Девственница

Глава 11

Как я оплакивала Эдуарда-мальчика, который был и которого уже не стало. Как я страшилась того мужчины, в которого он превращался.

Но временами он снова становился ребенком, ибо он по-прежнему любил бегать и играть, как все мальчишки. На следующее утро, когда сцена с Марией казалась дурным сном, он постучался в дверь моей опочивальни.

Кэт была вне себя:

— Король! Король здесь, а мы еще не вынесли ночной горшок!

— Сестрица, ты где? — Он влетел в мою опочивальню, как двенадцатилетний мальчишка, каким он и был. Как будто и не было другого Эдуарда — жестокого маленького тирана. — Я покажу тебе, как я научился скакать верхом. С милордом Нортумберлендом я могу упражняться гораздо больше, чем при моем дяде.

Мы прошли с ним на двор для турниров и посмотрели, как он скачет по кругу. Он вырос ловким и умелым и гораздо чаще на всем скаку попадал копьем в свисающее кольцо, чем промахивался. Его длинные ноги помогали ему уверенно держаться в седле, как Робину, который учил его всему, что знал сам. Каждый день мы втроем катались верхом, не обращая внимания на дождь и даже снег.

И каждый день Робин выказывал мне небольшие знаки внимания — букетик засушенных цветов или колокольчик для уздечки, чтобы показать, что он по-прежнему мой друг и никогда не забудет нашей детской привязанности. И все же, когда он брал мою руку своими сильными пальцами, или, легко обхватив меня за талию, спускал с лошади, или, улыбаясь, смотрел на меня своими блестящими глазами, я вспоминала, что мы уже не дети.

Теперь я уже не была ничтожной девчонкой, запертой в Хэтфилде, как раньше. После того как Марию, отвергшую протянутую королем оливковую ветвь мира, сослали в ее дальние имения, я стала первой леди при дворе, и со мной считались абсолютно все. Чтобы продемонстрировать свое недовольство Марией, король возвысил меня: теперь, когда я шла в церковь в день Рождества Христова или направлялась в Большой зал обедать с королем, мой шлейф несли герцогини. Я по-прежнему неуклонно следовала протоколу: приближаясь к королю, опускалась на колени шесть раз и отказывалась сидеть под балдахином. Но все знали, кто я такая, и моя гордость и радость росли день ото дня.

Нортемберленд тоже старался заручиться моей поддержкой, решив управлять государством в согласии с королем и его окружением, а не держа всех в страхе, как лорд-протектор. Он заслужил мою благодарность, уладив все дела с принадлежащими мне имениями: за два месяца он передал в мое владение деньги, земли и имущество, оставленные мне отцом, — Сомерсет и за два года не собрался это сделать.

Он бы и с Марией предпочел бы уладить дело миром — так уверял меня Робин.

— Ведь она принцесса крови, причем старшая в семье — ее место здесь, при дворе!

С этим я не могла не согласиться.

— И преследования только вызовут к ней симпатию? — Я бросила вопросительный взгляд на моего наставника Эскама, так как Робин столкнулся со мной в тот момент, когда мы покидали комнату для занятий.

Эскам кивнул:

— Такое обращение с ней короля делает ее мученицей или, по крайней мере, надеждой всех недовольных католиков. — Он задумался. — Будь я политиком, как ваш отец, лорд Робин, — глубокомысленно пророкотал он своим гулким басом, — мои инстинкты подсказывали бы мне, что эту леди безопасней держать здесь, при дворе, под моим присмотром, чем позволить ей сидеть гнойным нарывом в Норфолке, где многие до сих пор, несмотря на то что прошло столько лет, сохраняют верность римскому католицизму.

Эскам, конечно, был прав, и в его правоте нам еще предстояло убедиться. Но диванные политики всегда знают все ответы, в реальности же даже самые хитроумные обнаруживают, что руки у них связаны. Нортумберленд пообещал Марии: он закроет глаза на ее религиозные воззрения, более того, позволит ей служить в своих покоях мессу для двадцати человек ради ее примирения с Эдуардом. Но король на это не согласился. Ни он, ни Мария не могли уступить в вопросе, где речь шла об их бессмертных душах. Поэтому Марии было приказано не приближаться ко двору, как прокаженной. Ей, кто была здесь первой леди!

Должна признать: услыхав о немилости к ней, я по своей наивности порадовалась этому. И не я одна — многие радовались величию новой веры и низложению былых устоев. Однажды мне встретился мой родственник лорд Говард, подошедший ко мне с двумя молодыми людьми. Один, что повыше, — большой, светловолосый, с улыбкой на невинном лице; другой, явно старше, — худощавый, смуглый и сдержанный.

— Мадам, — приветствовал меня лорд Говард, — мы как раз направлялись к вам. Позвольте мне представить вам этих джентльменов, недавно прибывших ко двору. Возможно, вы захотите узнать их поближе?

До этого он никогда со мной не заговаривал. Теперь он улыбался, и улыбка эта, казалось, говорила больше, чем слова. К чему мне это знакомство, что за этим стоит? Я всмотрелась в их настороженные лица. Они оба смотрели на меня и не говорили ни слова.

Я повернулась к старшему и от волнения произнесла довольно резко:

— Сэр?

Он сорвал шляпу, довольно деревенского, а совсем не придворного вида, и отвесил неловкий поклон:

— Фрэнсис Ноллис из Оксфордшира, миледи. Мой отец служил вашему отцу… до вашего рождения, мадам.

Его друг кланялся еще более неловко, его светлое лицо пылало румянцем под копной светлых волос:

— Генри Кэри из Бэкингема к вашим услугам, мадам. Мадам Елизавета… Я…

Кэри…

Сестра моей матери, Мария Болейн — белокожая блондинка, совсем не похожая, по словам Кэт, на Анну — смуглую брюнетку, — вышла замуж за сквайра из Бэкингема, некого мастера Кэри…

— Так вы мой кузен!

Он с облегчением рассмеялся и указал на Френсиса Ноллиса:

— Он тоже, миледи, потому что женат на моей сестре!

Они рассказали мне, что давно хотели попасть ко двору, но теперь, когда пришла новая власть, похоронившая прошлое, они почувствовали, что их время пришло. После фиаско Марии никто и не вспомнит о былых днях несчастий и позора семьи Болейн. Как порадовало меня обретение двух новых кузенов и доброта лорда Говарда, приведшего их ко мне. Воистину, Бог был милостив ко мне: изгнание Марии принесло мне гораздо больше, чем я думала, ведь в ее отсутствие королевой тут была я, и после перенесенных обид и страхов я наслаждалась своим царствованием от всей души.

Но хотя король и вознес меня так высоко, я по-прежнему держалась скромно и просто. Никаких украшений в волосах, никакой краски на лице (слои свинцовых белил и молотый коралл, бура, воск, марена или яичный белок — все это не для меня), а только блеск молодости и здоровья. Теперь я стала замечать в глазах мужчин новое выражение: восхищение, смешанное с удивлением и почтением, ибо среди окружавших меня разряженных дам я блистала природной, неприкрашенной красотой, как бледная звезда. А те, которых я не видела, смотрели издалека глазами своих послов и агентов, оценивая и прикидывая, как можно будет использовать меня в своих целях.

Все это я узнавала от Робина, ставшего моими глазами и ушами и пересказывавшего мне новости, которые он слышал от отца.

— Я слышал, вас собираются выдать замуж, миледи, — поддразнивал он меня. — Французский посол прочит вас в жены для принца из рода Гизов!

Или он слыхал, что подходящей партией для меня считался сын короля Дании.

— Выйдя за него замуж, вы со временем станете королевой Дании.

— Хорошенькое дело! За что боролся король Альфред, если английской деве придется подчиниться датскому праву?

— В таком случае, что вы скажете о герцоге Флоренции? Говорят, что для своих одиннадцати лет он не по годам развит.

— Он уже выбрался из пеленок? Это будет напоминать похищение младенца из колыбели. Мне придется вставать на колени, чтобы поцеловать его. Неужели мне придется пасть так низко?

— Ходят разговоры о сыне герцога Феррары — к Пятидесятнице ему исполнится восемнадцать месяцев.

— Робин, честное слово, я закую тебя в кандалы, если ты не оставишь попыток подложить мне на брачное ложе грудного младенца!

Я могла себе позволить смеяться: я не боялась, что Эдуард выдаст меня за первого встречного. Мы все время проводили вместе, и он был ко мне очень привязан.

— Ты не скучаешь по Хэтфилду, сестрица? — спрашивал он меня по мере того, как проходили сначала недели, а потом месяцы.

— Если честно, сэр, — отвечала я, — я бы гораздо больше скучала по Вашему Величеству, если бы меня отправили туда.

И он, довольный, кивал, Мы, как полагалось королевскому двору, все время переезжали из дворца во дворец, с одного места на другое: из Ричмонда в Гринвич, из Уайт-холла в Виндзор, из Вудстока в Энфилд. Я тогда была моложе, и меня развлекали эти постоянные королевские переезды. Это только сейчас мне тошно при одной мысли, что надо сниматься с места.

А жизнь тем временем шла своим чередом и приносила хорошие новости не только мне, но и моим друзьям. Мой друг Сесил, возвысившийся вместе с сумрачным герцогом Сомерсетом, разделил и его падение, доказывая свою верность до самого конца. Но все знали, что у него не было другого выбора. В начале нового года его выпустили из Тауэра и вернули ему все прежние должности. Как меня это порадовало! И не только ради него самого. Я как состоятельная женщина теперь остро нуждалась в ком-нибудь, кому я могла бы доверять и кто присмотрел бы за моими делами. С радостью повидавшись с ним, я предложила ему занять пост моего управляющего, и, к моему величайшему удовольствию, он согласился это сделать за двадцать фунтов в год.

Теперь все в моей жизни устроилось к лучшему.

Единственное, что меня волновало, — это тучи, сгущавшиеся над горизонтом, меня беспокоил религиозный пыл, с недавних пор охвативший Эдуарда, и точно так же пугала непоколебимая преданность Марии своим римским обрядам. Но когда я была с ним, и при гораздо более вольных порядках, установленных отцом Робина, Эдуард, похоже, понемногу утрачивал свой суровый фанатизм. Он любил Робина и его беззлобные поддразнивания, они вместе скакали верхом, и он обращался с ним как с другом, а не как со своим подданным.

Какая же это была безмятежная пора! В первые весенние деньки устраивали скачки, и последний снег летел из-под копыт наших коней на тех медлительных увальней, что скакали позади. Иногда я вместе с другими дамами смотрела с крыши над теннисным кортом, как внизу мужчины отчаянно сражаются, подобно гладиаторам. Они скидывали камзолы, оставаясь в одних рубашках, и, как греческие боги, ни за что не желали уступить победу.

Однажды в апреле Робин договорился о матче с одним из королевских офицеров — жизнерадостным пройдохой, которого звали Перрот. Это был человек действия, крепкий как железо, и хитрый как лиса, не привыкший к поражениям. Ему было около тридцати — на десять лет старше Робина, но Робин тоже не желал проигрывать — недаром он был сыном Дадли! И кроме того, Робин играл лучше, ведь у него был Божий дар ко всем физическим упражнениям. Ставили и на того и на другого, никто не мог предсказать заранее, кто победит.

Я поставила на Робина — ведь я пришла болеть за друга. В тот день я первая поднялась в беседку на крыше над теннисным кортом. Со мной, как обычно, были Кэт и Парри, а также придворные дамы, ставшие теперь моими подругами: графиня Нортхэмптон, леди Браун, леди Рассел и другие из их круга.

За нами стояли женщины попроще — жены сельских сквайров и дворян без титула. Среди них, с круглыми от восторга глазами и открытым, как у ребенка, ртом, стояла девушка, которой я раньше не видела: приземистая толстушка безнадежно деревенского вида. Кожа на лице у нее загорела, каштановые волосы были гораздо темнее, чем того требовала мода, а пухлые груди, слишком туго стянутые корсетом, выпирали вперед, как у голубки.

Я повернулась к леди Браун:

— Кто эта грудастая?

Браун покосилась на нее:

— Дочь сквайра из какого-то дальнего графства, то ли из Лестера, то ли из Норфолка, леди Робертс или, может быть, Робсон, при дворе совсем недавно, надеется, я думаю, подцепить тут какого-нибудь лорда.

— Ха! При такой-то внешности! Она выглядит так, будто ее нашли в стогу сена, — пренебрежительно обронила Рассел.

— Скорее уж она сама как стог сена, — добавила другая с злорадным смехом.

Я тоже посмеялась и тотчас забыла о ее существовании, потому что матч начался.

Игра была яростной и упорной, и довольно долго оба противника сохраняли шансы на победу. Никогда прежде я не замечала, что Робин так хорош собой: высокий и стройный, он был подвижен как ртуть, словно на ногах у него были крылатые сандалии греческого бога, его лицо с лепными чертами пылало оживлением. Выходя на корт, он мельком взглянул на нашу беседку, начал игру и потом все чаще бросал в мою сторону странные удивленные взгляды. Пока шла игра, он все время искал глазами балкон, и его внимание все больше и больше обращалось в моем направлении, и в конце концов он уже был не в силах отвести взгляд.

Никогда прежде он так на меня не смотрел, как будто в первый раз увидел. И когда я почувствовала на себе его неотрывные пламенные взгляды, во мне проснулось и расцвело новое чувство: он любит меня!

Ибо вид у него был совершенно потрясенный, как у человека, полюбившего в первый раз в жизни и теперь ослепленного и оглушенного любовью. У меня перехватило дыхание, сначала от изумления, а потом от восторга — сердце мое пело…

Робин! Мой давний, верный друг, человек, которому я доверяю, человек, любивший меня ради меня самой, а не как пешку в игре за власть, деливший со мной досуг и увлечения, человек, также любимый моим братом…

…и который был рядом со мной, прекрасный юный лорд, полный жизни и любви, такой красивый и высокий, какого Кэт только и могла пожелать мне в мужья.

Пока он доигрывал партию, захваченный отчаянной борьбой, я сидела, погруженная в чудесные мечты, и перебирала про себя все его достоинства. Его лепной красоты лицо, такое приветливое и открытое, его крупный, но правильной формы нос, большой, решительный рот, по-английски нежная кожа, его глаза, голубые, как весеннее небо, золотисто-каштановая шевелюра… Ах, Робин, Робин! Его имя слышалось в стуке моего сердца, в токе крови, пульсировавшей у меня в жилах.

И в его жилах тоже, как я догадалась, взглянув на площадку. Он пропустил решающий удар, и, хотя потом сражался отчаянно, уйти от поражения ему не удалось. Вздыхая и болтая, дамы разошлись, и я спустилась вниз, чтобы подождать его у корта. Я еще не знала, что скажу ему, ибо все было для меня ново, непонятно и пугающе… И все-таки я знала, что эти чувства родились давно и были предначертаны нам судьбой, как всякая настоящая любовь… Спокойная и растерянная одновременно, безмятежная, но вся дрожащая, я дожидалась его прихода.

Мне не пришлось долго ждать. Он вышел в свежей рубашке, натягивая на ходу камзол, а его слуга тщетно суетился вокруг, пытаясь завершить туалет своего хозяина. Решительным шагом Робин пересек теннисную площадку и подошел ко мне.

— Давайте пройдемся, мадам, — только и сказал он и, выхватив шляпу из рук слуги, сделал тому знак удалиться.

Прямо по траве мы зашагали по направлению к Грин-парку, потом он дал понять нашим людям, что они не нужны, и те послушно отстали.

Солнце стояло высоко, и земля была тепла под нашими ногами. Первые ромашки приподняли из травы свои белые головки, и птицы пели о любви. Мы зашли в небольшую рощицу молодых буковых деревьев с листочками зелеными и нежными, как свадебный наряд Флоры. Никогда я не была так счастлива, ибо знала, что сейчас мне предстоит услышать священную музыку сердечных признаний — объяснение в любви, на которую я, конечно же, отвечу.

Он резко остановился под самым разросшимся деревом. Я вдыхала чудесный аромат его тела, от его близости у меня кружилась голова.

Его первые слова прозвучали так тихо, что мне пришлось напрячься, чтобы их разобрать.

— Мадам, миледи…

— Да, Робин…

— Я не знаю, осмелюсь ли…

Мой голос дрожал:

— Ах, Робин, победа достается только смелым.

Он глубоко вздохнул:

— Позволено ли мне говорить о любви?

Сердце бешено стучало у меня в груди.

— Говори же, прошу тебя.

— Вам может показаться, что все слишком внезапно…

— Позволь мне судить об этом.

— Так внезапно, что, может быть, вы мне не поверите…

— Я поверю всему, что ты скажешь, Робин.

— Поверьте мне, миледи, речь идет о счастье всей моей жизни.

Он повернулся и посмотрел мне в лицо. Я облокотилась спиной на ствол дерева так, что наши люди меня не видели.

— Говори же, Робин, — приказала я с нежным вздохом.

Он уперся лбом в шершавую кору и простонал, как умирающий:

— Я влюблен.

— Я знаю.

— И судьба моя зависит от вас.

Я с гордостью почувствовала силу своих женских чар.

— Говори, проси, требуй все, что угодно.

Подняв взгляд, я встретилась с его глазами, безумными от невысказанной любви. Он был совсем близко. Я закрыла глаза. Сейчас он решится на один целомудренный поцелуй в лоб, а потом, когда мы сможем остаться наедине, в губы, в шею, а потом, а потом…

При одной мысли об этом во мне разгорался тот огонь томления, который я всегда так любила (хотя утоление его я любила еще больше), но который не часто зажигался во мне…

Я горела, я трепетала, когда я услышала его голос:

— Та леди, что была сегодня с вами в беседке, такая невысокая темноволосая девушка, вы знаете, как ее зовут? Ах, мадам, помогите мне, помогите завоевать ее сердце, или, клянусь, я убью себя!