Девушка в черном

8. О том, как народ переживает за все, что происходит в пьесе, и как не любят тех, у кого слишком длинный язык

Рыба отошла на задний план. Ни о чем другом больше не говорили, кроме как о предстоящем вечере.

В спектакле должны были играть свои, местные жители. У Мамаши-Египет обнаружили большой талант и дали ей роль Ми́мми. Те, кто видел репетиции, смеялись до упаду при одном только ее выходе на сцену. Роль толстого богатея-хвастуна исполнял приемщик рыбы Пу́напарт, а батрака Ми́кумярди играл Ионас Тощий.

Теперь даже в рабочее время женщины собирались группками и всё обсуждали праздничные дела и в каком платье кто придет.

Разговоры о празднике волновали Саале так же, как и других. Но не потому, что она стремилась на праздник, а потому, что Танел настойчиво приглашал ее. Саале чувствовала, что бог уготовил ей испытание и есть вещи, преступить которые немыслимо.

Люди шли по всем дорожкам, которые вели к Народному дому. Важно прошла Хельви с мужем под ручку и с детишками. На мотоцикле подъехал Мартти, хотя его дом находился в нескольких шагах. Большая и полная Хельментина гордо шагала рядом со своим сыном, облаченным в милицейский мундир. Это был симпатичный молодой человек, очень скромный. Он говорил с людьми тихим голосом и легко краснел.

Люди стояли большими и маленькими группами и разговаривали с таким веселым удовольствием, словно бог знает сколько не виделись. Мужчины постарше держались чуть обособленно и уже приняли порцию горькой. Молодые парни в черных костюмах и белых рубашках курили и поглядывали на девчат. Многим нравилась засольщица Анне, очень красивая девушка.

Но в конце концов это дело вкуса, так считал деревенский парламент — три толстые рыбачки.

Часть народа, пришедшего на праздник, выглядела как на выставке мод: у девушек юбки вразлет, словно павлиньи хвосты, руки и шея обнажены, в ушах сверкающие висюльки. Часть же народа, напротив, явилась будто из начала столетия.

— Ионас, ты сегодня тоже в манишке? — дразнили девчонки-засольщицы. Они смеялись по любому случаю, по любому поводу, но Ионасу льстило это внимание.

— Нях, а как же иначе? — ухмылялся он.

Время шло как по часам, и следовало бы уже начинать вечер, но загримированные и облаченные в костюмы актеры еще стояли в задних дверях Народного дома, прикладываясь для храбрости к бутылке, и рассказывали новейшие анекдоты, которые уже были всем известны. Главное, они были коротенькими и сразу запоминались.

Мартти добавил в коллекцию еще один, чуть подлиннее:

— Давно уже кончилась вторая мировая война. Рыбаки спокойно ловили рыбу в Финском заливе, вдруг из моря поднимается подводная лодка очень старого образца. Таких еще и в 14-ом году не было. Открылся люк покрытой ржавчиной и ракушками рубки, высунулся страшно заросший волосами седой человек в капитанской фуражке и крикнул: «Эй там, на баркасе! Вы кто?» — «Эстонцы-рыбаки», — ответили с баркаса. «А война уже кончилась?» — «Ты что, не знаешь? — изумились рыбаки и решили подшутить: — Нет еще!» — «Погружение! — скомандовал капитан подлодки и, прежде чем захлопнуть люк, пробормотал: — Ну и сволочь этот Бисмарк!»

Подбородок Мартти украшала коротенькая бородка на резинке, и ребятишки дергали за нее с восторгом. Но тут нашли, что настало время, затоптали окурки каблуками в землю, и вечер начался.

Публика переживала спектакль душой и телом. Если актер забывал слова роли, ему подсказывали из зала — пьеса была известна вдоль и поперек.

На сцене говорила Ма́йе:

«— Но ты ведь все-таки крещеный?

А Н Т С. Совершенно не помню. Но оспа привита, рубцы-то видны».

Народ в зале смеялся.

— Что он сказал? — спросила мать милиционера Хельментина у своей соседки.

— Я не расслышала, — ответила та.

— Чего же ты смеешься, если не слышала?

— Громче! Не слышно! — кричали из задних рядов.

Чтобы быть услышанным и в задних рядах, исполнитель роли Микумярди напряг голос, который от этого стал совсем тоненьким.

Ему крикнули из зала:

— Ионас, а ты не кастрат?

— Нет! — ответил Ионас со сцены, прервав на полуслове текст пьесы.

Все единодушно рассмеялись, затем спектакль благополучно продолжался.

Когда пришло время танцев, скамейки переставили с середины зала вдоль стен, и старые рыбачки расселись на них.

Детишки с разбегу скользили по полу, и приходилось то и дело одергивать их.

Оркестр уже находился на месте: четыре гитары и барабан. Это были столичные мальчики, работавшие под битлсов. Они старательно и с большим упоением производили весь свой шум и трескотню. Играя, они прыгали и суетились так, что хвост рубашки вылезал из брюк.

Но старухи-рыбачки прикрывали рот руками, чтобы скрыть усмешку, и считали, что музыканты вялые и похожи на отнерестившуюся рыбу. А молодежь танцевала с большим удовольствием, и у девушек, размахивавших руками и ногами, в глазах горело голубое пламя.

Старики требовали вальса, и когда добились своего, встали все старухи побережья, которые хоть сколько-нибудь еще могли передвигать ногами. И если мужики отказывались, танцевали сами, «шерочка с машерочкой». Некоторые партнерши случались такие полные, что не могли как следует обхватить друг друга. Они всегда танцевали, на всех праздниках и вечерах, какие только бывали тут на побережье, и отплясывали так, что дом дрожал.

Мартти пригласил старую Саару, наряженную в черное кружевное платье. Это получилось очень мило, и щеки Саары раскраснелись, как яблоки.

Паула танцевала с Танелом.

— Как тебе нравится мое платье? — поинтересовалась она, и Танел нашел, что оно очень красивое. — Серьезно?

— Честное слово.

В субботу Паула купила билеты в кино, ждала, но Танел не пришел.

«У меня ведь есть и другие дела», — заметил Танел.

Паула надула губы, но сердиться долго оказалась не в состоянии.

Те, кто сами не танцевали, а лишь глазели, как танцуют другие, считали, что Танел и Паула прекрасная пара, но парни, кучкой жавшиеся у дверей, нашли, что кружевные сети Паулы не удержат такого малого. Еще произносили имя Саале и делали при этом многозначительное лицо.

Одна старуха вроде бы знала, что Саале была в городе торговкой, но проворовалась и до сих пор не осмеливается показаться на люди.

— Откуда ты-то все знаешь? — недовольно заметила другая. На побережье недолюбливают тех, у кого слишком длинный язык.

Луна, это солнышко холостяков, смотрела улыбаясь, как жены тащили мужей по домам. Хельвин мужик вообще не разбирал дороги. Хельви была печальна и терпелива, а сонные дети плелись за нею следом. Далеко впереди одиноко шел Ионас, и среди ясной ночи была слышна знакомая песня:

А под одной отдаленной сосной терпеливо стояла девушка. Когда наконец на крыльцо Народного дома вышел парень, которого она ждала, девушка окликнула его:

— Танел!

Всматриваясь в темноту, парень разглядывал, кто его зовет, и был очень удивлен:

— Ты все-таки пришла, Саале?

Прислонившись спиной к сосне, Саале зажала в зубах прядь волос и старалась побороть гордость и стеснение.

— Я пришла тебя встретить, — сказала она.

Танел кивнул и обнял Саале за плечи.

— Ведь мы еще не домой? — спросил парень.

И только тогда, когда они уже ушли по освещенной луной тропке, Паула вышла искать Танела — праздник ведь продолжался.

Тени деревьев падали на дорогу перекладинами стремянки.

На фоне неба застыли темные крылья ветряка, колонны дворца усадьбы светлели в ночи. И там, где по утрам стояли велосипеды, была пустая синяя площадь.

Саале услышала шум воды.

— Здесь есть река? — спросила она.

Через парк усадьбы речка текла с легким журчанием и шумела только среди руин каменного моста. Там они и уселись, спина к спине, затылок к затылку, и прислушивались к воде. Девушка была задумчива, парень молчал.

Саале не могла рассказать Танелу, как боролась с собой, как сегодня, несмотря на отказ пойти на вечер, она все же выгладила свое платье, как Кади предлагала ей свою брошь, а она не взяла. Но Кади приложила брошь к вороту разложенного на постели платья, и Саале сказала:

— Не могу, Кади… это светская мишура.

В этот вечер Кади ушла присмотреть за ребенком какой-то жадной до танцев молодой четы, и чувство одиночества привело Саале в отчаяние. Она было надела платье и решилась пойти, затем снова сняла его и постановила остаться дома. Но сейчас она пошла бы с Танелом хоть на край света.

— Саале, — сказал Танел, — ты думаешь о чем-то грустном.

— Чего же ты тогда со мной, если все другие девушки веселые?

— Что с того, что другие, — ответил Танел, — ведь ты моя девушка.

Он встал, держа руки в карманах, посмотрел на воду, потом снова опустился рядом с Саале и поцеловал ее.