Девушка в черном

4. О том, похож ли человек па траву, которой в конце концов суждено засохнуть

Весна выдалась слишком дождливой. Кади считала, что в этом виновата минувшая зима — теплая и метельная. Затем вдруг прояснилось и стало тепло. Все деревья были теперь поющими — с рассвета и до позднего вечера сплошное птичье ликование и взлеты в небо.

Иногда Кади подолгу стояла во дворе.

— Ты чего там стоишь? — спросила как-то Саале.

— Слушаю, как трава растет, — ответила Кади и приложила палец к губам: тише, мол.

Однажды, когда она взяла лукошко, Саале спросила;

— Идешь куда-нибудь?

— Нет. Я тут за домом…

Только уж выйдя за ворота, Кади задумалась, остановилась, вернулась и спросила:

— Хочешь пойти со мной?

Саале пожала плечами.

Они пошли к песчаному пустырю. Кади на несколько шагов впереди Саале, а позади них шла кошка, которой они не видели.

— Если цветы распустятся, на некоторое время установится хорошая погода, — радовалась Кади.

Первоцветы были еще маленькие, но они заполнили все вокруг. Кади сорвала несколько цветков, вдохнула их сладковатый аромат, и глаза ее стали будто пьяными. Никогда никто не может подкараулить тот миг, когда цветок раскрывается.

Саале почему-то сделалось грустно.

— Человек ведь тоже как трава, которой суждено засохнуть, — сказала она.

— Что с того? — беззаботно рассуждала Кади. — Каждую весну вырастает новая трава, и так вечно. А ты всегда говоришь чужими готовыми словами.

Одинокие овцы бродили между кустами можжевельника, и вдруг Кади увидела свою кошку.

— Стало быть, ты тоже вышла проветриться? — обрадовалась она.

Саале думала о себе. И она тоже сегодня впервые вышла из комнаты. Раньше у нее ни разу не возникало желание отойти далеко от дома. А теперь от цветов и высокого светлого воздуха голова Саале кружилась; ей хотелось броситься на траву, она устала вся, целиком, до глубины души.

Она стояла на песчаном пустыре и словно впервые видела небо и землю.

Кади то и дело нагибалась между можжевельниками и собирала в лукошко неизвестные Саале растения.

— Что ты будешь с ними делать? — спросила Саале.

— Они помогают против болезней.

— Эти травки? — удивилась Саале.

— А как же.

— Значит, ты знаешь лекарства от болезней?

— Маленько знаю.

Кади положила лукошко под можжевельник в тень, села на землю и стала вязать чулок.

— Не мешай, — оттолкнула Кади прыгнувшую ей на колени кошку.

Но та и ухом не повела. Смотрела, чертенок, совсем в другую сторону, потом поджала ноги под живот и замурлыкала.

— Против смерти нет лекарства, — сказала Саале и бросилась на траву, как она давеча хотела.

От теплоты земли Саале клонило в сон. Девушка пыталась всмотреться в глубину неба, но солнце светило так ярко, что глаза стали слезиться. Ничего не видя, раскинув руки и ноги, лежала она, вслушиваясь в великую тишину.

— Какая-то птица поет, — сказала Саале, не открывая глаз.

— Жаворонок, — ответила Кади.

— Откуда ты знаешь?

— Так ведь это же его голос.

Саале приподнялась, опершись на локоть. Кади тоже посмотрела туда, откуда послышалось пенье птицы. Но над пустошью снова царило великое спокойствие, даже шум моря не долетал сюда.

— А ты знаешь голоса всех птиц?

— Пожалуй.

— А кто тебя научил?

— Мать моя, кто ж еще.

— Мама?

Кади задумчиво наращивала чулок: он был сер, как овца, и даже пах овцой.

— Снова поет, — сказала Саале тихонько.

— От какой болезни умерла твоя мама? — спросила Кади.

— Я не знаю, — ответила Саале.

— А что врачи говорили?

— Врачей не звали.

— Ни разу?

Саале покачала головой.

— Но почему?

Спицы замерли в руках Кади.

— Мама не велела.

Саале лежала на молодой траве, лицом к небу. Ее черное платье притягивало солнце, а по ногам в черных чулках бегали красные муравьи.

Саале думала о смерти матери.

…В последние дни мама принимала только воду. Лицо ее стало гладким, маленьким и желтым. Поначалу в утренние часы, когда Саале была в школе, с ней сидела Альма, а вечером приходил брат Линд присмотреть за больной и поговорить с нею.

Позже Альма стала оставаться и на ночь и спала в постели Саале, чтобы находиться рядом с больной. Для Саале устроили постель в кухне, так хотела Альма и мама тоже, чтобы меньше беспокоить девочку.

Саале просыпалась по нескольку раз в ночь. Если из комнаты слышался разговор, у нее становилось легче на душе и она снова засыпала.

Тишина страшила ее. Обычно Саале просыпалась в ужасе от тишины, закладывала волосы за уши, чтобы они не мешали ей слушать, и все-таки ничего не слышала. Тогда она вставала и босиком подходила к двери. Но если и с порога комнаты ничего не было слышно, она подходила к кровати материн прислушивалась к ее дыханию.

— Это ты, Саале, — спрашивала мама из темноты. — Почему ты не спишь?

— Я пришла посмотреть, как ты, — шептала Саале.

— Босиком? — беспокоилась мама таким же тихим шепотом.

Но этого оказывалось достаточно, чтобы Альма проснулась и начала бранить Саале:

— Оставь ее в покое. Ты не даешь ей спать.

— Иди, иди, — говорила мама. Она теперь все повторяла за Альмой.

Иногда Саале ясно слыхала стоны, но стоило ей подойти, мама затихала. Однако Саале не давала себя обмануть, и в конце концов мать признавалась, как сильно сводят ее боли.

Альма не терпела таких моментов слабости и напоминала больной, что у людей, которые сетуют и жалуются, вера в спасителя слаба. Она вытирала платком пот со лба матери и смачивала ей пересохшие губы. И мама говорила:

— Ступай, Саале, ложись спать.

В промежутках между приступами боли мама, казалось, веселела и обретала надежду. Тогда она сама требовала Саале к себе, и глаза ее не были больше такими погасшими.

— Иисус поможет мне, Саале, — утверждала мама, — он мой спаситель.

И мама вспоминала притчу, как корабль должен был утонуть в озере Галилейском, но одно слово из уст Иисуса заставило шторм утихнуть.

— И мертвый Лазарь уже гнил, но Христос поднял его из могилы. Он все может, Саале.

Мама усердно повторяла то, что брат Линд говорил ей накануне вечером. Но когда боли возвращались и мама жаловалась на них и стонала, Альма пыталась унять ее:

— Милая Меланья, я хочу напомнить тебе, что наш спаситель носил терновый венец. Почему же ты хочешь от этого мира роз без шипов?

Дни проходили, не принося улучшения. Мама высохла и стала такой маленькой, что Саале без слез не могла на нее смотреть.

Саале хотела бросить школу, по против этого возражали Альма и брат Линд, и мама желала, чтобы Саале делала все так, как они советуют по доброте сердечной.

На уроках Саале не слыхала, что проходили в классе, не думала она в это время и о матери. Девочка была очень утомлена, она устала бояться, сомневаться и вслушиваться в тишину. По дороге из школы домой Саале снова от всей души жалобно просила у господа божьей милости, от этого ей становилось легче, и, входя в комнату, она верила в чудо.

Маме всегда становилось лучше, когда брат Линд приходил побеседовать с нею. И всякий раз при звуке открываемой двери больная спрашивала, не Ме́рвальд ли пришел.

Брат Линд приглаживал рукой свои волнистые густые волосы и, прежде чем сесть на стул рядом с постелью, некоторое время стоя изучал больную. Он подавлял в себе чувство отвращения, которое вызывал запах умирающего тела, и спрашивал снисходительно:

— Как дела?

— Мне уже недолго осталось…

Брат Линд клал руку на руку больной и утешал ее:

— Каждый день приближает нас всех к могиле, сестра. Все мы в этом мире только странники и снова обратимся в прах. Для каждого настанет час, когда господь призовет его к себе.

— Мне ведь только сорок шесть, — говорила больная.

— Вот видишь, — улыбался брат Линд, — а Христос жил на земле всего тридцать три года.

Однажды ночью у матери были очень сильные боли. Саале так перепугалась, что Альме пришлось отпаивать ее сахарной водой.

— Успокойся, — говорила она, — господь только испытывает ее веру.

Саале хотела сбегать за врачом, но мама воспротивилась. Она уже раньше советовалась на этот счет с братом Линдом, и он не одобрил намерения пригласить врача.

— Милости у властей предержащих просит преступник, а тебе, сестра Меланья, следует уповать на бога.

Когда Саале еще ребенком болела, мама и тогда не звала доктора, а надеялась на милость божью. Она могла целыми ночами держать Саале на руках. И всякий раз бог прислушивался к ее молитвам, словно рукой снимал с ребенка жар и возвращал здоровье.

Почему же молитвы Саале не достигали слуха божьего? Ведь они были такими громкими! Саале казалось, что она выкрикивает богу всю свою душу. После каждого моленья она чувствовала в себе благостную пустоту. Но лицо матери становилось день ото дня все более незнакомым и голос так ослаб, что приходилось следить за малейшими движениями ее губ, чтобы понять слова.

Неужели ничто не могло спасти ее?

— Нельзя сомневаться в господе, — сказал огорченно брат Линд..

— Я боюсь, что она умрет.

— Дитя мое, все свершается по воле божьей. Мы можем желать одного, а он другого. Нам не дано противопоставлять свою волю его воле. Мы не должны сомневаться в его желаниях и обсуждать их. Если господь призывает: «Приди!» — это зов не смерти, но вечной жизни.

А рука смерти продолжала уродовать больную, и Саале в отчаянии искала в лице матери знакомые черты, но оно становилось все более непривычным. И хотя от мамы осталось так мало, болезнь находила, что еще в ней грызть и уничтожать.

Альма ухаживала за больной с большим старанием и не отказывалась даже от самой неприятной работы. Но когда мать начинала кричать от боли, этого Альма не терпела. Правда, и тут она почти всегда оставалась одинаково спокойной, садилась на край постели и сурово поучала больную:

— Милая сестра, муки твои велики, мы видим, но они ничто по сравнению с вечной радостью.

— Ты бессердечная! — набрасывалась на Альму доведенная до отчаяния Саале.

— Ты так думаешь? — с обычным спокойствием говорила Альма.

— Прости меня, — просила Саале пристыженно. — Я знаю, ты добрая.

День туманился дождем, посеревший снег таял, и в полдень, в сильную капель, снег и лед с грохотом сыпались с крыш.

Окраина города была по-мартовски грязной и линялой, во дворах обнажился мусор и зола, дома стояли с мокрыми стенами, дороги развезло. Казалось, что погода, улица и их большой недостроенный дом с развалившейся оградой сочувственно плачут вместе с Саале.

Еще осенью мама вскопала грядки, собираясь весной посадить ранний картофель. Брат Линд предложил ей саженцы фруктовых деревьев из своего сада, но у матери не было в тот раз денег. Теперь ей ничего не было нужно. Она уже не надеялась, она уже была не в состоянии сопротивляться смерти: у нее не было сил.

Видимо посоветовавшись заранее с Альмой и братом Линдом о всех мирских делах, мама оформила все официально. Главным желанием мамы было, чтобы Альма взяла на себя заботы о Саале, и Альма поклялась ей в этом.

— Не плачь. Саале, — сказала мама, — скоро я должна покинуть вас. Господь уже указал мне дорогу.

Но в глазах матери Саале видела безумный страх. Она не была искренней с богом, хотя и говорила: «Все свершится так, как Он велит», в действительности она судорожно цеплялась за каждый миг, который ей еще предоставляла жизнь.

Последние три дня мама совсем не разговаривала и уже никого не узнавала. Она умерла под вечер. Это случилось в тот момент, когда Альма ушла к колодцу за водой, а Саале смотрела в окно на тающий почерневший снег со множеством следов кошачьих лап…

Саале не хотелось открывать глаза.

Очевидно, совсем близко от ее лица росла примула. Об этом можно было судить по нежному запаху, который вдыхала Саале.

Она чувствовала, как солнце ласкало ее лицо своими лучами и затем пропало. Саале думала, что солнце заслонила туча, и терпеливо ждала, пока вновь ощутит его теплое прикосновение на своем лице. Но когда солнце снова осветило ее лицо, Саале подумала, что ведь все равно солнце скоро снова скроется за тучей.

— Думаешь, врачи могли бы ей помочь? — спросила Саале.

— Не знаю, детонька, — произнесла Кади. Она не хотела нарушать душевного спокойствия Саале.

Может быть, как-нибудь в другой раз.