Девушка в черном

10. О том, как погиб райский сад, и о настоящих потрясениях. Как Мартти впервые попадает в церковь. И о том, что не все космические корабли выходят па орбиту. А еще о том, за что раньше выгнали бы из комсомола

Иногда случаются злые дни, предвидеть которые невозможно.

Хельви была в плохом настроении, потому что Артур пропил половину зарплаты, и у Хельви вышло объяснение с Клавкой Ивановой. Хельви упрекала ее в неряшливости, что она свои половые тряпки разбрасывает по двору. Да и разве может случиться ссора, если обе стороны не правы?

Опять-таки Клавка шагнула прямо в кастрюлю с горячим киселем, которую Мамаша-Египет вынесла остудить на крыльцо, и Клавка кричала полдня, правда, больше от злости, чем от боли.

Но тут же в доме снова наступил мир. Клавка сама пришла дать Хельви денег в долг, а Мамаша-Египет врачевала обожженную Клавкину ногу и вымыла ей пол.

Под окном Паулы цвели ноготки, но девушка не догадывалась полить их. Она безрадостно делала мережку на сорочке и прислушивалась к свисту Танела, удаляющегося в вечер.

Хельви, уходя, остановилась у двери, держалась за дверную ручку и говорила с сочувствием:

— Брось ты это кружево. Танелу твои старания до лампочки. Человек ведь не животное, которое надо одомашнивать.

Паула наклонилась над работой и слушала хмуро.

— Ты это потому говоришь, что сама несчастна! — И Паула провела рукой по глазам.

— Я не несчастна! — воскликнула Хельви. — У меня ведь дети и…

— И муж пьяница! — выпалила Паула.

От жестоких слов Паулы Хельви онемела, затем сказала тихо:

— Артур хороший. Правда, иногда он не знает меры.

И в глазах Хельви появилось большое огорчение.

Паула сделала бы что угодно, лишь бы то, что она сказала Хельви, осталось не сказанным. Хельви очень раздалась, и ходить ей стало трудно, но лицо ее было все таким же длинным и худым, как у лошади с грустными глазами. На этот раз она надеялась родить дочь и уже купила розовое одеяльце. А Паула еще держала в секрете распашоночки и слюнявчики, которые она сшила для дочери Хельви.

Этим же вечером Танел в своей шапочке лежал на постели Саале, положив ноги на спинку кровати. А Саале сидела свернувшись, подобрав под себя ноги и держа во рту прядь волос.

— Моя мама никогда не ругалась, если я получала в школе двойку, — говорила Саале. — Скажи, а ты был хорошим учеником?

— На второй год ни разу не остался, — ответил Танел,

— Что тебе нравилось в школе больше всего?

— Перемены.

Саале рассмеялась.

Танел приподнялся и потянулся к девушке, но Саале, вскрикнув, неловко соскочила с кровати, потеряла равновесие и столкнула с комода свой стеклянный шарик.

Совершенно невероятно, как вещь из такого толстого стекла могла разлететься на кусочки. Саале опустилась на пол, подняла декорацию эдемского сада и изумленно держала ее кончиками пальцев. Она словно не верила своим глазам.

Танел опустился рядом, смотрел через плечо девушки на эдемский сад, затем взял его в свои руки и стал изучать.

— Он раскрашен, — сказал Танел деловито.

Танел повертел его со всех сторон и сокрушенно покачал головой, что это теперь разбито.

Но Саале все еще не могла взять в толк, как вещь из такого толстого стекла может разбиться. Она хотя и знала, что мир, светившийся сквозь стекло, — сделанный, символический, все же была потрясена; оказалось, это всего лишь жалкая раскрашенная картинка, обман.

И Саале смотрела на Танела ничего не понимающим взглядом.

Но гибель запаянного в стекло призрачного мира была ничто по сравнению с настоящим несчастьем, потрясшим всю деревню.

Мартти разбился на мотоцикле.

Если бы еще его взяло море… а такая смерть казалась просто глупой. Он не был пьян — его выбросило на крутом повороте, головой прямо на камни, и смерть наступила мгновенно. Его нашли у дороги только утром. Мать еще раньше заметила, что парень не ночевал дома, но думала, что он остался у своей девушки Анне, и не особенно беспокоилась.

Парни двигались по деревне, как в тяжелом сне. Они еще не могли поверить, что Мартти уже больше нет среди них. Сжав зубы, стояли они в комнате у гроба, а Танел плакал, закрыв лицо шапкой.

Голова Мартти была завязана, но лицо осталось целым. Это было красивое и спокойное лицо спящего молодого человека. Только из-под повязки па виске виднелся черный след кровоподтека.

Со свалявшимися седыми волосами, глазами сухими и обезумевшими, его мать ходила взад-вперед по комнате, словно пыталась утомить свою боль. Сказать ей никто ничего не мог — словами горю не поможешь.

Удивительно тихим утром хоронили Мартти.

Море было ленивое, и берег пустой. Только коровы с хрустом жевали траву между гладко отполированными прибоем камнями и цветущими кустами шиповника. И в покое летнего утра звучали глухие удары церковного колокола.

Мать Мартти хотела похоронить своего единственного сына красиво. Так она говорила людям. И вот двадцатилетний Мартти впервые попал в церковь, будучи покойником. Деревня изумилась. Но, в конце концов, это было право матери Мартти, а самому ему теперь вое равно.

Наконец, дело вовсе не в церкви и не в вере или неверии людей. Нет, вокруг этого вопроса не разгорелось никаких страстей: траур был слишком глубоким и серьезным.

Некоторое время назад, когда бывший директор рыбокомбината, произнося речь о рыбе, умер прямо на трибуне, долго обсуждали и согласовывали, на каком уровне организовать похороны. Хоронили его с таким количеством торжественных речей и так церемонно, что для траура не осталось места.

Народ в церкви набился битком.

На черных носилках стоял белый гроб — деревянный бушлат Мартти.

Воздуха не хватало. Было душно от горящих свечей и запаха цветов. Красавица Анне сидела на скамье, опустив лоб на пюпитр для молитвенника, и ни разу не подняла лица. У Саары тряслась голова, но она не плакала. Она оделась в то самое черное кружевное платье, в котором танцевала с Мартти на празднике. Саара стояла здесь, но никого не видела, ничего не слышала: она отсутствовала. Кто может сказать, где все ее родственники? Где развеян пепел большого семейства Гольдманов? Кто может указать, у подножья какого памятника, в каком концлагере положить им цветы или зажечь свечу?

Танел держал руку на плече Саале: они стояли в проходе, между скамьями. Все внимательно слушали, что говорил пастор. Его вызвали специально для этого случая — произнести проповедь. Хотя в деревне и имелась церковь с удивительно красивым петушком, но что делать и таком храме пастырю духовному, если отсутствует приход.

Пастор был среднего возраста, хорошо выбрит и обладал мягким глубоким голосом. Порой он цитировал писателей, которых жители побережья никогда не читали, как, например, Сомерсета Моэма. Но в большинстве случаев он ссылался на кораблекрушения, штормы и даже новейшую технику лова, и все его примеры и сравнения были всем хорошо понятны.

В конце он говорил о смерти. Но эта часть проповеди шла на допотопном языке.

— …Ангел смерти ждет указаний господа, который на земле живущих детей смертных велит скосить и домой отнести. Приказ дан сверху, коса сделала свое дело, и дитя человеческое вернулось обратно, в прах обратилось…

Единственная, кто плакал, была мать Мартти.

Саале повторяла про себя: «Это воля божья. Но для чего?» Она не слушала, о чем говорил пастор, она обращалась к богу. «Для чего?» — спрашивала она. И заметила, что упрекает бога.

— …О тех смертных, кто почил в бозе, мы не должны грустить и беспокоиться. Наш истинный дом по ту сторону мирского бытия. За вратами смерти царство божье светлое…

Пастор мгновение помедлил, чтобы сделать особое ударение на словах, которые он собирался произнести, и затем сказал:

— Но грешникам не попасть туда. Не все космические корабли достигают орбиты…

— Чушь порет! — сказал Танел со злой болью, и люди, стоявшие поблизости, услышали его.

Мать Мартти стала громко рыдать. Ее успокаивали.

Не сомнения пастора в том, что Мартти и все они попадут в рай, а пустота этого обряда похорон рассердила людей также, как в свое время церемония похорон директора комбината. Но когда друзья покойного, молодые рыбаки, все в черных костюмах, подняли на плечи белый гроб и двинулись через деревню к новому кладбищу, настоящая, глубокая траурная печаль вернулась к людям.

Наступило время лова камбалы.

В это позднее утро большая часть лодок уже вернулась в рыбачью гавань, и дети рыбаков пришли на помощь вынимать камбалу из сетей.

Море было тихим, лишь изредка оно, лениво пыхтя, подавало голос, ударяясь о камни. Репейники цвели, а цветов красивее не стоит и искать. Животные, помахивая хвостами, отгоняли мух. Одна черная и одна белая коровы, как свет и тень рядом, ходили парой у самой воды по берегу, песок которого звали господской солью — такой он был чистый и тонкий.

Чайки каркали, как вороны, и приемщик рыбы Пунапарт ворчал и придирался. Он упрямо требовал мыть ящики, потому что молоки и икра, скапливающиеся там, портят вкус свежевыловленной рыбы. Но с таким же успехом можно было кричать в пустыне. Подсобных рабочих не давали. На мойку тары смотрели сквозь пальцы — и так сойдет. Все равно спрос превосходил предложение!

Пунапарт — это была не кличка и не прозвище, а его настоящее имя. Только во Франции его звали Бонапартом. Он казался хмурым, но, когда удавалось разговориться с ним, не приходилось ждать от него слов. Его предки во времена Ты́ниса Ла́кса откочевали отсюда в Россию, а сам Пунапарт проделал концы еще более длинные — избороздил все моря мира. Однажды в молодости он нарушил верность морю и остался во Франции работать на виноградниках. Но потом стал сожалеть и тосковать и бежал из жаркого, сухого и сладкого виноградного ада обратно в море.

Теперь он был немолод, давно повидал весь свет с разных сторон и нашел свою гавань. Он бросил якорь здесь, на берегу, уже в пожилом возрасте, построил дом, взял жену, играл в самодеятельных спектаклях и собирал спичечные коробки. Только немытые ящики из-под рыбы выводили его из себя, как и вообще всякая халатность.

Последние лодки вернулись к причалу. Ионас Тощий и Танел начали тут же, в лодке, выпутывать камбалу из сетей.

Это «рукоделие» требовало времени, как и штопка носков, которой приходилось заниматься Ионасу.

— Камбала — рыба кокетливая, — сказал Ионас. — Она любит розовые сеточки. Капроновые. Как женщина. В них и попадается.

Пес Танела неподвижно, как гипсовая копилка, сидел на крыше каюты и ненасытно глядел на чаек. Он уже вырос из щенячьего возраста, и теперь стало еще труднее определить его породу. У него даже не было настоящего имени, он звался просто Кутье[4].

Кутье спрыгнул на берег и побежал к шлангу в весовую. С жаждой он зло перекусил водяную струю, свесив на сторону язык, пробежался по берегу и снова вернулся в лодку. Уселся на крышу каюты и стал наблюдать за ныряющими чайками.

Танел взгромоздил ящики с рыбой на вагонетку и, подталкивая ее, покатил по рельсам в весовую.

На теплых серых прибрежных камнях сидели бабы и старики в фуражках и жилетах и выбирали из сетей камбалу. Их лица были неподвижны, и они работали, не меняя позы. Они сливались с валунами, на которых сидели, и издали казались каменными.

Паула поднялась, бросила трепещущую камбалу в ящик и побежала к Танелу. Она позвала его.

— Чего тебе? — обернулся Танел.

Ящики с рыбой ждали. Танел следил за весами и уже забыл о девушке. Паула постояла у него за спиной, порывалась что-то сказать, но затем, опустив лицо, вернулась к своей работе. Села на камень и, словно занимаясь вязаньем, стала палочкой выковыривать камбалу из сетей.

Рыбаки развешивали снасти для просушки. Распутывал свои сети и Танел, а Кутье вертелся у него под ногами. Окончив возиться с сетями, рыбаки поодиночке и группами уходили, некоторые неторопливо докуривали и садились на велосипеды.

Но одна группа стояла вокруг Танела, и, казалось, там шел серьезный разговор. До Паулы долетали лишь отдельные фразы.

Парни упрекали Танела:

— Ты в новую веру перешел…

— Кто сказал? — спросил Танел.

— Это и так видно.

Танел рассмеялся:

— Да бросьте вы!

— Не крути.

Они подошли вплотную:

— Разве на побережье мало других девушек?

— Для меня — ни одной, — сказал Танел.

Парни стояли, засунув руки в карманы. Иной курил, прищурив глаза; иной, закинув голову, следил за чайками.

— Что ты с ней возишься?

— По-вашему, надо отвернуться от нее? — спросил Танел. — Снова оставить ее в одиночестве? Так, да?

Парни попытались ему что-то объяснить, но Танел махнул рукой.

— Это не Саалина религия, — сказал Танел, — а тех, кто ее воспитывал.

Издалека было видно, как парни яростно жестикулировали.

Да, в прежние времена за такое дело могли выгнать из комсомола…

Мимо них прошли окончившие работу женщины и тоже взобрались на велосипеды.

— Терпение надо иметь, — сказал Танел. — Выдержку, как у Кади. Она-то не торопится.

Ребята пожимали плечами.

— Что ж, тебе виднее.

Замолчали, разговор дальше не клеился. И без того они истратили много слов. Всем было немного неловко.

— Ладно, не обижайся… Мы же по-хорошему… — сказал Пэ́етри; он был из лодки Ионаса, того, другого. — Мы ведь свои ребята…

Танел кивнул примирительно.

Они пошли все вместе, обнявшись. Пес Танела весело прыгал то впереди, то позади.

Паула сидела на камне, но ее грустные глаза следили за парнями, и мысленно она была рядом с ними.