Девятнадцать стражей

Сергей Малицкий Кегля и Циркуль

С северного угла деревню держал Кегля. В глаза его величали Иванычем, а если попадал под горячую руку – старым хреном, но внешне старик походил именно на кеглю или шахматного слона со сбитым шпилем на маковке. Дутую китайскую куртку, которую он таскал от лета до лета, стягивал на поясе деревянный солдатский ремень, отчего фигура деда напоминала вставшего на задние лапы муравья или все ту же кеглю. Едва зима кончалась, Кегля скидывал пуховик: но и всякую другую одежду – будь то хоть рубаха, хоть драный свитер, хоть серая майка – все одно приструнивал ремнем, потому как «всякая вещь свое место иметь должна».

Если у околицы появлялись черти, это значило, что Кегля запил. Черти толпились у калитки, распугивая детей и не пуская в деревню хлебовозку. Днем рогатые собирали и раскуривали бычки, по ночам сверкали красными глазами. Время от времени то один, то другой, перекрестившись, отправлялся в дом, чтобы вылететь с проклятиями Кегли из окна или через печную трубу. В такие дни Воробьиха, что держала деревню с южного угла, присылала к Кегле своего внука Димку Воробьева, за худобу и длинные ноги прозванного Циркулем. Внук мешал в ведре мочевину с керосином, затем брал веник и прогонял чертей за околицу. Пока поганые смывали с себя вонючую смесь в придорожной канаве, можно было окропить Кеглю холодной водой, заправить его стаканом рассола да заставить выхлебать миску горохового супа. Обычно этого хватало, чтобы черти истаяли без остатка, а то и полопались подобно пузырям на закипающем молоке. Медленно приходивший в себя Кегля скреб кривыми пальцами седую бороденку, ощупывал застарелый шрам на лбу, окидывал взглядом убогость собственной избы и начинал жаловаться Циркулю на здоровье, на усталость, на «опостылело все, что уже и сил нет», на общую бесполезность и неприкаянность самого Кегли, Циркуля, его тетки Воробьихи, деревни и всего мира, который никому никуда не уперся, а вот поди ж ты. Циркуль покорно выслушивал причитания старика, думал о своем и листал принесенный с собой скучный конспект до тех пор, пока Кегля не забывался тяжелым сном. На следующее утро Кегля как ни в чем не бывало выскакивал за калитку и снова бродил по деревне, донимая почтальона вопросами о пенсии, дразня деревенскую ребятню да выцыганивая у продавщицы в кооперативной лавке сигареты.

– Манька! – бросался он грязью в мутные стекла торговой точки. – Отпусти «Приму» в долг, а я тебе окна помою!

– Щас! – стервенела Манька, выскакивая на приступок лавки со шваброй в руках. – Ты и так мне уже за два блока должен! Окна он помоет! Не мажь – так и мыть не придется! Только подойди, паскуда, швабру о хребет переломлю, не пожалею инструмента!

Кегля подпрыгивал на месте, отбегал подальше и уже оттуда принимался славить Маньку на всю деревню:

– Сука ты, Манька, сука! «Приму» пожалела для старика, поганка! Ничего, еще прибежишь ко мне, сука! В ногах будешь валяться! Рыдать будешь, сука!

– Да ладно, – ковыляла к лавке Лизка, главная деревенская самогонщица. – Ты что, Мань? Это ж Кегля! Куда ж мы без него?

– А мне похрен! – громыхала Манька. – Вон, пусть Воробьиха отдувается. Надо же этакую пакость развести? А ты знаешь, что на той неделе ко мне рогатый от Кегли приходил с полусотенной? Всю святую воду на него извела! Это все ты, Лизка! Сколько он тебе уже задолжал, сколько?

– Да за ведро уж, считай, – прикидывала на пальцах Лизка.

– Вот! – окатила вымазанные грязью стекла из ведра Манька. – И ведь никакая зараза его не берет, подлюку!

– Побойся бога! – перешла на шепот Лизка. – А ну как загнется? Где мы другого держалу найдем? Одна Воробьиха не справится, старая уже. То колодец на ее стороне заилится, то заборы залиствятся, а у нас-то все чин-чинарем. Даже черти – и те как на подбор. Шерстка что твой велюр!

– Не торгую я велюром, – раздраженно хлопнула дверью Манька – и снова открыла ее лишь для того, чтобы выпалить в спину хромоножке Лизке – А держала сам находится. Сколько уже минуло перекатов с самого первого? Со счета сбились? Шестьдесят лет перекатываемся! Когда по разу в сезон, а когда и еженедельно. Еще при мамке моей начали! И всегда в каждой деревне по два держалы. И только в нашей с самого первого – Кегля и Воробьиха, никакой ротации, мать их.

– И что, так хорошо, что они меняются там, что ли? – обернулась Лизка.

– А мне то неведомо, – выудила из кармана засаленного фартука сигаретку Манька. – Я в нашей деревне живу. Тебе чего еще надо?

– Масла подсолнечного, – неуверенно пробормотал Циркуль, прижимая к груди гобеленовую сумку. – Бабка послала. Воробьиха которая. Только нерафинированного чтобы.

– Это еще зачем? – насторожилась Манька. – Переката ждать, что ли?

– Не знаю, – пожал плечами Циркуль, явно увеличивая собственное сходство с чертежным инструментом. – Говорит, прогоркло старое.

– Пить ей его, что ли? – проворчала Манька, выхватывая из рук Циркуля пузатую бутылку. – Отчего Кегля масло не покупает? Во всех деревнях, даже в Москве держалы с маслом перекаты встречают, а Кегля обходится. С чего бы?

– Так у него это… – почесал нос Циркуль, – аллергия вроде. Бабка говорит, он по молодому делу на маслобойне работал, ну и упал с яруса на бочку с маслом. Лбом приложился, до сих пор у него шрам на лбу. Ну и эта… аллергия.

– Упал на бочку? – обтерла грязной тряпицей заправленную бутыль Манька. – Ты у бабки своей спроси, на что он упал. Или отчего. Вот ведь…

– Теть Мань, – Циркуль сунул бутыль в сумку и шмыгнул носом. – А тебе сколько лет?

– Это еще зачем? – оторопела Манька и тут же принялась отплевываться: не той стороной сигаретку в рот сунула. – Какого черта интересуешься? Я ж вроде как дама!

– Да я не потому… – скорчил несчастную гримасу Циркуль. – Все говорят, моя бабка редкой красоты была. А фотки ни одной не осталось. Может, ты запомнила что?

– Запомнила? – выпрямилась Манька и опять сунула сигаретку в рот не той стороной, но словно и не почувствовала ничего, только стояла и смотрела на бурьян за покосившейся автобусной остановкой, словно сию секунду оттуда должна была выбраться чудом помолодевшая Воробьиха. – Конечно запомнила. Вот скажи мне, Димка, твоя мамка красивая?

– Самая красивая, – убежденно закивал Циркуль. – И была, и теперь самая красивая. Она это… мисс Мира. Или миссис Мира. Такие раньше были, до перекатов. Я смотрел старые журналы, но там никто с мамкой не сравнится. У нас в городе много журналов. Кегля говорит, она бы вне конкурса во всех этих… была бы.

– Кегля говорит… – сплюнула Манька. – Да, мамка у тебя красивая. Таких больше нет. Оттого и в городе у нее все в порядке, потому как в голове тоже кое-что имеется. А теперь умножь красоту своей мамки на сто и представь себе, какой была твоя бабка в молодости. А? Я ту ее красоту краешком зацепила. В детский сад пошла, когда ей уже за сороковник было. И все одно – как шла по улице, не то что трактора глохли, скворцы из скворечников выпадали. Проверка из области в контору совхозную приезжала, но даже портфелей своих не открывала. Челюсти бечевкой подвязывала. Елена Прекрасная была твоя бабка, точно тебе говорю.

– Ее ж Тамарой зовут, – недоуменно нахмурил брови Циркуль.

– Да ну тебя, – отмахнулась Манька. – Иди вон, Кеглю своего обихаживай. Упал на бочку. Хорошо, что головой, а то бы как Лизка хромал до сих пор. Аллергия, мать твою.

– Баба Тамара, – тем же днем допытывался Циркуль у Воробьихи, пытаясь разглядеть в оплывшем лице следы былой красоты. – А как так вышло, что Кегля лбом о бочку с маслом приложился?

– Так я его приложила, – проворчала Воробьиха, вытягивая из сумки масло. – Саданула пяткой в причинное место, он с сенника и свалился. Да на бочку. Или ты шрам не видел? Думала – убила. Испугалась, а он ничего. Оклемался… почти. Правда, был Иван Иванович, а стал Кеглей, ну да мне все едино.

– А зачем ты его пяткой? – прошептал Циркуль.

– А как еще? – не поняла Воробьиха. – Таких только пяткой. Или еще шваброй можно. Хотя какая в деревенской избе швабра… Лопатой!

– Каких таких? – все еще недоумевал Циркуль.

– Тех, которые отказа не знают, – отчеканила Воробьиха. – Всякий должен знать отказ! А если не знаешь, то… аномалия может случиться.

Сказала и заторопилась, тяжело поднялась с лавки, заспешила, зашаркала к выходу, переваливаясь с боку на бок, сгребая подолом пустые ведра с лавки да на ходу уже глотая масло из прихваченной с собой бутыли.

«Перекат!» – понял Циркуль, мигом бросился следом, подхватил загремевшие ведра, вылетел на крыльцо, поддержал бабку под руку, и уже за калиткой отнял бутыль, потому что бабка уже и не видела ничего, а только, расставив руки, кружилась пластилиновой оплывшей юлой посреди деревенского проселка, и масло клокотало у нее в горле, как полоскалка от глоточной болезни. Циркуль посмотрел на восток, откуда всегда начинались перекаты, и в самом деле различил темную полосу в небе.

«Воздухом, – подумал Циркуль. – Редко бывает воздухом. Но что уж, вот, бабка крутится, масло в глотке клокочет, значит, перетерпим. И Кегля на том конце деревни крутится. Это уж точно. А после переката он двинет к Лизке и без всяких сомнений выклянчит у нее бутыль табуретовки. Знает, на что надавить. И отказ теперь знает. И от бабки. Да и от той же Маньки».

Между тем тучи становились все ближе, и уже можно было различить отдельные их частицы в белых и черных пятнах, а вслед за этим и расслышать гул, издаваемый перекатом. На этот раз он был подобен длящейся букве «М».

В отдалении раздался топот, и мимо Воробьихи промчался ошалелый бык Борька с обрывком привязи на шее и кольцом в носу. Где-то на задах закудахтали куры, и Циркуль наконец разобрал отчетливое «Му-у-у-у!» и разглядел самое начало переката. Это были коровы.

Они летели сплошным фронтом, и хотя нижние едва-едва не задевали вымями огловок деревенской водокачки, верхние казались черно-белыми точками в вечернем небе. Ноги у коров были странно расставлены в стороны, и головы плавно разворачивались к копытам, окатывая мычанием то северную, то южную оконечность деревни. Вскоре огромное стадо перемахнуло через деревню, затемнило садящееся солнце и унеслось в направлении заречных луговин и болот.

– Вот оно, – сплюнула масло под ноги Воробьиха. – С околицы начали опорожняться. А могли бы и нам на головы. Кегля вроде тоже не сплоховал. Есть еще порох, есть. А ведь если б не аллергия на масло…

– В прошлом году коровы дважды были, – уставился на уходящий перекат Циркуль. – Но все ногами. По земле.

– Едва не затоптали, – кивнула Воробьиха. – И все лучше, чем крысы. А как-то, помню, был перекат из роялей. Вот тогда была польза. Так-то ничего нельзя брать из переката, ни мяса, ни птицы, толку не будет. Но роялей в нашем овраге много позастревало. Ну и как перекат кончился, их всех порубили. На дрова.

– Откуда они берутся? – спросил Циркуль.

– Говорено ж уже не раз, – раздраженно скривилась бабка. – Аномалия это.

– А то, что фотографий твоих нет, тоже аномалия? – обиделся Циркуль.

– Не хочу видеть то, чего не должна видеть, – прошипела в ответ бабка.

– А фотографии деда тоже не хочешь видеть? – не унимался Циркуль.

– Не было у тебя деда! – почти зарычала бабка.

– Ну как же… без деда? – не понял Циркуль.

– А вот так! – крикнула Воробьиха. – Не уследила. Аборт не успела сделать! Двадцать лет отслеживала – и не уследила! Оттого и красота моя стерлась, что жила от аборта до аборта, ясно?

– А дед как же? – растерянно прошептал Циркуль.

– А деда – не было, – развела руками Воробьиха. – Не хочешь – не верь. Хотя никто не верит.

На второй день после переката лопнула Лизка. Шла по улице, волокла за собой тачку с брюквой и мешок сахара, затем остановилась, завизжала, обхватила себя за плечи и лопнула, словно опохмельный черт. На визг высунула голову из лавки Манька, от увиденного сковырнулась с крыльца и едва не угодила в яму, что образовалась в пяти шагах, – потому и подхватила угасший было вместе с Лизкой визг. Так что Циркуль прискакал к лавке не по велению Воробьихи, а в ответ на акустический удар.

Манька уже хрипела, а яма у лавки ширилась. Циркуль осторожно подошел к краю и едва и сам не сковырнулся. Окаймленная черной каймой почвы и желтой полосой суглинка где-то внизу плыла другая деревня. Можно было различить путаницу улиц, красную крышу деревенской школы, пуговицу водокачки, овраг, речку, лавку Маньки и яму возле нее, в которую пялился кто-то крохотный. Циркуль вздрогнул, осторожно поднял голову и посмотрел наверх. Показалось или в белесом небе над головой точно блеснули его же глаза?

– Отойди! – заорала Манька. – Отойди от края, Циркуль, или как тебя там. А ну-ка беги к Кегле! Перекатывает нас, совсем перекатывает!

Яма между тем разбежалась в стороны от лавки уже шагов на пятьдесят. Циркуль вскочил на ноги, ринулся в обход, споткнулся о тачку Лизки, выскочил в придорожный бурьян и помчался к избе Кегли.

Тот лежал в сенях с деревянным ковшом в руке. Лицо его было перекошено, один глаз смотрел на Циркуля, а другой куда-то в сторону.

– Надо скорую вызвать! – закричал Циркуль. – Это же инсульт! Точно инсульт! Ты главное не двигайся, Ке… Иван Иваныч! Сейчас все…

– Стоять, – с трудом выговорил Кегля. – А то я не знаю, что инсульт. Или думаешь, нас в первый раз перекатывает?

– А как же Лизка? – развел руками Циркуль. – А яма, прореха у лавки? Там внизу, в прорехе, наша деревня! Точно-точно!

– Ремень возьми, – приказал Кегля половиной перекошенного лица. – Не понял, что ли? Ремень, говорю, возьми!

Циркуль растерянно опустился на колени, расстегнул ремень на впалом животе Кегли и вытянул его из-под отяжелевшего деда.

– А теперь застегни на себе, – приказал Кегля, задувая с помощью оттопыренной губы воздух себе на нос. – Застегнул? Туже, мать твою! Ну, пузат ты парень для своего возраста. Урезай рацион, урезай. А то вместо циркуля станешь пузырем на ходулях.

– Зачем это? – с недоумением прошептал Циркуль. – Даже если… ведь найдется другой держала? Мало ли отчего Лизка лопнула, вдруг она ненастоящая была?

– Тут все ненастоящие, – прошептал Кегля. – Почти все. Нет, настоящие, конечно, но не совсем. Сбой это, понимаешь? Понимаешь, мать твою?!

– Тебе нельзя кричать, – постарался успокоить деда Циркуль. – Сейчас я отнесу тебя в кровать…

– Отнеси, чего уж там, – скривил и вторую половину губы старик. – И чекушку мне налей. Вон, поллитровка у ножки стола.

– Тебе нельзя, – нахмурился Циркуль, сдерживая тошноту.

– Теперь мне все можно, – прохрипел Кегля. – Ты даже не представляешь себе, как мне теперь все можно. Да у меня этих инсультов… По молодости бабка твоя прибегала. А теперь вот… ты. Но теперь все будет не так.

– Только это не может быть сбоем, – прошептал Циркуль, опуская Кеглю на кровать и садясь рядом. – Это не игра. Есть доказательства, мы проходили в институте. Это все на самом деле. Это… аномалия. А никакой не разрыв… пространства.

– Вот, – тяжело поднял руку и ткнул в застарелый шрам Кегля. – Вот разрыв пространства. Развилка. Сдвоенность.

– Так там… – начал понимать Циркуль.

– Там все в порядке, – тяжело выдохнул Кегля. – Здесь не в порядке. Черти. Прорывы. Перекаты. И держалы, раздери их надвое. Да успокойся ты. И прорехи уже нет у лавки, и Лизка нарисовалась и катит свою тележку.

– Это еще почему? – не понял Циркуль.

– Потому что ты ремень на пузе затянул, – хмыкнул Кегля. – Да не боись, это не страшно. Это я лопнуть опасаюсь, потому как с головой не дружу, а тебе-то что? У тебя голова светлая. Почувствовал тошноту? Вот. А знаешь, сколько таких провалов было по всему шарику? А сколько Лизок или Дусек полопалось? То-то и оно. Побудь пока за меня. Ну хоть неделю. Ну, две. Ты можешь. Может, только ты и можешь.

– Ты чего? – вскочил на ноги и отступил на шаг Циркуль. – Ты чего, всю землю, что ли, держишь?

– Всю землю? – усмехнулся Кегля. – Бери выше. Ты можешь. Только ты и можешь.

– Ничего не понимаю, – замотал головой Циркуль. – Шестьдесят лет назад тебя саданула ногой моя бабка. Затем начались перекаты, всякая другая дребедень, появились держалы, все как-то успокоилось, но у тебя шрам на лбу, и бабка моя говорит, что «тебе отказу не было»? А теперь я в твоем ремне, и ты мне говоришь, что теперь все будет хорошо?

– Я тогда крепко приложился, – прошептал Кегля, ощупывая дрожащей рукой шрам. – Сознание потерял. На несколько дней. Вот все и раздвоилось. От удара. И я не тот стал, да и… Можно было склеить, и не такое склеивали, а что делать, если там Тамарка Воробьева обычная девка, а здесь красавица, что глаз не оторвать, да еще и беременная? А ведь при склейке чрезмерность во всякую пору в отсев идет. Ты хоть понимаешь, Димка, что это твоя мамка в отсев, ты сам – в отсев?

– Какой отсев? – закричал Циркуль. – Бабка говорит, что двадцать лет аборты делала! Ты же не двадцать лет без сознания лежал? И почему деда у меня нет?

– Можешь считать меня своим дедом, – хрипло цыкнул прорехой в зубах Кегля. – Хотя дело-то не кровное. Да и так ли это важно, если не сладилось у меня? Хотелось же по-людски, а вышло, как… по писанию. Двадцать лет абортов. Могла бы еще двадцать лет выскребаться. А колодец вычерпать она не пыталась?

– Ничего не понимаю, – опустил руки Циркуль.

– Она сама захотела, – прошептал Кегля, поманил пальцем Циркуля и выдохнул ему на ухо – Красавицей захотела стать. И чтоб никто не удивлялся. И чтоб… Я и сделал. Чего там делать-то было? Если человек изнутри красив, то и делать ничего не надо. Просто дать волю. И все. Я ж любил ее. А она… меня пяткой. Я же…

– Не слышу, – наклонился Циркуль.

– Бог я, – прошептал Кегля. – Был.

– Кто? – не понял Циркуль.

Старик дернулся еще раз и умер. И едва приметный шрам на его лбу тут же побагровел, налился кровью. Циркуль метнулся к комоду, схватил зеркальце и стал тыкать им в синюшные губы. Зеркальце блестело. Откуда-то накатили слезы, и Циркуль принялся тереть ладонями глаза, словно мог высушить влагу на подходе, и продолжал их тереть, пока не выбрался из темной избы под синее небо. Мимо калитки проехала хлебовозка. Циркуль вышел на дорогу и понял, что ямы возле лавки Маньки нет, и даже Лизка продолжает катить свою тачку.

– Аномалия, – успокоил себя Циркуль.