Девятнадцать стражей

Павел Майка Там трудись, рука моя, там свисти, мой бич[3] (Перевод Сергея Легезы)

Май 1951 г., тридцать шестой год Предела, первый год Мира

Стшельбицкий кружил вокруг расчлененного трупа, фрагменты которого были разбросаны по всей спальне. При этом, кажется, издавал звуки, не слишком-то уместные в данной ситуации. Переходил он от задумчивого «ну-ну» через выражающее недоверие «о-ля-ля» к искренне удивленному «а чтоб меня!». По крайней мере столько удавалось понять по шевелившимся губам бывшего городского палача, нанятого после воскрешения краковской полицией в качестве специалиста в области необычных смертей.

Мастер Стшельбицкий – возможно, и не имевший соответствующего медицинского образования, зато обладавший немаловажной в таких случаях практикой, – говорил что-то еще, но остальным полицейским, собравшимся в спальне жертвы, не хватало знаний, чтоб по движению его губ прочесть фразы более сложные. А не слышали они его слов из-за воплей, которые этажом выше неутомимо извергала из себя перегнувшаяся через подоконник соседка убитого.

– Кара Господня с этими топтунами! – орала она в священном возмущении. – Да ты хотя б ноги вытри, тупарь ты державный! Кто знает, куда ты нынче ими влезал, сельдь ты гнилая!

Возмущение ее порой сменялось хвалой, возносимой к небесам, которые-де «смилостивились наконец-то, прибрав из мира сего крест в виде сукина сына Радзишевского», а после – неминуемо уступало место удивлению, «что не пала еще кара на прочих сукиных детей».

«Сукин сын Радзишевский» – в противоположность соседке – молчал. Он-то мог и помолчать: выражение ужаса на его искусанном лице говорило само за себя. Что бы ни произошло с убитым, случилось это с ним неожиданно, внезапно и страшно.

– Очень интересное дело! – заявил наконец Стшельбицкий, поднимаясь на ноги. Теперь-то, принимая во внимание потребности коллег, говорил он своим привычным гулким голосом человека не просто уверенного в себе, но и радующегося жизни во всех ее проявлениях. – Этот вот дурашка был загрызен стаей гномов или каких других малоросликов. И похоже, не только ими.

– И все это сделали гномы? – удивился подкомиссар Яцек Брумик, стоя над зрелищно приконченной жертвой и все еще не вполне контролируя цвет собственного лица.

А убийце на сей раз нельзя было отказать в том, что смерть он устроил предельно зрелищную. У Радзишевского не просто были искусаны лицо, руки и ноги – его перегрызли напополам. Торс покойного все еще лежал в драматической позе на постели, в то время как часть живота вместе с бедрами и ногами убийца оставил метром дальше, при случае откусив и одну из ног. А еще убитому отгрызли руки. Одна из них высовывалась теперь из-под кровати, а вторую занесли аж в прихожую.

– Не только гномы. Я бы сказал, что в развлечении принимал участие и некий великан.

– А не дракон? – бросил сержант Корицкий, склоняясь над одной из разбросанных конечностей.

– Может, и дракон, – вскинулся палач. – Но довольно странный, с человеческими зубами.

– То есть мы имеем дело с гномами-людоедами, людоедом-великаном и с драконом с человеческими зубами? – переспросил Корицкий. – А отчего бы тогда не с демонами?

– Потому что не ощущается запаха серы или какого другого адского смрада. Видишь ли, сержант, если бы явились сюда вампир, мара или другая какая тварь, что живет на темной стороне мира, то мы ощутили бы запах кровавого пота или серы. Уж поверь тому, кто больше сотни лет жарился в аду. А это устроил скорее ангел, а не дьявол.

То, что Стшельбицкий настаивал, будто помнит те адские мучения, которые претерпевал за грехи прошлой бренной жизни, было необычно, поскольку не нашелся ни один другой воскрешенец с похожими воспоминаниями. В мир возвращалось немало мертвых – прославленных архитекторов, призываемых городскими властями, знаменитейших инженеров и ученых, заполучаемых Галицийской Железной Дорогой, или, наконец, известных государственных мужей, отыскиваемых различными политическими партиями. Менее охотно принимали в Кракове людей, вернувшихся к жизни самозванно, – тех, память о ком пережила века. И полбеды еще, если оказывались они известными солдатами – такие в нынешние неспокойные времена приходились вполне ко двору. Хуже, когда в мир возвращались преступники достаточно известные и харизматические, чтобы сохраниться в человеческой памяти – в песнях или страшилках, какими матери пугали непослушных детишек.

Но никто из них не признавался, что помнит хоть что-то из своего пребывания в аду или на небесах. Поэтому к Стшельбицкому выстраивались целые очереди из теологов и ученых. Палач сперва принимал их охотно, но в конце концов настойчивость визитеров его достала. С тех пор он хлопал дверью перед носом любого, кто пытался в научных целях что-нибудь разузнать у него о жизни после смерти.

– У меня есть еще один вопрос, мастер, – не сдавался Корицкий. – Ладно, я понимаю – гномы. Но каким образом никто не заметил входившего сюда ночью великана? Я уж молчу о проклятущем драконе!

– Вероятном драконе, – буркнул Брумик.

– Вероятном, – согласился сержант. – Так что же?

– Вы можете пренебречь моим мнением, – вскинулся воскрешенец. – Но я вам скажу, что его что-то загрызло, а потом еще и перекусило напополам. Что-то, чьи зубы были как у человека, только – побольше и поменьше. А значит, это не одно создание. Следы на лице и руках – маленькие, на горле – крупнее. Так могла бы кусать собака с человеческими зубами. Стало быть, маленькие зубы его покусали, средние загрызли, а большие перекусили напополам, когда он еще умирал. И если вы найдете лучшее объяснение, чем гномы и великан, то я вам в пояс поклонюсь!

И заявив это, Стшельбицкий вышел.

– Что-то он раздражен, – заметил Брумик.

– Шеф запретил ему привлекать к работе какого-то демона, который, дескать, обладает немалым детективным талантом. – Корицкий прищурил свои чуть раскосые глаза с почти черными радужками. – Чтоб его, а ведь и правда выглядит как человеческие зубы, – вздохнул он. – Наш мастер палач при отсутствии подмастерьев не слишком-то и мастер, верно? И кажется, иной раз он по своим временам тоскует. Не хочу навязывать свое мнение, комиссар, но полагаю, мы должны приказать парням собрать то, что от жертвы осталось. Пусть Стшельбицкий поколдует над трупом в своем подвале. А мы пока поговорим с соседями. И прежде всего – с той орущей бабой.

– Ага, – чуть нервно кивнул Брумик и, чтобы сберечь видимость своей власти, зашагал первым.

Что с того, что обладал он высшим, чем Корицкий, званием, если тот превосходил его опытом? Впрочем, им-то сразу сказали, что пока Брумик не попривыкнет, сержант станет неформально руководить делами их отдела. Молодой полицейский согласился на это охотно и сначала даже радовался возможности обучаться у коллеги, хоть тот и не служил в полиции слишком уж давно, но ранее был военным жандармом. Однако после того, как они вместе произвели несколько мелких арестов и даже сумели совладать с одним исключительно мерзким демоном, Брумик начал подумывать, удастся ли ему хоть когда-либо выйти из тени Корицкого. Сержант пользовался уважением как подчиненных, так и коллег, а на Брумика продолжали смотреть, словно на неопытного юношу.

Даже усы, которые он, по примеру старших коллег, пытался отпустить, росли у него под носом неохотно, и вместо того, чтобы радоваться пышной гордости или суровой, ровно подстриженной лихости, каждое утро при бритье Брумику приходилось сражаться всего-то с реденькой порослью.

Оттого подкомиссар поднимался по ступеням, покрытым защитными символами, в несколько смятенном состоянии духа. Он был уверен, что, когда орущая баба распахнет дверь, именно Корицкий перехватит инициативу, даже если сперва и позволит действовать Брумику. Так оно с начала их сотрудничества и случалось.

Не слишком помогало и то, что вторым ближайшим сотрудником подкомиссара был бывший городской палач, господин Стшельбицкий, некогда, во время барской конфедерации[4], герой обороны Кракова. Лет сто пятьдесят назад приговоренный к смерти за то, что был главарем разбойничьей шайки, палач, как и многие, чья казнь некогда свершилась на Главном Рынке, вернулся в мир живых. Каким-то образом он раздобыл сильное тело и почти сразу заявился в полицию, похваляясь опытом и предлагая свои услуги. К несчастью Брумика, проблемного добровольца передали именно под его командование.

Подкомиссар понимал, что однажды ему придется командовать этими двумя по-настоящему, иначе карьеру в полиции он никогда не сделает. Уже и то было хорошо, что по крайней мере Корицкий искренне старался помочь младшему коллеге. Что до палача, то Брумик никогда не был уверен, не подсмеивается ли над ним воскрешенец.

«Я мог бы начать с сегодняшнего дня, – подумал он, стоя перед дверью, из-за которой доносились неуважительные вопли потенциальной свидетельницы. – Показать, что я тоже могу быть крутым. Может, на этот раз я справлюсь?»

Началось все хорошо. Он забарабанил в дверь. А когда открыл ее корпулентный, но изрядного роста мужчина в слишком коротком шерстяном свитере и в роговых очках, Брумик холодным официальным тоном заявил, что он представляет полицию и прибыл опросить свидетелей.

– Полагаю, речь о мадемуазель Крысе, – вздохнул мужчина. – Меня зовут Павловский, господин офицер. Роберт Павловский. И я ничего не видел и не слышал. Работаю в ночную смену на предприятии господина Хила. Я вернулся только на рассвете и надеялся поспать до ночи. Но, похоже, мне это не удастся.

Квартира, как и множество прочих в Кракове, была разделена между несколькими обитателями. Война, которая началась с несчастных выстрелов в Сараево, чтобы продлиться тридцать пять лет, наконец-то подошла к концу, но миру предстояло еще долго нести на себе ее шрамы. Города, как в возрожденной Польше, так и по всей Земле, представляли собой анклавы безопасности, истинные крепости, к которым шли беженцы из уничтоженных или захваченных демонами мест. Краков, как один из городов, которому удалось уцелеть в довольно сносном состоянии, притягивал беглецов со всей Польши – и даже чужеземцев из стран, лежавших неподалеку. И не всегда это были люди.

Их распихивали, куда только могли, делили квартиры на эдакие клетушки. За год возникли десятки строительных фирм, создатели которых надеялись заработать баснословные прибыли на создании простых, многосемейных домов для десятков, если не сотен тысяч старых и новых краковян, желающих обзавестись собственным углом. Хотя война с марсианами и завершилась, битвы с пробужденными ими силами все еще продолжались. Жилые многоквартирники следовало строить без спешки, а каждый кирпич – защищать от нечистых сил. Поэтому строительство шло не настолько быстро, чтобы достаточно скоро решить проблему расселения в городе.

Павловский провел полицейских в зал, из окна которого торчала «мадемуазель Крыся», а потом быстренько уселся в кресле с протертыми замшевыми подлокотниками и спрятался за широкими листами «Часу Краковськего».

Кроме него и крикуньи, тут находилось двое детей: мальчуган с красными от слез глазами и, пожалуй, старшая – поскольку была повыше – девочка, что гневно поджимала губы. Худая женщина с сухим лицом и серыми волосами, заколотыми в простую гульку, сидела между ними, приняв на себя роль демаркационной линии. Поглядывала то на одну, то на второго, а взгляд ее был суровым, хоть и ласковым. Брумик решил, что это их мать: а впрочем, она и была похожа на девочку.

Подкомиссар со значением откашлялся.

– Полиция, – объявил он, как надеялся, суровым и решительным голосом. – Я подкомиссар Брумик, а это сержант Корицкий. Мы хотели бы с вами поговорить.

– Супер! – обрадовался мальчишка. – Тогда заткните эту мерзкую ведьму!

Чтобы не было сомнений, о ком речь, он указал на девочку с узкими губами.

Та отреагировала моментально, вскочив с софы и бросившись на обидчика. Только стремительная реакция худой женщины позволила избежать линчевания.

– Хм, ну да, – Брумик попытался понимающе улыбнуться. – И какое же преступление совершила эта молодая дама?

– Эта свинья сожрала мою горбушку с повидлом! Я раз в неделю получаю повидло! А она его сожрала! Мое повидло!

– Ябеда! – не осталась в долгу девочка. – И вдобавок брехло! Сам сожрал свое повидло, а потом мою горбушку хотел получить!

– Я брехло? Воровка повидловая! Чтоб тебя жабы запрыгали! Огромные мерзкие жабы!

– Жабы? Да ты какашка тараканья! Я тебя сейчас…

– Дети! – крикнула худая женщина резким, немного писклявым голосом. – Хватит! А то повидла не будет уже никогда! Ни для кого! Кшись, марш в комнату! Постелешь кровать! Аня, на тебе посуда!

– На мне? Мама, это его очередь!

– А не нужно было его бить.

– Я ему только щелбан дала за то, что брешет! Старшая сестра должна заботиться о младшем брате, даже если он – брехливый крысиный катышек, так? Ну вот я и позаботилась. Получил свой щелбан, чтобы больше не брехал.

– Иди к посуде. Давай! И чтоб я больше не слышала, что ты так говоришь о брате!

Женщина тяжело вздохнула.

– Прошу прощения, господа, – произнесла она все еще подрагивающим голосом. – Дети, понимаете…

Когда она улыбнулась, Брумику показалось, что лицо ее посветлело. Мать скандальных пожирателей повидла перестала выглядеть как тень женщины, с самого утра измученной домашней работой. Он подумал, что могла б она быть красивой, если бы только кто-то дал ей повод. Может, оделил бы минуткой передышки, дал чуть помощи подле детей? Может, пригласил бы на обед, где они провели бы время только вдвоем?

– Дети, – повторил он и тоже улыбнулся. – Я так понимаю, что дело о пропавшей горбушке с повидлом – важно для них. Уверяю, мы охотно займемся им, если найдем для этого толику времени. Прошу прощения, но я не расслышал вашей фамилии.

– Йоанна Климовская, – представилась она. – Живу тут уже три месяца. Если желаете, покажу домовую карточку. Вернее, держит ее мадемуазель Крыся, но у меня есть копия.

– Кроме меня, никто тут ничего не станет показывать! – вмешалась «мадемуазель Крыся», решив, что в зале происходят вещи куда более интересные, чем за окном. – Я тут хозяйка, я за все отвечаю! Это была моя квартира, пока ко мне не подселили эту компанию!

Как мадемуазель Крыся поместилась в окне, оставалось для Брумика тайной. Телеса этой женщины, казалось, заполонили без малого половину зала. Размера ей добавляли и густые черные волосы, столь дико разрастающиеся во все стороны, что приходилось бороться с ними целыми частоколами шпилек и невидимок, понатыканными по всей голове. Еще у мадемуазель Крыси были огромные, словно фары военного грузовика, глаза. И губы, что могли бы успешно соревноваться с губами большинства великанов.

– Как вас зовут? – спросил Брумик, с трудом контролируя желание отступить на шаг.

– Я Кристина Цвимбал. Мадемуазель. Владелица квартиры. Вы хоть сапоги-то вытерли, прежде чем сюда влезть? Наверняка ж нет. У порога лежит огромная тряпка, но для полицейских слишком большое усилие – заметить это, верно? Понаехало сюда сельского элемента, и что мне, старой, потомственной краковянке, требовать? Сомневаюсь, что хотя бы читать вас обучили. А ведь там, на дверях, есть листок: «Вытирайте обувь!» Но чего бы мне требовать от…

– Сколько у вас жильцов? – оборвал ее Брумик. – И никакого листка на дверях нет! Читать я умею, а обувь – вытер.

– Наверняка снова украли! – она покивала большой головой. – Тут нынче много таких живет, кто полагает, будто всякое писаное слово – это заклинание, вот и крадут у меня листочки. И кого они мне посадили на шею, хотя я этого и не просила? Баба с ее спиногрызами – уже трое. Лодырь, который прячется за газетой, – четвертый. Плюс еще один, что пошел утром на работу, пьяница и ворюга, – пятый. Да, и семья еще – эти даже честные, но грязные и невоспитанные. Шестой и седьмая. Они тоже на работе. Муж на дневную смену отправился, к Хилу, а жена прибирается в домах – там, где с ней еще не знакомы.

– Мы попросим домовые карты всех ваших жильцов. Естественно, мы отдадим их после завершения расследования. Еще передайте тем, кто отсутствует, что мы хотим их видеть в комиссариате.

– Вы что, считаете, это они его убили? – она подозрительно глянула на Брумика. – Тогда вы еще тупее, чем я думала. Тут одни лодыри. Я вам скажу, кто убил! Тот пьяница с третьего этажа, профессоришка. Бес у него из глаз смотрит, дети его боятся. Не то чтобы я его обвиняла. Этот, который подох, Радзишевский, вот он и правда был сукин сын, тут не поспоришь. Жил один на целых семидесяти метрах, потому что у него были знакомства в магистрате. Каждую субботу к себе новых любовниц приводил, одни глупые девки, из сел приезжие. Ту лахудру мою тоже к себе брал, как будто я ее и не предупреждала. Не так оно было, пани Климовская?

– Постыдились бы вы, так-то обо мне при людях! – возмутилась худая женщина. – И неправда это! Он за мной ухлестывал, правда. Но я – ни-ни. Клянусь, не было ничего!

– А потому что предупреждала я! Потому что я о своих забочусь, даже если мне их в квартиру, где Цвимбалы поколениями обитали, насильно воткнули. Мы, Цвимбалы, город этот поднимали! И что нам за это?

– Вернемся к убитому, – напомнил Брумик, поглядывая при этом на Корицкого, который, как ни странно, молчал с того момента, как они сюда вошли.

Сержант посматривал на окна зала и даже выглянул из них наружу. Но особенно много внимания уделил он спрятавшемуся за газетой Павловскому, совершенно не интересуясь несчастной госпожой Климовской. На мадемуазель Крысю тоже лишь глянул, ухмыльнулся – и только-то.

– А мошенник он первостатейный! – хозяйка, как и просили, вернулась к убитому. – Игрок, шулер. Скольких людей в одних носках по миру пустил! Тут, господа, едва ли не очереди к нему выстраивались. Девки с животами да игроки с долгами. Вот такой он был, прошу прощенья, сукин сын. И видал он их всех в одном месте! И девиц тех высмеивал: мол, раньше бы им думать и о себе переживать – и был он прав, не скажу ведь, что не прав. И дурных тех игроков, которым тоже наказание надлежало. Мне никого не жаль. Но то, что совести у него не было, – вот это наверняка.

– Игрок, – записал в блокноте Брумик. – Бабник. Вы знаете кого-нибудь из тех, что к нему приходили?

– А откуда бы мне знать такой-то народец? – Мадемуазель Крыся возвела очи горе. – Господа, за кого вы меня принимаете? Может, у вас в деревне все обо всех и знают. Но в Кракове приличные люди с подобным элементом не знаются. Ну разве что власть такой элемент тебе в квартиру подселит. Но даже тогда я могу делать так, чтобы в моем доме некоторые вещи не случались!

– Но вы ведь смогли бы каждого из тех, приходивших, описать, верно? – впервые вмешался Корицкий. – Подоконники в комнате изрядно вытерты там, где вы привыкли опираться локтями. Да и глазок в ваших входных дверях побольше любого из тех, которые мне доводилось видеть. Любите присматривать за людьми, верно?

– Надо знать, с кем рядом живешь, – уперлась она руками в бедра. – Осторожной быть, когда тебе чужаков в дом пихают!

– Чудесно. Мы сюда пришлем нашего человека, а вы опишете ему подробно всех гостей убитого. А теперь прошу рассказать что-нибудь о происходившем ночью или ближе к утру. И вчера вечером. Но давайте не здесь и не при всех. Есть у вас какое-то тихое место? Своя, может, комната?

– Чужих мужчин я к себе в спальню не впущу! – крупное лицо ее зарумянилось.

– Тогда, может, кухня? Ванная? Мы не привередливы.

– Можно на кухне, – пробурчала она.

– Прекрасно! – обрадовался Корицкий. – Тогда пойдемте. Верно, господин комиссар?

Они пропустили мадемуазель Крысю вперед. А когда она вышла, сержант склонился над Павловским. Отвел в сторону газету, которой мужчина заслонялся, и заявил:

– Одному пареньку вы задолжали горбушку с повидлом. На вашем месте я бы купил этой семье целую банку – в качестве извинения. За тот скандал, который ваши действия вызвали.

– Это вы? – с недоверием воскликнула Климовская.

– Я голоден был, – пробормотал Павловский. – После целой-то ночи! Простите. Я, конечно, куплю повидла! Прошу вас, Крысе не говорите! Она мне не простит!

– Я все слышала, ворюга ты паршивый! – раздалось из коридора. – Чтобы у детей изо рта еду отбирать – совести совсем нужно лишиться!

– Не простит меня! – охнул пойманный на горячем повидлоед, сползая в кресле. – Мне конец!

Проведали они и «профессора», который оказался учителем биологии, что обитал в квартире с еще пятью семьями. Профессор понарассказывал им о чудесах мутирующих бактерий, но об убийстве не знал ничего. Единственная польза – он исключил бактерии и вирусы. Его поселенцы признались, что слышали странные звуки, словно сдавленные крики и сопение, а может, даже и чавканье, но не обратили внимания, поскольку в комнате убитого часто бывало шумно. Полицейские и в этой квартире встретили детей, однако те были молчаливые и хмурые. Брумик обратил на них внимание, поскольку они вели себя замкнуто – совсем не так, как яростно скандалящее семейство в комнатах мадемуазель Крыси.

То, что жертва была человеком тихим и спокойным, подтвердили почти все соседи, независимо от этажа, где они обитали. И только на последнем этаже они нашли «мадемуазель Басю», что одна занимала почти все помещение, – и та заявила им, что Радзишевский пал жертвой международного заговора вражеской банды.

– И откуда такое предположение? – навострил уши Брумик.

– Генерал Совинский мне сказал, – заявила она. – Он уже какое-то время присматривает за тем Радзишевским.

– Совинский? – Брумик заглянул в свои записи. – Он тут живет?

Корицкий тихо застонал.

– Естественно! – мадемуазель Бася склонилась, подняла одного из котов, десятки которых лежали на полу. – Вот он. Генерал, прошу поприветствовать наших гостей.

Бурый котяра неохотно глянул на онемевшего Брумика. Зашипел, зевнул и прикрыл глаза, притворяясь спящим.

– Итак, – подвел итог Корицкий, когда они оттуда удрали и направились к старой городской ратуше, в которой разместили их отдел. – У убитого имелись контакты среди игроков. К тому же он обидел немало женщин, у которых могли быть отцы, братья, а то и женихи. Мотивов у нас выше крыши. Если Стшельбицкий не найдет никаких следов, я смотрю на это дело с сомнением, поскольку свидетели не кажутся мне достойными доверия.

– Та мадемуазель Крыся неплохо за всем следит, – позволил себе толику оптимизма Брумик.

– Верно, дотошная баба, могла бы и пригодиться. Но фамилий всех гостей Радзишевского она уж точно не знает. А на одних описаниях мы далеко не уедем. Полбеды, если все дело в играх. Это ведь, как ни крути, какая-то среда, покопаемся, повыясняем, что там к чему, – кое-что и узнаем. А вот если месть за бабу… – Он покачал головой.

По дороге они зашли в полицейскую столовую, где кормили не только неплохо, но и дешево, если кто покажет полицейский значок. Да и проще тут было найти свободные места, поскольку половину столиков всегда держали в резерве для полиции. Хотя они угодили как раз в обеденное время, и поэтому единственный столик, который для них нашли, стоял в углу, у самого туалета.

Они не стали привередничать.

– А как вы того повидлового вора накрыли?

– Рука у него затряслась, когда о повидле говорить начали. А поскольку в руке он держал газету, то та и затрепыхалась, как парус на ветру. Вы этого не увидели, на женщину смотрели. А я тогда под окном стоял, лицо его мог рассмотреть, поскольку он от вас-то и заслонялся. Покраснел весь. Я к нему ближе присмотрелся. Бутерброд он ел в спешке, на свитере крошки остались. Эх, если бы все удавалось так же быстро решать!

– Ну есть же еще версия заговора, – подмигнул сержанту Брумик.

– Вы, господин комиссар, можете смеяться, но если мы убийцу не найдем, придется даже тот след поднять. Шеф этого нам с рук не спустит. Так что, при нынешних-то обстоятельствах, придется принимать во внимание и показания говорящих котов.

– Вы шутите?

– Увы, нет. Вы знаете, что это ерунда, я знаю, и даже шеф знает. Знает даже внутренний отдел. Но в бумагах должно значиться, что мы все проверили, поскольку кто-то может за это зацепиться.

– Разве что – мы поймаем преступника?

– Разве что. Буду откровенен, господин комиссар. Если это разгневанный отец, то мы можем никогда его не найти. А наверняка ведь кто-то такой тут замешан, поскольку гнева в способе убийства видится немало. В таком случае единственный наш шанс – вся эта магия. Она ведь какие-то следы должна оставлять.

– Вы постоянно говорите об убийстве, словно был это один человек. Вы не верите в гномов и великанов?

– Я всему поверю, пусть мне только доказательства предоставят. Даже в гномов-людоедов. Но великан? Предположим, как-то уж проник он в квартиру Радзишевского. Предположим, когда бегал там и рвал хозяина в клочья, ни один из соседей внимания не обратил, думая, что там очередные потрахушки. Но наша драгоценнейшая мадемуазель Крыся не говорила ни о каких великанах – только о людях. Никакой великан с Радзишевским в карты не играл, а поэтому наверняка ничего ему не должен, разве только они сиживали где-то в городе. А мадемуазель Крыся клялась ведь, что Радзишевский из дому и шагу не ступал.

– Кто-то мог нанять великана.

– Но зачем? Великан привлекает внимание. Нет, это было что-то другое.

Они занялись принесенным супом. Вокруг крутились кельнеры – женщин в столовой не нанимали, – ловко лавируя в тесных проходах между столиками: тех слишком много впихнули в небольшое помещение. Полицейские обеды частично финансировал город, но владелец столовой, сам бывший полицейский, однорукий Анджей Ванат, упирался, что он обанкротится, если не станет как следует зарабатывать на обычных клиентах. А потому поставил здесь столько столиков, сколько сумел, позаботившись лишь о том, чтоб между ними оставался минимум пространства.

Внимание Брумика привлекли двое мужчин под окном. Один был большим, с руками, словно созданными, чтобы сжиматься в кулаки. Казалось, он никогда не снимал кожаной куртки, на которой начертаны были десятки пентаграмм. Похоже, предпочитал он молчать. Заговаривал изредка, обходясь обычно междометиями. Но бывало и так, что порой оживлялся и тогда или ворчал что-то невнятно, или порыкивал от полноты чувств.

За двоих болтал его товарищ, тоже высокий, но худощавый. Этот всегда одевался элегантно, чаще всего в черное – может, потому, что был ксендзом: это выдавала рваная, но все же заметная колоратка[5].

– Эти двое тут вместе каждый раз, когда я прихожу… – обратил на них Брумик внимание Корицкого, пока они ожидали второго блюда.

– Куликовский и Гиполисюк? Они и правда отсюда не выходят. Это наши коллеги по профессии, так сказать.

– И ксендз?

– Ну, поп, ага. У кого-то когда-то появилась идея, что могут пригодиться. Нанимали их еще до нас, на расследования сложных дел. Первое, что они сделали, – это пришли сюда. Сели и напились – и больше уже отсюда не выходили. Пьют за счет города и вроде бы именно отсюда дела и расследуют.

– Вроде бы?

– Пишут о них рапорты. Самые длинные рапорты, которые приходилось мне в жизни читать. Длинные, словно романы – и написанные как романы. С диалогами, сложным действием. Высылают таких штук пять-шесть ежемесячно и берут плату, хотя все дела у них вымышленные.

– И город им за это платит?

– Должно быть, у них хорошие выходы на нужных людей. С другой стороны, у полиции благодаря им большое число раскрытых дел, статистика выглядит прекрасно, и все довольны. Может, кроме нас троих. Потому что нам приходится заниматься настоящими убийствами.

Они съели по порции гуляша, а когда выходили, Брумик снова оглянулся на двух лучших – если верить статистике – детективов Кракова. Те яростно о чем-то спорили – то есть Гиполисюк витийствовал, а Куликовский время от времени бурчал что-то невнятное. Почувствовав, что на них смотрят, ксендз приветственно вскинул стакан, а Куликовский осклабился Брумику и подмигнул.

– Не понравился мне тот профессор, – вспомнил Брумик, когда они заново листали свои заметки. – Дурной у него взгляд.

Они сидели в отведенном для них кабинетике. Сперва должны были занять всю ратушную башню, но потом, со временем, туда принялись впихивать все новые и новые отделы, пока все не закончилось тем, что у них остались только комнатушка без окон и большой подвал, в котором Стшельбицкий держал свои препараты и резал покойников.

– Ученый, – фыркнул Корицкий. – Все они глядят, словно безумцы, и используют непонятные слова. Хрен там в них пользы. Пойдем-ка к нашему мастеру четвертования. Уже бы ему пора что-нибудь узнать.

Стшельбицкий, обычно гордый, словно павлин, на этот раз выглядел сбитым с толку. Сидел, упершись локтями в столешницу, на которой разложил остатки Радзишевского, и молча на них таращился.

– Поймал ты меня, пан сержант, – пробормотал. – Поймал ты меня, потому как на этот раз ничего не вижу. Никакой серы, никаких чертовых испарений. Мурашечки мои, – указал на заколдованный муравейник, рабочие которого анализировали для него следы, – словно под кипятком шустрят, но и они тоже ничего не сумели найти. Есть слюна – и только. Сейчас они ее исследуют. Я сделал слепки следов от укусов и теперь просто дурею, потому что они все одинаковые.

– Одинаковые, ага – одни меньше, другие больше! – разозлился Брумик, который надеялся, что палач даст им хоть какой-то след.

– А вы надо мной не смейтесь, комиссар. Размер у них разный, зато форма – одна. Понимаете, господа, это словно одна и та же челюсть, только разных размеров.

– То есть это не гномы-людоеды и не великан? – обрадовался Корицкий.

– Нет, – проворчал палач. – Разве что все они близнецы. Гномы-близнецы купно со своим близнецом-великаном, а к тому же еще – все людоеды. Я многое повидал, но на такой теории настаивать не стану.

– И никакой кошачьей шерсти? – выстрелил вслепую Брумик.

– Кошачьей? Полагаете, коты его порешили? Нет, никакой шерсти. Ни собачьей, ни кошачьей, волчьей или хотя бы беличьей. Лишь человеческие волосы, одинаковой формы челюсти – только разной величины. Пока мурашики мои чего-нибудь не обнаружат, отправляйтесь искать другие следы.

И они пошли. Брумик искал по приютам и госпиталям следы женщин, брошенных убитым. В некоторых заведениях его знали неплохо, поскольку он уже с месяц искал свою первую неразделенную краковскую любовь – милую соседку, что пропала вскоре после того, как стала его информаторкой.

Корицкий же отправился на обход местных карточных притонов. Начал он, впрочем, с легального казино, что находилось на первом этаже дома на Славковской улице. Богачи со всего мира фланировали там в сопровождении красавиц, увешанных драгоценностями, которые стоили побольше годового жалованья простого сержанта полиции.

В таком месте он, в своем костюме, пообтрепавшемся во время прогулок по брусчатке краковских кварталов, в галстуке, который Корицкий никогда не мог правильно завязать, в ботинках, с их просто невероятной способностью притягивать к себе страшнейшую грязь, с немодными усами и выписанным на лице упорством, – со всем этим он был здесь чужаком. Глаза его не сверкали подобно глазам здешних завсегдатаев блеском – ни жадным, ни похотливым. Руки его были в царапинах, губы – сухие. Брился он, лишь когда вспоминал о бритье, – а случалось это не каждое утро.

Ничего странного, что двое горилл, затянутых во фраки, о каких Корицкий и мечтать не мог, увидав его, напрягли мышцы и скривили лица в гримасах, предназначенных для бродяг и бездомных собак. Корицкому они казались несколько жирноватыми, чтобы нормально выживать в кварталах похуже этого. Но здесь, с румянцем на всю щеку и с набриолиненными черными волосами, зачесанными вверх, с черточками усиков столь тонкими и ровными, что казались нарисованными – выглядели они серьезной силой. По крайней мере для непрофессионального глаза.

Сержант некоторое время прикидывал способы, с помощью которых сумел бы сделать так, что в несколько секунд два эти болвана скатились бы по красной дорожке, выстилавшей мраморную лестницу. А потом улыбнулся и махнул перед их носами бляхой.

– Это ничего не меняет, – сказали они одновременно, оба довольно глубоким баритоном – одновременно вежливо, но презрительно.

– Братья Кемпинские, да? Я о вас слышал. Вернее, о двух похожих на вас близнецах: говорят, скрывались от мобилизации из-за сифилиса, которым обзавелись, пытаясь сколотить состояние как альфонсы. Правда, и с этим были проблемы, поскольку собственные девки накидали им по ушам.

– Это было давно, – сказал один из них.

– Это ничего не меняет, – уперся второй.

– Слушайте, парни. Я могу войти туда по вашим стонущим телам – и тогда будет стыдно и вам, и вашим шефам, и их гостям. Естественно, хозяин этого благородного заведения пожалуется потом на меня, а шеф моего шефа станет лить дерьмо ведрами, и раньше или позже оно дотечет и до меня. Я не получу месячной премии или что-то в этом духе. Вот только будет ли проще от этого вам, поломанным и безработным?

– Ты такой вот самоуверенный, а?

– Здесь? Против вас? Видите ли, парни, когда ваши толстые, дрожащие жопы получали пинки от девок, я херачился с русскими, марсианами, Вечной Революцией и со всем, что выходило из адских глубин. Поэтому – да, я в себе уверен. Могу спустить вас с лестницы, но можем просто вежливо поговорить. Как предпочтете?

В любой другой день он наверняка вел бы себя по-другому. Во-первых, с ним был бы Брумик, а молодой подкомиссар обычно выказывал чрезмерное уважение к официальным полицейским процедурам. Во-вторых, существовал шанс, что и сам Корицкий, менее раздраженный совершенно неудачным пока расследованием, оказался бы Корицким более милым. Однако слишком многое нынче шло не по задумке сержанта, и он все чаще испытывал искушение отыграться на ком-нибудь из-за своего разочарования.

К счастью, шеф смены «Казино Мастеров» обладал интуицией, позволявшей решать проблемы раньше, чем становилось слишком поздно. Он материализовался позади охранников, скользнул меж ними и, запрокидывая голову, чтобы заглянуть полицейскому в глаза, спросил, чего уважаемый, собственно, желает – ведь не жетонов же для игры или возможности испортить настроения гостям.

– Стефан Радзишевский. Хочу о нем услышать. Что знаете?

– Довольно много, чтобы его сюда не впускать, – скривился шеф смены. – То есть если бы он сюда пришел. Но он из дома не выходил.

– Боялся кого-то?

– Ага. Города и улиц. А чего вы хотите? Страдал он… этой… как ее… агорафобией.

– А если без абракадабры?

– Боялся открытых пространств, господин ученый. Как видел что-то, не ограниченное стенами, так и обсыкался от страха. Поэтому играл только у себя.

– И всегда выигрывал, верно?

– Не всегда. Но часто. Если бы выигрывал всегда, то не находились бы фраера, которые бы с ним играли, верно?

– Ну, не знаю. К вам же приходят постоянно. А если он здесь не бывал, то откуда ты его знаешь?

– Работа такая. О некоторых людях знают. Теперь уже знают и о вас.

– Я аж трясусь весь. Кто-то из клиентов мог его знать?

– Из наших? Нет, не та лига. Ищите по притонам.

– А вы, братья? Знали его?

– Им играть нельзя, – ответил за охранников шеф. – И никому, кто здесь работает.

– Даже по старым временам? – не сдавался Корицкий.

– Знаем, как этот штемп выглядел. Чтобы его не впускать, – на этот раз говорили они по очереди: по фразе. – И все.

Поскольку все равно пришел он сюда лишь формальности для, чтобы никто не придирался к рапорту, Корицкий не стал дожимать. Ушел не прощаясь, раздумывая только вот над чем: имеет ли какое-то значение тот факт, что шеф смены был в курсе болезни жертвы.

Ни в одном из игровых притонов большего он не узнал. Все смотрели на него криво, играли мускулами, цедили угрозы, а потом выражали радость от смерти жертвы – и даже ставили соточку водки за здоровье убийцы. Признавались, что у Радзишевского были не все дома и что из дома-то он старался не выходить, поскольку как видел небо, так и начинал паниковать. Нет, он не соблазнил ничьей сестры или жены, уж они-то в курсе, как держать своих женщин подальше от таких. Соблазнял он чаще всего провинциалок, которые не знали ни жизни, ни города.

Ни одна из этих новостей Корицкого не радовала. Он вернулся к Ратушной башне на рассвете. Нашел заметки Брумика, писанные ровным, несколько детским старательным почерком. Подкомиссару понадобилось три страницы, чтобы проинформировать, что и он ничего не обнаружил.

Корицкий вздохнул. Глянул на часы, решил, что возвращаться домой смысла нет. Вытащил из шкафа толстую папку с надписью «Дела души». В ней пряталась бутылка коньяка. Сержант отпил прямо из горлышка, спрятал ее, затем вынул другую папку, наполненную настоящими документами. Когда улегся на столе, подложил ее себе под голову вместо подушки.

Заснул мгновенно. Когда Брумик двумя часами позже его разбудил, Корицкий потянулся, зевнул. Отпил глоток кофе, сделанного вежливым начальником.

– И ничего? – спросил.

– Совершенно ничего, сержант. Нехорошо, да?

– Ну, у нас была хорошая серия, господин подкомиссар. Двенадцать раскрытых дел. В конце концов, должно было попасться и такое, которое мы не раскусим.

Брумик печально кивнул:

– Я предпочел бы верить, что мы непобедимы.

– Непобедимых нет, господин подкомиссар. Но сходим-ка еще к палачу, может, его насекомые что нашли?

Но Стшельбицкий тоже ничего не добился.

Еще три дня они расспрашивали проституток, альфонсов и даже самогонщиков. Брумик уперся, что должен съездить в село, по следу одной из брошенных Радзишевским девушек. Волей-неволей, а Корицкий тоже выбрался с ним. Дороги за городом все еще оставались опасными. Выехали они втроем со Стшельбицким. Никто на них даже не напал, и палач принял это за окончательное подтверждение, что преследует их неудача. Уж слишком он рассчитывал на серьезную стычку.

След оказался тупиком. Девушка сбежала из города, а здесь удалось ей даже выйти замуж. Никто в селе ничего не знал о ее приключениях в Кракове. Потому они лишь посидели немного в одном из домов в окруженном частоколом селе, полном мрачных баб и мужиков, привыкших, что любой чужак – потенциальный враг. Если бы эти хотели убить Радзишевского, просто приехали бы толпою в город и зарубили его топорами.

Когда они вернулись, сдался даже Брумик.

– Завтра рапортуем шефу, что закрываем дело, – пробурчал он и вышел.

Корицкий и Стшельбицкий мрачно переглянулись, а потом палач вынул папку с «делами души».

– Я надеялся, что ты хотя бы о ней не в курсе, – возмутился сержант.

– Я в курсе обо всем. Ну, сержант, выпьешь со мной за первый проигрыш?

Корицкий снова не попал домой.

Утром разбудил его невероятно радостный Брумик, проинформировав, что загрызен тот самый профессор вирусов.

Картина казалась на удивление знакомой. Кровать и куски тела. Но так как ученый собственной квартиры не имел, кровать стояла на чердаке.

– Сукин сын, – ворчал Стшельбицкий, изучая тело. – Хорошо, что сдох. Надеюсь, что он страдал. А следы – такие же. Зубы. Маленькие и большие.

Брумик молчал. От его утренней радости не осталось и следа. Он не отводил взгляда от стула в углу. Со спинки все еще свисали обрывки веревок.

– Вы были правы, комиссар, что-то с ним было не так, – процедил сквозь зубы Корицкий. – Ничего удивительного, что те дети были такими мрачными.

– И что, неужели родители ничего не знали?

– Обычно родители ничего и не знают.

Перед самым рассветом дом поставил на уши отчаянный визг одной из девочек. Девятилетку нашли привязанной к стулу на чердаке, в тесной комнатенке за фальшивой стеной из фанеры. Глаза ее были безумны от ужаса, и она кричала не переставая. Докторам пришлось дать ей снотворное.

Брумика, как только тот думал, что надо бы ее допросить, начинала бить дрожь.

А ведь допросить требовалось не только ее. Возможно, «профессор» брал на чердак всех детей из квартиры, которую те с ним делили.

– Надо сжечь останки, – Стшельбицкий быстрее прочих пришел в себя. – Такие сволочи, как он, слишком сильно касаются той стороны. Он может и вернуться. Нужно сжечь тело, прах экзорцировать и пустить по ветру. Или зарыть в серебряной запечатанной шкатулке. Я не шучу.

– Сперва вы его осмотрите.

– Я не дам моим мурашикам эту падаль! И не хочу его на своем столе! А тому, кто его убил, поставлю выпивку. Вот так-то.

– Мы полиция, господин палач! – накинулся на него Брумик. – Ловим тех, кто убивает! Даже если они убивают такую падаль!

– Порой стоит прикрыть глаза. Что, я неправ, а, сержант?

– Это не первый труп в доме, мастер. А тот, кто уже убил дважды, станет это делать со все большей легкостью. Разумеется, профессоришку я бы и сам прикончил. Но кто станет следующим? Старуха с котами?

Палач лишь сплюнул и вышел.

– Везунчик он, – поглядел ему вслед Корицкий. – А нам, господин подкомиссар, придется допрашивать живых. И просто не будет.

И не было. Дети отвечали неохотно, но еще хуже было с родителями. Простые люди, прибывшие в Краков искать лучшей доли, работавшие с утра до ночи, они неохотно признавали, что могли что-то и не заметить. Начинали уже уговаривать себя, что не все дети могли пасть жертвой учителя-извращенца, что он наверняка лишь начал с дочки тех, Наборовских. Один из мужчин проворчал, что, может, это и вообще ее вина. И тогда Корицкому впервые пришлось вытаскивать разъяренного Брумика в коридор, чтобы тот не избил свидетеля.

Он взял шею господина подкомиссара в нельсон и прижал к стене.

– Пусти! – кричал Брумик. – Все, пусти меня, ладно!

– Пущу, когда вы охолонете. Это простые люди, господин подкомиссар. Они и думают по-простому. Порой по-глупому. Но они ничего не сделали.

– А стоило бы! Стоило им что-то сделать, дьявол их дери! Мы должны были что-то сделать!

Когда пришел вечер, они все еще пребывали в неизвестности.

– Всех этих детишек должен бы осмотреть доктор, – шепнул Брумик, совершенно не обращая внимания на то, что его – теоретически – подчиненные снова проигнорировали прямой приказ, отданный, как только Брумик стал начальником, и все еще держат на работе алкоголь. – Налейте-ка и мне, мастер.

Стшельбицкий приподнял мохнатую бровь, но от комментариев воздержался. Поставил на стол еще один стакан, наполнил.

– Он осмотрит, – уверил Корицкий. – Даже если мне придется его туда силой тащить. А родителей – с помощью ствола убеждать, чтобы помогли нам.

Выпили за это.

– Мы неверно на все смотрели, господа, – отозвался сержант после третьего круга. – Как обычные полицейские, мы искали обычные мотивы. Какие-то шулера, какие-то кокотки. На хрен все это.

– Какие-то гномы, – добавил палач.

– И гномов тоже на хрен. Хотя о том и речь, что именно гномов надо было держаться. То есть вещей необычных. Теперь-то мы уже в курсе, что ни шулера, ни обиженные отцы не трогали ни Радзишевского, ни профессоришку. И что у них общего?

– Что они преступники! – догадался палач.

– Вот только Радзишевский с точки зрения права был почти чист, – добавил Брумик сам себе. Понял, что был бестактен, и быстро наполнил стаканы по новой. – Если он и нарушал какой-то закон, то только моральный.

Стшельбицкий фыркнул презрительно:

– Нет полиции на моральный закон! Разве что попы!

– Полиции нет, – медленно повторил Корицкий. – Но все же… Всегда есть кто-то, кто полагает себя святым – и поучает других, верно? Доносит, следит…

– Вывешивает поучения! – догадался Брумик. – Боже милостивый, та бабища?

– Ничего другого мне в голову не приходит, – пожал плечами Корицкий. – Навестим ее утром. Втроем.

– Снова у вас украли объявление о том, что следует вытирать ноги, – проинформировал мадемуазель Крысю Брумик, когда недовольный господин Павловский впустил их в квартиру.

– Вот поймаю я их! – пообещала хозяйка. – Чтобы полиция тех воров нашла, я, небось, не дождусь! А вы чего сегодня втроем? Думаете, этот верзила кривомордый найдет что-то, чего вы не отыскали?

– Я тоже очень рад с вами познакомиться, – Стшельбицкий криво ухмыльнулся. – Припадаю к ножкам, целую ручки. И всякое такое, вы же в курсе, госпожа.

– Хам, – подвела она черту.

– Но вежливый! – подмигнул он ей. – Настоящий мужчина. Вам бы такой пригодился.

– В собственном доме меня оскорбляют! – воскликнула она, упершись в бедра кулаками. – К счастью, нет такого закона, который приказывал бы мне ту комедию выслушивать. Пошли отсюда все! Вон!

– Идем уже, идем, – успокаивающе поднял ладонь Корицкий. – Мы сюда не вас дразнить пришли – только хотели представить нового соседа.

– Соседа? – глянула она грозно. – Хотите мне этого вот хама сюда засунуть на постой? У меня теснота! Нет места!

– У вас-то – нет. Но этажом ниже стоит пустая квартира, а нашему работнику жить негде. И поэтому разместится он пока что там. А к вам мы заглянули, так скажем, по пути и по делу. Поскольку мы сегодня к пану Павловскому.

– Ко мне? – удивился Павловский, выглядывая из-за «Часу Краковськего», за которым он привычно прятался.

– Видите ли, надо нам закрыть одно дельце…

– Что, повидло? Господа, да я ведь целую баночку им купил! За собственные деньги! Даже мадемуазель Крыся мне уже простила!

– Увы, пришлось нам вписать то происшествие в рапорт, – развел руками Корицкий. – Ну и шеф нам приказал – для порядка – еще раз вас допросить, чтобы в бумагах все было путем.

– Да вы не переживайте, – утешил явно оторопевшего мужчину Брумик. – Это простая формальность. Зададим несколько вопросов, запишем показания, вы их подмахнете – и назад, домой.

– Простая формальность, – бормотал он, надевая ботинки. – Это лишь так говорится: «простая формальность». А человек-то потом исчезает.

Но не исчез. Живой и здоровый он вернулся в квартиру, где сразу же помчался на кухню, чтобы поговорить с мадемуазель Крысей.

– Не повесили вас? – кивнула та, явно разочарованная. – Да уж, времена! При покойнике-то императоре вы бы так легко не отделались!

– Да что вы такое говорите, мадемуазель Крыся! Ведь даже при Франце-Иосифе не вешали за ложку повидла!

– Может, не вешали, а может, и вешали. В армии бы вас расстреляли. Но раз уж вы живы, на мою беду, то прочь с моей кухни, не мешайте честной женщине работать. Не ваше нынче дежурство.

– Так я ведь к вам, собственно! С новостями!

Она встрепенулась. Если с новостями – другое дело. Даже придвинула ему стул, чтобы присел за стол.

– Они меня про то повидло расспрашивали, – начал Павловский. – Словно я кого убил, ей-богу! Но если правду говорить, то я от них побольше узнал, чем они от меня. Потому что они немного и между собой говорили, пока меня пугали. «Вот интересно, каково вам с новым соседом-то будет? – все тот небритый насмехался. – Да со мной рядом шулер тот ваш – ангел чистый!» Я, мадемуазель Крыся, удивился: как, мол, так? Он ведь, новый, – полиции человек. А они на то оба как рассмеются, у меня аж холод по спине пошел, Господом Богом клянусь! Не то предчувствие, не то прострелило меня там, потому что как заболело после в спине, я и подняться не сразу сумел!

– Вам бы только сидеть! Вы и месяц тому рассказывали, чтоб от уборки отговориться, что люмбаго у вас.

– А может, это снова люмбаго, – кивнул он. – Но и у вас люмбаго случилось бы, узнай вы то, что узнал я!

– Да говорите уже наконец, что там интересного, а не только о болестях своих!

– Он никакой не полицейский! Он даже не человек! Хуже того! Преступник он!

– Преступник? – охнула она.

– Он людей убивал! Палач он!

– Палач?

– Ну, приговоры исполнял!

– Но палач – персона государственная. Злодеев казнит. Что вы мне голову морочите? Таких-то нам в доме и надобно! Наверняка ведь трястись не станет, когда потребуется курице голову отрубить. Не то что некоторые!

– Ох, да у меня тогда мигрень была, мадемуазель Крыся! Поэтому я и отказался! Только поэтому! Клянусь! Но вы еще всего не знаете. Это ж не простой палач. Это Антоний Стшельбицкий, которому и самому голову больше ста лет тому отрубили. За грабежи, за атаманство над разбойниками. Судовым приговором его осудили! Пьяница он, баламут, злодей, убийца! Худший из худших! Из могилы вылез, а теперь с нами живет!

– Скандал! – прошептала побледневшая мадемуазель Крыся, опадая на стул. – Такое-то в доме нашем!

– Он сирот, стариков, вдов грабил! – Павловский перечислял преступления Стшельбицкого, о которых охотно трепались двое полицейских, порой используя то, что нашли в деле палача, а порой – на собственное воображение. – На церкви нападал! Один раз епископа ограбил да голым отпустил!

Они перекрестились. А когда мадемуазель Крыся пришла в себя, приказала Павловскому следить за бульоном, чтоб тот не выкипел, сама же отправилась навестить нового соседа.

Застучала в дверь, а когда открыл, протирая глаза, – заявила, что в курсе уже, что он за фрукт, и что лучше для него будет, если съедет из дому.

– А то что? – спросил он, широко улыбаясь. – Станете на меня доносы писать?

– Это приличный дом!

– Ага. Приличный. Шулер, пьяницы, извращенец и безумная баба с котами. Ступай, тетка, а то как дам!..

Он захлопнул дверь у нее перед носом.

– Совести у вас нет, что так вот мучите нас своим присутствием! – крикнула она.

Подождала какое-то время, не вернется ли жилец. А когда дошло до нее, что вряд ли дождется, заявила, что так просто этого не оставит, после чего развернулась и вышла.

Злость сорвала на Павловском, который зачитался газетой и не уследил за бульоном.

Три ночи кряду не происходило ничего. Брумик и Корицкий зря пробирались вечерами крышами, спускались по веревке и с трудом проникали в окно квартиры, занятой Стшельбицким. Брумик начал уж подозревать котов с генеральскими именами: мол, именно они шныряли по крышам и единственные могли быть свидетелями похождений полицейских.

К счастью, в четвертую ночь в замке двери заскрежетал подделанный ключ, а потом раздалось скрипение петель.

Стшельбицкий, который как раз стоял на страже, быстро разбудил коллег. Они притаились за кроватью, он же прилег и захрапел, несколько чрезмерно и театрально.

Они услышали шаги в прихожей. Тяжелые и неторопливые. Странные: словно кто-то двигался неуверенно, как едва научившийся ходить ребенок.

То, что имели они дело не с ребенком, убедились, когда дверь в спальню распахнулась и в проеме показалась мадемуазель Крыся во всей своей красе.

Выглядела она несколько странновато в светлой ночной рубахе, огромной, словно шатер. Густые волосы ее спутаны были сеткой, которую надевала она на ночь. Но волосы сдаваться не желали. Распираемый изнутри материал едва сдерживал их, вставал дыбом, пружинил и колыхался. В темноте выглядели они под сеткой как вторая, куда большая голова.

Мадемуазель Крыся принюхалась, словно идя по следу.

– Преступленье, – отозвалась глухо. – Вонь негодяйства. Ужас, ужас!

Склонилась над палачом, встряхнула его, он же притворился, что просыпается, и сел на постели.

– Признайся в грехах! – завыла она.

– Что вы тут… У нее глаза закрыты! – крикнул он спрятавшимся полицейским. – Лунатичка!

– Признайся в грехах! – потребовала она вновь.

– Да какие грехи? – возмутился он. – Ты, баба, ко мне домой проникла, в постель лезешь, а еще и цепляешься! Поговори ты нормально, я бы тебя не выставил, девка ты крепкая, ничего не скажу. Но при таком-то хамстве…

– Признайся в грехах! – оборвала она. – Покорись! Покажи, что раскаиваешься!

– Ничего я не раскаиваюсь! Мне голову отрубили, вина прощена!

– Нет в тебе раскаяния, – оценила она скорее печально, чем с гневом. – Совесть тебя не грызет?

– Нет!

– Гордыня! Ну, ежели у тебя совести нет, то и моей хватит.

Она начала открывать рот. А как начала, так и перестать уже не могла. Обнажила ровные крепкие зубы и накинулась на Стшельбицкого так быстро, что тот не успел уклониться. Вырвался от нее, оставляя в зубах мадемуазель Крыси немалый кусок мяса с предплечья. Заорал. И снова отскочил, поскольку вновь оказалась она рядом. Клацнула зубами, промахнулась. Тряхнула головой и распахнула челюсти еще шире, за пределы человеческих возможностей.

– Чего ждете? – крикнул он, отмеряя даме солидный хук справа, от которого та уселась на пол. – Пока сожрет меня?

Она же вставала. Головы у нее уже не было, одни исполинские челюсти, которые продолжали расти.

Она прыгнула к нему. Он заслонился стулом, а мощные зубы сомкнулись на одной из ножек. Та переломилась с треском. А челюсти мадемуазель Крыси снова выросли.

Корицкий и Брумик наконец пришли в себя. Выскочили из укрытия с пистолетами в руках, но замерли недвижимо.

– И как в это стрелять? – спросил подкомиссар удивленно.

Потому что перед ними был уже не человек, но огромные, словно драконья пасть, челюсти, колышущиеся на двух крепких ногах мадемуазель Крыси, чье тело почти полностью исчезло, превратясь в огромные зубища, все пытающиеся цапнуть палача. Тот уклонился в очередной раз, пробуя даже наносить удары, но даже когда те достигали цели, не производили, казалось, на измененную женщину ни малейшего впечатления.

Корицкий сорвал простынку с кровати и набросил ее на мадемуазель Крысю.

– Комиссар! Веревку! – крикнул.

Брумик наклонился за веревкой, которую они втягивали в квартиру после того, как спускались по ней с крыши. Вместе со Стшельбицким спутал яростно бьющееся под простынкой существо, не давая ему освободиться.

Сражаться с ним, прежде чем оно наконец сдалось, пришлось до утра. А с первыми лучами солнца снова превратилось оно в огромную женщину.

– Вот теперь ее можно и застрелить, – предложил Стшельбицкий из-под стены, которую он, усталый, подпирал.

– Лунатичка, – просопел Брумик. – Нельзя. Была не в себе. Нельзя.

– То есть что? Невиновна? Выпускаем ее?

– Ну это-то – нет. – Корицкому единственному хватило сил вползти на кровать. – Уж очень она опасна. Будут ее держать взаперти. Наверняка в госпитале в том селе под Краковом. Создали там подразделение для таких, как она, сверхъестественных безумцев.

– В Кобежине? – подсказал Брумик.

– Именно.

Двумя часами позже они наблюдали, как связанную, одуревшую от успокоительных женщину санитары грузят в огромную клетку и располагают на повозке.

Стояли они теперь не в одиночестве.

– И что с нами-то будет? – всхлипывал Павловский. – Кто нами займется?

– Сами собой займетесь, – осадил его Стшельбицкий. – Нет вам нужды в этой… народной совести!

– За себя говорите! Я о вас все знаю!

– Ступайте-ка вы домой, пока я добрый! – рявкнул на него палач, после чего развернулся и сам ушел.

Брумик и Корицкий двинулись следом.

– Никто не знает! – рычал Стшельбицкий. – Никто ничего не знает! Весь этот треп о совести…

– Он знает то, что мы наговорили. А нам-то пришлось преувеличить, верно, сержант?

– Эта ваша идейка о голом епископе и правда была милой, комиссар.

– О епископе? – палач глянул на одного, затем на второго. – О каком епископе? Что вы там мне приписали?

– Да историйку о том, как вы одного епископа пустили голышом через город, потому что тот грозил вам с амвона, а сам ходил по девкам. И надо ж такому случиться, чтобы понравилась вам одна и та же, – пояснил Брумик. – Знаете, мы это сказали, чтобы ту бабу спровоцировать. Были уверены, что Павловский ей все повторит, ну и… Мы ведь в курсе, что вы ничего такого не делали…

– А жаль, что не делал! – воскликнул палач. – Вот была бы история! А знаете, господа, ведь было у меня одно дело с попом – не с епископом, правда, но он действительно был до девок охоч… И кокотки-то все жаловались, что он им… – Стшельбицкий оборвал себя, поразмыслил. – Но от господина комиссара таких-то фантазий я не ожидал. В тихом омуте!..

Он захохотал.

– На сухую глотку я вам ту историю излагать не стану. Пойдемте, господа, на Псовой был кабак, который никогда не закрывается. Там я вам все и расскажу.

– Надо сперва рапорт составить, – пробурчал Брумик.

– И выкупаться, – Корицкий провел ладонью по слишком давно не мытой голове.

– Я ставлю! – искушал Стшельбицкий, потянув их следом.

А поскольку оба они уже были настоящими краковянами, финансовый аргумент сей обратился к их сердцам и усмирил служебное рвение. И нисколько рвение это не помешало им провести все утро за пивом, внимая историям о былых временах.