Девять возвращений [Повести и рассказы]

НЕСЧАСТЬЕ

Это Илья. Его лицо совсем низко над Юрой. Галстук, как всегда, небрежно завязан и уполз вбок. Илюшка Сахнин, старый товарищ.

Он видит, что Юра открыл глаза, но молчит и только смотрит. В белом халате, от которого пахнет свежим крахмалом. И Юра молчит, смотрит на Илью.

С Ильей еще кто-то в халате и в белой шапочке. Женщина, медсестра.

И вдруг в душе чувство беды, огромной беды, которая случилась с ним. Юра ищет Маришу, но Мариши нет. Делается еще страшнее.

Он тихонько поднимает правую руку, пальцы натыкаются на твердое.

Доска!..

Почему доска? Да. Он лежит на доске, под ним тонкий тюфяк.

Илья шевелит губами, говорит, но Юра не слышит. Хочет привстать и не может, потому что совершенно нет сил. И ноги. Их как будто тоже нет!

Илья наклоняется совсем низко и кладет ладонь ему на лоб, проводит по волосам.

Юра видит отчетливо у него на рукаве халата белую пуговицу, пришитую крестиком. Эта пуговица заслоняет от него лицо Ильи.

Илья опять что-то говорит, но Юра опять не слышит. Он напрягается. Илья снова проводит ладонью по его лицу — не надо, не напрягайся.

Тогда Юра сам говорит, но не слышит себя:

— Мариша!

Илья понял, кивнул.

Медсестра раздвинула на окне шторы, и стало светлее. Страх непоправимой беды ушел. Юра еще раз сказал:

— Мариша.

Илья опять кивнул и пожал руку.

Медсестра подкатила стеклянный столик. Он оказался на уровне головы. На столике — стерилизатор, флакон со спиртом, вата, какие-то ампулы.

Медсестра достает из стерилизатора шприц, выливает из него воду, прокачивает поршень.

Юра спокоен: с ним нет Мариши, зато есть Илья, старый товарищ, которого в детстве он почему-то обещал покатать на аэросанях. Илья поверил. Теперь им обоим давно уже за тридцать, а Илья все помнит про аэросани.

Юра скосил глаза, следит за движениями медсестры. Ватой она надламывает ампулу, вставляет иглу и медленно втягивает в шприц лекарство. На халате медсестры сбоку от кармана черный штемпель: «Городская больница имени Семашко».

А он думал, что лежит в клинике у Ильи. Илья всегда клал их с Маришей к себе в клинику. «Лейб-медик». А где эта больница находится, Семашко? Как будто на улице Красина.

Появился еще кто-то в квадратных роговых очках, с тонким пучком седой бородки.

Взглянул на Юру, поговорил с Ильей, потом кивнул медсестре.

Шприц близко, но укола Юра не почувствовал, как по чувствовал своего тела, кроме правой руки. Жили одна рука и глаза.

Юра опять попытался позвать Маришу, она ему нужна немедленно, сейчас же! Как нужна была всегда, всю жизнь. Неужели Илья не понимает? Где Мариша? С ним что-то случилось. Он напрягается, хочет приподняться.

Но Илья и медсестра не позволяют.

Катится тихая теплая волна, топит волю и сознание. «Укололи наркотик», — догадался Юра.

Они сидели в комнате главного врача больницы — главный врач и Илья.

— Кто будет говорить с ней?

— Я сам, — ответил Илья.

— Повреждение спинного мозга на большом протяжении. Вы врач, и вы все понимаете.

— Понимаю.

— Она работает?

— Да. В библиотеке.

— Ей следует взять отпуск по уходу.

Илья говорил спокойно и сам удивлялся внешнему спокойствию, будто говорил не о Юре и Марише, а о ком-то чужом.

— Сегодня сделали повторные снимки, передний и боковой. К сожалению, ничего утешительного. Вы их смотрели?

— Да. Еще мокрыми в проявочной. Я бы хотел, чтобы его проконсультировал профессор Юхнин. Я к нему поеду и попрошу.

— Не нужно. Юхнину мы уже звонили, хотя оперативное вмешательство навряд ли поможет. Нет ни одного шанса.

— Но с ней лучше говорить все же после консультации Юхнина. Как вы полагаете?

— Пожалуй, Юхнин — это последнее, что можно предпринять.

— Сколько, по-вашему, он проживет?

— Недели две-три.

— И то при наркотиках?

— Да. Конечно. Но подождем заключения Юхнина.

— Да. Подождем.

На четвертый день к Юре вернулся слух, начала двигаться левая рука. Но с помощью шприца из тела не выпускали эту тихую теплую волну наркотика, которая порождала безволие, равнодушие к окружающему и к самому себе.

Тогда Марише впервые разрешили войти к мужу, и он увидел ее в дверях.

У Юры хватило сил даже привстать на подушке.

— Мариша.

Мариша быстро подошла и обняла Юру.

Они не говорили о том, что произошло. Мариша только осторожно потрогала у него на лице ссадины, оставленные осколками стекла после аварии. На ноги даже не взглянула.

Он придирчиво следил за ее взглядом, и она понимала, что смотреть в сторону ног нельзя и спрашивать про ноги тоже нельзя. Об этом потом, как-нибудь в другой раз. Главное, он живой и они снова вместе!

Говорили о будущем. Он расспрашивал об институте, о ее работе в библиотеке, куда она недавно поступила на абонемент.

— К тебе хотели приехать, но врачи запретили. Иркутов хотел приехать. Шебанов из партбюро. Конечно, Стибун и Мами. Алехин за голову схватился, когда узнал, что ты… не будешь сейчас продолжать работу над генератором. «Пробюллетенит твой муж недели три. С врачами свяжись — не отбрешешься. Дернула нелегкая за руль садиться!»

— Я буду работать, — сказал Юра. — Как только меня посмотрит этот их Юхнин, так айда отсюда домой; Выметусь. Увезешь, а потом все наладится. Руки уже двигаются. Если бы не пантопон!.. Вялость от него и сплю, Мариша, как сурок.

— Илья говорит — хорошо, что много спишь.

— Знаю я его. Не мог устроить, чтобы пропустили хотя бы Алехина.

— Что Алехин? Я едва прорвалась!

— Свинство. Поднимусь, всем им всыплю. Илюшке морду набью, кандидату наук.

Он с усилием улыбнулся.

— В Сухуми миндаль уже цветет, персик, дикие лимоны.

— Не надо об этом, Юра.

— Почему не надо? Скучаю весной по Кавказу.

— В этом году все равно не поехали бы. У тебя генератор, а мне в библиотеке отпуска бы не дали. Только поступила.

— Дали бы. За свой счет дней на десять.

— Ну, а ты с генератором?

— Алехин отпустил бы тоже дней на десять весной подышать. Самолетом туда и обратно.

— Не отпустил бы, и не думай. Он даже болеть не разрешает, видишь, ворчит: бюллетень, врачи, халатный парень.

— Это кто халатный парень?

— Ты. Сегодня, говорит, авария с автомобилем. Завтра ему на голову цветочный горшок упадет или рыбой подавится.

Юра улыбнулся:

— Люблю Алехина. Не знаешь, что у Стибуна с изоляторами? Достал?

— Вроде достал.

— А фибровые прокладки?

— И прокладки тоже.

— Я кое-что придумал. Буду пробовать генератор на жидких металлах при давлении выше критического.

Юра замолчал: от боли стиснулось дыхание, пересохло во рту, все вокруг побелело.

Он закрыл глаза, сдавил зубы. Эта боль возникает внезапно.

Только бы Мариша не заметила.

Надо плотнее сомкнуть зубы. Ни звука, и поскорее открыть глаза.

Боль остыла, затихла, — кажется, наркотик взял свое. Вернулось дыхание и удалось открыть глаза. Белая пелена исчезла.

Мариша смотрела на него низко и пристально, как смотрел в первый день Илья. В ее глазах был испуг. Надо улыбнуться во что бы то ни стало!

И Юра улыбнулся и даже слегка кивнул, подбодрил.

Мариша обнимает его и трется щекой об его щеку.

— Все будет хорошо, — шепчет она.

— Конечно. — Он обнимает ее за плечи. — Все будет очень хорошо.

Потом она уходит, но, перед тем как уйти, долго стоит в дверях, тонкая и маленькая. Закутанная в большой халат для посетителей, с карманами у колен.

Юра снова один в палате.

Субмиллиметровый генератор. Он должен излучать волны, длина которых равнялась бы сотым и десятым миллиметра. Зона пока недоступная для радиотехники. Англичане и американцы ставили много опытов в самых разных направлениях, но пока еще ничего не добились. Не удавалось сделать сколько-нибудь мощных излучателей.

Юра второй год работает над субмиллиметровым генератором. Алехин предоставил ему часть своей лаборатории. Наброски и схемы, каталоги и справочники, английские, немецкие, американские журналы по электронике и полупроводникам. Поиски, пробы, мучения, надежды и разочарования и опять поиски и пробы.

В лаборатории, под зеленым козырьком лампы, каждый день висела тучка папиросного дыма. Курили все — Юра и его лаборанты Стибун и Мария Михайловна, сокращенно Мами.

Заглядывал и Алехин, подсаживался к монтажному столу и тоже молча закуривал. Потом смотрел очередной опыт, когда стеклянный баллон, не выдержав высокого давления, разлетался в пыль. Из реле с коротким треском сыпались мелкие звездчатые искры, в импульснике лопались конденсаторы.

Юра отключал схему, никто ничего не говорил. Молча опять закуривали, вместо спичек передавая друг другу огонек папиросы.

Алехин дружески ударял Юру в плечо и уходил к себе в кабинет.

Чувство ярости и бессилия, точно спазм, сдавливало горло.

Юра хватал инструмент, который первым попадался под руку, и вдребезги разбивал остатки схемы.

Мами гасила свою папиросу, открывала сумку и доставала из нее зеркальце и губную помаду. Ярко обрисовывала губы: рабочий день закончился.

Стибун снимал плексигласовый защитный шлем, резиновые перчатки и убирал в шкаф.

Юра, засунув руки глубоко в карманы, смотрел в окно, курил, пытался успокоиться. В такие минуты почему-то особенно раздражала Мами с зеркальцем и помадой, хотя он знал, что она прекрасный работник.

Стибун и Мами прощались и уходили. Юра оставался в лаборатории один. Присаживался к монтажному столу и сидел до тех пор, пока не звонила по телефону Мариша или не появлялась уборщица Настя.

Беспокоила полная неподвижность — тело не свое, чужое. Похоже, что не просто ушибы или даже переломы, похоже, что ему конец. Эта мысль крадучись вползала в сознание, находила подтверждение — доска, пантопон, удары боли, от которых мутнеет сознание, молчаливые врачи и неестественно бодрый Илья. Хотелось гнать эту мысль, но она приходила в сумерки и осторожно подсаживалась, как кошка.

Почему Юхнин закончил осмотр так быстро и на все Юрины вопросы только ответил: «Дружок, терпение!»? Почему во время разговоров, которые возникли при консультации, тоже была поспешность? Юра пытался поймать тогда взгляд Ильи и не сумел. Старый товарищ не зря прятал глаза. Значит, что-то очень серьезное, значит, беда.

Окно палаты было приоткрыто, и ветер шуршал в занавесках. На стеклянном столике, рядом со стерилизатором, стояла в банке сирень.

Сегодня должна прийти Мариша, без которой так плохо и одиноко. Юра, в ожидании Мариши, часами стучит пальцами по доске. Не хочет, но стучит. Машинально.

Открылась дверь.

Юра приподнялся, но это была не Мариша, а Илья. Он подошел и улыбнулся. Юра стучал пальцами. Илья тихонько придавил его ладонь. Юра перестал стучать, он понял, что Илья пришел говорить и разговор будет трудным. Это видно по Илье. Юре стало страшно: подкралась и села кошка.

Он хотел помочь Илье и заговорить первым, но не смог. А ведь надо наконец спросить, что с ним? Почему даже сквозь наркотик прорывается боль? Почему эта каменная неподвижность? Неужели навсегда, навечно! Они уже знают — Илья, врачи, а не знают только он и Мариша. Если бы Мариша знала, он догадался бы по ее глазам.

Юра сказал:

— Илья, плохо?

Илья отошел к окну и начал глядеть во двор. Ладони сжаты за спиной, и Юра видит на рукавах халата пуговицы. Их две, два крестика. Мариша тоже всегда пришивает пуговицы крестиком.

— Ты хочешь правду? — спросил Илья, не оборачиваясь.

— А ты сам чего хочешь? Полуправду?

— Нет. Тоже правду.

— Тогда зачем спрашиваешь?

По коридору прошла сестра, слышно было, как она сняла трубку внутреннего телефона и вызвала аптеку.

Ладони Ильи по-прежнему сжаты.

— У меня поврежден позвоночник, говори, Илья! Да или нет?

Илья повернулся к нему:

— Да, Юра.

Пальцы опять застучали по доске. В коридоре голос сестры:

— Список на медикаменты я вам послала. Ну как же, Дмитрий Константинович!

Юра попросил:

— Илья, подойди ко мне.

Илья подошел.

— На столике флакон со спиртом для уколов.

— Ну?

— А на тумбочке стакан. Налей мне спирта.

— Ты с ума сошел!

— Илья, прошу. Иначе не сумею спросить ничего дальше.

Илья нашел под салфеткой на столике флакон со спиртом и налил в стакан. Потом спросил:

— Еще стакан есть?

— Нет. Возьми банку из-под цветов.

Илья вытащил цветы.

— Дай сюда. — Юра положил их около себя на одеяло.

Илья поделил спирт — себе в банку, Юре в стакан — и разбавил из графина водой. Воды поменьше. Они всегда пили спирт крепким.

Юра взял стакан.

— Ну? Вздрогнем.

Илья поднял банку:

— Вздрогнем.

Это был старый шутливый тост под спирт без закуски. Тост старых товарищей. Чокнулись и выпили. Илья хотел налить в банку воды и вновь поставить сирень.

— Не надо, — сказал Юра. — Пускай лежит рядом.

Помолчали. Илья ждал вопроса, самого неизбежного.

Юра, сжимая в пальцах стакан, задал этот вопрос:

— Доска, она навсегда? Или что-нибудь еще хуже? Только правду, Илья. Я прошу, Илюша. Я требую!

Илья медлит, ищет слова. Может быть, теперь обмануть? Полуправду сказать? Да, доска, но жизнь, все-таки жизнь, Юра. А правда, она страшнее доски.

Илья молчит.

— Значит, хуже, — тихо говорит Юра. Потом еще тише: — Я все понял, Илья.

Лицо его покрылось пятнами, сузились, напряглись глаза.

— Хочу, чтобы перевезли домой. Немедленно! Наркотиков ни грамма! Не позволю!

Илья тихо сказал:

— Голая боль, она непереносима, Юра.

— Мне нужно работать. Я должен сделать генератор.

Юра начал задыхаться, голос охрип, на висках выступили капельки пота. Илья осторожно возразил:

— Тут замкнутый круг. Пойми — наркотики исключают работу, а работа исключает наркотики.

— К черту круг! Слышишь!

Юра приподнялся на локтях.

— К черту! Мне требуется месяца три-четыре. Говори! Чего опять молчишь? — Он смотрел в глаза Илье. — Три-четыре. Ты слышишь?!

Илья молчал.

Юра швырнул на пол стакан, который все еще сжимал в пальцах.

Распахнулась дверь, и вбежала испуганная сестра.

Илья, сам не узнавая своего голоса, глухо и медленно сказал сестре:

— Уйдите, пожалуйста.

Юра лежит у себя в комнате на диване, на доске. К дивану придвинут письменный стол. Подняться к столу Юра, конечно, не может, но когда стол рядом, как-то привычнее работать.

На столе телефон, лампа, разноцветные карандаши для схем, пузырьки с тушью, справочники, старая готовальня, еще студенческая, с тупым рейсфедером и ржавым циркулем, из ножки которого выпадает иголка.

Каждый день звонят по телефону Алехин, Стибун, Иркутов, Шебанов.

Если врачи считают, что в жизни у него потеряны все шансы, то в работе, извините, — здесь он хозяин и шансы еще есть. Появилось какое-то внутреннее видение и знакомая лихорадочная приподнятость в предчувствии удачи.

Вдруг обнаруживается кратчайший путь, который сразу никогда не дается. И нужно исколесить десятки проселков, чтобы наконец выбраться на дорогу. И вот приходят легкость шага и удача. Вперед! Ни минуты промедления. Но бывает и так, что опять ошибка, опять проселок — и тогда отчаяние и слепая ярость. Обостренное самолюбие в тягость окружающим и самому себе. Слабые отступают, сдаются, а сильные, преодолев отчаяние, вновь идут на поиски.

На груди у Юры лежит кусок фанеры. Полочка, которую Мариша вытащила из платяного шкафа. Она служит ему столом и чертежной доской.

Сегодня пятый день он живет без наркотика, только на ночь снотворное — и это все, что он позволяет.

Боль в спине — туго свернутая пружина, которая держит в напряжении нервы, каждую мышцу.

Юра работает и прислушивается, когда эта туго свернутая пружина начнет медленно раскручиваться, требовать пространства и давить…

Юра закрывает глаза, вытягивает шею и напрягается, чтобы сдержать пружину, не стонать. А то услышит Мариша, и тогда опять низко над ним ее испуганные глаза и прерывистый шепот. Опять телефонные звонки — Илье, врачам в больницу Семашко, профессору Юхнину.

Юра молчит и терпит. Вначале он постукивает пальцами по доске и отвлекает себя. Потом считает в уме — один, два, три, четыре… восемь… десять… двадцать, сорок… Лишь бы не слышать боль, не чувствовать ее колец.

Когда не помогает счет, он ломает в пальцах карандаши, и они хрустят и сыплются на пол. Так борется с самим собой.

На кухне звякают кастрюли и льется в раковину вода. Это Мариша.

Завод пружины слабеет, толчок и тишина. Теперь до следующего дня, потому что за ночь, пока его сморит короткий сон, пружина вновь заведется.

Сегодня Юре с утра хорошо работалось. Голова была свежей и ясной. Удалось выкурить папиросу, пока Мариша принесла умыться.

На столе и на диване солнечные пятна, в которых шевелятся усатые пушинки. Они прилетают с улицы, с деревьев. Птицы царапают когтями подоконник, стучат клювами в кормушке.

Юра сделал даже короткую гимнастику — поднимал и опускал руки, сгибал в локтях.

Мариша в стареньком халате, такая домашняя и всегда такая необходимая. В волосах запутались капельки воды и зажглись под солнцем огоньками: только что умылась. Зажглись огоньки и на ресницах, и на бровях.

Юра обнял Маришу и тихонько притянул к себе.

Совсем юная женщина, любимая и потерянная. Может быть, неправильно была прожита с нею жизнь — в постоянной спешке, в работе, — но без работы он жить не мог и без спешки тоже. Кажется, она это понимала и понимает даже теперь, когда работа все равно не отпускает его, беспокоит и мучает своей незавершенностью.

Сегодня Юра ждал Стибуна, чтобы поскорее приступить к работе с генератором на жидких металлах. Начать он решил со ртути.

Еще в молодости она принесла ему удачу. Это была первая в его жизни удача. Может быть, ртуть принесет теперь и последнюю.

Он только поступил тогда в институт и решил разгадать секрет лампочки «Игуана».

По виду лампочка была похожа на обычную электрическую, но давала ультрафиолетовые лучи и белый свет, короче — заменяла солнце. Лампочка была американская, вокруг нее в иностранной прессе стоял рекламный шум. Фирма гарантировала продолжительность горения в тысячу часов.

Лабораторией руководил тогда старик Бахметьев. Он заметил, что Юра читает все про «Игуану». А вскоре в институт прибыл комплект этих ламп для нужд лаборатории.

Бахметьев застал Юру с «Игуаной» в руках.

— Разбирает любопытство? — улыбнулся старик.

— Да, вроде, — смутился Юра. Он работал лаборантом у Иркутова по газоразрядникам.

— Ну что ж, — сказал Бахметьев. — Покопайтесь с американкой в свободное время.

Юра с радостью принял разрешение. Пусть работа еще не изобретательская, а связанная с раскрытием чужих мыслей, но самостоятельная. Только испугался, вдруг Иркутов обидится: вот так помощник — отвлекся от газоразрядников, да еще на какую-то ерунду! Но Иркутов не обиделся, а тоже сказал: «Покопайтесь».

Бахметьев выдал Юре для опытов коробку, в которой было десять «Игуан».

Юра вскрыл первую лампочку, исследовал ее. Ничего особенного: принцип дуговой точечной лампы, а для того чтобы снизить напряжение при зажигании, в ней катался ртутный шарик.

Юра потерял остроту интереса. «Все проще пареной репы», — сразу решил он. Оставалось заказать в стеклодувной баллон из специального стекла, прозрачного для ультрафиолетовых лучей, изготовить электроды, капнуть ртуть — и лампа готова.

Когда детали были изготовлены, Юра быстро смонтировал свою «Игуану». Включил в сеть, и лампа вспыхнула голубоватым пламенем. В ней действительно было что-то от солнца, но погорела она минут двадцать и погасла. «Наверное, подвели электроды», — решил Юра.

Изготовил новые и перемонтировал лампу. Зажег, а она опять погасла.

Юра разбил еще одну импортную и начал внимательно сравнивать детали, выверять — все как будто правильно.

Он произвел анализ ртути в импортной лампе и в своей — ртуть одинаковая. Анализ электродов — электроды одинаковые. Но его лампы гасли, баллоны чернели и покрывались хлопьями.

Казалось, пустяк, все ясно, а не получается. Даже перед Бахметьевым неудобно: он отнесся к этому как к забаве, к Юриной прихоти. Начинающий инженер пробует себя, свои мускулы. Вот и попробовал, с электрической лампочкой не справился!

Илья вначале подтрунивал над Юрой: водит за нос американка! Потом перестал, до того Юра сделался одержимым. Мариша тоже оставила в покое и ни о чем не спрашивала. Молчали и Бахметьев с Иркутовым. Тогда поближе познакомился и с Алехиным. Он был уже старшим инженером и часто глядел на Юрины лампы, которые гасли, и на чужую, которая горела пятнадцать суток подряд. Но тоже помалкивал, только дружески ударял в плечо.

У Юры в запасе оставалась единственная «Игуана», когда наконец он ее разгадал. Он рассматривал лампу на свет. Как всегда, в центре катался ртутный шарик. Под руками была лупа, и Юра решил ею воспользоваться. Ему показалось, что ртуть мутная, будто покрыта пылью. Он поглядел на свою ртуть — чистая. И вдруг все понял: электроды в работе испаряются и, конечно, металлизируют стекло, а ртуть смачивает металлизированную поверхность, отсюда хлопья и помутнение. А если в баллоне будет пыль, то она, как изолятор, предохранит стекло от контакта с ртутной каплей.

От счастья захотелось пробежать по институту козлом или засвистеть в четыре пальца. Знай наших! Вот почему Бахметьев, Иркутов и Алехин ни единым словом не помогли в работе. Хотели, чтобы сам ощутил ту лихорадочную приподнятость, которая сопутствует удачному эксперименту раскрытия тайны, пускай и чужой, но все-таки тайны.

Юра тут же схватил ступку и растолок кусок кварца в мелкую пыль. Всыпал в баллон и побежал в стеклодувную запаивать. Включил лампочку — горит. Час… три… пять!

Прибежал Алехин, поглядел на лампочку, поздравил. Пришли Бахметьев, Иркутов, тоже поглядели и поздравили.

Бахметьев спросил:

— Ртуть хитрила?

— Да, ртуть.

Стибун сидел в кресле около дивана и записывал в блокнот, что следовало сделать для новых опытов с генератором. Юра говорил быстро, потому что все продумал.

— Надо найти критическую температуру и давление ртути. Эти данные где-нибудь есть. Посмотри в «Критикал тейблс» или у Ландольта. Может быть, есть данные и для индия и галлия. Проверь, полистай «Электронике». Отыщи обзор по РСД, ртутным лампам сверхвысокого давления. Если у нас в институте нет — достань через обмен. И характеристики к ним.

Стибун кивнул.

Мариша уже второй раз заглядывала в комнату, говорила, что Юре пора поесть, но Юра отправлял ее обратно.

— Мами поручишь заказать кварцевый капилляр сантиметров в сорок и испробовать на давление.

— Чем? Азотом?

— Да. Треснет или нет. Нужно, чтобы выдержал не меньше двух тысяч атмосфер. У Алехина попросишь импульсник. Десятикиловаттный. И вот еще что — посмотришь у Лёба, как меняется потенциал зажигания с давлением. Если не разберешься, Лёба пришлешь мне. Пока все.

Стибун поднялся, спрятал в карман блокнот. Он ни словом не обмолвился о болезни, так было решено в институте. Продолжается нормальная работа, только человек дома — вот и все.

На прощание Юра сказал:

— Стибун, действуй, нажимай. При любой заминке с хозяйственниками, с администрацией звони мне. Я сам буду с ними ругаться.

— Позвоню. Но Мами тоже умеет с ними разговаривать.

Юра улыбнулся:

— Покланяйся ей.

— Поклонюсь. Отдыхайте.

Стибун ушел.

Юра слышал, как Мариша закрыла за ним дверь на лестницу.

Сейчас будет уговаривать что-нибудь съесть, а есть не хочется. Вот закурить бы! Но Мариша папиросы убрала: женская логика, будто папиросы мешают жить.

Илья и Мариша на кухне. Дверь прикрыта, потому что Юра недавно задремал: у него был острый приступ.

Илья моет иглы и шприц.

Он заставил Юру согласиться на укол, первый после больницы. Юра сопротивлялся, но потом уступил, когда начал терять сознание.

Мариша бледная стоит посредине кухни, сжав кулаки у подбородка, и сдерживается, чтобы не заплакать тяжелым плачем. Почему жизнь наотмашь сбила ее с ног? Не дала даже ни единой возможности бороться за Юру, сопротивляться?

Мариша сдерживается, но слезы все тяжелее давят на сердце, и она опускается на стул, роняет руки. И вначале тихо, а потом громче и громче повторяет:

— Юра… Юра. Юра-а!

Илья оставил шприц и, подойдя к ней, взял за плечи. Поднял со стула и встряхнул.

— Илья, Илюша! Я не могу больше.

— Перестань, успокойся. Ну же, перестань.

И он краешком полотенца, которое висело у него на шее, начал вытирать ей глаза и щеки.

— Он борется, и ты видишь, как он хорошо борется.

Мариша плакала все сильнее.

— Но это ни к чему.

— Как ты смеешь так говорить! — Илья отстранил ее от себя и поглядел прямо в глаза. — Он работает!

— Но он не может работать всегда. Говори, Илья. Ну! Молчишь!

Теперь она сама посмотрела ему в глаза, маленькая, бледная, с мокрыми вздрагивающими ресницами.

Илья понимал, что, когда Юра кончит опыт с генератором, кончится и усилие, которое его держит. Оно подобно траве, способной поднять и удерживать камень.

Мариша закрыла глаза и опять опустилась на стул. Сидела без движения. Илья тоже молчал.

Юре было обидно за себя — не выдержал, согласился на укол, — и вот результат: болит голова, полусонное состояние.

Позвал Маришу:

— Дай папиросы.

— Юра!

— Где папиросы? — резко перебил ее.

Она вынула из стола начатую пачку.

С удовольствием сам покрутил в пальцах папиросу, сам зажег спичку и сделал большой глоток дыма. Потом еще один.

Сегодня должны сообщить из лаборатории о результатах с капилляром: выдержал давление или не выдержал.

В коридоре у дверей позвонили. Мариша пошла открывать, вернулась и сказала:

— Это к тебе.

В комнату вошла Настя.

— Я за курьера. Здравствуйте, Юрий Николаевич.

— Здравствуйте, Настя.

Она передала пакет, в котором были обзор, характеристики ламп РСД и толстый том Лёба.

— Что в лаборатории? Как дела?

Настя всегда знала, удается какой-нибудь эксперимент или не удается. «По осколкам понимаю, — шутила Настя. — Если все в мусор побросано, оно ничего и не получилось».

— Испытывают, Юрий Николаевич. Вчера до ночи испытывали и сегодня тоже. Стекла в мусоре не было.

— Стекла, говоришь, в мусоре не было?

— Ни крошечки. — Настя лгала. В мусоре были осколки кварца. — А как вы, Юрий Николаевич? Как самочувствие ваше?

И вдруг с испугом хлопнула ладонью себя по губам:

— Ой, что же это я!

— А что такое? — удивился Юра.

— Господи, — засуетилась Настя, — толковали мне, дуре, чтоб вопросов… — И тут она опять хлопнула себя по губам. — Я пошла, Юрий Николаевич. Побежала.

— Да куда же вы, Настя! Посидите.

— Нет, нет. — И Настя заторопилась к выходу.

Юра развернул обзор по ртутным лампам, характеристики. Закурил папиросу, Мариша постояла в дверях и тихонько ушла на кухню. Он даже ее не заметил.

«РСД сойдут для предварительных опытов, — думал Юра, разбирая характеристики и обзор. — Надо их подогреть и попробовать в импульсном режиме. Выяснить, как поведет себя ртуть. Примерно то же будет происходить и со ртутным капилляром. РСД сократит часть опытов. Выиграю во времени!»

Юре мучительно захотелось в лабораторию. Сесть за свой монтажный стол, пропитанный запахами реактивов. А теперь приходится держать перед собой кусок фанеры из платяного шкафа. Пахнет он мебельным клеем и нафталином.

Хотелось самому заняться ртутной лампой, испробовать, как выдержит нагрев и импульсы. А то будут копаться. Что там Мами? Голова небось занята клипсами и нейлонами — до сих пор не справится с капилляром!

Ландольта и «Критикал тейблс» можно послать к черту с их жалкими данными о ртути, а прямо начинать опыт с РСД. Здесь ртуть себя и покажет — и критическую температуру, и давление. Еще в запасе имеются индий и галлий. А если капилляр разнесет? Что тогда? Увеличить его толщину? Но на сколько?

Юра прочитал еще несколько страниц обзора, пробежал глазами кривые характеристик. Все-таки основные надежды на ртуть. Не зря ее теперь используют рабочим телом в котлах. Да что же они там копаются с капилляром?

Зазвонил телефон.

Юра сорвал с рычага трубку.

— Я, Мами, я! Да не тяните же. Выдержал? Какое давление? Та-ак. Постойте, я закурю. Мариша! Мариша! Ну, где же ты?

Вбежала Мариша.

— Пожалуйста, спички. Завалились за подушку.

Мариша отыскала спички, дала прикурить.

— Спасибо. Две тысячи атмосфер, Мами. Это именно то, что надо. Тащите к телефону Стибуна. Стибун, приступайте к опыту с лампой. Да, да, РСД. Импульсник у Алехина взял? Прекрасно. Внешний кожух долой. Подогрей ее кислородной горелкой и подключи к импульснику. Определи частоту следования и грей. Да, да. Нещадно грей кислородом. Мами посади к приборам, пускай записывает показания.

Кончив разговор, Юра занялся Лёбом.

Вскоре из лаборатории опять позвонили: РСД лопаются, не выдерживают. Горячая ртуть забрызгала лабораторию.

— Спокойно и по порядку, — потребовал Юра.

И Стибун рассказал все по порядку.

Пока РСД не грели, получались яркие вспышки. Импульсник давал почти полную мощность. Боялись его запороть, потому что Алехин предупредил — запасного нет. Потом сняли с РСД кожух и начали осторожно греть кислородом. Но ввод треснул. Мами получила на складе другую лампу. Грели и подавали импульсы. Лампа взорвалась.

— А почему она взорвалась? Опять ввод полетел?

— Не знаю.

— Повторите все заново. Погодите, я вам буду сейчас звонить. Алехин у себя?

— Не видел его с утра.

Юра соединился с коммутатором института:

— Дайте Алехина.

Пауза.

— Алехин не отвечает.

— Тогда заместителя директора по научной части.

Трубку снял сам Кедрин.

— Дементий Максимович, это Галанов. Мне нужен большой вытяжной шкаф. Распорядитесь, чтобы химики пустили к себе. Дня на два. У них самый большой.

— Юрий Николаевич, — ответил Кедрин, — вы же химиков знаете.

— Знаю. Собственники они паршивые.

— Это, пожалуй, вы их слишком.

— Ничего, стерпят. Дементий Максимович, ну посудите сами, не могу же я травить людей ртутью. И охрана труда кричать начнет — акты, протоколы. Вам же неприятности. Спасибо. Не беспокойтесь, поведем себя лояльно.

Юра опять вызвал коммутатор, лабораторию:

— Стибун, завтра продолжите опыты с РСД у химиков в вытяжном шкафу. Кедрин разрешил. Понимаю. А вы напустите на них Мами — пусть ругается или очаровывает, но шкаф получит. Следите за вводами.

Юра положил трубку, вздохнул.

Вводы — серьезное препятствие, которое его ожидает. Если в РСД впаи не выдерживают, значит, в капилляре тоже не выдержат. А чем заменить впай?

В дверях опять Мариша:

— Юра, съешь что-нибудь. Я сварила бульон, нажарила гренок с сыром. Редиску на базаре купила, огурчики.

Юра подозвал ее к себе:

— Сядь.

Мариша села на уголок дивана.

— Ближе сядь.

Она села ближе. Он обнял ее за талию.

— Ты прости меня, что я так сегодня. Ну, с папиросами. Хочешь, я не буду курить? Совсем не буду. Вот забери их и спрячь.

Он протянул ей пачку с папиросами.

Мариша взяла ее, улыбнулась.

— Не веришь? Тогда побожусь — аты-баты, побьют меня солдаты, боярин Прокоп бросит в укроп.

— Вот теперь верю! — засмеялась Мариша.

Сыплются на пол карандаши, в сердце перебои: пружина медленно раскручивается.

Юра считает в уме — один, два, три, четыре. Стучит пальцами по доске. Не помогает.

С каждым приступом боль становится злее и продолжительнее.

Звонит телефон — Стибун или Мами из лаборатории. Юра не может взять трубку: боится — не удержит.

Телефон умолк.

Давление пружины нарастает — сколько же сегодня у нее витков?

Опять звонит телефон или ему чудится? У Стибуна, очевидно, по-прежнему летят в капиллярах вводы. Он может и не звонить, Юра сам все знает. Но ничего другого он еще не придумал.

Кажется, он теряет сознание.

Открыл глаза. Будто закрывал на мгновение, а перед ним уже Мариша и Илья.

Мариша трет виски мокрой салфеткой. A-а, нашатырный спирт. Илья со шприцем — шприц полный, желтоватый. Морфий!

Юра хочет сказать Илье, чтобы не смел.

Илья наклонился, делает щипок на руке, сейчас уколет.

Юра собирает остатки сил и отталкивает его.

Илья от неожиданности роняет шприц. Юра слышит звон разбитого стекла.

Мариша закусила губы, моргает, моргает, чтобы не заплакать.

Последний виток, и пружина остановилась. Можно вздохнуть.

— Ты извини, кандидат наук, — говорит Юра. — Дай лучше пить.

— Ладно, — кивает Илья и дает ему со стола чашку с водой.

Мариша подбирает осколки шприца и ломаные карандаши.

— Старый товарищ называется, и туда же со шприцем. Обещал мне, трепач.

Илья приподнял ему голову, чтобы удобнее было пить.

— Помалкивай. Сам трепач.

— Что? Аэросани вспомнил?

— А ты думал!

Юра попросил еще пить, потом устало закрыл глаза.

Илья показал Марише на дверь, и Мариша осторожно вышла. Илья раскрутил контактную розетку телефона, выдернул шнур и тоже незаметно вышел.

У Юры в комнате производственное совещание. В креслах и на стульях сидят Мами, Стибун и еще двое новых работников — Ильичев и Григорьян. Алехин недавно прикомандировал их к Юриной группе.

Юра давал задание по разработке вводов. Были испытаны уже всякие вводы — и проволочные и жидкостные. Но все не выдерживали высокого давления.

Порой думалось, что тупик, преграда, которую не одолеешь.

Мариша сжалилась и предложила папиросы. Юра отказался.

Ни на минуту не расставался с фанеркой из платяного шкафа. Илья смастерил на ней защелки, которые удерживали в любом положении бумагу, логарифмическую линейку, а сбоку самопишущую ручку. Так работать лежа было намного удобнее.

Юра исписал уже стопку бумаги — расчеты, наброски, эскизы. По привычке пошли в ход поля справочников и журналов. Даже фанерка с двух сторон покрылась формулами и цифрами.

Многое из придуманного испытывалось в лаборатории, но большая часть оставалась на месте, на бумаге.

На этот раз Юра давал задание разработать вводы по принципу обратных шлифов, которые притирались бы в капилляре, как притирается пробка во флаконе с духами. Изготовить шлифы с малым конусом, тогда давление в генераторе не вытолкнет их, а, наоборот, уплотнит, прижмет к стенкам.

Когда Юра кончил сообщение о шлифах, начали задавать вопросы.

— Какой они должны быть формы?

— Обыкновенный конус.

— Какой угол на сторону?

— Один, два градуса. А еще лучше устроить несколько опытов со шлифами под различными углами, но не свыше трех.

Мами вела запись совещания в журнал.

— Капилляров тоже закажите побольше. В мастерских будут вздыхать, а вы заказывайте.

— Закажем, — кивнула Мами. — Повздыхают и перестанут.

— У нас теперь свой импульсник, — похвастался Стибун. — Собственный.

— Откуда?

— Алехин вчера подарил. «Губите, сказал, окаянные, по своему усмотрению».

— Юрий Николаевич, — улыбнулся Ильичев, — охрана труда наведывалась.

— Караулят, — сказал Григорьян, — когда со ртутью что-нибудь нарушим.

— Но вы не очень уж нахально там. С охраной труда бороться сложно, у них параграфы.

— А мы Настю в дозор ставим.

Пошутили, посмеялись.

Юра продиктовал порядок проведения испытаний со шлифами на давление. Производственное совещание закончили. Все быстро поднялись и начали прощаться. В это время приехал Алехин.

Марише он сказал:

— Дел никаких не имею, навестить заглянул.

Но когда Алехин посмотрел на Юру, обессиленного и бледного, тоже собрался уходить вместе со всеми.

Юра попытался удержать.

— После приеду, — буркнул Алехин и, как и прежде, только тихонько толкнул Юру в плечо.

Перерывы между приступами становились короче. Боли изматывали, голова ныла не переставая, и утром, и днем, и вечером.

От наркотиков Юра по-прежнему отказывался. Разрешил увеличить на ночь дозу снотворного и колоть кордиамин.

Илья и Мариша по очереди дежурили около Юры. Третий месяц Юра боролся за каждый час, за каждый день: он должен успеть закончить работу с генератором.

Решением партийного бюро института генератор был объявлен заданием номер один. Мастерские выполняли заказы на детали вне очереди и, если надо было, работали сверхурочно.

Стибун, Мами, Ильичев и Григорьян отказались от летних отпусков. Алехин хмурился, был нетерпимо резок с теми, кто высказывал сомнения в успехе.

Старик Бахметьев слал телеграммы из Сибири, из отделения Академии наук, где руководил сектором радиоэлектроники, допытывался, чем может быть полезен Юре.

В лаборатории под зеленым козырьком лампы по-прежнему висела тучка папиросного дыма. По-прежнему приходил Алехин, подсаживался к монтажному столу и тоже молча закуривал. Гудели трансформаторы, вздрагивали, ползли по шкалам стрелки амперметров и вольтметров. Только Мами почему-то перестала красить губы.

В городе давно уже лето. У Юры на подоконнике в железном лотке купаются пыльные воробьи.

Особенно часто Юра думает о Марише.

…Студенческое общежитие. Мариша стоит посредине коридора: подбородком придерживает материю, которая повисла до колен. Таким должен получиться сарафан. Может быть, рисунок на материи слишком крупный? Мариша с пристрастием допрашивает Юру — крупный или не крупный? Юра смотрит на нее издали, сложив ладони подзорной трубой. Мариша дует губы, сердится. Юра крутит ладони, наводит фокус. Ах так! Мариша бросает материю и бежит за ним.

Воскресный день. Дачное место Лось. Мариша в свитере и в спортивных брюках — худенький мальчишка с золотистыми глазами. Откинула голову и хохочет: Юра загляделся на встречную девушку и вместе с велосипедом свалился в канаву.

Весна. Пора генеральных уборок. Мариша в ситцевой косынке, в больших Юриных шлепанцах и с веником, привязанным к длинной палке. Гоняется за пауком, вздумавшим, на свою беду, поселиться в комнате.

Сухуми. Пляж. Мариша клеит фунтик и закрывает от солнца нос. Девочка-утенок! В резиновой шапке лежат черешни, они солоноватые: их мыли в море. Девочка-утенок ест черешни, а косточками стреляет в Юру.

Часами Мариша может стоять у зеркала — растянет пальцами глаза, сделает продолговатыми, модными, приподнимет концы бровей, начешет или уберет со лба волосы. Из старенького халата смастерит открытое вечернее платье.

Положила колено на стул — разговаривает по телефону. С ноги свесилась туфелька, упадет. Мариша ловит за каблук и надевает.

Трет пальцы, чтобы нагрелись и скорее подсох свежий лак на ногтях…

Не думалось тогда, что в этих мелочах было столько молодости, поэзии. За нестихающей работой в институте Юра мало что замечал. Память возвращала ему эти мелочи.

В лаборатории на монтажном столе лежит листок бумаги — только что его принесла Настя.

На листке Юриной рукой перечислены пункты запуска генератора:

«1. Подогреть кислородной горелкой и зажечь, как ртутную лампу высокого давления.

2. Установить инфракрасные фильтры, термостолбик и рефлектор.

3. Повышать мощность, пока не наступит неустойчивый режим. Управлять с помощью струи азота. Если такое управление будет достигнуто, то дело почти сделано.

4. Подавать импульсы, постепенно повышая мощность. В этом рабочем режиме генератор может почти не давать световых вспышек. Тогда и нужно искать излучение в области волн длиной в сотую и десятую миллиметра».

Последняя фраза была дважды подчеркнута.

Юра неподвижен — шевелятся еще пальцы на правой руке, и он может поворачивать голову.

Фанерку с листком бумаги, на котором он перечислил пункты запуска генератора, перед ним держала Мариша. Написать эти пункты он хотел сам, своей рукой.

Боль постоянна и неотвратима.

Стучать пальцами по доске — трудно, дышать — трудно, думать — трудно, разговаривать — трудно. Силы есть только ждать.

Ночь.

Возле него Мариша. Лампа прикрыта газетой. За окном вдалеке бродят паровозы, шумят свежие ветры, рождается утро.

В лаборатории заканчивается сборка генератора. Стибун, Мами, Ильичев, Григорьян, Алехин, Иркутов, Шебанов. Не ушли даже рабочие из мастерских — все ждут. Ждут и знают, что больше их всех ждет человек, который, теряя силы, не уступает, борется за себя и за свой путь в науке.

Но если с генератором опять ошибка? Что тогда?

Одним проселком станет меньше для тех, кому идти дальше. Метод вычеркивания — это в науке движение вперед.