Джек Реймонд

ГЛАВА XI

После смерти Елены Джек два года учился в Париже. Потом возвратился в Лондон и год работал в больницах, прежде чем поехать в Вену, где он намеревался закончить свое образование. Скромной суммы, которую оставила ему Елена, при его спартанских привычках вполне хватило бы до той поры, пока он не сумеет получить место в какой-нибудь больнице; но он никогда не упускал случая немного заработать: давал уроки, готовил препараты для микроскопа, составлял библиографические справки, — и все, что удавалось сэкономить, откладывал для Молли. Сначала он надеялся, что она приедет к нему в Париж и будет здесь учиться, но, сколько он ее ни звал, она холодно писала в ответ, что «не может уехать из дому». Брат с сестрой по-прежнему переписывались, но сухо, официально, как чужие. Не раз Джек пытался сломать разделявшую их преграду, но не встречал отклика; Молли продолжала писать редко, но аккуратно, в одних и тех же холодно-вежливых выражениях, чопорно и сухо. Очевидно, ее научили видеть в нем отверженного, родство с которым бросает на нее тень. Джеку было горько об этом думать; но он примирился и с этим, как со многим, многим другим.

Однажды, вскоре после возвращения из Парижа, он получил от Молли письмо с лондонским штемпелем. Она коротко сообщала, что будет посещать курсы сестер милосердия, остановилась в Кенсингтоне у родных тети Сары; если он хочет ее видеть, в воскресенье после обеда она дома.

Джек, разумеется, пошел, хоть и не ждал ничего от этой встречи. Приехала родная сестра, ради которой он все эти годы, урезая и ограничивая себя, откладывал каждый лишний грош, работал как вол и строил планы, а он идет к ней с официальным визитом, какие время от времени приходится наносить женам профессоров. Разница только в том, что сестра, пожалуй, встретит его не так приветливо.

В затхлой старомодной гостиной, где все отзывалось началом царствования королевы Виктории, он увидел высокую, серьезную, сдержанную девушку в окружении ехидных старых дев с поджатыми губами; его встретили пронзительные, настороженные взгляды. А Молли не поднимала глаз, и под густыми ресницами он не мот угадать их выражения, видел только недобрую складку плотно сжатых губ. Джек вытерпел полчаса пустопорожней болтовни, вслушиваясь в голос Молли, когда она роняла слово-другое. Она предоставила хозяйкам вести разговор и лишь изредка вставляла банальную, ничего не значащую фразу; но ее глубокий, низкий голос, ее мягкая певучая речь, так напоминавшая о родном Корнуэлле, казались ему прохладным родником в бесплодной пустыне убогой и манерной трескотни истэндских кумушек. К вороту ее платья была приколота веточка вереска.

Наконец Джек поднялся и стал прощаться, и тут Молли обратилась к хозяйке дома:

— Я пройдусь с братом по парку, миссис Пеннинг, и вернусь к ужину.

Миссис Пеннинг закусила губу. Вверяя племянницу ее заботам, викарий предупреждал, что брат Молли, который живет в Лондоне и, вероятно, ее навестит, «неподходящая компания для молодой девушки». И она вовсе не намерена была отпустить Молли на прогулку в обществе этой паршивой овцы их семейства; а послать с нею сейчас какую-нибудь добродетельную родственницу значило бы расстроить все свои планы. Право, как эта девушка опрометчива!

— К сожалению, милая, сегодня я не могу выйти из дому, — сказала миссис Пеннинг, — но если вам непременно хочется пройтись, конечно, Милдред не откажется меня заменить. Воротитесь через полчаса, она собирается к вечерне.

— Благодарю вас, — возразила Молли, — беспокоить Милдред нет нужды.

— Но, милая! Нельзя же вам ходить по улице одной. Молодой девушке, да еще приезжей, это не пристало!

Молли подняла глаза на Джека, и он тотчас вмешался:

— Я провожу сестру до самого дома.

— Да, конечно, — замялась миссис Пеннинг, — но... мне кажется... пока Молли на моем попечении, я бы предпочла, чтобы она выходила из дому только под присмотром женщины постарше. Мистер Реймонд так строг, — я уверена, он не желал бы, чтобы ее видели в парке вдвоем с молодым человеком...

— Даже с братом?

Молли вдруг обернулась, в глазах ее вспыхнул опасный огонек.

— Именно с братом. Вы очень любезны, миссис Пеннинг, но нам надо поговорить о семейных делах, и мы предпочли бы остаться одни. Пойдем, Джек.

Они молча вышли, оставив миссис Пеннинг в совершенном изумлении. В дверях Молли обернулась к Джеку, ноздри ее вздрагивали.

— Все они шпионки, — сказала она.

Он промолчал, вполне с нею согласный, и, не обменявшись более ни словом, они вышли из дому.

— Знаешь, зачем я приехала в Лондон? — спросила наконец Молли, не поворачивая головы.

— Ничего я не знаю, Молли, не знаю даже, какая у меня сестра.

— Я приехала повидать тебя.

Все так же молча Джек повернулся и посмотрел на нее. Лицо у Молли было холодное, почти злое.

— Я тоже не знаю, какой у меня брат, и решила, что пора узнать. Наверно, я любопытней тебя.

Джек вдруг стиснул зубы, и девушка, следившая за ним из-под ресниц, поняла, что он задет. Он ответил не сразу:

— Я рад, что ты приехала.

Молли метнула на него быстрый взгляд. Ноздри ее затрепетали от волнения, лицо снова преобразилось.

— Рад? А я еще не знаю, рада ли. Это зависит от...

Она прервала себя на полуслове, потом словно вдруг решилась и заговорила горячо:

— Какой бы ты ни был, ты мой брат, ближе тебя у меня никого нет. Теперь мы выросли, и нам не мешает знать хоть что-то друг о друге из первых рук, а не верить на слово другим — ведь правда? Или, по-твоему, кровное родство — пустяк?

— Нет. И я никогда никому не верил на слово.

— Никому? И не поверил, когда тебя звали приехать? Сколько мы с тобой не видались, — семь лет, восемь? — а ты отказался.

— Меня звали в дом дяди. А повидать тебя... я так долго этого ждал, что проще было потерпеть еще немного, пока ты ко мне сама не приедешь, только бы не... — Джек помолчал, потом медленно договорил: — Я не мог войти к нему в дом. Если мы когда-нибудь лучше узнаем друг друга, ты поймешь, почему. Объяснить я не могу.

— Джек, — вырвалось у Молли, — что произошло у тебя с дядей? Нет, если не хочешь, не говори. Я не имею права спрашивать, это не мое дело. Но поневоле слышишь какие-то разговоры... сплетни...

— Ты, конечно, вправе спрашивать, — хмуро ответил Джек. — Но едва ли я вправе ответить.

— И это, по-твоему, справедливо?

— Нет, но тут все несправедливо, с начала и до конца. Только, пока ты живешь на дядины деньги, он имеет право требовать, чтоб его враги не говорили тебе про него худо.

— Значит, ты ему враг? Самый настоящий? И не можешь сказать о нем ничего хорошего?

— Ничего.

— А о тете Саре? Ты и ей тоже враг? Джек чуть помедлил.

— О ней мне нечего сказать — ни худого, ни хорошего.

— Джек, я не знаю, что произошло, но ведь это было так давно, столько лет назад. А она до сих пор из-за тебя не спит ночей и плачет. Зимой, когда она болела плевритом и чуть не умерла, она все цеплялась за меня и повторяла, что делала для тебя все, что могла. Ну что плохого она могла тебе сделать? Уж наверно, тетя Сара за всю свою жизнь и мухи не обидела. Про дядю я понимаю, но за что ненавидеть ее?

Джек отмахнулся:

— Я ее не ненавижу.

— Так презираешь, — тотчас подсказала Молли.

— Это уж не моя вина. Она тепла, как ангел Лаодикии[12]; я предпочел бы, чтобы она была либо горяча, либо холодна.

На глазах Молли сверкнули сердитые слезы.

— Ты добьешься, я тебя возненавижу! — с жаром, но, как всегда, стараясь сдержаться, сказала она. — Заставляешь больную, несчастную старуху терзаться и мучиться из-за какой-то детской ссоры, которую давно пора забыть... На днях она горевала, что неправильно меня воспитывала, и просила прощенья. Мне прощать ее, когда, кроме нее, обо мне никто никогда и не думал! Она вообразила, что ты стал «на путь зла», потому что был несчастлив дома и она как-то в этом виновата. Неужели ты был так несчастлив, Джек?

— «Несчастлив»! — повторил Джек, и голос его так странно дрогнул, что сестра испуганно вскинула на него глаза. — Послушай, Молли, — продолжал он с видимым усилием, — что толку все это ворошить? Тетя Сара мне зла не делала, просто она струсила и перешла на сторону моего врага. Но все равно, она была добра к тебе — и спасибо ей за это, и пускай из-за меня не огорчается. А о дяде я могу сказать только такое, чего лучше не говорить. Ты хочешь знать, почему я не могу войти в его дом, так вот: однажды я пытался его убить — думаю, с тебя этого довольно.

— Я как-то спросила его, и он сказал, что ты...

— Молчи! — прервал Джек. — Я ничего не хочу слышать и ничего тебе не скажу. Не суди о дяде по тому, что скажу я, — я не могу быть беспристрастен. И обо мне суди не с чьих бы то ни было слов, а по тому, что видишь сама. Если я дрянь, ты это и так быстро поймешь.

Молли улыбнулась ему. Необычайная прелесть была в этой улыбке, внезапно смягчившей строгое и чистое юное лицо.

— Никто не говорил мне, что ты дрянь. А если бы и сказали, я все равно не поверю. Просто, наверно, ты ничего не забываешь, но это у нас в роду. Я тоже кое-что помню...

Она не договорила.

— Тиддлса? — спросил Джек. Она вдруг вся посветлела.

— Откуда ты знаешь?

И оба засмеялись, потом умолкли, — и в эту минуту впервые почувствовали, что они и в самом деле родные.

— Дядя — несчастнейший человек, — сказала Молли, сумрачно и задумчиво глядя в зеленую глубь парка. — Всю жизнь он пытался лепить по-своему души своих ближних — и нет на свете человека, который бы его любил или хоть уважал.

— Кроме тети Сары.

— А она всю жизнь золотила для себя пилюлю. Теперь она уже старая, и позолота тоже поистерлась, тетя угадывает истину и мучается, и ей страшно.

— В чем же истина?

— В глубине души она его презирает.

— Так вот почему ты не могла поехать в Париж? — резко спросил Джек.

Молли ласково взяла его под руку.

— Ты догадливый. Я не могла ее оставить. Ты не представляешь себе, какая в этом доме тоска. Они живут под одной крышей и стараются не смотреть друг другу в глаза; точно их подстерегает привидение. Дядя изо всех сил притворяется, будто забыл о твоем существовании, она притворяется, будто принимает его притворство за чистую монету.

— А ты?

— А я притворяюсь, будто ничего не замечаю. А все соседи притворяются, будто из-за тебя никогда не было никакого скандала. Все мы притворяемся.

— Молли, неужели ты не понимаешь, чем это кончится? Рано или поздно разрыв с дядей неизбежен, жестокий и окончательный. Этого не миновать, ведь ты живой человек.

— Может быть; но пока тетя жива, этого не будет.

— Она совсем не старая, она может прожить еще тридцать лет. А если вы с ним рассоритесь, как по-твоему, что она сделает?

— Все, что он велит.

— А если он велит выгнать тебя из дому?

— Выгонит, конечно. Но это ее убьет. Только этого не случится. Не забудь, я ей дороже всего на свете, хоть она не горяча и не холодна. И дядя это знает; он благодарен мне за то, что я ее не покидаю. Она, бедная, не виновата, что такой родилась; лаодикиянин тоже, наверно, был не виноват. Отчего бог не дал ему больше мужества? Это было бы лучше, чем поносить его за трусость.

Джек негромко засмеялся.

— Зато уж тебя никто не обвинит, что ты «такой родилась», дорогая.

С прогулки они возвращались как старые друзья, обсуждая планы Джека на будущее. После смерти Елены впервые он был так откровенен.

Весь следующий месяц был для Джека праздником. Он не так много работал, и днем они с Молли, веселые и счастливые, бродили по Вестминстерскому аббатству или по Национальной галерее. Правда, иной раз им не удавалось избавиться от Милдред Пеннинг, и тогда вся их радость увядала под ее холодным, любопытным и неодобрительным взглядом. Однажды, чтобы улизнуть от нее, Молли предложила ближайшую субботу провести у Джека. Выдержав недолгую, но бурную сцену с миссис Пеннинг, брат и сестра взобрались на империал омнибуса без провожатых.

— Теперь она, пожалуй, напишет дяде и нажалуется на тебя, — сказал Джек.

Молли пожала плечами.

— Очень может быть. Я многим пожертвовала для дяди, но я не собираюсь ради него отказываться от моего единственного брата — и чем скорее он это поймет, тем лучше. Он посердится, да и уступит. Он всегда уступает, когда видит, что я твердо стою на своем.

Джек достал ключ от входной двери, и сердце его забилось быстрей. Наконец-то сбывается его мечта, они с сестрой станут близки и дружны, он так этого ждал, так добивался! Хоть раз она посидит у его очага без посторонних, хоть раз он почувствует по-настоящему, что у него есть сестра.

— Входи, Молли; видишь, у меня только одна комната. Смотри-ка, миссис Смит затопила камин! Очень мило с ее стороны.

Тут он отступил на шаг и в изумлении застыл на пороге.

На ковре перед камином, следя за игрой пляшущих на потолке теней, растянулся Тео. Жаркий отсвет пылающих углей сверкал на его волосах, озарял гибкие, сильные руки с припухшими кончиками пальцев, своеобразные, неправильные очертания лба и подбородка. Казалось, он нежится у огня, как змея на солнцепеке.

— Здравствуй, Джек!

Даже в первую минуту, еще не опомнясь от удивления, Джек — в который раз! — отметил неизменную грацию Тео, непринужденную легкость движений. Он всегда поднимался на ноги без малейшего усилия. Вот и сейчас словно не с полу вскочил, а просто переменил одну изящную и удобную позу на другую.

— Моя сестра, — представил Джек, — Теодор Мирский.

Собственный голос показался ему бесцветным и резким. Он сразу увидел, каким холодным, жестким стало лицо Молли: она мгновенно замкнулась в себе; и он ощутил на душе свинцовую тяжесть.

— Я думал, ты в Вене, — сказал он.

— Иоахим не мог приехать, и меня телеграммой попросили завтра утром дать за него концерт в Сент-Джеймс-холле. Я так обрадовался случаю тебя повидать. Послушай, Джек, ты прекрасно выглядишь, я никогда тебя таким не видел — и таким надутым тоже! Ты мне не рад? Мисс Реймонд, если я тут лишний, вы можете меня выгнать.

— Боюсь, что лишняя тут я, — сказала Молли. Голос ее прозвенел, как льдинка, холод пробрал даже Тео. Испуганно поглядев на Молли, он пробормотал какие-то вежливые, ничего не значащие слова, и все трое уселись, благопристойные, чопорные и приунывшие.

Джек выбивался из сил, пытаясь сгладить странную неловкость, сковавшую его гостей. Но, переводя взгляд с Молли на Тео и снова на Молли, он понял, что это безнадежно. Эти двое — единственно ему дорогие, те, кому отдана вся его нежность и любовь, — были как два полюса: музыкант, полуангел, полудитя, которому он, Джек, должен быть неизменно преданной матерью и нянькой, защитником и рабом, — и еще не сложившаяся, непримиримо резкая и пылкая девочка-пуританка, которая держит его на почтительном расстоянии и ради которой он готов умереть. Нерасторжимые узы сковали его с обоими, и ему казалось, что их взаимное отталкивание разорвет его на части.

Тщетно он снова и снова заговаривал о каких-то пустяках — все его жалкие попытки потерпели неудачу, и он поднял глаза от рдеющих углей, с отчаянием чувствуя, что надо как-то прервать молчание, пока оно не стало невыносимым. В лице Тео он видел непонятное волнение, лицо Молли оставалось хмурым и непроницаемым. Джек огляделся по сторонам — и на глаза ему попался футляр со скрипкой, лежавший на диване.

— Сыграй, Тео! — попросил он. — Моя сестра тебя еще не слышала.

Тео тотчас поднялся и вынул инструмент. Казалось, на душе у него немного полегчало.

— Что же сыграть? — спросил он, опять уютно устраиваясь на ковре и прижав скрипку подбородком. — Хочешь народные песни? Они не требуют аккомпанемента.

— Пожалуйста, славянские. Ты когда-нибудь слыхала польскую народную песню, Молли?

— Ты же знаешь, я никогда ничего не слышала.

Она откинулась на спинку стула и потянула к себе экран; в полутемной комнате ожили негромкие, протяжные народные песни, словно бесплотные призраки мелодий, давным-дазно преданных забвению, а Молли слушала, и на лбу ее прорезалась морщинка, на лицо легла тень, и глаза стали огромные и печальные.

Тео доиграл и опустил скрипку на колени.

— Джек, — сказал он, — помнишь, перед смертью мама говорила нам о крокусах? Вот я и... мне в последнее время все представляется эта ее фантазия, хочется выразить это в музыке. Наверно, это будет для оркестра, сам еще не знаю. Но какие-то отрывки я непременно хочу тебе сыграть. Мисс Реймонд, вы когда-нибудь смотрели на крокус? Вам случалось смотреть на него внимательно?

— Да, — отозвалась из-за экрана Молли. — Но не часто. Лютиками и незабудками можно любоваться хоть каждый день, от них только спокойнее и веселее на душе. Но я боюсь цветов, у которых три листа острых, точно копья. Они как ангел с огненным мечом, а все врата души моей замкнуты.

Брат изумленно посмотрел на нее: ему почудился голос Елены. Молли повернулась, и теперь огонь камина озарял ее лицо. Они с Тео молча смотрели друг на друга долгим взглядом, тревожным, пытливым и ненасытным, так смотришь в бездонную пропасть, — и страшно, и не оторваться.

Тео заиграл очень тихо, все не сводя глаз с лица Молли. Немного погодя он, сам того не заметив, стал импровизировать: время от времени он замирал с поднятым смычком и начинал говорить — негромко, размеренно. Тихий плач и смутный, приглушенный ропот скрипки, трепетные отсветы огня, убогая, тесная комната — все слилось, отодвинулось куда-то. И слушатели и музыкант видели и слышали только одно: фантастических воинов со сверкающими копьями, необозримое грозное войско, идущее в бой.

Потом все смолкло. Тео сидел, низко наклонив голову и слегка вздрагивая, скрипку он так и не выпустил из рук, Молли вновь отодвинулась в тень и не шевелилась, точно уснула с открытыми глазами. Джек поднялся, чтобы зажечь лампу, он первым нарушил молчание.

— Знаешь, старик, — сказал он, — не худо бы тебе изредка вспоминать об одном.

— Да? — рассеянно пробормотал Тео. Он все еще витал где-то в облаках.

— Мы все-таки тоже люди и тоже способны что-то видеть, когда ты раскрываешь нам глаза, хоть мы и простые смертные, а не венчанные небом избранники.

Молли отшатнулась, точно он ее ударил. Тео вздрогнул, выпрямился и посмотрел на Джека почти с ужасом.

— Венчанные... как ты можешь! Только потому, что я вижу... воображаю... Неужели ты не понимаешь, что я отдал бы и скрипку и все на свете... лишь бы быть как ты, жить и действовать... а не только фантазировать! Кто же избранник — тот, кто видит в цветах воинство господне, или тот, кто и сам — воин? А что я такое? Только скрипка!

Он отвернулся, в его дрожащем голосе слышалась горькая обида и, может быть, еле сдерживаемые слезы. Молли медленно подняла голову и посмотрела на брата. Лицо его было строго, даже сурово; но тут он нечаянно увидел в зеркале свое отражение и расхохотался, как мальчишка. Молли вдруг с болью подумала, что в детстве она никогда не слышала, чтобы он так смеялся.

— Ну и фантазия у этого артиста, правда, Молл? Это я-то похож на крокус, с моей-то рожей?! Тео, сынок, поставь-ка чайник на огонь, пора пить чай. И не будь, пожалуйста, таким олухом. Стойте, а куда девалось масло? И печенья тоже не видать. Ты что, все уплел?

Он безуспешно шарил в буфете.

— Нет, не все, хозяйской кошке тоже досталось. Мы тут пировали, дожидаясь тебя. И это она насорила на полу, я был такой голодный, что ни крошки не обронил: понимаешь, я утром в Париже позавтракал, а с тех пор ничего не ел.

— Почему же ты не перекусил на пароходе?

— Денег не было, оставалось только на извозчика, да еще два пенса лишних. Хотел я взять булочку за пенни, но у официанта был уж очень неприступный вид.

Джек сердито обернулся к нему.

— А что сталось с последним чеком Гауптмана?

— Я... право, не знаю.

— Зато я знаю, — мрачно сказал Джек. — В другой раз, когда к тебе явится достойный внимания проситель и растрогает тебя своей горькой участью, пришли его ко мне, я постараюсь, чтобы он оставил и тебе хоть что-нибудь. У тебя всегда благие намерения, Тео, но ты юродивый, и нельзя давать тебе в руки чековую книжку. Ладно, посидите смирно, я принесу чего-нибудь поесть. Придется тебе, Тео, переночевать у меня, а завтра пошлешь Гауптману телеграмму и попросишь еще денег.

И он вышел, а Тео и Молли остались у камина и умолкли. Обоих снова, как час назад, сковало неодолимое смущение.

— Вы знаете моего брата лучше, чем я, — неожиданно сказала Молли, серьезно глядя на Тео. — Я не поняла, что вы прежде хотели сказать.

Тео улыбнулся, но тотчас лицо его стало печально.

— Это трудно объяснить, но, когда вы его лучше узнаете, вы и сами поймете. Наверно, я хотел сказать, что он... не отдает себе отчета...

— Отчета?

— Да, он существует и действует по каким-то своим внутренним законам, а не потому, что так предписывают установленные кем-то нравственные правила и нормы. Не понимаете? Ну вот... взять хотя бы чувство справедливости: для Джека это не добродетель, которую надо в себе воспитывать, для него это врожденная страсть, вечная и неутолимая, как для меня музыка. И от этого он мне кажется каким-то чудом, ничего печальнее я не знаю. Он всю жизнь будет жаждать справедливости, а ведь ее нет на свете.

Он помолчал минуту, не глядя на Молли, потом спросил чуть слышно:

— Итак, все врата души вашей замкнуты?

Молли встала, подняла руки, словно хотела остановить его, но тотчас бессильно их уронила и отвернулась; скорбное равнодушие охватило ее.

— Да, все, и ни у кого нет ключа.

Она отошла к окну и остановилась, не оборачиваясь. Так и застал ее Джек, войдя в комнату с бумажными свертками в руках, украдкой вздохнул и поставил варить яйца. Ему едва не удалось вновь обрести сестру; и надо ж было Тео спугнуть ее в ту самую минуту, как душа ее начала робко раскрываться! А теперь она опять ушла в свою раковину, точно улитка. Она уедет назад в Порткэррик такая же чужая ему, как приехала, и он утратит друга, в котором так нуждается, по вине друга, который нуждается в нем.