Джек Реймонд

ГЛАВА VIII

— Реймонд! — закричал Тео, вихрем врываясь в класс. — Мама приехала!

Джек ниже склонился над алгеброй.

— Тише ты, балаболка! Не видишь, я готовлю уроки.

— Ну и что? Все равно нечего на меня рычать, как собака! — Тео теперь много лучше владел английским, и своеобразная изысканность его речи исчезла вместе с золотыми кудрями. — Я только пришел сказать, что мама хочет тебя видеть.

— А, черт! — Джек в сердцах отбросил учебник. Он вышел в приемную с лицом нарочито замкнутым и равнодушным, точно маска. Елена встретила его глубоким, серьезным, полным сочувствия взглядом.

— Джек, — начала она, — мы с Тео хотим пригласить вас на весенние каникулы к нам на остров Уайт. Поедемте?

Джек попятился, медленно поднял глаза и посмотрел на нее. Что толку играть роль? Он может обмануть кого угодно, но не ее; она видела его насквозь с первой минуты.

— Зачем я вам?

Она улыбнулась.

— Да прежде всего затем, что мы вас любим.

— Поедем, ну, пожалуйста! — вмешался Тео. — Ты научишь меня грести и...

— Зачем я вам? — настойчиво повторил Джек.

Он подошел чуть ближе и посмотрел на нее в упор. Ему безумно хотелось расхохотаться. Что, если она когда-нибудь встретится с его дядей, с мистером Хьюитом или доктором Дженкинсом и услышит о том, что произошло минувшим летом? Вот взять сейчас и все ей рассказать. Посмотрим, пригласит ли она его тогда! Все в нем дрожало от ужасного затаенного смеха при одной мысли, как она схватит свое дорогое дитятко — и только ее и видели! Он уже знал: есть на свете подозрения, которые пристают, как смола, — будь ты трижды невиновен, от них ничем не очистишься.

Елена подошла и положила руку ему на плечо. Что ж, ладно, он солжет и притворится, как последний негодяй, но это спасет его от Порткэррика. И раз уж он такой мерзкий трус, что не сумел спастись иначе...

— Да я, пожалуй, не прочь, — сказал он, — только бы дядя отпустил.

Елена прожила в деревенской гостинице до самых каникул, и всякий раз при встрече Джек со стыдом опускал глаза под ее ласковым и сочувственным взглядом. «Это не лучше оплеухи», — думал он. Но какое у него теперь право обращать внимание на пощечины — лишь бы только били не слишком больно! Он жил в ежечасном страхе: вдруг викарий запретит ему принять приглашение, да еще сочтет нужным объяснить доктору Кроссу причину... Но мистер Реймонд не стал чинить никаких препятствий: он был признателен за любое предложение, лишь бы племянник не приезжал в Порткэррик и не отравлял самый воздух своим тлетворным дыханием. Для очистки совести он написал Джеку пространное письмо, торжественно увещевая его не употребить во зло доброту его новых друзей. Дочитав письмо до конца, Джек швырнул его в огонь и отправился с Еленой и Тео в Саутгемптон. «Подлый негодяй! — думал он. — Верит всей мерзости обо мне — и все-таки разрешает ехать! Да и я хорош!»

Всю дорогу до Шенклина он уговаривал себя, что будет наслаждаться всеми радостями, какие пошлют ему боги, и ни о чем не станет думать, пока не кончатся каникулы Теперь ему целых четыре месяца ничто не грозит, и уж, конечно, он может себе позволить три счастливых недели. Ведь другие живут счастливо многие годы... В первые дни он был так шумно весел, что утомлял всех в доме; но однажды, вернувшись с моря, он застал Тео с Еленой в саду: мальчик растянулся в траве, под большим кустом «золотого дождя», положив голову на колени матери, и читал ей вслух. Она обвила одной рукой его шею, а другой перебирала его волосы. В эту ночь Джек рыдал так, что ему стало дурно и закружилась голова. Ох, как все это несправедливо, несправедливо, несправедливо!

Спустя неделю приехал новый гость, старый и седой. Елену он звал просто по имени, а Тео называл его «дядя Конрад». Впрочем, оказалось, что он им не родня, а просто старый друг семьи и вместе с мужем Елены сидел в тюрьме. За свои крамольные взгляды он несколько лет провел в крепости в России, потом поселился в Париже; теперь он — известный музыкальный критик, и с его мнением очень считаются. Он строго проверил познания Тео в гармонии и усмотрел столько погрешностей в его игре на скрипке, что малыш, когда его наконец отпустили, убежал в сад и расплакался; там и нашел его Джек.

— Это свинство! — рыдал Тео. — Все английские учителя — остолопы, ничего они в музыке не смыслят. Они говорили, что я делаю успехи, а дядя Конрад меня только бранит! Я слишком крепко держу смычок, и мажу, и никуда не гожусь!

— А может, он сам остолоп, — подсказал Джек, не зная, как утешить мальчика.

Тео резко выпрямился и посмотрел на него во все глаза, потрясенный таким кощунством.

— Да что ты, Джек! Дядя Конрад все знает о музыке. Я и сам понимаю, он прав, я сегодня играл, как сапожник. Ничего из меня не выйдет, никогда я не буду играть, как Иоахим[8]... никогда, никогда!

Он был в таком отчаянии, что Джек никак не мог его успокоить и наконец побежал на веранду за Еленой. Стеклянная дверь гостиной была открыта. Джек подошел и увидел в комнате Елену и Конрада, они серьезно говорили о чем-то на своем родном языке. Он не мог понять их, но невольно отступил, увидев выражение ее лица.

— Елена, — говорил старик, — ведь это тоже призвание! Кто может сказать, что оно менее священно? Я не говорил так, пока не уверился окончательно; в прошлом году я сказал только, что ребенок талантлив. Теперь я утверждаю, что он гений.

— Если это его призвание, говорить больше не о чем, — медленно сказала Елена. — Он должен идти своей дорогой. Но я надеялась...

И вдруг подняла глаза к картине, висевшей на стене, — Джек уже не раз спрашивал себя, что она может означать. Это была большая фотография скульптурной группы: гигантская статуя сидящей женщины в изорванных одеждах, руки у нее в оковах, а у ног — поверженные, умирающие люди.

— Господи, помоги мне! — сказала Елена и закрыла лицо руками.

Джек неслышно отошел. Он понял только одно: она несчастна; это заставило его призадуматься, ведь до сих пор ему не приходило в голову, что он не единственный в мире, кого мучит тайное горе.

Перед тем как возвратиться в Париж, Конрад еще раз придирчиво проэкзаменовал Тео, на все лады проверяя его слух. В последний вечер, когда все они сидели в саду на лужайке, он заставил мальчика прислушаться к пению разных птиц: каждая поет на свой лад и у каждой свой ритм.

— Помни, Тео, когда ты откладываешь скрипку и идешь гулять, ты все равно продолжаешь учиться музыке; каждая птица может тебя чему-нибудь научить. Самым лучшим моим учителем был ручной жаворонок.

— Полно, Конрад! — сказала Елена. — Неужели вы держали жаворонка в клетке!

Старик засмеялся.

— Нас обоих держали в одной клетке. Это было в московской тюрьме; во дворе на прогулке я подобрал птицу со сломанным крылом, и мне позволили оставить ее в камере. К тому времени, как крыло зажило, жаворонок был уже почти совсем ручной.

— И он остался у вас? — спросил Тео.

— Нет, улетел — счастливец!

Джек, казалось, не слушал; по обыкновению всех мальчишек, он вырезал на коре дерева свое имя. Но не докончил и, как всегда порывистый и неловкий, неожиданно вскочил:

— Пойду погляжу кроликов.

И пошел вразвалку, руки в карманах, пронзительно насвистывая: «Сказал святоше старому святоша молодой...» В последнее время он, всем на беду, пристрастился к шуточным песенкам, хотя слуха у него не было никакого и он отчаянно перевирал любой мотив.

— Джек! — закричал Тео, бросаясь вдогонку. — Ты фальшивишь, тут фа диез!

— Грубоватый паренек, странно, что Тео так к нему привязался, — заметил Конрад, когда мальчики отошли подальше.

— Да, пожалуй, — рассеянно отозвалась Елена. Бегом вернулся Тео.

— Мамочка, Джек зол, как собака.

— Разве?

— Да, я хотел пойти с ним посмотреть кроликов, а он послал меня к черту.

— Не ябедничай, — сказал Конрад. Елена поднялась, встревоженная.

— Куда он пошел?

— В дом. Ты его пока не тронь, мамочка. Он и в школе бывал такой, на него накатывает. Это скоро пройдет.

— Поди покажи дяде Конраду кроликов, — только и сказала Елена и пошла в дом.

У комнаты Джека она остановилась и прислушалась. Из-за двери донесся заглушённый звук, который ей уже случалось слышать по ночам. Елена осторожно отворила дверь.

Джек лежал ничком на кровати, вцепившись обеими руками в подушку, и, изо всех сил стараясь сдержаться, негромко, отчаянно, не по-детски рыдал. Елена подошла и накрыла его руку своей.

— Что с вами, Джек?

Он не вырвался, не вскрикнул, только весь сжался и, дрожа, затаил дыхание. Через минуту он поднялся и сел, глаза его были совершенно сухи.

— Ничего.

Елена села на кровать и обняла его.

— Почему вы не хотите мне сказать? Я знаю, вы часто не спите по ночам, ведь у меня в комнате все слышно.

Джек закусил губу.

— Да говорить-то нечего, спасибо. Я был не в своей тарелке, а Тео, дурень такой, привязался не ко времени.

— А я ничем не могу помочь? В вашем возрасте не под силу таить горе про себя. Если не можете довериться мне, так неужели вам не с кем поделиться?

— Тут и делиться нечем. Просто случилась одна вещь... когда я еще не был в этой школе.

— В прошлом году? А ваши родные ничего не знают?

Джек засмеялся.

— Весь Порткэррик знает. Поэтому меня и отпустили в школу.

Елена притянула его к себе.

— Может быть, ты все же мне расскажешь?

Джек не смотрел на нее; он дышал быстро, прерывисто.

— Спросите Дженкинса, — глухо вымолвил он наконец. — Он вам все расскажет.

— Кто это Дженкинс?

— Новый доктор в Порткэррике. Они с доктором Уильямсом приходили, когда я сломал руку, и он тоже все у меня выпытывал, совсем как вы. Я ему сказал: чем болтать про то, как ему меня жалко, лучше бы он помог мне уехать. Но он не так уж меня жалел, чтобы выручить.

Елена помолчала в раздумье.

— Можно, я напишу доктору Дженкинсу и спрошу его, что случилось? Пойми, не могу я смотреть спокойно, как ты мучаешься, ведь ты был так добр к моему Тео.

Джек вырвался и отошел к окну. Через минуту он обернулся — брови сдвинулись, лицо исказила злобная гримаса, губы побелели. Таким Елена видела его впервые.

— Ладно, — сказал он, — можете ему написать: Порткэррик, Горный домик, доктору Дженкинсу. Напишите, что я не против, пускай расскажет вам про меня все, что знает. Тогда вы, верно, не захотите, чтоб я был добр к вашему Тео. Да мне все равно.

Он вышел, засунув руки в карманы, и тяжелыми шагами спустился с лестницы, насвистывая, по обыкновению, фальшиво:

Ни он, ни Елена больше не упоминали об этом разговоре. Она написала доктору Дженкинсу, объяснила, что ее тревожит, и стала ждать. В последний день каникул пришел ответ из Порткэррика. Елена поспешно сунула пухлый конверт в карман, чтобы Джек не увидел почтового штемпеля, и после завтрака ушла к себе. Доктор Дженкинс подробно изложил все, что знал, вернее, то, что видел сам и что слышал от викария, от школьного учителя и от миссис Реймонд. Под конец он серьезно предостерегал Елену от опасностей, которыми грозит ее сыну дружба с Джеком.

«Я лечил мальчика во время его болезни и пытался поговорить с ним по душам, — заключал доктор Дженкинс, — но все мои усилия ни к чему не привели. На мой взгляд, это удивительно недобрая, упрямая, мстительная и скрытная натура; в самом деле, еще до того, как вышла наружу эта злосчастная история, он успел завоевать чрезвычайно дурную славу во всей округе, хотя ему едва минуло четырнадцать. Впрочем, я отнюдь не оправдываю этим действий мистера Реймонда; в его постоянном жестоком обращении я вижу первопричину всех проступков мальчика и склонен считать, что нравственная гибель племянника на его совести. Быть может, я несправедлив, но я всегда подозревал, что и рука была сломана не без его участия».

Елена опять и опять перечитывала это письмо; она отослала мальчиков побродить по дальним полям и могла поразмыслить на свободе. Под вечер, после чая, когда Тео в столовой упражнялся на скрипке, Елена стала искать Джека, но в доме его не было. Она вернулась в крохотную гостиную и прошла на веранду. Из сада донесся стук молотка, и, поглядев в ту сторону, она увидела Джека: он чинил крышу беседки. Он весь ушел в работу и очень ловко орудовал инструментами. Похоже, что из него вышел бы недурной плотник.

— Джек! — помедлив, окликнула Елена.

Он оглянулся.

— Что?

— Может быть, спустишься на минуту?

— Придется, — проворчал он себе под нос и с поразительной легкостью спрыгнул с беседки наземь. Хоть его манеры и оставляли желать лучшего, зато он был замечательно ловок и силен.

Он взбежал по ступенькам веранды и ввалился в комнату с неуклюжестью юного дикаря, громко хлопнув стеклянной дверью и оставляя на ковре грязные следы.

— Чего?

— Присядь, мне надо поговорить с тобой.

— А... — сказал Джек и неловко сел на кончик стула. — Я думал, надо еще что сделать.

Минуту-другую Елена молча смотрела в огонь камина; Джек сгорбился на стуле, угрюмо насупился и выстукивал каблуками припев все той же неизменной песенки:

— Помнишь, — начала Елена, не отводя глаз от пылающих углей, — ты разрешил мне написать доктору Дженкинсу?

Джек выпрямился на стуле и застыл. Стук каблуков замер.

— Так вот, я написала. И сегодня утром получила ответ.

Он громко перевел дыхание, это было почти как стон. Елена все не поворачивала головы.

— Он рассказал мне все, что знает.

И опять минутная тишина, слышится только неровное дыхание Джека.

— Где письмо?

— Здесь, но мне не хотелось бы, чтобы ты его читал.

Он поднялся и шагнул к ней.

— Дайте письмо.

Только теперь Елена посмотрела на него. Черные глаза сверкали — такими их видел викарий в дровяном сарае.

— Дайте письмо.

— Мальчик мой, я дам тебе письмо, если ты настаиваешь, но мне бы очень, очень не хотелось. Да и зачем, ты ведь знаешь, что в нем сказано.

— Дайте письмо.

Елена молча протянула ему конверт. Джек отошел к окну, сел и прочитал все от начала до конца. Елена не сводила с него глаз: лицо его осунулось, побледнело, у рта пролегли глубокие складки, и ей вспомнились «подменыши» из сказок — несчастные заколдованные маленькие старички, которым уже ничто не вернет утраченного детства.

Наконец Джек подошел и положил письмо на край стола.

— Так, — сказал он. — Дальше что будет?

Елена не ответила. Весь дрожа, он подошел еще на шаг.

— Добились своего? Я в ваши дела не совался. Дженкинс подлец, что рассказал вам.

Глаза его были, точно пылающие угли.

— Я же знал, не захотите вы, чтоб я околачивался вокруг вашего ненаглядного деточки и портил его! Теперь вы все знаете: я играл в карты, и врал, и каких только гадостей не делал, и учил малышей всякой мерзости, и меня за это чуть не убили, и уж лучше убили бы сразу! Что вам еще надо знать?

Елена встала и положила руку ему на плечо.

— Только одно, мой мальчик: обращался с тобой хоть кто-нибудь, как с человеком? Поверил тебе кто-нибудь хоть раз в жизни?

Он вывернулся из-под ее руки и, тяжело дыша, страшно бледный, посмотрел на нее в упор.

— Вы... вы бы поверили?

— Мне тебя и спрашивать не надо.

Джек все еще не понимал. Он взялся рукой за горло, пальцы его дрожали.

— А если я скажу... что это все ложь... с начала до конца? Если скажу... я потому не сознавался... потому что... не в чем было... потому что...

Елена порывисто обняла его.

— Милый, ничего не надо говорить, я и так знаю!

Джек рыдал — тяжко, глухо, без слез, как взрослый.

Потом они сидели у камина — Елена в низком кресле, Джек на коврике у ее ног, — и смотрели на рдеющие уголья, и она узнала историю дрозда — по крайней мере то немногое, что Джек сумел выразить словами. Он рассказывал спокойно, без слез, только снова и снова умолкал, собираясь с силами, — так рассказывали о себе люди там, далеко, в Сибири.

Если бы не Сибирь, она тоже, как доктор Дженкинс, вероятно, не поняла бы Джека. Но она долго жила за пределами человеческого милосердия, и ее глазам открылись обнаженные язвы нашего мира. Много месяцев провела она среди преступников, идиотов и безумцев, когда отправлялась в ссылку, долгие годы жила окруженная выродками, в краю, где век за веком, как в сточной яме, оседали всевозможные подонки, и эти годы многому ее научили. Порок викария Реймонда не был для нее ужасной неожиданностью: она видела его в самых разных обличьях, от страшных детей, которые, злорадно хихикая, жгут на костре живую белку, и до остервенелых убийц, что, перерезав горло своей жертве, с окровавленными руками предаются чудовищным оргиям.

Джек кончил свой рассказ, и некоторое время оба молчали. В комнате становилось темно. Елена ласково гладила лежавшую у нее на коленях черноволосую голову.

— Скажи мне еще одно, сын. Для чего ты тогда вылез из окна? Хотел убежать и уйти на корабле в море?

— Не в море, только добраться до утеса. Я больше не мог.

В голосе его, угасшем, безжизненном, не было ничего детского.

— Но Дженкинс ошибается, — прибавил он. — Про руку дядя и не знал. Уж я постарался, чтоб он не узнал.

Елена крепче сжала его пальцы.

— Зачем?

— Понимаете, я не мог его убить, я раз попробовал, но не вышло. И я решил — пускай тогда он меня убьет, и его повесят.

Елена наклонилась и поцеловала его. Сумерки все сгущались; угли в камине потемнели, под пеплом едва проступал багровый отсвет.

— И поэтому все это чепуха, — вдруг начал Джек и умолк. Рука Елены по-прежнему лежала у него на плече.

— Что, милый?

— Да вот, что вы нянчитесь со мной, хлопочете, будто я — Тео. Ну, понятно, я пригляжу за мальчишкой, и постараюсь сделать его человеком, и никому не дам в обиду — уж больно он хлипкий. А что он набивается мне в друзья, так это смех, да и только.

— Тео еще ребенок и... и ему пока не пришлось побывать в аду. Когда он станет взрослым, придет и его черед. Но я, мне кажется, тебя понимаю.

Джек внезапно расхохотался.

— Вы?! — переспросил он. — Чушь!

Голос его прозвучал устало и холодно, в темноте могло показаться, что это говорит старик.

Он вырвался от нее и стал мешать кочергой последние едва тлеющие угольки.

— По-вашему, раз вы повидали тюрьмы и всякое... Да что вы знаете? Вы чистая. Может, ваших родных и расстреливали, и вешали, и все такое, но их не связывали и не...

Она закрыла ему рот рукой.

— Молчи! Ты пострадал за то, что вернул живому существу свободу, а отец Тео умер за то, чтобы вернуть свободу людям. Так разве ты мне не сын?

***

Назавтра рано утром, когда Джек, угрюмый и неловкий, пришел к Елене проститься, она встретила его так весело и просто, словно новые отношения связывали их не первый год.

— Итак, если твои родные не станут возражать, ты будешь все каникулы проводить здесь. Я съезжу в Корнуэлл, повидаюсь с ними и попробую все уладить. Может быть, они позволят мне совсем тебя усыновить. Теперь насчет карманных денег — разумеется, вы с Тео все поделите на двоих, я буду давать побольше. Доходы у меня очень скромные, придется нам немножко себя урезать, пока мои сыновья не вырастут и не начнут зарабатывать сами.

Джек хмуро пробормотал что-то о том, какое свинство, что до двадцати одного года еще столько ждать. Он боялся снова потерять власть над собой, а потому речь его была отрывистой и не слишком вежливой. Со слезами на глазах Елена его поцеловала.

— И присмотри за Тео. С тех пор как я осталась одна, я всегда в тревоге за него, мне ведь не на кого опереться. Когда он вырастет, он будет музыкантом, а люди искусства так редко бывают счастливы. Но теперь я спокойна, у меня есть ты, а ты не обижаешь певчих птиц. Да хранит тебя бог, мой новый сын!

Больше об истории с дроздом не вспоминали.