Джиадэ. Роман ни о чем

Часть первая

Вскоре после окончания неудавшейся, благодаря настойчивости английских банкиров в их наглых требованиях, Лондонской конференции советская пресса опубликовала официальное извещение Наркоминдела с приложением следующего письма:

«Дорогой Раковский, Вы не поверите, как сильно я огорчен, что все так неприятно получилось. Меня утешает лишь мысль, что Вы смогли наконец убедиться в нашем гостеприимстве и стремлении уладить существующие между двумя величайшими в мире нациями недоразумения. Что касается кредитов, открытия которых Вы ждете с таким понятным в положении Вашего уважаемого правительства нетерпением, то – слава нашему королю, хорошим парламентским традициям и английскому Господу Богу, – Сити, как Вы знаете, достаточно прочно устроено на земле, никуда убежать оно не может, а стало быть, никуда не убегут и кредиты.

Потерпите; я как раз заканчиваю составление для Рамзэя проекта созыва новой конференции на луне, с которой, по-видимому, в близком будущем завязаны будут регулярные деловые сношения и против которой, как территории для нашей товарищеской встречи, Вы, надеюсь, не будете возражать хотя бы ради того, чтобы не дать этому проказнику Раймонду повода сострить, что когда Вы занимаетесь строительством, то делаете это, витая на луне, а когда просите денег, нужных Вам для того чтобы строить, то предпочитаете оставаться на земной поверхности. Впрочем, принимая во внимание совершенно частный характер настоящего письма, не скрою от Вас, что я уже намекал Рамзэю в беседе с ним на возможность лунной конференции и, кажется, он отнесся не очень отрицательно, так как сказал мне: “Вы, Понсонби, неисправимый дурак и оптимист. Я лучше Вас изучил все обезьяньи штучки этих большевиков. Если они попадут на луну, то, конечно, сразу же забудут о кредитах, которых мы ведь вовсе не дадим им, а используют положение для целей агитации против нас же. Поймите же, наивный Вы человек, что сверху им еще легче будет буквально наводнить Индию своими прокламациями, этими гнусными листками с красным по белому”.

Но я рассчитываю главным образом на свой вышеупомянутый доклад, центральное соображение коего в пользу выгод от встречи на луне – это то, что по крайней мере даже в случае провала и новой лунной конференции неудачу переговоров всегда можно будет объяснить какими-либо еще неизученными воздействиями и влияниями межпланетных сфер, не углубляя таким образом существа наших расхождений; а также надеюсь, что со свойственным Вам джентльменством Вы настоящее письмо сочтете строго конфиденциальным и безусловно не подлежащим оглашению в печати, что даст мне возможность добиться в конце концов нужных результатов.

Примите выражение сочувствия и привета от искренне преданного Вам

Понсонби».

Номер газеты с этим письмом лежал на столике, за которым у себя в кабинете работал писатель Арский, но оставался непрочитанным. И это по той причине, что во-первых, Арский был занят сочинительством поэмы, находясь в состоянии вдохновения, а во-вторых, он вообще не читал газет и они ежедневно подавались ему на стол больше для заведенного раз навсегда порядка, нежели для ознакомления, хотя бы и беглого, с их скучноватым и достаточно вульгарным по форме содержанием.

Арский был еще молод; он имел некоторые средства, делавшие его отчасти независимым, то есть свободным от необходимости пользоваться великим преимуществом русских сочинителей, именно пайком, выдаваемым из Дома литераторов.

Арский не ведал ни привязанностей особенных, ни забот. А

Может быть, в том и была причина волнения, приковывавшего его время от времени к письменному столу.

Итак, Арский как раз находился в самом благодатном для поэтического творчества расположении духа, когда ему подали пригласительный билет на вечер к Бернардовым.

Дом Фридриха Карловича Бернардова был один из немногих буржуазных и культурных домов, уцелевших от разгрома революционными годами. Хозяева дома, продолжавшие пользоваться отменным благосостоянием, находили удовлетворение не только в обычных радушных и многолюдных приемах, которые они часто устраивали в своей просторной квартире на Невском проспекте 25-го октября, но и в более интимных собраниях, где царствовали, если так позволительно выразиться, люди искусства, созываемые по специальным пригласительным билетам.

Сегодня вечер должен был быть посвящен докладу на тему «о пределах искусства и феургии».

Придя к Бернардовым, Арский обнаружил в их уютной «культурной» гостиной немало знакомых и даже приятелей, с которыми перекинулся несколькими шутливыми словами, заменившими приветствия. Но он сразу же пришел в дурное настроение, заметив ораторствовавшего с значительным видом нескладного и неприятного лицом мужчину; то был очень популярный собиратель старинного фарфора, общественный деятель и публицист марксистского толка, «сочувствующий» большевикам.

Посмотрев на часы и убедившись, что Ина, игравшая в бывшем императорском театре, еще не могла успеть разгримироваться и приехать, Арский, не в силах выдержать напыщенную болтовню «деятеля», старавшегося быть одновременно и доступным и олимпийцем, направился послоняться в биллиардную и вместе с тем курительную.

Рассеянно проходя длинным коридором, он полунамеренно, полунечаянно зашел в темную комнату шестнадцатилетней дочки хозяев Кэтхен, которая всегда возбуждала его любопытство своей исключительной способностью смущаться в обществе мужчин, доходившей до того, что она в этих случаях не могла заставить себя произнести буквально хотя бы одно слово.

Стоя у открытого окна, Кэтхен мечтательно глядела на круглую луну. Арский несколько мгновений внимательно наблюдал ее; он не помнил лица Кэтхен, но вдруг ему захотелось думать, что она очень хорошенькая. Поэтому он неслышно подошел к ней и, закрыв ее глаза своими ладонями, нежно сказал:

– Здравствуйте, Кэтхен. Известно ли вам, что луна, которой вы так любуетесь, это тело, прогуливающееся вокруг нас?

Кэтхен, может быть, и улыбнулась, но ничего не ответила и не попыталась увернуться из ставших властными рук Арского, который очень проворно, хотя и выполнял это словно через силу, использовал как умел смущение девочки, на этот раз непонятно волновавшее его. Когда мысль о возможности сопротивления могла бы прийти в ее смятенную головку, дело уже представлялось безнадежно непоправимым.

Еще раз поцеловав ее трогательно вздрагивавший, пухлый на ощупь, как и полагается в таких случаях, ротик, Арский ласково и учтиво удалился, чтобы Кэтхен, которой надо было присутствовать при чтении, успела хоть как-нибудь оправиться от своего смущения и от того, что произошло с нею.

Когда, вдоволь накурившись, Арский вернулся в гостиную, он застал все общество за обсуждением какого-то предложения собирателя фарфора. До сознания его, занятого иными вопросами, достигали лишь отдельные слова: «Понсонби. Виновники блокады. Раковский, огласив, поступил вполне правильно: честный коммунист не обязан джентльменствовать. Надо кинуть в лицо всему миру» и т. д.

Однако уже и чаю с печением от Des Gourmets напились, а доклад все не начинался. Арский, не видя «среди присутствующих» Ины, которую, впрочем, он и представить себе не мог в роли «присутствующей», стал проявлять нетерпение. Тогда, встав и облокотившись о рояль, докладчик приступил, добросовестно откашлявшись, к лекции, начав ее при общем молчании с чтения третьей главы из Дантовой Vita Nuova:

«Когда столько минуло дней, что ровно десятилетие кончалось с того первого явления госпожи моей, в последний из дней тех случилось: предстала мне дивная в белоснежной одежде… И, раздумывая о виденном, умыслил я поведать про то многим славным трубадурам того времени; и как сам обрел искусство слов созвучных, задумал сложить сонет, дабы приветствовать в нем всех верных данников Любви и, прося их, чтобы они рассудили мое видение, пересказать им все, что узрел во сне. И тогда начал я этот сонет».

На этом чтение прервалось, так как внезапно раздался столь ужасный взрыв, словно под самыми окнами разрядилось по меньшей мере несколько десятков очень тяжелых орудий. Стекла в окнах задрожали, Кэтхен еще более смущенно потупилась, а с носа почтенного докладчика, читавшего по тетрадке, упали на сверкающий паркет очки и даже неосмотрительно разбились вдребезги.

Все повскакали с своих мест, шумно обсуждая возможные причины ночной пальбы из пушек. Общественный деятель, казавшийся более других испуганным, уверял, что стрельба эта несомненно мирного происхождения, так как после интервью, недавно данных им американским корреспондентам, интервенция сделалась немыслимой. Кое-кто тщетно призывал к порядку, настаивая на возобновлении лекции. Но вряд ли всеобщее волнение скоро улеглось бы, если бы незаметно появившаяся рядом с докладчиком Ина не произнесла: «Господа, я помню Дантов сонет, это продолжение его чудесного двойного свидетельства, и с позволения докладчика прочту вместо него стих». Восхищенный лектор неуклюже приложился сначала к одной, затем к другой руке Ины, которая прочла, продолжая еле заметно улыбаться:

Когда Ина смолкла, лектор, успевший несколько оправиться, может быть, и продолжал бы свой интересный доклад, но в комнату запыхавшись вбежал Артур, младший сын Бернардовых, страстный комсомолец и убежденный материалист-естествоиспытатель, впрочем, розовенький еще, словно юный поросенок. Он принес с собой неожиданное известие. Оказывается, ровно неделю тому назад профессор Ворчестерского политехникума в Америке Роберт Годдард кинул на луну первую исполинскую ракету-снаряд весом в семнадцать тонн, то есть около тысячи пудов, придав ей скорость в двенадцать приблизительно километров в секунду и положив таким образом начало эре межпланетных перелетов. По заданию отправителя на луну небывалой в плановом масштабе ракеты, она должна была достигнуть твердой поверхности верной спутницы земли в заранее намеченной точке и, взорвавшись там, дать яркую вспышку.

Извещенные об этом событии, как и весь мир, по радио, мы приготовились к наблюдению, и несколько минут тому назад мощный телескоп, установленный на Марсовом поле, дал возможность наблюдавшим убедиться, что вспышка на луне действительно произошла в намеченное Годдардом время и в намеченной им точке, что и было ознаменовано торжественным пушечным салютом, прервавшим доклад «о пределах искусства и феургии». Феургический доклад этот явно не мог продолжаться: рассказ Артура слишком привлек внимание собравшихся, и Арский заметил, как при словах «эра межпланетных перелетов» даже глаза Ины, обычно холодно-серые, зажглись искристыми огоньками, напомнившими ему огни взорвавшейся ракеты. Тут он впервые обратил внимание на Кэтхен; по-детски прижавшись в самом углу комнаты к Ине, перед которой она благоговела, и прячась за ее спиной, Кэтхен смотрела прямо в лицо Арского, и выражение ее не только было чуждо обычного, вошедшего в плоть и кровь смущения, но к удивлению Арского исполнено было откровенного не то восторга, не то любопытства. Почему-то ему стало неприятно, что именно так, с любопытством, девочка смотрит на него после недавнего.

«Надо будет при удобном случае поднести ей перстенек с лунным камнем», – усмехнувшись про себя, подумал Арский и, поднявшись с места, решительно направился к Ине, которая уже давно мучила его воображение и привлекала к себе чем-то неуловимым, что таилось в изящной простоте ее движений, надменности да леких глаз и театральности прелестной улыбки. Он положил объясниться с нею сегодня же, не откладывая больше, и проникнуть наконец в тайну этого существа, незаметно для него самого превратившего его в лунатика.

«Лунатик – это человек, одержимый болезненным состоянием, который бессознательно ходит и нередко проказит», – ответил он невпопад толковым определением из словаря на чей-то искательно обращенный к нему вопрос: «Не сочиняете ли теперь чего-нибудь новенького?»

Спрашивавший, должно быть, был крайне скандализован, но до него ли было в ту минуту Арскому? – все помыслы его были заняты Иной.

Между тем гости понемногу расходились. В окнах стояла белая петербургская ночь. Кажется, это было единственное белое, что еще смело не таиться в красном городе Ленина, что еще не догадались или не успели переименовать.

Заметив, что Ина готовится удалиться, Арский живо простился с хозяйкой, которой в это время вся седая, с молодым лицом дама, бывший секретарь председателя Теософического общества, говорила с расстановкой: «Завтра уезжаю на воды. Вы знаете, состояние моего здоровья внушает мне серьезные опасения».

После того он подошел к Ине: «Позволите ли отвезти вас домой?» Она ответила «да» легким наклонением головы. Улыбка ее была все так же непроницаема. Она казалась усталой. Они уселись на извозчика и почти молча доехали до Покрова, где вместе со старушкой матерью проживала Ина.

Часть вторая

Арский вспоминал, как на вопрос его: «Предались ли бы вы всецело человеку, который ради вашего каприза согласился бы лететь с ракетой на луну лишь затем, чтобы, ударившись об это небесное тело, рассыпаться на ваших глазах, устремленных в телескоп, тысячью разноцветных огоньков?» – Ина, взглянув на него «огненными пронзительными глазами», твердо ответила: да.

А Кэтхен в это время писала ему письмо, в котором уверяла, что ей известна любовь к нему Ины и что она вполне Ину понимает и сама бы на ее месте так чувствовала. Но что, впрочем, она возвращает ему полнейшую свободу во всем и просит не беспокоиться о ней, так как он ни в чем решительно не виноват, а это она так захотела и нисколько не сожалеет. Почему не сожалеет, ему должно быть все равно. А уж если винит себя, то совсем за другое; за что, не скажет. Ину она боготворит, и это пусть Арский знает и пусть помнит, что он такой любви, какую давно испытывает к нему Ина, вовсе не достоин.

Затем просьба поверить, что она, Кэтхен, уже не маленькая девочка, какой была два дня тому назад, и лунный камень ей ни к чему, но если когда-нибудь Арскому вздумается увидеть ее или, вернее, она ему понадобится, то пусть пошлет за ней и она тотчас прибежит к нему и останется до тех пор, пока он не отошлет ее обратно. Только пусть он не вообразит, что она намерена высказываться перед ним в каких-то своих чувствах. Если на письмо это он не ответит тотчас же, как получит его, то может и совсем не отвечать.

Таким образом, письмо это, которое адресовано было Арскому и ему своевременно отослано, не начиналось словами «дорогой Раковский», – оно лишено было обращения, и не кончалось словами «преданный Вам Понсонби», – вместо того в конце письма просто было обозначено «Кэтхен», да еще в постскриптуме Кэтхен заклинала Арского считать, что между ними ничего, решительно ничего не было.

Письмо еще не было получено Арским, но вдруг ощущение по-детски пухлого ротика, отвечающего на его поцелуи, возникло расплывчато в сознании его; ему представилась возможность ее тогдашней, при луне, до жути плутовской улыбки, и он с удовольствием вспомнил, что, кажется, грудь ее достаточно уже полна, а ляжки особенно нежно округлены. Он пожал плечами. В сознание его незаметно проникало смутное предчувствие, что никогда больше он не коснется этого существа и что оно исчезнет для него из мира.

Неожиданно направление мыслей Арского переменилось. Ему припомнились признания будущего ирландского священника, аскета и редемпториста Владимира Печерина: «Всякий вечер звезда, гораздо более блестящая, чем все прочие, останавливалась перед моим окном, и лучи ее ласкали мое лицо. Я вскоре догадался, что это та самая звезда, под которой я родился. Она была прекрасна, эта звезда. Ее блеск манил меня, призывал меня ей подчиниться.

Ношу в сердце моем глубокое предчувствие великих судеб. Верю в свою будущность, но мой час еще не настал. Провидение никогда не обманывает. Слава! Волшебное слово. Небесный призрак, для которого я распинаюсь. О Провидение! Прошу у тебя лишь дня, единого дня славы и дарю тебе остаток моей жизни».

«О, – воскликнул Арский, – вы ждете еще достойного вас певца, вы, кого толпа так презрительно зовет неудачниками. Все, чьи жертвенные труды, совершенные в тиши и уединении, казались суетному свету бесплодными; люди большого смирения и великих как сердце мира замыслов; носители безмерных намерений, которым не дано было осуществиться. Вы, оставшиеся в неизвестности, осмеянные и забытые. Насколько судьба ваша, ведущая вас путем незримым, счастливей удела многих и многих, раздавленных непосильным бременем преждевременной или незаслуженной славы!»

Ина, оставшись одна, мечтала. Ей мнилось, будто в чьих-то властных руках она покоится нагая, едва прикрытая кроваво-алой тканью. Она спит и сквозь сон слышит, что будят ее, и, покорно проснувшись, видит в руке господина свое сердце, пылающее пламенем, и робость охватывает ее бедное детское сердце.

Ина, полузакрыв глаза, любуется серебряным серпом луны, который является символом Ислама. Она молится лунному ангелу Гавриилу и благоговейно просит его о поддержке и заступничестве.

Ина мечтает: взлететь бы к небу, к багряной луне, несомой вверх испепеляющими волю руками. Туда – к реальному бытию, отсюда, где существование ее призрачно, как свет луны белой петербургской ночью.

Говорила ли она с ним действительно? сказала ли «да»? Она не была в этом уверена. Но зато она помнила, что он о чем-то спрашивал ее и что, покорная, она ответила, после чего он встал и тотчас удалился. Ах, зачем он оставил ее.

Ина мечтала, и в этот вечер ей было бы особенно легко до конца проникнуться истинностью мысли, высказанной маркизом Сент-Ив о том, что: «Смерть есть невыразимое наслаждение души, самая величайшая чувственная радость, какую только она может ощущать, и мужество нужно лишь для того, чтоб не поддаться ее соблазну».

Получив письмо Кэтхен, Арский тотчас бросился к Ине. Он очень спешил, но не брал извозчика; ему казалось, что он дойдет скорее.

Пока он шел, вернее, бежал по пустынным улицам Ленинграда, странные мысли зачинались в его мозгу. Как мало все изменилось за полвека. В те времена петербургские модники носили фрак, теперь ленинградские не носят фрака. А демократизм?

Зиновьев, жестоко огорчающий бедного Макдональда своими диатрибами, направленными против британских традиций, говорит…

Другой убежденный демократ, профессор филологии и католический священник Печерин уже высказал по-иному подобную же мысль: «Россия вместе с Соединенными Штатами, – писал он, – начинает новый цикл в истории; так из чего же ей с особенным терпением и любовью рыться в каких-нибудь греческих, римских, вавилонских или ниневийских развалинах. Она, пожалуй, сама сумеет подготовить материалы для будущих археологов и филологов».

В общем, ничего не меняется, кроме обстоятельств. Утопист, идеальный поклонник цареубийства и революционных переворотов, был приведен к своему демократическому пониманию тридцатипятилетней священнической аскезой. Трезвому государственному деятелю, практику удачного переворота, оно досталось иным путем. Но возьмет ли кто на себя смелость утверждать, что совершенно невозможны такие обстоятельства, при которых революционер-демократ в одну прекрасную лунную ночь, неожиданно меняя веру, становится ревностным служителем ордена иезуитов?

Внезапно галопирующий бег мыслей этих был прерван окликнувшей его знакомой дамой, полной, недурной собою брюнеткой, собиравшейся разводиться с мужем. Арский принужден был остановиться и поздороваться.

– Откуда вы? – спросила удивленно дама, озирая его с головы до ног.

– Из Турции, только что приехал, – словно по наитию отвечал Арский.

– Ах, Турция, страна полумесяца! Лунный Босфор! Золотой или Кривой Рог, не помню. Это, вероятно, восторг. Но только рассказывают, янычары там такие страшные: всех попадающих в их руки женщин они будто бы сажают на кол, правда ли?

– Ну, далеко не всех. Османлисы, конечно, изысканно вежливы, но они, право ж, гораздо более разборчивы, чем принято думать. И неужто вы не знакомы с их вкусами по Фарреру?

Наконец Арскому удалось вырваться, успев несколько разочаровать встречную.

Ину дома он не застал; неизвестно было, где она и когда вернется к себе.

В ужасном беспокойстве Арский вышел из ее квартиры на улицу. На лестнице он столкнулся с тремя карапузами; они вызывающе прошли вплотную мимо него и, словно сговорившись, одновременно засвистали на мотив уличной песенки:

Арский озабоченно остановился, не зная, что придумать. Затем сразу вдруг принял решение. Через несколько минут уже он стучался в дверь, на которой не было ни номера, ни карточки хозяина квартиры, но кто-то на ней мелом изобразил нелепо большую цифру «3». Подточин, предсказатель прошедшего, настоящего и будущего, к тому ж актер того же театра, в котором служила Ина, не заставил себя ждать. Он вышел к Арскому в небольшую приемную в обычном своем рабочем френче из обыкновенного люстрина и в уютной восточной тюбетейке, расшитой серебром. Он весь был довольно крупный, даже несколько грузный, и черты лица имел крупные, хотя и женственные; движения его были мягкие, округлые, ласковые; голос тонкий и манеры приятные, вкрадчивые. Слова, которые он обращал к вопрошавшим его, отнюдь не казались речением прорицателя: от них всегда веяло подлинной человеческой добротой и участием.

Предсказатель прошедшего Подточин был весьма чувствителен: казалось, ничего не может быть легче, чем чужими горестями и печалями исторгнуть слезы из его проницательных и вместе с тем затуманенных глаз. Временами он сам, как больной, нуждался в помощи целителя. Говорили, будто бывает он подвержен весьма странным припадкам.

Он обладал некоторым голосом для пения, а также знанием основ композиции. И слабостью его была страсть слагать романсы, может быть, и совершенно посредственные.

Кажется, у него была очень большая собака и прелестный ребенок. Межпланетная революция заставила этого отмеченного Провидением человека превратить прорицания в занятие профессионала, соглашавшегося принимать плату от редких впрочем клиентов.

– Я хочу знать.

– Вы не женаты, жениться не собираетесь; вы – писатель. У вас бывают странные привязанности.

– Но я хочу знать не то, что мне известно, а то, чего я не знаю.

– Вы хотите знать. Я вижу вас не здесь, а в Европе, далеко отсюда, в Париже. То, чего вы ждете, совершится в таком-то году. Да, слава. Я вижу вас окруженным сиянием славы.

– Простите, но меня сейчас не занимает это. Скажите мне, если можете, о той.

– Она приходила ко мне до вас.

– Была у вас? Ина?

– Нет, другая особа, близкая вам. Мадемуазель Бернардова.

Но Арский уже не слушал. Он полузакрыл глаза и погрузился в странное полудремотное состояние.

Верхняя полная губа Подточина левым углом своим быстро-быстро задергалась, словно он удерживался от охватившего его внутреннего хохота. И какое ласковое, сочувственное лицо! Какие глаза! Необычным образом черты его приобретали все более и более отпечаток женственности. Где он? На Крюковом канале в бывшем Петербурге или в Египте?

Конечно, гадалка была права: смерть, смерть, смерть! Вдруг почудилось Арскому: он видит Кэтхен полуоголенной, танцующей на открытой сцене. Движения ее ножек в черных шелковых чулках явно непристойны, и предсказатель любуется ею, жадно следит за каждым движением девочки и когда она, кончив танец, раскланивается, шепчет в ее сторону вкрадчивым голосом слова пророка Исайи, причем шутливо грозит пальцем: «Вот я вам за ваши звездочки и луночки, и опахала, и цепочки на ногах!»

Арский открывает глаза. Руку его уже мягким движением выпустил из своей руки Подточин и говорит ему: «Думаю, что Ина придет еще сюда. Но вам лучше поискать ее в другом месте, если так спешно понадобилось увидеться. Может быть, в театр к нам заглянули бы? Меня давно не занимали, и я отстал, а там скажут вам, когда у них репетиция назначена. Ведь Ина играет каждый вечер».

Выйдя от Подточина, Арский повторял про себя машинально слова пророка, угрожающего прелестным дщерям Израиля: «Вот я вам за ваши звездочки и луночки». Это действовало на него в высшей степени успокаивающе, хотя ему до слез жалко было этих нежных созданий, белотелых и волооких, благоухающих модниц, украшающих себя, между прочим, луночками.

О Париже и славе еще будет время поразмыслить. Какой симпатичный этот Подточин. Какой умный, интересный человек и как выгодно разнится от плоских скучных шарлатанов, неумело прикрывающихся хиромантией и лишенной аромата кофейной гущей. Но вопреки совету в театр за Иной Арский не пошел, а пошел он в церковь «Утоли моя печали», что на Вознесенском проспекте, и шел он с таким чувством, словно именно в церковь советовал ему направиться предсказатель.

Часть третья

Было так, что всеобщая борьба за мировое господство в межпланетных пространствах свелась в конце концов к борьбе за обладание луной, как некоей идеальной базой для военных действий в межпланетном масштабе. И было так, что спорящие согласились устроить состязание: кто раньше добежит до луны, тому она и достанется. Для участия в этом состязании Советская Россия делегирует Арского, Британская империя – Понсонби, а все остальные, включая сюда Ину и Кэт, – предсказателя прошедшего, настоящего и будущего; жюри – Роберт Годдард, профессор Ворчестерского политехникума в Америке. Уже на третьей версте Понсонби, с детства страдавший на почве ожирения сердца одышкой, заметно отстал; что касается Подточина, то он шел наравне с Арским, но в последнюю минуту сдал, и первым пришел Арский.

Понсонби казался очень рассерженным, уверял, что бег был организован неправильно, что прав был Макдональд, когда говорил об обезьяньих штучках, что так нельзя, ибо это окончательно роняет престиж Британской империи в глазах угнетаемых ею народностей Востока, и что необходимо переиграть, то есть перебежать без всякой пропаганды. Тут он совсем уж зарапортовался и стал некстати упрекать Арского за то, что он опубликовал в печати секретное письмо, которое он через своего личного секретаря мистера Грегори будто бы ему, Арскому, посылал из своей частной конторы в Сити.

Подточин бодрился, пудрил раскрасневшееся лицо пуховкой, которую достал из бисерного ридикюльчика, даже шутил, доказывая, что не Арский его обогнал, а сам он позволил обежать себя, и что это безусловно входило в его планы, потому что он давно убедился, что Арский славный малый; кроме того, он всегда был в душе искренним сторонником взгляда – дорогу молодежи, а старикам и старушкам пора на покой.

Что касается Арского, то, добежав до луны, он, даже не дожидаясь санкции Годдарда, немедля схватывает у первого попавшегося ему на глаза красноармейца, оказавшегося братом Кэтхен, комсомольцем Артуром, его винтовку и, лихо насадив луну на штык, подносит ее восхищенной Ине со словами из песенки, подслушанной в детстве В. В. Роэановым: «Вот на штыке красноармейца томится пленная луна». Недоступная Ина так поражена, что не догадывается ахнуть, а прямо падает с легким гортанным криком в его объятия или по крайней мере делает соответствующее движение.

Кэтхен поселяется вместе с ними: она на роли demoiselle de compagnie, вроде личного секретаря при Арском, и оттого ей живется совсем не плохо. Имя у нее уже не прежнее немецкое, а новое египетское и такое пряное: Нур-Эль-Эйн. Она «на все готова» ради Арского и всегда рада позабавить его, поэтому она через женский курултай дехканок доводит до сведения Всесоюзного хурулдана о том, что в отношении себя она будет считать неотмененным существеннейший по ее мнению параграф шариата, предоставляющий мужу право подвергать непокорную жену «после увещеваний легким (о нет! каким он пожелает) телесным наказаниям…»

Вскоре после того суровый вождь с нежной душой и духом величественного мятежника, узнав о происшедшем, остался доволен и собственноручно поздравляет Арского народным героем труда.

Но ведь Ина была занята на репетиции, почему и не знала о печалях Арского, а следовательно не могла и утолить их. Только вернувшись поздно вечером после спектакля домой и тщательно смыв с лица остатки грима и театральной пыли, Ина узнала о несчастьи, постигшем Кэтхен. Загадочный случай этот, по-видимому, уже стал достоянием городских пересудов. Ина была потрясена. «Бедная девочка! – горестно вздохнула она. – Бедная крошка Кэтхен! Но что делать: всех нас ждет в конце концов одна и та же участь. Всё, всё исчезает в этом мире, населенном одними призраками. Как всё тривиальное, истинна старая мысль: ничто не вечно под луной».

Репетировалась античная трагедия. По ходу действия 70-летняя старуха, роковым образом ослепленная собственным заблудшим сыном, разрывая на себе одежды, отчаянно проклинает тот памятный час, когда она зачала этого непочтительного сынка. Режиссер придумал новый трюк: он заставлял старуху вместо разрывания одежд проделывать ряд кульбитов и иных акробатических приемов. После соответственной тренировки они вполне стали удаваться неудачно молодившейся Наталии Рожевской, игравшей ослепленную мать. Ина подошла к удовлетворенному режиссеру.

– Сергей Эмильевич, простите, но мне кажется недостаточно обоснованным ваше толкование. Ведь мы репетируем трагедию, да еще античную трагедию. При чем же тут акробатика? И вообще я, знаете, специально справлялась по словарю одного знакомого мне писателя, желая уяснить себе смысл модной нынче во всем акробатики. На странице двадцать второй читаю: «Акробат – канатный плясун, весопляс. Сравнить – аграбат». Смотрю на странице двенадцатой, и представьте: «Аграбат – грабитель, жулик. Пример: “По дороге от Петербурга до Петергофа много аграбатов, которые ограбают проезжих. Сравнить – акробат». Ничего не понимаю. Почему они сравниваются? В чем же дело?

– Прежде всего, – ответил режиссер, подумав несколько времени, – забудьте, пожалуйста, раз и навсегда о том, что вы в помещении бывшего императорского театра. Мы все здесь – народные актеры и званием этим можем гордиться. Но вопрос не в этом. Ваша головка, очевидно, все еще набита ложными понятиями об аполитичности, о внеклассовости искусства. Но искусство наше должно быть не мертвым, а живым. Мы же, люди искусства, живем, как вам известно, не на луне, где пока нет классов, а на земле, где классы есть и где они борются не на жизнь, а на смерть. И скажем прямо: искусство наше должно быть классовым, пролетарским, ибо эпоха властно требует от нас жертв, а также трюков. Вот отчего в комедии ли, в трагедии ли без акробатики нам обойтись никак невозможно. Что же касается аграбатики, которая вас беспокоит, то ваши страхи мне непонятны. Что за буржуазные предрассудки! Вы – очаровательная героиня, но это сегодня, а завтра – кто знает – зарегистрирует вас как жену приглянувшийся вам случайно акробат, и превратитесь вы сами в аграбатку, тогда что запоете? Так-то, шутки шутками, а ведь через два дня у нас, товарищи, монтировочная! Ну, пока еще вы только героиня, повторяю, очаровательная, вам-то, во всяком случае, смущаться нечего. Роль у вас, кажется, очень выигрышная, и я вас прошу, вы уж продолжайте вести ее, как до сих пор, то есть по старинке; тон верный, роль ведете крепко, вообще оно у вас превосходно получается. Ведь я, по обыкновению, на вас больше всего и надеюсь, что вывезете спектакль.

Затем, звонко хлопнув несколько раз в ладоши, он громко возгласил: «Место, господа! Продолжаем. Прошу еще раз с самого начала сцену ослепления».

Ина, улыбаясь, заняла свое место.

После окончания спектакля к ней подошел и по-хорошему товарищески обнял ее, предварительно поцеловав ручку, мрачный Костя Шенман, комик и конферансье, который обладал секретом, еще не раскрывши рта, вызывать дружный хохот заранее готовой смеяться публики.

– А все-таки умница же вы, моя Иночка: ментора-то нашего давеча здорово подкузьмили. Старался он как мог выпутаться, да не удалось. Ваша правда. И у Пушкина, кажется, Моцарт и Сальери поспорили из-за того, совместимы ли гений и злодейство, то есть театральное искусство и чертова эта агробатика нынешняя, – или же они – две вещи несовместимые. Ответ Пушкина на сей вопрос общеизвестен. А он, как вы, прелесть моя, большая был умница, даром что стихи писал.

– Котик, вы это серьезно или дурите?

– Может быть, и балаганю, да всерьез. А насчет возможности брачного союза вашего с акробатом, то это, простите, не только выводит из плана так называемой народной трагедии с ее элементом импровизации, но попросту вздор, не допускаю. В этом отношении истинная героиня, как вы, безусловно выше подозрений.

Уже лежа в постели, Ина припоминала, что вечером со сцены она видела среди публики хорошо знакомое ей лицо, лицо сидевшего в первом ряду партера человека. Несомненно, это был Арский. Он редко бывал в театре, но дальше первого ряда кресла не покупал. Ине нравилось, что он не пришел к ней за кулисы, где всегда толчется столько любопытных или равнодушных. Она думала: «Он призрачней всего, что меня окружает и прикасается ко мне, но его одного я люблю. Без него жизнь моя лишилась бы единственного действительно реального, что в ней заключено».

Арский из своего первого ряда смотрел, как лунатик, на узкие возле щиколотки, стройные ноги Ины, двигавшейся по сцене; от них не мог оторваться взор его. В этот раз наконец ему дано было прозреть и постигнуть, в чем заключалась опошленная историческими преданиями казнь египетская.

Несомненно, она состояла в том, что таких вот, обольщавших стройными ножками, лишали их тяжелых золотых цепочек и отнимали у них опахала и звездочки их и, главное, луночки, эту последнюю тайну их невероятной обольстительности. И таким образом, подвергаемые подобной унизительной казни становились уже не тем, чем были до нее: лишенные всего, что их украшало, грубо оголенные, они сладострастно истаивали в чрезмерных усилиях, исторгая неожиданную боль своими бесстыдными вздохами…

Вот что такое египетская казнь.

Дальнейшие события развивались с быстротой, прямо-таки преднамеренно-кинематографической.

Арский хочет сделать Ине официальное предложение. Он тотчас посылает за цветами и готовится просить возлюбленную о свидании, но тут припоминает, что в хорошем обществе предложение принято делать матерям, между тем, старушка-мать Ины туга на ухо и предложение его она расслышать никак не может, да и общество хорошее нынче, кажется, отменено. Поэтому он возвращается к первоначальному проекту свидания непосредственно с возлюбленной и только решает обставить его приличествующей торжественностью, почему и спешит облачиться в свой, бывшим Henri скроенный по самой последней моде, фрок. Но, облачившись уже, Арский вдруг соображает, что им собственно надет не фрок, а фрак, то есть даже не надет, – при этой мысли он чувствует, как в нем застывает кровь, – а только был бы надет, если бы фраки, между прочим, не были упразднены революцией во славу демократического истинно-русского френчика. Тогда он, опасливо озираясь, поспешно скидывает несуществующий наряд, чтобы вернуться к своему рабочему пиджаку излюбленного серого цвета, а цветы помещает у себя на небольшом письменном столике возле писанного пастелью портрета Ины, приобретенного им на выставке.

Ина направляется к Арскому; в ее распоряжении не более часа. Вдруг ее останавливает та самая полная, недурная собою брюнетка:

– Ваш Арский, милочка, авантюрист и нахал. Могу вас обрадовать: встретил меня на улице и пристает с разными мужскими предложениями. Все знают, что я несчастная в браке и развожусь с мужем, но у меня еще найдутся, право, правозащитники; да я и сама могу меры принять. Каков? А сам упорно пишет по старой орфографии. Вы улыбаетесь, но это точно, – я от товарища Леонова узнала, знаете, коммерческий директор-распорядитель Чтосиздата, товарищ Леон Леонтьевич Леонов, член партии коммунистов с 1904 г.

– Но, кажется, двадцать лет тому назад еще не было такой партии? – робко замечает Ина.

– Ну да, не было, вот именно Леонов этот, в то время еще безусый юноша, первый и предложил ее сорганизовать; ему ЦКК поручил по мандату, – он все сам как хотел и устроил. А это кошмарное несчастье у Бернардовых? Ведь Арский…

– Простите, я очень спешу, – сказала Ина и, оставив брюнетку в недоумении, пошла от нее своей легкой походкой, грациозно перебирая стройными ногами, обутыми в черные лакированные лодочки с узким носком. Она шла, как на казнь, легко и весело, вдыхая прозрачный петербургский воздух и прижимая к груди цветы. На самом углу Надеждинской и Баскова переулка она задержалась у витрины магазина «специально дамских принадлежностей», который привлек ее внимание своей непонятной вывеской, изображавшей одно слово «Lunar». Может быть, то просто была фамилия владельца, но Ина не отличалась особенным любопытством и потому, вместо того, чтобы стараться проникнуть в тайну вывески, она с интересом принялась рассматривать великолепные тонкие чулки из шелка и самой воздушной паутинки, черные, серые, оттенка гри-де-перль и цвета бэж, в изобилии раскиданные по витринке. В то время, когда вздор ее скользил небрежно по чулкам, она удивилась странным кино-отражениям, мелькнувшим в зеркальном окне магазина.

Оглянувшись, Ина хладнокровно обнаружила, что она окружена тремя незнакомцами в масках и высоких белых колпаках поварского типа, руки которых, вытянутые по горизонтали, удлинены небольшими стальными дулами.

– Кажется, я не выражала особого желания здороваться с вами, господа, – сухо и презрительно произнесла Ина, – и кто бы вы ни были, а похоже на то, что вы мужчины, – вряд ли вы способны выиграть в глазах дамы, которой, очевидно, интересуетесь, первыми протягивая ей для приветствия ваши руки.

– Мы – фашисты. Вы – наша пленница, будьте любезны следовать за нами, – по-русски, но с необычным акцентом сказал в ответ один из трех; но еще до того, как он это сказал, все три револьвера словно по команде исчезли в широких карманах их плащей.

Усадив Ину в закрытый автомобиль, они бесшумно покатили прямехонько по направлению к Пескам.

– Говоря откровенно, – обратился к ней один из трех, – нам дано в отношении вас довольно-таки щекотливое задание. Главковерх фашистов Габриэль Муссолини, литературный псевдоним которого д’Аннунцио…

– Знаю, – прервала Ина, – я читала его «Наслаждение», оно же и «Сладострастие», это вполне посредственный роман.

– Не забывайте, сударыня, – продолжал тот, – что знаменитый шеф наш, трижды увенчанный в Капитолии, начал свою карьеру в обыкновенной кузнице, где работал в качестве скромного подмастерья, но это не существенно. Скажу прямо, он влюбился в вас до чертиков. Вам, может быть, известно также его пристрастие к актрисам. Теперь, когда Элеонора Дузе ля дивина перешла в лучший или худший, но во всяком случае в иной мир, пылкий ее поклонник не встречает препятствий к некоторой замене: ее прекраснейшим во вселенной рукам дарил он свои сонеты, отныне он желал бы дарить их вашим прекраснейшим во вселенной ногам с вашего, конечно, дозволения.

– Что ж, – сказала Ина, как будто еще колеблясь наружно, но уже приняв свое решение, – это начинает казаться мне забавным. Надо будет подумать.

– И вы, сударыня, очень благоразумно поступите, – согласившись, поощрял ее соблазнитель. – Может быть, это вам и не так трудно будет. Ведь синьор Габриэль в курсе симпатий, которые вы питаете к синьору Арскому, пригодному, по его мнению, лишь для писания жалких киносценариев и вряд ли могущему конкурировать… Впрочем, у вас и нет иного выхода, как принять сделанное нами предложение. Фашисты не шутят, – переменил он тон, – и вы должны помнить, что независимо от ваших взглядов на дело и литературно-политических вкусов вопрос этот предрешен.

– Надеюсь, что всё же вы предоставите мне право хоть пятиминутного размышления? – притворно-смиренно спросила Ина. Но тут автомобиль остановился, и Ине сделан был почтительно-настойчивый знак войти. Через несколько секунд она стояла в большой комнате, окруженная уже не тремя, а по меньшей мере тридцатью тремя безжизненными фигурами в черных масках на лицах и белых колпаках на головах.

– Где я? – спросила Ина, начиная приходить в раздражение.

Ей ответили: «Вы находитесь перед Верховным трибуналом фашистского ордена».

– Все это очень хорошо, – протестующе воскликнула Ина, – но я предупреждаю вас, что я признаю народный суд, но считаю себя неподсудной суду поваров, хотя бы и в масках, и что из-за этих нелепых и неизящных шуток я опаздываю на генеральную репетицию. Вряд ли наш режиссер похвалит вас за ваши импровизации, если вы ими сорвете ему завтрашнюю премьеру.

– Для нас существует лишь воля одного-единственного премьера, – возразил, не поняв ее, главный из заговорщиков, бывший, по-видимому, их председателем. – Ваши документы! – обратился он вслед за тем к Ине.

Порывшись в черной лакированной сумочке, продолговатой и с застежкой в виде огромного опала, Ина достала и предъявила смятую замусоленную карточку, выданную несколько лет тому назад артистке такой-то из союза.

– Ваше отношение к большевизму? – продолжался опрос или допрос.

– Я не занимаюсь политикой, даже закулисной, – твердо ответила Ина, – но всецело разделяю убеждения по этому вопросу писателя, не менее остроумного, чем ваш Муссолини, именно Уэллса, книжку которого «Россия во мгле» читал мне вслух знакомый литератор.

Председателя, казалось, несколько смутил такой прямой ответ; по крайней мере, почесав старательно в голове, для чего ему пришлось предварительно снять с нее колпак, он торжественно возгласил:

– В таком случае, орден предъявляет вам обвинение в предумышленном отравлении на почве ревности малолетней девицы, гражданки Бернардовой.

– Пустячки, малолетняя! – насмешливо отпарировала выпад неприятеля Ина. – Девчонка только и делала, что млела при луне да раздевалась при мужчинах, а уж мазалась, право, почище хорошей кокотки.

– Это не есть прямой ответ на вопрос о виновности в инкриминируемом вам деянии. Впрочем, мы можем обойтись и без вашего признания…

– Как и мы без вашего признания превосходно сумели обходиться, – находчиво оборвала его Ина.

Он продолжал:

– В распоряжении ордена имеется против вас достаточно улик. Между прочим, установлено, что у вас был сообщник, которого, как и вас, не минует кара, в полном соответствии с учением о карме. Я имею в виду снабжавшего вас материальными средствами, нужными для совершения преступления, писателя, который добывал их, кстати, тоже преступным путем. Нашей агентуре удалось выяснить, что, получив заказ на срочное изготовление боевого сценария под заглавием «Казнь египетская», он не только не выполнил до сих пор заказа, но и умудрился вырвать баснословный аванс в золотом исчислении, не считаясь с тем, что в кассах почтенного кино-предприятия не имеется буквально ни одного дублона, как, впрочем, и ни одного червонца. Итак, в последний раз, признаете ли вы себя виновной в убийстве из ревности?

– Но мне казалось, что убийства вовсе не считаются фашистами за преступления, – уклончиво ответила Ина.

– Да, они даже весьма одобряются нашей программой, но то касается лишь убийства из ревности к делу фашизма, а не из ревности к соперницам-синьоритам, – снисходительно разъяснил председатель.

Затем фигуры в масках несколько посовещались, после чего Ине было объявлено, что она единогласно при нескольких воздержавшихся присуждена к казни египетской и к отправлению вслед за выполнением этого обряда в распоряжение Муссолини-д’Аннунцио.

Председатель любезно добавил:

– Так как приговор наш не подлежит кассационной поверке, то приостановление немедленного приведения его в исполнение может иметь место лишь в том случае, если вы заявите о своем желании направить в Фиуме в наш ВЦИК прошение о помиловании на высочайшее имя.

Но с жестом презрения Ина заявила:

– Никакого помилования мне не нужно, и я скорее умру, чем соглашусь стать морганатической женой вашего отвратительного похотливого Габриэля, образ которого еще менее располагает меня к любовным мечтам, нежели воспоминание о виденной мною в детстве обезьянке, сидевшей на плечах старика серба и честно зарабатывавшей в поте лица свой хлеб. Наконец, – продолжала она задумчиво, – может быть, все это и было бы возможно, но ведь я люблю. Я принадлежу другому.

Фашисты, не на шутку разобиженные этим намеком приговоренной, уже довольно недвусмысленно накинулись на свою жертву с угрожающим криком: «Вот мы вам за ваши звездочки и луночки», чтобы совершить над нею ужасное насилие, когда двери комнаты, где все это происходило, неожиданно широко распахнулись и ее наполнил собой этакий баснословный Атлант, впрочем, четвероногий, – внушительного сложения английский дог, лай которого произвел столь сильное сотрясение, что высокие колпаки не удержались на фашистских головах и дружно попадали на пол. Небрежным жестом отодвинув в сторону десяток мужчин, отделявших от него госпожу, вновь прибывший приблизился к ней, свидетельствуя свое почтение и преданность усиленным лизанием рук. Ина со свойственной ей пылкостью воображения ласково приветствовала своего избавителя следующими словами: «Добро пожаловать, славный Король Хирам! Ты вполне вовремя явился в это собрание, моя царственная крошка». Затем Ина, конечно, не нашла нужным дожидаться, пока испуганные и пораженные члены ордена придут в состояние душевного равновесия.

Поместившись в кабинете Арского на широкой удобной оттоманке, она взглянула на каминные часы, изображавшие Психею, поджидающую Амура, и завладела трубкой переносного телефона: «Алло, театр? Попросите помощника режиссера. С вами, воробышек мой, говорит Ина. Передайте тотчас же Сергею Эмильевичу, что я запаздываю на репетицию не по своей вине. Он беспокоится? Нет, я не больна, и меня пока не задавил автомобиль. Дело посерьезнее: я в течение двадцати минут была пленницей настоящих фашистов, приволокнувшихся за мной на улице. Что? Мне не до шуток, глупый вы мальчишка! Скоро буду в театре, а вы объясните пока, как я вам говорю. Понимаете? Фашисты!»

– Все-таки, – сказала Ина Арскому, когда они не только вдоволь наговорились, но и договорились отчасти, – тебе следует приналечь и поскорее закончить сценарий; это существенно поправит наши дела.

– Да он, милая, почти готов! – весело воскликнул Арский. – Сущие пустяки остались: надо только еще написать конец, такой все же, чтобы было ни на что не похоже.

Необыкновенный этот случай и иные аналогичные, хотя и менее необыкновенные, случаи дерзких приставаний к гражданкам, проходившим по служебным и частным делам по улицам Ленинграда, приставаний, чинимых при свете луны так называемыми фашистами, заставили ленинградскую милицию несколько подтянуться и принять меры. По распоряжению из центра одновременно были также на всякий случай произведены аресты среди лиц, частью подозрительных отсутствием у них определенных занятий, частью внушавших подозрение как раз чрезмерным усердием, которое они проявляли при исполнении своих служебных обязанностей. Вскоре же властям удалось раскрыть и ликвидировать новый контрреволюционный заговор. Обнаружить его помогла простая случайность, вернее, совершенное легкомыслие заговорщиков. Наблюдение, установленное за обитателями одной ленинградской квартиры, открыло там в одну из лунных ночей многолюдную пирушку, где собралось общество прекрасно одетых людей, большая часть которых оказалась бывшими. Конечно, пили, одним словом, всячески веселились и под конец стали танцевать чарльстон. Тут их и накрыли. Среди задержанных участников находился, между прочим, и Артур. Он сначала запирался, но когда ему предъявили обнаруженную при личном обыске у него в кармане его брюк длинную бороду, тщательно расчесанную вовсе не a la Henri IV, а именно на две стороны, – он сначала побледнел как кино-полотно, а затем попросил у следователя товарищескую папироску и, с наслаждением затянувшись, охотно во всем сознался. Выяснилось, что задержанный – никакой не Артур, брат Кэтхен Бернардовой, и никакой не комсомолец, а просто пятидесятисемилетний и только специально омоложенный в бывшем гинекологическом институте, что на Песках, личный адъютант великого князя Николая Николаевича, продавшийся английскому генштабу и прибывший в Советскую Россию, где ему удалось втереться в комсомол, с прямым заданием выкрасть у товарища Раковского письмо, полученное им в начале повести от Понсонби. Изобличенный белогвардеец показывал, что, благополучно выкрав ценное письмо, он успел препроводить его в распоряжение английского министерства иностранных дел. Тщательнейший обыск, произведенный в квартире Бернардовых, весьма сконфуженных тем обстоятельством, что их сын Артур оказался вовсе не братом дочери их Кэтхен и вовсе не их, супругов Бернардовых, сыном и даже не Артуром, не дал никаких результатов, несмотря на то, что во всех пятнадцати комнатах квартиры взломаны были полы, взорваны потолки и стены и разрушены до основания как печи, так и камины, под которые подложены были соответственные мины.

Последующее представляется в таком приблизительно виде. Международная белогвардейская пресса всех толков и оттенков принялась всячески злорадствовать и инсинуировать по поводу того, что наконец-то будет доказана подложность письма Понсонби, опубликованного в свое время Раковским, – используя это для агитации против признания СССР единственной еще не признавшей ее державой, именно Монакским королевством. Сам Понсонби продолжал клясться бородой последнего турецкого султана и луной, что никогда он никакого частного письма Раковскому не посылал и вообще ни в чем не виноват, так как он, как говорится, не верблюд.

Конечно, советская власть официально протестовала против подобных лживых измышлений и настаивала на аутентичности этого письма, выкраденного наемником Антанты, и общественное мнение Америки, как оно это всегда делает в самые критические моменты европейской жизни, вмешалось в инцидент и потребовало компетентной экспертизы письма.

Экспертиза была поручена профессору Годдарду-младшему, занимавшему кафедру каллиграфии при Ворчестерском рабфаке имени товарища Бела Кун. Пока длилось исследование письма, газеты не получали никаких информаций, однако очень скоро в печать проникли слухи о каких-то двух недостающих в письме буквах, что радикальная часть печати поставила в связь с крупными злоупотреблениями двенадцати видных сенаторов и одного миллиардера-нефтепромышленника.

Наконец результаты экспертизы были опубликованы. Профессор каллиграфии Годдард-младший торжественно свидетельствовал, что весь текст подлинного письма оказался по тщательном его сличении точно соответствующим советской редакции, за исключением одной лишь подписи корреспондента. Профессор Годдард-младший удостоверял, что даже исследование подписи через особо мощный телескоп, который он для этой цели одолжил у своего старшего брата, не привело его к иным выводам, почему и должно считать незыблемо установленным, что на письме, адресованном Раковскому, подписи мистера Понсонби действительно не имеется, а вместо того имеется подпись нижеследующая: «пособи».

Добросовестный и вдумчивый эксперт не успокаивается, представив факты, но делает и вытекающие из них научные выводы. Годдард-младший, в общем несомненно расположенный в пользу русской нации, высказал предположение, что не советская власть сфабриковала подложное письмо, приписав его текст почтенному помощнику Макдональда, а просто неведомый миру шутник, неуместно желая позабавиться, сочинил письмо как бы от имени Понсонби и отправил его Раковскому, подписавшись собственным невымышленным именем, чем невольно ввел в заблуждение адресата. Фамилия корреспондента, согласно изложенной гипотезе, должна читаться так: «Пособи». Почему же, если это на самом деле фамилия, собственник ее вопреки общепринятому обычаю написал ее со строчной, а не прописной буквы? Предвидя подобный вопрос, Годдард отвечал: очень просто – боясь быть легко разоблаченным, проказник находчиво переменил «пе» прописное на «пе» строчное, укрывшись тем самым в известном смысле за спасительным литературным псевдонимом и одновременно придав некоторую пасквильность этому не на шутку потрясшему цивилизованный, то есть буржуазный мир словечку «пособи».

Ленинград. Апрель 1924 г.

ПЕРВЫЙ ЭПИЗОД

В лето такого-то года, а коли на точность пошло, то такого-то числа такого-то месяца в городе Санкт-Петербурге в улице Красных Зорь сидел приватно у себя дома на стуле Невменяемов. То, что сидел он, еще не удивительно: многие, очень многие сидели превратно в это самое время, а удивителен стул.

Старинный, александровской эпохи, недавно реставрированный и заново отполированный стул этот, на котором сидел Невменяемов, был настоящего красного дерева и по некоторым признакам даже жакоб.

Красное дерево, как известно, редкое дерево, не ровня деревьям других классов, например, белому дереву или кактусу, однако для экспорта за границу оно по некоторым щекотливым обстоятельствам непригодно. Так что тут сам Внешторг ничего поделать не может, и такая «выявилась» конъюнктура, что торгует-то он по внешности только, а на самом деле красное дерево, товар, которому цены нет, дальше границы не идет, как ни хлопочи. Это такой-то товар! А то: «Воры, Вары, варвары, отдайте мне мои миллионы! Во имя великомученицы Варвары отдайте, проклятые!»

Слыхивали?

ВТОРОЙ ЭПИЗОД

Невменяемов оттого, что сидел на стуле, внезапно задумал полететь в относительное эфирное пространство, открытое недавно немецким ученым физиком и патриотом. Относительно полетов Невменяе<мо>в до сего времени ничего не думал и вообще старался не думать, чтоб не подвергнуться головной боли. Но безотносительно к этому он замечтался о браке. Собственно, сердце его вовсе не было чуждо стремлений к разнообразным ласкам, коими изобилуют законноприобретенные жены, но только он уж очень побаивался возможных осложнений, вытекающих из брака, прежде всего – заболеваний на этой неблагодарной почве. Поэтому полет его воображения непосредственно относится к аналогичному случаю.

ТРЕТИЙ ЭПИЗОД

Влетев с перепугу прямо в кабинет известного доктора Эйзенштейна, немца и патриота, Невменяе<мо>в от волнения даже стал заикаться:

– Доктор, умоляю вас, поедемте: у меня же-жена ро-ро…

– Рожает?

– Нет, не ро-рожает. У ней рожа.

– Рожа жена? При чем же тут, милый человек, медицина? Обратитесь относительно подобного казуса в институт красоты: там безболезненно при помощи голой биомеханики достигается развитие, укрепление и восстановление грудей, а также прочих сходных частей дамского туалета.

– Но у жены не просто рожа, а рожистое воспаление.

– А, так бы вы и сказали. Это как раз не по моей специальности: я – врач ветеринарной гинекологии… Вот если у вашей супруги случится сап или неблагополучные роды, тогда присылайте за мной.

ЧЕТВЕРТЫЙ ЭПИЗОД

Вернувшись на обычное свое место, Невменяемов сначала с раздражением разглядывал стул красного дерева, затем начал злобно трясти его, крича: «У ты, жакоб, жакобинец проклятый!»

Но, вспомнив о том, что собственное его имя того же якобинского характера, именно Яков, конфузливо стих и даже, рискуя схватить головную боль, стал соображать: ну, что это я, право, уж слишком разошелся. От стула, вполне не задушевного существа, возможно разве требовать как с личности?

ПЯТЫЙ ЭПИЗОД

В это время по улице бодрой походкой проходил рослый и плечистый продавец раков, – самые бодрые в Ленинграде люди – это торговцы раками. Раздался соблазнительный крик его: «Раки живые! раки!», Невменяемов тотчас соскочил со стула, подбежал к раскрытому окну и из шестого своего этажа принялся грозить кулаками, повторяя в тон торговцу нараспев: «Враки! враки!» Но прежнее раздражение уже все вышло.

– Враками, почтеннейшие, промышляете, – говорит он больше для собственного удовольствия, – панику сеете. Во-первых, если живые раки, то по какой причине они красные? Представить бы вас по начальству, хотя бы к околоточному надзирателю. А вдруг? Нет, за мной надзирать никто права не имеет: я не кто-нибудь, я во Внешторге на ответственном месте сижу; служу-то положим больше по внешности, а все-таки под меня не подкопаться. Раков, изволите видеть, придумали!

ШЕСТОЙ ЭПИЗОД

Усмотрел Невменяемое в окне наискосок прехорошенькое девичье личико. Он тотчас принял меры: на листе бумаги вывел огромными печатными буквами по наиновейшей орфографии: «Я – Невменяемое.

Вполне очарован вашей мастью. Очень мечтаю познакомиться для совместного земного и, если понадобится, небесного блаженства. Отзовись, прелестное видение!»

Ему ответили таким же манером: «А я – Киса. В отношении времяпрепровождения заранее на все согласна. Верю, что не для хитрого мужчины произвели меня обожаемые родители. Сходимте вечером в кино на Смарагду Набурен, но только несомненно на второй сеанс: публика шикарней».

– «Киса», – задумчиво произнес Невменяемое. Напомнило ли ему это ласковое имя гинеколога-ветеринара? Супружескую ли жизнь с ее возможностью тяжкого заболевания сапом? Но только в сердце своем он вдруг ощутил щемящий укол, щемящий, как иные звуки, что из трехрядной русской гармоники способен извлечь искусный игрок.

СЕДЬМОЙ ЭПИЗОД

В кинематограф, само собой, пошли: с прехорошенькой женственной особью каждому лестно блистать в окружающем свете.

Посмотрев в антракте вечернюю газетку, Невменяемов прочел, что живущий в Риме папа издал буллу, в которой объявляет 1924 год годом благоденствия и примирения всех враждующих иудейских племен и царей. В кинематографе же, кроме картины, между прочим, дивертисмент – урбанистические танцы.

– Урбан который-то тоже ведь папа был, – мечтает Невменяемов, но о буллах этого папы он ничего не помнит, как и вообще все перезабыл из географии средних веков. Булла о благоденствии.

Пятикопеечная булка и та нынче дороже стоит. Пятикопеечная булка всегда имела свой определенный абсолютный размер, как и выпеченность. Теперь же она стала относительной под влиянием безвоздушного пространства, эфирной и сама гораздо меньше пространства занимает.

ВОСЬМОЙ ЭПИЗОД

На экране: «Я – Смарагда Набурен», как раньше на листе писчей бумаги: «Я – Киса». Киса и сап. Но Киса рядом с Невменяемовым в первых местах, и от удовольствия он, жмурясь, слегка посапывает. Киса симпатичная, прехорошенькая и сдобная как прежняя булка. Банальное сравнение? Не скажешь ведь: «сдобная как банан» оригинальности ради.

– Вот еще «Радий в чужой постели» мы непременно пойдем посмотреть, – ласково обещает Невменяемов.

– А это прилично?

– Конечно, если купить места не дальше второго ряда партера, то вполне прилично. Я, знаете, с дамами кое-как ходить не люблю. У меня, знаете, привычки свои остались от прежней жизни.

ДЕВЯТЫЙ ЭПИЗОД

Наступил очень скоро момент, когда Невменяемов стал уговаривать Кису, как это приходится делать почти всем мужчинам.

Киса, однако, никак не может быть названа жертвой любвеобильного темперамента Невменяемова: в тайниках ее пушистого сердечка кстати дозрела насущная потребность в том, чтоб ее уговорили.

Но уже вполне созвучная, согласная, склоненная, она все-таки, хотя и без особого волнения, как бы для очистки совести, так сказать, по должности девичьей, спросила:

– Будете ли любить меня вечно?

Тогда, больно сжав одну крепкую грудь Кисы, которую Невменяемов достал на всякий случай и тщетно старался вместить в своих двух цепких ладонях, он, подморгнув правой белесой бровью, многозначительно успокоил девочку следующей декларацией:

– Понятие о вечности попахивает метафизикой и неприменимо к диалектическим чувствам: итак, буду ли я любить вечно, конечно, неизвестно, но короткометражками я пачкаться не приучен и, во всяком случае, моя любовь не фунт изюма, не шутка, не каприз фиктивной фантазии. Ты, сладостное, желательное мне видение, смело можешь на меня положиться. Сделав же так, к удовольствию своему вы убедитесь, что все это безусловно всерьез и надолго.

Киса согласно вышеизложенного положилась.

Козырный тезис декларации Невменяемова, именно «всерьез и надолго», настолько понравился сознательной девочке, в этот самый момент переставшей не только всерьез, но, по-видимому, и надолго быть девочкой, что она приготовилась, если это понадобится, положиться на него не один, а все сто тысяч раз. Какова-с?

ДЕСЯТЫЙ ЭПИЗОД

Задумал однажды Невменяемов небольшое исследование написать, не о внешней для внутреннего употребления торговле, а напротив, о жизненной философии. Взял это он бумагу, перо и чернила, да еще книжку «Философия жизни» немецкого философа и патриота, несколько страничек оттуда выписал и подмахнул: «Невменяемое». Дескать, плагиат, не плагиат, а с такого кто строго взыщет.

Понес это он труд свой в редакцию. Редактор, как водится, прочел подпись да над ней две строки – и рукопись безусловно вежливо возвращает: не подошло.

– Как так, почему?

– К нам не относится, не по нашей части.

– Да ведь вы редакция журнала!

– Совершенно верно, но философия до нас не касается; больше мы насчет жизни: литературно-художественное.

– Дурачье вы, – сказал Невменяемов, – ведомы мне все ваши истинные художества.

– Позвольте, – строго возразил редактор, – как же я, к примеру, дураком могу быть, коли в истинно-русском союзе писателей состою?

– Ну, будет меня морочить! – воскликнул Невменяемов. – Позвольте полюбопытствовать, какие у вас именно имеются собственноручные рукописные произведения.

– Сколько угодно, хотя бы «Старушка Изергиль».

– Так ведь это, кажется, Пешков сочинил?

– Что же, что Пешков. Не он один сочинял: и я не пешка, то же самое сочинил.

– Это уж не моего ума дело, другие критики разберутся. А вы, милостивый гостоварищ, лучше мне напрямки скажите, статейку-то мою печатать будете?

– Нет, знаете ли, воздержимся.

Невменяемов, поняв намек, не спеша удалился из редакции, унося с собой собственную философию жизни.

– Изергиль, Изергиль. Изверги, извели, – бормотал он про себя на улице. – Эх, Изергиль, ведьма старая!

Это по адресу бедного любителя жизни, редактора.

ОДИННАДЦАТЫЙ ЭПИЗОД

После нескольких сеансов Киса неожиданно для Невменяемова очутилась в его комнате с небольшим, но вместительным чемоданом явственно свиной кожи.

Он не понял:

– Ты собираешься путешествовать и по пути на вокзал зашла проститься? Ну, ну, езжай! Счастливо! Личные проводы – личные слезы… Надеюсь, еще увидимся. Ведь как это там, не с горой холостяк встретится, так с горем?

– Нет, не путешествовать собираюсь, а жить здесь.

– Опять жизнь, – подумал тоскливо Невменяемов. – Далась она им.

– Если я твоя жена, – пояснила Киса, – то и должна жить у тебя.

– Жена? Жениться не лапоть надеть. Когда же мы поженились?

– Перед дождиком в четверг. Проходили мимо комиссариата, зашли и повенчались.

– Ты хочешь сказать: позаписались.

– Как сказать, безразлично, только я теперь твоя фактическая жена.

– С чем себя и поздравляю. Сколько времени терпел, крепился, а вот незаметно, понемногу одолело-таки меня, тихой сапой осилило. Что же, за ветеринарным врачом посылать прикажешь?

– Да ты, Яков, обалдел на радостях, право. Зачем мне ветеринара? Я, слава богу, пока еще не кошка.

– Кисой рекомендовалась, а нынче «не кошка». Все вы, коли на то пошло, кошки блудливые.

Киса рассердилась, затем от обиды разрыдалась, а потом усиленно и даже демонстративно напудрила «Клитией» хорошенькое свое личико.

Вечером они отправились в кинематограф на первый сеанс, где Невменяемов, пока шла видовая, набросал непринужденно экспромтные стишки:

ДВЕНАДЦАТЫЙ ЭПИЗОД

В полночь пароходик «Чайка» отчалил от петергофской пристани. Царский дворец, Английский парк, Версальские фонтаны – позади. В нижней каюте, начиненной раскрасневшимися экскурсантами, как бочка подмоченным порохом, темно и душно. Вокруг на петербургском море «шторм».

Киса полудремотно припоминает обрывки последней просмотренной фильмы. Невменяемов мечтает: если родится девочка, назову Верой, или нет, лучше – Жаннетон. Вера чисто по-русски, православно. Жаннетон римско-католически, иностранно, странно, как чужие далекие страны, рано ранившие сердце несбыточностью, чудесным несоответствием назначению.

– Если мальчик – Жаном: пусть будет на первый взгляд вроде Жан-Жака. Сделаю его огородником, чтобы сажал разные стрючки, укроп; а не то, так сделаю его омом летре – homme lettre. Впрочем, Летре – это, кажется, имя некоего просвещенного позитивиста-якобинца, а ом – священнейшее слово в буддийской религии браминов.

Подрастет мальчишка. – Знаете, удивительно до чего на вас стал похож, разбойник. Вылитый папаша Невменяемов.

– Не в меня, не в меня, не в меня ему выйти.

– В кого же? дозвольте интересоваться.

– В натурального француза, вот в кого. В товарища Руссо Жан-Жака.

– Вон оно что. Младенец, а подите ж, сколько ехидства обнаружил.

– Не в меня он. И не нужен вовсе мне мальчик. И девочка не нужна, никаких не надо девочек!

– Боже, как элегантна Элен Рихтер! – лепечет Киса. – Какие на ней умопомрачительные костюмы, и сколько раз она в одной картине переодевается.

– Что? Элен элегантна? Елена Прекрасная? Совершенно справедливо. Истинная парижанка: много раз раздевалась для каждого Париса. Лучше без девочек. Лучше «Чайка». Летит себе сквозь петербургские штормы прямо в улицу Красных Зорь.

– Ну, что смешного? Всё позади, позади.

Так Невменяемов мечтает, и тает меч его сусальный, которым собирался он поразить дракона.

Все на борьбу с паразитами! На трудовой паразитный фронт. Но поразительно вот что: в итоге афронт, оттого что и паразит и покоритель его одинаково протягивают ноги. Только не чайка: у нее вместо ног прехорошенькие крылья. Слышите: она пронзительно гудит у самого Николаевского моста.

Все очень просто. А всего проще маленькое объявление на парадных дверях, аншлаг: выбыли. Выбыли неизвестно куда и когда.

Да, вы были. А это что-нибудь да значит. Неспроста.

ТРИНАДЦАТЫЙ ЭПИЗОД

Шел Невменяемов на службу и не доходя Красных ворот поравнялся с каким-то шикарным оборванцем, задел его нечаянно. Обернулся, чтоб извиниться, а портфель лица и профиль лица очень ему знакомы. Тот выругался и, наступая на Невменяемова, стал укорять его: «Эх, ты! И не стыдно тебе по улицам ходить с такой премерзостной рожей? Ведь рожа-то у тебя, братишка, арестантская».

– Вы очень уж преувеличиваете, – уклончиво объяснил Невменяемов. – По-видимому, у меня и действительно лицо по наружному виду категорически несимпатичное, но вы через край хватили. Помилуйте, я же женатый человек, муж безо всякой аллегории. Между тем, эпитет рожа звучит иносказательно: оно и роженицу при этом в виду иметь можно и рожистое воспаление сколько угодно заподозрить.

– А вот я тебя по роже твоей богомерзкой смажу, тогда и увидишь воспаление.

– Это было бы явно незакономерно и причинило бы неизгладимый ущерб казенному имуществу. Кроме того, еще Пушкин, если помните, обмолвился: «Поэта можешь ты побить, но гражданина не обязан».

– Да ты постой, мне наробразина твоя что-то уж больно знакома, – не унимался оборванец. – Не в красной ли газете я ее пропечатанной видел? Вспомнил. Ведь это ты, мошенник этакой, со мной вместе наробраз грабил! – Здесь разоблачитель Невменяемова принял весьма недвусмысленную позу. Они пока что приблизились к величественному средневековому зданию, вместилищу государственного морга.

– Погодите-ка, – сказал Невменяемов, осененный свыше. – И мне очень знаком портфиль лица вашего. Но, во-первых, зачем непременно мошенничество? Мне кажется, вас, товарищ, по матушке… запамятовал, но мы встречались даже с вами в одной полупочтенной редакции, а во-вторых, взвесьте, пожалуйста: я есть служащий госморга этого самого, так с какой же стати стал бы я, пренебрегая конституцией, грабить не то надлежащее учреждение, в котором сам служу, а какое-то постороннее!

– А ты не врешь? – спросил некто, сбитый с позиции убедительностью такого соображения.

– Чего же мне врать. Вы сами сейчас убедитесь: в этот подъезд как в раку войду, значит без врак здесь и служу.

Таким образом он благополучно, хотя и с моральным ущербом, отделался от странного своего критика; встреча эта произвела, однако, на Невменяемова самое тягостное и неизгладимое впечатление.

ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ ЭПИЗОД

Духов день объявлен был в приказе днем особенно присутственным, но объявление об этом как-то миновало Невменяемова, и с утра, встав пораньше, он пошел не на службу, а в церковь, в храм св. Архидиакона Евпла, что на Мясницкой, коли не срыт еще, насупротив Армяногрегорианского переулка, – да так весь день и провел по-праздничному.

На службе ему поставили на вид: неисправность. Он немного поспорил с начальством. Ему говорят: «Манкировать стали, на службу не ходите», а он: «Нет, хожу – всю как есть службу выстоял». С ним об одном, а он о другом. Ведь служба службе рознь: иная к розни ведет, а иная наоборот.

Происшествие это вконец надломило душевные свойства Невменяемова. Стала у него частенько голова побаливать, даже когда не думал он разные мысли, и то болела. Вступились врачи – хранители здоровья, одним словом охранники. Выстукали, вынюхали всё, что полагается по букве законоведения человеческой анатомии.

– Да вы на что, собственно, жалуетесь?

– Незаслуженно пожаловали меня званием президента разъединенных штатов Европы и Тибета – больше не на что жаловаться.

– Дело ясное, – заявили охранники, – у вас mania grandiosa.

– Маня мне не угроза, – обиженно скороговоркой пробурчал Невменяемов. – А платить дороже как по установленной Горездравом таксе я, извиняюсь, не намерен: не на мерина напали.

Стал он как-то заговариваться, но и заговор облегчения не приносил. Он совсем загрустил и даже любимую гитару свою забросил. А был, как сказано, большим художником эфтого душещипательного таборного дела.

ПЯТНАДЦАТЫЙ ЭПИЗОД

«Раки живые красные! раки!» – кричал на улице под самыми окнами бодрый по обыкновению торговец. «Враки» – хотелось бы в ответ прокричать нараспев Невменяемову, но уже было это неосуществимо: помер он как был, в браке. Совсем помер, скончался.

Похороны устроены были гражданские без набальзамирования. «Впереди не несли креста, ни один священник не проводил его», и за жизнь Кисы не приходилось бояться, как некогда боялись за жизнь вертеровой Лотты.

Над свеженькой могилой сослуживец покойного, заведующий лицензиями бывший лицеист Философемин, в юности весьма владевший и даром и дарами речи, «зачитал» несколько юбилейных слов: «Спи, если хочешь и можешь спать, безвременный товарищ Невменяемов. Спи без времени, а стало быть и без денег. Ты был плохим товарищем, хотя и не во всех смыслах, плохим мужем, хотя опять же не во всех смыслах, и наконец проникновенным мыслителем, последнее без никакой двусмысленности. Но мыслями своими, исполненными грации, ты накануне эмиграции из этого мира, то есть юдоли скорби, не пожелал поделиться с нами хотя бы в кратких экспозе. Напрасно, Яков, пренебрег ты этим. Ну, что возьмешь с тебя, мертвого? Усни же в своем районном мавзолее, кандидат навеки в праведники. Спи как можешь тихо и мирно, в полном смысле слова бывший Невменяемов.

История реэволюции российской общественности отметит, что и ты применительно к обстоятельствам сиживал на пресловутом стуле красного дерева жакоб, представляющем ныне и присно колоссальную музейную ценность, но стул сей под твоим мужественным седалищем никогда не был двуличным и лицемерным в отношении двух стульев, между которых иные принципиально примазываются.

Такова-то была твоя позиция на житейском поприще, позиция диаметрально враждебная раскольнической оппозиции. А теперь что осталось от тебя? Труп вместе с этим самым запахом. Между тем буржуазные экономисты Адам и Смит проводили ту теорию, будто труп врага «всегда хорошо пахнет», но Маркс перед выходом в свет набросков к первой главе последнего тома капитальнейшего своего труда «Проблемы борьбы за завоевание частного капитала в обстановке капиталистического головокружения» выразился, посоветовавшись с Энгельсом, в том смысле, что труп врага вовсе не всегда очень хорошо пахнет и что только тщательным дифференциальным анализом можно определить, что именно думает про себя предпринять покойник в зависимости от свойств и направления этого самого трупного запаха.

Итак, как выше зачитано, усни поскорей, Невменяемов, и не поминай, брат, лихо.

Вы же, граждане, и вы, товарищи этих самых граждан, извлеките из урны дорогого покойничка все уроки Октября и киньте их в лицо прислужникам капитализма. Невменяемов, между нами говоря, в некотором роде стабилизовался. Ну и черт с ним! А нам, любезные граждане и их уважаемые товарищи, наплевать с высоты известной колокольни на черта вместе с чертовой бабкой, адекватной бабушке русской революции. А покойничкам тем куролесить и октябрят пужать воли не дадим. Баста. Да здравствует стандартизация! Ура!»

Оставшиеся после преставившегося: препикантная жена Киса, несколько малолетних котят и кое-какой скарб – распределились. Распродав скарб с глубокой скорбью, выбыла в провинцию поправляться убитая горем молодая жена, котят разобрали соседи, а стул красного дерева старинный, александровской эпохи, жакоб, согласно выраженной покойным воле, перешел в мои благожелательные руки, принявшие эту реликвию яко священную хоругвь.

ШЕСТНАДЦАТЫЙ ЭПИЗОД

Сижу это я в один «прекрасный день» – а почему прекрасный, неизвестно – на своем стуле как полагается, то есть без задней мысли, и вдруг чувствую, впорхнуло этаким гоголем в комнату что-то легкое, нездешнее, по облику своему вроде птички и в полном производственном оперении, прозоперении, хотя, должен признаться, глазу моему ничего решительно не видать. Оказалось, то Невменяемов. В модном плаще и шляпа серая борсалина в руках, вроде как на Страстной у монумента пушкинского.

– Отдавайте, – говорит, – мне мой стул.

– Как это так, Яков? – отвечаю я. – Как же это так, Жак? Ведь ты стул завещал мне по-приятельски, а ныне появляешься с признаками насилия, не считаясь даже с моей экстерриториальностью. Если взаправду ты заделался райской птичкой, то оно вовсе не к лицу тебе. Послушайся нелицеприятного совета: брось ты это недоброе дело и пристройся-ка в хор церковный сверхштатным певчим. Это мы в церкви живой живо сорганизуем.

– Все равно, – говорит, – я не отступлюсь. В ваших же кровных интересах отдать приватно-доцентно без скандала и запаха гражданской крови пострадавшего индивида.

– Хорошо, – говорю, – пусть по-твоему: бери же, жадоба, коли без жакоба на том свете прожить не умеешь. Только каким манером ты стул с собой увезешь, в отношении нормальной тяжести, если ты теперь, прости меня, вполне задушевное существо и без достаточного весу в нашем коммунистическом обществе?

– Это уж, – грит, – никак не ваша забота, а насчет тяжести не сомневайтесь, потому что для меня в нынешнем моем крайне бедственном состоянии духа притяжения в пространстве и никаких масс не существует.

– Масс не существует? Ну и птица! Как же это ты, брат, сестричка то есть, трудящие массы отрицаешь? За этот мистический уклон по головке не погладят: смысл слов твоих прямо вредоносный, хуже опиума для народного самоуправства.

Тут невидимый посетитель вместо возражения по существу дискуссии не то запел, не то просто присвистнул на какой-то невразумительный мне мотив, вроде популярного мотива из совоперетки «Чужая жена и муж под кроватью». Затем без троекратного предупреждения разом выхватил из-под меня стул жакоб и был с ним таков, разорив мой вполне целомудренный супружеский альков.

Каков Яков Невменяемов! А еще специфически ответственный покойник. Расторгуешься вот с таким. По причине каковой вышеизложенной птички среднего рода и возраста я и лишился бесповоротно законно принадлежащего мне наследственного имущества, в свой черед пострадав от нахального в высшей степени якобинства, о чем надлежало бы возгласить сквозь все громкокричатели территории.

СЕМНАДЦАТЫЙ ЭПИЗОД

Впоследствии времени, как это со временем случается, имя Невменяемова очень даже прославилось, и одна предприимчивая редакция опубликовала, что дескать, не имеются ли у граждан за сверхурочное вознаграждение неизданные письменные рукописи или статейки посмертного мыслителя.

У меня-то, положим, сыскалась ценнейшая рукопись покойного, писанная в заумных тонах и оригинальном стиле чистейшей русской прозы под филозофическим заголовком:

Далее следует, само собой, ниженачертанный текст, который руководящими критиками-пионерами, конечно же, признан будет наиболее примечательным словесным памятником грядущей наиславнейшей эпохи:

«Слова – знаки, и значит, не может быть вдохновенно-бессмысленных словообразований.

Восторги совратителя, жаждущего анестезии волеизъявления. Настороженные лица непотребствующих графоманов. Пирамидальные энциклики анафематствующего иерарха, посвященного архистратигом.

Все это давит, гнетет, препятствует погрузиться в приятнейшее духу состояние предпраздничного в сумерки отдохновения восторженных вымыслов.

О торичеллиева простота нравов, когда самый безнравственный из смехотворных соблазнителей проваливается наподобие романтического носа, лишенного прелести утилитарных возлияний.

О святейшая пустота густонаселенных призраками окрестностей, окрест которых расстилаются безбрежности отрешенностей.

О, наконец, неэвклидова относительность беспамятств и раздвоенностей, поражающих воображение, волнующих нежнокудрые завитки переживаний.

Все это – нежащие прихоти синеглазия, полномочно расположившегося в районе прифронтовой полосы сердечной сверхопаленности.

Из строго-архитектонических капителей вылупливаются капиллярности странные, как неразгаданная кофейная гуща. Ладно, погадаем.

Семерка – превратности, туз – судебный удар, Дамоклов меч желанного свидания на полдороге. А масти во всем великолепии мстительных разновидностей, а периферия маститых, бесстыдно протирающих временное полотнище эпохи с ее эпохальными перезвончиками? Бубны – гитарическая эпоха романсных клавирабендов, канделябренно насыщенных грубейшими и нежнейшими чувственными суевериями.

Такова эта стройная полногрудая дама с бесценным страусовым пером подмышкой, усыпанной драгоценностями. Радуга рыжеватых отливов провинциального доморощенного моря. Каприз пылкого рыцарства, ополчившегося на рыцаря под противогазовой черной маской. След бессонной ночи. Стыд непрерывных поцелуев, непереносимых для слуха эстетоведки.

И щурясь стыдливо, меж тузом и семеркой полулегла дама бубен.

Здесь начало начал, точка разновидностей и вполне реальные виды на будущее, обеспеченное удовольствиями удовлетворенных каждое утро волеизъявлений.

Здесь «пи» рационализма, здесь теория пиршествующего странника, возлежащего на облаке из стеганного рукой монашек гагачьего пуха, в котором сладостно тонешь, прижимая к сердцу таинственный амулет, недавно позабытый подарок покинутой невесты, млеющей в полутемной, нарядной светелке, утопающей, бесстрастно вздрагивая, в душных волнах луноподобного и нецеломудренного вовсе газа.

События алогичны, хотя последовательны вне пространства и времени, обремененного вещественностью координат.

От Нантского эдикта до программы эрфуртовских крестоносцев. От прекраснейшей во веки веков звезды Людовика до мерно вытряхиваемой сентиментальной глиняной трубки мира воинственно попыхивающего Атиллы.

События опровергаются небытием, опровергаемым устремленностью быть и даже по мере возможности быть взаимно влюбленным.

Кто без крайней надобности доверится женщине, щеголяющей в интервалах упруго-торчащим соском – этим чувственным знаменем своего журчащего успокоительно притворства? Никто не поверит обещаниям фрагментарного блаженства, параболически соединяющего земные души с небесными телами, метеорологически кидаемыми вниз венценосно улыбающимся футболистом.

Тогда-то, тогда-то свершается и о прохладные стенки сложенных по-молитвенному ладоней внезапно ударяется мягкотелое звездообразное синеглазие, поражающее остановившееся воображение и обязывающее ко множеству сверхъестественных соображений и непререкаемых решимостей.

И в каждую пору проникает неприязненность беспечности, соединенная с готической легкостью сновидений и прочих херувимов. Путь неясен, но прост. О любви не приходится думать.

Сфинкс умно и покорно лижет виноватое колено милой, нечаянно обнажившееся.

Сердца обожжены ранней предутренней прохладой».

У меня-то, положим, сыскалось писанное рукой покойного грандиознейшее по замыслу незаконченное начало поэмы его, коей белые стихи искусно перемежаются с иными стихами, вовсе не белыми; в коей поэт являет собой неугасимый неложный маяк, озаряющий окрестный мрак, перед коим (поэтом) все нынешние наши поэты – бедные:

У меня-то, положим, сыскалась писанная на машинке на бланке «Служебная записка» секретаршей покойного под его диктовку записочка, озаглавленная «Эпитафический отрывок, набросок или эскиз» и подписанная на машинке же его обычным в таких случаях псевдонимом «Ять» – подпись эта тщательно перечеркнута красными чернилами, но ничегошеньки не дождутся от меня разные временники, лицемерно-близорукому направлению чьих взглядов на вещи я не могу выразить свое доверие и активную поддержку.

Вот текст последнего наброска или отрывка – любил покойный все незаконченное – талантливого выше среднего Невменяемова:

«Жак Невменяемов здесь покоится. Якобинцев всех толков и оттенков убедительно просят не беспокоиться, то есть оставить сию могилу в покое от посещений экскурсиями и других посягательств.

Скончался и воскрес неопределенного возраста и от неизвестной причины после непродолжительной, но длительной болезни сапом. О чем не сожалеет, полагая, что на земле лишь человек достоин жалости, а раз кто умер, то какой же он после этого человек! Пущай его гниет на здоровье.

Пуще всего, пуще дурного глаза бойтесь на земле дурной бесконечности, – философский термин, узурпированный у меня марбургской школой. Конечности мои холодеют, а кажется, на дворе самый разгар летней природы. Да-с, роды были тяжеловаты. Никогда в уши ваты не засовывайте и смотрите на все с удивлением, но без предубеждения. Убеждения – ну их!

Где я: там или тут? Никто толком не знает. Маршрут неизвестен. Невесте моей, так сказать, неизвестной, привет с того света в канонической редакции: “Жак, сударыня, протянул ноги”.

Ай-ай-ай! Снова вульгаризация со стороны вполне неблагодарной черни. Ведь в искусстве форма это все, искусство же умирания – благороднейшее из всех искусств.

Здесь-то и будет зарыта собака, когда меня похоронят. Расходы поминальные и прочие, ввиду катастрофичности моногамии, отношу насчет монистического взгляда на нашу историю с географией.

Морга, вот чего смерть как не хочется.

Обидно, что себя самого проморгал.

Жена да чтит всячески память обо мне, беспризорном.

Пускай вперед зовется она не Киса, а Марго: французу лестно будет.

Позади какая-то прожитая жизнь. Впереди? Отнюдь ничего. Ей? Ей ничего, сущие пустяки спереди.

И всем вам того же желаю.

Гроб прошу заказать красного дерева или по крайности крашенным под красное дерево стиля александровской эпохи, цветами же его не украшать.

Всего милее, если неведомый друг возложит на гроб мой пук непритязательного укропа.

Гроп – политическая вольность и наоборот».

Если кто из этого эпитафическото эскиза выведет прекрасную, хоть и вполне двусмысленную, сущность Невменяемова, то пусть приобретет на рынке и забросит на его могилку цветущую ветку укропа, согласно выраженному в стихах покойного его эстетическому вкусу.

Цветы и разные там цветочки своей неподражаемой флорой и фауной очень даже привлекают пташек божьих: возможно, что душа Невменяемова, обернувшись незримой птичкой, припорхнет на аромат вашего дружеского приношения, захватив с собой стул красного дерева жакоб, все-таки, как ни поворачивай, украденный у меня Невменяемовым.

Усевшись на привычном ей стуле поудобней, она станет наслаждаться благоуханием укропа и сезонными красотами, чтоб потом, набравшись некоторого успокоения, с новыми силами и сознательно вернуться куда следует к исполнению своих служебных обязанностей под эгидой доброй и бодрой власти.

Таким образом, по слову Писания: «птичка божия» узнает дни заботы, дни труда, ночью ж птичка не порхает, а перхает и пархает, непорядки божьи хает. Вот именно.

Ленинград. Июнь 1924 г.

Звездочка не одобрила это сочинение. Отзыв ее был краток и выразительно-звучен: «Экивоки», – произнесла она, уверенно продолжая совершать то, что справедливо называла «великий намаз».

Впрочем, когда я удовлетворительно исполнил требование подивиться отражению ее безмерно удлиненных ресниц, она, видимо смягчившись, добавила, продолжая испытующе глядеться в зеркало: «Все-таки здесь много тонких наблюдений и не лишенных глубины мыслей», что, по-видимому, относилось к «Испытанию ничем», после чего, удовлетворенная, она всецело предалась самоусовершенствованию своего и без того прелестного личика, лишь угадывая черты которого, мог Боратынский так удачно выразиться о собственной музе, что она пленяет «лица не общим выражением».

Звездочку забавляет верить, будто мне известно значение всех слов русских, иностранных и даже интернациональных. Во всяком случае, я не очень-то понял значение термина «экивоки». Спасительный Даль не был распакован, у нее же я не решился спросить, дорожа накопленным авторитетом. Так до сих пор я и не дознался точного смысла, а чувствую, что звучат «экивоки» отнюдь не в мою пользу и даже насмешливо, положительно насмешливо.

Кстати, «едва напишешь что-нибудь насмешливое, злое, разрушающее, убивающее, как все люди жадно хватаются за книгу. И пошло и пошло. Но с какой бы любовью, от какого бы чистого сердца вы ни написали книгу с положительным содержанием, – это лежит мертво, и никто не даст себе труда даже разрезать книгу», – как вразумительно сказано в «Уединенном».

Однако, «Испытание ничем», не содержащее ничего насмешливого, злого, разрушающего, убивающего, а наоборот, написанное при попутных ветрах и от чистого сердца, становится на наших глазах излюбленной настольной книгой во всероссийском масштабе. Требования на это издание даже не успевает выполнять книжная госрозница, разница же в оценках доброжелательной критики пустяшная: одни говорят, что автор круглый дурак, другие – что он дурак в квадрате.

Таким образом, мимоходом разрешается и наболевший вопрос о квадратуре круга. Автор, впрочем, с самых детских лет равнодушен к успеху у широкой публики. Все официозы единодушны в утверждении, что вот-де она наконец, настоящая советская сатира: под настоящей они разумеют «от чистого сердца».

В отдельных критических экскурсах отмечается, как тонко выведена идея о преимуществах советских дипломатов перед дипломатией йоркширской буржуазной, когда, согласно стенограмме, на вечере смычки съезда ветеринарных работников громогласно оглашено было замечание Троцкого, «что наш советский поросенок является очень хорошим дипломатом на мировом рынке».

Так же тонко разобрана идея, бичующая клевету о вредности наших северных монастырей в смысле заточенья и ссылки. Ссылка на обстоятельный критический разбор под заглавием «Новые Соловки» особенно убедительна, ибо характеристике нэпмановско-спекулянтских кругов, которым предстояло познакомиться с «необитаемым островом», что «Соловки» – «смертельное место» для содержащихся там заключенных, автор блестяще противопоставил точные даты, зафиксированные на крестах соловецкого кладбища, например, вроде сосланного гетмана Запорожья Пафнутия, который жития имел 124 года и после этого, даже будучи помилован царским строем, не пожелал расстаться хотя бы на час с дорогим местом своей ссылки. Последнее могут подтвердить оставшиеся на Соловках другие иеромонахи, занимающиеся теперь дозволенным рыбным промыслом, из которых ни один не умер ранее пятидесяти двух лет отроду. Как же после этого омерзительна клевета, что «Соловки – остров на Белом море, климат которого необыкновенно вреден для здоровья».

Но наиболее досконально изучена научной критикой, базирующейся в своих литературных изысканиях на незыблемых основаниях исторического енчменизма, сложнейшая третья идея, проходящая действительно и без экивоков красной нитью, – о необходимости беспощадной борьбы с сапом, каковая встречает дружное сочувствие и на состоявшемся всесоюзном съезде ветработников, где выступавшие в прениях представители с мест взволнованно подчеркивали необходимость спешного создания общественного мнения вокруг вопроса о подсудности ветеринарных работников, а также доказывали, что «общий уровень, нанесенный животноводству эпизоотиями, исчисляется во множестве голов крупного и мельчайшего скота».

Вначале, как было, помнится, и при появлении «Мертвых душ», «Испытание ничем» встречено советской общественностью отчасти неодобрительно. Испугались всей той выведенной автором на божий свет пошлости, того ничтожества русского человека, который низводит себя злоупотреблениями в области алкоголизма до положения упомянутых рогатых скотов.

Предостерегающие крики автора о роже, о рожистом воспалении, склонны были вначале принимать за обыкновенный пасквиль.

Скоро, однако, трезвое благоразумие решительно взяло верх, и поразительные результаты налицо: уже «намечается полтора миллиона предохранительных и столько-то лечебных прививок против рожи свиней» («Известия», № 40). После того как-то неловко вспоминать былые суждения о литературе, что она не более как «сладкие вымыслы» или того хуже – «сплошь празднословие».

Высказавшись о дипломатах, Троцкий добавил, что поросенок должен быть прежде всего здоров, санитарно благополучен, и поэтому ясно, что рожу и сап, эти поросячьи эпизоотии всякой тайной дипломатии, мы с негодованием должны отвергнуть, удовлетворив ветеринаров в смысле подсудности, о чем хлопочут представители с мест, и вообще повернувшись лицом к ветеринару, о лице которого кто-то метко выразился на съезде: «Где не может быть ветеринар сам, нужно, чтобы там были его очи».

Здесь и обнаружился искомый водораздел российской истории, или, другими словами: от ока государева к оку ветеринарову. И не будет на советской земле рожи…

А этот превосходнейший старинный стул красного дерева жакоб, в реставрированных ножках которого злопыхающие головы тщетно искали несуществующую контрреволюцию! Как будто революция отменила красоту! «Нет, – сказал Калинин на всероссийском съезде деревообделочников, – красота не уменьшается. Разве деревянное окно теперь должно быть менее красиво, чем оно было сто лет тому назад? Это неверно». То есть без красоты – стоп строительство, так сказать, ни тпру, ни ЦСУ. Для чего же тогда злопыхательство по поводу красного стула жакоб, являющегося лишь одним из славных предвидений автора, пророчествующего, как всякий великий сатирик, не удовольствия ради, а в силу необходимости, ex cathedra или ex officio, что значит: официально.

Говорят: «нет пророков в своем отечестве, – запрещено». Но здесь уж мы всецело обратимся к мудрости главного управления всесоюзными литераторами. С одной стороны, где же и пророчествовать, как не в своем отечестве, когда за границами все люди светские, а в светском обществе появление пророка даже в неприсутственный день так же неприлично, так же скандально-немыслимо, как фокстротирование чистого духа, наспех материализовавшегося для потехи великосветских спиритов.

Теперь, когда наука опытным путем доказала возможность передачи собственных самых сумасбродных мыслей на любом расстоянии при содействии простых электромагнитных волн, обильно содержащихся внутри каждой черепной коробки, и без мистики, теперь желающий легко может распространять свои дурные мысли, минуя Гизы. А если у писателя мысли хорошие «от чистого сердца», что толку тогда мешать ему и ставить палку в колеса его безвредной для гражданского общества агитации.

Вспомним примеры из древнейшей римской истории. Некто Герострат, помочивши Рим бензином, поджег этот живописнейший столичный город, возвеличившийся, по Моммсену, оттого, «что поблизости текла река Тибр», и тогда-то капитолийские свиньи самоотверженно затушили пламя. Дурным поступком, порожденным дурной предвзятой мыслью, Герострат добился лишь сомнительной славы, но не социального обеспечения для своего потомства, – о свинье же спасителе и по прошествии веков с удивлением произнесут: «Каков гусь!» Опять-таки только гусь, выросший в атмосфере общественного доверия, где нет места роже, и вполне санитарно-здоровый, способен жертвовать собственными гусиными лапками, вставши грудью и не щадя живота, ради отечества, под руководством зоркого ока ветеринарного работника.

В заключение отвечу на многочисленные запросы читателей с мест о том, почему «Испытание ничем» названо как-то-биографическим. Дело в том, что автор никогда ничего не вымышлял фантазией: он только в реальной жизни и в ней одной черпал свои наблюдения, простые, как эти электромагнитные волны, как знаки зодиака, как некая вывеска-анонс: «Парт-Ной для дам военных и гражданских». Черпнув, сразу же записывал без посторонней или потусторонней мистики, при содействии лишь личного таланта.

Шел себе автор однажды по Столешникову переулку по случаю воскресного дня, и, не доходя обетованных «густых и сбитых сливок», попадись автору газетчик-мальчишка, во весь дух выкликавший: «“Вечерняя Москва”! Утренний выпуск! Попытка к землетрясению в Москве! Повышение квартирной платы!» Сообразив сразу же фактическую подоплеку возглашенных известий, автор живо сбегал домой, чтобы пометить в своей записной книжке ценное наблюдение над подземными толчками, а потом уж слишком поздно оказалось возвратиться за сливками, и они остались густыми без видимой пользы для читателя.

Вот так-то наподобие Афродиты Анадиомены, родившейся из пены морских волн Красного моря, – из пенки сбитых сливок к вящему удивлению самого автора родился дивный и странный образ не жакобинца, а Невменяемова, прикидывающегося то выдвиженцем-профработником, то райской птичкой, заявляющейся внезапно к обывателям беспартийным и сочувствующим в полнейшем прозоперении.

«И получился прелестный сюжет для повести».

Москва. Февраль 1926 г.

ТЕЗУС ПЕРВЫЙ

СЛОВО ДЕРЖАВИНА

Державное слово не шутка, и некий живописец, внезапно хватив себя кулаком что было мочи по лбу, схватил второпях палитру, кисть для бритья, тушь, пастельные краски, смешал, растер их по всем правилам искусства и за то время, какое требовалось для появления реальнейшей шишки, имевшей украсить творческий его лоб, мигом изобразил следующий вполне натурный пейзаж: небезызвестный Неменяемов, безусловный муж и деятель на некоем поприще, выбрав стул красного дерева стиля «жакобус» постаринней и попроще, уселся и сидит себе, посиживает да пушистый ус покручивает в ожиданьи гостьи с косичкой и словечком ласковым: «Пожалте бриться».

В ярких сусальных красках рисуется ему пройденный путь, на котором ничего путного не свершил он, и, смахнув капнувшую на порыжелый ус непрошенную гостью, густым отстоявшимся баском произносит он про себя меланхолически, выговаривая слово «все» как правобережный украинец: «Усы там будем».

Подобный пейзаж любому мазилке – по лбу, по плечу ж разве что Корреджу.

ТЕЗУС ВТОРОЙ

ВОСХИЩЕНИЕ ГОГОЛЯ

Также и живописатель, вдохновившись комментарием автора переписки с посмертными друзьями, тщится и тужится выразить в словах невыразимое: странную гостью, разящую бритвой гражданина Неменяемова, сидящего и накручивающего ус на ус в рассуждении благочестивом, чего бы поесть в этакий воистину постный денек.

Восхищается от души автор переписки: «Кто, кроме Державина, осмелился бы соединить такое дело, каково ожидание смерти, с таким ничтожным действием, каково кручение усов! Но как через это ощутительнее видимость самого мужа и какое меланхолически-глубокое чувство остается в душе!»

Восхищается и сей герой, восседающий с индивидуальной мыслью: «Сам с усам». И что есть мочи крутит да накручивает, давая полную волю реалистической своей фантазии. И все кругом, не щадя живота и затрат, восхищаются, каждый в свой момент.

А гостья хвать-похвать за бритву да с места в карьер, этак картавя, грассируя: «Не беспокоит?»

ТЕЗУС ТРЕТИЙ

БЕСПОКОИТ

«Не беспокоит, не бес покоит, небес покоит нас урна ве-е-ечна-а-я», – бравурно отзываются, разливаясь по всей природе, игривые колокольчики. И словно локончики шаловливого дитяти, развеваются по всей природе траурные знамения. И газетные поля отзываются об отозванном одобрительной нонпарелью объявлений:

«Скончался после непродолжительной, но длительной болезни, о чем сослуживцев и друзей без помощи посмертной переписки извещает убитая горем жена».

«И не горем и не жена. Эх, семью проворонил. Семью-ноль – ноль, семью-я – я», – посмеивается душа себе в бороду за неимением усов.

И развиваются по всей природе бренные останки и чего-чего только из них не произрастет на пользу и потребление наспех подрастающего потомка, кушающего нежинский огурчик, беседующего с алжирским бэем, действующего на поприщах и вообще – в ус себе не дующего.

ТЕЗУС ЧЕТВЕРТЫЙ

О ДВУХ КОРОВАХ

– Дайте, голубчик, хоть минимум реализма или неореалистическое – что ли, а то ведь здесь у вас голая фантастика, опять же и насчет формы… – сказал редактор, ласково протягивая рукопись.

– Теперь голубчиков нет, – сурово ответил автор, хватая рукопись. – А насчет повествования не о реалистическом это мы в лучшем виде предоставим. Что ж касаемо формы, так не потрудитесь ли припомнить, как однажды Пушкин очень разбранил Гоголя за резкий отзыв о Мольере, сказавши, что «в великих писателях нечего смотреть на форму и что куда бы он ни положил добро свое, – бери его, а не ломайся».

И вышел он из редакторского убранного со вкусом кабинета, кривя бледные губы, дрожавшие, как заарестованный среди ночи спекулянт-мануфактурщик. Придя домой и разоблачившись, принялся усердно перечитывать рукопись, начинавшуюся так:

«Такого-то числа в таком-то часу дня в магазин Чаеуправления, что на Петровке, пришли без предупреждения две прилично одетые коровы и, выстояв сколько надо в очереди и выпотев сколько установлено, вежливо спросили себе фунт кофе мокка, тотчас отпущенный усатым продавцом. Выйдя ж из магазина с покупкой, на виду собравшейся публики и лотошных торговцев бюстгальтерами, преспокойно уселись в такси и скрылись в неизвестном направлении.

Случай этот, будучи распубликован, заставил обывателя выругаться: “Хорошенькие порядки в этом Чаеуправлении! Порядочным покупателям ответ известно какой: „Извините-с, кофе для продажи не имеется", а каким-то коровам преспокойно отпускается. Безобразие! И еще агитируют по радио по всем радиусам о пользе режима рационализации!”

Успешно излив свое возмущение, обыватель переходит к очередным домашним делам. Действительно, пусть коровы, пусть на Петровке, – что в этом особенного, сверхнатурного? Шли они наверное, как и прочая публика, не по тротуару, а по мостовой, держась правой стороны. Если промеж себя беседовали, то не иначе, как на аполитические темы: о прелестных моделях в ателье мод, вообще – о разных дамских нуждах, относящихся, с одной стороны, к сфере дамского туалета, но с другой стороны, и не к сфере туалета, а как бы к иной, смежной области, гораздо более завлекательной и многообещающей впереди, впрочем, отнюдь не только впереди.

Одним словом, решительно ничего антиобщественного, пасквильного в подобном происшествии не заключалось. Действительно, если в нас, в каждом из нас живет, нимало даже не уплотняясь, скотинство, – как это доказано потомственными дарвинистами, – то почему же с чисто научной точки не допустить, что и скотине не чуждо многое человеческое? Почему не признать за ней, в соответствии со статутами Лиги наций, священных прав на некоторые устремлении, выходящие за ограниченные пределы скотского состояния?

Нет, право же, почему не может корова утром, перед отправлением в должность или на рынок, ежели она прописана домашней хозяйкой, побаловаться кофеем? Почему наконец, утомившись художествами и пресытясь советскими забавами, не может она иной раз вечерком, в одиночестве, меланхолически погадать о грядущем на кофейной гуще? Ведь тем, образцов для гаданья предостаточно: да или нет? Восток или Запад? белое или красное?»

Перечтя сие, автор разорвал рукопись на мелкие куски, предав их затем с помощью любящей жены и махоньких деток домашней кустарной кремации.

ТЕЗУС ПЯТЫЙ

РЕКОРДНЫЙ ПОЛЕТ

А душа Неменяемова знай летит в безусловном восхищении и в образе махонькой птички, вполне усатой, то есть пернатой и в полном производственном оперении, – прозоперении, как и положено соответственными актами гражданского состояния.

Прилетя на огромный птичий двор, великолепно, прямо-таки по-райски убранный, где много пташек восседало на жердочках безусловного конструктивизма, и наскоро поклевав турецкого кофею со свежей к нему сдобой, она сообразила: «И по усам не текло, а в рот ведь попало, вишь ты, поди ж ты!» После чего, вкусно облизнувшись и шумно высморкавшись в маленький кружевной платочек с траурной каймой, добытый из модной сумочки, где он помещался рядом с путевкой и эмалевой пудреницей, – она вприпрыжку отправилась заполнять анкету для вновь прибывших, согласно инструктажа, развешанного урби и орби по всем покривившимся досчатым заборам рая.

Обозрев пространную, престранную тож анкету, Неменяемов прикинул в уме: «Душа, душевная жизнь и аналогичные термины – суть обветшалые, безвозвратно отмененные по бедам наносным “истерическим материализмом”» – и, закурив, он на первый вопрос: «Кто ты еси таков?» ответил по законной орфографии без задоринки и сучка: «Есмь сложный комплекс психо-энергетических явлений, процессов и функций, регулируемых обыкновенным кусочком материи, то-бишь мозгом.

Впрочем, псевдоним – Неменяемов, имя собственное – Якобус».

В графе: «Социальное происхождение» вписал непринужденно: «Сын человечества». В графе: «Национальность» – «Интернационалист-гуманист». В графе: «Подданство» – «Птичка божия». На вопрос о поле, в смысле органической спецификации и обстоятельств деторождения, изъяснил: «Девица, но баловалась частенько по внебрачному действию».

Вопрос: «Отношение к воинской повинности». Ответ: «Сугубоотрицательное по причине всеобщего переразоружения и наследственно-ущемленной грыжи, а также самолюбия».

Вопрос: «Как при жизни относились к революции в душе?» Ответ: «Своя душа – потемки». Вопрос: «Чем желали бы промышлять или заняться?» Ответ был дан такой: «Ищу место временно-исполняющего в небесном управлении классовых или кассовых надстроек, пристроек и построек за построчную сверхурочную плату".

И наконец, по последнему пункту анкетного листа: «Состоите ли членом союза и если да, то какого именно?» Неменяемов расписался: «Ясное дело, состоим: слава зиждителю, не махонькие. А союз тот под протекторатом самого Михаила архангела».

Подкрепившись густыми и сбитыми сливками, птичка уселась на черемуховой веточке и принялась себя облегчать сперва действием, а затем и размышлением о бренности всего небесного. Вскоре к ней подсела весьма элегантно одетая птица с интересной проседью на висках и с пенснэ на носу, таком длинном, что он мог бы быть принят за клюв. Заговорив с нашей птичкой о том, о сем и разговорившись, он как искусный ловлас предложил своей даме: „Чего зря сидеть, это и банально и геморроидально. Пойдемте-ка лучше, душенька, развлекаться».

– Ах, не говорите «душенька», – заголосила та жеманно. – Это звучит обветшалым. Выражайтесь, очень даже прошу вас, заместо «душеньки» так: «Сложный комплексик психо-энергетических явлений и функций!»

Он, конечно, не встретил возражений, и об руку они отправились, начавши вечер с посещения наиболее шикарного кино «Иллюзион». Смотрели сильно комическую «Чарли не хочет быть сожженным», видовую «Контрреволюция в небесной империи» и хронику, где, между прочим, демонстрировались научные опыты по омоложению солнца путем пересадки на него земных человеческих же слез.

Душа Неменяемова вздумала полюбопытствовать, много ли в здешних краях зарегистрировано ангелов. Кавалер тотчас любезно заверил ее, что таких, как она, «ночью без огня» не сыскать, но что, вообще говоря, с той поры, как дамы изобрели соблазнительные юбки, открывающие поистине небесные прелести, все женщины поголовно, вернее поколенно преобразились в ангелов. Кроме, впрочем, стриженных, темнокудрых, перешагнувших де-факто за двадцать пять, слишком подмалеванных, дурно сложенных и толстоногих, каковые, увы, преобладают.

Вечер закончился плотным ужином в отдельном жерднике «Большой московской» с замораживанием вина и традиционной цыганщиной. Ночь была полная услад, веселая, шумная, шимми-ная, проведенная в угарном порядке. Душа может потерять лишь свою невинность, но завоевать она может блаженство целого рая. Душе Неменяемова терять было нечего.

ТЕЗУС ШЕСТОЙ

РЕАЛИСТИЧЕСКАЯ ФАНТАСТИКА

Доведя рассказ свой примерно до этого места, автор перечел его, остался доволен и, бодро вступив в кабинет знакомого редактора, дружелюбно хватил его рукописью по лбу что было мочи. От этого у редактора мгновенно выскочила под самым носом шишка, вроде как у алжирского бэя, и он, шумно зачихав, запротестовался: «Не подходит, голубка, перестарались. Я ведь говорил вам, давайте минимум реализма, а вы программу-максимум преподнесли. Теперь у вас, голубка, фантастики недостает. Попытайтесь-ка предложить в другом месте или вот что: опишите тот же самый казус, но в стихах».

Тогда взбешенный автор, недолго думая, ухватил длинный редакторский ус и принялся крутить его и наматывать без удержу и без жалости, отчего нос редактора сделался багровым, стал менять свои очертания и еще более приобрел сходства с добротным нежинским огурцом. И тут, не разобравши хорошенько, в чем дело, автор, изрядно изголодавшийся, крепко вцепился зубами в сочный огурец, разом перекусив добрую его половину, и сплюнул, ибо в действительности то был вовсе не тонкий нежинский огурчик, но грубый редакторский нос, лишенный чутья…

Так на миг, без ущерба для общества и тиража, голая фантастика под воздействием неисследованных еще иксус-лучей превратилась в наидоподлиннейшую, к тому ж болезненную, реальность.

ТЕЗУС СЕДЬМОЙ

КАПЛИ ДАТСКОГО ПРИНЦА

Однако по другим местам автор не побрел, а совета отчасти послушался и не зря: советы редактора, как бы ни был он плох, всегда обязательно-директивны. Он уселся поудобней да попроще, тщательно потер гладко выбритое место над верхней губой и, понатужась, старательно записал следующие стишки:

ТЕЗУС ВОСЬМОЙ

КАЧЕСТВО РУССО

Перечтя стишки, остался очень доволен и приступил к размышлению. Говорят: «Читатель требует вполне реального, но однако чтоб и не совсем без фантастики. Намотайте это себе хорошенько на ус». Ну, а ежели я, к примеру, безусый от самого рождения? С какой это радости будет безработный человек зря мотаться, наматывая что-либо на отсутствующий под руками предмет. Но, конечно, если иметь притом в виду китовый ус или хотя бы моржовый, либо даже зауряд-бутафорский, каковые отпускаются из парфюмерных магазинов без соблюдения очереди, то окажется, что и безусому природа оставила возможность с грехом пополам наматывать на сей предмет, пущай отсутствующий, то есть фантастический, но в некотором роде и присутствущий, ощутимо-реальный.

Уточним вопрос: что есть собственно ус как таковой? Один волосок – ус? Нет. А три, а четыре волоска? – Нисколько. И вот, осторожно набавляя по одному волоску, вы когда-нибудь вплотную подойдете к целому пучку, а затем, следуя тем же путем, – к несомненному пуку, предстоящему взору как ус. Это есть качество. Отсюда уясняется большое государственное значение количества, которое, как Марксу известно, любит переходить в качество.

Критики не раз подолгу копались в бывших волосах и прочем хламе, подкапываясь к знаменитой марксовой бороде. Но на усы его не посягнул до сих пор ни один злопыхатель. Усы пребывают нетронутыми, девственно-чистыми, как то засвидетельствовал Энгельс, брившийся с Марксом всегда в одной парикмахерской, и другие энциклопедисты, например Дидерот, написавший «Дух беззаконий», и Руссо, признавшийся в конце концов в своей «Исповеди», что его прославленная бородка была русой лишь вследствие частого употребления краски для усов «Вечность», превращающей и рыжего в русого, почему этот Жан Жак и выбрал себе псевдоним «Руссо».

Итак, количество переходит в качество. Здесь герой, утомясь тужиться, затих, задремал. И привиделось ему несметное полчище усищ, усов и усиков всех мастей, размеров и рангов, верхами в парадной форме знаменитых «гусар смерти». Полчище это грозно надвигалось. И кто-то козлиным голоском произнес в самое его ухо: «От усов все качества».

Удивительно это спящему.

ТЕЗУС ДЕВЯТЫЙ

ПОСРАМЛЕНИЕ ИДЕАЛИЗМА

Открывает он широко глаза, видит: Неменяемов. Тот к нему:

– Здорово, брат Корнелиус, каково живешь?

А он в ответ:

– Здорово, Якобус-покойничек, каково прыгаешь?

Неменяемов же, пощипывая бородку, вразумляет:

– Не то, дружище, удивительно, что количество переходит в качество, а тому, девица моя красная, дивиться должно, что о том же записывал настоятель Черемисского монастыря, игумен Паисий: «Если количество ведет к качеству, то и беспрестанное призывание имени Божия, хотя вначале и рассеянное, может привести ко вниманию и теплоте сердечной. Поелику натура человеческая способна усвоять известное настроение путем частого употребления и привычки». Маркс о материи, а Паисий – о натуре человека, о душе его обветшалой, каковая подлежит закону, для материи писанному, чем лишний раз устанавливается тезус о полнейшей материальности человеческой натуры и бесповоротно посрамляется идеалистическая философистика.

– Странно, – промолвил писатель, – был ты, братец, на земле идеалистом, а как в высшие сферы попал, так статус-кво и нарушен: материалистом заделался.

– Что делать, годы свое берут, да и по пословице – век живи, век учи, только тебе моих воззрений не понять, как ты еще не пришел в полный разум. Ничего, в свое время разом придешь, хоть и принято у вас думать, что разом ничего на земле не делается.

– Одолжайся покамест, – сказал писатель и протянул гостю свою простенькую, но изящную, дедовских времен табакерку. Тот молча взял щепотку табаку, засунул в ноздрю, потом произнес задумчиво: «Ну-с», чихнул и был таков. А писатель, словно проснувшись, как следует потянулся, встал со стула и, подойдя к зеркалу, принялся пристально и тревожно разглядывать то место над верхней губой, где полагалось быть усам.

ТЕЗУС ДЕСЯТЫЙ

НАТУРНЫЙ ПЕЙЗАЖ

Усачева улица, на которой проживал Неменяемов, помещается в красной Москве, посередке между Упорным переулком и Укромным тупиком. Жил он себе, да и другим поживал, оставаясь до поры до времени сверхштатным холостяком, сочувствующим строительству в масштабе и прочим лозунгам с правой стороны. Проживал он в определенном доме и в предом определенной квартире, будучи равнодушен в отношении нормальной жилплощади и домашних не к благу устройств. Выражусь пояснее: такое, например, объявление в коллективистической уборной: «Предлагается неукоснительно ходить под себя аккуратно, гигиенически дезинфекцируясь после каждой генеральной нужды водопроводной струей, каковая действует исправно, согласно инструкции МКХ, ежедневно с семи до девяти утра, кроме дней престольных и неприсутственных».

Этим, само собой, пренебрегал Неменяемов и заместо того существовал, не касаясь брачных условностей и предрассудков. Почему и облюбовал он себе юную Ксению, девицу полногрудую с глазками скромными да с губками бесстыжими.

И пошла у них писать губерния. Такая завертелась любовь платоническая, такие страсти пошли ангельские, такие идеальные нежности то с правой, то с левой стороны, что не случись глупого случая, простой непредвиденности, ляпсусной ерундистики, мог бы Неменяемов изъясниться как в общенародной песенке, где на вопрос: «Как твои делишки?» некто отвечает, подмигивая лихо закрученным усом: «Слава богу, ничего, пошли ребятишки".

Но судьба, а не индейка, свою на этот случай идейку имела и судила она по-иному. Вдруг вполне скончался Неменяемов, и само собой прекратила оказывать ему разнообразнейшие ласки полногрудая красотка, томная Ксюша. Чему быть, того не миновать. Кому больше не быть, того уж не миловать.

Такова смерть. И такую ей оборотную сторону мы дали.

ТЕЗУС ОДИННАДЦАТЫЙ

УСАЧЕВ ТУПИК

Смерть работает сдельно во французской на паях парикмахерской «Жан-Жак» парикмахерским подмастерьем. Возможно, что говорит она не «брею», а «брою», как большинство парикмахеров-французов. Ходит она также в должность, есть над ней и начальство, наблюдающее, направляющее, наставляющее и руководящее. Начальство нет-нет потребует ее к себе в шикарный, словно у редактора, кабинет:

– Приготовьте смету и к пятнице извольте представить смертные предположения на ближайший квартал.

Она ж идет вечерком в ближайшую пивнушку с концертным отделением и там за столиком перелистывает красную книжищу «Вся Москва на 1928 г.». Перво-наперво смотрит наименования на «у», кому бы визит нанести: Усагин, Усаковский, Усанов, Усатов, Усатов-Мусатов.

– Вишь ты, – говорит подмастерье, – мало тебе того, что Усатов, – еще и Мусатова приклеил.

Путаники, евразийцы! – Он продолжает: Усачов, Усватова, Усевич, Усенко, Усикова, Усит, Усков, Усманов, Усов, Усолов, Усольцев, Усольцева-Веселаго. Туда ж затесалась, ехидная, видно, бабеночка. Господи, до чего же их все-таки много, чертей полуусатых! – вздыхает смерть и кричит истошным голосом:

– Человек услужающий, еще кружку пива, да поживей!

Потом, решив окончательно выбрать нужные наименования на «у», случайно тычет в Неменяемова и записывает в блокнотик своим вечным пером: «Неменяемов, Усачева улица, дом, номер». И, ничтоже сумняшеся, продолжает за пивком наслаждаться цыганским дребезжанием.

Засим, не попав в переполненный смертниками автобус, плетется он домой, бормоча: «Всё – суета сует. Надоело. Устал». И в душе его продолжается гнусное-прегнусное дребезжанье.

ТЕЗУС ДВЕНАДЦАТЫЙ

САП И ВЕЧНОСТЬ

Чудодейственная краска для усов «Вечность», запатентованная активным помощником одного провизора, Яковом Рацером, продается урби и орби. Но были правительственные сообщения о заболевании на этой губной почве лошадиным сапом по причине изготовления «Вечности» на конском жиру, как равно и губная женственная помада не только придает женщине развратный вид, делая ее как бы хорошенькой, но также изготовляется на конском жиру без примеси витаминов.

Подобные эпидемические случаи способны взволновать и вывести из себя даже хладнокровного покойника. Губки намазаны, их целуют, это никого не беспокоит. Усы накрашены, они поцелуйно щекочут и шейку, и плечико, и много ниже современного дамского туалета. Это никого не беспокоит. И вдруг, пожалуйте бриться. И, как влажным кипящим дыханием зараженной страждущей лошади, невольно поворачивающей к вам искаженное сапом лицо, обдает вас холодно-насмешливым, предупредительнейшим: «Не беспокоит?»

– Беспокоит, беспокоит, беспокоит, – кричите вы про себя что есть духу, в совершеннейшем ужасе, даже упуская произнести это слово, как полагалось бы: «ужус», но вас не слышит никто, кроме разве черной домашней кошки, сочувственно закручивающей пушистый хвост наподобие свежеокрашенного «Вечностью» уса.

«Усы там будем», думаете вы, улыбаясь, как от мертвой петли во время полета. И посапывая, начинаете канитель сначала: кануло тело, а душа, устыдясь обветшалости, спешит обернуться птичкой.

ТЕЗУС ТРИНАДЦАТЫЙ

ИСТОПНИК НЕЧИПОРЕНКО

Неменяемову очень захотелось присутствовать при том, как его будут сжигать в крематориуме. Поэтому, бросив дела и отказавшись от какого-то срочного заседания, он поехал в Москву, где славилось учреждение, рекламировавшее себя следующим манером: «Кремация концессионной фирмы… Сожжение трупов разных полов и социальных происхождений. Дешево! Доступно! Элегантно! Добросовестное и аккуратное исполнение заказов. Жалоб и нареканий от клиентов, наиболее прожженных, никогда не поступало, наоборот – имеем массу благодарственных отзывов и медаль, полученную на сельскохозяйственной выставке. Сожжение только за наличный расчет: кредит портит отношения. Усатым и вусовцам – скидка».

Войдя в помещение, увидел он огромную мусоросжигательную печь, в которой мешал кочергой меланхолический украинец такого вида, словно его зовут Нечипоренко. Ни слез, ни причитаний, ни запаха гари слышно не было. В присутствии вдовы, облеченной в глубокий траур, выгодно оттенявший золотистость ее волос и молочную белизну кожи, тело, раскачав его хорошенько, бросили в печку. Оно не сразу загорелось, но потом, вспыхнув, быстро превратилось в груду пепла.

– Усугробили! – тоскливо, но вместе с тем равнодушно произнес покойный, продолжая наблюдать, как и подобает бытописателю-урнологу.

Когда Нечипоренко специальной лопаточкой извлек пепел и вручил его вдове, Неменяемову показалось, что в пепле находится какой-то небольшой, благородно блестящий предмет. «Наверное, коронка», – подумал он, и стало ему жаль коронки: носить бы ее да носить!

ТЕЗУС ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ

О СКВОЗНЯКЕ

Ксения была ленива, поздно поднималась с постели, умело кокетничала и толково разбиралась во многих сложных вещах. Она любила мужчин и охотно отличала тех, лицо которых украшал длинный нос, так как по ее теории, бывшей, по-видимому, апостериорной, длинный нос служит верным залогом некоторых, до поры до времени скрываемых, но приятно щекочущих достоинств его счастливого обладателя. Мужские усы она признавала, так сказать, лишь «постольку-поскольку».

Все это Неменяемов припоминал, глядя на нее теперь, когда процедура окончена и ей вручен пепел бывшего мужа, ссыпанный в небольшую бронзовую, старинную, кажется, пепельницу. Из-за сквозняка в помещении часть пепла попала на великолепный крепоновый туалет Ксюши. Сдунув с себя незабвенный прах, что она сделала с кисловатой гримаской, юная вдова обратилась к своему спутнику, ибо она была не одна, и, томно прижимаясь к нему, произнесла: «Ты ведь еще любишь свою маленькую девочку?» При этом ее большие глазки небесного цвета приобрели оттенок притворной покорности.

– Стерва! – с нежной бесстрастностью процедил сквозь зубы Неменяемов. – Она и мне всегда говорила точно так: «Ты ведь еще любишь свою маленькую девочку», когда ей срочно требовалась ласка.

Спутник Ксюши мог сойти за парикмахерского подмастерья с таким же успехом, как и за циркового дрессировщика. Он был безвкусно одет, курил трубку, и размеру носа, произраставшего на его лишенном растительности лице, позавидовал бы матерый нежинский огурец старорежимного образца.

– Если это на самом деле дрессировщик, – сказал себе Неменяемов, – то он доказал бы свою предусмотрительность, не забывая при первом удобном случае досыта отхлестать блудливую девчонку, представляющую из себя экзотическую помесь домашней дикой еще кошки и степной, уже объезженной кобылицы.

Наука давно доказала, что никаких сквозняков не бывает, что вера в сквозняк есть спиритуалистическое суеверие и общенародный предрассудок и что сквозняк – это, попросту говоря, сильное и внезапное дуновение ветренного воздуха сквозь ту самую пространственную протяженность, где вами сквозняк ощущаем.

И действительно, Неменяемов бы мог подтвердить, что в данном случае, когда якобы от сквозняка рассыпался по Ксюше незабвенный прах, этот сквозняк был обыкновеннейшим ветром, произошедшим вследствие изданного Неменяемовым по адресу Ксюши звука или восклицания «стерва», которое он произнес в сердцах, почти что в состоянии невменяемости и будучи заведомо трансцендентален.

ТЕЗУС ПЯТНАДЦАТЫЙ

МОЗГИ ФРИ

Оттуда душа Неменяемова кстати проехала в Институт мозгов, чтобы лично удостовериться насчет некоторых вызывавших сомнение обстоятельств. Там ему дали небольшую, вроде спичечной, коробочку, тщательно упакованную и с предостерегающей этикеткой: «Обращаться осторожно! Огнеопасно!» Полюбопытствовав насчет содержимого, Неменяемов вскрыл коробочку в присутствии сонма ученых лаборантов, аспирантов, ассистентов и абонентов.

При беглом взгляде на собственные мозги Невменяемов грешным делом подумал, что они что-то уж очень похожи на бараньи мозги, которые он в виде «фри» не раз едал по ресторациям. Но, присмотревшись и поковыряв пальцем, убедился в том, что мозги эти – те самые, кои ему натурой присвоены, и что никакой фальши нет налицо. Он пощупал место над верхней губой и затем потрогал мизинцем то место в своем глазу, где вооруженному глазу среди глубочайших извилистых линий виднелось некоторое непрерывное мелькание в соединении с сухим потрескиваньем.

– Бацилла индивидуальная, зловреднейшая! – сказал один из ассистентов. – Чего-то нынче разобрало ее: скачет и играет.

– Заскок, – сказал Неменяемов. – Мои собственные, родные, так сказать, заскоки. Ну как тут мозг своим не признать!

И также – по этим заскокам.

ТЕЗУС СЕМНАДЦАТЫЙ

СМЕРТЬ СМЕРТИ

Тем временем живописец силится изобразить неизобразимое: странную гостью с жилетной бритвой в одной и с четверкой чайной колбасы в другой руке, а также – крупным планом – странного хозяина с запотелыми усами в неутомимой руке, с заскоками в бедной пустой голове и с памятованием в меланхолически-глубоком сердце о человеках, сынах человеческих, страждущих неописуемо от визитов гостьи незваной.

Державное слово не шутка… Смотри, читатель, начало сего повествования. Через посредство слова державного дает нам знать о себе всевышний устав. Вообще со смертью шутить никак не приходится.

Она себе бреет и бреет. И только покрякивает да посапывает. Но, разумеется, и наука не дремлет, и мужи науки свои меры предпринимают. Например, изобретение обессмертивания на срок не свыше пяти лет после операции, путем пересадки обезьяньих волосяных желез.

Ясно, что новейшая наука, установив общеобязательность бритья, шагнула далеко вперед по сравнению с крепостнически-феодальным строем, когда не было ни настоящей дифференциации, ни саморежущих бритв, и тамошние граждане, не подозревавшие того простого факта, что они граждане, не только не брили усы и бороду, но щеголяли то эспаньолками, то а-ля-анрикатр, то на манер запорожцев за Дунаем. И все это только вносило полнейшую сумятицу в отношения, увеличивая эпидемическую смертность и наклонность к индивидуализму, то есть усугубляющей розни.

Теперь же даже многие дамы привыкли очень охотно выбривать себе волоса, густо населяющие ихнее прекрасное тело по всем окрестностям, урби и орби. Как маломощный пол, они, естественно, действуют украдкой, частенько прибегая к помощи наилучшего депиляториума «Вечность», что общедоступно, малоболезненно и не содействует развратному подходу, в смысле взаимного времяпрепровождения.

Смерть, не надо забывать, покамест еще сильна, весьма сильна. Она безусловно сильнее всех прочих зверей, кроме разве дикой домашней кошки, зараженной сапом. Но погодите: найдется и на смерть управа. Какая? Очень просто: профессиональный союз работников парикмахеров, где этот животрепещущий вопрос, заставляющий все живое трепетать, как трепещет среди океанов колеблемый ураганом одинокий китовый ус, – где этот, говорю я, вопрос уже несколько лет как всесторонне пробривается, то есть прорабатывается.

Тогда пресловутое «жало» смерти станет попросту отменно-жалким, и восклицание прошедшего в пустыне искус святого Антониуса: «Смерть! Где твое жало?» заменено будет безыскусственным восклицанием: «Смерть, мне тебя жалко!»

Итак, вооружимся не бритвой, а терпением. И не упустим зарубить у себя на носу: лишь потерявший голову по усам своим плачет.

Москва. Январь 1928 г.