Дживс и Вустер

Дживс и маленькая Клементина

Тот, кто близко знаком с Бертрамом Вустером, заверит вас, что хоть он порой уклоняется от участия в спортивных соревнованиях, но за шестнадцать лет не пропустил ни одного из ежегодных турниров, которые проводит гольф-клуб «Трутни». Тем не менее, когда я узнал, что в нынешнем году турнир состоится в Бингли-он-Си, я, признаться, некоторое время пребывал в сомнениях. Вот и сейчас, стоя у окна моего номера в отеле «Сплендид» и глядя на утренний пейзаж, я не то чтобы трясся как овечий хвост, но не мог одолеть чувства, что, кажется, совершил опрометчивый шаг.

– Дживс, – сказал я, – теперь, когда мы уже здесь, я задаюсь вопросом: разумно ли мы поступили?

– Бингли очень приятное место, сэр.

– Да, куда ни кинь взгляд, везде чертовски красиво, – согласился я. – Но хотя Бингли нежно овевается свежими морскими ветрами, мы не должны забывать, что именно здесь мисс Маплтон, старинная приятельница тети Агаты, держит школу для девочек. Если тетка узнает, что я в Бингли, она непременно потребует, чтобы я навестил мисс Маплтон.

– Весьма вероятно, сэр.

Меня пробрала дрожь.

– Дживс, я видел ее всего один раз, «летним вечером у меня в палатке, после моей победы над нервиями»[276], то есть за обедом у тети Агаты в прошлом году на празднике урожая. И уверяю вас, одного раза мне за глаза хватит.

– В самом деле, сэр?

– А кроме того, надеюсь, вы не забыли, что произошло, когда я однажды попал в школу для девочек?

– Не забыл, сэр.

– В таком случае храним тайну и даем обет молчания. Будем считать, что я здесь инкогнито. Если тетя Агата спросит вас, где я был на этой неделе, скажите, что ездил лечиться в Харроугейт.

– Хорошо, сэр. Прошу прощения, сэр, вы предполагаете появиться в обществе, имея на себе данный предмет одежды?

До этого момента наша беседа протекала в дружественной и сердечной обстановке, но сейчас я почувствовал, что между нами пробежала кошка. Я все ждал, когда мои новые брюки гольф подвергнутся обсуждению, и был готов биться за них, как тигрица за своего детеныша.

– Непременно, Дживс, – сказал я. – Почему бы нет? Они вам не нравятся?

– Нет, сэр.

– Думаете, слишком блестят?

– Да, сэр.

– Режут вам глаз?

– Да, сэр.

– Ну а по мне они великолепны, – твердо заявил я. Так как в атмосфере все равно наметилось некоторое похолодание, я счел уместным подбросить Дживсу информацию, которую до этого времени скрывал от него. – Гм… Дживс, – сказал я.

– Сэр?

– На днях я случайно встретил мисс Уикем. Мы поболтали о том о сем, и она пригласила меня в свою компанию, которая собирается этим летом посетить Антиб.

– Вот как, сэр?

Дживс скосил глаза в сторону. Дело в том, что, как я уже раньше упоминал, он крайне не одобряет Бобби Уикем.

Наступило, что называется, напряженное молчание. Я решил продемонстрировать знаменитую непреклонность Вустеров. В том смысле, что время от времени необходимо занять твердую позицию. Беда Дживса в том, что он иногда слишком себя переоценивает. Только от того, что он постоянно толпится вокруг меня и, охотно в этом признаюсь, несколько раз помог своему господину выбраться из передряги, он приобрел отвратительную манеру держаться так, будто он опекает Бертрама как слабоумного ребенка, который без него, Дживса, давно бы пропал. Меня это возмущает.

– Я принял ее приглашение, Дживс, – сказал я спокойным, ровным голосом и с элегантной небрежностью закурил сигарету.

– Вот как, сэр?

– Вам понравится Антиб.

– Да, сэр?

– Мне тоже.

– Да, сэр?

– Значит, дело решенное.

– Да, сэр.

Я был доволен. Твердая позиция, как я убедился, сделала свое дело. Дживс был раздавлен железной пятой. Если хотите, усмирен.

– Вперед и прямо, Дживс.

– Слушаюсь, сэр.

Я предполагал, что вернусь с турнира только вечером, но обстоятельства сложились таким образом, что я покинул, так сказать, арену, когда еще не пробило и трех. Я уныло слонялся по пирсу, как вдруг передо мной материализовался Дживс.

– Добрый день, сэр, – сказал он. – Я не знал, что вы так скоро вернетесь, иначе непременно ожидал бы вас в отеле.

– Я и сам не думал, что освобожусь так рано, Дживс, – отвечал я со вздохом. – К сожалению, вылетел из игры в первом же раунде.

– В самом деле, сэр? Очень огорчительно это слышать.

– Особенно обидно, Дживс, что меня обыграл болван, который до отвала наелся за завтраком и к тому же был под мухой. Сегодня мне явно не везло.

– Возможно, вы забывали неотрывно смотреть на мяч, сэр?

– Возможно. Как бы то ни было, я бесславно проиграл и… – Я умолк и стал с любопытством вглядываться в даль. – Ах ты черт! Дживс, посмотрите-ка на барышню, которая идет нам навстречу. Она чрезвычайно похожа на мисс Уикем. Как вы объясните такое невероятное сходство?

– В данном случае, сэр, оно объясняется тем, что эта юная леди – мисс Уикем.

– Да ну?

– Да, сэр. Если изволили заметить, она вам машет.

– Но какого черта она здесь делает?

– Не могу сказать, сэр.

В голосе Дживса послышались ледяные нотки. Наверняка он был уверен: каким бы ветром ни занесло сюда мисс Уикем, хорошего не жди. Он отстал на шаг, всем своим видом выражая тревожную озабоченность, а я снял шляпу и радостно ею помахал.

– Привет! – сказал я.

Бобби стала на якорь рядом со мной.

– Привет, Берти, – сказала она. – Я не знала, что ты здесь.

– А я вот он, – заверил я.

– Ты в трауре? – спросила она, глядя на мои брюки гольф.

– Отлично сидят, правда? – сказал я, проследив ее взгляд. – А Дживсу не нравятся, но он отъявленный реакционер во всем, что касается брюк. Что поделываешь в Бингли?

– Моя кузина Клементина учится в здешней школе. Сегодня у нее день рождения, и я приехала ее навестить. Сейчас иду к ней. А ты здесь останешься на ночь?

– Да. У меня номер в «Сплендиде».

– Если хочешь, можешь угостить меня там ужином.

Дживс стоял позади меня, и я его не видел, но при этих словах почувствовал, как его взгляд предостерегающе вонзился мне в затылок. Я понимал, он хочет мне сообщить, что я искушаю судьбу, соглашаясь общаться с Бобби Уикем даже в такой безобидной форме, как совместное поедание ужина. Совершенная чушь, решил я. Впутаться с Бобби в головоломную интригу в загородном доме, где может случиться что угодно, – да, тут я молчу. Но рок или несчастье просто не могут подстеречь меня за таким невинным занятием, как сидение с Бобби за одним столом в ресторане. Поэтому я пренебрег сигналами, которые посылал мне Дживс.

– Конечно. Непременно. С удовольствием, – сказал я.

– Вот и славно. Я сегодня обязательно должна вернуться в Лондон, у нас пирушка в Беркли, но я могу немного опоздать, это не страшно. Мы придем около половины восьмого, а после ужина можешь сводить нас в кино.

– Вас?

– Ну да, Клементину и меня.

– Ты хочешь сказать, что приведешь с собой это чудовище – свою кузину?

– Конечно. Неужели ты не хочешь доставить ребенку удовольствие в день его рождения? И она вовсе не чудовище. Напротив, очень милая девчушка. Она совсем не будет нам в тягость. Тебе только придется потом отвести ее в школу. Тебя это, конечно, не затруднит?

Я насторожился:

– В чем заключается процедура отведения ее в школу?

– То есть как – в чем?

– Как-то раз, когда меня залучили в школу для девочек, директриса, знаешь, такая строгая дама с глазами-буравчиками, настояла на том, чтобы я обратился к этим юным озорницам с речью о нравственном совершенствовании и будущем, которое их ждет. Надеюсь, сегодня этого не случится?

– Конечно, нет. Вы подойдете к парадной двери, ты позвонишь, и ее впустят.

Я задумался:

– Кажется, это не выходит за пределы наших возможностей, да, Дживс?

– Я хотел бы надеяться, что вы правы, сэр, – процедил Дживс сквозь зубы. Тон у него был холодный, на лице я прочел выражение: «Если бы вы ко мне прислушались…», которое меня ужасно раздражает. Иногда Дживс становится похож на одну из моих тетушек.

– Хорошо, – сказал я снова, и на этот раз подчеркнуто, пренебрегая сигналами, которые подавал мне Дживс. – Итак, жду вас в половине восьмого. Не опаздывайте. И проследи, – добавил я, чтобы показать, что под улыбчивой внешностью скрывается твердый характер, – чтобы ребенок помыл руки и чтобы он не шмыгал носом.

Признаюсь честно, я не горел желанием общаться с кузиной Бобби Уикем, Клементиной, но обязан сказать, что она оказалась не такой кошмарной, как можно было ожидать. Я давно заметил, что, знакомясь со мной, маленькие девочки обычно начинают хихикать. Хихикают и таращат глаза. Поднимаю взгляд, а девчушка уставилась на меня с таким видом, будто не верит, что такие люди бывают на свете. Мне кажется, они стараются хорошенько запомнить каждую особенность моих манер, чтобы потом передразнивать меня и смешить подружек.

К Клементине все вышесказанное не имело никакого отношения. Она была спокойным, ангелоподобным ребенком лет тринадцати – вернее, учитывая, что это был как раз день ее рождения, – ровно тринадцати лет. Ее взгляд выражал молчаливое восхищение. Руки были безукоризненно чисты, и носом она не хлюпала. За ужином, во время которого ее поведение оказалось просто безупречным, она сочувственно слушала, глядя мне в рот, когда я с помощью вилки и двух горошин объяснял ей, как сегодня мой соперник загнал меня в угол.

В кино она тоже вела себя выше всяких похвал и в конце вечера мило и искренне поблагодарила меня. Я остался очень доволен ребенком, о чем и сообщил Бобби, помогая ей усесться в ее спортивный автомобиль.

– Я же говорила тебе, что она прелесть, – сказала Бобби, нажимая на стартер и готовясь сломя голову мчаться в Лондон. – Я уверена, что в этой школе ее недооценивают. Там всегда всех недооценивают. Когда я там училась, меня тоже недооценивали.

– Недооценивают? Каким образом?

– Ой, да разные способы существуют. Но чего еще ожидать от такой дыры, как школа Святой Моники?

Я вздрогнул:

– Святой Моники?

– Ну да, так она называется.

– Значит, ребенок из школы Святой Моники?

– А что здесь такого?

– А то, что мисс Маплтон – старинная приятельница моей тетки Агаты.

– Знаю. Именно твоя тетя Агата убедила мою маму отправить меня в эту дыру, когда я была маленькая.

– Послушай, – озабоченно сказал я, – когда ты сегодня днем заходила в школу, ты никому не проговорилась, что встретила меня в Бингли?

– Нет.

– Слава Богу! – облегченно вздохнул я. – Понимаешь, если бы мисс Маплтон узнала, что я здесь, то, конечно, сочла бы, что я должен ее навестить. А так я уеду завтра, и кончено. Да, но вот проклятие, – сказал я, хлопнув себя по лбу, – как мне быть сегодня?

– А что сегодня?

– Разве я не должен ее повидать? Не могу же я позвонить, втолкнуть ребенка в дверь и смыться. Тетя Агата никогда мне этого не простит.

Бобби посмотрела на меня как-то странно, задумчиво, что ли.

– Кстати, Берти, – сказала она, – я как раз хотела обсудить с тобой этот вопрос. На твоем месте я бы не стала звонить в парадную дверь.

– Да? Почему?

– Ну, понимаешь, тут вот в чем дело. Считается, что Клементина уже спит. Они отправили ее спать как раз перед тем, как я пришла. Подумать только! В день рождения, можно сказать, в самый разгар дня рождения! И за что! Только за то, что девочка кинула кусочек шербета в чернила, чтобы послушать, как они зашипят!

У меня в глазах потемнело.

– Ты хочешь сказать, что паршивая девчонка сбежала без разрешения?

– Да. Вот именно. Улизнула, когда никто не видел. Ей так хотелось вдоволь поесть. Вообще-то я должна была сказать тебе об этом с самого начала, но мне не хотелось портить вечер.

В обхождении с прекрасным полом я, как правило, истинный рыцарь – учтив, добродушен, изыскан. Но бывают обстоятельства, когда я способен произнести язвительные, резкие слова, и сейчас я их произнес.

– Ах так! – сказал я.

– Не волнуйся, все будет хорошо.

– Да уж, лучше некуда, – процедил я сквозь зубы. – Какие тут волнения и тревоги? Я возвращаюсь с ребенком, эта Маплтон буравит меня взглядом сквозь очки в стальной оправе, минут пять приятного общения, я удаляюсь, а эта самая Маплтон бежит к секретеру и строчит подробный отчет тетке Агате. Представить, что за этим последует, мое воображение отказывается. Уверен, что на этот раз тетка Агата побьет все свои прежние рекорды.

Бобби укоризненно поцокала языком:

– Берти, не гони волну. Тебе надо научиться не нервничать по пустякам.

– По пустякам?!

– Все прекрасно устроится, вот увидишь. Правда, тебе придется прибегнуть к небольшой уловке, чтобы впустить Клементину в школу, но это совсем просто, только внимательно выслушай, что я тебе скажу. Первое – ты должен запастись прочной длинной веревкой.

– Веревкой?

– Да, веревкой. Надеюсь, ты знаешь, что такое веревка.

Я надменно фыркнул.

– Естественно, – сказал я. – Ты имеешь в виду веревку.

– Верно. Веревку. Ты берешь ее с собой…

– И надо полагать, выделываю с ней всякие фокусы, чтобы умилостивить эту Маплтон?

Знаю, мой ответ прозвучал с убийственной язвительностью, но я был возмущен до глубины души.

– Ты берешь веревку с собой, – терпеливо повторила Бобби, – и, войдя в школьный сад, идешь, пока не упрешься в оранжерею около здания школы. Входишь в оранжерею и видишь множество цветочных горшков. Берти, ты сможешь опознать цветочный горшок, если увидишь его?

– Я прекрасно знаю, что такое цветочный горшок. Если ты подразумеваешь горшок, в который сажают цветы.

– Именно о таком горшке я тебе и толкую. Хорошо, идем дальше. Набираешь этих горшков сколько сможешь унести, выходишь из оранжереи и идешь, пока не упрешься в дерево. Лезешь на него, обвязываешь веревкой один из горшков и устанавливаешь его на подходящей ветке, нависающей над оранжереей. Затем оставляешь Клем у парадной двери, возвращаешься в сад и дергаешь за веревку. Горшок падает, стекло разбивается, в школе слышат этот звон, и кто-нибудь выходит посмотреть, что случилось. Итак, дверь открыта, поблизости никого нет, Клементина проскальзывает внутрь и ложится спать.

– А если никто не выйдет?

– Тогда берешь еще один горшок и снова все повторяешь.

«Звучит довольно здраво», – подумал я.

– Ты уверена, что все получится?

– Осечки не было ни разу. Когда я училась в Святой Монике, я всегда проникала в школу таким путем. Берти, ты все понял? Давай быстренько повторим все сначала, а то мне уже пора мчаться. Итак, веревка.

– Веревка.

– Оранжерея.

– Или теплица.

– Цветочный горшок.

– Цветочный горшок.

– Дерево. Лезешь на дерево. Ветка. Спускаешься с дерева. Дергаешь. Звон стекла. И вот ты уже идешь баиньки. Запомнил?

– Запомнил. Но, – начал я сурово, – позволь тебе сказать…

– Нет времени. Надо мчаться. Лучше напиши мне, что ты хотел сказать. Желательно на одной странице. Пока.

Она умчалась, а я, проводив ее горящим взглядом, повернулся к Дживсу, который стоял неподалеку и показывал Клементине, как делать кролика из носового платка. Я отвел его в сторонку. По правде сказать, я воспрял духом, ибо осознал, что мне представляется потрясающая возможность поставить Дживса на место и доказать ему, что не он один может похвастаться умом и способностями.

– Дживс, – сказал я, – вы, конечно, будете удивлены, узнав, что существует некоторая загвоздка.

– Нисколько, сэр.

– Нисколько?

– Нисколько, сэр. Когда дело касается мисс Уикем, я, если мне будет позволено сказать, всегда жду недоразумений. Я не раз говорил, сэр, что хоть мисс Уикем очаровательная молодая леди, она склонна к…

– Да-да, Дживс. Я помню.

– Могу я спросить, что случилось на этот раз, сэр?

Я объяснил положение вещей:

– Ребенок ушел в самоволку. Ее отправили спать за то, что она кинула кусочек шербета в чернила. В школе думают, что она весь вечер провела у себя в спальне. А она провела время с нами, стрескала в «Сплендиде» обед из восьми блюд, потом отправилась на Марин-Плаза и наслаждалась представлением на серебряном экране. Наша задача – вернуть ее в школу так, чтобы никто этого не заметил. Должен упомянуть, Дживс, что школой, где юная пленница отбывает свой срок наказания, руководит мисс Маплтон, старинная приятельница моей тетки Агаты.

– Вот как, сэр?

– Ничего себе проблема, а?

– Да, сэр.

– На самом деле, можно сказать, проблема из проблем, верно?

– Вне всякого сомнения, сэр. Если бы я мог предложить…

Я этого ожидал и поднял руку:

– Не нуждаюсь ни в каких предложениях, Дживс. Я сам намерен уладить это дело.

– Я только хотел высказаться…

Я снова поднял руку:

– Спокойно, Дживс, я владею ситуацией. Хочу реализовать одну свою идею. Возможно, вам интересно знать ход моих мыслей. Пораскинув мозгами, я пришел к выводу, что в таком заведении, как школа Святой Моники, обязательно должна быть оранжерея, набитая цветочными горшками. И тут, подобно озарению, весь план действий предстал перед моим мысленным взором. Надо обзавестись веревкой, обвязать ею цветочный горшок, установить его на ветке – поблизости от оранжереи безусловно имеется дерево с веткой, нависающей над оранжереей, – немного отойти и дернуть за веревку. Вы с ребенком будете ждать у парадной двери, но так, чтобы вас никто не видел. Итак, я дергаю за веревку, горшок падает, стекло разбивается, на шум из дома кто-то выходит, дверь открыта, ребенок проскальзывает в школу и действует там по своему разумению. Ваша задача в данном процессе, заметьте, проще простого и не потребует от вас чрезмерного напряжения. Что вы на это скажете?

– Видите ли, сэр…

– Дживс, я уже высказывался по поводу вашей привычки говорить «Видите ли, сэр…» всякий раз, как я предлагаю какой-нибудь тонкий стратегический план. Меня все больше и больше раздражает эта ваша привычка. Однако буду рад услышать ваши критические замечания, если таковые имеются.

– Я только хотел высказать мнение, сэр, что план представляется мне немного усложненным.

– В таком сложном деле и план должен быть сложным.

– Не обязательно, сэр. Альтернативная схема, которую я собирался предложить…

Но я не стал его слушать:

– Дживс, в альтернативных схемах нет необходимости. Мы будем следовать намеченному мной направлению. Даю вам десять минут. Вы успеете занять позицию около парадной двери, а я тем временем раздобуду веревку. Затем я приступаю к выполнению самой трудной части плана. Итак, никаких дискуссий. Вперед, Дживс.

– Хорошо, сэр.

Я испытывал довольно сильное и приятное возбуждение, когда взбирался на холм, где стояла школа Святой Моники, когда распахнул калитку и вошел в темный сад. Но стоило мне сделать несколько шагов по газону, как у меня внезапно появилось странное ощущение, будто все кости из моего тела вынули и заменили их макаронами. Я остановился.

Не знаю, случалось ли вам в начале пирушки испытывать нечто вроде лихорадочной веселости, которая потом без всякого перехода вдруг исчезает, будто кто-то щелкнул выключателем. Нечто подобное произошло со мной и сейчас. У меня возникло противное ощущение сродни тому, которое испытываешь в скоростных лифтах Нью-Йорка, когда, достигнув двадцать седьмого этажа, обнаруживаешь, что легкомысленно оставил все свои внутренности где-то на тридцать втором и уже поздно – ты не можешь остановиться и водворить их на место.

Истина явилась мне как льдинка, попавшая за воротник. До меня вдруг дошло, что я очень сильно погорячился. Только для того чтобы одержать верх над Дживсом, я впутался в историю, которая наверняка обернется для меня самой страшной катастрофой в моей жизни. Чем ближе я подходил к зданию школы, тем сильнее осознавал, что мне не следовало с тупым высокомерием отвергать альтернативную схему Дживса. Единственное, в чем я сейчас нуждался, – это альтернативная схема, причем чем альтернативнее она будет, тем лучше для меня.

Тут я обнаружил, что стою у двери оранжереи. Не прошло и минуты, как я нагреб несколько горшков. Теперь вперед, к дереву «сквозь льды и снега, во весь опор, под знаменем странным – «Эксцельсиор»!»[277].

Дерево было как будто специально посажено для нужной мне цели. Правда, здесь, в саду, принадлежащем близкой подруге тетки Агаты, мои взгляды на главные правила прыгания с ветки на ветку существенных изменений не претерпели; однако должен признаться, что если уж возникла подобная надобность, то, вне всякого сомнения, лезть на данное дерево стоило. Кажется, это был кедр, и не успел я оглянуться, как оказался на самой его верхушке, высоко над миром. Далеко внизу поблескивала стеклянная крыша оранжереи. Я поставил цветочный горшок на колено и принялся обвязывать его веревкой. А сам погрузился в безрадостные размышления о женщинах.

Конечно, в ту минуту я жестоко страдал, оттого что мои бедные нервы подвергались чрезмерному напряжению, и, оглядываясь назад, я убеждаюсь, что был в своих суждениях слишком уж суров. Однако меня отчасти может оправдать то, что выносил я их сидя на ветке в ночной тьме. Конечно, вы вправе думать обо мне что угодно, но чем чаще мыслящему человеку приходится общаться с женщинами, тем более невероятным ему кажется, что этому полу вообще позволено существовать на свете.

Женщины, на мой взгляд, никчемные создания. Возьмем, например, тех, кто замешан в данной истории. Начать с моей тети Агаты, более известной как бич Понт-стрит и черепаха, кусающая людей. Ближайшую подругу тети Агаты мисс Маплтон я видел всего один раз, но могу с уверенностью сказать, что она и тетя Агата – два сапога пара. Бобби Уикем коварно втравливает простодушных людей в истории вроде той, в которую сейчас влип я. А кузина Бобби Уикем Клементина? Вместо того чтобы прилежно готовить уроки и учиться быть примерной женой и матерью, она проводит свои юные годы, набивая чернильницы шербетом… Хорошенькая компания! Вернее будет сказать – шайка разбойников!

Только я вогнал себя в состояние крайнего возмущения женской безнравственностью и приготовился продолжать обличительный монолог, как внезапно яркий свет брызнул откуда-то снизу мне в лицо и чей-то голос произнес:

– Хо!

Это был полисмен. Во-первых, потому что при нем был фонарь, во-вторых, потому что он сказал «Хо!». Не знаю, помните ли вы мой рассказ о том, как я вломился в дом Бинго Литтла, чтобы похитить диктофонную запись невыносимо слащавой статьи, которую о нем написала его жена, и нырнул из окна кабинета прямо в лапы полицейских сил? При этом служитель закона произнес «Хо!», и пока мы с ним общались, неустанно повторял это междометие. Очевидно, полисменов специально на это натаскивают в процессе их профессиональной подготовки. В конце концов, в тех обстоятельствах, в которых они обычно общаются с людьми, не так уж и плохо сказать «Хо!», чтобы завязать беседу.

– Эй, вы! Давайте слезайте! – сказал он.

Я слез. Цветочный горшок остался наверху. Я как раз успел установить его на ветке и теперь чувствовал себя так, будто смонтировал дистанционный взрыватель. Теперь все зависело от устойчивости горшка и от того, хорошо ли он уравновешен. Если он не рухнет, то я, разыграв легкую небрежность, может быть, как-то выкручусь из этого деликатного положения. Если рухнет, объясняться будет значительно труднее, это мне было ясно. Но я даже не представлял себе, какое мало-мальски убедительное объяснение можно придумать.

Тем не менее я решил попытаться.

– А, сержант! – сказал я.

Это прозвучало неубедительно. Тогда я повторил то же самое, сделав ударение на «А!», что прозвучало еще неубедительнее. Это было недостойно Бертрама.

– Все в порядке, сержант, – сказал я.

– В порядке?

– О да. В полном порядке.

– Что вы там делали?

– Я?

– Да, вы.

– Ничего, сержант.

– Хо!

Мы оба замолчали, но наше молчание было не спокойным и благостным, которое случается, когда беседуют старые друзья, а тягостным и неловким.

– Пройдемте, – сказал сержант.

Последний раз я слышал подобные слова из уст полицейского на Лестер-сквер в вечер Гребных гонок, когда по моему совету мой старый приятель Оливер Рандолф Сипперли пытался стащить полицейскую каску внутри которой находился полицейский. В тот раз эти слова адресовались Сиппи, но все равно звучали отнюдь не привлекательно. А сейчас, когда они были обращены непосредственно ко мне, мороз пробрал меня до мозга костей.

– Но послушайте, черт побери! – сказал я.

В эту критическую минуту, когда Бертрам, исчерпав до дна все свои ресурсы, окончательно зашел в тупик, послышались мягкие шаги и тихий голос нарушил молчание:

– Вы их задержали, сержант? Нет, я вижу. Это мистер Вустер.

Полисмен обернулся и посветил фонариком:

– Кто вы такой?

– Я личный камердинер мистера Вустера.

– Чей-чей?

– Мистера Вустера.

– Этого человека зовут Вустер?

– Имя этого джентльмена – мистер Вустер. Я у него служу камердинером.

Думаю, полицейский испытывал благоговейный трепет перед величественной манерой Дживса, но продолжал стоять на своем.

– Хо! – сказал он. – Значит, у мисс Маплтон вы не служите?

– Мисс Маплтон не нуждается в услугах камердинера.

– Тогда что вы делаете у нее в саду?

– Я разговаривал с мисс Маплтон в здании школы, и она пожелала, чтобы я вышел и удостоверился, что мистер Вустер задержал незваных гостей.

– Какие еще незваные гости?

– Подозрительные личности, которые пробирались по саду. Мы с мистером Вустером их заметили, когда вошли в сад.

– А что вы делали в саду?

– Мистер Вустер пришел навестить мисс Маплтон, которая является близким другом семьи мистера Вустера. Мы заметили, что по газону крадутся подозрительные личности. Увидев это, мистер Вустер отправил меня предупредить и успокоить мисс Маплтон, а сам остался, чтобы все разузнать.

– Но он сидел на дереве.

– Если мистер Вустер поднялся на дерево, то я не сомневаюсь, что он руководствовался лучшими побуждениями и действовал исключительно в интересах мисс Маплтон.

Полисмен тяжело задумался.

– Хо! – сказал он. – Значит, так. Если хотите знать, я не верю ни слову. Нам в участок позвонили по телефону и сообщили, что кто-то влез в сад к мисс Маплтон, а я обнаружил этого парня на дереве. По мне – так вы оба и влезли в сад, и я намерен отвести вас к леди Маплтон для опознания.

Дживс благосклонно кивнул:

– Я с удовольствием готов вас сопровождать, сержант, если вы этого пожелаете. И я совершенно уверен, что то же самое могу заявить от лица мистера Вустера. Он также, я в этом убежден, не станет чинить препятствий на пути реализации ваших планов. Если вы полагаете, что по вине обстоятельств мистер Вустер оказался в положении, которое может быть названо двусмысленным или даже компрометирующим, то, естественно, его желанием будет реабилитировать себя по возможности…

– Все! – нервно сказал полисмен.

– Сержант?

– Хватит!

– Как скажете, сержант.

– Заткнитесь и пройдемте со мной.

– С удовольствием, сержант.

Должен сказать, я получил удовольствие от этой сцены, но, когда мы шли к парадной двери, на сердце было тяжело. Мне казалось, надо мной навис злой рок, и я с сожалением думал о том, что доблестные усилия Дживса, его отлично аргументированные и логично построенные доводы пропали втуне. Версия, придуманная им, даже мне местами казалась почти правдоподобной. Какая досада, что этот идиот с фонариком не попался на удочку. Вне всяких сомнений, служба в полиции калечит мозги и убивает доверие к ближнему поэтому у всех у них дурной характер. Тут уж ничего не попишешь.

Признаться, в сложившейся ситуации я не видел ни проблеска надежды. Безусловно, эта самая Маплтон подтвердит, что я племянник ее старой подруги, и, значит, не придется идти в полицейский участок и проводить ночь на нарах, однако, если вдуматься, пользы от этого – кот наплакал. Ребенок Клементина, по-видимому, все еще прячется где-то в темноте, и когда девчушку приведут и все раскроется, меня ожидает испепеляющий взгляд, пара «теплых» слов и подробное письмо тетке Агате. Пожалуй, отбыть в тюрьме положенный срок – не самый худший вариант для меня.

Когда я, размышляя таким образом о своей участи, переступил нетвердым шагом порог парадной двери, мне показалось, что сердце у меня под тяжестью скорбных дум переместилось куда-то в район пяток. Пройдя коридор, мы вступили в кабинет, где за письменным столом стояла директриса собственной персоной, экипированная очками в стальной оправе, которые сверкали столь же отвратительно, как на обеде у тетки Агаты. Я бросил на нее робкий взгляд и зажмурился.

– Ах! – сказала мисс Маплтон.

Междометие «Ах!», произнесенное определенным образом – сначала помедлить на гласном, затем издать высокую ноту, а потом опуститься в нижний регистр, – может звучать даже более зловеще, чем междометие «Хо!». На самом деле какое из них эффектнее – вопрос спорный. Но меня потрясло, что мисс Маплтон произнесла свое «Ах!» вовсе не убийственно и не зловеще. Если слух меня не обманул, это было сердечное дружеское «Ах!». Такое «Ах!» услышишь, только когда встречаются два близких друга. Совершенно ошарашенный, я, забыв об осторожности, осмелился бросить на нее еще один взгляд. И с губ Бертрама сорвался сдавленный писк.

Этот наводящий ужас экспонат, стоявший передо мной, на самом деле был довольно мал ростом. В том смысле, что почтенная дама не возвышалась над каждым встречным. Но как бы для компенсации недостатка в дюймах она была наделена тем величественным спокойствием, которое свидетельствовало о категорической нерасположенности терпеть всякие глупости и которым всегда отличаются дамы, руководящие школами. Те же качества я замечал, когда находился in statu pupillari, у директора своей школы. Одного его взгляда всегда было достаточно, чтобы я признался во всех своих прегрешениях. Вышесказанное относится в равной степени и к старшим сержантам, полисменам, регулировщикам уличного движения, а также к некоторым девицам, служащим в почтовых ведомствах. Видимо, все они обучены каким-то особенным образом поджимать губы и смотреть сквозь вас.

Короче говоря, долгие годы, посвященные воспитанию молодых девиц – отчитать Изабель, сделать суровое внушение Гертруде и так далее, – придали мисс Маплтон сходство с укротительницей львов. Именно поэтому я, кинув на нее первый робкий взгляд, зажмурился и прочел про себя короткую молитву. Но сейчас, хоть она и не утратила сходства с укротительницей львов, ее манера удивительным образом преобразилась: сейчас это была доброжелательная укротительница. Укротительница, которая, уложив львов спать, может отдохнуть в обществе друзей.

– Стало быть, вам не удалось их обнаружить, мистер Вустер? – сказала она. – Жаль. Тем не менее я благодарна вам за хлопоты, которые вы на себя взяли. Поверьте, я ценю проявленную вами храбрость. Считаю, что ваше поведение выше всяких похвал.

Я почувствовал, что рот у меня потихоньку открывается и голосовые связки слегка подергиваются, но мне не удалось выдавить из себя ни слова. Я не мог понять, куда она клонит. Я был изумлен. Поражен. Словом, ошарашен.

Полицейский цербер издал звук, напоминающий вой. Как волк, который видит, что русский поселянин от него удрал.

– Вы можете опознать этого человека, мэм?

– Опознать? Что означает «опознать»?

В разговор вступил Дживс:

– Я предполагаю, мадам, что сержант находится под впечатлением, будто мистер Вустер проник в ваш сад с противозаконными целями. Я информировал сержанта о том, что мистер Вустер является племянником вашей подруги, миссис Спенсер Грегсон, но сержант отказался мне поверить.

Тут наступила пауза. Мисс Маплтон минуту-другую сверлила констебля взглядом, будто застукала его за сосанием пастилок во время урока закона Божия.

– Вы хотите сказать, сержант, – проговорила она голосом, который пронзил беднягу навылет в районе третьей пуговицы кителя и вышел из спины, – что имели глупость принять мистера Вустера за грабителя и таким образом совершили служебную ошибку, провалив все расследование?

– Он сидел на дереве, мэм.

– Ну и что из этого? Мистер Вустер, вы ведь влезли на дерево, чтобы лучше видеть?

Теперь я мог ответить. Первый шок прошел, и ко мне вернулось самообладание.

– Да. Именно. Так и есть. Конечно. Определенно. Совершенно верно, – сказал я. – Чтобы лучше видеть. И ежу ясно.

– Я взял на себя смелость объяснить это сержанту, но он отказался принять мое объяснение как не соответствующее здравому смыслу, – вставил Дживс.

– Сержант – болван, – изрекла мисс Маплтон. На миг мне показалось, что она ударит его линейкой по пальцам. – Из-за его тупости преступники успели убежать, теперь их и след простыл. Подумать только, за такую работу мы платим местные и государственные налоги.

– Ужасно! – сказал я.

– Чудовищно!

– Позорно!

– Вопиющее безобразие! – сказала мисс Маплтон.

– Страшное дело! – поддакнул я.

Мы все больше и больше напоминали собой пару попугаев-неразлучников, и вдруг в открытое окно ворвался грохот. Как бы я ни старался, писателя из меня не выйдет. В школе, когда приходилось писать очерки или сочинения, в моем табеле успеваемости обычно стояло «Способности посредственные», или «Способности отсутствуют, но очень прилежен», или что-нибудь в этом роде. Правда, с годами я нахватался от Дживса кое-каких слов, но и теперь мне недостает бойкости пера, чтобы достаточно выразительно описать этот неимоверной силы грохот. Попробуйте представить, что махина Алберт-Холла рухнула на Хрустальный дворец[278], и вы получите приблизительное представление о том, что произошло.

Мы все четверо, даже Дживс, подскочили на несколько дюймов. Полисмен издал потрясенное «Хо!».

Мисс Маплтон тотчас же вновь обрела свое властное спокойствие.

– Вероятно, кто-то из преступников упал в оранжерею, проломив крышу, – сказала она. – Сержант, может быть, вы хоть сейчас попытаетесь оправдать свое существование, проследуете туда и узнаете, что случилось?

– Да, мэм.

– И постарайтесь на этот раз не провалить все дело.

– Да, мэм.

– В таком случае, пожалуйста, поторопитесь. Или вы собираетесь всю ночь стоять здесь разинув рот?

– Да, мэм. Нет, мэм. Да, мэм.

До чего приятно было слушать его!

– Странное совпадение, мистер Вустер, – сказала мисс Маплтон, снова становясь общительной, едва отверженный покинул кабинет. – Я только что написала письмо вашей тетушке, а тут вдруг и вы появились. Разумеется, я вскрою конверт, чтобы сообщить ей, какую доблесть вы проявили. Вообще я не слишком высокого мнения о нынешних молодых людях, но вы заставили меня изменить мои взгляды. Преследовать преступников ночью, в саду, без оружия – для этого требуется отчаянная храбрость. И с вашей стороны было необыкновенно любезно навестить меня. Я очень ценю ваше внимание. Надолго ли вы в Бингли?

На этот вопрос я тоже готов был ответить:

– Нет. Боюсь, что нет. Завтра я должен уехать в Лондон.

– Может быть, вы не откажетесь прийти ко мне на обед перед отъездом?

– Боюсь, не смогу. Чрезвычайно вам благодарен. У меня очень важная встреча, которую я не могу отменить. Не правда ли, Дживс?

– Да, сэр.

– Должны успеть на поезд в десять тридцать.

– Непременно, сэр.

– Весьма сожалею, – сказала мисс Маплтон. – Я надеялась, что вы будете столь любезны и скажете несколько слов моим девочкам. Может быть, в следующий раз?

– Вне всяких сомнений.

– Пожалуйста, дайте мне знать, когда снова соберетесь в Бингли.

– Как только соберусь, – сказал я, – непременно дам вам знать.

– Насколько я помню, сэр, в ваши планы не входило посещение Бингли в ближайшее время, сэр.

– Не только в ближайшее время, Дживс.

Парадная дверь за нами затворилась. Я провел ладонью по лбу.

– Дживс, расскажите мне все, – сказал я.

– Сэр?

– Говорю, расскажите мне все. Я ничего не понимаю.

– Все проще простого, сэр. Я взял на себя смелость и под свою ответственность ввел в действие альтернативный план, который, если вы помните, я пытался вам изложить.

– И что же?

– Мне пришло в голову, сэр, что самое разумное – постучать с черного хода и сказать, что я хотел бы поговорить с мисс Маплтон. Как мне казалось, пока служанка пойдет обо мне докладывать, юная леди сумеет проникнуть в здание незамеченной.

– И получилось?

– Да, сэр. Она поднялась по черной лестнице и беспрепятственно прошла в свою спальню.

Я нахмурился. Мысль о Клементине меня покоробила.

– Беспрепятственно! – сказал я. – Чтоб ей пусто было, Дживс, и пусть в воскресенье ее в угол поставят за незнание молитвы. Итак, вы повидались с мисс Маплтон?

– Да, сэр.

– И сказали ей, что я остался в саду один, без оружия и преследую преступников?

– Да, сэр.

– И что собираюсь ее навестить?

– Да, сэр.

– И теперь она занимается тем, что сочиняет постскриптум тете Агате и расписывает мои подвиги, не жалея похвал.

– Да, сэр.

Я глубоко вздохнул. Было слишком темно, и я не мог видеть этого носителя сверхчеловеческого интеллекта, которым, должно быть, светилась каждая черточка его лица. Как я ни пытался, в кромешной тьме разглядеть моего спасителя мне не удалось.

– Дживс, – сказал я, – мне с самого начала надо было руководствоваться вашими советами.

– Это, возможно, избавило бы вас от временных неприятностей, сэр.

– Да еще каких неприятностей! Представляете, едва я в полном мраке установил на ветке цветочный горшок, как вдруг свет фонаря ударил мне в лицо! Я подумал, что мне конец. Дживс!

– Сэр?

– Поездка в Антиб отменяется.

– Я рад это слышать, сэр.

– Если Бобби Уикем ухитрилась втравить меня в историю в таком тихом городке, как Бингли, что она натворит в Антибе, на этом модном курорте, где всегда царит веселье, даже подумать страшно.

– Совершенно верно, сэр. Мисс Уикем, как я уже упоминал, хоть и очаровательная…

– Да-да, Дживс. Не сыпьте соль на раны. С глаз Берти Вустера спала пелена.

Тут я немного замялся.

– Дживс!

– Сэр?

– Эти брюки для гольфа…

– Да, сэр?

– Можете отдать их для бедных.

– Очень вам благодарен, сэр.

Я вздохнул:

– Дживс, у меня сердце кровью обливается.

– Я очень ценю вашу жертву, сэр. Но когда минует первая боль, вы почувствуете большое облегчение от того, что расстались с этим предметом верхней одежды, сэр.

– Вы так думаете?

– Я в этом убежден, сэр.

– Будь по-вашему, Дживс, – сказал я. – Вам виднее.

Дживс и песня песней

Стояло утро еще одного жаркого и ветреного дня.

Следуя своей неизменной привычке, я распевал в ванной комнате «Эй, сынок!», когда за дверью послышались шаги и голос Дживса произнес:

– Прошу прощения, сэр.

Я как раз дошел до того места, где поется об одиноких ангелах и где требуется крайняя степень сосредоточенности, чтобы выдать эффектный финал, но тем не менее я прервал процесс и вежливо отозвался:

– Да, Дживс? Что такое?

– Мистер Глоссоп, сэр.

– Что с ним?

– Он в гостиной, сэр.

– Таппи Глоссоп?

– Да, сэр.

– В гостиной?

– Да, сэр.

– Хочет со мной поговорить?

– Да, сэр.

– Хм!

– Сэр?

– Я сказал «Хм!».

Сейчас объясню, почему я сказал «Хм!». Видите ли, в появлении Таппи я усмотрел нечто странное. Ведь он должен знать, что в этот час я принимаю ванну и, следовательно, занимаю выгодную стратегическую позицию – могу, например, запустить в него мокрой губкой. Поэтому я был здорово удивлен его приходом.

Я проворно выскочил из ванной и, промокнув торс и конечности парой полотенец, прошествовал в гостиную. Таппи сидел у пианино и одним пальцем наигрывал «Эй, сынок!».

– Привет! – бросил я не без надменности.

– A-а, Берти, привет! – отвечал Таппи. – Послушай, Берти, я пришел по важному делу.

Мне показалось, что приятель держится скованно. Подойдя к камину, он неловким движением опрокинул на пол вазу, и она разлетелась на мелкие осколки.

– Берти, дело в том, что я обручился.

– Обручился?

– Обручился, – смущенно подтвердил Таппи, смахивая фотографию в рамке на каминную решетку. – Почти обручился.

– Почти?

– Да. Берти, она тебе понравится. Ее зовут Кора Беллинджер. Она обучается классическому вокалу. У нее изумительный голос, черные блестящие глаза и возвышенная душа.

– В каком смысле «почти»?

– Понимаешь, в чем дело. Прежде чем заказывать приданое, она хочет кое-что выяснить. Видишь ли, из-за того что у нее возвышенная душа, она смотрит на жизнь очень серьезно. Чего она совершенно не выносит, так это грубого юмора, всяких шуточек, розыгрышей и всего такого прочего. Говорит, если она узнает, что я на это способен, то между нами все кончено. И к несчастью, она от кого-то слышала про эту шутку в «Трутнях»… Думаю, ты давно о ней забыл, правда, Берти?

– И не мечтай!

– Да-да, конечно. Я хочу сказать, ты же первый смеешься от души, когда вспоминаешь про бассейн в «Трутнях». Я тебя прошу, старик, при первой же возможности отведи Кору в сторонку и заверь ее, что в этой истории нет ни слова правды. Берти, мое счастье в твоих руках, надеюсь, ты меня понимаешь.

Разумеется, если он ставит вопрос таким образом, что мне остается? У нас, Вустеров, свой кодекс чести.

– Ладно уж, – сказал я, впрочем без особого восторга.

– Берти, ты молодчага!

– Когда я познакомлюсь с этой занудой?

– Пожалуйста, Берти, не называй ее «занудой». Я уже все предусмотрел. Я сегодня приведу ее к тебе на обед.

– Как?!

– К половине второго. Чудно. Славно. Отлично. Благодарю. Я всегда знал, что могу на тебя положиться.

Он умотал, а я обратился к Дживсу, который возник передо мною с завтраком на подносе.

– Дживс, обед на троих, – сказал я.

– Очень хорошо, сэр.

– Знаете, Дживс, это уж слишком. Помните, какую свинью подложил мне мистер Глоссоп тогда, в бассейне «Трутней»?

– Да, сэр.

– С тех пор я мечтаю отомстить. А теперь, вместо того чтобы стереть его в порошок, я должен кормить его с невестой изысканным обедом, всячески обхаживать – словом, быть добрым ангелом.

– Такова жизнь, сэр.

– Вот именно, Дживс. Что у нас на завтрак? – спросил я, оглядывая поднос.

– Копченая селедка, сэр.

– Не удивлюсь, – сказал я, все еще пребывая в задумчивости, – если узнаю, что жизнь селедок полна волнений и тревог!

– Вполне возможно, сэр.

– Это помимо того, что ее коптят.

– Да, сэр.

– И все идет своим чередом, Дживс…

Не могу сказать, что эта барышня Беллинджер вызвала у меня такой же восторг, как у Таппи. Она предстала перед моим взором ровно в час двадцать пять и оказалась упитанной особой лет тридцати с комплекцией борца среднего веса, властным взглядом и квадратным подбородком, которого лично я всячески бы сторонился. Наверное, такой бы стала Клеопатра, если ее посадить на углеводную диету. Не знаю почему, но все женщины, имеющие касательство к оперному пению, даже если они еще только ему обучаются, склонны к излишней полноте.

Таппи тем не менее был явно от нее без ума. Все его поведение и до обеда, и во время оного свидетельствовало о том, как сильно он старается соответствовать ее благородной душе. Когда Дживс предложил ему коктейль, он отпрянул, будто ему сунули под нос змею. Я ужаснулся, увидев, как любовь изменила этого несчастного. У меня даже аппетит пропал.

В половине третьего Беллинджер отбыла на урок пения. Таппи рысцой потрусил за ней до двери, нежно подвывая и слегка подпрыгивая. Вернувшись, он уставился на меня затуманенным взглядом и сказал:

– Ну, Берти?

– Что «ну»?

– В смысле, как она? Хороша?

– А то! – сказал я, чтобы ублажить несчастного придурка.

– Удивительные глаза, правда?

– Слов нет.

– А фигура – правда, потрясающая?

– Шикарная!

– А какой упоительный голос!

На этот вопрос я имел все основания ответить довольно искренне. Девица Беллинджер по просьбе Таппи спела несколько песен, прежде чем зарыться в кормушку. Что правда, то правда, глотка у нее была луженая. С потолка все еще сыпалась штукатурка.

– Голос потрясающий, – сказал я.

Таппи вздохнул и, налив в стакан примерно на четыре дюйма виски и на один – содовой, с наслаждением сделал большой глоток.

– Ах, – сказал он, – как хорошо!

– Почему ты не пил за обедом?

– Понимаешь, в чем дело, – сказал Таппи. – Я еще не выяснил, как Кора относится к умеренному употреблению спиртных напитков время от времени, поэтому счел благоразумным пока воздержаться. Думаю, такое воздержание будет свидетельствовать в ее глазах о моем глубоком уме. Сейчас все висит на волоске, и каждая мелочь может поколебать чашу весов.

– Чего я не могу постичь, так это как, черт побери, убедить ее, что у тебя вообще есть ум – о глубоком я уж не говорю.

– Пусть тебя это не волнует – у меня свои методы.

– Готов поспорить, они никудышные.

– Да? Готов? – горячо заговорил Таппи. – Ну так позволь сказать тебе, мой дорогой, что эти мои способы отнюдь не никудышные. Я искусно и тонко руковожу всем процессом. Помнишь Бифи Бингема, он учился с нами в Оксфорде?

– Видел его на днях. Он стал пастором.

– Да. В Ист-Энде. Ну так вот, он организовал клуб для местных подростков с дурными наклонностями, они там в читальном зале играют в триктрак, пьют какао, изредка ходят в клуб «Чудаки» на нравоучительные представления и концерты. Я помогаю Бифи в этом начинании. Последние месяцы по вечерам только и делаю, что играю в триктрак. Кора все это чрезвычайно одобряет. Она обещала петь в концерте, который Бифи устраивает во вторник.

– Неужели?

– Честное слово. А теперь, Берти, оцени мою дьявольскую изобретательность – я тоже буду там петь.

– С чего ты взял, что это пойдет тебе на пользу?

– Понимаешь, я хочу петь так, чтобы Кора поняла, какая я глубокая натура, о чем теперь она, наверное, и не подозревает. Она увидит, как этот простой, необразованный народ будет утирать слезы, и скажет себе: «Да, у этого человека возвышенная душа!» Ибо это будут не какие-нибудь водевильные куплеты, я дешевых шансонеток не признаю. Песнь об одиноких ангелах – вот что мне по душе и…

Я даже вскрикнул от удивления:

– Уж не собираешься ли ты спеть «Эй, сынок!»?

– Непременно.

Я был поражен. Да, черт побери, поражен. Понимаете, у меня своя точка зрения на «Эй, сынок!». Я считаю, что на нее могут покуситься только избранные и только в уединении ванной комнаты. И при мысли о том, что в клубе «Чудаки» эта песня будет опошлена типом, который может обойтись с ближним так, как обошелся со мной в тот вечер в «Трутнях», я почувствовал отвращение. Да меня чуть не стошнило!

Однако мне не удалось выразить свое возмущение, потому что в гостиную вошел Дживс:

– Только что по телефону звонила миссис Траверс, сэр. Она пожелала передать, что зайдет к вам через несколько минут.

– Понял, Дживс, – сказал я. – Послушай, Таппи…

Я оторопел. Таппи исчез.

– Дживс, что вы с ним сделали? – спросил я.

– Мистер Глоссоп ушел, сэр.

– Ушел? Как ушел? Он только что здесь сидел…

– Хлопнула парадная дверь, сэр.

– Но почему он дал деру?

– Возможно, мистер Глоссоп не пожелал встретиться с миссис Траверс, сэр.

– Почему?

– Не могу сказать, сэр. Но несомненно, что при упоминании о миссис Траверс мистер Глоссоп поспешно вскочил с кресла.

– Странно.

– Да, сэр.

Я перевел разговор на животрепещущую тему.

– Дживс, – начал я. – Во вторник мистер Глоссоп собирается петь «Эй, сынок!» на концерте в Ист-Энде.

– В самом деле, сэр?

– Перед аудиторией, состоящей в основном из уличных торговцев, слегка разбавленных ларечниками, поставщиками апельсинов и третьеразрядными боксерами.

– Вот как, сэр?

– Не забудьте мне напомнить, чтобы я туда пошел. Мистера Глоссопа непременно освищут, и я не хочу упустить это зрелище.

– Очень хорошо, сэр.

– Когда приедет миссис Траверс, проводите ее в гостиную.

Тем, кто близко знаком с Бертрамом Вустером, хорошо известно, что на его жизненном пути толчется целый взвод надменных и спесивых теток, постоянно ставящих ему палки в колеса. Однако среди этого устрашающего сонма есть одно приятное исключение, а именно тетушка Далия. Она вышла замуж за старину Тома Траверса в тот год, когда Колокольчик выиграл Кембриджширские скачки, и честно скажу, дядюшке можно только позавидовать. Мне всегда приятно поболтать с тетей Далией, и я с искренним радушием поднялся ей навстречу, когда около трех часов она на всех парусах вплыла в гостиную.

Вид у нее был крайне взволнованный, и она без предисловий перешла к делу. Надо вам сказать, что моя тетушка Далия – дама крупная и энергичная. Много лет увлекалась охотой и обычно не говорит, а кричит, будто в полумиле отсюда на склоне холма только что заметила лисицу.

– Берти, – гаркнула она голосом, рассчитанным на то, чтобы взбодрить свору гончих, – мне нужна твоя помощь!

– Тетя Далия, можете на меня рассчитывать, – учтиво отвечал я. – Честно признаюсь, никому на свете я не окажу услугу с большей готовностью, чем вам; никому на свете мне не было бы так приятно угодить…

– Довольно, угомонись, – взмолилась она. – Слушай, ты видишься с этим твоим другом Глоссопом?

– Он только что разделил со мной обед.

– Правда? Жаль, что ты не подсыпал яду ему в суп.

– Мы не ели супа. И вообще, тетя Далия, вот вы называете его моим другом, а я не стал бы с чистой совестью утверждать, что вы правы. Не так давно, когда мы с ним ужинали в «Трутнях»…

Тут тетя Далия довольно бесцеремонно, как мне показалось, заявила, что предпочтет ознакомиться с моими воспоминаниями после того, как я облеку их в форму книги. До меня наконец дошло, что сегодня она совершенно утратила свойственную ей жизнерадостность. Я отложил в сторону свои собственные заботы и спросил, чем она так огорчена.

– Всему виной этот злодей Глоссоп, – сказала она.

– Что он натворил?

– Разбил сердце Анджелы.

Анджела – это дочь тети Далии и моя кузина. Девица что надо.

– Разбил сердце Анджелы?

– Да… разбил… ей… сердце!

– Вы хотите сказать – он разбил ей сердце?!

Тетушка довольно нервно попросила меня не втягивать ее в дурацкий водевильный диалог.

– Как это он ухитрился? – спросил я.

– Просто пренебрег ею, вот и все. Низкий, бессердечный, коварный лицемер.

– Вот именно коварный, тетушка Далия, – сказал я. – Когда говоришь о Таппи Глоссопе, это определение напрашивается само собой. Позвольте, я вам расскажу, что он однажды со мной вытворил в «Трутнях». Мы только что отужинали…

– С начала сезона и вплоть до недавнего времени – недели три с тех пор прошло – он увивался вокруг Анджелы. В мое время сказали бы, что он добивается ее расположения…

– То есть волочится за нею?

– Волочится, ухаживает – какая разница!

– Как скажете, тетя Далия, – вежливо согласился я.

– Ладно, как бы то ни было, он торчал у нас в доме с утра до вечера, обедал, танцевал с ней до полуночи и прочее. Бедное дитя, он вскружил ей голову. Она была уверена, что они теперь навеки свяжут свои жизни, это только вопрос времени. И вдруг три недели назад он исчезает, бросает ее без всяких объяснений. До меня дошел слух, что он увлечен какой-то девицей, с которой познакомился на чаепитии в Челси. Ее зовут… как бишь ее?..

– Кора Беллинджер.

– Откуда ты знаешь?

– Она сегодня приходила ко мне обедать.

– Это он ее привел?

– Да.

– Какая она?

– Очень корпулентна. По форме что-то вроде Алберт-Холла.

– По-твоему он в нее влюблен?

– Он просто глаз с нее не спускал.

– Современный юнец, – сказала тетя Далия, – недоносок и идиот от рождения, ему нужна нянька, чтобы водила его за ручку и каждые полчаса отвешивала ему тумака.

Я попробовал напомнить тете Далии, что у тучки есть светлая изнанка.

– Тетя Далия, если вы спросите меня, – начал я, – то, по-моему, Анджеле просто повезло. Глоссоп – тот еще тип, редкостная скотина. Я все пытаюсь вам рассказать, как гнусно он поступил со мной однажды в «Трутнях». Раззадорил меня, подпоив как следует, и предложил пари, что я не переберусь через плавательный бассейн, держась руками за веревки и кольца. Я знал, что для меня это сущий пустяк, и охотно согласился, заранее радуясь, что оставлю его, как говорится, с носом. Я уже проделал полпути и чувствовал, что сам черт мне не брат, и вдруг вижу, что этот подонок привязал последнюю веревку к поручню. Мне ничего не оставалось, как прямо во фраке нырнуть в воду и добираться вплавь.

– Что ты говоришь?!

– Да, представьте себе. Это случилось несколько месяцев назад, а я все никак не могу смириться. Тетя Далия, надеюсь, вы не хотите, чтобы ваша дочь вышла замуж за негодяя, который способен на такую низость?

– Напротив, ты заставил меня поверить в этого щенка. Я вижу, в нем все же что-то есть. Берти, я хочу, чтобы у них с этой Беллинджер все расстроилось.

– Каким образом?

– Это меня не волнует. Можешь делать все, что тебе нравится.

– Но что я могу?

– Что? Обрисуй положение своему камердинеру Дживсу. Уж он найдет способ. Один из самых толковых людей, каких я когда-либо знала. Изложи ему дело во всех подробностях, и пусть он пораскинет умом.

– А в этом что-то есть, тетушка Далия, – задумчиво сказал я.

– Конечно, есть, – согласилась она. – Для Дживса это дело – детская забава. Пусть подумает, а я загляну к вам завтра узнать результат.

С этими словами тетушка удалилась, а я призвал к себе Дживса.

– Дживс, – сказал я, – вы все слышали?

– Да, сэр.

– Я так и знал. У моей тети Далии на редкость зычный голос. Я думаю, Дживс, она могла бы в случае нужды зарабатывать на жизнь, сзывая домой крупный рогатый скот, разбредшийся по всему графству.

– Я не задумывался над этим, сэр, но у меня нет сомнений в том, что вы правы.

– Ну хорошо, что будем делать? Каково ваше впечатление? По-моему, мы должны приложить все усилия, чтобы помочь миссис Траверс.

– Да, сэр.

– Я люблю тетю Далию и люблю Анджелу. Люблю их обеих, понимаете? Что эта сбитая с толку девочка нашла в Таппи, понятия не имею, да и вы, наверное, тоже. Но она явно в него влюблена, хотя сам я никогда бы в это не поверил, и томится, подобно…

– …олицетворенному томлению, сэр.

– Подобно олицетворенному, как вы проницательно подметили, томлению. Поэтому мы должны сплотиться. Дживс, сосредоточьтесь на решении этой задачи. От вас потребуется все, на что вы способны.

На следующий день, когда ко мне ворвалась тетя Далия, я сразу же вызвал Дживса. Вы даже представить себе не можете, какой умный вид у него был – он весь так и светился интеллектом, и я сразу понял, что он нашел решение.

– Говорите, Дживс, – сказал я.

– Очень хорошо, сэр.

– Вы ведь все обдумали?

– Да, сэр.

– И успешно?

– У меня есть план, сэр, который, по моим представлениям, поможет достичь желаемого результата.

– Выкладывайте, – распорядилась тетя Далия.

– В делах подобного рода, мадам, самое основное – исследовать психосоматический статус личности.

– Что-что?

– Психосоматический статус, мадам.

– Он имеет в виду психосоматический статус, – сказал я. – А под психосоматическим статусом, Дживс, вы подразумеваете…

– …естество и характер главных действующих лиц данной коллизии, сэр.

– В смысле, что они собой представляют?

– Совершенно верно, сэр.

– Берти, он всегда так изъясняется? Даже когда вы одни? – озадаченно спросила тетя Далия.

– Иногда. Временами. А временами – нет. Продолжайте, Дживс.

– Если позволите, сэр, первое, что меня довольно сильно поразило в мисс Беллинджер, когда у меня появилась возможность понаблюдать за нею, так это ее жесткость и нетерпимость. Я могу себе представить, что мисс Беллинджер приветствует успех. Но не вижу ее в роли женщины, сострадающей неудачнику. Вероятно, вы помните, сэр, ее реакцию, когда мистер Глоссоп старался дать ей прикурить от своей автоматической зажигалки? На ее лице выразилась досада из-за того, что зажигалка мистера Глоссопа не сразу сработала.

– Вы правы, Дживс. По-моему, она даже отчитала его за это.

– Совершенно верно, сэр.

– Постойте, я хочу разобраться, – растерянно сказала тетя Далия. – Значит, вы считаете, что если он все время станет подносить ей свою автоматическую зажигалку, ей в конце концов это надоест и она даст ему отставку? Смысл в этом?

– Я просто упомянул об этом случае, мадам, чтобы проиллюстрировать крутой нрав мисс Беллинджер.

– Крутой нрав, – сказал я, – вот именно. Мисс Беллинджер – крепкий орешек. Эти ее глаза… А подбородок? Они говорят сами за себя. Если бывают на свете железные женщины, то мисс Беллинджер одна из них.

– Совершенно справедливо, сэр. Следовательно, я полагаю, что если мисс Беллинджер окажется свидетельницей того, что мистер Глоссоп публично поставит себя в невыгодное положение, она утратит к нему интерес. Например, если во вторник на концерте мистер Глоссоп не доставит своим пением никакого удовольствия зрителям…

Я наконец врубился:

– Господи, Дживс! Значит, если он провалится, все будет кончено?

– Я буду очень удивлен, если этого не случится, сэр.

Я покачал головой:

– Мы не можем полагаться на волю случая, Дживс. На мой взгляд, «Эй, сынок!» в исполнении Таппи – это верный провал, но мало ли что бывает… Поймите, мы не должны сидеть сложа руки и ждать, что нам повезет.

– Мы не будем ждать, что нам повезет, сэр. Я бы посоветовал, чтобы вы обратились к вашему другу мистеру Бингему и предложили свои услуги в качестве участника предстоящего концерта. Мы бы легко смогли устроить так, чтобы вы выступили непосредственно перед мистером Глоссопом и спели «Эй, сынок!». Полагаю, сэр, если мистер Глоссоп споет «Эй, сынок!» сразу после вас, аудитория будет реагировать нужным нам образом. К тому времени, когда мистер Глоссоп начнет петь, зрители потеряют интерес к этой песне и выразят свои чувства достаточно бурно.

– Дживс, – сказала тетя Далия, – вы гений!

– Благодарю вас, мадам.

– Дживс, – сказал я, – вы осел!

– С чего ты взял, что он осел?! – возмутилась тетя Далия. – Он предложил гениальный план, лучше ничего не придумаешь.

– Чтобы я пел «Эй, сынок!» в концерте, который устраивает Бифи Бингем?! Воображаю эту картину!

– Вы каждый день поете эту песню в ванной комнате, сэр. У мистера Вустера, – сказал Дживс, обращаясь к тете Далии, – приятный мягкий баритон…

– Не сомневаюсь, – сказала тетя Далия.

Я обдал Дживса ледяным взглядом:

– Одно дело петь «Эй, сынок!» в ванной, Дживс, и совсем другое – перед залом, набитым молодежью и торговцами дешевыми апельсинами.

– Берти, – сказала тетя Далия, – споешь как миленький.

– Не буду!

– Берти!

– Ничто меня не заставит…

– Берти, – твердо проговорила тетя Далия, – ты будешь петь «Эй, сынок!» во вторник, третьего ргох[267], будешь петь, как жаворонок на рассвете, в противном случае проклятие тетки…

– Не буду!

– Подумай об Анджеле!

– Не хочу!

– Берти!

– Нет! И пропади все пропадом!

– Не будешь?

– Не буду!

– Это твое последнее слово?

– Да, последнее. Раз и навсегда, тетя Далия, ничто меня не заставит пропеть ни одной ноты!

И поэтому в тот же день я послал Бифи Бингему телеграмму с оплаченным ответом, предложил свои услуги, и к вечеру все было решено. Я выступал вторым после антракта. Следующим шел Таппи, сразу за ним – мисс Кора Беллинджер, известное меццо-сопрано.

– Дживс, буду вам чрезвычайно обязан, – проговорил я ледяным тоном вечером того же дня, – если вы сгоняете в ближайший нотный магазин и доставите мне экземпляр «Эй, сынок!». В теперешнем положении мне необходимо хорошенько заучить и текст, и припев. Не говорю уж о том, сколько хлопот и нервной энергии от меня потребуется.

– Хорошо, сэр.

– Однако хочу заметить…

– Я должен идти немедленно, сэр, ибо нотный магазин может закрыться.

– Ха! – сказал я довольно ядовито.

Хотя я закалил себя перед предстоящим суровым испытанием и со стороны, наверное, казалось, что Бертрам исполнен спокойного, холодного мужества, позволяющего с беспечной улыбкой совершать отчаянные поступки, тем не менее, когда я вошел в клуб «Чудаки» на Бермондси-Ист и окинул взглядом собрание любителей поразвлечься, мне понадобилось призвать всю бульдожью отвагу Вустеров, чтобы не послать к черту эту дурацкую затею, не нырнуть в такси и не вернуться в лоно цивилизации. Когда я приехал, возвышающее душу представление было в полном разгаре, и некто, по виду похожий на местного гробовщика, читал про Гангу Дина[268]. Аудитория хоть и не улюлюкала в строгом смысле этого слова, вид имела весьма мрачный, что мне совсем не понравилось. От одного взгляда на эту публику я почувствовал себя как Седрах, Мисах и Авденаго, когда им предстояло войти в пещь огненную.

Внимательно приглядевшись к толпе, я понял, что они временно отложили вынесение приговора. Случалось ли вам стучаться в двери одного из тех нью-йоркских баров, где незаконно торгуют горячительным и где перед вашим носом захлопывается решетка, а потом появляется лицо? Долгую минуту оно молча глядит на вас, и вся ваша прошлая жизнь проносится перед вами. Потом вы сообщаете, что вы друг мистера Зинзинхаймера, который вас предупредил, что, если вы на него сошлетесь, вас примут должным образом. И только тогда обстановка разряжается. Ну так вот, эти уличные торговцы и лавочники заставили меня вспомнить это лицо. «Ну-ка, попробуй отколи коленце, – казалось, говорили они, – мы тебе покажем, где раки зимуют». Признаться, меня не оставляло чувство, что стоит мне выйти на сцену со своим «Эй, сынок!», как они тут же сочтут, что я «попробовал отколоть коленце».

– Полный зал, сэр, – произнес голос у меня над ухом. Рядом со мной стоял Дживс и благосклонно наблюдал за представлением.

– И вы здесь? – холодно сказал я.

– Да, сэр. Я здесь присутствую с самого начала.

– Вот как? Ну и что, есть потери?

– Сэр?

– Дживс, вы меня отлично понимаете, – сурово проговорил я, – пожалуйста, не притворяйтесь. Кто-нибудь уже провалился?

– Нет, сэр.

– Думаете, я буду первый?

– Нет, сэр. Я не вижу оснований предполагать, что вы потерпите неудачу, сэр. Я не сомневаюсь, что вас примут хорошо.

Внезапно меня поразила одна мысль.

– Вы уверены, что все пойдет так, как было намечено?

– Да, сэр.

– А я не уверен. И скажу вам почему. В вашем дурацком плане есть слабое место.

– Слабое место, сэр?

– Именно. Неужели вам не пришло в голову, что мистер Глоссоп, услышав, как я пою эту проклятую песню, откажется выйти на сцену после меня? Дживс, пошевелите извилинами. Мистер Глоссоп поймет, что перед ним разверзлась бездна, и вовремя остановится. Он вообще не станет выступать.

– Мистер Глоссоп не услышит, как вы поете, сэр. По моему совету он посетил «Кувшин и бутылку» – заведение, которое находится как раз напротив концертного зала. Мистер Глоссоп не намерен его покидать, пока не придет его очередь выйти на подмостки.

– Да? – сказал я.

– Если позволите, сэр, здесь неподалеку имеется еще одно заведение, которое называется «Коза и виноград». Мне кажется, было бы весьма целесообразно…

– …чтобы я навестил эту самую «Козу с виноградом»?

– Это помогло бы вам снять нервное напряжение, сэр, в ожидании выступления.

Я все еще сердился на Дживса за то, что он втянул меня в эту гнусную историю, но, должен признаться, последние его слова немного меня смягчили. Спору нет, он был прав. Он изучал психологию личности, и это не давало ему сбиться с верного пути. Спокойные десять минут в «Козе и винограде» – именно то, чего требовала нервная система моей личности. Рвануть в упомянутое заведение и пропустить пару стаканчиков виски с содовой было для Бертрама Вустера минутным делом.

Лечение оказало на меня прямо-таки магическое действие. Что еще они лили в напиток, кроме медного купороса, не знаю, но он в корне изменил мои взгляды на жизнь. Исчезло мучившее меня странное удушье. Я больше не чувствовал слабости в коленках. Конечности не дрожали, язык развязался, спина распрямилась. Помедлив ровно столько, чтобы заказать еще стаканчик и осушить его, я радостно пожелал официантке покойной ночи, приветливо кивнул парням, сидевшим в баре – мне очень понравились их лица, – и гоголем направился в зал, готовый ко всему.

Вскоре я уже стоял на сцене, и миллион выпученных глаз таращился на Бертрама. В ушах у меня странно жужжало. Потом сквозь это жужжание я услышал, как затренькало пианино. И, вручив свою душу Господу, я набрал полную грудь воздуха и запел.

И как все только не сорвалось. Свое выступление я помню как в тумане. Кажется, когда я затянул припев, по залу пошел ропот, я подумал, что, наверное, зрители хотят мне подпевать, и эта мысль очень меня воодушевила. Тут уж я расстарался и выжал из своей глотки все, на что способен, с ходу взял самую высокую ноту и элегантно удалился в кулисы. Кланяться я не выходил, просто убрался подобру-поздорову и направился к Дживсу, который меня ждал, стоя в задних рядах.

– Ну, Дживс, – сказал я, бросая якорь рядом с ним и отирая со лба праведный пот, – по крайней мере подмостки не снесли.

– Да, сэр.

– Но теперь вы можете всех оповестить, что я в последний раз пел за стенами своей ванной комнаты. Это была моя лебединая песнь, Дживс. Всякого, кто захочет меня послушать, прошу пожаловать к двери моей ванной и приложить ухо к замочной скважине. Может, я и ошибаюсь, но мне показалось, что к концу моего выступления зрители как-то заволновались. По-моему, тень провала витала в воздухе, я слышал, как она бьет крылами.

– Я тоже подметил, сэр, что аудитория несколько возбуждена. Видимо, она утратила интерес к этой мелодии.

– А?

– Мне бы следовало заранее вас информировать, сэр, что перед вами эту песню уже исполняли дважды.

– Что?!

– Да, сэр. Одна дама и один джентльмен. Это очень популярное произведение, сэр.

У меня отвисла челюсть. Как он мог, зная это, спокойно отправить своего господина на верную гибель?! Я был потрясен. Видимо, прославленная верность слуги своему господину навсегда утрачена. Я хотел решительно, не стесняясь в выражениях, изложить Дживсу свою точку зрения на его поступок, но меня остановило поразительное зрелище – на сцену, пошатываясь, шел Таппи.

По его виду можно было безошибочно сказать – вот человек, который недавно свел близкое знакомство с «Кувшином и бутылкой». Раздалось несколько радостных возгласов – вероятно, Таппи приветствовали партнеры по игре в триктрак, признавшие в нем своего. Услышав одобрительные крики, Таппи расплылся в широченной – от уха до уха – улыбке. Видно, он был в стельку пьян, хотя все еще держался на ногах, и очень доволен собой. Благодушно помахав рукой своим сторонникам, он отвесил публике царственный поклон – ну прямо восточный монарх перед восторженной толпой.

Девица за фортепиано ударила по клавишам и заиграла вступление к «Эй, сынок!». Таппи раздулся, как шар, сцепил пальцы, возвел глаза к потолку для большей убедительности и запел. По-моему, в первую минуту народ был слишком ошеломлен и поэтому не предпринял немедленных шагов. Удивительно, но, даю слово, Таппи пел, а в зале стояла мертвая тишина. Но вскоре народные массы опомнились.

Разъяренный уличный торговец поистине ужасен. Прежде мне никогда не приходилось видеть по-настоящему распаленный пролетариат, и, должен сказать, это зрелище нагнало на меня страху. В том смысле, что сразу стало понятно, как было дело во время Французской революции. Со всех сторон из зала послышался рев, такой услышишь, как мне говорили, только на рингах Ист-Энда, когда рефери дисквалифицирует народного любимца, а потом удирает без оглядки, спасая свою жизнь. Затем народ перешел от слов к делу, и в ход пошли овощи.

Не знаю почему, но я ожидал, что в первую очередь в Таппи бросят картофелину. У каждого на этот счет свое мнение. Однако в него полетел банан, и я сразу уразумел, насколько правильно был сделан выбор: видно, действовали умные головы, не чета мне. Эти парни с детства знают, как надо поступать с теми, кто им не по нраву, у них на это особое чутье. Увидев, как банан размазался по рубашке Таппи, я понял, насколько он эффективнее и живописнее, чем картофелина.

Правда, приверженцы картофельной школы тоже не оплошали. В разгар побоища я заметил нескольких парней довольно интеллигентного вида, которые швырялись исключительно картофелинами.

Реакция Таппи была поистине удивительной. Глаза у него выпучились, волосы стали дыбом, но рот исправно открывался и закрывался, и было понятно, что он в шоке автоматически продолжает петь «Эй, сынок!». Потом, выйдя из транса, он на хорошей скорости припустил за кулисы. Последнее, что я видел, – летящий помидор, который непременно шмякнулся бы Таппи в спину, не скройся он за кулисой.

Вскоре суматоха улеглась, крики смолкли. Я обернулся к Дживсу.

– Тягостная картина, – сказал я. – Но что поделаешь!

– Да, сэр.

– Хирургические меры, так это называется?

– Совершенно верно, сэр.

– Думаю, после этого зрелища мы несомненно можем считать, что роману Глоссоп – Беллинджер пришел конец.

– Да, сэр.

В эту минуту на сцене появился старина Бифи Бингем.

– Леди и джентльмены, – проговорил Бифи.

Я ожидал, что он упрекнет своих подопечных за столь неподобающий способ выражать свои чувства. Однако я ошибся. Безусловно, он уже был приучен к взаимным компромиссам, неизбежным на этих возвышающих душу представлениях, и давно понял, что не стоит обращать внимания, если зал несколько оживился.

– Леди и джентльмены, – сказал старина Бифи, – следующим номером нашей программы должны были быть песни в исполнении мисс Коры Беллинджер, прославленного меццо-сопрано. Мисс Кора Беллинджер только что мне звонила. У нее сломался автомобиль. Однако она взяла такси и вскоре сюда прибудет. А тем временем наш друг мистер Инок Симпсон прочтет поэму «Кровожадный Дэн Макгру».

Я уцепился за Дживса:

– Дживс! Вы слышите?

– Да, сэр.

– Ее здесь не было!

– Да, сэр.

– Она не видела Ватерлоо своего возлюбленного.

– Не видела, сэр.

– Весь ваш идиотский план сорвался.

– Да, сэр.

– Пойдемте, Дживс, – сказал я, и те, кто стоял рядом со мной, наверное, удивились, почему выразительное лицо Бертрама так побледнело и взгляд застыл. – Я подвергся такому нервному потрясению, какое выпадало на долю разве что первых христиан-мучеников. Я потерял несколько фунтов веса, и мой организм надолго вышел из строя. Я прошел через тяжкие испытания, воспоминания о которых заставят меня из месяца в месяц пробуждаться ночью с пронзительным криком. И все это впустую. Идемте.

– Если вы не возражаете, сэр, я бы хотел остаться и досмотреть представление.

– Дело ваше, Дживс, – сказал я уныло. – Лично мне уже ничего не хочется. Загляну, пожалуй, в «Козу и виноград», пропущу еще стаканчик цианистого калия и отправлюсь домой.

Должно быть, было около половины одиннадцатого. Я сидел в своей столь дорогой моему сердцу гостиной, мрачно потягивая укрепляющее средство, более или менее последний стакан за сегодняшний день, когда в парадную дверь позвонили и передо мной возник Таппи. У него был такой вид, будто он пережил великий опыт общения с собственной душой. Под глазом наливался смачный синяк.

– A-а, Берти, привет, – сказал он и принялся расхаживать вокруг камина, будто прикидывая, что бы такое повертеть в руках или, может, разбить. – Я только что пел в концерте у Бифи Бингема, – сказал он после непродолжительного молчания.

– Да? Ну и как?

– Очень лихо, – сказал Таппи. – Зрители в диком восторге.

– Сразил их?

– Наповал, – сказал Таппи. – Плакали как дети.

Заметьте, это говорил человек, получивший прекрасное воспитание, человек, который с молоком матери впитал, что ложь – смертный грех.

– Наверное, мисс Беллинджер довольна?

– Да, в полном восторге.

– Значит, теперь полный порядок?

– Да, конечно.

Таппи помолчал.

– Но с другой стороны, Берти…

– Да?

– Знаешь, я все хорошенько обдумал. Как-то я сомневаюсь… по-моему, мисс Беллинджер мне все-таки не пара.

– Сомневаешься?

– Да.

– Но почему вдруг?

– Даже не знаю. На тебя находит вроде как озарение. Берти, я очень уважаю мисс Беллинджер. Восхищаюсь ею. Но… э-э… Берти, я ничего не могу с собой поделать… Чувствую, что добрая, милая девушка… э-э… как твоя кузина Анджела, например… была бы… э-э… на самом деле… Словом, я хочу попросить тебя, может, ты позвонишь Анджеле и узнаешь, как она отнесется к предложению пойти сегодня вечером к Беркли поужинать и потанцевать.

– Тогда вперед! Вот телефон.

– Нет, Берти, я бы все-таки попросил тебя. Так или иначе, если ты проложишь дорогу… Видишь ли, может случиться, что она… в смысле, ты ведь знаешь, случаются всякие недоразумения… Берти, дружище, ты понимаешь, к чему я клоню? Пожалуйста, похлопочи за меня, проложи дорожку, если ты не против.

Я подошел к телефону и позвонил тете Далии.

– Она говорит, что ты можешь прийти, – сказал я.

– Передай ей, – благоговейно проговорил Таппи, – она и глазом не успеет моргнуть, а я уже буду у нее.

Едва он умчался, как я услышал щелчок замка и мягкие шаги по коридору.

– Дживс, – позвал я.

– Сэр? – сказал Дживс, появляясь в гостиной.

– Дживс, удивительные вещи творятся на свете. Здесь только что был мистер Глоссоп. Сказал, что у них с мисс Беллинджер все кончено.

– Да, сэр.

– Кажется, вы совсем не удивлены.

– Нет, сэр. Признаться, я предвидел подобную возможность.

– Да? Но почему?

– Эта мысль мне пришла, когда я увидел, как мисс Беллинджер ударила мистера Глоссопа в глаз.

– Ударила?!

– Да, сэр.

– В глаз?!

– В правый глаз, сэр.

Я схватился за голову:

– Что, черт подери, на нее нашло?

– Мне показалось, сэр, мисс Беллинджер была немного расстроена приемом, который ей устроила аудитория.

– Господи Боже мой! Неужели она тоже провалилась?

– Да, сэр.

– Но почему? У нее прекрасный голос.

– Да, сэр. Но я думаю, публику возмутил ее репертуар.

– Дживс! – Мысли у меня в голове пустились вскачь. – Неужели мисс Беллинджер тоже им спела «Эй, сынок!»?

– Да, сэр. К тому же она вынесла на сцену – на мой взгляд, весьма необдуманно – большую куклу и пела, обращаясь к ней. Аудитория впала в заблуждение и приняла ее за марионетку-чревовещателя. Вследствие этого случился небольшой беспорядок.

– Но какое странное совпадение, Дживс!

– Не совсем, сэр. Я рискнул взять на себя смелость подойти к мисс Беллинджер, когда она приехала на концерт, и напомнить ей о себе. Затем я сказал, что мистер Глоссоп просил меня передать ей его горячее пожелание исполнить в знак особого к нему расположения его любимую песню «Эй, сынок!». Когда мисс Беллинджер узнала, что и вы, и мистер Глоссоп тоже пели эту песню непосредственно перед ней, мне кажется, она сочла, что стала жертвой глупой шутки мистера Глоссопа. Будут ли какие-нибудь приказания, сэр?

– Нет, спасибо.

– Покойной ночи, сэр.

– Покойной ночи, Дживс, – благоговейно сказал я.

Возвышающая душу любовь

Каждый год наступает ужасное время, обычно оно приходится на начало августа, когда Дживс принимается настойчиво поговаривать об отпуске – вот лодырь! – и уматывает недели на две куда-нибудь на морской курорт, а я остаюсь один. Сейчас наступило такое время, и мы стали обсуждать, что делать с Бертрамом.

– У меня сложилось впечатление, сэр, – сказал Дживс, – что вы намеревались принять приглашение мистера Сипперли погостить в его Гэмпширском поместье.

Я засмеялся. Горьким, безнадежным смехом.

– Верно, Дживс, намеревался. Но провидение сжалилось надо мной, и я вовремя проник в коварные замыслы Сиппи. Знаете, что он задумал?

– Нет, сэр.

– Как донесли мои шпионы, там будет невеста Сиппи, мисс Мун. А также мамаша невесты, миссис Мун, и маленький брат невесты, мастер Мун. Понимаете, какое дьявольское вероломство скрывается за этим приглашением? Понимаете, какие коварные замыслы у этого человека? Совершенно очевидно, что мне уготована роль развлекать миссис Мун и маленького Себастьяна Муна, пока Сиппи со своей малахольной девицей целыми днями будут бродить по живописным окрестностям и щебетать о том о сем. К счастью, мне удалось выскользнуть из западни. Вы помните маленького Себастьяна?

– Да, сэр.

– Помните, какие у него глазищи? И золотые кудри?

– Да, сэр.

– Не знаю почему, но я не выношу златокудрых детишек. При виде такого ребенка меня подмывает его поколотить или уронить что-нибудь ему на голову.

– Многие сильные личности подвержены подобным состояниям, сэр.

– Итак, никаких Сиппи. Кажется, звонят в дверь?

– Да, сэр.

– Наверное, кто-то пришел.

– Да, сэр.

– Надо пойти посмотреть.

– Да, сэр.

Дживс исчез и через мгновение явился, держа в руках поднос с телеграммой. Я ее вскрыл, и легкая улыбка заиграла у меня на губах.

– Поразительно – иногда не успеешь чего-нибудь пожелать, а желание уже исполнилось. Телеграмма от тети Далии. Она меня приглашает в свое поместье, в Вустершир.

– Чрезвычайно удачно, сэр.

– Да. Как это я, подыскивая приют, упустил из виду тетю Далию, не понимаю. Это же райский уголок. Кругом пейзажи, один другого живописнее, купание и лучший повар во всей Англии. Вы ведь не забыли Анатоля?

– Нет, сэр.

– И главное, в доме тети Далии почти не бывает этих кошмарных детишек. Правда, ее сын Бонзо приехал туда на каникулы, но против него я не возражаю. Дживс, шпарьте на почту и отправьте телеграмму, что я принимаю приглашение.

– Да, сэр.

– Потом уложите вещи, не забудьте клюшки для гольфа и теннисную ракетку.

– Очень хорошо, сэр. Я рад, что все так удачно устроилось.

Кажется, я уже раньше упоминал, что в зловещем полку моих тетушек имеется одно приятное исключение – тетя Далия. Таких, как она, поискать, к тому же не лишена веселого спортивного духа. Она, если вы помните, вышла замуж за старину Тома Траверса. И она же с помощью Дживса переманила у миссис Бинго Литтл ее повара-француза Анатоля. Гостить у тети Далии – сплошное удовольствие. В ее доме собирается шумное, оживленное общество, и если обычно загородные дома печально славятся тем, что вас ни свет ни заря поднимают к завтраку, то здесь такая нелепость никому не придет в голову.

И вот с ничем не омраченной радостью в душе я втиснул свой спортивный автомобиль в гараж Бринкли-Корта, графство Вустершир, и неспешно направился к дому по обсаженной кустарником аллее, мимо теннисного корта, чтобы оповестить хозяйку о своем прибытии. Когда я шел по газону, из окна курительной комнаты высунулась голова и дружелюбно мне засияла.

– A-а, мистер Вустер, – сказала голова. – Ха-ха!

– Хо-хо! – ответил я, не позволяя голове превзойти меня в вежливости.

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы опознать голову. Я понял, что она принадлежит побитому молью семидесятилетнему джентльмену по имени Анструтер, старинному другу покойного отца тети Далии. Я его раза два видел в теткином лондонском доме. Довольно приятный старикашка, но временами страдает нервным расстройством.

– Только что прибыли? – спросил он, продолжая сиять.

– Сию минуту, – сказал я, сияя в ответ.

– Полагаю, вы найдете нашу милую хозяйку в гостиной.

– Спасибо, – сказал я и, посияв еще немного на всякий случай, пошел к дому.

Тетя Далия, которая действительно оказалась в гостиной, очень мне обрадовалась, чем доставила мне большое удовольствие. Она тоже сияла. Наверное, день такой выдался, когда все сияют.

– A-а, это ты, – сказала она, – привет, урод. Слава Богу, явился.

Такой прием меня вполне устраивал – вот если бы и остальные члены нашего семейного клана так меня встречали, особенно тетя Агата.

– Я всегда получаю необыкновенное удовольствие от вашего гостеприимства, тетя Далия, – сказал я с искренней теплотой. – Уверен, что прекрасно проведу время в вашем доме. Вижу, у вас гостит мистер Анструтер. Кто-нибудь еще?

– Ты знаком с лордом Снеттишемом?

– Встречал на скачках.

– Он здесь вместе с леди Снеттишем.

– И Бонзо, конечно?

– Да. И Томас.

– Дядя Томас?

– Нет, он в Шотландии. Твой кузен Томас.

– Вы говорите об этом изверге Тосе, сыне тети Агаты?

– Конечно! Сколько, по-твоему, у тебя кузенов Томасов, олух царя небесного? Агата уехала в Гамбург и подкинула ребенка мне.

Я встревожился:

– Но как же так, тетя Далия! Вы понимаете, что вы наделали? Вы хоть отдаленно представляете, какие бедствия навлекли на свой дом? В обществе Тоса может дрогнуть даже самый бесстрашный мужчина. Это же сущий дьявол в человеческом облике. Он способен на любую пакость.

– Я и сама всегда так считала, – сказала тетя Далия. – Но сейчас, черт его возьми, он ведет себя как герой святочного рассказа. Видишь ли, бедный мистер Анструтер в последнее время сильно сдал, и когда ему стало известно, что в доме гостят два мальчугана, он немедленно принял меры. Предложил награду в пять фунтов тому, кто будет лучше себя вести. И как ты думаешь, что из этого последовало? У Томаса за плечами выросли большие белые крылья. – На лицо тетушки легла тень, будто что-то ее огорчило. – Маленький расчетливый негодник, – сказала она. – В жизни своей не видела такого тошнотворно благонравного ребенка. Одного этого достаточно, чтобы разочароваться в людях.

Я не совсем ее понимал:

– Но разве такие перемены в нем не во благо?

– Нет.

– Почему, не понимаю? Ведь благонравный Тос лучше, чем Тос, который носится по всему дому и чинит безобразия. По-моему, это очевидно.

– Совсем не очевидно. Понимаешь, Берти, эта награда за хорошее поведение все запутала. Создалась сложная ситуация. Вмешалась Джейн Снеттишем, ее охватил спортивный азарт, и она настояла на том, чтобы заключить пари.

Наконец-то я врубился. Теперь мне стало ясно, к чему клонит тетушка Далия.

– А! – воскликнул я. – Понял! Догадался. Уразумел. Она поставила на Тоса, правда?

– Да. И естественно, зная Тоса, я решила, что мое дело в шляпе.

– Конечно.

– Мне и в голову не пришло, что я могу проиграть. Видит Бог, я не питаю иллюзий по поводу моего дорогого Бонзо. Он с колыбели был отчаянный проказник. Но когда я поставила на него в соревновании с Тосом, я считала, что выигрыш у меня в кармане.

– Естественно.

– Бонзо просто шалун, заурядный озорник, а Томас – отпетый хулиган.

– Само собой. Не понимаю, тетя Далия, какие у вас основания тревожиться. Тос долго не выдержит. Обязательно сорвется.

– Да. Но несчастье может произойти раньше.

– Несчастье?

– Да. Берти, здесь затевается нечестная игра, – серьезным тоном сказала тетя Далия. – Когда я заключала пари, у меня и в мыслях не было, что Снеттишемы могут строить такие козни. А вчера мне стало известно, что Джек Снеттишем подбивает Бонзо влезть на крышу и выть в каминную трубу мистера Анструтера.

– Не может быть!

– Еще как может. Бедный больной старик до смерти бы перепугался. А придя в себя, первым делом исключил бы Бонзо из состязания и объявил Томаса победителем.

– Но Бонзо ведь не стал выть в трубу?

– Не стал, – сказала тетя Далия голосом, в котором звучала материнская гордость. – Он наотрез отказался. К счастью, мальчик сейчас влюблен, и это чувство так его изменило, что он с презрением отверг соблазн.

– Влюблен? В кого?

– В Лилиан Гиш. Неделю назад у нас в деревне, в кинотеатре «Сверкающая мечта», крутили старый фильм с ее участием, и Бонзо впервые ее увидел. После сеанса он вышел бледный, на нем лица не было, и с тех пор ведет себя все лучше и лучше. Так что опасность миновала.

– Слава Богу.

– Да. Но теперь моя очередь. Ты думаешь, я спокойно все это проглочу? Если со мной поступают честно, я отплачу сторицей; но если они пускаются на обман, я принимаю вызов. Раз уж пошла такая грубая игра, я тоже внесу в нее свою лепту. Слишком велика моя ставка в этой игре. И я не собираюсь руководствоваться уроками нравственности, преподнесенными мне в нежном возрасте.

– Вы поставили крупную сумму?

– Если бы просто деньги! Я поставила Анатоля против судомойки Снеттишемов.

– Боже правый! Что скажет дядюшка Томас, когда узнает, что Анатоля больше нет?

– И не говори!

– Не слишком ли большое преимущество оказывается на стороне миссис Снеттишем? Ведь известно, что Анатоль несравненный, прославленный повар.

– Ты прав, но судомойка Джейн Снеттишем тоже не лыком шита. Такой, как она, днем с огнем не сыщешь, Снеттишемы сами говорили. В наши дни хорошая судомойка – такая же редкость, как подлинник Гольбейна. Кроме того, мне пришлось дать фору этой Снеттишем. Она меня вынудила. Однако вернемся к тому, с чего я начала. Если конкуренты не брезгуют такими приемами, как искушение Бонзо, мы тоже прибегнем к подобным методам и расставим не одно искушение на пути Томаса. Так что пошли за Дживсом, и пусть он пораскинет мозгами.

– Но я не взял с собой Дживса.

– Не взял?

– Да. Он в это время года всегда ездит в отпуск, в Богнор, ловить креветок.

Лицо тети Далии выразило сильную озабоченность.

– Немедленно пошли за ним! Какая от тебя польза без Дживса, нескладеха несчастный?

Я расправил плечи и выпрямился во весь рост. Я как никто другой уважаю Дживса, но гордость Вустеров была уязвлена.

– Голова на плечах есть не только у Дживса, – холодно проговорил я. – Тетя Далия, положитесь в этом деле на меня. Сегодня к вечеру я представлю на ваше усмотрение полностью продуманный план действий. Если мне не удастся перехитрить Тоса, я съем свою шляпу.

– Чем тебе и придется удовольствоваться, если я проиграю Анатоля, – мрачно заключила тетушка.

Надо вам сказать, ее настроение очень мне не понравилось.

Расставшись с тетей Далией, я принялся изо всех сил размышлять. Вообще-то я всегда подозревал, что тетушка, хоть и выказывает мне расположение и неизменно радуется моему обществу, имеет о моих умственных способностях мнение не столь высокое, как мне бы хотелось. Уж очень часто она меня называет олухом, и если я в ее присутствии высказываю какое-то соображение, или предположение, или идею, тетушка ее встречает ласковым смехом, который меня почему-то обижает. Вот и сейчас, когда мы с ней говорили, она прозрачно намекнула, что в нынешней сложной обстановке, требующей находчивости и сообразительности, Бертрам – существо совершенно никчемное. А я намерен был ей доказать, что она сильно меня недооценивает.

Вы поймете, чего на самом деле стоит Бертрам, если я вам скажу, что не успел я пройти нескольких шагов по коридору, как в голове у меня уже созрел блестящий план. Я придирчиво его рассматривал некоторое время, за которое успел выкурить полторы сигареты, и не нашел в нем ни единого изъяна, при условии – я подчеркиваю: при условии, – что мы с мистером Анструтером полностью сходимся во взглядах на хорошее и дурное поведение.

Самое главное в подобных случаях, как говорит Дживс, – это опереться на психологию индивидуума. Изучи индивидуума – и ты добьешься успеха. Юного Тоса я изучаю уже много лет, и его психология для меня – открытая книга. Он относится к тем детям, про которых никак не скажешь: «…солнце да не зайдет во гневе вашем»[279], – надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать. Я имею в виду вот что: попробуйте раздразнить, обидеть или разозлить этого юного головореза, и он при первой же возможности жестоко вам отомстит. Например, прошлым летом он угнал лодку, на которой некий член кабинета министров, гостивший в поместье моей тетки Агаты в графстве Хартфордшир, заплыл на остров, стоящий посреди озера. Заметьте, шел проливной дождь, и на острове не было никого, кроме разъяренных лебедей. Так этот маленький негодяй отомстил члену кабинета министров. За что, вы спросите? А за то, что упомянутый член кабинета застукал Тоса за курением и сообщил об этом тетушке Агате. Как вам это понравится?

Поэтому я подумал, что несколько метких выпадов или колкостей, задевающих за живое, подействуют на Тоса безотказно и спровоцируют на жуткую месть. Не удивляйтесь, что я был готов пожертвовать собой ради блага тетушки Далии – скажу вам только одно: да, мы, Вустеры, таковы.

Теперь мне важно было выяснить, сочтет ли мистер Анструтер оскорбление, нанесенное Бертраму Вустеру, достаточно веским поводом, чтобы исключить Тоса из игры. Или он, посмеиваясь по-стариковски, промямлит, что, мол, мальчишки, они и есть мальчишки, что с них возьмешь? В последнем случае, само собой, мой блестящий план срывается. Я решил немедленно поговорить со стариканом.

Он все еще сидел в курительной комнате и читал утреннюю «Таймс». Вид у него был болезненный.

– A-а, мистер Анструтер, – сказал я. – Как дела?

– Мне совсем не нравится, как складывается ситуация на американском рынке, – ответил он. – Не понимаю этой явной тенденции к понижению.

– Да? Неужели? А как насчет вашего приза за примерное поведение?

– А, стало быть, вы об этом уже знаете?

– Да, наслышан, но не совсем понимаю вашу систему оценок.

– Ну как же, все очень просто. Я оцениваю поведение за день. Утром даю каждому из них по двадцать баллов. Из этой суммы вычитаю то или иное число, зависящее от тяжести проступка. Например, за громкий крик у моей спальни рано утром я вычитаю три балла, за свист – два балла. Наказание за более серьезные прегрешения, соответственно, увеличивается. Вечером, перед сном, я подвожу итоги и заношу их в записную книжку. По-моему, гениально просто, вы согласны, мистер Вустер?

– Вне всякого сомнения.

– До сих пор результаты были чрезвычайно благоприятные. Ни один из мальчиков не потерял ни одного балла, а моя нервная система находится в таком хорошем состоянии, на которое, признаться, я не смел и надеяться, когда узнал, что в доме одновременно со мной будут жить двое подростков.

– Понимаю, – сказал я. – Ваш расчет блестяще оправдывается. Скажите, а как вы расценили бы подлый поступок вообще?

– Простите?

– Я хочу сказать, если он не направлен лично против вас. Допустим, один из мальчуганов сделает пакость мне, например? Скажем, подставит подножку или подкинет жабу в постель?

Бедный старикан пришел в ужас:

– Всенепременно лишу виновного десяти баллов.

– Всего лишь?

– Ну, пятнадцати.

– Лучше бы двадцати. Хорошее круглое число.

– Хорошо, пусть будет двадцать. От таких шуточек меня в холодный пот бросает.

– Меня тоже.

– Мистер Вустер, вы ведь не забудете сообщить мне, если произойдет такой безобразный случай?

– Вы первым об этом узнаете, – заверил его я.

Ну а теперь в сад, подумал я, на поиски юного Тоса.

Бертрам выяснил все, что нужно, и таким образом обрел твердую почву под ногами.

Мне не пришлось долго бродить по саду, я нашел Тоса в беседке, погруженного в чтение какой-то нравоучительной книги.

– Добрый день, – сказал он, приветствуя меня ангельской улыбкой.

Этот враг рода человеческого был коренастый, плотный подросток, которому наше слишком терпимое общество вот уже четырнадцать лет позволяло отравлять себе жизнь. Нос у него курносый, глаза зеленые, на вид настоящий сорвиголова. Мне он никогда не нравился, а уж с этой ангельской улыбкой выглядел прямо-таки отталкивающе.

Я перебрал в уме несколько подходящих колкостей.

– A-а, Тос, – сказал я, – привет. Да ты, я смотрю, разжирел как свинья.

По-моему, для начала неплохо. По опыту я знал, что Тос терпеть не может даже самых безобидных, добродушных шуток насчет его явственно выпирающего брюшка. В последний раз, когда я отпустил замечание по этому поводу, дитятя так меня отбрил, что я был бы горд иметь в своем лексиконе несколько подобных выражений. Но сейчас Тос молча одарил меня еще более ангельской улыбкой, чем прежде, хотя я успел приметить, как в его взгляде мелькнуло тоскливое выражение.

– Да, по-моему, я немного прибавил в весе, – добродушно согласился он. – Придется поделать физические упражнения, пока я живу здесь. Берти, может, ты хочешь сесть, – предложил он, вставая. – Ты ведь, наверное, устал с дороги. Хочешь, я положу тебе на кресло диванную подушку? А сигареты у тебя есть? А спички? Не то я мигом бы все тебе доставил из курительной комнаты. Если хочешь, сбегаю принесу что-нибудь прохладительное.

Сказать, что я был ошеломлен, – значит ничего не сказать. Хоть тетя Далия меня предупредила, я, в сущности, не верил, что этот юный бандюга способен столь разительно изменить свое отношение к ближним. Но сейчас, когда он явился передо мной помесью бойскаута и сервировочного столика на колесах, я почувствовал, что окончательно сбит с толку, однако со свойственной мне бульдожьей хваткой продолжал начатое дело.

– Послушай, Тос, ты все еще прозябаешь в этой своей школе для придурков? – спросил я.

Пусть он устоял, когда я издевался над его пухлостью, но неужели он настолько продажен, чтобы за какие-то пять фунтов стерпеть насмешки над своей родной школой? Невероятно! Однако я ошибся. Видно, страсть к деньгам победила. Он только покачал головой:

– Я оттуда ухожу. Со следующего семестра поступаю в Певенхерст.

– Там носят плоские квадратные шапочки, да?

– Да.

– С розовыми кисточками?

– Да.

– Ну и вид у тебя будет! Осел с кисточкой, – сказал я, правда без особой надежды, и от души расхохотался.

– Что правда, то правда, – сказал он, хохоча еще искреннее, чем я.

– Квадратная шапочка!

– Ха-ха!

– Розовая кисточка!

– Ха-ха!

Тут я сдался.

– Ну ладно, пока, – уныло сказал я и поплелся прочь.

Через два дня мне стало ясно, что вирус стяжательства проник глубже, чем я думал. Этот ребенок был безнадежно одержим жаждой наживы.

Дурные новости сообщил мне старикан Анструтер.

– A-а, мистер Вустер, – сказал он, встретившись со мной на лестнице, когда я спускался в холл, подкрепив себя завтраком. – Вы были столь любезны, что выразили интерес к учрежденному мною состязанию на приз за примерное поведение.

– И что же?

– Я ведь вам объяснил мою систему оценок. Ну так вот, сегодня утром мне пришлось внести в нее некоторые изменения. Как мне представляется, обстоятельства этого требуют. Дело в том, что я случайно встретил племянника нашей милой хозяйки, юного Томаса. Он возвращался домой, и, как я заметил, вид у него был утомленный, ботинки в пыли. Естественно, я поинтересовался, что его заставило подняться в столь ранний час, – а, надо вам сказать, дело было еще до завтрака. Тогда он мне все объяснил: оказывается, он слышал, как вы вчера посетовали, что, уезжая из Лондона, забыли распорядиться, чтобы вам сюда доставляли «Спортивные новости», и он ходил на железнодорожную станцию – а это больше трех миль, – чтобы купить вам газету.

Все поплыло у меня перед глазами. Мне явились сразу два мистера Анструтера, оба с размытыми контурами.

– Что?!

– Я могу понять ваши чувства, мистер Вустер. И поверьте, я их ценю. Поистине, такая самоотверженная доброта в ребенке его возраста – большая редкость. Растроганный до глубины души благородством его поступка, я немного отступил от своей системы и наградил мальчика премией – пятнадцатью баллами.

– Пятнадцатью баллами!

– Действительно, почему пятнадцатью? Пусть будет двадцать. Как вы совершенно справедливо заметили, двадцать – прекрасная круглая цифра, – сказал старикан и заковылял прочь, а я бросился искать тетушку.

– Тетя Далия, – вскричал я, – дело принимает дурной оборот!

– Послушай, да они просто на ходу подметки режут! – с горячностью подхватила тетя Далия. – Знаешь, что сейчас случилось? Этот плут Снеттишем, которого за такие проделки надо в шею гнать из его клуба, а к скачкам и близко не подпускать, подговаривал Бонзо хлопнуть во время завтрака бумажным пакетом над ухом мистера Анструтера и обещал за это десять шиллингов. Слава Богу, любовь к Лилиан Гиш и на этот раз победила. Мой дорогой Бонзо просто смерил жулика Снеттишема взглядом и гордо удалился. Теперь ты понимаешь, с чем мы столкнулись?

– Тетя Далия, мы столкнулись с еще более страшным злом, – сказал я и поведал ей о разговоре с мистером Анструтером.

Она была ошеломлена. Можно сказать – сражена ужасом.

– Неужели Томас это сделал?

– Представьте себе.

– Протопал шесть миль, чтобы достать для тебя газету?

– Шесть с лишним.

– Маленький негодяй! Боже милостивый! Берти, представляешь, ведь он может начать творить добрые дела каждый день! Или даже дважды в день! Неужели нет никакого средства его остановить?

– По-моему, нет. Его теперь не остановишь, тетя Далия. Должен признаться, я в полной растерянности. Есть только один выход. Надо послать за Дживсом.

– Давно пора! – отрезала тетушка. – Надо было его вызвать с самого начала. Телеграфируй ему сейчас же.

Все-таки Дживсу нет равных. И сердце у него золотое. Причем из золота высшей пробы. Любой на его месте, вызови я его телеграммой в разгар отпуска, наверняка послал бы меня подальше. Но Дживс не таков. Он примчался на следующий же день, загорелый, в прекрасной форме, и я немедленно изложил ему суть дела.

– Ну вот, Дживс, теперь вы все знаете, – сказал я, пересказав известные вам факты. – Ваша задача – хорошенько пораскинуть умом. Отдохните с дороги, а вечером, перекусив, удалитесь в уединенное место и поломайте голову. Может быть, хотите к ужину какие-нибудь особенные блюда или бодрящие напитки, чтобы подстегнуть мозги? Только скажите.

– Очень вам благодарен, сэр, но у меня уже есть план, который, я думаю, себя оправдает.

Я уставился на него чуть ли не с благоговейным страхом:

– Как?! Уже?

– Да, сэр.

– Не может быть!

– Может, сэр.

– Наверное, ваш план основан на изучении психологии индивидуума?

– Совершенно верно, сэр.

Я с недоверием покачал головой. В душу закрались сомнения.

– Хорошо, Дживс, выкладывайте. Но честно говоря, особых надежд я не питаю. Вы ведь только что здесь появились и не знаете, какие пугающие перемены произошли в Тосе. Вы, наверное, думаете, что он такой же, как прежде. Ничего похожего, уверяю вас. Одержимый желанием сцапать эту пятерку, проклятый мальчишка стал просто шелковый, и в броне, так сказать, его добродетели нет ни малейшего изъяна. Я издевался над его толстым пузом, последними словами поносил его школу, а он знай себе улыбается, как умирающий лебедь. Впрочем, вы сами все увидите. Однако послушаем, что вы предлагаете.

– Мне пришло в голову, сэр, что самый разумный шаг в данных обстоятельствах состоит в том, чтобы вы обратились к миссис Траверс с просьбой пригласить сюда в гости мастера Себастьяна Муна.

Я снова покачал черепушкой. По-моему, на этот раз славный малый бредил, причем бред был клинический.

– Черт побери, Дживс, какой от этого толк? – спросил я не без некоторой досады. – Почему Себастьяна Муна?

– Потому что у него золотые кудри, сэр.

– Ну и что из этого?

– Сильные личности порой не могут устоять при виде золотых кудрей, сэр.

Конечно, это была мысль. Однако я не сказал бы, что пришел в восторг. Возможно, вид Себастьяна Муна пробьет броню Тосовой добродетели настолько, что скверный мальчишка пустит в ход кулаки, но я не слишком на это надеялся.

– Может, вы и правы, Дживс.

– Вероятно, вы находите, что я настроен слишком оптимистично, сэр. Однако если вы помните, мастер Мун, кроме золотых кудрей, обладает некоторыми особенностями характера, которые не всем могут показаться приятными. Мастер Себастьян склонен, например, слишком живо и непосредственно выражать свои чувства, к чему, как мне представляется, мастер Томас скорее всего отнесется крайне неодобрительно, тем более что мастер Себастьян несколькими годами моложе мастера Томаса.

У меня все время было чувство, что в плане Дживса есть изъян, и вот теперь я, кажется, понял, в чем он состоит.

– Но, Дживс, если этот малявка Себастьян, по вашим словам, действует на всех мальчишек как красная тряпка на быка, почему вы считаете, что его поколотит именно Тос, а не Бонзо? Если Себастьяном займется наш фаворит, мы окажемся в дураках. Не забывайте, Бонзо и так уже отстает от Тоса на двадцать очков.

– Такой оборот дела мне представляется весьма маловероятным, сэр. Мастер Траверс влюблен, а в тринадцать лет любовь оказывает на молодого человека мощное сдерживающее влияние.

– Гм, – задумчиво произнес я. – Ну что ж, Дживс, давайте попробуем.

– Да, сэр.

– Попрошу тетю Далию сегодня же написать Сиппи.

Должен вам сказать, что, когда спустя два дня в доме появился маленький Себастьян, во мне воскресла надежда. При виде этого златокудрого ангелочка у каждого порядочного мальчишки просто руки чесались затащить его куда-нибудь в укромное местечко и как следует поколотить. Мне Себастьян Мун сильно напоминал маленького лорда Фаунтлероя[280]. Я пристально наблюдал за лицом Тоса в момент их встречи, и, если не ошибаюсь, взгляд у него был как у индейского вождя – скажем, у Чингачгука или у Сидящего Буйвола, – когда тот тянется к своему ножу для снятия скальпа. И вид у Тоса был такой, будто он готов немедленно приступить к делу.

Правда, пожимая Себастьяну руку, он, видно, сдержал себя. Только проницательный наблюдатель мог бы заметить, что Тос задет за живое. Но я-то заметил и немедленно послал за Дживсом.

– Дживс, если вам показалось, что я недооценил ваш план, то хочу вас разуверить. Вы попали в точку. Я наблюдал за Тосом, когда они с Себастьяном встретились. У Тоса в глазах появился подозрительный блеск.

– Вот как, сэр?

– Да. Он переминался с ноги на ногу и двигал ушами. В общем, похоже, сдерживался из последних сил.

– Да, сэр?

– Да. Меня не покидало явственное ощущение, что он вот-вот взорвется. Завтра же попрошу тетю Далию взять обоих недоносков на прогулку и оставить их одних где-нибудь в уединенном месте. Остальное предоставим природе.

– Хорошая мысль, сэр.

– Это больше, чем хорошая мысль, Дживс. Считайте, дело в шляпе.

Знаете, чем старше я становлюсь, тем больше крепнет во мне убежденность, что на самом деле никогда нельзя считать, что твое дело в шляпе. Не один раз мне приходилось видеть, как самые надежные построения рушились, и теперь уж я вряд ли избавлюсь от своего холодного скептицизма. Бертрам Вустер только качает головой, когда в «Трутнях» или еще где-нибудь ему, например, советуют поставить на лошадь, которая должна прийти первой, даже если на старте в нее ударит молния. Бертрам слишком хорошо знает жизнь, чтобы быть в чем-то уверенным.

Если бы кто-нибудь сказал мне, что мой кузен Тос, оставшись наедине с таким в высшей степени противным существом, как Себастьян Мун, не обкорнает ему кудряшки перочинным ножом, не вывозит его в грязи с головы до ног, а, напротив того, вернется домой, неся на спине этого злосчастного ребенка, который, как оказалось, стер ногу, я бы пренебрежительно рассмеялся ему в лицо. Я хорошо знаю Тоса, знаю, на что он способен. Я видел его в деле и был убежден, что даже угроза лишиться пяти фунтов его не остановит.

И что же произошло? Стоял тихий предвечерний час, сладостно пели птички, сама природа будто нашептывала вам слова надежды и утешения, и вот тут-то и случилась беда. Я болтал со стариком Анструтером на террасе, когда вдруг из-за поворота на дорожке показались двое детей. Себастьян без шляпы, со своими золотистыми кудряшками, развевающимися на ветру, сидел на спине у Тоса и горланил какую-то песенку. А Тос, сгибаясь под тяжестью ноши, хоть и устало, но упорно тащился вперед, и на губах его играла эта проклятая ангельская улыбка. Он сгрузил Себастьяна на ступени и подошел к нам.

– У Себастьяна в туфле гвоздь, – сказал он тихим, благонравным голосом. – Ему было больно идти, поэтому я его принес.

Я услышал, как мистер Анструтер шумно вздохнул:

– Ты нес его всю дорогу?

– Да, сэр.

– По такому солнцепеку?

– Да, сэр.

– Но ведь тебе было тяжело?

– Немного, сэр, – сказал Тос, снова ангельски улыбаясь. – Но ему было страшно больно идти.

Я смотал удочки. С меня довольно. Невооруженным глазом видно, что почтенный старец сейчас начнет метать премиальные баллы. Глаз у него заблестел особым наградометательным блеском. И я отчалил в направлении своей спальни, где застал Дживса, перебирающего мои галстуки и прочие вещи.

Выслушав новости, он поджал губы:

– Плохи дела, сэр.

– Очень плохи, Дживс.

– Я этого боялся, сэр.

– Да? А я нет. Я был уверен. Тос должен был отлупить Себастьяна. Я на это рассчитывал. Вот что делает с человеком страсть к деньгам. Какой меркантильный век, Дживс. Будь я мальчишкой, я бы с радостью пожертвовал пятью фунтами, чтобы всласть отлупить такого ангелочка, как Себастьян. И ни секунды не считал бы, что пустил деньги по ветру.

– Вы ошибаетесь, сэр, трактуя таким образом побуждения мастера Томаса. Подавляя свои естественные порывы, он руководствовался отнюдь не желанием выиграть пять фунтов.

– Как это?

– Я установил истинную причину тех перемен, которые произошли в характере мастера Томаса, сэр. Честно скажу, я опешил.

– Что же это за причина, Дживс? Религия?

– Нет, сэр. Любовь.

– Любовь?

– Да, сэр. Мастер Томас мне в этом признался, когда мы с ним беседовали в холле сразу после обеда. Сначала разговор зашел о всякой всячине, потом мастер Томас вдруг сильно покраснел и, немного поколебавшись, спросил, считаю ли я, что мисс Грета Гарбо самая прекрасная девушка на свете.

Я схватился за голову:

– Дживс! Только не говорите, что Тос влюбился в Грету Гарбо.

– Именно, сэр. К несчастью, так и есть. Мастер Томас дал мне понять, что это чувство постепенно в нем разгоралось, а последний фильм с ее участием решил дело. Голос у мастера Томаса дрожал от избытка чувства, которое нельзя истолковать иначе как любовь. Из высказываний мастера Томаса я понял, что он намерен теперь до конца жизни стараться вести себя так, чтобы быть достойным мисс Греты Гарбо.

Это был нокаут. Это был конец.

– Дживс, это конец, – сказал я. – Бонзо теперь отстает на добрых сорок баллов. Только какая-нибудь исключительно безобразная выходка может помешать Томасу получить приз. Но сейчас ничего такого от него, похоже, не дождешься.

– Да, подобная возможность представляется весьма маловероятной, сэр.

Я задумался.

– Дядюшку Томаса хватит удар, когда он вернется и узнает, что Анатоля больше нет.

– Да, сэр.

– Тете Далии придется испить горькую чашу до дна.

– Да, сэр.

– А если посмотреть с чисто эгоистической точки зрения, то мне уже никогда не приведется есть самые вкусные на свете блюда, если, конечно, Снеттишемы не пригласят меня как-нибудь вечерком на ужин. Но подобная возможность также представляется весьма маловероятной.

– Да, сэр.

– Остается только одно – мужественно смириться с неизбежным.

– Да, сэр.

– Как аристократ времен Французской революции, которого везут на казнь. Надменная улыбка. Гордо поднятая голова.

– Да, сэр.

– Тогда вперед, Дживс. Запонки вдеты?

– Да, сэр.

– Галстук выбран?

– Да, сэр.

– Воротничок и нижнее белье приготовлены?

– Да, сэр.

– Тогда иду принимать ванну. Вы и глазом не успеете моргнуть, как я вернусь.

Легко сказать, «надменная улыбка», «гордо поднятая голова», но по опыту знаю и, смею предположить, все со мной согласятся, что одно дело говорить о гордости и надменности, черт их подери, и совсем другое – изобразить. Должен честно признаться: следующие несколько дней, несмотря на все мои усилия, я пребывал в меланхолии.

Ибо, по закону подлости, на Анатоля как раз в это время снизошло особое кулинарное вдохновение и он бил свои прежние рекорды.

Вечер за вечером мы сидели за обеденным столом, пища таяла у нас во рту, и тетушка посылала мне взгляд, а я посылал взгляд тетушке, и Снеттишем мужского рода противным, злорадным тоном вопрошал Снеттишем женского рода, едала ли она когда-нибудь подобные кушанья, и Снеттишем женского пола с самодовольной улыбкой отвечала, что отроду не пробовала таких яств, и я посылал взгляд тетушке, а тетушка посылала взгляд мне, и наши глаза наполнялись невыплаканными слезами. Такие вот дела.

Тем временем отъезд мистера Анструтера приближался. Как говорится, время бежало неумолимо. И как раз накануне его отъезда долгожданное событие произошло.

Стоял теплый, тихий, навевающий дремоту день. Я у себя в комнате строчил письмо, которое давно следовало бы написать. С того места, где я сидел, мне была видна затененная лужайка, обрамленная веселенькими клумбами. Птички прыгали, бабочки порхали туда-сюда, компания пчел жужжала тут и там. Старый мистер Анструтер, сидя в шезлонге, клевал носом. Не будь я так озабочен, эта мирная картина, безусловно, согрела бы мне душу. Одно только портило пейзаж – леди Снеттишем слонялась среди клумб и, вероятно, составляла в уме меню своих грядущих трапез, чтоб ей ни дна ни покрышки.

Итак, время будто остановилось. Птички прыгали, бабочки порхали, пчелы жужжали, старый мистер Анструтер похрапывал – каждый, как по нотам, разыгрывал свою партию. А я в письме своему портному уже добрался до того места, где надлежало строго выговорить ему по поводу того, как ведет себя правый рукав моего пиджака.

В дверь постучали, и в комнату вплыл Дживс с дневной почтой в руках. Я вяло взял письма и положил на стол.

– Вот так-то, Дживс, – мрачно сказал я.

– Сэр?

– Мистер Анструтер завтра уезжает.

– Да, сэр.

Я взглянул из окна на спящего старца:

– В мои юные годы, Дживс, будь я даже по уши влюблен, я бы не устоял при виде дремлющего в шезлонге старичка. Я бы отколол какой-нибудь номер, чего бы мне это ни стоило.

– Вот как, сэр?

– Да. Вероятнее всего, пульнул бы у него над ухом из игрушечного духового ружья. Нынешние мальчишки просто выродились. Начисто утратили спортивный дух. Наверное, даже в такой прекрасный день Тос сидит дома и показывает Себастьяну свой альбом с марками или что-нибудь вроде того. Ха! – с отвращением воскликнул я.

– Полагаю, мастер Томас и мастер Себастьян играют на конном дворе, сэр. Я недавно встретил мастера Себастьяна, и он мне сообщил, что идет на конный двор.

– А все кинематограф, Дживс, – сказал я, – проклятие нашего века. Когда бы не кинематограф, останься Тос на конном дворе вдвоем с таким ангелочком, как Себастьян…

Я осекся. Откуда-то с юго-запада, откуда именно, мне из окна не было видно, раздался душераздирающий вопль. Он ножом рассек тишину, и старый мистер Анструтер подскочил так, будто ему в мягкое место воткнули шило.

В следующий миг появился Себастьян. Он мчался со всех ног, а за ним гнался Тос. Тосу сильно мешало большое ведро с водой, которое он тащил в правой руке, но он явно выигрывал забег. Он почти настиг Себастьяна, но тот, проявив редкую находчивость, спрятался за мистера Анструтера, и на какой-то миг развитие событий прекратилось.

Но лишь на миг. Тос, очевидно, находившийся в невменяемом состоянии, рванулся в сторону, поднял ведро обеими руками и опрокинул его. Мистер Анструтер, который рванулся в ту же сторону, что и Тос, получил сполна. Насколько я мог видеть, мало ему не показалось. В одну секунду он превратился в самое мокрое существо во всем Вустершире.

– Дживс! – вскричал я.

– Да, безусловно, сэр, – сказал Дживс, выразив этими словами смысл и значение всего, что произошло.

Тем временем внизу страсти накалялись. Мистер Анструтер, хоть и немощный старик, маху не дал. Редко увидишь, чтобы человек его возраста действовал с таким проворством. Схватив трость, лежавшую рядом с шезлонгом, он ринулся в бой. Минуту спустя они с Тосом скрылись за углом дома и исчезли из поля моего зрения. Судя по доносившимся до меня воплям Тоса, ему, несмотря на всю его прыть, не удалось сбежать с поля боя.

Наконец суматоха и крики прекратились, и я, бросив злорадный взгляд на Снеттишем женского пола, которая стояла с таким видом, будто ей по физиономии заехали тортом, и смотрела, как ее ставленник проигрывает состязание, обернулся к Дживсу. Я чувствовал себя победителем. Не часто мне удается обставить Дживса, но сейчас, бесспорно, выигрыш был мой.

– Вот видите, Дживс, я был прав, а вы ошибались. Тос есть Тос. Кровь в нем заговорила. Разве может леопард избавиться от пятен на шкуре или эфиоп от чего-то там еще? Как это учили нас в школе?

– Можно изгонять природу вилами, сэр, но она все равно возвращается. В латинском оригинале это звучит…

– Бог с ним, с латинским оригиналом. Главное в том, что я вам говорил, – Тос не сможет вынести этих золотых кудряшек, так и вышло. А вы со мной не соглашались.

– Как мне кажется, дело не в кудряшках, сэр.

– Именно в них, Дживс.

– Нет, сэр. Полагаю, дело в том, что мастер Себастьян с пренебрежением отозвался о мисс Гарбо.

– Да? С чего бы это?

– Я сам ему предложил, чтобы он это сделал, когда встретил его недавно. Мастер Себастьян очень охотно со мной согласился, так как, по его мнению, мисс Гарбо безусловно проигрывает в красоте и таланте по сравнению с мисс Кларой Бау, к которой мастер Себастьян давно питает глубокую симпатию. То, чему мы только что были свидетелями, сэр, наводит меня на мысль, что мастер Себастьян затронул упомянутую тему в самом начале их беседы с мастером Томасом.

Я рухнул на стул. Такое даже Вустерам не под силу.

– Дживс!

– Сэр?

– Вы хотите сказать, что Себастьян Мун, совсем еще ребенок, который расхаживает с длинными локонами, не вызывая отвращения в окружающих, влюблен в Клару Бау?

– Да, сэр, и, как он дал мне понять, довольно давно.

– Дживс, это новое поколение нам сто очков вперед даст.

– Да, сэр.

– Разве вы были таким?

– Нет, сэр.

– Я тоже не был таким, Дживс. В четырнадцать лет я написал Мэри Ллойд и попросил у нее автограф, но, если не считать этого эпизода, моя личная жизнь безупречна. Но дело не в этом. Дело в том, Дживс, что я снова должен отдать вам дань восхищения.

– Очень вам благодарен, сэр.

– Вы еще раз доказали, что вы великий человек, Дживс, от вас исходит свет разума.

– Рад, что мог оказаться полезен, сэр. Нуждаетесь ли вы еще в моих услугах?

– В смысле, вы хотите вернуться в Богнор к своим креветкам? Поезжайте, Дживс, и проведите там еще две недели, если захочется. И пусть вам сопутствует успех в ловле креветок.

– Большое спасибо, сэр.

Я восхищенно глядел на него. В его глазах светился ум высшего порядка, затылок выступал далеко назад.

– Жаль мне ту креветку, которая попытается своими жалкими уловками противостоять вам, Дживс, – сказал я.

И это была чистая правда.

Дживс готовит омлет

В наше неспокойное время каждому мыслящему человеку, наверное, приходило в голову, что против теток пора принимать самые решительные меры. Я, например, давно уже считаю, что необходимо испробовать все ходы и выходы на предмет обуздания этой категории родственников. Если бы кто-нибудь пришел ко мне и сказал: «Вустер, не хотите ли вы вступить в новое общество, которое ставит своей целью пресечь деятельность теток или хотя бы держать их на коротком поводке, чтобы они не рыскали на свободе, сея повсюду хаос и разрушение?», я бы ответил: «Уилбрахам! – если бы его имя было Уилбрахам, – я с вами всем сердцем и душой, запишите меня членом-учредителем!» И при этом вспомнил бы злосчастное происшествие с моей тетушкой Далией и Фодергилловской Венерой, после которого я еще только-только прихожу в себя. Шепните мне на ухо слова: «Маршем Мэнор», и мое сердце затрепещет, как крылышки колибри.

В момент завязки этой истории, если «завязка» – правильное слово, я чувствовал, что я, насколько помню, был в наилучшей форме и в ус себе не дул. Приятно расслабившись после тридцати шести лунок гольфа и обеда в «Трутнях», я лежал на любимом вустеровском диване с кроссвордом из «Дейли Телеграф», когда раздался телефонный звонок. Было слышно, как Дживс взял трубку в прихожей. Вскоре он возник передо мной.

– Это миссис Траверс, сэр.

– Тетя Далия? Чего она хочет?

– Она не поставила меня в известность, сэр. Но, по-видимому, ей крайне желательно вступить в непосредственный контакт с вами.

– То есть она хочет поговорить со мной?

– Именно так, сэр.

Теперь даже как-то странновато, что предчувствие нависшей беды не охватило меня, когда я шел к телефону. Никаких таких мистических способностей – в этом моя беда. Не подозревая, в какую переделку вскоре попаду, я был только рад случаю перекинуться словечком-другим с сестрой своего покойного отца. Как всем известно, это моя любимая и достойная тетушка в отличие от тети Агаты – настоящего вурдалака в юбке. Так уж получилось – то одно, то другое, – что нам уже довольно долго не доводилось поболтать вволю.

– Хэй-хо, почтенная прародительница! – приветствовал я тетю.

– Здорово, юное проклятие рода! – ответила она в своей сердечной манере. – Ты вполне трезв?

– Как стеклышко.

– Тогда слушай внимательно. Я сейчас в Нижнем Маршеме, это такая деревушка в Хэмпшире. Гощу здесь в усадьбе Маршем Мэнор у Корнелии Фодергилл, романистки. Слыхал о такой?

– Только краем уха. В моем списке для чтения ее нет.

– Это потому, что ты мужчина. Она поставляет розовую водичку на потребу женскому полу.

– A-а, ясно, как жена Бинго Литтла, для вас – Рози М. Бэнкс.

– Ну да, в этом роде, но только еще душещипательней. Рози М. Бэнкс – та просто щиплет сердечные струны, а Корнелия Фодергилл хватает их двумя руками и завязывает в узел. Я пытаюсь договориться, чтобы печатать в «Будуаре» ее новый роман с продолжениями.

Я уловил суть дела. Теперь, правда, она его уже продала, но в то время, что я описываю, моя тетя еще была владельцем, то бишь владелицей, еженедельника для слабоумных дамочек под названием «Будуар элегантной дамы». Однажды я даже написал туда статью – или «дал материал», как говорим мы, старые писаки – под названием «Что носит хорошо одетый мужчина». Как и все еженедельники, он постоянно находился, что называется, «на краю пропасти», и понятно, что животворная инъекция в виде романа с продолжениями от специалистки по розовой водичке оказалась бы весьма кстати.

– Ну и как, успешно? – поинтересовался я.

– Пока не очень. Все какие-то проволочки.

– Про что?

– …волочки, тупица!

– Она что, отвечает вам «nolle prosequi», как выражается Дживс?

– Не совсем. Она не закрывает двери для мирного урегулирования. Я же говорю – у нее тактика… этих самых… про…

– …волочек?

– Вот-вот. Она не говорит «нет», но не говорит и «да». А Том опять, как назло, строит из себя скупого рыцаря.

Имелся в виду мой дядя Томас Портарлингтон Траверс, который оплачивал счета этого, как он выражался, «Пеньюара мадам». Он богат, словно креозот – так, кажется, принято говорить, – но, подобно большинству наших состоятельных сограждан, терпеть не может раскошеливаться. Послушали бы вы, как он выражается по поводу подоходного и прогрессивного налогов.

– Он не разрешает мне дать ей больше пяти сотен фунтов, а она хочет восемь.

– Это похоже на тупик…

– Так было до сегодняшнего утра.

– И что же случилось утром?

– Кажется, обозначился просвет. У меня впечатление, что она готова уступить. Еще один толчок – и вопрос будет решен. Ты как, все еще трезв?

– Да.

– Так продержись еще до понедельника. А сейчас приезжай сюда.

– Кто, я?

– Ты, собственной персоной.

– Но зачем?

– Поможешь мне ее уломать. Употребишь все свое обаяние…

– У меня его не так уж и много.

– Ну так обойдись тем, что имеешь. Попробуй старую добрую лесть. Сыграй на струнах ее души.

Я задумался. Не нравятся мне эти свидания неизвестно с кем. А кроме того, если жизнь меня чему-то и научила, так это тому, что благоразумный человек должен держаться подальше от писателей женского пола. Хотя, конечно, если там намечалась приятная компания…

– А кто там еще будет? В смысле, из молодежи, из блестящего общества?

– Ну, молодым это общество, пожалуй, не назовешь, но блестящим – даже очень. Муж Корнелии, Эверард Фодергилл – художник, и его отец, Эдвард Фодергилл – тоже что-то в этом роде. В общем, не соскучишься. Так что пусть Дживс соберет твои пожитки, и ждем тебя в пятницу. Посиди здесь до конца недели.

– Это что, взаперти с парой художников и слезоточивой писательницей? Невелика радость…

– А тебе и не положено радоваться, – успокоила меня престарелая родственница. – Просто сделай свое дело. Да и, кстати, когда приедешь, я попрошу тебя об одном пустячке.

– Что еще за пустячок?

– Расскажу, когда увидимся. Всего лишь простенькая маленькая услуга любимой тетушке. В твоем вкусе, – сказала она и с веселым «Пока-пока!» повесила трубку.

Я думаю, многих удивляет, что Бертрам Вустер, этот в общем-то железный человек, тает как воск в руках своей тетки Далии и мчится исполнять малейший ее каприз, словно дрессированный тюлень, отрабатывающий свой кусок рыбы. Им просто невдомек, что эта женщина владеет секретным оружием, которым она в любой момент может подчинить меня своей воле. А именно: если я вздумаю артачиться, ей достаточно пригрозить, что меня больше не пригласят к обеду, и тогда – прощайте, все жареные и пареные шедевры Анатоля, ее французского повара, истинного подарка Небес для желудочных соков! Так что, если она говорит «пойди», Вустер не занимается проволочками, он просто идет – как сказано в Евангелии. Вот почему в тихих сумерках пятницы 22-го текущего месяца я уже катил через Хэмпшир на своем спортивном автомобиле с Дживсом по левую руку и неясными предчувствиями в душе.

– Дживс, – сказал я, – мою душу отягощают неясные предчувствия.

– В самом деле, сэр?

– Да. Хотел бы я знать, что там затевается.

– Боюсь, я не вполне улавливаю вашу мысль, сэр.

– А между тем, следовало бы! Я ведь слово в слово передал вам свой разговор с тетей Далией, и каждое из этих слов должно было бы запасть вам под шляпу. Попробую освежить вашу память: мы поболтали о том о сем, а в заключение она сказала, что намерена еще попросить меня об одном пустячке, когда же я спросил, о каком, сбила меня со следа… так это называется?

– Да, сэр.

– Ну вот, сбила меня со следа, обронив этак небрежно:

«О, всего лишь простенькая маленькая услуга любимой тетушке!» Как бы вы истолковали эти слова?

– По-видимому, миссис Траверс хочет, чтобы вы что-то сделали для нее, сэр.

– Так-то оно так, но что именно – вот главный вопрос! Вы ведь помните, чем кончалось раньше дело, если меня просил о чем-то слабый пол? Особенно тетя Далия. Не забыли еще ту историю с сэром Уоткином Бассетом и серебряным сливочником в виде коровы?

– Нет, сэр.

– Если бы не ваше вмешательство, Бертрам Вустер отсидел бы тогда срок в местной кутузке. Кто может поручиться, что этот ее пустячок не ввергнет меня в такую же пучину опасности? Как бы мне хотелось от этого отвертеться, Дживс!

– Я вполне понимаю вас, сэр.

– Но никак нельзя. Я вроде тех ребят из «Легкой кавалерии». Помните, как там про них написано?

– Очень отчетливо, сэр. «Дело их – не рассуждать, а идти и умирать».

– Вот именно. «Пушки справа, пушки слева, грохот залпов и разрывов», а они должны мчаться в атаку, что бы там ни было. Уж я-то хорошо знаю, что они чувствовали, – заключил я, мрачно нажимая на акселератор. Чело было хмуро, боевой дух – ниже некуда.

Нельзя сказать, чтобы прибытие в Маршем Мэнор помогло разгладить первое и поднять последний. Обстановка, в которой я очутился, переступив порог гостиной, была уютней некуда. В камине полыхали дрова, стояли удобные кресла, чайный столик распространял веселый аромат тостов с маслом и пышек – все это, конечно, было очень приятно после долгой езды промозглым зимним вечером. Но одного взгляда на присутствующих было достаточно, чтобы понять: я угодил в то самое местечко, где все вокруг радует глаз и лишь человек ничтожен.

Когда я вошел, их там было трое, явно самый цвет Хэмпшира. Один – низкорослый тщедушный тип, обросший такой бородой, которая причиняет особенно много неудобства, – как я понял, это был хозяин дома. Рядом сидел другой, примерно такого же сложения, только более ранняя модель – явно его отец – и тоже при бороде по самые брови. А третья была дама – крупная, расплывшаяся и в роговых очках, – жертва профессиональной болезни писательниц. Очки делали ее удивительно похожей на мою тетю Агату, и я бы обманул публику, если бы стал утверждать, что сердце у меня нисколько не екнуло. Тетя Далия явно переоценила легкость задачи, предложив мне сыграть на струнах души этой женщины.

После краткой паузы для моих позывных в эфире она представила меня остальной компании, и я совсем уж было собрался любезно справиться у Эверарда Фодергилла, какие картины он написал за последнее время, как вдруг он вытянул шею и весь напрягся.

– Тсс! – прошипел он. – Вы слышите, мяукает кошка!

– Э-э, что? – растерялся я.

– Мяукает кошка. Я уверен, что слышу кошачье мяуканье. Прислушайтесь!

Мы стали прислушиваться, а в это время дверь отворилась и вошла тетя Далия. Эверард обратился с мучившим его вопросом к ней.

– Миссис Траверс, вы не заметили снаружи мяукающей кошки?

– Нет, – ответила моя престарелая родственница. – Никаких мяукающих кошек. А вы что, их заказывали?

– Не выношу мяукающих кошек, – простонал Эверард. – Они действуют мне на нервы.

На этом с мяукающими кошками было временно покончено. Подали чай, я занялся тостами с маслом, и так мы коротали долгий день, пока не наступило время переодеваться к ужину. Армия Фодергиллов снялась с места, и я было направился следом, но тетя Далия меня остановила.

– Секундочку, Берти, – сказала она. – Прежде чем ты пойдешь надевать свежий воротничок, я хочу тебе кое-что показать.

– А мне хотелось бы узнать, – парировал я, – что это за дело, которое вы хотите мне поручить.

– О деле поговорим потом. То, что я тебе покажу, имеет к нему отношение. Но сначала – вступительное слово нашему спонсору. Ты ничего не заметил в Эверарде Фодергилле, вот только что?

Я покопался в памяти.

– Я бы сказал, он какой-то немного дерганый. Пожалуй, слегка перегибает палку насчет мяукающих кошек.

– Вот именно. У него нервы никуда не годятся. Корнелия говорит, что раньше он очень любил кошек.

– Он, похоже, и теперь к ним неравнодушен.

– Его нервную систему подорвала эта чертова картина.

– Что за чертова картина?

– Сейчас покажу. Идем.

Она провела меня в столовую и включила свет.

– Смотри.

Передо мной висела большая написанная маслом картина. Сюжет – из тех, что, если не ошибаюсь, именуют классическими. Тучная женщина, одетая по минимуму, обсуждающая что-то с голубем.

– Венера? – предположил я. Скажешь так – не промахнешься.

– Да. Работа старого Фодергилла. Он как раз такой человек, который способен изобразить женский день в турецкой бане и назвать полотно «Венера». Это его свадебный подарок Эверарду.

– Вместо обычного ножа для рыбы? Вот это сэкономил! Ловко, очень ловко. И насколько я вас понял, последнему подарок не нравится?

– Еще бы! Это же мазня. Старик – всего лишь жалкий любитель. Но Эверард чтит отца и опасается ранить его чувства, так что не может просто распорядиться снять ее и сунуть в чулан. Ему никак от нее не избавиться – она у него всегда перед глазами, когда он садится за стол. И что в результате?

– Хлеб обращается в пепел у него во рту.

– Вот-вот. Она сводит его с ума. Ведь Эверард – настоящий художник. Он пишет отличные вещи. Кое-что у него даже выставлено в галерее Тейт. Посмотри-ка сюда, – показала она на другой холст. – Вот одна из его работ.

Я бросил беглый взгляд на другую картину. Эта тоже была классическая и, на мой непросвещенный взгляд, мало чем отличалась от первой, но полагая, что от меня ждут критического суждения, я высказался: «Мне нравится патина».

Тоже, как правило, верный ход. Однако тут я, похоже, дал маху, и моя родственница презрительно фыркнула.

– Молчал бы лучше, олух несчастный! Да ты даже не знаешь, что такое патина!

И угадала: конечно, я не знал.

– Сам ты патина! Ну ладно, короче, ты понял, почему Эверард дергается. Когда человек может писать, как он, и при этом вынужден изо дня в день за каждой кормежкой созерцать этакую «Венеру», это, естественно, задевает его за живое. Ну вот, допустим, ты великий музыкант. Понравилось бы тебе слушать дешевую вульгарную мелодию, одну и ту же, каждый день? Или если в «Трутнях» тебе пришлось бы ежедневно за обедом сидеть напротив кого-нибудь вроде того горбуна из «Собора Парижской Богоматери»? То-то же! Да тебе бы кусок в горло не полез!

Я хорошо понимал, что она имеет в виду. Мне не раз приходилось сидеть в «Трутнях» напротив Уффи Проссера, и это всегда несколько портило мой великолепный аппетит.

– Ну что, теперь ты осознал ситуацию, тупица несчастный?

– Осознать-то осознал. И сердце кровью обливается. Но я не вижу, что тут можно поделать.

– Спроси меня. Могу подсказать.

– Что же?

– Ты украдешь эту Венеру.

Я ошеломленно смотрел на тетю Далию, стоя безмолвно на Дариенском пике. Это не мое. Это из Дживса.

– Украду?

– Сегодня же ночью.

– Вы говорите «украдешь» в смысле «своруешь»?

– Именно. Это и есть тот пустячок, о котором я говорила, простенькая маленькая услуга любимой тетушке… О Господи! – воскликнула она раздраженно. – Ну что ты надулся как индюк! Это ведь по твоей части. Ты же постоянно воруешь каски у полицейских.

– И вовсе не постоянно, – был я вынужден внести поправку. – Только иногда, для развлечения, в ночь после Регаты, например. И вообще, красть картины – это вовсе не то что стянуть полицейскую каску. Это куда сложнее.

– Глупости. Просто как дважды два четыре. Вырезаешь холст из рамы хорошим острым ножом, и все дела.

– У меня нет хорошего острого ножа.

– Будет. Ты пойми, Берти, – продолжала она увлеченно, – все складывается просто великолепно. В последнее время в окрестностях орудует шайка похитителей картин. Из одного дома неподалеку они украли полотно Ромни, а из другого – Гейнсборо. Это и навело меня на мысль. Когда его «Венера» исчезнет, старик Фодергилл ничего не заподозрит и не обидится. «Эти грабители – знатоки, – скажет он себе, – берут самое лучшее». И Корнелия со мной согласна.

– Вы что, ей рассказали?

– А как же! Старый верный прием шантажистов. Я поставила условие: если она даст честное слово, что «Будуар» получит ее писанину за цену, которая мне по карману, то ты ликвидируешь «Венеру» Эдварда Фодергилла.

– Ах вот как? И что же она сказала?

– Она меня благодарила срывающимся от волнения голосом, сказала, что это единственный способ уберечь Эверарда от безумия, и я ее заверила, что к концу недели ты во всеоружии будешь здесь.

– Ну и ну! Вот спасибо, удружили родному племянничку.

– Так что вперед, мой мальчик, с Богом! Тебе надо только открыть окно, чтобы все подумали, будто это дело рук людей со стороны, забрать картину, отнести в свою комнату и сжечь. Я позабочусь, чтобы твой камин хорошенько растопили.

– Ну спасибо!

– А теперь ступай переодеваться. У тебя осталось не так уж много времени – Эверард нервничает, когда опаздывают к ужину.

Я поднимался в свою комнату с опущенной головой и с ощущением, что рок меня настиг. Дживс уже ждал, вдевая запонки в рукава рубашки, и я, не теряя времени, все ему выложил. В таких ситуациях я бросаюсь к Дживсу, как заблудшая овца к своему пастырю.

– Дживс, вы помните, я сказал в машине, что мою душу отягощают неясные предчувствия?

– Да, сэр.

– Ну так вот – я был совершенно прав. Сейчас я в двух словах расскажу вам, чем меня огорошила тетя Далия.

Я в двух словах все ему рассказал, и у него примерно на одну восьмую дюйма вздернулась левая бровь, что было признаком глубокого волнения.

– Крайне неприятно, сэр.

– В высшей степени. И самое ужасное то, что мне, похоже, придется подчиниться.

– Боюсь, что так, сэр. Принимая во внимание возможность того, что в случае вашего отказа сотрудничать миссис Траверс применит к вам санкции, касающиеся кухни Анатоля, вам, по-видимому, ничего не остается, как поступить в соответствии с ее желаниями. Вам нездоровится, сэр? – спросил он, заметив, как меня передернуло.

– Нет, я просто содрогаюсь. Это настоящий удар для меня, Дживс. Никогда бы не подумал, что подобная идея может прийти ей в голову. Я бы понял, если бы это был профессор Мориарти или, на худой конец, доктор Фу Манчу, но никак не почтенная супруга и мать семейства, всеми уважаемая в Маркет Снодсбери, что в Вустершире.

– Бойтесь женского рода, сэр, он опаснее, чем мужской. Могу я осведомиться, составили ли вы план действий?

– Она уже его обрисовала. Я открываю окно, как будто это был кто-то со стороны…

– Простите, что перебиваю, сэр, но здесь, я полагаю, миссис Траверс ошибается. Разбитое окно обеспечило бы большее правдоподобие.

– Да ведь звон поднимет на ноги весь дом!

– Нет, сэр, это можно сделать совершенно бесшумно. Надо намазать патокой лист оберточной бумаги, приложить бумагу к оконному стеклу и нанести сильный удар кулаком. Это признанный метод, которым сейчас широко пользуются в грабительских сферах.

– Но где взять оберточную бумагу? И патоку?

– Я могу достать их, сэр, и буду счастлив, если вы пожелаете, проделать эту операцию за вас.

– Правда? Очень благородно с вашей стороны, Дживс!

– Что вы, сэр! Моя цель – услужить вам. Прошу прощения, мне кажется, кто-то стучит.

Он подошел к двери, открыл ее, проговорил: «Конечно, мэм, я немедленно передам это мистеру Вустеру», и вернулся ко мне, держа в руке нечто вроде сабли-подростка.

– Ваш нож, сэр.

– Спасибо, Дживс, черт бы его побрал! – сказал я, глядя на этот предмет с содроганием, и мрачно принялся надевать вязаное белье.

Поразмыслив, мы наметили старт операции на час пополуночи, когда обитатели дома по идее должны спать сладким сном. Ровно в час Дживс проскользнул в комнату.

– Все в полной готовности, сэр.

– Патока?

– Есть, сэр.

– Оберточная?..

– Так точно, сэр.

– Тогда, если вы не против, пойдите и разбейте окно.

– Уже разбил, сэр.

– Вот как? В таком случае, вы были правы насчет бесшумности. Я не слышал ни звука. Ну что ж, теперь, пожалуй, вперед, в столовую! Ни к чему попусту медлить, или, как говорится, тянуть кота за хвост.

– Совершенно верно, сэр. Что надо делать, надо делать не откладывая, – подтвердил Дживс, и я, помнится, еще подумал, как складно он умеет выразить мысль.

Бесполезно было бы утверждать, будто, спускаясь по лестнице, я был беспечен, как всегда. Нет. Я не чуял под собою ног, и любой резкий звук, раздайся он поблизости, заставил бы меня вздрогнуть. И о тете Далии, которая втянула меня в эту жуткую ночную историю, я думал без должного родственного тепла. Я бы даже сказал, что с каждой ступенькой мне все больше хотелось дать престарелой родственнице хорошего пинка.

Хотя, конечно, в одном отношении она оказалась совершенно права. По ее словам, вынуть картину из рамы – просто, как дважды два четыре. И она не ошиблась. Равно как и нисколько не переоценила качество и остроту ножа, которым меня снабдила. Четыре быстрых надреза – и холст выскочил из рамы, как устрица из раковины, когда ее подденешь булавкой. Я скатал его в рулон и устремился назад в свою комнату.

Дживс в мое отсутствие раскочегарил в камине огонь, и теперь пламя полыхало вовсю. Я уже было собрался сунуть в камин несчастное творение Эдварда Фодергилл а и подтолкнуть кочергой, но мой верный слуга остановил меня.

– Было бы неосторожно сжигать такой большой предмет целиком, сэр. Слишком велик риск возникновения пожара.

– Д-да, пожалуй. Думаете, надо его изрезать на куски?

– Боюсь, без этого не обойтись, сэр. Могу я предложить, в целях облегчения монотонности работы, подать виски и сифон с содовой?

– А вы знаете, где их держат?

– Да, сэр.

– В таком случае – давайте все сюда!

– Слушаюсь, сэр.

– А я пока приступлю к работе.

Так я и сделал, и дело у меня неплохо спорилось, когда дверь тихо отворилась и в комнату неслышно вползла тетя Далия.

– Ну что, Берти, все прошло гладко? – раздался ее голос у меня над самым ухом, так что я слабо вскрикнул и подскочил чуть не до потолка.

– В таких случаях полагается сигналить, – заметил я не без раздражения, когда приземлился. – Меня чуть родимчик не хватил! Да, все прошло по плану. Но Дживс настаивает на том, чтобы сжигать вещественное доказательство по частям.

– Конечно! Ты же не хочешь устроить пожар.

– И он то же говорит.

– И как всегда прав. Я принесла свои ножницы. А кстати, где Дживс? Я думала, он рядом с тобой, самоотверженно трудится.

– Дживс самоотверженно трудится в другом месте. Он пошел за виски.

– Вот молодец! Других таких нет, просто нет. Боже мой, – вздохнула она немного спустя, когда мы сидели рядышком у огня и кромсали ножницами холст, – мне это напоминает милую старую школу, как мы после отбоя всем дортуаром пили какао у камина! Счастливые были дни! А, вот и вы, Дживс, проходите и ставьте все припасы поближе ко мне. Как видите, дело продвигается. А что это у вас под мышкой?

– Садовые ножницы, мэм. Я готов оказать любую помощь в пределах своих возможностей.

– Тогда начинайте оказывать. Шедевр Эдварда Фодергилл а ждет вас.

Работая втроем в поте лица, мы справились с нашей задачей довольно быстро. Я только успел допить первый стакан виски с содовой и приняться за второй, а уж от Венеры, не считая золы, не осталось ничего, кроме маленького краешка юго-восточного угла, который держал в руках Дживс. Он разглядывал его, как мне показалось, с довольно задумчивым видом.

– Прошу прощения, мэм. Правильно ли я понял, что мистера Фодергилла-старшего зовут Эдвард?

– Правильно. Можете называть его про себя Эдди, если хотите. А что?

– Дело в том, мэм, что картина, которую мы сейчас изрезали, подписана, насколько я могу судить: «Эверард Фодергилл». Я подумал, что должен сообщить вам об этом.

Сказать, что тетка с племянником приняли это известие спокойно, значило бы злостно исказить истину. Земля дрогнула под нашими ногами.

– Дайте-ка сюда, Дживс! Лично мне здесь видится «Эдвард Фодергилл», – заключил я, всмотревшись.

– С ума сойти! – прошипела тетя Далия, в сердцах вырывая кусок картины у меня из рук. – Тут стоит «Эверард»! Правда, Дживс?

– У меня сложилось такое же впечатление, мэм.

– Берти! – произнесла тетя Далия так называемым сдавленным голосом, глядя на меня так, как, должно быть, в молодые годы на лисьей охоте глядела на негодного гончего пса, погнавшегося за кроликом. – Берти, ты проклятие цивилизованного мира, если ты сжег не ту картину, то…

– Да нет же! – уверенно заявил я. – У вас обоих что-то с глазами. Впрочем, если вам так будет спокойнее, я быстренько сбегаю вниз и удостоверюсь. Развлекайтесь пока тут, будьте как дома.

Произнес я это, как я уже сказал, очень уверенно, и, слушая меня, вы бы наверняка подумали: «Бертрам в порядке, он невозмутим». Но я не был невозмутим. Я опасался самого худшего и уже с содроганием представлял себе, какую гневную речь насчет моих умственных способностей и моральных качеств произнесет тетя Далия при нашей очередной встрече. Ведь в прошлом даже за куда меньшие промахи она, бывало, честила меня на чем свет стоит, как сержант новобранца, который не знает команд «в ружье» и «на плечо».

Так что я совершенно не был готов к новому испытанию, ожидавшему меня в конце пути. Когда я входил в столовую, кто-то вдруг выскочил оттуда мне навстречу, налетел на меня с разбегу и едва не вышиб из меня дух. Сцепившись в объятиях, как два танцора, мы с ним вывалились в гостиную, и когда я включил свет, чтобы не натыкаться на мебель, то увидел, что обнимаю Фодергилла-старшего в шлепанцах и халате. В правой руке он держал нож, а на полу у его ног лежал некий рулон – он выронил его при столкновении со мной. Я наклонился, поднял рулон, как того требовала вежливость, он развернулся – и увидев, что это, я издал удивленное восклицание. Одновременно старший Фодергилл испустил страдальческий стон. Сквозь растительность на его лице просвечивала болезненная бледность.

– Мистер Вустер! – произнес, вернее сказать, пролепетал он блеющим голосом. – Слава Богу, вы не Эверард!

Меня это тоже вполне устраивало. Меньше всего мне хотелось бы быть щуплым человечком с артистической бородищей.

– Без сомнения, – продолжал он, все еще блея, – вы удивляетесь тому, что я вот так, тайком уношу мою Венеру. Но я готов все объяснить.

– Ну что ж, это замечательно.

– Вы ведь не художник…

– Скорее литератор. Я однажды написал статью в «Будуар элегантной дамы» на тему о том, что носит хорошо одетый мужчина.

– Тем не менее я думаю, вы сможете понять, что эта картина значит для меня. Это мое дитя. Я пестовал ее, я любил ее, она была частью моей жизни!

Тут он умолк, чтобы перевести дух. И я, изловчившись, вставил: «Очень рад за вас», – чтобы поддержать разговор.

– Но потом Эверард женился, и в каком-то помутнении рассудка я отдал картину ему в качестве свадебного подарка. Как горько я об этом сожалел! Однако дело было сделано. Пути назад уже не было. Я видел, как он дорожит этой картиной. Сидя за столом, он не может отвести от нее глаз. Попросить ее назад было выше моих сил, и в то же время я не мог жить без нее.

– Да, ситуация… – согласился я. – Что тут станешь делать?

– Казалось, выхода нет. И вот случились эти кражи картин по соседству. Вы слышали о них?

– Да. Тетя Далия рассказывала.

– Из соседних домов украли несколько ценных полотен, и мне пришло в голову, что если бы я сейчас… э-э… изъял мою Венеру, то Эверард решил бы, что это работа той же шайки, и ничего не заподозрил. Я долго боролся с искушением… Простите, что вы сказали?

– Я только сказал: «Молодец».

– Да? Ну, в общем, я всячески старался побороть искушение, но сегодня вечером поддался ему. Мистер Вустер, у вас такое лицо…

Я не понял, что он имеет против моего лица, и оскорбленно выпрямился. Но потом сообразил, в каком смысле он это сказал.

– Спасибо на добром слове.

– И я уверен, что вы сердечный человек и не предадите меня. Вы ведь не расскажете Эверарду?

– Нет, конечно, если вы не хотите. Так что, держать язык за зубами?

– Именно.

– Ну и лады.

– Спасибо, спасибо! Бесконечно вам благодарен! Ну что ж, уже поздновато, пожалуй, пора и на боковую. Спокойной ночи! – сказал он и прошмыгнул вверх по лестнице, как кролик в свою нору. Едва он исчез, как я обнаружил рядом с собой тетю Далию и Дживса.

– А, вы здесь… – сказал я.

– Да, мы здесь! – ответила моя родственница довольно резко. – Что тебя так задержало?

– Я бы обернулся раньше, но мне помешали леопарды.

– Кто?

– Бородатые леопарды. Шекспир. Правильно, Дживс?

– Совершенно верно, сэр. Шекспир говорит, что солдат бородат, как леопард.

– Да, а их речь проклятьями полна, – добавила тетя Далия. – И некоторые из них ты сейчас услышишь, если не объяснишь, о чем ты лопочешь!

– А я разве не сказал? Я остановился поболтать с Эдвардом Фодергиллом.

– Берти, ты пьян в стельку!

– Не пьян, моя единокровная старушка, а потрясен до глубины души. Я вам, тетушка Далия, расскажу поразительную историю!

И я рассказал им эту поразительную историю.

– Итак, – заключил я, – мы еще раз получили урок: никогда не отчаиваться, какими бы мрачными ни казались перспективы. Только что небо было темным и надвигались грозовые тучи, а что мы имеем сейчас? Солнышко сияет, и синяя птица счастья снова на посту. Мадам Фодергилл хотела, чтобы Венеры не стало – и Венеры не стало. Voila! – повел я рукой, почти как настоящий парижанин.

– А что она скажет, когда узнает, что бесценной картины Эверарда тоже не стало из-за твоей тупости?

– Гм, – я понял, что она имела в виду. – Да, действительно…

– Она же страшно разозлится. Теперь мне не видать ее романа как своих ушей!

– Боюсь, что вы правы. Это я упустил из виду. Беру назад свои слова про солнце и синюю птицу.

Тетя набрала воздуха в легкие – невооруженным глазом было видно, что сейчас начнется…

– Берти, ты!..

Тут Дживс вежливо кашлянул – у него это получается, как будто перхает овца на отдаленном склоне горы.

– Не позволите ли вы мне внести предложение, мэм?

– Да, Дживс? Напомнишь мне потом, – сказала моя родственница, обжигая меня взглядом, – и я договорю то, что собиралась. Вам слово, Дживс.

– Благодарю вас, мэм. У меня просто мелькнула мысль, что проблема, с которой мы столкнулись, имеет решение. Если бы мистера Вустера нашли здесь лежащим без чувств под разбитым окном и пустыми рамами от картин, миссис Фодергилл, я думаю, легко поверила бы, что он застал злоумышленников на месте преступления и, пытаясь защитить ее собственность, пал их жертвой. Полагаю, она была бы вам признательна.

Тетушка Далия воспрянула, как солнце из глубин мрака, в котором пребывала. Ее лицо, и без того красное – следствие занятий охотой в любую погоду в дни юности – еще больше залилось румянцем.

– Прямо в точку, Дживс! Я поняла! Она так проникнется благодарностью за его смелое поведение, что просто не сможет не пойти нам навстречу с этим романом!

– Так точно, мэм.

– Спасибо, Дживс!

– Не за что, мэм.

– Когда через много лет вы отдадите концы, ваш мозг непременно должен быть заспиртован и сохранен для нации. Потрясающий план, правда, Берти?

Я слушал их беседу, но ничего похожего на тетушкин восторг не испытывал. Я отметил порочность этого плана с самого начала – в той его части, где я должен лежать без чувств. Теперь я обратил их внимание на это обстоятельство.

– Ах это! – сказала тетушка Далия. – Мы все устроим. Я могла бы стукнуть тебя по голове, например… чем, Дживс?

– Молоток для гонга – очевидное решение, мэм.

– Правильно, молотком для гонга. И дело в шляпе!

– Ну что ж, всем спокойной ночи, – сказал я. – Я иду спать.

Она посмотрела на меня с видом тетки, которая не может поверить собственным ушам.

– Ты хочешь сказать, что выходишь из игры?

– Выхожу.

– Подумай как следует, Бертрам Вустер! Поразмысли, каков будет результат. Пройдут месяцы, месяцы и месяцы, а ты даже не понюхаешь кухни Анатоля. Он будет подавать свои Sylphides a la creme d’Ecrevisses и Timbales de Ris de Veau Toulousaines[333] и все что угодно, но тебя там не будет с большой ложкой. И это официальное предупреждение!

Я выпрямился во весь рост.

– Мне не страшны ваши угрозы, тетя Далия, они… как там дальше, Дживс?

– Вооружены вы доблестью так крепко, сэр, что все они, как легкий ветер, мимо проносятся…

– Вот именно! Я долго размышлял о проблеме с кухней Анатоля и пришел к выводу, что это палка о двух концах. Его дымящиеся приношения, конечно, восторг, но как насчет избыточного веса? В последний раз, когда я пользовался вашим гостеприимством в течение летних месяцев, я прибавил в талии целый дюйм. Мне лучше воздержаться от стряпни Анатоля. Я не хочу выглядеть как дядя Джордж!

Я имел в виду нынешнего лорда Яксли, видного завсегдатая лондонских клубов, который с каждым годом становится все более видным, особенно если смотреть сбоку.

– Так что, – продолжал я, – как это ни мучительно, я готов попрощаться навеки с вашими Timbales и, соответственно, отвечаю на ваше предложение стукнуть меня по голове молотком для гонга решительным nolle prosequi!

– Это твое последнее слово?

– Да, – сказал я, и это оказалось действительно так, потому что едва я развернулся, чтобы уйти, как что-то сильно ударило меня по затылку, и я повалился, как падает какой-нибудь патриарх лесов под топором дровосека.

Что за слово вертится у меня в голове? Начинается на «ха». Хаотический, вот оно! Некоторое время после этого впечатления были хаотическими. Первое, что я помню более-менее ясно, – это как я лежу в постели, а рядом со мной раздаются рокочущие звуки. Когда туман рассеялся, я понял – это разговаривает тетушка Далия. Голос у нее весьма звучный. Как я уже упомянул, в свое время она много охотилась, и хотя сам я не охотник, я знаю, что главное в этом деле – чтобы ваш голос был слышен через три пашни и одну рощу.

– Берти, – говорила она, – постарайся сосредоточиться и выслушать меня. У меня такие новости – ты просто запляшешь от восторга!

– Пройдет немало времени, – холодно ответил я, – прежде чем я займусь какими-то чертовыми плясками. Моя голова…

– Да, конечно. Немного пострадала, но носить можно. Однако не будем отвлекаться на посторонние предметы. Я скажу тебе финальный счет! Все наши грязные делишки приписываются банде, возможно, международной, которая в последнее время воровала картины в этих местах. Корнелия Фодергилл, как и предвидел Дживс, до слез восхищена твоим бесстрашным поведением и предоставляет мне права на свой роман на льготных условиях. Ты был прав насчет синей птицы – она поет!

– И моя голова тоже…

– Еще бы! И сердце, как ты говоришь, кровью обливается. Но такие уж настали времена – каждому приходится идти на жертвы. Нельзя приготовить омлет, не разбив яиц.

– Это вы сами придумали?

– Нет, Дживс. Он это тихо произнес, стоя над твоими останками.

– Ах вот как? Ну, надеюсь, что в будущем… Послушайте, Дживс! – сказал я, когда он вошел с чем-то вроде прохладительного напитка.

– Сэр?

– Насчет яиц и омлетов. Если вы найдете способ исключить с сегодняшнего дня первые и отменить последние, я буду очень вам обязан.

– Слушаюсь, сэр, – сказал славный малый. – Я буду иметь это в виду.

Дживс и неумолимый рок (=Секретарь министра) (рассказ)

В тот день мне предстояло отправиться в Вулэм-Черси, хартфордширское поместье тетушки Агаты, и погостить там какие-нибудь три нескончаемые недели. Так предопределил суровый рок.

Не стану скрывать — когда я садился завтракать, на сердце у меня лежала тяжесть. Мы, Вустеры, выкованы из железа, но в те минуты из-под моего неустрашимого фасада рвались наружу трепет и страх.

— Знаешь, Дживс, — сказал я, — что-то я сегодня какой-то сам не свой.

— В самом деле, сэр?

— Да, Дживс. Совсем я не тот сегодня. Совсем не тот старый добрый Бертрам, которого ты знаешь.

— Печально слышать, сэр. — Он снял крышку с судка, источавшего аромат яиц с беконом.

Погруженный в печаль, я вонзил туда вилку.

— Зачем — вот что не дает мне покоя, Дживс, — зачем тетя Агата призывает меня в свою сельскую штаб-квартиру?

— Не имею ни малейшего представления, сэр.

— Во всяком случае, не потому, что так уж меня празднует.

— Увы и ах, сэр.

— Я действую ей на нервы — это так же непреложно, как законы природы. Уж не знаю, почему — но стоит, так сказать, пересечься нашим дорожкам, как я делаю какой-нибудь жуткий и непростительный ляп — и вот она уже несется за мной с топориком для отбивания мяса. В еЈ глазах я жалкое ничтожество и пятно на теле рода человеческого. Прав я, Дживс, или нет?

— Совершенно правы, сэр.

— И при всЈм при том она требует, чтобы я отменил все свои визиты и мчался к ней в Вулэм-Черси. Наверно, у нее есть на то некие зловещие причины, о которых мы ничего не знаем. Так осудишь ли ты меня за тяжесть на душе, Дживс?

— Ни в коем случае, сэр. Простите, сэр, я полагаю, что звонят во входную дверь.

Он испарился в воздухе, а я нанес еще один апатичный удар по остаткам я. и б.

— Телеграмма, сэр, — сказал вновь материализовавшийся Дживс.

— Распечатай ее и огласи содержание. От кого она?

— Телеграмма не подписана, сэр.

— Ты имеешь в виду, что подписи там нет?

— Именно это я и пытался выразить, сэр.

— Ну-ка, давай ее сюда.

Я лично произвел инспекцию. Подозрительное послание. Именно так: подозрительное.

«Запомни когда приедешь сюда вопрос жизни и смерти встретиться совершенными незнакомцами.»

У нас, Вустеров, голова не самое сильное место, тем более за завтраком. Я ощутил тупую боль в переносице.

— Дживс, что бы это значило?

— Не имею ни малейшего представления, сэр.

— «Сюда». Куда это — «сюда»?

— Обратите внимание, сэр, послание отправлено из Вулэм-Черси.

— Ты совершенно прав. Из Вулэм — как ты в высшей степени наблюдательно подметил — этого самого Черси. Значит, кое-что нам уже известно.

— Что именно, сэр?

— Откуда мне знать? Или это все-таки от тетушки Агаты, а?

— Сомнительно, сэр.

— Да… опять ты прав. Тогда все, что мы можем сказать — некая личность, проживающая в Вулэм-Черси, считает, что мне жизненно необходимо встретиться с совершенными незнакомцами? Так, Дживс?

— Трудно сказать, сэр.

— Но если посмотреть с другой стороны — так отчего бы и не встретиться?

— Совершенно верно, сэр.

— Итак, вот что мы имеем: это тайна, которую способно раскрыть только время. ЗапасЈмся терпением, Дживс.

— Именно это я и собирался сказать, сэр.

Я заявился в Вулэм-Черси к четырем часам. Тетя Агата писала письма в своей берлоге. Зная тетушку, готов биться об заклад, что это были более чем нелюбезные письма, а насчет постскриптумов я лучше и вовсе промолчу.

Не скажу, что при виде меня она подпрыгнула от восторга.

— А, это ты, Берти.

— Ага, это я.

— Что за грязь у тебя на носу?

Я усердно заработал носовым платком.

— Хорошо, что ты приехал так рано. Хочу сказать тебе пару слов, прежде чем ты встретишься с мистером Филмером.

— С кем?

— С мистером Филмером, членом Кабинета министров. Он гостит у меня в усадьбе. Полагаю, даже тебе приходилось слышать о мистере Филмере?

— О, еще бы, — деликатно ответил я, хотя, по правде сказать, не имел ни малейшего понятия о том, что это за птица. Как ни крути, не такой уж я тонкий знаток политической кухни и ее руководящего персонала.

— Я бы настоятельно рекомендовала тебе произвести на мистера Филмера благоприятное впечатление.

— Нет проблем!

— Оставь этот легкомысленный тон! Ты думаешь, тебе это легко удастся? Мистер Филмер — человек серьезных взглядов и превосходной репутации, а ты — как раз из той породы никчемных легкомысленных прожигателей жизни, к которым он, безусловно, питает предубеждение.

Обидно слышать столь горькие слова от родной кровиночки. А впрочем, чего еще ждать от тети Агаты?

— Итак, находясь в этом доме, ты сделаешь все возможное, чтобы не выставить себя никчемным легкомысленным прожигателем жизни. Прежде всего, ты бросишь курить.

— Однако же, тетя…

— Мистер Филмер — президент Антиникотиновой лиги. От спиртных напитков ты тоже откажешься.

— Будь я проклят!

— И сделай милость, исключи из своего лексикона все, что отдает баром, биллиардной или театральной гримерной. Именно от этого во многом зависит, какое впечатление ты произведешь на мистера Филмера.

Тогда я поднял процедурный вопрос.

— Хорошо, но зачем мне производить впечатление на этого… на мистера Филмера?

— Затем, что я настоятельно прошу тебя об этом, — отчеканила престарелая родственница, одарив меня соответствующим взглядом.

Натыкался я на шпильки и поострей, но и этой хватило, чтобы понять: дело обстоит именно так и не иначе. Я ретировался с тяжестью на сердце. Ноги привели меня в сад — и будь я проклят, если первым же встречным не оказался Бинго Литтл!

С Бинго, хочу вам сказать, мы дружны чуть ли не с рождения. Мы появились на свет в одной деревне и с разницей всего лишь в пару дней, бок о бок прошли через ясли, Итон и Оксфорд, а потом, войдя в пору зрелости, закатывали в старом добром Лондиниуме первосортнейшие кутежи. И если существовала на свете живая душа, способная скрасить мне тяготы грядущих безотрадных недель… одним словом, таким парнем мог быть лишь Бинго Литтл.

Но как его угораздило здесь очутиться? Это было выше моего понимания. Дело в том, что недавно он женился на Рози М. Бэнкс, прославленной писательнице, и, когда мы виделись в прошлый раз, он собирался вместе с ней в лекционное турне по Америке. Прекрасно помню, как он сыпал проклятиями, поскольку из-за этой поездки не поспевал на скачки в Аскоте.

Пусть даже явно подозрительным образом — но все же он здесь! И я, устремившись к дружескому лицу, подал голос на манер ищейки-бладхаунда.

— Б-баф! Бинго!

Он крутнулся вокруг своей оси (вот те на! нет, такое лицо дружеским не назовешь — скорей уж исказившимся) и завертел руками похлеще семафора.

— Тсс-иш-ше! — зашипел он, — ты что, хочешь меня погубить?

— А?

— Ты что, не получил моей телеграммы?

— Так это была твоя телеграмма?

— Ясное дело, моя.

— Так что ж ты ее не подписал?

— Я подписал!

— Нет. Ты не подписал. Я так и не понял, о чем в ней речь.

— Ну хорошо — ты же получил мое письмо?

— Какое еще письмо?

— Мое.

— Не получал я никакого письма.

— Ну, значит, я забыл его отправить. Я там писал, что устроился гувернером к твоему кузену Томасу, так что ты должен встретить меня как совершенного незнакомца.

— Но почему?

— Потому что если твоя тетушка заподозрит, что мы приятели, то вышвырнет меня и глазом не моргнет.

— Почему?

— Почему? — поднял бровь Бинго. — Ты сам поразмысли, Берти. Был бы ты своей тетушкой, для которой не секрет, что ты за фрукт, — ты бы стал держать лучшего друга такого парня в гувернерах у своего сына?

Вот теперь у меня голова совсем пошла кругом. Потом я все же сообразил, к чему он клонит, и не мог не признать, что в его словах немало на редкость неприятного здравого смысла. Хотя он все равно не объяснил, в чем — как бы это сказать — суть… квинтэссенция? — в чем момент истины этой таинственной истории.

— Я думал, ты в Америке, — осторожно сказал я.

— Как видишь, нет.

— А почему?

— Неважно. Нет, и все тут.

— И почему ты взялся за гувернерство?

— Неважно. У меня есть на то свои причины. И я хочу втемяшить тебе в башку, Берти — хочу вколотить это в твои бетонные мозги — нас не должны видеть вместе. Этого гаденыша, твоего двоюродного братца, позавчера застукали в кустах с сигаретой, и мое положение сильно пошатнулось. Твоя тетушка заявила, что если бы я осуществлял надлежащий надзор, то подобного бы не случилось. А если она еще узнает, что мы с тобой водим компанию, я вылечу отсюда как пить дать. А я не должен вылететь отсюда — это вопрос жиз ни и смерти.

— Но почему?

— Потому что, — отрезал Бинго.

Тут ему померещились чьи-то шаги, и он с завидным проворством шмыгнул в лавровый куст. А я неспешно побрел к Дживсу — посоветоваться обо всех этих подозрительных явлениях.

— Дживс, — сказал я, входя в свою комнату, где он разбирал багаж, — ты помнишь ту телеграмму?

— Разумеется, сэр.

— Ее отправил мистер Литтл. Оказывается, он здесь гувернером у моего кузена Томаса.

— В самом деле, сэр?

— Лично я этого не понимаю. Я всегда считал Бинго вольной птицей, если ты понимаешь, что я имею в виду; но влететь в гнездо тети Агаты?!

— Да, сэр, — все это крайне своеобразно.

— Я по-другому спрошу — ты представляешь себе человека, который не по приговору суда, а по доброй воле вызовется давать уроки моему братцу Тому, с его-то репутацией трудного ребенка и изверга рода человеческого?

— С великим трудом, сэр.

— Мутное это дело, Дживс.

— Именно так, сэр.

— И знаешь, что во всем этом самое ужасное? Бинго втемяшил, как говорится, себе в башку, что должен избегать меня как проказы, а не то потеряет место. Угас последний проблеск надежды на хотя бы отдаленное подобие пристойного досуга в этой юдоли скорбей — ибо… ты представляешь, Дживс! — тетя запретила мне курить, пока я здесь!

— Неужели, сэр?

— И пить тоже.

— Но из каких соображений, сэр?

— Потому что она по каким-то своим темным причинам, о которых не желает распространяться — короче говоря, она требует, чтобы я произвел впечатление на одного типа по имени Филмер.

— Весьма неприятно, сэр. Впрочем, многие врачи, насколько мне известно, приветствуют подобное воздержание, считая его залогом здоровья. По их мнению, это способствует улучшению циркуляции крови и сберегает артерии от преждевременного износа.

— Вот как? Знаешь, Дживс, когда в следующий раз встретишь этих врачей, передай им, что они тупоголовые ослы.

— Непременно, сэр.

Так начинался этот — оглядываясь на свой весьма насыщенный жизненный путь, скажу не колеблясь — тоскливейший визит в моей практике. Вспомнить хотя бы о муках утраты животворного предобеденного коктейля! А захоти вы спокойно выкурить сигарету — как бы вам понравилось укладываться для этого на пол и выдувать дым в камин?! Или взять скверную привычку тетушки Агаты внезапно появляться там, где ее меньше всего ждЈшь. А трагизм насильственной дружбы с достопочтенным Э. Б. Филмером, от чего я едва не впал в грех уныния? Не удивительно, что вскоре мое негодование достигло немыслимого прежде накала. Закусив губу и сжав кулаки до белизны в костяшках, бедолага Бертрам проводил день за днем на поле для гольфа в компании достопочтенного Э. Б. Филмера. Играл Достопочтенный на редкость омерзительно, а высказывания, которыми он обильно приправлял игру, вообще не поддаются никакому описанию.

Но однажды, когда я, изнывая от жалости к себе, переодевался к ужину, ко мне в комнату просочился Бинго — и в тот же миг я презрел собственные горести. Ибо мы, Вустеры, забываем о своих невзгодах, если друг попал в переплет — а бедолага Бинго влип по самый подбородок. Об этом ясно свидетельствовала его физиономия — как у кота, которого только что угостили половинкой кирпича, и вторая половина явно не заставит себя ждать.

— Берти, — сказал Бинго, тоскливо рассевшись на кровати, — как у Дживса в последнее время с мозгами?

— Да как всегда — в смазке не нуждаются. Как там твое серое вещество, Дживс? Ржавчиной не покрылось?

— Нет, сэр.

— Хвала небесам! — выдохнул Бинго, — потому что, Дживс, мне позарез нужен твой мудрый совет. Если здравомыслящие люди не предпримут серьезные шаги в нужном направлении, моей репутации каюк.

— Что стряслось, старина? — сочувственно спросил я.

Бинго вцепился в покрывало.

— Я расскажу тебе все, — сказал он. — Я открою тебе, почему прозябаю в этом чумном бараке и учу ребенка, которому нужен не греческий и не латынь, а славный удар пивной кружкой по основанию черепа. Я попал в безвыходное положение, Берти. В последний миг перед отплытием в Америку Рози решила, что я должен остаться и присмотреть за пекинесом. Она выдала мне пару сотен — продержаться до ее возвращения. Эта сумма, если ее благоразумно растянуть, обеспечила бы нам с пекинесом пристойное существование. Но ты же знаешь, как оно бывает…

— Что бывает?

— Послушай, Берти, ведь наверняка и с тобой не раз заводили разговоры в клубе про всяких престарелых скакунов — мол, этот одр просто обречен на победу, даже если через десять ярдов от стартового столба его скрючит от люмбаго и гельминтоза. Говорю тебе, я рассматривал это дело как вполне респектабельное капиталовложение.

— Ты хочешь сказать, что поставил все деньги на лошадь?

Бинго горько рассмеялся.

— Если тебе угодно именовать эту рухлядь лошадью. Не прибавь она слегка на финишной прямой — возглавила бы следующий забег. Одним словом — это животное пришло последним и поставило меня в чертовски затруднительное положение. Так или иначе, мне нужно было найти средства к существованию и как-то перебиться до возвращения Рози. Она не должна ничего узнать. Рози — самая чудесная девушка в мире, но будь ты женат, Берти, ты бы знал, что даже лучшие из жен приходят в ярость, узнав, что муж за один забег спу стил деньги, оставленные на полтора месяца. Верно я говорю, Дживс?

— Да, сэр. В этом отношении женщины порой ведут себя довольно странно.

— Раздумывать было некогда. После катастрофы у меня осталось денег как раз на то, чтобы пристроить пекинеса. Я определил его на шесть недель в "Первосортные Приморские Псарни «Покой и Просторы» — и побрел, жалкий банкрот, наниматься в репетиторы. Так я и угодил прямиком в лапы к малютке Томми.

Печальная история, ничего не скажешь. Жить бок о бок с тетей Агатой и юным Томом — что может быть ужасней? С другой стороны, Бинго достойно вышел из положения.

— Все, что тебе нужно, — сказал я, — так это продержаться еще пару недель, и все будет йох-хо-хо!

Бинго безрадостно прокашлялся.

— Пару недель! Мне бы пару дней продержаться… Помнишь, я говорил тебе, что вера твоей тетушки в мои гувернерские таланты сильно пошатнулась два дня назад, когда маленького паршивца застукали за курением. И поймал его именно этот тип Филмер. А десять минут назад Том заявил, что готовит Филмеру ужасную месть за то, что тот наябедничал тетушке. И что бы он ни затеял — можешь не сомневаться, я вылечу отсюда с мелодичным треском. Твоя тетя души не чает в этом Филмере, так что выкинет меня всенепремен но. А Рози вернется только через три недели!

Я все понял.

— Дживс!

— Сэр?

— Я все понял. Ты все понял?

— Да, сэр.

— Тогда сомкни ряды и выступай на подмогу.

— Боюсь, сэр, что…

Бинго слабо застонал.

— Только не говори, — нервно сказал он, — что тебе ничего не приходит в голову.

— К моему глубочайшему сожалению, сэр, в сию минуту — ничего.

Бинго издал сдавленный рык — как бульдог, которого обнесли тортом.

— Похоже, мне остается лишь одно, — угрюмо сказал он, — ни на секунду не выпускать из виду этого малолетнего головореза.

— Точно! — сказал я. — Неусыпная бдительность — верно, Дживс?

— Совершенно верно, сэр.

— Так я надеюсь на тебя, Дживс? — сдавленно воскликнул Бинго. — Ты придумаешь, как мне выпутаться из этой передряги?

— Сделаю все возможное, сэр.

— Спасибо, Дживс!

— Не стоит благодарности, сэр.

Нужно отдать должное Бинго — когда жизнь вынуждала его к действиям, действовал он с энергией и решимостью, достойными восхищения. Думаю, в следующие два дня не было и минуты, когда юный бедокур мог бы воскликнуть: «Один! Наконец-то один!». Но когда тетушка Агата предупредила, что утром ожидаются гости и состоится теннисный турнир, я понял, что грядет наихудшее.

Дело в том, что Бинго как раз из тех ребят, которые, стоит им коснуться теннисной ракетки, впадают в своеобразный транс, и мир за пределами корта перестает для них существовать. Скажите ему посреди партии, что его лучшего друга на заднем дворе рвет на куски пантера — вам все равно не дождаться от него мало-мальски осмысленного взгляда. Понятно, что до последнего гейма он и не вспомнит ни о Томе, ни о Достоп. Э. Б..

Погруженный в мрачные предчувствия нового удара судьбы, я переодевался к обеду.

— Дживс, ты когда-нибудь размышляешь о жизни?

— Время от времени, сэр. В минуты досуга.

— А ведь суровая штука, а?

— Суровая, сэр?

— Я имею в виду разницу между внешним видом и истинным содержанием.

— Брюки, возможно, стоит приподнять на полдюйма, сэр. Незначительная корректировка с помощью подтяжек может привнести необходимые изменения…

— Нет, Дживс, я о другом. Посмотри хотя бы на всех собравшихся в этой усадьбе. На вид, так самая что ни на есть счастливая и беззаботная компания. Но под искрящейся гладью текут мутные воды, Дживс. Взгляни на достопочтенного Э. Б., уплетающего за ленчем семгу под майонезом, и ты воскликнешь: «Вот истинный баловень судьбы!» А тем временем неумолимый рок уже простер над ним свою суровую десницу… Что затевает Томми, как ты думаешь?

— Сегодня днем, сэр, между нами состоялась непринужденная беседа. Юный джентльмен, как мне стало известно, читает роман под названием «Остров сокровищ» и весьма впечатлен образом некоего капитана Флинта. Полагаю, в настоящее время он примеряет на себя модель поведения, характерную для упомянутого капитана.

— Боже праведный! Насколько я помню «Остров сокровищ», этот Флинт только и делает, что машет налево-направо абордажной саблей! Уж не хочешь ли ты сказать, что Томас собирается дать мистеру Филмеру по башке абордажной саблей?

— Возможно, он не располагает абордажной саблей, сэр.

— Ну хорошо — еще чем-нибудь!

— Нам остается только ждать, сэр. Галстук, осмелюсь заметить, желательно затянуть еще немного. Следует добиваться совершенного подобия с бабочкой. Если позволите, сэр -…

— Что значит галстук в такой момент, Дживс? Разве ты не понимаешь: семейное счастье мистера Литтла висит на волоске!

— Не бывает таких моментов, сэр, когда бы галстук ничего не значил.

Я понял, что нанЈс ему обиду, но не стал заглаживать вину. Я был… как же это называется? Погружен в мучительные размышления. Глубоко погружЈн. Можно сказать — снедаем заботами.

Я все еще был снедаем заботами, когда на следующий день, в полвторого, начались теннисные игрища.

Это был знойный, душный день, когда гром гремит чуть ли не над самым ухом. Сам воздух, казалось мне, был наэлектризован опасностью.

— Бинго, — сказал я, когда мы протискивались на корт, чтобы внести свою лепту в первые парные игры, — как ты думаешь, что сейчас поделывает юный Том — когда властное око более не довлеет над ним?

— Да? — отсутствующе спросил Бинго, взмахнул ракеткой и по-лошадиному всхрапнул. На лице его уже проступал характерный теннисный налет (со стеклянным взглядом и проч).

— Что-то я его не вижу, — сказал я.

— Что-то ты что?

— Его не вижу.

— Кого?

— Твоего подопечного.

— А что с ним?

Я оставил его в покое.

В этот чЈрный миг меня утешало лишь то, что достопочтенный Э.Б. уселся среди зрителей, и его заклинило между особами женского пола, вооружЈнными солнечными зонтиками. Если рассуждать с позиций здравого смысла, даже столь закосневшее во грехе дитя, как юный Томас, не рискнет осуществить акт насилия над человеком, закрепившемся в такой стратегически сильной позиции. Несколько успокоившись, я отдался во власть игры и уже с изрядной энергией продвигался к победе над местным викарием, но тут загромыхал г ром, хлынуло как из ведра, и мы паническим галопом понеслись к дому. Все уже собрались в гостиной за чаем, и тут тетя Агата, выглядывая из-за сэндвича с огурцом, вдруг спросила: «Кто-нибудь видел мистера Филмера?»

Не много столь тяжких ударов довелось мне испытать. Всецело увлеченный быстрыми подачами мяча, без труда проносившегося над сеткой и служителем Божьим (который, кстати сказать, мало что мог противопоставить моему кручЈному от средней линии), я, как это бывает, воспарил на время в иные миры — а сейчас с грохотом вернулся на землю. Ломтик кекса выскользнул из онемевших пальцев и упал на пол, где с ним люто расправился Роберт, спаниель тетушки Агаты.

И вновь я ощутил прикосновение неумолимого рока. Филмер, хочу вам заметить, отнюдь не из тех, кого можно запросто отвлечь от чайного столика. Этот энергичный прихлебатель и беззастенчивый энтузиаст пятичасовых чаепитий, всегда готовый урвать пару чашек чая и добрую порцию горячих оладий с маслом — до сегодняшнего дня он всегда приходил к кормушке в числе лидеров забега. Можно не сомневаться: отвлечь Достопочтенного Э. Б. от фуражировки могли исключительно происки врагов.

— Должно быть, он укрылся от дождя где-нибудь в парке, — сказала тетя Агата. — Берти, пойди отыщи мистера Филмера. И захвати для него дождевик.

— Момент! — с готовностью отозвался я, всем сердцем стремясь отыскать Достопочтенного (желательно, чтобы не одно только тело).

Я надел дождевик, сунул еще один подмышку и отправился на разведку. Уже в передней я очень своевременно наткнулся на Дживса.

— Дживс, я опасаюсь худшего. Мистер Филмер пропал.

— Да, сэр.

— Но я найду его — пусть даже придется обшарить весь парк!

— Позвольте сэкономить вам время, сэр. Мистер Филмер находится на острове в центре озера.

— В такой дождь? Почему этот чурбан не плывет назад?

— У него нет лодки, сэр.

— Как же он тогда забрался на остров?

— На лодке, сэр. Но юный джентльмен приплыл следом и отвязал ее. Он сообщил мне обо всем в подробностях минуту назад, сэр. Оказывается, капитан Флинт имел обыкновение высаживать людей на необитаемых островах, и мастер Томас решил последовать его примеру.

— Боже милостивый! Ведь бедолага Филмер промокнет до нитки!

— Именно так, сэр. Мастер Томас затронул этот аспект.

Настало время действовать.

— Идем, Дживс!

— Очень хорошо, сэр.

Я устремился к лодочному сараю.

Спенсер Грегсон, муж тетушки Агаты, играет на бирже; недавно он сорвал на суматрском каучуке ошеломляющий куш, а тетушка Агата с ничуть не меньшим размахом вбухала его в загородное имение. Мили и мили этого самого «перемежающегося ландшафта», деревья, щедро укомплектованные голубями и прочей дичью, курлыкающей на разные голоса; сады, нашпигованные розовыми кустами; всякие там конюшни, хозяйственные строения, дома арендаторов с земельными участками — одним словом, весьма изрядный tout ensemble. Но гво здем программы, конечно, было озеро.

Итак: озеро, размером в несколько акров, лежит к востоку от дома, за розовым садом. Посреди озера находится остров, посреди острова — сооружение под названием «Октагон», а посреди его крыши стоит достопочтенный Э. Б. Филмер, изображая фонтан на городской площади.

Налегая на весла посредством меня и управляя румпелем с помощью Дживса, мы подошли ближе. Сначала мы услышали крики, понемногу переходящие (если я ничего не путаю) в crescendo, потом в пределы видимости попал и сам Достоп. Э. Б. Казалось, он угнездился где-то на верхушках кустов. Я еще подумал, что даже министр Кабинета Его Величества мог бы сообразить укрыться под деревьями, а не торчать в такой ливень на открытом месте.

— Чуть правее, Дживс.

— Очень хорошо, сэр.

Я аккуратно пристал к берегу.

— Подожди меня здесь.

— Очень хорошо, сэр. Кстати сказать, сэр, — сегодня утром главный садовник сообщил мне, что недавно на этом острове свил гнездо один лебедь…

— Сейчас не время судачить на естественнонаучные темы, Дживс, — оборвал я — может быть, чересчур сурово, поскольку дождь припустил еще сильней, и многострадальные вустеровские штанины уже изрядно пропитались влагой.

— Очень хорошо, сэр.

Я двинулся вперед.

Идти было скользко — за первые же пару ярдов мои патентованные теннисные туфли «МЈртвая хватка» упали в цене на восемь шиллингов одиннадцать пенсов, — но я упорно двигался вперед, и наконец прорвался через кусты и вышел на проплешину перед этим самым Октагоном.

Я слышал, его соорудили на скорую руку еще в прошлом столетии. Тогдашний владелец усадьбы хотел, чтобы его дедушка мог в свое удовольствие упражняться на скрипке вне пределов слышимости обитателей дома. Зная кое-что о скрипачах, могу вообразить, что за жуткие звуки здесь в свое время раздавались; впрочем, и они вряд ли шли в сравнение с теми, что сейчас звучали с крыши. Достопочтенный, не отследив приближения спасательной партии, явно стремился донести свой голос через бескрайние водные просторы до м атерика — и хочу заметить, что попытки эти были не лишены шансов на успех. У него был такой визгливый кошачий тенор, что я серьезно опасался за свои барабанные перепонки.

Я подумал, что пока он не натрудил голосовые связки, было бы неплохо вклиниться с радостной вестью о том, что помощь близка.

— Эй! — крикнул я, дождавшись паузы.

Э.Б. вывесил голову за край крыши.

— Эй! — завопил он, вращая головой во все стороны — кроме нужной, естественно.

— Э-эй!

— Э-эй!

— Э-э-эй!

— Ох, — сказал он, заметив, наконец, меня.

— Ясное дело, — ответил я, как бы подводя итог беседе.

Боюсь, к этому моменту наш диалог еще нельзя было назвать осмысленным, хотя в дальнейшем, возможно, мы и договорились бы до чего-нибудь стоящего. Но когда я уже почти вспомнил подходящие слова, раздалось зловещее шипение, из кустов слева вдруг выскочило нечто крупное, белое и резвое — и я, соображая быстрей, чем когда-либо, взмыл как вспугнутый фазан и, влекомый любовью к жизни, полез на стену.

Что-то шлепнуло о стену дюймом ниже правой лодыжки, окончательно утвердив меня в правильности моего поступка. Тот парень, что сквозь альпийские снега и льды волок хоругвь с дурацким девизом «Все выше!» — вот кто был Бертраму примером для подражания.

— Берегитесь! — вскрикнул г-н министр.

Именно этим я, собственно, и занимался.

Создатель Октагона, должно быть, предвидел подобные кризисные ситуации — иначе откуда бы взялись такие удобные выемки в стене? Одним словом, вскоре я уже сидел на крыше рядом с Э. Б., разглядывая лебедя. Этот экземпляр, из числа самых крупных и склочных, каких мне только доводилось встречать, стоял внизу, изогнув шею водопроводным шлангом. Кусок кирпича, пущенный вдумчивой рукой, должен был угодить ему в точности по мидель-шпангоуту.

Я сделал бросок — один из удачнейших в своей жизни!

Дост. Э., похоже, не разделял моего ликования.

— Не задирайте его!

— Интересно, кто кого задирает? — осведомился я.

Лебедь выдвинул еще восемь футов шеи и воспроизвел нам звук, с которым струя воды вырывается из дырявого шланга. Дождь по-прежнему — как бы это сказать — клокотал неописуемой яростью. Я пожалел, что от возбуждения, характерного для забегов по отвесной стене, я выронил дождевик, предназначавшийся для собрата по насесту. У меня даже мелькнула мысль предложить ему свой, но голос разума взял верх.

— Близко он к вам подобрался? — полюбопытствовал я.

— Я был на волосок от серьезных проблем, — ответил мой компаньон, с нескрываемым отвращением глядя вниз. — Пришлось предпринять ряд телодвижений.

Филмер, человечек весьма расплывчатой комплекции, выглядел так, словно его заливали в одежду, и он не успел сказать официанту «стоп!». Вид его, как вы понимаете, будил во мне самые радостные эмоции.

— Не вижу причин для веселья, — недовольный взгляд Достопочтенного Э. переместился на меня.

— Прошу прощения.

— Я мог получить серьезные увечья! — не унимался он.

— Как вы смотрите на то, чтобы еще разок запустить в эту птицу кирпичом?

— Ни в коем случае! Это только разозлит его.

— А что бы, собственно, его и не позлить? Непохоже, чтобы это существо всем сердцем стремилось вникнуть в наши трудности.

Но Э. Б. уже перешел к другому аспекту.

— Не представляю себе, как могла уплыть моя лодка? Я надежнейшим образом привязал ее к ивовому пню.

— Феноменальная история, — поддакнул я.

— Я склоняюсь к мысли, что некий негодник сознательно отвязал ее.

— О, мне кажется, нет, вряд ли, скорей всего. Ведь вы бы их заметили!

— Вовсе нет, мистер Вустер, — эти кусты надежно укрывают от взглядов. А кроме того, необычайно теплый полдень навевал сонливость, и оказавшись на острове, я сразу же задремал.

На мой взгляд, предмет для размышлений он выбрал не самый подходящий, так что я счел за благо сменить тему.

— Довольно-таки сыровато, э?

— Для меня это, боюсь, уже не новость, — ответил Э.Ф. противным голосом. — Благодарю вас, однако, за ту чуткость, с которой вы сообщили мне об этом.

Заподозрив, что светская беседа о погоде не находит отклика в сердце Филмера, я решил затронуть тему «Жизнь и повадки птиц центральной Англии».

— Вы никогда не замечали, — начал я, — что брови лебедей как бы сходятся к переносице?

— Что касается лебедей, — отозвался Достопочтенный, — то мне представилась прекрасная возможность узнать об этих птицах несколько больше, чем хотелось бы.

— Может быть, именно из-за бровей они и выглядят такими раздраженными?

— Раздражительность, на которую вы столь деликатно намекаете, я имел счастье испытать на себе.

— Вот ведь странно, — я все больше проникался предметом обсуждения, — какой тяжкий отпечаток накладывает семейная жизнь на характер лебедей…

— Вы не будете так любезны переключиться с лебедей на что-либо иное?

— Нет, но в самом деле — смотрите, как интересно! Взять, например, нашего закадычного приятеля — ну, этого, который под стеной… Наверняка в нормальной ситуации он просто миляга-парень — ведь лебедь совершенно мирная, хочу вам сказать, живность. Но стоило его маленькой женушке свить гнездо…

И тут меня вдруг осенило. Хотите верьте, хотите нет — за всей этой суматохой и светскими беседами я напрочь забыл о самом важном! Мы тут сидим на крыше в безвыходном положении, а в глубоком тылу болтается без дела могучий мозг, способный за пару минут изобрести дюжину вариантов успешного разрешения наших мелких неурядиц! Нам и нужно-то всего лишь воззвать к его единодушной поддержке.

— Дживс! — возопил я.

— Сэр? — почтительно донеслось из бескрайних просторов.

— Мой слуга, — пояснил я Достопочтенному. — Существо бесконечной прозорливости и изобретательности. Джи-ивс!

— Сэр?

— Я сижу на крыше.

— Очень хорошо, сэр.

— Брось свое «очень хорошо»! Что ты нашел здесь хорошего? Местность кишит лебедями!

— Я займусь этим немедленно, сэр.

Я обернулся к Достопочтенному Ф. и в проявлениях восторга зашел так далеко, что хлопнул его по спине, ощутимо напоминавшей мокрую губку.

— Все в порядке. Дживс идет на помощь.

— Чем он способен помочь?

Я слегка нахмурился. В его реплике мне почудились капризные нотки.

— Мы не в силах ничего предугадать, — не без чопорности ответил я, — пока не увидим его в деле. Какую стратегию он выберет — неважно. Одно можно сказать наверняка: Дживс найдет выход из положения. Смотрите — вот он без труда скользит сквозь непроходимый кустарник, и лицо его озарено сиянием чистого разума. Гениальность Дживса не знает преград. Он в буквальном смысле питается одной рыбой.

Я перегнулся через край крыши, вглядываясь в бездну.

— Помни о лебеде, Дживс!

— Не беспокойтесь, сэр, — я держу птицу под пристальным наблюдением.

Лебедь, который выдвигал все новые шейные резервы, подавая их фут за футом в нашем направлении, бросил это занятие и стремительно развернулся. Похоже, что звук человеческого голоса с тыла изрядно его озадачил. Он подверг Дживса краткому и нелицеприятному рассмотрению, а затем, набрав воздуха для своих шипучих надобностей, подпрыгнул и ринулся в атаку.

— Дживс, берегись!

— Очень хорошо, сэр.

Я бы не поставил на лебедя даже пенни против фунта. Может быть, по местным меркам он и числился в авангарде лебединой интеллигенции, но тягаясь с Дживсом, лишь попусту транжирил время. Лучше было ему сразу отправиться домой.

Всякому юноше, вступающему на жизненный путь, должно знать основные правила обращения с разъяренными лебедями, так что есть смысл вкратце описать данную процедуру. Итак: вначале следует подобрать кем-то потерянный у стены дождевик. Затем, как можно точней оценив дистанцию, набросить его на голову птицы. И наконец, просунуть под днище лебедя предусмотрительно прихваченный из лодки багор и использовать его как рычаг. Лебедь отправляется в кустах, где и выпутывается из дождевика — а вы неспешно возвраща етесь к лодке, прихватив с собой, к примеру, друзей, которые по чистой случайности оказались на окрестных крышах. Такова методика Дживса, и лично я не нахожу, чтобы она нуждалась в улучшении.

Филмер развил скорость, которую я никак от него не ожидал, и мы в мгновение ока (максимум — два, и уж точно не больше четырех) добрались до лодки.

— Вы действовали очень разумно, мой милый, — сказал Достопочтенный, когда мы оттолкнулись от берега.

— Счастлив оказаться вам полезным, сэр.

Похоже, что на текущий, в некотором смысле, момент наш подопечный высказался полностью. После чего нахохлился и погрузился в размышления. Подозрительно глубоко погрузился. С головой. Даже когда я «поймал леща» — черпнул веслом, отправив ему за шиворот пару пинт воды, он этого словно и не заметил.

И только когда мы причалили, Филмер вновь пробудился к жизни.

— Мистер Вустер.

— Ммм… да?

— Я вновь размышлял над предметом нашей прошлой беседы: как, собственно, могла отвязаться и уплыть моя лодка.

Мне это не понравилось.

— Не думайте об этом, — сказал я. — Не стоит голову ломать. Нам никогда не разгадать эту тайну.

— Напротив. Разгадка уже найдена. Я убежден, что лодку отвязал мальчик Томас, сын хозяйки.

— О, нет, что вы! Зачем это ему?

— Он был на меня обижен. Кроме того, подобное мог придумать или ребенок, или законченный кретин.

Он зарысил к дому, а я, оцепенев от ужаса, повернулся к Дживсу. Да, пожалуй, именно так: оцепенев от ужаса.

— Дживс, ты слышал?

— Да, сэр.

— И что теперь будет?

— Возможно, мистер Филмер, всесторонне рассмотрев вопрос, сочтет свои подозрения беспочвенными.

— Но ведь они не лишены… почвы?

— Более чем не лишены, сэр

— И что же будет?

— Не знаю, сэр.

Я незамедлительно доложил тете Агате о благополучном окончании операции по спасению Достопочтенного на водах, а потом побрел наверх, принять ванну: в этих странствиях я промок от форштевня до кормы. Я наслаждался благодатным теплом, когда раздался стук в дверь.

Пришел Первис, дворецкий тети Агаты.

— Миссис Грегсон просила передать, сэр, что будет рада увидеть вас, как только вы освободитесь.

— Так она ведь меня видела?

— Возможно, ей хотелось бы увидеть вас еще раз, сэр.

— Ага… ну ладно.

Я еще пару минут провел под водой, потом наскоро обсушил шпангоуты и направился в свою комнату. Дживс как раз предавался праздности, гладя мое белье.

— Кстати, Дживс, — сказал я. — Вот о чем я подумал. Должен же кто-то пойти к мистеру Филмеру и дать ему капельку какого-нибудь там хинина? Миссия милосердия, а?

— Я уже отнес, сэр.

— Молодец. Конечно, моя любовь к этому типу не безгранична, но я бы не хотел, чтобы он подхватил насморк. И вот что, Дживс! — я вцепился в первый попавшийся носок. — Ты понимаешь, что мы должны что-то быстро придумать? Я хочу сказать — ты вникаешь в расстановку сил? Мистер Филмер подозревает Тома, причем подозревает вполне справедливо — но если он доведЈт свои подозрения до логического конца, то тетя Агата наверняка выпрет мистера Литтла, и тогда миссис Литтл узнает, каков гусь ее муженек — а знаешь, Дживс, что из этого проистечет и воспоследует? Я тебе отвечу: миссис Литтл получит все улики против мистера Литтла, и пускай я всего лишь холостяк, но все равно считаю, что жена не должна иметь на руках все козыри против мужа, а иначе нарушится естественное равновесие в той череде взаимных компромиссов, которую зовут семейной жизнью. Женщины склонны использовать эти козыри в корыстных целях. Они обделены даром прощения и забвения, Дживс.

— Очень тонко подмечено, сэр.

— Так что же делать?

— Я уже нашел выход, сэр.

— Уже?

— Да, сэр. Вскоре по возвращении с острова. Не успели мы расстаться, сэр, как решение само упало в руки благодаря одной реплике мистера Филмера.

— Дживс, ты просто чудо!

— Большое спасибо, сэр.

— Ну и что это за решение?

— Мне пришла в голову мысль сообщить мистеру Филмеру, что это вы похитили его лодку, сэр.

Дживс поплыл у меня перед глазами. Я судорожно вцепился в носок.

— Сообщить ему — что?

— Сперва мистер Филмер отнесся к моим словам с определенным недоверием. Однако я указал, что вы наверняка знали о его пребывании на острове, и мистер Филмер не мог не признать, что это крайне существенный факт. Более того, сэр, я подчеркнул, что беззаботный молодой джентльмен вполне способен на такое просто ради развлечения. В конечном итоге мне удалось убедить мистера Филмера, и теперь, полагаю, он снимет обвинения с мастера Томаса.

Я уставился на мерзавца как завороженный.

— И это ты считаешь изящным решением!?

— Именно так, сэр. Желаемая цель достигнута: мистер Литтл сохранит место.

— А что будет со мной?

— О, вы тоже остались в выигрыше, сэр.

— Я тоже… что, и я тоже?

— Несомненно, сэр. Мне удалось выяснить, для чего миссис Грегсон пригласила вас. Она хотела определить вас к мистеру Филмеру личным секретарем.

— Что!..

— Именно так, сэр. Дворецкий Первис невзначай услышал, как миссис Грегсон беседовала об этом с мистером Филмером.

— Секретарем к этому п-пережорливому зануде? Дживс — я не вынесу… не переживу…

— Боюсь, что так, сэр. Я взял на себя смелость предположить, что вас не заинтересует это предложение. Мистера Филмера вряд ли можно счесть подходящей для вас компанией. Однако если бы миссис Грегсон уже закрепила место за вами, то отклонить предложение оказалось бы несколько затруднительно.

— Вот-вот! Именно, что «несколько затруднительно».

— Да, сэр.

— Только знаешь, Дживс, — кое-что ты все-таки проглядел. Как я теперь выпутаюсь из этой истории?

— Прошу прощения, сэр?

— Буквально пару минут назад тетя Агата передала через Первиса, что хочет меня видеть. Думаю, она как раз полирует свой топорик…

— Разумней было бы избежать этой встречи, сэр.

— Легко сказать — но как?

— Непосредственно за этим окном по стене проходит надежная, крепкая водосточная труба. А через двадцать минут за воротами парка будет ждать двухместный автомобиль.

Я взглянул на него с глубоким уважением.

— Дживс, — сказал я, — ты всегда прав. А через пять минут не получится?

— Скажем, через десять минут, сэр.

— Ладно, сойдемся на десяти. Экипируй меня для путешествия, а остальное я беру на себя. Так где эта труба, о которой ты столь благосклонно отзывался?

Дживс и святочные розыгрыши

Письмо пришло шестнадцатого утром. Я как раз заправлялся завтраком и, чувствуя, что изрядно подкрепил себя кофе и копченой рыбой, решил, не откладывая в долгий ящик, выложить новости Дживсу. Как сказано у Шекспира, если собрался что-то сделать, то не медли. Дживс, разумеется, будет разочарован и даже раздосадован, но, черт побери, толика разочарования время от времени идет человеку на пользу. Дает почувствовать, что жизнь штука серьезная, даже суровая.

– Дживс!

– Сэр?

– Тут вот пришло письмо от леди Уикем. Приглашает на Святки в Скелдингс. Упакуйте, пожалуйста, все, что нужно. Мы отправляемся туда двадцать третьего. Побольше белых галстуков, Дживс, а также несколько добротных повседневных костюмов. Мы там пробудем достаточно долго.

В ответ последовало молчание. Я чувствовал направленный на меня укоризненный взгляд, но сделал вид, что ничего не замечаю и целиком поглощен намазыванием на тост мармелада.

– Насколько я понял, сэр, вы предполагали сразу после Рождества посетить Монте-Карло.

– Знаю. Но Монте-Карло отменяется. Планы изменились.

– Очень хорошо, сэр.

Зазвонил телефон, очень кстати прервав назревающее щекотливое объяснение. Дживс поднял трубку:

– Да?.. Да, мадам… Очень хорошо, мадам. Мистер Вустер дома. – Он протянул трубку мне: – Миссис Спенсер Грегсон, сэр.

Знаете, время от времени не могу отделаться от чувства, что Дживс теряет былую хватку. Прежде, бывало, он глазом не моргнув отвечал тетушке Агате, что меня нет дома. С упреком посмотрев на своего камердинера, я взял трубку.

– Алло? – сказал я. – Да? Алло? Алло? Берти у телефона. Алло?

– Хватит твердить «Алло», – приказала старушенция в своей обычной сварливой манере. – Ты же не попугай. А жаль, у попугаев есть хоть сколько-то разума.

По-моему, тетушка взяла совсем не тот тон, которым надлежит беседовать по утрам с молодым человеком, – но что с ней поделаешь?

– Берти, леди Уикем сказала, что она тебя пригласила на Рождество в Скелдингс. Ты поедешь?

– Еще бы!

– Ладно, но помни, что надо вести себя прилично. Леди Уикем моя старинная приятельница.

Я был не в настроении обсуждать подобные темы по телефону. С глазу на глаз еще куда ни шло, но по телефону – нет.

– Естественно, я приложу все усилия, тетя Агата, – холодно сказал я, – к тому, чтобы вести себя в манере, приличествующей английскому джентльмену, который наносит визит…

– Что ты сказал? Повтори. Я не слышу.

– Я сказал «хорошо».

– Да? Ну смотри. Есть еще одна причина, почему мне особенно не хочется, чтобы ты выглядел в Скелдингсе полным идиотом. Там будет гостить сэр Родерик Глоссоп.

– Что?!

– Почему ты так орешь? Совсем меня оглушил.

– Вы сказали «сэр Родерик Глоссоп»?

– Да.

– Может, вы хотели сказать «Таппи Глоссоп»?

– Я хотела сказать «сэр Родерик Глоссоп» и поэтому сказала. А теперь, Берти, слушай меня внимательно. Слушаешь?

– Да, слушаю.

– Вот и слушай. Мне наконец удалось с неимоверными трудностями и вопреки очевидному почти убедить сэра Родерика, что ты не помешанный. Он готов воздержаться от вынесения тебе окончательного приговора, пока еще раз с тобой не повидается. Поэтому в Скелдингсе веди себя…

Тут я повесил трубку. Я был потрясен. Потрясен до глубины души.

Остановите меня, если я уже об этом рассказывал, но на тот случай, если вы не в курсе, позвольте мне только упомянуть несколько фактов, касающихся этого самого Глоссопа. Это был старик с устрашающей внешностью – лысый, с неправдоподобно густыми бровями, по профессии врач-психиатр. По сей день не знаю, как это случилось, но когда-то я обручился с его дочерью Гонорией, жутко энергичной особой, которая читала Ницше, а раскаты ее хохота наводили на мысль о волнах, бьющих в суровые скалистые берега. Помолвка расстроилась по причине событий, убедивших старика Глоссопа, что я не в своем уме, и с тех пор мое имя возглавляет у него список сумасшедших, с которыми ему приходилось обедать.

На мой взгляд, присутствие такого типа, как сэр Родерик Глоссоп, способно омрачить даже рождественские дни, когда на всей земле воцаряется мир и в человеках благоволение[264]. Если бы не особые причины, побуждающие меня стремиться в Скелдингс, я бы отклонил приглашение леди Уикем.

– Дживс, – сказал я в волнении, – знаете что? Сэр Родерик Глоссоп тоже собирается в гости к леди Уикем.

– Очень хорошо, сэр. Если вы закончили завтрак, позвольте унести поднос.

Холодный, надменный тон. Ни сочувствия, ни духа сплочения и единения, столь радующего душу. Как я и предвидел, известие о том, что мы не едем в Монте-Карло, нанесло Дживсу удар в самое сердце. Дело в том, что он питает сильную склонность к азартным играм и, конечно же, заранее предвкушал минуты приятного волнения за карточным столом.

Мы, Вустеры, умеем носить маску, и я сделал вид, что не замечаю его нелюбезности.

– Уносите, Дживс, – с достоинством сказал я, – и как можно скорее.

Натянутые отношения продолжались до конца недели. Чай по утрам обидчивый слуга подавал с холодно-отчужденной миной. Когда же двадцать третьего мы ехали в автомобиле в Скелдингс, вид у него был замкнутый и равнодушный. А посмотрели бы вы, как он вдевал запонки мне в рубашку перед ужином в первый день визита! Я ужасно страдал и, лежа в постели утром двадцать четвертого, решил наконец выложить Дживсу все начистоту в надежде, что он меня поймет, недаром же он от природы наделен здравым смыслом.

В то утро я чувствовал себя превосходно, мне все удавалось. Правда, с хозяйкой дома, леди Уикем, носатой дамой, созданной по образу и подобию тетушки Агаты, мне было немного не по себе, но приняла она меня вполне радушно. Ее дочь Роберта отнеслась ко мне с такой сердечностью, что, не скрою, струны моего сердца затрепетали. И даже сэр Родерик во время нашей короткой встречи, казалось, был весь пропитан святочной благостью. Когда он меня увидел, рот у него перекосило на сторону, что я воспринял как улыбку. «Ха, молодой человек!» – сказал сэр Родерик. Сказал не слишком дружелюбно, но все-таки сказал, и в моем представлении это было равнозначно тому, что лев возлег подле агнца.

Итак, пока все шло без сучка без задоринки; и я решил посвятить Дживса в свои дела.

– Дживс, – сказал я, когда он явился с дымящимся подносом в руках.

– Сэр?

– Речь идет о нашем здесь пребывании. Я хотел бы вам кое-что объяснить. Считаю, что вы имеете на это право.

– Сэр?

– Боюсь, Дживс, отказавшись поехать в Монте-Карло, я вас огорчил.

– Ничуть, сэр.

– Да бросьте, Дживс! Знаю, вы настроились на зимовку в этом старом добром рассаднике зла. Видел, как заблестели у вас глаза, когда я сказал, что мы туда едем. Вы чуть-чуть потянули носом, и пальцы у вас дрогнули. Видел, видел. А теперь, когда планы изменились, вы надели на себя броню.

– Ничуть, сэр.

– Бросьте, Дживс. Я же вижу. Ну так вот, хочу, чтобы вы поняли, что изменить планы меня побудил не пустой каприз. Не по легкомыслию и минутной прихоти я принял предложение леди Уикем. Я не одну неделю обдумывал этот шаг, принимая во внимание много разных соображений. Во-первых, можно ли в таком месте, как Монте-Карло, проникнуться святочным духом?

– Прошу прощения, сэр, вы непременно желаете проникнуться святочным духом?

– Желаю. От всей души. Это во-первых, затем – во-вторых. Я просто обязан был приехать на Рождество в Скелдингс, так как знал, что здесь будет Таппи Глоссоп.

– Сэр Родерик Глоссоп, сэр?

– Нет, его племянник. Вы, вероятно, заметили, что по дому слоняется малый со светлыми волосами и улыбкой Чеширского кота. Это и есть Таппи, а я с некоторых пор хочу задать ему хорошую трепку, у меня на него зуб. Дживс, выслушайте все и скажите, прав ли я, вынашивая мысль об ужасной мести. – Я глотнул чаю, чтобы немного успокоиться, так как, вспомнив свои злоключения, я изрядно разволновался. – Хоть Таппи и приходится племянником сэру Родерику Глоссопу, от рук которого, как вам известно, я здорово пострадал, мы с Таппи, как добрые друзья, веселились и в «Трутнях», и в других местах. Парень не виноват, что у него такие родственники, говорил я себе. Мне бы, например, очень не хотелось, чтобы мои приятели ставили мне в вину тетушку Агату. По-моему, с моей стороны это было великодушно. Правда?

– Вне всяких сомнений, сэр.

– Ну так вот, я пригрел этого самого Таппи, водил с ним дружбу – и, как вы думаете, что он сделал?

– Не могу сказать, сэр.

– Сейчас расскажу. Однажды вечером после ужина в «Трутнях» он предложил мне пари, что я не смогу перебраться через плавательный бассейн на руках, держась за кольца, подвешенные на веревках к потолку. Я принял вызов; легко и быстро перебирая руками, я достиг последнего кольца и вдруг обнаружил, что этот изверг привязал веревку к поручню, так что я повис в пустоте, вдали от родных берегов и любимых лиц. Мне ничего не оставалось, как прыгнуть в воду. Этот злодей признался, что часто проделывает с приятелями эту шутку. Клянусь, я буду не я, если не отыграюсь на нем, тем более что здесь, в поместье, представляется масса возможностей. Вам ясно, Дживс?

– Вне всяких сомнений, сэр.

Однако я не находил в нем прежнего сочувствия и понимания, его манера ясно об этом свидетельствовала. Тогда я решился выложить на стол все карты, как ни деликатен был предмет предстоящего разговора.

– А теперь, Дживс, мы подошли к самой главной причине, побудившей меня приехать в Скелдингс. Дживс, – сказал я, уткнувшись в чашку и чувствуя, что лицо у меня заливается краской, – дело в том, что я влюбился.

– Вот как, сэр?

– Вы видели мисс Роберту Уикем?

– Да, сэр.

– Ну так вот. – Я помолчал, давая ему время вникнуть в суть. – Дживс, находясь здесь, вы, без сомнения, будете общаться с горничной мисс Уикем. Не упускайте случая наплести ей с три короба и берите быка за рога.

– Сэр?

– Вы знаете, о чем я говорю. Распишите ей, какой я славный малый. Глубокая, мол, натура. Стоит только начать. Расскажите, какое доброе у меня сердце, не забудьте упомянуть, что в нынешнем году у нас в «Трутнях» я занял второе место в соревнованиях по сквошу[265]. Реклама никогда не повредит.

– Очень хорошо, сэр. Но…

– Что «но»?

– Видите ли, сэр…

– Перестаньте повторять «Видите ли, сэр…» таким нудным тоном. Я ведь вас просил. Вам все труднее отделаться от этой привычки. Следите за собой. Что вы хотели сказать?

– Вряд ли я могу взять на себя смелость…

– Давайте, Дживс. Мы всегда рады вас выслушать, говорите.

– Прошу прощения, сэр, но я хотел бы заметить, что, как мне кажется, мисс Уикем вряд ли подходит…

– Дживс, – холодно прервал его я, – если вы собираетесь сказать что-то нелестное об этой леди, то в моем присутствии лучше этого не делать.

– Очень хорошо, сэр.

– В присутствии других тоже. И вообще, чем вам не угодила мисс Уикем?

– Право же, сэр, увольте.

– Дживс, я настаиваю. Говорите начистоту. Вы что-то имеете против мисс Уикем? Я хочу знать, что именно.

– Мне просто пришло в голову, сэр, что для джентльмена вашего склада мисс Уикем не совсем подходящая партия.

– Что значит моего склада?

– Видите ли, сэр…

– Дживс!

– Прошу прощения, сэр. Это выражение вырвалось у меня нечаянно. Я хотел только заметить, что мог бы с уверенностью утверждать…

– Что-что?

– Я хочу сказать, сэр, что поскольку вы пожелали узнать мое мнение…

– Я не пожелал.

– Мне показалось, сэр, вас интересует моя точка зрения на этот счет.

– Да? Ну что ж, выкладывайте.

– Хорошо, сэр. Если позволите, сэр, то очень коротко. Конечно, мисс Уикем очаровательная молодая леди…

– Вот, Дживс, вы на правильном пути. Какие глаза!

– Да, сэр.

– А волосы!

– Совершенно справедливо, сэр.

– А как espiegle[266], если я ничего не путаю.

– Вы абсолютно правильно употребили это прилагательное, сэр.

– Ну хорошо. Продолжайте.

– Я допускаю, что мисс Уикем обладает всеми перечисленными достоинствами, сэр. Тем не менее с матримониальной точки зрения данная юная леди совсем не подходит джентльмену вашего склада. Как мне представляется, мисс Уикем недостает серьезности, сэр. Она слишком непостоянна, слишком легкомысленна. Джентльмен, претендующий на право стать мужем мисс Уикем, должен быть властной натурой и иметь твердый характер.

– Это уж несомненно!

– Я бы никогда не взял на себя ответственность рекомендовать в спутницы жизни юную леди с ярко-рыжими волосами. На мой взгляд, сэр, рыжие волосы таят в себе большую опасность.

Я посмотрел нахалу прямо в глаза.

– Дживс, – сказал я, – вы несете вздор.

– Да, сэр.

– Совершенную чушь.

– Да, сэр.

– Чистой воды ахинею.

– Да, сэр.

– Да, сэр, то есть да, Дживс. Вы свободны, – проговорил я и с надменным видом пригубил чай.

Признаться, не часто мне удается убедить Дживса, что он ошибается, но на этот раз уже к ужину у меня были все основания доказать упрямцу, как он не прав, и я не стал медлить.

– Кстати, о нашем разговоре, – сказал я, выйдя из ванной и обращаясь к Дживсу, который придирчиво разглядывал мою рубашку, – буду рад, если вы уделите мне минуту вашего драгоценного внимания. Предупреждаю, когда я вам все изложу, вы почувствуете себя глупцом.

– В самом деле, сэр?

– Да, Дживс, последним глупцом. Надеюсь, это вас заставит в будущем более осторожно высказываться в отношении людей. Если я не ошибаюсь, утром вы заявляли, что мисс Уикем легкомысленна, непостоянна и что ей не хватает серьезности. Я прав?

– Совершенно правы, сэр.

– Ну так вот, сейчас вы в корне измените свое мнение, я уверен. Сегодня после обеда мы с мисс Уикем ходили гулять, и я ей рассказал, какую штуку выкинул со мной Таппи Глоссоп в плавательном бассейне в «Трутнях». Так вот, Дживс, она ловила каждое мое слово и преисполнилась сочувствия ко мне.

– Неужели, сэр?

– Да, сочувствие ее так и распирало. И это еще не все. Не успел я закончить рассказ, как она предложила такой умный, пикантный и до тонкостей продуманный способ мести, что вам и не снилось. Уверен, старина Таппи по гроб жизни меня не забудет.

– Весьма отрадно, сэр.

– Вот именно, отрадно. Оказывается, в школе, где училась мисс Уикем, девицы время от времени откалывали этот номер с какой-нибудь паршивой овцой. Знаете, Дживс, что они проделывали?

– Нет, сэр.

– Брали длинную палку – теперь слушайте очень внимательно – и привязывали к ее концу огромную штопальную иглу. Затем в глухую полночь тихо прокрадывались в спальню жертвы, подсовывали палку под одеяло и протыкали иглой грелку. Девицы в таких делах гораздо изощреннее мальчиков. Мы в школе, бывало, в бессонные ночные часы выливали кувшин воды на какого-нибудь бедолагу, но нам и в голову не приходило, что можно добиться того же результата с помощью изящного научного метода. Вот видите, Дживс, какую шутку мисс Уикем предложила сыграть с Таппи. И как у вас язык повернулся назвать ее легкомысленной и беспечной! Из девушки, способной придумать такой блестящий ход, получится идеальная жена. Дживс, буду признателен, если сегодня вечером вы припасете прочную палку с острой штопальной иглой на конце.

– Видите ли, сэр…

Я поднял руку.

– Дживс, – сказал я, – ни слова больше. Прочная палка и хорошая, длинная, острая штопальная игла. Без всяких отговорок, в моей спальне сегодня, ровно к одиннадцати тридцати.

– Очень хорошо, сэр.

– Вы знаете, где комната Таппи?

– Могу уточнить, сэр.

– Действуйте, Дживс.

Через несколько минут он вернулся с необходимыми сведениями:

– Мистер Глоссоп помещается в Замковой комнате, сэр.

– Где она находится?

– Этажом ниже, сэр, вторая дверь.

– Порядок, Дживс. Запонки вдели?

– Да, сэр.

– А воротнички пристегнули?

– Да, сэр.

– Тогда помогите мне надеть рубашку.

Чем больше я думал о предстоящем свершении, к которому меня подталкивало чувство долга и попранной гражданственной чести, тем больше оно мне нравилось. Я человек не мстительный, но я понимал, как понял бы любой на моем месте, что спускать таким злодеям, как Таппи, их козни – значит подрывать устои не только общества, но и всей цивилизации. Я предвидел, что мне придется столкнуться с трудностями и неудобствами: во-первых, предстояло бодрствовать до глубокой ночи, во-вторых, брести по холодному коридору, однако я не дрогнул. Фамильная честь ко многому обязывает. Еще во времена Крестовых походов мы, Вустеры, показали, на что мы способны.

В тот вечер был сочельник, поэтому, как я и предполагал, все веселились напропалую. Сначала сельский хор толпился у парадного входа и распевал рождественские гимны, потом кто-то затеял танцы, потом мы долго болтали, и я добрался до своей спальни во втором часу С поправкой на всевозможные случайности выходило, что в экспедицию можно пуститься не раньше половины третьего. Честно признаюсь, только твердая решимость поквитаться с Таппи помешала мне махнуть рукой на всю эту затею и нырнуть под одеяло. Теперь я уже не тот, а раньше мог не спать ночи напролет.

Итак, к половине третьего все угомонились. Я стряхнул с себя сонный дурман, взял палку со штопальной иглой на конце и вышел в коридор. Подойдя к Замковой комнате, повернул ручку и, убедившись, что дверь не заперта, переступил порог.

Наверное, грабителю, в смысле – настоящему профессионалу, который работает круглый год по шесть дней в неделю, оказаться поздней ночью в чьей-то спальне – это раз плюнуть. Но такого человека, как я, у которого нет никакого опыта в таких делах, вряд ли бы кто-нибудь осудил, если бы он, то есть я, послал все к черту и, тихонько закрыв дверь с другой стороны, рванул к себе в комнату и завалился спать. Только призвав на помощь знаменитую отвагу Вустеров и напомнив себе, что если я упущу этот случай, то другого, возможно, никогда не представится, мне удалось преодолеть замешательство. Минутная слабость прошла, и Бертрам снова стал самим собой.

Сразу, как только я вошел, мне показалось, что в комнате темно, как в подвале, где хранят уголь, но немного погодя начали проступать очертания предметов. Шторы на окнах были задернуты неплотно, и местами я мог кое-что разглядеть. Кровать стояла напротив окна, изголовьем к стене, а изножьем к двери, возле которой я находился, что позволяло мне, свершив, так сказать, задуманное, мгновенно покинуть место действия. Теперь передо мной встала довольно деликатная задача – определить, где находится грелка. Запомните: если вы захотите выполнить подобную миссию тихо и быстро, вы ни в коем случае не должны тыкать наугад штопальной иглой в одеяло, стоя в ногах кровати. Прежде чем вы перейдете к радикальным действиям, настоятельно вам рекомендую точно рассчитать местоположение грелки.

В этот момент, должен заметить, я испытал нечаянную радость, потому что услышал смачный храп, исходивший от того места, где лежали подушки. Здравый смысл мне говорил, что субъекта, способного издавать такой храп, вряд ли разбудит какая-то мелочь. Я бочком продвинулся к кровати, протянул руку и стал осторожно ощупывать одеяло. Почти сразу же рука наткнулась на бугорок. Я хорошенько нацелился и, крепко сжав палку, вонзил штопальную иглу в этот бугорок. Затем, вытащив оружие, попятился к двери. Еще миг – и я на свободе, припущу на всех парах в свою комнату, чтобы предаться наконец сладостному сну. Но вдруг раздался жуткий треск, и мне показалось, что мой спинной хребет вылетел вон, пробив в голове дырку. Содержимое кровати село, будто выскочил черт из табакерки, и сказало:

– Кто здесь?

Тут я понял цену самых тонко продуманных стратегических построений и могу вас заверить – они-то и губят все предприятие. В соответствии с тщательно разработанным планом, чтобы облегчить себе отступление, я оставил дверь открытой, и сейчас она, черт бы ее побрал, захлопнулась с таким грохотом, будто бомба разорвалась.

Однако мысли мои были заняты не взрывом, а совсем иным предметом. Меня крайне встревожило только что сделанное открытие: на кровати спал вовсе не Таппи. У Таппи голос высокий и визгливый, как будто провинциальный тенор пустил петуха. А я услышал нечто среднее между трубным гласом в Судный день и рыком тигра, просидевшего несколько дней на голодной диете и требующего завтрак. Противный, режущий ухо голос, так и слышишь: «Пошевеливайтесь!» – будто ты никудышный игрок в гольф и задерживаешь на поле пару отставных полковников. В этом голосе не было и намека на добродушие, учтивость, голубиное воркование, которые дают вам почувствовать, что вы обрели друга.

Я не стал мешкать. Рванул с места, хлопнул за собой дверью и был таков. Может, я и дубина стоеросовая, как тетя Агата меня аттестует, но я безошибочно чувствую, когда мое присутствие уместно, а когда нет.

Сейчас я помчусь по коридору к лестнице с такой скоростью, что поставлю рекорд, но кто-то резко дернул меня назад. Только что я был весь порыв и пламя, буря и натиск, но вот какая-то неодолимая сила осадила меня и держит, не давая вырваться.

Знаете, порой мне кажется: если судьба решила сыграть с вами такую злую шутку, спросите себя, стоит ли ей противиться. Так как ночь выдалась чертовски холодная, я надел халат. Именно пола этой проклятой хламиды, защемленная дверью в последнюю минуту, меня доконала.

Дверь распахнулась, в коридор хлынул свет, и обладатель мерзкого голоса схватил меня за руку.

Это был сэр Родерик Глоссоп.

За сим последовало временное затишье. Секунды три-четыре, а может быть, и больше, мы стояли, впившись друг в друга взглядом, причем старик все еще держал меня за локоть мертвой хваткой. Не будь на мне халата, а на нем розовой пижамы в голубую полосочку и не гляди он на меня с такой злобой, будто сейчас убьет, мы смотрелись бы, наверное, как рекламная картинка, где умудренный опытом старец, отечески похлопывая молодого человека по руке, говорит ему: «Мой мальчик, если бы вы подписались на издания заочных курсов Матт-Джефф в Освего, штат Канзас, как это сделал я, то смогли бы, подобно мне, стать третьим помощником вице-президента Объединенной Шенектейдской корпорации, выпускающей пилочки для ногтей и щипчики для бровей».

– Вы! – наконец вырвалось у сэра Родерика. И в этой связи хочу констатировать: тот, кто утверждает, что нельзя прошипеть слово, в котором отсутствует буква «ш», мелет вздор. Сэр Родерик произнес это «Вы!» как разъяренная кобра, и я не открою секрета, если скажу, что мне стало здорово не по себе.

Вообще-то мне, наверное, следовало что-нибудь произнести. Однако единственное, что я с трудом из себя выдавил, был едва слышный блеющий звук. Даже в обычной обстановке, когда моя совесть блистала чистотой, я чувствовал себя не в своей тарелке, встречаясь с этим типом, а уж теперь и подавно, тем более что смотрел он из-под своих ужасных бровей так, будто готов пырнуть меня ножом.

– Войдите, – проскрипел он, втаскивая меня за собой в комнату. – Не стоит будить весь дом. А теперь, – он отпустил мой локоть и закрыл дверь, причем брови у него так и ходили ходуном, – а теперь сделайте милость, объясните мне, что означают эти ваши безумные действия.

Мне показалось, что легкий, беззаботный смех сейчас как нельзя более кстати. Я и хохотнул.

– Перестаньте гоготать! – рявкнул радушный хозяин. Вынужден признаться, что легкость и беззаботность не произвели того эффекта, на который я рассчитывал.

Я с большим трудом взял себя в руки.

– Крайне сожалею, что так вышло, – сказал я как можно более сердечным тоном. – Видите ли, я думал, что вы Таппи.

– Будьте любезны, обращаясь ко мне, воздержитесь от употребления ваших идиотских жаргонных выражений. Что означает на вашем языке «таппи»?

– Видите ли, это вовсе не жаргонное выражение… Если подойти к вопросу с научной точки зрения, это имя собственное. Понимаете, я думал, что вы ваш племянник.

– Думали, что я мой племянник? Почему я должен быть моим племянником?

– Я считал, что это его комната.

– Мы с племянником поменялись комнатами. Терпеть не могу спать на последнем этаже. Боюсь пожара.

Впервые с начала нашей беседы я немного взбодрился. Подлость старого хрыча возмутила меня до такой степени, что на миг я даже перестал ощущать себя лягушкой, которую переехала борона. До последней минуты это ощущение буквально сковывало меня по рукам и ногам. Зато теперь я осмелел настолько, что стал смотреть на этого облаченного в розовую пижаму труса с презрением и ненавистью. Мой тщательно продуманный план так бездарно провалился только из-за того, что старый хрыч одержим малодушным страхом и предпочел, чтобы Таппи вместо него поджарился на огне, случись такая крайность, как пожар. Я бросил на старикашку презрительный взгляд и, кажется, даже хмыкнул.

– Уверен, ваш камердинер должен был сообщить вам, – сказал сэр Родерик, – что мы намереваемся поменяться комнатами. Я его встретил перед обедом и просил уведомить вас о наших планах.

Голова у меня пошла кругом. Нет, мало сказать «пошла кругом». Это неожиданное известие сразило меня наповал. Выходит, все это время Дживс знал, что старый хрыч будет спать в постели, которую я собираюсь протыкать штопальной иглой! Знал и допустил, чтобы я шел на погибель, ни словом не предупредил. Это было выше моего понимания. Я стоял как громом пораженный. Пораженный насмерть.

– Вы сказали Дживсу, что собираетесь ночевать в этой комнате? – прошептал я.

– Да. Будучи осведомлен о том, что вы с моим племянником состоите в дружеских отношениях, я желал избавить себя от вашего возможного визита. Признаться, мне и в голову не приходило, что упомянутый визит ожидается в три часа ночи. Какого черта, – рявкнул он, внезапно распаляясь, – вы рыщете по дому в этот час?! И что это у вас за штука?

Я вдруг понял, что все еще сжимаю в руке палку. Честное слово, в шквале эмоций, вызванных предательством Дживса, это открытие явилось для меня полной неожиданностью.

– Штука? – сказал я. – Ах да!

– Что означает ваше «Ах да!»? Что это такое?

– Видите ли, это длинная история…

– Ничего, у нас впереди вся ночь.

– Вот, собственно, как было дело. Прошу вас представить себе, как пару месяцев назад я мирно сидел после обеда в «Трутнях», никого не трогал и задумчиво покуривал сигарету… – Я умолк.

Старый хрыч меня не слушал. Он изумленно таращил глаза на кровать. Оттуда на ковер что-то капало.

– Господи!

– …покуривал сигарету и болтал о том о сем… – Я снова умолк. Старикашка приподнял одеяла и уставился на труп грелки.

– Ваших рук дело? – спросил он тихим, задушенным голосом.

– Э-эм… да. По существу, да. Я как раз собирался вам объяснить…

– А ваша тетушка еще старалась меня убедить, что вы не сумасшедший!

– Я и вправду не сумасшедший. Совершенно не сумасшедший. Если вы позволите объяснить…

– Не позволю.

– Все началось…

– Молчать!

– Хорошо. Молчу.

Он сделал носом несколько глубоких вдохов и выдохов.

– Моя постель насквозь промокла!

– Началось с того…

– Замолчите! – Он еще посопел. – Вы, жалкий несчастный идиот, – снова заговорил он, – потрудитесь объяснить мне, где находится комната, которая предназначалась для вас?

– Этажом выше. Часовая комната.

– Благодарю. Думаю, я ее найду.

– А?

Он грозно пошевелил бровями.

– Я намерен провести остаток ночи в вашей комнате, – сказал он, – полагаю, постель там находится в пригодном для сна состоянии. А вы можете со всеми удобствами расположиться здесь. Желаю покойной ночи.

Он встал, а я остался стоять дурак дураком.

Мы, Вустеры, старые служаки. Мы стойко переносим превратности судьбы. Однако сказать, что меня обрадовала перспектива провести здесь ночь, значило бы покривить душой. Один-единственный взгляд на постель убедил меня, что спать в ней и думать нечего. Золотая рыбка была бы довольна, но Бертрам – нет. Оглядевшись вокруг и решив, что самое подходящее место для сна – это кресло, я похитил с кровати пару подушек, уселся поудобнее, набросил на ноги коврик, лежавший перед камином, и принялся считать овец.

Однако толку от этого было мало. Мой бедный котелок кипел, до сна ли тут. Открывшееся мне черное предательство Дживса вспоминалось вновь и вновь всякий раз, когда я готов был погрузиться в сон; ночь тянулась нескончаемо долго, становилось все холоднее. Я как раз размышлял, удастся ли мне вообще когда-нибудь заснуть, как вдруг голос у самого моего уха сказал: «Доброе утро, сэр». Я вздрогнул и открыл глаза.

Мне казалось, что я ни на минуту не задремал, но, видимо, все-таки задремал. Ибо шторы были подняты, в окна лился дневной свет, и Дживс стоял передо мной с чашкой чаю на подносе:

– Веселого Рождества, сэр!

Я слабой рукой потянулся к живительному напитку. После двух-трех глотков мне стало лучше. Правда, я испытывал боль во всем теле, а черепушка была налита свинцом, но теперь хоть мысль работала более или менее четко. Я остановил на предателе ледяной взгляд и приготовился задать ему жару.

– Говорите, «веселого»? Значит, по-вашему, «веселого», да? – начал я. – Позвольте вам сказать, все зависит от того, что вы вкладываете в прилагательное «веселый». Если вы, кроме того, полагаете, что будет весело вам, то вы ошибаетесь. – Я сделал еще один глоток чаю и продолжал холодным тоном, отчеканивая каждое слово: – Хотелось бы задать вам один вопрос. Вы знали, что сэр Родерик Глоссоп будет спать в этой комнате, или нет?

– Знал, сэр.

– Вы в этом признаетесь!

– Да, сэр.

– И вы ничего мне не сказали!

– Не сказал, сэр. Я подумал, что более благоразумно этого не делать.

– Дживс…

– Если позволите, я объясню, сэр.

– Попробуйте!

– Я догадывался, что умолчание с моей стороны, возможно, вовлечет вас в несколько затруднительное положение, сэр…

– Стало быть, догадывались?

– Да, сэр.

– В таком случае я вас поздравляю – ваша догадка блестяще оправдалась, – сказал я, делая очередной глоток черного китайского чаю.

– Но мне казалось, сэр, будь что будет, все к лучшему.

Я хотел ввернуть пару теплых слов, но он лишил меня этой возможности:

– Я предположил, учитывая ваши взгляды, сэр, что, обстоятельно все обдумав, вы предпочтете, чтобы ваши отношения с сэром Родериком Глоссопом и его семейством оставались скорее сдержанными, нежели сердечными.

– Мои взгляды? На что?

– На матримониальный союз с мисс Гонорией Глоссоп, сэр.

Меня словно током ударило. Дживс открыл мне глаза на оборотную сторону дела. Я вдруг понял, к чему он клонит, понял в мгновенном озарении, как несправедлив был к этому достойному человеку. Я-то считал, что он посадил меня в лужу, а на самом деле он всячески старался вытащить своего господина из этой самой лужи. Прямо как в одном рассказе для детей: однажды ночью некий странник идет куда-то, а его собака вцепилась ему в штанину и не пускает. «Отпусти! Ты чего, Пират?» – говорит он собаке, но она держит его, и ни в какую; он пришел в ярость, кричит на собаку, ругает ее последними словами, но собака будто не слышит; вдруг луна выглянула из-за облаков, и странник видит, что стоит на краю пропасти, еще шаг и… в общем, вы поняли мою мысль: я о том, что точно такая же история произошла сейчас со мной.

Удивительно, как молодой человек теряет бдительность и начинает пренебрегать опасностями, которые повсюду его окружают. Даю честное слово, до этой минуты мне и в голову не приходило, что моя тетя Агата задумала наладить наши отношения с сэром Родериком, чтобы со временем вернуть меня в лоно семьи Глоссоп, а затем сбыть Гонории.

– Боже мой, Дживс! – сказал я, бледнея.

– Совершенно верно, сэр.

– Думаете, я подвергался риску?

– Да, сэр. Огромному риску.

Вдруг мною овладела одна тревожная мысль.

– Послушайте, Дживс, когда сэр Родерик спокойно все обдумает, он поймет, что я хотел разыграть Таппи и что протыкание грелки всего лишь одна из тех шуток, какие все откалывают в сочельник, на них надо смотреть сквозь пальцы и принимать со снисходительной улыбкой и отеческим покачиванием головы, – так ведь? Дескать, молодость, святочное веселье и все такое прочее. Я хочу сказать, если он сообразит, что я не замышлял против него ничего дурного, то все старания пойдут насмарку.

– Нет, сэр. Вряд ли. Возможно, реакция сэра Родерика была бы именно такой, если бы не второй инцидент.

– Какой такой второй инцидент?

– Сегодня ночью, сэр, когда сэр Родерик занял вашу комнату, кто-то туда проник, проколол грелку острым предметом и скрылся под покровом темноты.

Признаться, я ничего не понял.

– Как! Вы думаете, я хожу во сне?

– Нет, сэр. Это сделал мистер Таппи Глоссоп. Сегодня утром я его встретил, сэр, до того как пришел сюда к вам. Он был в очень веселом настроении и поинтересовался у меня, как вы отнеслись к этому инциденту. Мистер Глоссоп не знал, что его жертвой стал сэр Родерик.

– Дживс, какое удивительное совпадение!

– Сэр?

– Ну как же, Таппи пришла в голову та же мысль, что и мне. Вернее, не мне, а мисс Уикем. Очень странно, думаю, вы не станете отрицать. Чудеса, да и только.

– Не совсем, сэр. Оказывается, эту мысль подала мистеру Глоссопу юная леди.

– Мисс Уикем?

– Да, сэр.

– Вы хотите сказать, что после того как мисс Уикем предложила мне проткнуть грелку Таппи, она подговорила Таппи проткнуть мою?

– Совершенно верно, сэр. Юная леди щедро одарена чувством юмора, сэр.

Я был ошеломлен. Когда я вспомнил, что чуть было не предложил руку и сердце девушке, которая способна надуть человека, питающего к ней сильное и благородное чувство, то задрожал всем телом.

– Вам холодно, сэр?

– Нет, Дживс. Просто дрожь пробрала.

– То, что произошло, если я могу взять на себя смелость высказать свое мнение, сэр, подтверждает точку зрения, которую я изложил вчера и которая состоит в том, что хотя мисс Уикем очаровательная юная леди…

Я поднял руку.

– Ни слова, Дживс, – сказал я. – Любовь умерла.

– Понимаю, сэр.

Я сидел в грустном раздумье.

– Значит, утром вы видели сэра Родерика?

– Да, сэр.

– Ну и как он?

– Немного взвинчен, сэр.

– Взвинчен?

– Да, сэр. Возбужден. Он выразил настоятельное пожелание увидеться с вами, сэр.

– Что вы мне посоветуете?

– Если вы выйдете через черный ход сразу, как только оденетесь, сэр, вам не составит труда пересечь поле так, чтобы вас никто не видел, и дойти до деревни, где вы сможете нанять автомобиль и доехать до Лондона. Позже я мог бы привезти вещи в вашем автомобиле.

– Дживс, но разве в Лондоне я буду в безопасности? Там сейчас тетя Агата.

– Да, сэр.

– Так что же?

Он посмотрел на меня своим непостижимым взглядом:

– Я думаю, самое лучшее, сэр, ненадолго покинуть Англию, где зимой погода не слишком нас радует. Я бы не взял на себя смелость давать вам советы, сэр, но ввиду того, что вы уже имеете заказанные заранее на послезавтра места в «Голубом экспрессе», следующем в Монте-Карло…

– Но вы же аннулировали заказ?

– Нет, сэр.

– Я думал, вы аннулировали.

– Нет, сэр.

– Я же вас об этом просил.

– Да, сэр. Нерадивость с моей стороны, но я забыл об этом поручении.

– Вот как?

– Да, сэр.

– Ладно, Дживс. Едем в Монте-Карло.

– Очень хорошо, сэр.

– Как удачно, что вы забыли аннулировать заказ.

– В самом деле, сэр, очень удачно. Если вы немного подождете, сэр, я схожу в вашу комнату и доставлю вам костюм.

Дживс и скользкий тип

Уже сгущались ночные тени, когда я повернул ключ в замке, и мы вдвоем с чемоданом прибыли в расположение вустеровской штаб-квартиры. Дживс в гостиной развешивал по стенам ветки остролиста, так как близилось неумолимое Рождество, а он любил, чтобы все было честь по чести. Я радостно поздравил его с моим прибытием.

– Ну, Дживс, вот я и вернулся!

– Добрый вечер, сэр. Приятно ли погостили?

– Недурно, я бы сказал. Но рад снова очутиться дома. Как это тот тип говорил про дом?

– Если вы имеете в виду американского поэта Джона Говарда Пейна, сэр, то он проводит сравнение родного дома с дворцами и роскошествами в пользу первого, разумеется, и дальше пишет: «Дом, милый дом, быть дома лучше всего».

– Он был недалек от истины. Толковый малый этот Джон Говард Пейн.

– Читатели, насколько мне известно, им всегда оставались довольны, сэр.

Я возвратился из Чаффнел-Риджиса, где проводил уик-энд в клинике сэра Родерика Глоссопа, выдающегося лекаря психов, или психоневролога, как он сам предпочитает себя называть, – не в качестве пациента, спешу уточнить, а просто в гостях. Кузен моей тети Далии Перси был некоторое время назад поставлен туда на ремонт, и она попросила меня заехать посмотреть, как он. Он забрал себе в голову, уж не знаю почему, что его постоянно преследуют маленькие человечки с черными бородами, и, естественно, ему хотелось как можно скорее от них избавиться.

– Знаете, Дживс, – проговорил я немного позднее, уже потягивая виски с содовой, которым он меня снабдил, – все-таки странная штука жизнь, никогда не угадаешь, чего от нее ждать.

– Вы имеете в виду какое-то конкретное осложнение, сэр?

– Вот, например, как у нас с сэром Р. Глоссопом. Кто бы мог подумать, что настанет день, когда мы с ним будем жить душа в душу, точно два матроса, отпущенные на берег? А ведь когда-то, вы, может быть, не забыли, он внушал мне невыразимый ужас и, слыша его имя, я подскакивал до потолка, как вспугнутый кузнечик. Помните?

– Да, сэр. Я отлично помню, что вы относились к сэру Родерику с опаской.

– А он ко мне.

– Между вами определенно существовала некоторая натянутость. Ваши души не сливались в согласии.

– Зато теперь у нас такие добрые отношения, лучше не бывает. Преграды, нас разделявшие, рухнули. Я улыбаюсь ему, он – мне. Он зовет меня Берти, я его – Родди. Одним словом, акции голубя мира на подъеме и даже грозят достигнуть номинала. Мы ведь с ним, точно Седрах, Мисах и Авденаго, если я не путаю имена, вместе прошли сквозь пещь огненную, а это как-никак связывает.

Тут я подразумевал тот случай, когда мы оба, – по соображениям, в которые здесь не стоит вдаваться, скажу лишь, что они были вполне основательными, – зачернили себе лица, он – жженой пробкой, я – ваксой, и вдвоем провели страшную ночь в блужданиях по Чаффнел-Риджису, не имея, как это говорится, где преклонить главу. С кем вместе пережил такое, тот уже никогда не будет тебе чужим.

– Но я расскажу вам одну вещь про Родди Глоссопа, Дживс, – продолжал я после того, как щедро отхлебнул живительной влаги. – У него на сердце тяжесть. Физически-то он, на мой взгляд, в полном порядке, как огурчик, на зависть любому овощу, но он в унынии… подавлен… расстроен… Говоришь с ним, и видно, что его мысли витают где-то далеко, да и мысли эти не из приятных. Слова из него не вытянешь. Я чувствовал себя, как тот заклинатель из Библии, который попытался заклясть глухого аспида, и ни тпру ни ну. Там еще был один тип, некто Блэр Эглстоун, возможно, он и послужил причиной его угнетенного состояния, потому что этот Эглстоун… Слыхали про такого? Он книжки пишет.

– Да, сэр. Мистер Эглстоун – один из наших сердитых молодых романистов. Критики называют его произведения откровенными, бесстрашными и нелицеприятными.

– Ну да? Не знаю, какие уж там у него литературные достоинства, но субъект он, на мой взгляд, довольно вредный. Сердит-то он на что?

– На жизнь, сэр.

– Не одобряет?

– Похоже, что так, сэр, если судить по его литературной продукции.

– Ну а я не одобряю его, так что все квиты. Но, думаю, все-таки не его присутствие нагоняло на Глоссопа такую тоску. Корни ее гораздо глубже. Тут затронуты дела сердечные.

Должен пояснить, что во время пребывания в Чаффнел-Риджисе папаша Глоссоп, вдовец со взрослой дочерью, обручился с леди Чаффнел, она же тетя Мертл моего школьного приятеля Мармадьюка Чаффнела (Чаффи), и когда по приезде к ним более чем через год я застал его все еще не женатым, меня это довольно сильно удивило. Я-то думал, что он давно уже выправил себе брачную лицензию и задействовал епископа с присными. Здоровый, полнокровный психоневролог под влиянием божественной страсти должен был провернуть это дело за какой-нибудь месяц-другой.

– Как вы думаете, Дживс, они рассорились, что ли?

– Сэр?

– Сэр Родерик и леди Чаффнел.

– О нет, сэр. Уверяю вас, что ни малейшего охлаждения чувств не было ни с той, ни с другой стороны.

– Тогда где же заминка?

– Дело в том, сэр, что ее сиятельство отказывается участвовать в бракосочетании, пока не выйдет замуж дочь сэра Родерика, она ясно высказалась в том смысле, что ни за что на свете не согласится жить под одной крышей с мисс Глоссоп. Естественно, сэр Родерик от этого впал в мрак и уныние.

Для меня словно молния сверкнула – я сразу все понял. Как всегда, Дживс нащупал самую суть.

Составляя эти мемуары, я каждый раз сталкиваюсь с одним затруднением: какие меры следует принять, выводя на сцену действующие лица, если они уже фигурировали в предыдущих сериях? Вспомнят ли ее или его мои читатели, спрашиваю я себя, или же они уже совершенно его или ее позабыли? В последнем случае потребуются, конечно, кое-какие подстрочные примечания, чтобы ввести их в курс дела. Например, Гонория Глоссоп, которая появляется, если не ошибаюсь, в главе второй Саги о Вустере. Кое-кто ее, может быть, и вспомнит, но наверняка найдутся и такие, кто заявит, что в жизни о ней не слыхали, так что лучше, пожалуй, все-таки перестраховаться и, рискуя вызвать недовольство памятливых, кое-что уточнить.

Итак, вот мои записи про Гонорию Глоссоп, сделанные в тот период, когда я по причинам, от меня не зависящим, был с нею помолвлен.

«Гонория Глоссоп, – пишу я, – это одна из тех неутомимых атлетических девиц, которые имеют телосложение борца в среднем весе и смеются смехом, похожим на грохот «Шотландского экспресса», проносящегося под мостом. У меня она вызывала острое желание улизнуть в погреб и затаиться там до тех пор, пока не дадут отбой».

Так что легко понять отказ Мертл леди Чаффнел вступить в брачный союз с сэром Родериком, покуда вышеозначенная особа остается членом семьи. Ее твердая позиция в этом случае, я так считаю, делает честь ее здравому уму.

Но тут мне пришел в голову один вопрос, которым я часто задаюсь, когда Дживс сообщает мне чужие семейные тайны.

– А вы-то откуда все это знаете, Дживс? Он что, обращался к вам за советом? – спрашиваю. Я ведь знал, какая у него широкая практика консультанта по всем вопросам. «Посоветуйтесь с Дживсом» – самый распространенный лозунг в среде моих знакомых, возможно, что и сэр Родерик Глоссоп, попав в переплет, решил обратиться со своими трудностями к нему. Дживс, он как Шерлок Холмс, к нему приходят за помощью даже члены самого высшего общества. И очень может быть, что, уходя, дарят в знак признательности драгоценные табакерки, почем мне знать.

Но оказалось, что догадка моя неверна.

– Нет, сэр. Сэр Родерик не удостоил меня своим доверием.

– Как же вы узнали про его семейные дела? Это что, экстра-что-то-там-такое?

– Экстрасенсорное восприятие? Нет, сэр. Я вчера пролистал нашу клубную книгу на букву «Г».

Я понял. У них на Керзон-стрит есть клуб дворецких и камердинеров, называется «Ганимед». Дживс состоит его членом, и там ведется книга записей, куда каждый обязан заносить информацию о своем нанимателе. Помню, я был совершенно ошарашен, когда узнал от Дживса, что в ней одиннадцать страниц посвящены лично мне.

– Сведения, касающиеся сэра Родерика Глоссопа и его горестного положения, вписаны мистером Добсоном.

– Это еще кто?

– Дворецкий сэра Родерика, сэр.

– Ах да, конечно. – Я вспомнил почтенную персону, в чью ладонь я только сегодня вложил, уезжая, пару фунтов. – Неужели сэр Родерик с ним поделился?

– Нет, сэр. Но у мистера Добсона весьма острый слух, который позволил ему разобрать, о чем говорили между собой сэр Родерик и ее сиятельство.

– То есть он подслушивал у замочной скважины?

– Можно и так сказать, сэр.

Я призадумался. Значит, вот как обстоит дело. Мое сердце сжалось от сочувствия к бедняге, чьи косточки мы тут перемывали. Не надо было обладать цепким умом Бертрама Вустера, чтобы уразуметь, в какое безвыходное положение попал старина Родди. Я знал, как он любит и почитает эту тетку моего друга Чаффи. Даже в ту ночь в Чаффнел-Риджисе, когда его лицо было замазано жженой пробкой, я мог наблюдать, как оно светлело при упоминании ее имени. С другой стороны, на всем свете вряд ли отыщется такой непроходимый осел, который женился бы на его дочери Гонории и тем самым расчистил ему прямую дорогу к счастью. Мне стало его ужасно жалко.

Я так и сказал Дживсу.

– Дживс, – говорю, – у меня сердце кровью обливается от жалости к сэру Р. Глоссопу.

– Да, сэр.

– А ваше сердце тоже обливается кровью от жалости?

– Весьма обильно, сэр.

– Но ничего невозможно поделать. Мы бессильны.

– К сожалению, да, сэр.

– Жизнь бывает так печальна, Дживс.

– Чрезвычайно печальна, сэр.

– Неудивительно, что Блэр Эглстоун ее невзлюбил.

– Ваша правда, сэр.

– Пожалуй, принесите-ка мне еще стаканчик виски с содовой, чтобы я немного приободрился. А после этого я подамся к «Трутням» перекусить.

На лице у Дживса появилось сокрушенное выражение, то есть он еле заметно вздернул одну бровь.

– Очень сожалею, сэр, но я ненароком упустил сообщить вам, что миссис Траверс собирается сегодня приехать сюда и поужинать с вами.

– Разве она не в Бринкли?

– Нет, сэр, она временно выехала из Бринкли-Корта и расположилась в своем лондонском доме с целью произвести покупки к Рождеству.

– И хочет, чтобы я накормил ее ужином?

– Именно таково было краткое содержание ее речи, которую она произнесла сегодня утром по телефону, сэр.

На душе у меня заметно распогодилось. Миссис Траверс – это моя положительная, добрая тетя Далия, посудачить с нею – всегда честь и удовольствие. Конечно, мы будем видеться, когда я приеду в Бринкли на Рождество, но такой предварительный прогон тоже будет очень приятен. Если кто-то способен отвлечь мои мысли от бед Родди Глоссопа, то только она. Так что я от души обрадовался предстоящему свиданию. Я и не подозревал, какую бомбу она прячет в рукаве, намереваясь взорвать ее под сиденьем моего стула еще до наступления ночи.

Всякий раз, как тетя Далия приезжает в Лондон и я угощаю ее ужином у себя в квартире, на меня прежде всего обрушивается лавина новостей из Бринкли-Корта и окрестностей, и, пока не покончено с этим, она не дает племяннику вставить ни словечка ни на какую другую тему. Так что имя сэра Родерика Глоссопа в первый раз всплыло в разговоре только после того, как Дживс подал кофе. Закурив сигарету и отхлебнув первый глоток, тетя Далия спросила у меня, как поживает сэр Родерик, и я сказал в ответ ей то же самое, что раньше говорил Дживсу:

– Физически вполне здоров. Но мрачен. В унынии. Тоскует. Огорчается.

– Просто из-за твоего присутствия или были другие причины?

– Он со мной не делился, – осмотрительно отозвался я. Я стараюсь не называть источник информации, полученной через Дживса из их клубной книги. У них в «Ганимеде» очень строгие правила насчет нераспространения ее содержания. Не знаю, что за это бывает, если тебя поймают за руку и разоблачат, наверно, построят в каре лакеев и дворецких, выволокут провинившегося на середину, срежут пуговицы, а потом по всей форме исключат из рядов. И очень правильно, что принимаются такие меры предосторожности, а то вдруг бы те одиннадцать страниц, которые про меня, стали достоянием широкой общественности? Страшно подумать. Уже одно то, что они вообще где-то существуют, внушает самые серьезные опасения. – Он не открыл мне, что его гнетет. Просто сидит человек, и видно, что подавленный и мрачный.

Престарелая родственница расхохоталась зычным смехом, от которого в те годы, когда она ездила на лисью охоту, многие всадники, я думаю, вздрагивали и вываливались из седла. Она так громогласно реагирует, если ее рассмешить, можно подумать, на улицах Лондона опять кто-то что-то взорвал, как об этом пишут в газетах.

– Ничего удивительного. Перси живет у него уже несколько недель. А тут еще ты явился. Мало, что ли, чтобы затмить солнечный свет человеку? А кстати, как Перси?

– Дядя Перси в порядке, снова стал самим собой. Радоваться, по-моему, особенно нечему, но он явно доволен.

– Черные человечки его больше не преследуют?

– Если еще показываются, то только бритые. По его словам, он уже давно не видел ни одной черной бороды.

– Ну и отлично. Перси придет в норму, если выбросит из головы мысль, что можно питаться алкоголем. Ну а Глоссопа мы скоро приведем в хорошее настроение, когда он приедет на Рождество в Бринкли.

– А он должен приехать?

– Конечно. Будем радоваться и веселиться. Устроим настоящее традиционное Рождество на старинный лад. По всем правилам.

– С омелой и остролистом?

– Увешаем все стены. И организуем детский праздник с Санта-Клаусом.

– Викарий в главной роли?

– Нет, викарий лежит в гриппу.

– Тогда его помощник?

– Помощник подвернул ногу.

– Кто же тогда будет Санта-Клаусом?

– Отыщем кого-нибудь. А кто еще был у Глоссопа?

– Только некто Эглстоун.

– Блэр Эглстоун? Писатель?

– Да, Дживс сказал мне, что он пишет книги.

– И статьи. Он подготавливает для меня серию «Современная девушка».

Тетя Далия уже несколько лет с помощью финансовых вливаний со стороны Тома Траверса, своего благоверного, издавала еженедельный женский журнал «Будуар элегантной дамы», и я даже дал туда статейку под заголовком «Что носит хорошо одетый мужчина». Теперь-то этот еженедельник уже кому-то перепродан, но тогда он еще кое-как влачил существование, каждую неделю принося убыток, что служило постоянным источником душевных мук для дяди Тома, вынужденного оплачивать счета. У него денег куры не клюют, но он смертельно не любит раскошеливаться.

– Мне от души жаль этого юношу, – сказала тетя Далия.

– Блэра Эглстоуна? За что?

– Он влюбился в Гонорию Глоссоп.

– Что?! – вскричал я. Она меня поразила. Я ведь считал, что такого просто не может быть.

– И из робости не может признаться. Обычное дело с этими бесстрашными, откровенными романистами. На бумаге им сам черт не брат, но при виде живой девушки, не соскочившей с кончика их пера, у них от страха холодеют ноги, как нос у таксы. Когда читаешь его книги, то думаешь, что этот Блэр Эглстоун – гроза женского пола, его надо на цепи держать для защиты невинной женственности. Но так ли это? Отнюдь. Он просто трусливый заяц. Не знаю, случалось ли ему когда-нибудь в действительности очутиться в благоухающем будуаре наедине с томной девой, обладательницей чувственных губ и страстных темных очей, но если и случалось, держу пари, он садился на самый отдаленный стул и спрашивал ее, какие интересные книги она прочитала за последнее время. Что это ты уставился на меня, как безмозглая рыба?

– Пришло в голову кое-что.

– Что?

– Да так, – уклончиво ответил я ей. Пока я слушал ее характеристику Блэра Эглстоуна, у меня мелькнула одна из тех блестящих идей, которые нередко, точно молнии, вспыхивают в моей голове; но их нельзя выбалтывать до того, как обдумаешь хорошенько и рассмотришь во всех ракурсах. – Откуда вы все это знаете? – спросил я.

– Он сам мне признался в порыве откровенности, когда мы обсуждали с ним план серии статей на тему «Современная девушка». У меня вообще отзывчивый характер, люди делятся со мной. Вспомни, ты ведь тоже мне всегда рассказывал про свои бесконечные романы.

– Это совсем другое дело.

– Чем другое?

– Пошевелите мозговой извилиной, старая родственница. Мне вы – тетя. Перед любимой теткой всякий племянник рад обнажить душу.

– А-а, ну да. Пожалуй, что и так. Ты ведь меня любишь всем сердцем, верно?

– А как же. И всегда любил.

– Эти твои слова меня очень радуют…

– Вы их заслуживаете с лихвой.

– …потому что у меня есть к тебе одна просьба.

– Считайте, что она уже выполнена.

– Я хочу, чтобы ты был Санта-Клаусом у меня на детском празднике.

Следовало ли мне предвидеть, к чему она ведет? Может быть. Но я ничего не предчувствовал и, сидя в кресле, весь с головы до ног задрожал как осина, если вы когда-нибудь видели осину – я-то сам, насколько помню, не видел, но знаю, что они как раз тем и знамениты, что дрожат как сумасшедшие. Я громко взвыл, а тетя выразила пожелание, чтобы я пел где-нибудь в другом месте, если уж мне пришла охота петь, а то у нее барабанные перепонки очень чувствительные.

– Не говорите таких вещей даже в шутку, – попросил я ее.

– Я вовсе не шучу.

Я уставился на нее, не веря собственным глазам.

– Вы всерьез ждете от меня, что я налеплю белую бороду, подложу подушку на живот и стану расхаживать и приговаривать: «Хо-хо-хо-хо!» среди трудновоспитуемых детей ваших деревенских соседей?

– Они вовсе не трудновоспитуемые.

– Прошу прощения, но я видел их в деле. Если помните, я присутствовал на последнем школьном торжестве.

– По школьным мероприятиям нельзя судить. Разве можно ожидать от них рождественского настроения в разгар лета? Увидишь, на рождественском вечере они будут кроткие, как новорожденные ягнята.

Я коротко, отрывисто засмеялся.

– Я-то не увижу, – уточнил я.

– То есть ты хочешь сказать, что отказываешься?

– Вот именно.

Она выразительно фыркнула и высказалась в том смысле, что я – подлый червь.

– Но червь в своем уме и твердой памяти, – заверил я ее. – Червь, который соображает, когда надо сидеть и не высовываться.

– Так ты в самом деле не согласен?

– Даже за весь урожай риса в Китае.

– Даже чтобы доставить удовольствие любимой тете?

– Даже чтобы доставить удовольствие целой армии теть.

– Тогда вот что я тебе скажу, юный Берти, чудовище ты неблагодарное…

Когда двадцать минут спустя я закрывал за ней входную дверь, у меня было такое чувство, какое испытывает человек, расстающийся в джунглях со свирепой тигрицей или с одним из таинственных убийц с топориками, которые рыщут повсюду, чтобы зарубить шестерых. В обычном состоянии моя единокровная старушенция – вполне симпатичное существо, таких нечасто встретишь за обеденным столом. Но если ей перечить, она имеет обыкновение приходить в бешенство, а в тот вечер, как мы с вами видели, я поневоле вынужден был пойти против ее желаний, и это ей не понравилось. Так что на лбу у меня еще не просохли капли пота, когда я возвратился в столовую, где Дживс хлопотал, ликвидируя следы разрушения.

– Дживс, – сказал я, промокая лоб батистовым платком, – вы удалились со сцены под конец ужина, но, может быть, все же слышали, о чем тут шла речь?

– О да, сэр.

– У вас, как у Добсона, острый слух?

– В высшей степени острый, сэр. А у миссис Траверс мощный голос. Мне показалось, что она разгневана.

– Она кипятилась, как чайник на огне. И все почему? Потому что я решительно отказался изображать Санта-Клауса на рождественской оргии, которую она устраивает для отпрысков местной черни.

– Я это понял по ее отдельным метким высказываниям.

– Я полагаю, что эти бранные слова она почерпнула на охоте во времена своей охотничьей молодости.

– Без сомнения, сэр.

– Члены обществ «Куорн» и «Пайчли» не выбирают выражений.

– Как правило, нет, сэр, насколько мне известно.

– Но все равно ее усилия не… Как это говорится, Дживс?

– Не увенчались успехом, сэр?

– Или не завершились триумфом?

– Можно и так, сэр.

– Я остался неумолим. Не поддался никаким уговорам. Я вообще иду навстречу, когда меня просят, Дживс. Попроси меня кто-нибудь сыграть Гамлета, и я приложу все старания. Однако вырядиться в белую бороду и накладное брюхо – это уж слишком. На это я пойти не могу. Она, как вы слышали, рычала и скрежетала зубами, но имела возможность убедиться, что все доводы бесполезны. Как гласит старая мудрая пословица, можно подвести коня к воде, но нельзя заставить его сыграть Санта-Клауса.

– Очень верно, сэр.

– Вы считаете, я был прав, что проявил твердость?

– Совершенно правы, сэр.

– Благодарю вас, Дживс.

Должен сказать, я считал, что это благородно с его стороны – вот так поддержать молодого господина. Я вам не говорил, но всего двое суток назад я был вынужден воспрепятствовать его желаниям с такой же неумолимостью, какую теперь выказал родной тетке. Он хотел, чтобы после Рождества мы поехали во Флориду, и для этого внушал мне, как рады мне будут мои многочисленные американские друзья, которые как раз проводят зимний сезон на побережье, но я видел его уловки насквозь. За этими сладкими речами крылось одно: он любит ездить на рыбалку во Флориду и лелеет мечту как-нибудь однажды поймать на крючок рыбу тарпонга.

Я сочувствовал такой честолюбивой мечте и пошел бы ему навстречу – если бы мог. Но мне необходимо было находиться в Лондоне к началу первенства по игре в летучие стрелы у нас в клубе «Трутни», которое должно было состояться где-то в феврале, а я имел шансы выйти в нем победителем. Так что пришлось мне ему сказать, что Флорида исключается, а он только ответил: «Очень хорошо, сэр», – и вопрос был исчерпан. Я рассказываю это к тому, что он не затаил на меня ни злобы, ни обиды и вообще ничего такого, а ведь мог бы затаить, не являйся он человеком высокого полета, каковым он является.

– И однако же, Дживс, – вернулся я к теме огорченной тетки, – хотя мои решимость и твердость помогли мне выйти победителем из поединка воль, у меня все-таки сжимается сердце.

– Почему, сэр?

– От сострадания. Оно всегда точит душу, когда раздавишь кого-нибудь железной пятой. Начинаешь задумываться, нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы подлечить раны и вернуть луч солнца в жизнь пострадавшего? Мне неприятно думать о том, как тетя Далия сегодня ночью, закусив угол подушки, будет едва сдерживать рыдания из-за того, что я не нашел возможности осуществить ее мечты и надежды. Думаю, надо протянуть ей что-нибудь вроде оливковой ветви или руки примирения.

– Это было бы весьма благородно с вашей стороны, сэр.

– В таком случае я не пожалею нескольких фунтов на цветы, поднесу ей. Вас не затруднит завтра утром выйти и купить, скажем, две дюжины роз на длинных стеблях?

– Нисколько, сэр. Само собой разумеется.

– Она их получит, и лицо ее посветлеет, как вы считаете?

– Несомненно, сэр. Я позабочусь об этой покупке сразу же после завтрака.

– Благодарю вас, Дживс.

Он ушел, а я остался сидеть с довольно хитрой улыбкой на губах, так как в разговоре я был с ним не до конца искренен, и меня смешила мысль, что он думает, будто я только того и добиваюсь, чтобы успокоить собственную совесть.

Только не думайте, все, что я говорил про желание сделать приятное престарелой родственнице, зашпаклевать трещину в наших отношениях и тому подобное, было истинной правдой. Но содержалось тут и еще кое-что. Было необходимо, чтобы она перестала на меня сердиться, так как я нуждался в ее сотрудничестве для осуществления одного замысла, или плана, зревшего в голове Вустера с той самой минуты после ужина, когда она спросила, почему я смотрю на нее, точно безмозглая рыба. Я задумал некую интригу, как привести дела сэра Р.Глоссопа к счастливому концу, и теперь, поразмыслив на досуге, находил, что все должно получиться без сучка и задоринки.

Я был еще в ванне, когда Дживс приволок цветы, и, обсушив свою фигуру, натянув облачение, позавтракав и выкурив сигарету для бодрости, я вышел с ними из дому.

Горячего приема я от своей единокровной старушенции не ждал, и слава Богу, потому что горячего приема она мне не оказала. Она встретила меня надменно и окинула таким взглядом, каким в свои охотничьи годы, наверно, оглядывала какого-нибудь всадника из кавалькады, вырвавшегося вперед собак.

– А, это ты, – промолвила она.

Тут, естественно, не могло быть двух мнений, и я подтвердил ее слова, вежливо пожелав ей доброго утра и жизнерадостно улыбнувшись, – может быть, не так уж и жизнерадостно, потому что вид у нее был устрашающий. Она была как раскаленная сковородка.

– Надеюсь, ты понимаешь, – сказала она, – что после твоего вчерашнего подлого поведения я с тобой не разговариваю.

– Вот как? – промямлил я.

– Именно так. Я поливаю тебя немым презрением. Что это ты держишь в руке?

– Длинные розы. Для вас.

Она хмыкнула.

– Подумаешь, длинные розы! Длинных роз мало, чтобы я изменила свое мнение о тебе как о жалком трусе и размазне и позоре благородного семейства. Твои предки сражались в Крестовых походах, их имя часто упоминалось в военных донесениях, а ты жмешься, как посоленная устрица, при мысли о том, чтобы выступить в роли Санта-Клауса перед милыми детками, которые и мухи не обидят. Этого довольно, чтобы родная тетя отвернула лицо к стене и махнула на все рукой. Но может быть, – добавила она, на минуту смягчившись, – ты явился сюда сообщить, что передумал?

– Боюсь, что нет, пожилая родственница.

– Тогда убирайся и по пути домой постарайся, если сумеешь, попасть под колеса автобуса. И хорошо бы мне присутствовать при этом и услышать, как ты лопнешь.

Было ясно, что нечего медлить, пора переходить к делу.

– Тетя Далия, – произнес я, – в ваших руках счастье и радость целой человеческой жизни.

– Если твоей, то и слышать ничего не желаю.

– Нет, не моей. Родди Глоссопа. Примите участие в плане, или заговоре, который у меня в голове, и Родди запрыгает от счастья по своей клинике, точно барашек весенним днем.

Тетя Далия вздохнула и посмотрела на меня с подозрением.

– Который час? – спросила она.

Я взглянул на часы.

– Без четверти одиннадцать. А что?

– Просто я подумала, что напиваться в такой час слишком рано, даже для тебя.

– Да я и не думал напиваться.

– Не знаю. Разговариваешь ты как пьяный. У тебя есть при себе кусок мела?

Я ответил возмущенно:

– Нет, конечно. По-вашему, я всегда должен носить мел в кармане? Зачем он вам?

– Я хотела провести черту на полу и посмотреть, сможешь ли ты по ней пройти. Потому что я все больше убеждаюсь, что ты с утра залился по самые глаза. Скажи: «Шел Сол по шоссе».

Я сказал.

– Скажи: «На складе Скотта стоят сосуды со сладким соусом».

Я и это испытание выдержал.

– Ну, не знаю, – пожимает она плечами, – похоже, ты не более пьян, чем обычно. Но что ты тут такое плел насчет счастья и радости старины Глоссопа?

– На этот вопрос я могу вам дать исчерпывающий ответ. Начну с того, что вчера я услышал от Дживса одну историю, которая потрясла меня до глубины души. Нет, – поспешил я ее успокоить, – не про юношу из Калькутты. Она касается сердечных дел Родди. Вообще-то это длинная история, но я изложу ее в самом кратком, сжатом виде. И перед тем, как начну рассказывать, хочу предупредить, что в правдивости ее вы можете не сомневаться, любое сообщение Дживса – это верняк, будто получено прямо от кота, проживающего в конюшне. И более того, в данном случае еще имеется подтверждение от мистера Добсона, глоссопского лакея. Вам знакома Мертл, леди Чаффнел?

– Да, я ее знаю.

– Они с Родди помолвлены.

– Слыхала.

– Они нежно любят друг друга.

– Ну и что?

– Сейчас объясню. Она решительно и бесповоротно отказывается пройти с ним об руку по центральному проходу в церкви, до тех пор пока его дочь Гонория не выйдет замуж.

Я ожидал, что при этом известии тетя Далия разинет рот от изумления. Так и произошло. Впервые ее вид показывал, что она не считает мои слова бредом тяжелобольного. Она всегда хорошо относилась к Р. Глоссопу и теперь была сражена известием, что он прочно и по самые уши сидит в луже. Не то чтобы она побелела с лица, нет, конечно, после того как она столько лет при любой погоде скакала по полям и лугам за собачьей сворой, это просто невозможно, но она шумно фыркнула и вообще очевидно было, что она очень расстроилась.

– Бог ты мой! Это правда?

– Дживсу известно все досконально.

– Он что, знает вообще все?

– Да, наверно. На самом-то деле мамашу Чаффнел можно понять. Если бы, например, вы были новобрачной, согласились бы вы, чтобы в вашем гнездышке вместе с вами постоянно обитала Гонория?

– Нет, не согласилась бы.

– Вот то-то и оно. Так что, само собой, друзья и доброжелатели Родди должны предпринять шаги для того, чтобы выдать ее замуж. И тут мы подходим к главному. У меня есть план.

– Держу пари, что никуда не годный.

– Наоборот, блестящий. Меня осенило вчера вечером, когда вы рассказывали, что Блэр Эглстоун влюблен в Гонорию. На это обстоятельство я и возлагаю надежды.

– Иначе говоря, ты намерен выдать ее за Эглстоуна и таким образом от нее избавиться?

– Совершенно верно.

– Ничего не выйдет. Я же объяснила тебе, что он слишком робок, чтобы сделать предложение. У него не хватит духу даже рот открыть.

– Его надо на это подтолкнуть.

– И кто же его подтолкнет?

– Я. С вашей помощью.

Она в очередной раз задержала на мне пристальный взгляд, по-видимому, спрашивая себя, не насосался ли ее любимый племянник с утра пораньше соком виноградной лозы. Опасаясь новых скороговорок и проверок, я поспешил с разъяснениями.

– Мысль у меня такая. Я принимаюсь бешено ухаживать за Гонорией. Кормлю ее обедами и ужинами. Вожу в театры и ночные клубы. Преследую повсюду, как фамильное привидение, и липну к ней, точно пористый пластырь…

На этом месте мне послышалось, будто тетка пробормотала: «Бедная девушка!» – но я пренебрег помехой и продолжал:

– А вы между тем… Вы ведь будете иногда видеться с Эглстоуном?

– Я вижусь с ним ежедневно. Он приносит мне последние известия о своих взглядах на современных девушек.

– Значит, дело в шляпе. Он ведь уже открыл вам, вы говорили, душу и сообщил, что испытывает к Гонории более чем теплые и далеко не просто дружественные чувства, поэтому вам будет легче легкого навести разговор на эту тему. Вы по-матерински предостерегаете его, что он будет последним глупцом, если продолжит свою линию непризнания и допустит, чтобы тайна, как червь в бутоне, румянец на щеках его точила – это одно из Дживсовых выражений, по-моему, звучит неплохо, – и подчеркиваете, что ему следует набраться храбрости и немедленно заграбастать девушку, пока не перекрыт доступ, вам известно, что ваш племянник Бертрам обстреливает ее из тяжелых орудий и они могут в любой момент ударить по рукам. Пустите в ход побольше красноречия, и, по-моему, он не сможет не поддаться влиянию. Мы и оглянуться не успеем, как он бросится к ногам своей избранницы, чтобы излить накипевшие чувства.

– А если она не захочет с ним обручиться?

– Вздор. Она даже со мной один раз обручилась.

Тетя Далия задумалась и, как говорится, погрузилась в молчание.

– Н-не знаю, – произнесла она наконец. – Возможно, тут что-то есть.

– Есть-есть. Самое оно.

– Да, пожалуй, ты прав. Дживс – это великий ум.

– А Дживс-то тут при чем?

– Разве это не он придумал?

Я гордо выпрямился, что не так-то просто сделать, сидя в кресле. Мне решительно не нравится такое положение вещей: стоит мне высказать какую-нибудь ценную мысль, и все как один решают, что она принадлежит Дживсу.

– Этот сюжетный ход измыслил лично я.

– Ну что ж, он не так-то плох. Я много раз говорила, что у тебя в мозгу бывают просветления.

– И вы согласны принять участие и сыграть свою роль?

– С удовольствием.

– Отлично. Можно я от вас позвоню? Хочу пригласить Гонорию Глоссоп пообедать.

Про Бертрама Вустера, как известно, многие говорят, что если уж он взялся за гуж, его не так-то легко заставить вложить меч в ножны. Я сказал тете Далии, что принимаюсь бешено ухаживать за Гонорией, и я именно принялся за ней бешено ухаживать. Я таскал ее по обедам и ужинам, я дважды водил ее в ночной клуб. Стало мне в изрядную сумму, но во имя доброго дела можно и потратиться. Даже морщась при взгляде на цифры внизу счета, я утешал себя сознанием, что мои деньги идут на благое дело. Не жалел я и часов, проведенных в обществе девицы, от которой при нормальных обстоятельствах готов был бы бежать сломя голову в тесных ботинках. На кон было поставлено счастье папаши Глоссопа, а когда ставкой является счастье друга, ваш покорный слуга не считается с расходами.

И труды мои не остались бесплодны. Тетя Далия звонила мне и докладывала о том, как температура Блэра Эглстоуна с каждым днем повышается и скоро желанная цель будет достигнута, она считала это только вопросом времени. И вот настал день, когда я смог явиться к ней и сообщить радостную новость, что названная цель действительно у нас в руках.

Я застал ее поглощенной чтением Эрла Стенли Гарднера, которого она при моем появлении приветливо отложила.

– Ну-с, чучело, – проговорила она, – что тебя сюда принесло? Почему ты не закатился опять куда-нибудь с Гонорией Глоссоп, строя из себя южноамериканского кабальеро? Манкируешь?

Я ответил ей мирной улыбкой.

– Престарелая родственница, – объявил я, – я прибыл к вам с известием, что мы достигли конца пути. – И без дальнейшего предисловия стал излагать ей суть дела: – Вы выходили сегодня из дома?

– Да, ходила на прогулку. А что?

– И убедились, что погода просто прекрасная, верно? Ну, прямо весна.

– Ты что, пришел поговорить о погоде?

– Сейчас вы поймете, что она имеет отношение к интересующему нас вопросу. Поскольку день сегодня так хорош, с ума сойти…

– Кое-кто и сошел.

– Как вы сказали?

– Я молчу. Продолжай.

– Так вот. Поскольку сегодня прекрасная погода, я решил выйти прогуляться в парке. И можете себе представить? Первое, что я там увидел, была Гонория. Сидит на скамейке у Серпантина. Я хотел было улизнуть, но – поздно. Она меня заметила, так что пришлось подрулить, сесть рядом и завязать разговор. Вдруг смотрю, подходит Блэр Эглстоун.

Увлеченная моим рассказом тетя Далия охнула.

– Он тебя увидел?

– Совершенно отчетливо.

– Значит, настал решающий миг! Если бы у тебя хватило ума, ты бы ее тут схватил и поцеловал.

Я снова с достоинством улыбнулся.

– Я так и сделал.

– Правда?

– Истинная правда. Заключил ее в объятия и нанес ей жаркий поцелуй.

– Что сказал на это Эглстоун?

– Не знаю, не слышал. Я сразу же рванул оттуда.

– Но он был свидетелем? Ты в этом уверен?

– А как же. Он находился всего в нескольких ярдах, и видимость была хорошая.

Мне нечасто приходится получать похвальные отзывы из уст сестры моего покойного отца, она всегда заботится о моем благе и потому подвергает меня жесточайшей критике. Но на этот раз она восхвалила меня до небес. Одно удовольствие было слушать.

– Ну, я думаю, дело сделано, – сказала она в заключение, отдав щедрую дань восторга моему уму и находчивости. – Я видела вчера Эглстоуна, и когда я рассказала ему, как вы с Гонорией развлекаетесь и всюду бываете вдвоем, он стал похож на белобрысого Отелло. Кулаки сжаты, глаза мечут искры, и если он не скрежетал зубами, значит, я вообще не различаю звуков зубовного скрежета. Этот поцелуй послужит ему последним толчком. Вполне возможно, что он тогда же сделал ей предложение, как только избавился от твоего присутствия.

– Я именно на это и рассчитывал.

– Вот дьявольщина, – выругалась моя родоначальница, потому что в эту минуту зазвонил телефон и прервал нас, когда мы намеревались продолжить обсуждение не прерываясь. Она сняла трубку, последовал продолжительный односторонний разговор. Односторонний в том смысле, что тетя Далия от себя прибавляла только «Ах!» и «Что?» Наконец тот или та, кто был на другом конце провода, высказал – или высказала – все, и тетя, положив трубку, обратила ко мне крайне озабоченное лицо.

– Это звонила Гонория, – сказала она.

– Вот как?

– Да. И ее рассказ представляет определенный интерес.

– Как там у них все сошло? В соответствии с планом?

– Не совсем.

– Что значит, не совсем?

– Начать с того, что, оказывается, Блэр Эглстоун, распаленный, по-видимому, моими вчерашними речами, о которых я тебе рассказывала, вчера же вечером сделал ей предложение.

– Да?

– И она приняла его.

– Прекрасно.

– Не так-то прекрасно.

– А что?

– А то, что он, увидев, как ты ее целуешь, обозлился и расторг помолвку.

– О Господи!

– Это еще не все. Худшее сейчас услышишь. Теперь она говорит, что выйдет замуж за тебя. Что она сознает твои многочисленные недостатки, но верит, что ей удастся их исправить и сформировать тебя как личность, и хотя ты не герой ее мечты, такая неотступная, долготерпеливая любовь должна быть вознаграждена. Судя по всему, ты там в парке перестарался. Эту опасность, по-видимому, следовало предвидеть.

Задолго до того, как она договорила, я уже снова дрожал как осина. Потрясенный, я смотрел на престарелую родственницу, выпучив глаза.

– Это… ужасно!

– Я же тебе сказала, что дела обстоят неважно.

– А вы не разыгрываете меня?

– Да нет, все – чистая правда.

– Тогда что же мне делать?

Она сердито пожала плечами.

– Меня не спрашивай, – сказала она. – Посоветуйся с Дживсом. Может быть, он что-нибудь придумает.

Хорошо ей, конечно, было говорить: «Посоветуйся с Дживсом», – но сделать это оказалось не так легко, как она думала. По моим представлениям, посвятить Дживса во все, как говорится, безжалостные подробности – означало трепать имя женщины, а за такие вещи человека исключают из клубов и перестают с ним здороваться. С другой стороны, угодить в подобную ловушку и не обратиться к нему за помощью было бы полным безумием. Так что я долго размышлял и наконец сообразил, как действовать. Я крикнул его, и он возник передо мной со своим неизменным «Сэр?»

– Э-э, Дживс, – говорю я ему, – надеюсь, вы не лежали на диване с «Этикой» Спинозы или еще с чем-нибудь таким и я не оторвал вас от серьезных занятий? Не можете ли вы уделить мне минуту вашего бесценного времени?

– Конечно, сэр.

– У одного моего друга, которого я не буду называть, возникла серьезная проблема, и мне нужен ваш совет. Но сначала замечу, что это одна из тех деликатных проблем, когда не только имя друга должно остаться в тайне, но безымянным будет и весь остальной персонал. Другими словами, не будем называть имен. Вы меня понимаете?

– Вполне понимаю, сэр. Вы предпочитаете обозначить действующих лиц буквами А и В?

– Или словами Север и Юг.

– А и В привычнее, сэр.

– Как угодно. Итак, А – мужчина, В – женщина. Пока все понятно?

– Вы изъясняетесь с совершенной ясностью, сэр.

– В результате некоторого… Как это говорится, Дживс, когда обстоятельства как бы сливаются…

– Может быть, стечение обстоятельств вы имеете в виду, сэр?

– Вот именно. В результате некоторого стечения обстоятельств В забрала в голову, что будто бы А в нее влюблен. Но на самом деле это не так. Пока ясно?

– Да, сэр.

Я приумолк на этом месте, чтобы привести в порядок мысли. Когда они упорядочились, я стал рассказывать дальше.

– До недавнего времени В была помолвлена с…

– Может быть, назовем его С, сэр?

– С так С, я не против. Так вот, я говорю, В была помолвлена с С, благодаря чему А мог жить, не зная горя и забот. Однако потом в их лютне образовалась трещина, уговор аннулировали, а В теперь поговаривает о том, чтобы заключить брачный союз с А. Я хочу, чтобы вы употребили свой ум на то, чтобы подыскать способ, как бы А вывернуться из этой истории. Только не говорите, пожалуйста, что ничего нет легче, дело в том, что А имеет репутацию Рыцаря, и это серьезное препятствие. Допустим, В приходит к нему и говорит: «А, я буду вашей». Он не может просто сказать ей в ответ: «Да? Вы так думаете? Заблуждаетесь». У него есть свой кодекс чести, согласно этому кодексу он обязан поддакивать ей и покорно идти ей навстречу. А он, Дживс, по совести говоря, готов скорее умереть под забором. Так что вот какие дела. Все факты я вам изложил. Забрезжило что-нибудь?

– Да, сэр.

Я был потрясен. Опыт подсказывал мне, что Дживсу известны все ответы, но чтобы так сразу…

– Говорите же, Дживс. Я умираю от нетерпения.

– Очевидно, сэр, что В будет вынуждена отказаться от своих матримониальных планов касательно А, если А даст ей понять, что его сердце отдано другой.

– Но оно не отдано.

– Достаточно того, чтобы создалось общее впечатление, сэр.

Я начал понимать, к чему он клонит.

– Вы хотите сказать, что если я предъявлю, то есть он предъявит какую-нибудь особу женского пола, которая согласится подтвердить, что обручена со мной, то есть с ним, понятное дело, и опасность будет устранена?

– Вот именно, сэр.

Я задумался.

– Пожалуй, это мысль, – согласился я по размышлении. – Но имеется одна непреодолимая загвоздка: где взять исполнительницу на вторую роль? Нельзя же бегать по Лондону и просить знакомых девиц, чтобы они притворились твоими невестами. То есть на худой конец, конечно, можно, но это будет тяжелая нагрузка на нервы.

– Что верно, то верно, сэр.

– А никакого альтернативного плана у вас не найдется?

– Боюсь, что нет, сэр.

Признаюсь, я был обескуражен. Но у нас в клубе «Трутни», да и вообще повсюду общеизвестно, что Бертрама Вустера можно обескуражить, но, как правило, это скоро проходит. В тот же вечер в клубе я наткнулся на Китекэта Перебрайта, и при виде его меня вдруг осенило, как можно обойти возникшее затруднение.

Китекэт – актер, теперь он пользуется большим спросом, у него так называемое молодежное амплуа. Но на заре своей карьеры он, как и все начинающие, был вынужден обивать пороги театральных агентств в поисках ангажемента, или куска, как это у них называется. После обеда, сидя за столом, он развлекал меня смешными рассказами на внутритеатральные темы. И меня вдруг, точно удар под ложечку, поразила мысль, что девушку, которая может сыграть мою невесту, надо искать в театральном агентстве. Кто-нибудь из этих деляг наверняка предоставит в мое распоряжение временно безработную артистку, которая за умеренную цену будет рада принять участие в безобидном обмане.

Китекэт объяснил, как найти театральных агентов. Оказалось, они обитают главным образом на Чэринг-Кросс-роуд, и на следующее же утро наблюдатель мог бы увидеть, как я вхожу в контору Джаса Уотербери, расположенную на последнем этаже одного из зданий на этой магистрали.

Я остановил выбор на этом агенте не потому, что слышал о нем какие-то особенно восторженные отзывы, просто по всем другим адресам было полно народу, все стояли бампер к бамперу, и не имело смысла пристраиваться и ждать, пока дойдет очередь. А у Уотербери, когда я вошел, в приемной не было ни души, будто он раз и навсегда расплевался с человеческим стадом.

Не исключено было, конечно, что он временно спустился вниз и пошел через дорогу пропустить рюмочку, но также не исключено было и то, что он сейчас затаился у себя в кабинете с надписью «Не входить» на двери. Я постучался. Что этим я пробужу кого-то к жизни, у меня особых надежд не было. Однако же я ошибся. Из-за двери высунулась голова.

Мне случалось в жизни видеть головы, больше ласкающие взор. Высунувшуюся голову можно было, пожалуй, отнести к разряду масляных. Макушка лоснилась от лосьона или помады, и физиономия тоже имела такой вид, будто ее владелец утром после бритья натер щеки сливочным маслом. Но я держусь широких взглядов и не возражаю против того, чтобы у человека была масляная голова, если ему так больше нравится. Возможно, у Кеннета Молино, Малькольма Мак-Каллена, Эдмунда Огилви и Хораса Фернивала, других театральных агентов, к которым я пытался обратиться, при личном знакомстве тоже оказались бы масляные головы. Может быть даже, это вообще черта всех театральных агентов. Надо будет при встрече выяснить у Китекэта Перебрайта.

– Здорово, малый, – произнес скользкий тип, но не очень внятно, так как жевал при этом нечто вроде бутерброда с ветчиной. – Чем могу быть полезен?

– Вы Джас Уотербери?

– Я самый. Ищете работу?

– Мне нужна девушка.

– Всем нам нужны девушки. Какое у вас предприятие? Бродячая труппа?

– Нет, скорее любительская постановка.

– Ах, вот оно что. Гоните подробности.

Я заранее решил, что выкладывать театральному агенту свои личные обстоятельства будет неудобно. Так оно и оказалось, но я взял себя в руки и все ему выложил. В ходе рассказа я стал замечать, что, по-видимому, недооценил Джаса Уотербери. Обманутый его внешним видом, я отнес его к той публике, которая медленно соображает и плохо врубается в тонкости. А он все быстро усваивал и хорошо соображал. Он слушал, умудренно кивая, а по окончании сказал, что я обратился как раз туда, куда надо было. У него есть племянница по имени Трикси, и она как раз то, что мне надо. Задачка полностью в ее духе. Если я поручу это дело ей, заключил он, успех, несомненно, будет самый сногсшибательный.

Звучало заманчиво, но я с сомнением поджал губы. А вдруг любящий дядя из естественного пристрастия чересчур перехвалил вышеназванную Трикси?

– Вы уверены, – говорю, – что эта ваша племянница справится с такой непростой работой? Тут требуется основательная актерская подготовка. Будет ли она в этой роли убедительна?

– Она покроет ваше лицо жаркими поцелуями, если вы это имеете в виду.

– Меня больше беспокоит диалог. Что, если она переврет текст? Может, все-таки лучше пригласить опытную актрису?

– А Трикси и есть опытная актриса. Она уже сколько лет играет Царицу Фей в пантомимах. Главных ролей ей в Лондоне не дают просто из зависти в высших инстанциях. Но справьтесь в Лидсе и Уигане, как ее там ценят. Поинтересуйтесь в Халле, в Хаддерсфилде.

Я ответил, что обязательно поинтересуюсь, если только попаду туда когда-нибудь. Тут он совсем разбушевался:

– «Фигуристая милашка» – «Лидс Ивниниг кроникл»! «Талантливая цыпочка» – «Халл Дейли ньюс»! «Красота и достоинство» – «Уиганский вестник»! Можете не волноваться, приятель, Трикси даром денег не берет. И кстати сказать, сколько она за эту роль получит?

– Я думал о пятерке.

– Может, десять?

– Согласен.

– Или лучше пятнадцать. И роль будет сыграна со всем послушанием и вдохновением.

Я не стал торговаться, не до того. Утром, когда я завтракал, позвонила тетя Далия и сообщила, что Гонория собирается посетить меня в четыре часа, так что к этому сроку надо было успеть подготовить ей надлежащую встречу. Я выложил пятнадцать фунтов и поинтересовался, как скоро он найдет племянницу, ибо сейчас, как говорит Дживс, время решает все. Он сказал, что она поступит в мое распоряжение задолго до назначенного часа, и я сказал: «Ладно».

– Позвоните мне, когда у вас все будет готово, – велел я ему. – Я буду обедать в клубе «Трутни».

Это странным образом возбудило его интерес.

– Клуб «Трутни»? Вы что же, состоите в нем? У меня там есть добрые знакомые, в клубе «Трутни». Мистера Уиджена знаете?

– Фредди Уиджена? Да, конечно.

– А мистера Проссера?

– И Богача Проссера знаю.

– Увидите их, передайте от меня горячий привет. Хорошие парни, и тот, и другой. Ну а теперь можете валить отсюда и сидеть преспокойно набивать брюхо, отложив все заботы. Я отыщу Трикси раньше, чем вы доедите рыбу с картошкой.

Когда я после обеда пил кофе в курилке, меня позвали к телефону. Это был, как я и думал, Джас Уотербери.

– Это вы, милый человек?

Я ответил положительно, и он объявил, что все под контролем. Трикси обнаружена и прибудет заблаговременно до поднятия занавеса, готовая сыграть любую роль, что ей сулит судьба. Пусть я назову адрес, по которому им явиться.

Я назвал, и он сказал, что они приедут как штык без четверти четыре. Так что все было улажено, и я возвратился в курилку, испытывая по отношению к Джасу Уотербери самые добрые чувства. Он, конечно, из тех, кого не рискнешь пригласить с собой в многодневный пеший поход, и лучше бы ему все-таки сократить употребление масла как на шевелюру, так и на всю свою персону, но несомненно одно: если обстоятельства потребуют от вас сплести интригу, лучшего помощника для этого просто не найдешь.

Пока меня не было в курительной комнате, пришел Китекэт и сел в кресло рядом с моим, и я, как только его увидел, сразу же принялся расспрашивать его про Джаса Уотербери.

– Помнишь, ты мне объяснял насчет театральных агентов? Не случалось тебе иметь дело по этой линии с неким Уотербери?

Китекэт задумался.

– Фамилия как будто бы знакомая. А как он выглядит?

– Неописуемо.

– Это мне мало что говорит. Театральные агенты все выглядят неописуемо. Но вот фамилию такую я, похоже, где-то слышал. Уотербери, Уотербери? Постой! Такой скользкий тип?

– Да, скользкий. Маслянистый.

– А зовут его не Джас?

– Джас.

– Тогда я знаю, кого ты имеешь в виду. Сам я его никогда не встречал, – он, наверно, еще не оперировал в те времена, когда я обивал пороги агентов, – но Фредди Уиджен и Богач Проссер мне о нем рассказывали.

– Да, он говорил, что они его друзья.

– Ну, он бы не стал этого утверждать, если бы услышал, как они о нем отзываются. Особенно Проссер. Джас Уотербери вытряс из него однажды две тысячи фунтов.

Это меня поразило.

– Из Богача Проссера вытряс две тысячи? – переспросил я, недоумевая. Может быть, я ослышался? Богач Проссер – наш клубный миллионер, но всем хорошо известно, что у него невозможно вытянуть даже пятерку без хлороформа и наложения щипцов. Кто только не пытался, и все напрасно.

– Да, Фредди Уиджен мне говорил. По словам Фредди, если Джас Уотербери вторгся в чью-то жизнь, этот человек может попрощаться по меньшей мере с половиной своего имущества. Он у тебя уже взял что-нибудь?

– Пятнадцать фунтов.

– Скажи спасибо, что не пятнадцать сотен.

Если вы сейчас подумали, что слова Китекэта посеяли у меня в душе беспокойство и дурные предчувствия, то вы не ошиблись. Наступил назначенный срок – три часа сорок пять минут – и я застал Вустера расхаживающим по комнате с насупленными бровями. Одно дело, если бы засаленный театральный агент выставил на пару фунтов всего-навсего старину Фредди Уиджена, его может обобрать даже ребенок. Но чтобы деньги, да еще в таком колоссальном количестве, были изъяты у Богача Проссера, у которого в кошельке гнездится многодетная моль, это было выше моего понимания. Невероятно… Китекэт сказал, что толком ничего понять нельзя, потому что стоит Богачу Проссеру услышать имя Джаса Уотербери, как он синеет с лица и начинает невразумительно брызгать слюной, но факт таков, что банковский счет Джаса возрос на эту сумму, а банковский счет Проссера, наоборот, на столько же уменьшился. Словом, я ощущал себя тем персонажем из романа тайн, который вдруг понимает, что против него сражается сам Спрут преступного мира, а как ускользнуть от его щупалец, понятия не имеет.

Однако вскоре Здравый Смысл ко мне возвратился, и я осознал, что напрасно так уж разволновался. Ничего подобного со мной случиться не может. Ну, допустим, Джас Уотербери попытается втянуть меня в какую-нибудь сомнительную сделку, чтобы потом исчезнуть, оставив меня, как говорится, с младенцем на руках, все равно у него ничего не выйдет, не на такого напал. Короче говоря, к тому моменту, когда у двери зазвонил звонок, Бертрам снова был самим собой.

Дверь открыл я, потому что у Дживса была выходная половина дня. Он раз в неделю складывает орудия своего труда и отправляется в клуб «Ганимед» играть в бридж. Джас со своей племянницей переступили порог, а я остался стоять, разинув рот. Можно даже сказать, что на мгновенье я обалдел.

Последний раз я был на представлении пантомимы в довольно раннем детском возрасте и совершенно забыл, насколько упитанны бывают Царицы Фей. Вид Трикси Уотербери поразил меня, как удар тупым предметом по голове. С одного взгляда было понятно, почему критик из Лидса назвал ее «фигуристой милашкой». Ростом с меня, она стояла передо мной в белых носочках, выпирая во все стороны из короткого платьица, хлопала сияющими глазами и улыбалась ослепительной улыбкой. Прошло несколько мгновений, прежде чем я сумел выговорить «здравствуйте».

– Привет, привет, – сказал Джас Уотербери и с одобрительным видом осмотрелся. – Неплохая квартирка. Ручаюсь, дорого обходится содержать такую в порядке. Это мистер Вустер, Трикси. Будешь звать его Берти.

Царица Фей сказала, что, может быть, лучше «мой пупсик»? И Джас Уотербери горячо одобрил ее предложение.

– У публики пройдет на «ура», – кивнул он. – Что я говорил, а? Девочка в самый раз подходит на эту роль. Придаст исполнению легкий шик, вот увидите. Когда вы ожидаете свою даму?

– С минуты на минуту.

– Тогда надо подготовить мизансцену. При поднятии занавеса вы сидите вон в том кресле, на коленях у вас Трикси.

– Что-о?

По-видимому, он услышал в моем голосе ужас, потому что немного нахмурил свой сальный лоб.

– Мы же заботимся о качестве постановки, – строго указал он. – Для того чтобы сцена вышла убедительной, самое важное – это картинка.

Я нашел, что в его словах что-то есть. Сейчас не время для полумер. Я опустился в кресло. Не скажу, что я был вне себя от счастья, однако я сидел, и любимая фея города Уигана так шмякнулась мне на колени, что старое доброе кресло задрожало, как осина. И едва она успела прильнуть к моей груди, как раздался звонок в дверь.

– Занавес поднимается! – провозгласил Джас Уотербери. – А ну-ка выдай страстное объятие, Трикси, да на всю катушку.

Трикси вцепилась в меня на всю катушку, и мне показалось, что я альпинист в горах Швейцарии, задавленный лавиной с сильным запахом пачулей. Джас распахнул врата, и входит не кто иной, как Блэр Эглстоун, гость, которого я меньше всего ожидал.

Он остолбенел и вытаращил глаза. Я тоже вытаращил глаза. И даже Джас Уотербери глядел на нас вытаращенными глазами. Его можно было понять. Человек ожидал появления дамы, и вдруг из глубины сцены слева входит некто вообще в труппе не состоящий. Неудивительно, что он расстроился. Всякий импресарио на его месте отнесся бы к подобному вторжению неодобрительно.

Первым заговорил я. В конце концов, я хозяин, а обязанность хозяина – поддерживать беседу.

– A-а, Эглстоун! – произнес я. – Заходите. Вы ведь не знакомы с мистером Уотербери, не правда ли? Мистер Эглстоун, мистер Джас Уотербери. А это его племянница мисс Трикси Уотербери, моя невеста.

– Ваша кто?

– Невеста. Суженая. Нареченная.

– Боже милосердный!

Джас Уотербери, видимо, решил, что поскольку спектакль прерван, ему больше тут делать нечего.

– Ну, Трикс, – сказал он, – твой Берти захочет, наверное, поболтать с этим джентльменом, своим приятелем, так что чмокни его на прощание, и мы пошли. Очень приятно было познакомиться, мистер Как-бишь-вас. – И он с масляной улыбкой на губах повел Царицу Фей вон из комнаты.

А Блэр Эглстоун, похоже, совсем растерялся. Он смотрел им вслед и словно спрашивал себя, вправду ли он видел то, что видел? Потом обернулся и посмотрел на меня, как человек, требующий объяснения.

– Что это значит, Вустер?

– Что значит – что, Эглстоун? Выражайтесь яснее.

– Что это была за особа, черт подери?

– Вы что, не слышали? Моя невеста.

– То есть вы в самом деле с ней помолвлены?

– Совершенно верно.

– А кто она?

– Она играет Царицу Фей в пантомимах. Не в Лондоне, по причине зависти в высших сферах, но о ней высокого мнения в Лидсе, Уигане, Халле и Хаддерсфилде. В газете «Халл Дейли ньюс» о ней написали, что она «талантливая цыпочка».

Эглстоун помолчал, очевидно, обдумывая последнее сообщение, а затем, совершенно не стесняясь, как это теперь модно у молодых романистов, прямо и откровенно заявил:

– Она похожа на гиппопотама.

Я мысленно прикинул.

– Да, сходство есть. Наверно, от фей требуется некоторая мясистость, если они дорожат любовью народа в таких городах, как Лидс и Хаддерсфилд. Северный зритель хочет за свои деньги получить побольше.

– И от нее исходит какой-то жуткий запах, не припомню сейчас, что это.

– Пачули. Да, я тоже заметил.

Он опять задумался.

– Не могу себе представить вас помолвленным с нею.

– А я могу.

– Так это официально?

– Вполне.

– Это будет замечательной новостью для Гонории.

Я не понял.

– Для Гонории?

– Да. Она вздохнет с огромным облегчением. Она, бедняжка, очень о вас беспокоилась. Я из-за этого и пришел к вам, чтобы сообщить вам, что она не может быть вашей. Она выходит замуж за меня.

Я оторопело заморгал. Первая моя мысль была, что он, несмотря на ранний час, находится под воздействием алкоголя.

– Но я получил известие из надежного источника, что это дело расстроилось.

– Расстроилось было, а потом снова сладилось. Мы помирились.

– Надо же. Вот это да.

– И она не решалась пойти и сообщить вам сама. Сказала, что не в силах видеть немую муку в вашем взоре. Когда я скажу ей, что вы обручились, она от радости пустится плясать по всему Вест-Энду, и не только потому, что не погубила вашу жизнь, но еще и ясно представив себе, какого несчастья ей удалось избежать. Подумать только, ведь она могла выйти за вас! В голове не укладывается. Ну, я пошел сообщить ей хорошую новость, – заключил он, и мы простились.

А через минуту снова зазвонил звонок. Открываю дверь, а у порога снова стоит он.

– Как, вы говорили, ее зовут?

– Зовут? Кого?

– Вашу невесту.

– Трикси Уотербери.

– Боже милосердный! – воскликнул он, повернулся и ушел. А я снова погрузился в сладкие грезы, которые он прервал своим приходом.

Было такое время, когда, если бы ко мне кто-то пришел и сказал: «Мистер Вустер, меня подрядила одна солидная издательская фирма написать вашу биографию, и мне нужны какие-нибудь интимные подробности, которых, кроме как у вас, нигде не раздобыть. Оглядываясь назад, какой момент вы считаете верхом вашей жизненной карьеры?» – я бы ответил не задумываясь. Это было, сообщил бы я ему, когда мне шел четырнадцатый год и я состоял учеником в закрытой частной школе «Малверн-Хаус», что в Брамли-Он-Си, возглавляемой князем тьмы и злодейства Обри Апджоном М.А.[334]. Он велел мне на следующее утро явиться к нему в кабинет, а это всегда означало полдюжины горячих тростью, которая кусала, как змея, и жалила, как аспид. И каково же было мое счастье, когда наутро я весь с ног до головы покрылся красными пятнами, у меня оказалась корь, и неприятное объяснение с начальством само собой отложилось на неопределенное время.

Это и был мой высший миг. Примерно такое же блаженство переживал я теперь, только еще более упоительное, эдакое тихое ликование, осеняющее человека, который оставил с носом силы зла. Я словно освободился от огромного груза. Вообще-то в каком-то смысле так оно и было, Царица Фей наверняка потянула бы на добрых сто шестьдесят фунтов по магазинным весам, но я имею в виду не это, а ужасную тяжесть, которая угнетала мне душу. Наконец-то усмиренные грозовые тучи у меня над головой разошлись, и с небес засияло улыбчивое солнышко.

Единственное, чего мне не хватало для полного счастья, – это Дживса, чтобы разделить с ним миг моего торжества. Я даже подумал, не позвонить ли ему в клуб «Ганимед», но не хотелось отрывать его, когда он, может быть, как раз добирает взятки без козырей.

Тут я вспомнил про тетю Далию. Уж кому-кому, а ей-то непременно следовало сообщить добрую весть, поскольку она так хорошо относится к Родди Глоссопу и проявила глубокую озабоченность в связи с его безвыходным положением. И потом, она наверняка порадуется тому, что любимый племянник избежал опасности страшнее смерти, а именно женитьбы на Гонории. Правда, обида на мой твердый отказ быть Санта-Клаусом у нее на детском празднике, наверно, еще не зажила, но при последней нашей встрече я заметил, что тетя уже не такая воспаленная, и, значит, можно предполагать, что, загляни я к ней сегодня, она встретит меня с распростертыми объятиями. Ну, может быть, не совсем распростертыми, но более или менее. Поэтому я оставил Дживсу записку с сообщением, где я, и со всех ног помчался к тете Далии на такси.

Как я предвидел, так и получилось. Не хочу сказать, что она просияла при виде меня, но и не швырнула в меня Перри Мейсоном в сопровождении новых обидных слов, а когда я рассказал, что было, пришла в восторг и сделалась просто сама любезность. Мы сидели и весело обменивались мнениями о том, каким прекрасным рождественским подарком для старины Глоссопа будет такой оборот дел, и рассуждали, каково это, должно быть, – оказаться супругом его дочери Гонории, да и супругой Блэра Эглстоуна, если уж на то пошло, тоже, когда внезапно зазвонил телефон. Аппарат стоял на столике рядом, и тетя Далия подняла трубку.

– Алло? – пробасила она. – Кто? – или вернее: – КТО? (по телефону она разговаривает таким же мощным голосом, каким некогда гикала на отъезжем поле). – И протянула трубку мне. – Кто-то из твоих приятелей тебя спрашивает. Говорит, что его фамилия Уотербери.

Джас Уотербери, когда я ответил, показался мне взволнованным. Он испуганно спросил:

– Вы где это находитесь, милый человек? В зоопарке?

– Вас не понял, Джас Уотербери.

– Я слышал сейчас львиный рык.

– А-а, это моя тетя.

– Слава Богу, что ваша, а не моя. У меня барабанные перепонки чуть не лопнули.

– Да, у нее голос звучный.

– Что верно, то верно. Ну, так вот, миляга, сожалею, что потревожил ее в час кормежки, но вам, наверное, интересно будет, мы тут с Трикс все обговорили и решили, что скромная брачная церемония в Отделе регистрации – как раз самое оно. Большой съезд гостей и лишние затраты ни к чему. Да, и еще она говорит, что выбирает для свадебного путешествия Брайтон. Брайтон – ее любимый город.

Я толком не разобрал, о чем это он, но, читая между строк, предположил, что, по-видимому, Царица Фей выходит замуж. Я поинтересовался у него, так ли это, а он маслянисто хихикнул.

– Все шуточки шутишь, Берти? Такой шутник. Кто же должен знать, что она выходит замуж, если не ты?

– Понятия не имею. И за кого?

– Да за тебя, конечно. Разве ты не представил ее приятелю как свою невесту?

Я сразу же поспешил его поправить:

– Но это был просто розыгрыш. Вы ведь ей сказали?

– Что сказал?

– Что мне только нужно было, чтобы она притворилась моей невестой.

– Какая странная идея. Зачем бы я стал это говорить?

– За пятнадцать фунтов.

– Не знаю никаких пятнадцати фунтов. Как я это помню, вы явились ко мне и сказали, что видели Трикси в Уигане в общедоступном спектакле «Золушка», когда она исполняла там роль Царицы Фей, и влюбились с первого взгляда, как и многие другие молодые парни, кто ее видел. Каким-то образом вы разузнали, что она моя племянница, и попросили привезти ее к вам домой. Мы прибыли по вашему адресу, и я с порога увидел свет любви в вашем взгляде, и в ее взгляде тоже. Не прошло и пяти минут, как вы усадили ее к себе на колени и сидели эдак уютненько, миловались, как два голубчика. Настоящая любовь с первого взгляда, и признаюсь, я был искренне тронут. Люблю смотреть, как сходятся пары весенней порой. Правда, сейчас не весенняя пора, но принцип тот же.

В этом месте тетя Далия, которая сидела и безмолвно негодовала, все-таки встряла в разговор, обругала меня и спросила, в чем дело. Я властно от нее отмахнулся. Мне необходимо было сосредоточить все внимание, чтобы разобраться с возникшим недоразумением.

– Вы сами не знаете, что говорите, Джас Уотербери.

– Кто, я?

– Да, вы. Вы все перепутали.

– Вы так думаете?

– Да, думаю. И попрошу вас передать мисс Уотербери, что свадебные колокола не зазвонят.

– Вот и я то же говорю. Трикси предпочитает Отдел регистрации.

– И Отдел регистрации не зазвонит.

Он сказал, что я его удивляю.

– Вы что, не хотите жениться на Трикси?

– Не подойду к ней даже на расстояние вытянутого столба.

«Вот это да!» – прозвучало на том конце провода.

– Поразительное совпадение, – пояснил он. – Именно этим же выражением воспользовался мистер Проссер, когда отказывался жениться на другой моей племяннице, хотя раньше сам же объявил помолвку в присутствии свидетелей, точно так же, как и вы. Доказывает, как тесен мир. Я спросил, известно ли ему о судебных исках за нарушение брачных обещаний, и тогда он заметно задрожал и раз или два сглотнул. А потом заглянул мне в глаза и спросил: «Сколько?» Поначалу я его не понял, но потом меня вдруг осенило. «Так вы желаете расторгнуть помолвку? – говорю я. – И как джентльмен считаете себя обязанным позаботиться, чтобы бедная девушка получила какое-то сердечное утешение? – говорю я. – Что ж, сумма должна быть основательной, поскольку приходится учесть девушкино горе и отчаяние», – говорю я. Мы с ним обговорили это дело и в конце концов согласились на двух тысячах фунтов. Туже сумму я порекомендовал бы и в вашем случае. Думаю, мне удастся склонить Трикси принять ее. Конечно, жизнь для нее все равно останется горькой пустыней после того, как она лишится вас, но две тысячи фунтов – это все же кое-что.

– БЕРТИ! – произнесла тетя Далия.

– О, – говорит Джас Уотербери. – Я снова слышу рык этого льва. Ладно, даю вам время все обдумать. Буду у вас завтра с утра, чтобы услышать ваше решение, и если вы предпочтете не выписывать чек, я попрошу приятеля, может, он сумеет вас уговорить. Он мастер спорта по борьбе без правил и зовут его Боров Джап. Когда-то я был у него менеджером. Теперь он больше не выступает, так как сломал одному типу в поединке позвоночник и с тех пор почему-то испытывает к этому виду спорта отвращение. Но до сих пор сохраняет прекрасную форму. Видели бы вы, как он пальцами щелкает бразильские орехи. Меня он очень уважает, и нет ничего, чего бы он для меня не сделал. Например, если кто-нибудь подставит меня в бизнесе, Боров сразу же ринется и оторвет ему руки-ноги, словно невинный ребенок, который гадает по ромашке: «Любит – не любит». Доброй ночи, приятных сновидений, – заключил Джас Уотербери и повесил трубку.

После такого крайне неприятного разговора я бы, конечно, будь моя воля, забился куда-нибудь в угол и сидел, зажав голову в ладонях и обдумывая создавшееся положение. Но тетя Далия слишком уж громогласно выражала желание услышать, что все это значит, пришлось начать с нее. Я упавшим голосом изложил факты, и она проявила столько сочувствия и понимания, что я был удивлен и растроган. С женским полом часто так бывает. Если вы в чем-то расходитесь с ними во взглядах, например, по поводу того, чтобы наклеить белую бороду и подвязать на живот подушку, они подвергают вас самому жестокому обращению, но стоит им увидеть, что человек действительно в беде, и сердце их оттаивает, злость забыта, и они, не жалея усилий, спешат оказать всякую мыслимую поддержку. Точно так получилось и с престарелой родственницей. Высказавшись по поводу того, что я осел из ослов и меня нельзя выпускать из дому без няньки, она продолжала уже в более ласковом ключе:

– Как бы то ни было, ты сын моего брата, маленьким я нередко тетешкала тебя на колене, хотя другого такого недоразвитого младенца я в жизни не видела, но ведь нельзя тебя винить за то, что ты был похож на помесь вареного яйца с куклой чревовещателя, и я не допущу, чтобы ты бесследно сгинул в калоше, в которую угодил. Я должна сплотиться вокруг тебя и протянуть руку помощи.

– Спасибо, единокровная старушенция. Ужасно благородно с вашей стороны это ваше стремление помочь. Но что вы можете сделать?

– Сама по себе, возможно, ничего, но я могу посовещаться с Дживсом, и совместно мы наверняка что-нибудь придумаем. Звони ему и зови скорее сюда.

– Его еще нет дома. Он играет в бридж у себя в клубе.

– Все-таки позвони. А вдруг.

Я позвонил и, к своему изумлению, услышал размеренный голос:

– Резиденция мистера Вустера.

– Господи, Дживс, я и не предполагал застать вас дома так рано.

– Я уехал раньше срока, сэр. Сегодняшняя игра не доставила мне обычного удовольствия.

– Плохая карта шла?

– Нет, сэр, карты мне доставались вполне удовлетворительные, но партнер дважды сорвал мою игру, и у меня пропало желание продолжать.

– Сочувствую. Значит, вы сейчас ничем не заняты?

– Нет, сэр.

– Тогда, может, примчитесь во весь опор к моей тете Далии? Тут в вас большая нужда.

– Очень хорошо, сэр.

– Едет? – спросила тетя.

– На крыльях ветра. Только наденет свой котелок.

– Тогда уйди куда-нибудь.

– Вы не хотите, чтобы я участвовал в конференции?

– Нет.

– Но три головы лучше, чем две, – попробовал я настоять.

– Только не тогда, когда одна из них – насквозь костяная, – отрезала престарелая родственница, вернувшись к прежней манере выражаться.

В ту ночь я спал неспокойно, мне снилось, будто я убегаю, а меня настигают Царицы Фей, целая свора, да их еще сзади подгоняет Джас Уотербери на коне и орет: «У-лю-лю!» и «Ату его!». Так что, когда я вышел к завтраку, был уже двенадцатый час.

– Насколько я понимаю, Дживс, – говорю я, мрачно ковыряя в тарелке яичницу, – тетя Далия вам все рассказала?

– Да, сэр. Рассказ миссис Траверс был весьма информативен.

Я вздохнул с облегчением, потому что от этой секретности и всяких условных обозначений А и В у меня уже голова кругом шла.

– Положение угрожающее, вы не находите?

– Безусловно, угроза, нависшая над вами, довольно серьезна, сэр.

– Не представляю себе, как я буду выступать ответчиком в деле о нарушении брачного обещания, а публика в зале будет издевательски хохотать, и присяжные еще назначат мне оплату издержек. Да я после этого просто не рискну показаться в «Трутнях».

– Да, скандальная слава – крайне неприятная вещь, сэр.

– С другой стороны, платить Джасу Уотербери две тысячи фунтов мне совершенно не хочется.

– Сочувствую вам в вашей дилемме, сэр.

– Но вы, может быть, придумали какой-нибудь потрясающий способ, как перехитрить Джаса, чтобы он до могилы ежедневно посыпал свою масляную голову пеплом? Как вы собираетесь с ним говорить, когда он явится сюда?

– Я собираюсь воззвать к его здравому смыслу, сэр.

Сердце у меня похолодело. Наверно, я слишком привык, что Дживс мановением волшебной палочки развеивает по воздуху самые опасные кризисы, и ожидал от него, что он, если что, всегда вынет из шляпы чудесное решение, и никаких хлопот. Однако в то утро, хотя вообще я до завтрака не слишком хорошо соображаю, мне было ясно, что намерение Дживса нипочем, выражаясь словами Джаса Уотербери, не пройдет у публики на ура. Станет он слушать рассуждения о здравом смысле, как бы не так. Чтобы в чем-то убедить этого короля мошенников, нужен кастет и чулок с мокрым песком, а не здравый смысл. В тоне, которым я спросил Дживса, неужели он не мог придумать ничего получше, прозвучал скрытый упрек.

– Вы невысокого мнения о таком плане действий, сэр?

– Знаете, я бы не хотел ранить ваши чувства…

– Ну что вы, сэр.

– …но я бы не назвал это вершиной вашей творческой мысли.

– Мне очень жаль, сэр, но тем не менее…

В этот миг заголосил дверной звонок. Я с яичницей на губах вскочил из-за стола и оглянулся на Дживса. Не поручусь, что глаза у меня при этом вылезли вон из орбит, но вполне может быть, что и так, у меня было такое чувство, будто в квартире взорвалась добрая унция тринитротолуола.

– Пришел!

– По всей видимости, да, сэр.

– Я просто не в состоянии с ним общаться в такую рань.

– Ваши чувства вполне понятны, сэр. Было бы целесообразно вам куда-нибудь скрыться, пока я буду вести переговоры. Наиболее удобным укрытием представляется пространство позади пианино.

– Вы правы, как всегда, Дживс.

Утверждать, будто за пианино оказалось так уж удобно, я бы не стал, не желая вводить читателя в заблуждение, но все-таки там я был спрятан от посторонних глаз, а это главное. И условия, позволяющие оставаться в курсе происходящих событий, тоже оказались недурны. Я услышал звук открывающейся двери, и голос Джаса Уотербери произнес:

– Привет, миляга.

– Доброе утро, сэр.

– Вустер у себя?

– Нет, сэр, он только что вышел.

– Странно. Он знал, что я должен прийти.

– Вы – мистер Уотербери?

– Я самый. Куда он подался?

– Насколько я знаю, у мистера Вустера было намерение посетить своего ростовщика, сэр.

– Что?

– Он упомянул об этом, уходя. Сказал, что надеется получить фунта два-три за часы.

– Вы смеетесь? Зачем бы он стал закладывать часы?

– Он весьма стеснен в средствах.

Последовала, как выражаются иногда, зловещая тишина. Вероятно, Джасу Уотербери потребовалось время, чтобы переварить это известие. Жаль, я не мог участвовать в разговоре, а то бы я непременно сказал: «Дживс, так держать!», – и извинился бы, что вздумал в нем усомниться. Можно было догадаться, что, говоря о намерении воззвать к здравому смыслу Джаса Уотербери, он припрятал в рукаве козырь, который все меняет.

Прошло какое-то время, прежде чем Джас Уотербери снова заговорил, и при этом в голосе у него слышалась некоторая дрожь, словно бы он начал подозревать, что в жизни есть не только розы и солнечные лучи, как ему казалось до сих пор. Я его понимал. Нет страданий горше, чем испытывает человек, который возомнил, будто отыскал горшок с золотом у подножия радуги, и вдруг узнает из авторитетных источников, что ничего подобного. До сих пор Бертрам Вустер был для него беззаботный жуир, который разбрасывает направо и налево суммы по пятнадцать фунтов, чего невозможно делать, не имея солидного счета в банке, и известие, что Бертрам Вустер бегает закладывать часы, было для него как острый нож в сердце, – если, конечно, оно у него есть. Он ошарашенно проговорил:

– А как же эта квартира?

– Сэр?

– Квартиры на Парк-лейн обходятся недешево.

– О да, сэр. Безусловно.

– Да еще со швейцаром.

– Как, сэр?

– А вы разве не швейцар?

– Нет, сэр. Я состоял одно время личным слугой при джентльмене, но в настоящее время не занимаю этой должности. Я представляю мистеров Олсоппа и Уилсона, виноторговцев, предоставивших в кредит товар на общую сумму в триста четыре фунта пятнадцать шиллингов и восемь пенсов, – долг, расчеты по которому существенно превосходят финансовые возможности мистера Вустера. Я здесь нахожусь при описанном имуществе.

«Бог ты мой!» – пробормотал Джас, и, на мой взгляд, ему даже делает честь, что он не воспользовался более сильным выражением.

– То есть вы – судебный исполнитель?

– Вот именно, сэр. Должен с сокрушением признать, что карьера моя пошла под уклон и нынешняя должность – это единственное, что я смог найти. Здесь не то, к чему я привык, но и на этом месте есть свои положительные стороны. Мистер Вустер – весьма приятный молодой джентльмен и к моему пребыванию в его доме относится вполне дружелюбно. Мы с ним ведем долгие увлекательные беседы, в ходе которых он и разъяснил мне свое финансовое положение. Он, оказывается, всецело зависит от содержания, назначенного его теткой, некоей миссис Траверс, дамы с нестабильным темпераментом, которая уже не раз угрожала, что если он не возьмется за ум и не прекратит мотовство, она лишит его содержания и отправит в Канаду, существовать на скромные почтовые переводы с родины. Она, разумеется, считает меня слугой мистера Вустера. Что произойдет, если она узнает, в качестве кого я здесь нахожусь на самом деле, мне страшно подумать, ясно одно, если вы позволите мне выразить мнение, легкая жизнь мистера Вустера на этом кончится навсегда и начнется тяжелая.

Снова наступила зловещая тишина, Джас Уотербери, наверно, употребил ее на то, чтобы промокнуть лоб, на котором выступили обильные капли трудового пота. В заключение он еще раз произнес: «Бог ты мой!»

Намеревался ли он к этому еще что-нибудь прибавить, неизвестно, потому что ничего прибавить ему все равно не удалось; послышался шум, похожий на мощный порыв ветра, кто-то громко фыркнул, и я понял, что среди нас находится тетя Далия. Должно быть, впуская Джаса Уотербери, Дживс по рассеянности не запер входные двери.

– Дживс! – прогудела моя тетя. – Вы можете смотреть мне в глаза?

– Разумеется, мэм, если вам угодно.

– А я этому удивляюсь. Вы, по-видимому, обладаете наглостью армейского мула. Я только что узнала, что вы – судебный исполнитель в шкуре личного слуги джентльмена. Вы будете это отрицать?

– Нет, мэм. Я здесь от фирмы «Олсопп и Уилсон, вина, ликеры и крепкие напитки», ей причитается получить за поставленный товар на сумму в триста четыре фунта пятнадцать шилингов и восемнадцать пенсов.

Пианино, за которым я скрючился, покачнулось и загудело, как динамо-машина, должно быть, пожилая родственница фыркнула на него.

– Милосердный Боже! Что юный Берти делает с вашим товаром, винные ванны принимает? Триста четыре фунта пятнадцать шилингов и восемнадцать пенсов! И другим, должно быть, задолжал не меньше. Весь в долгу как в шелку, да еще вдобавок, я слышала, собирается жениться на толстухе из цирка.

– На исполнительнице роли Царицы Фей в пантомимах, мэм.

– Еще того хуже. Блэр Эглстоун говорит, что она вылитый гиппопотам.

Мне было не видно, конечно, но я наглядно представил себе, как Джас Уотербери, услыша такое описание обожаемой племянницы, гордо выпрямился во весь рост и произнес холодно и надменно:

– Это вы так-то говорите про мою Трикси, а он с ней сочетается законным браком или же пойдет под суд за нарушение брачного обещания.

Опять же не могу ручаться, не видев своими глазами, но, по-моему, тетя Далия тут тоже выпрямилась во весь рост.

– Отлично. Но чтобы вчинить этот иск, ей придется отправиться в Канаду, – грозно прорычала она, – потому что Берти Вустер туда отплывает следующим же пароходным рейсом, и там у него не будет средств, чтобы транжирить на суды. Того, что я ему назначу, только-только хватит на прокорм. Мясной обед раз в три дня, это в лучшем случае. Вы посоветуйте этой вашей Трикси, чтобы забыла думать про Берти и обкрутила вместо него Царя Демонов.

Опыт подсказывает мне, что за исключением вопросов жизни и смерти, вроде того чтобы выступить Санта-Клаусом у нее на детском празднике, противостоять тете Далии физически невозможно, и Джас Уотербери, видимо, тоже это понял, так как еще через мгновение я услышал стук захлопнувшейся двери. Он исчез, даже не пискнув.

– Уф-ф, ну вот, – сказала тетя Далия. – Эмоциональные сцены страшно выматывают, Дживс. Вы не дадите мне глоток чего-нибудь подкрепляющего?

– Разумеется, мэм.

– Ну, как я вам показалась? Ничего?

– Вы были великолепны, мэм.

– Кажется, я была в голосе.

– Звучность превосходная, мэм.

– Приятно сознавать, что наши усилия увенчались успехом. Берти сможет вздохнуть с облегчением. Когда вы его ожидаете домой?

– Мистер Вустер дома, мэм. Не решаясь встретиться с мистером Уотербери лицом к лицу, он предусмотрительно спрятался. Вы найдете его, заглянув за пианино.

Но я к этому времени уже сам вылез и первым делом выразил им обоим мою глубокую благодарность. Дживс принял ее с любезностью. А тетя Далия в очередной раз фыркнула. После чего сказала:

– Конечно, из спасиба шубы не сошьешь. Я бы предпочла меньше слов и больше дела. Если ты действительно испытываешь чувство благодарности, сыграй Санта-Клауса у меня на рождественском празднике.

Она была по-своему права. Что против этого скажешь? Я сжал кулаки. Выпятил подбородок. И принял знаменательное решение:

– Хорошо, единокровная старушка.

– Ты согласен?

– Согласен.

– Вот молодец! Чего там бояться? В крайнем случае ребятишки перемажут твои ватные усы шоколадным кремом, только и всего.

– Шоколадным кремом? – переспросил я, и голос мой задрожал.

– Или клубничным вареньем. Таков обычай. И кстати, не обращай внимания на слухи, которые могли до тебя дойти, что будто бы в прошлом году они подпалили бороду нашему священнику. Это была чистейшая случайность.

Я уже было снова начал изображать трепещущую осину, но тут в разговор вмешался Дживс:

– Прошу прощения, мэм.

– Да, Дживс?

– Если мне позволительно внести предложение, я бы сказал, что артист более опытный справился бы с этой ролью успешнее, чем мистер Вустер.

– Вы что, вызываетесь добровольцем?

– Нет, мэм. Артист, которого я имел в виду, – это сэр Родерик Глоссоп. У сэра Родерика более внушительная наружность и голос гуще, чем у мистера Вустера. Если он своим басом произнесет: «Хо-хо-хо-хо!» – это произведет сильнейший драматический эффект, и я не сомневаюсь, что вам он в просьбе не откажет.

– Тем более, – включился и я, – что он имеет обыкновение зачернять себе лицо жженой пробкой.

– Совершенно верно, сэр. Он будет рад нарумянить щеки и нос – для разнообразия.

Тетя Далия задумалась.

– Пожалуй, вы правы, Дживс, – проговорила она наконец. – Жаль, конечно, детишек, они лишатся самой веселой потехи, но пусть знают, что жизнь состоит не из одних удовольствий. Спасибо, я, наверно, не буду это пить, еще слишком рано.

Тетя нас покинула, и я, глубоко растроганный, взглянул в глаза Дживсу. Он избавил меня от опасности, от одной мысли о которой у меня мурашки бежали по спине, я ведь ни на минуту не поверил тетиному утверждению, что будто бы борода у священника загорелась по чистой случайности. Юное поколение, наверное, многие ночи напролет замышляло этот террористический акт.

– Дживс, – сказал я, – вы что-то такое говорили давеча насчет поездки на Флориду после Рождества.

– Это было всего лишь предположение, сэр.

– Вы хотите поймать на удочку тарпонга, не так ли?

– Не скрою, это мое горячее желание, сэр.

Я вздохнул. И не столько потому, что мне жалко было рыбу, быть может, добрую мать и жену, которую хотят подцепить на крючок и вырвать из круга близких и любимых. Меня лично без ножа резало сознание, что я пропущу в клубе «Трутни» турнир по метанию летучих стрел, где мне светило стать победителем. Но – ничего не поделаешь. Я подавил сожаления.

– Тогда отправляйтесь за билетами.

– Очень хорошо, сэр.

А я прибавил торжественным тоном:

– И да поможет небо той рыбе, Дживс, которая вздумает потягаться хитростью с вами. Ее усилия останутся тщетны.

Дживс и старая школьная подруга

Осенью того года, когда ноябрьские скачки в Манчестере выиграл Йоркширский Пудинг, благополучие моего старого друга Ричарда (Бинго) Литтла достигло своего… забыл, как это называется. В общем, он стал, судя по всему, совершенным баловнем судьбы. Ел с аппетитом, спал крепко и наслаждался счастливой семейной жизнью. Когда же его всеми уважаемый дядя лорд Уилберфорс откинул наконец коньки, Бинго унаследовал значительное состояние и прекрасное старинное поместье, расположенное милях в тридцати от Нориджа. Сгоняв туда ненадолго, я убедился, что если есть на свете человек, который пребывает на верху блаженства, так это Бинго.

Мне пришлось покинуть райский уголок, потому что по настоянию моих родственников я должен был мчаться в Харроугейт, чтобы опекать моего дядюшку Джорджа, у которого снова стала пошаливать печень. Но когда в день отъезда мы с Бинго уплетали завтрак, я охотно принял его приглашение вернуться сразу, как только снова вырвусь в мир цивилизации.

– Постарайся успеть к Лейкенхэмским скачкам, – твердил мне Бинго. Он вторично загрузил в свою тарелку сосиски с беконом. Бинго всегда был большой обжора, а на деревенском воздухе его аппетит разыгрался вовсю. – Махнем туда на автомобиле, возьмем корзину с едой и повеселимся на славу.

Я хотел было ответить, что непременно последую его совету, но миссис Бинго, которая как раз в это время вскрывала письмо, вдруг издала восторженный вопль:

– О, какая радость, мой любименький ягненочек!

Миссис Бинго, если вы помните, до замужества была известной писательницей Рози М. Бэнкс, и теперь она, обращаясь к мужу, имеет обыкновение придумывать для него эти кошмарные прозвища. Вероятно, причина в том, что она всю жизнь писала душещипательные романы для широких масс. Бинго особо против этого не бунтует. Понимая, что его женушка – автор такой из ряда вон выходящей ахинеи, как «Светский лев Мервин Кин» и «Фабричная девчонка», он, видимо, ожидал чего-то похлеще.

– О, какая радость, мой любименький ягненочек! Правда?

– Что?

– К нам хочет приехать Лаура Пайк.

– Кто?

– Ты, конечно, слышал о ней от меня. Она моя самая любимая школьная подруга. Я перед ней преклоняюсь. Она необыкновенно умна. Лаура хочет погостить у нас неделю-другую.

– Нет вопросов. Пусть подваливает.

– Ты правда не возражаешь?

– Конечно, нет. Любая твоя подруга…

– Мой любименький! – сказала миссис Бинго, посылая мужу воздушный поцелуй из-за кофейника.

– Мой ангел! – сказал Бинго, прожевывая сосиску.

В самом деле, очень трогательно. Очаровательная домашняя сценка. Взаимное сердец лобызанье и все такое прочее. Когда мы с Дживсом возвращались домой на автомобиле, я ему сказал:

– В наше неспокойное время, Дживс, когда жены только и думают о том, как бы полнее себя выразить, когда мужья поглядывают на сторону и делают то, чего делать не положено, когда дом превращается в психушку, так приятно встретить пару, живущую в любви и согласии.

– Безусловно, сэр.

– Я имею в виду мистера и миссис Бинго.

– Понимаю, сэр.

– Один поэт очень хорошо сказал о таких парах. Не помню, что именно.

– «Два сердца бьются как одно, одна и та же дума их умы тревожит», сэр.

– Чертовски хорошо сказано, Дживс.

– Сказано, как мне кажется, весьма убедительно, сэр.

Если бы я знал, что идиллическая сцена, свидетелем которой я был в то утро, уже таит в себе первый слабый ропот грядущего шторма! Рок неслышными шагами приближался к счастливым супругам, тайно засовывая кусок свинца в боксерскую перчатку.

Мне удалось довольно скоро отделаться от дядюшки Джорджа, и, оставив его барахтаться в целебных водах, я телеграфировал чете Бинго о своем возвращении. Путь был неблизкий, и когда я прибыл к месту назначения, мне едва хватило времени переодеться к ужину. Я стремительно облачился в смокинг и уже радостно предвкушал коктейли и изысканные блюда, когда дверь отворилась и вошел Бинго.

– Привет, Берти, – сказал он. – A-а, Дживс.

Говорил он каким-то безжизненным голосом. Поправляя галстук, я поймал на себе взгляд Дживса и в ответ вопросительно на него посмотрел. По выражению его лица я понял, что нас обоих поразило одно и то же обстоятельство: наш хозяин не в себе. Лоб нахмурен, в глазах нет привычного веселого блеска, прямо утопленник какой-то.

– Бинго, что-то случилось? – спросил я, встревоженный состоянием друга. – Ты скверно выглядишь. Уж не подхватил ли что-нибудь вроде чумы?

– Подхватил.

– Что?

– Чуму.

– В каком смысле?

– Она обитает у нас в доме, – сказал Бинго и засмеялся неприятным, кашляющим смехом, будто ему недавно миндалины удалили.

Я ничего не понимал. Старина Бинго говорил загадками.

– Старина, мне кажется, ты говоришь загадками. Дживс, вам не кажется, что он говорит загадками?

– Да, сэр.

– Я говорю о Пайк, – сказал Бинго.

– Что такое пайк?

– Лаура Пайк. Помнишь…

– А… да, конечно. Школьная подруга. Закадычная. Она все еще здесь?

– Да. Похоже, она поселилась у нас навеки. Рози от нее без ума. Ловит каждое ее слово.

– Все еще действует обаяние прошлого, да?

– Видимо, да, – сказал Бинго. – Я уже этой девичьей дружбой сыт по горло. По-моему, Пайк загипнотизировала Рози. Ничего не понимаю. У мужчин все по-другому. Вот мы с тобой, Берти, тоже вместе учились в школе, но я же не считаю, что ты должен мной руководить.

– Правда?

– И не ловлю каждое твое слово.

– Может, зря?

– А Рози именно так держится с этой самой Пайк. В ее руках она как воск. Посмотри вокруг, и ты увидишь, что райский уголок, который здесь был прежде, превратился в руины. А все козни змеи, поселившейся в нашем доме.

– Да что же случилось?

– Лаура Пайк, чтобы ей пусто было, свихнулась на рациональном питании, – с раздражением сказал Бинго. – Она считает, что все мы едим слишком много, слишком поспешно и не то, что следует. По ее мнению, питаться надо пастернаком и прочей гадостью. А Рози, нет чтобы прямо сказать этой Пайк, что она дуреха, каких мало, смотрит на нее с обожанием и верит каждому ее слову. В результате наша кухня пришла в упадок, и я хожу голодный. Если я тебе скажу, что вот уже несколько недель, как мясной пудинг не появляется у нас на столе, ты все поймешь.

В это время зазвучал гонг. Бинго слушал его с мрачным видом.

– Не понимаю, зачем бить в этот чертов гонг, – сказал он, – когда все равно нечего есть. Кстати, Берти, ведь ты наверняка хочешь коктейль?

– Неплохо бы.

– Ну так ты его не получишь. У нас больше не подают коктейли. Школьная подруга считает, что они разъедают стенки желудка.

Я обомлел. Мне и в голову не приходило, что дело зашло так далеко.

– Не подают коктейли!

– Да. И тебе здорово повезет, если сегодня ужин будет не вегетарианский.

– Бинго! – вскричал я, потрясенный до глубины души. – Ты должен бороться. Ты должен отстаивать свои права. В конце концов, топни ногой. Стой на своем. Ты должен быть хозяином в доме.

Бинго устремил на меня долгий, загадочный взгляд:

– Берти, ты женат?

– Нет, ты же знаешь.

– Если бы не знал, то сразу бы догадался. Пойдем.

Действительно, ужин нельзя было назвать стопроцентно вегетарианским, и больше мне нечего добавить в его защиту. Скудный, постный, он совсем не радовал желудок, который после долгой дороги требовал обильной и плотной еды. К тому же от разговоров, которые вела мисс Лаура Пайк, та малость, что попала мне в рот, потеряла всякий вкус.

Встреть я эту девицу при других обстоятельствах и не будь предупрежден о ее извращенных вкусах, она, наверное, произвела бы на меня приятное впечатление: довольно красива и привлекательна, несмотря на то что черты лица явно выдавали ее излишнюю властность. Но будь она Еленой Прекрасной, у Бертрама Вустера она бы не имела успеха, ибо своими дурацкими высказываниями все время ставила себя в неловкое положение.

Во время ужина она не закрывала рта, и я скоро понял, отчего сердце Бинго так ожесточилось. Все, о чем она говорила, касалось пищи и склонности Бинго к обжорству, а следовательно, причинению страшного вреда своему желудку При этом ее почему-то ничуть не пугало состояние моего желудка. Казалось, лопни Бертрам у нее на глазах, она и не взглянет. Все свое внимание она сосредоточила на Бинго, будто собиралась спасти его от неминуемой гибели. Уставясь на него, точно настоятельница храма на любимую, хотя и заблудшую послушницу, она рассказывала, что происходит с его внутренностями, когда он упорно употребляет продукты, лишенные витаминов, способных растворяться в жирах. Она со знанием дела толковала о протеинах, углеводах и физиологических потребностях человеческого организма. Она не утруждала себя тем, чтобы подбирать более деликатные выражения, и рассказанный ею весьма пикантный анекдот про одного типа, не желавшего есть чернослив, привел к тому, что я даже не притронулся к двум последним блюдам.

– Дживс, – сказал я, вернувшись вечером к себе в спальню, – мне не нравится то, что здесь творится.

– Не нравится, сэр?

– Нет, Дживс, не нравится. Меня все это сильно тревожит. Дело обстоит куда хуже, чем я ожидал. Из того, что говорил мистер Литтл перед обедом, у вас, наверное, сложилось впечатление, что эта Пайк просто-напросто разглагольствует о разных диетах. Не тут-то было. Она все время в качестве примера приводит мистера Литтла. Дживс, она буквально поедом его ест.

– Вот как, сэр?

– Да. Открыто. Без конца твердит, что он слишком много пьет и слишком жадно поглощает пищу. Слышали бы вы, как она рассуждает о переваривании пищи, сравнивая при этом мистера Литтла с покойным мистером Гладстоном. Бинго сидел как в воду опущенный. И что самое страшное – миссис Бинго одобряет все это безобразие. Неужели все жены таковы? Радуются, когда их мужей втаптывают в грязь?

– Если речь заходит о совершенствовании собственного мужа, любая женщина готова прислушаться к тому, что советуют посторонние, сэр.

– Вот почему у всех женатых мужчин такой затравленный вид, верно?

– Да, сэр.

Надо сказать, я проявил предусмотрительность и послал Дживса принести мне тарелку печенья. Задумчиво отправляя в рот крекер, я сказал:

– Дживс, знаете, что меня тревожит?

– Нет, сэр.

– Мне кажется, мистер Литтл не совсем осознает, какая беда угрожает его семейному счастью. Теперь я начинаю понимать, что за штука брак и как она устроена. Дживс, хотите послушать, как я это себе представляю?

– Охотно, сэр.

– Ну так вот. Возьмем, например, молодую пару. Они только что поженились, и первое время у них сплошной восторг и ликование. Она уверена, что он лучше всех на свете. Он – ее божество, она смотрит на него с восхищением. В доме царят радость и веселье. Понимаете?

– Да, сэр.

– Но постепенно, шаг за шагом, мало-помалу наступает разочарование. Она видит, как он ест яйцо-пашот, и романтический ореол начинает понемногу рассеиваться. Она смотрит, как он кромсает отбивную, и ореол рассеивается еще больше. Ну, и так далее и тому подобное – надеюсь, вы следите за ходом моей мысли?

– Я с большим вниманием слежу за ходом вашей мысли, сэр.

– Заметьте, Дживс, теперь мы переходим к главному. К самой сути вопроса. Обычно процесс разочарования происходит постепенно, и женщина успевает к нему привыкнуть. Но в нашем случае вследствие непристойных высказываний этой самой Пайк разочарование наступает слишком стремительно. В мгновение ока, без всякой подготовки Бинго предстает перед женой как какой-то удав, напичканный всякими отвратительными внутренностями. По милости этой Пайк перед мысленным взором миссис Бинго рисуется образ такого, знаете ли, завсегдатая ресторанов с тройным подбородком, выпученными глазами и набухшими венами на лбу Еще немного, и любовь совсем увянет.

– Вы так думаете, сэр?

– Уверен. Никакая любовь не выдержит подобного испытания. Сегодня за обедом Пайк дважды такое сказанула о кишечнике Бинго! Я не рискнул бы повторить при дамах даже в наше послевоенное время с его распущенными нравами. Надеюсь, вы все поняли. Нельзя без конца на глазах у жены придираться к кишечнику Бинго. От этого миссис Бинго непременно начнет задумываться. Главная опасность, как мне представляется, состоит вот в чем: вскоре миссис Литтл решит, что, чем стараться кое-как подправить Бинго, лучше его выбросить за негодностью и приобрести более совершенный экземпляр.

– Положение весьма тревожное, сэр.

– Дживс, надо действовать. Вы должны что-нибудь придумать. Если не найдете способ выкурить из дома эту Пайк, причем как можно скорее, семейному счастью конец. Понимаете, дело осложняется тем, что миссис Бинго – натура романтическая. Женщины, подобные ей, считают, что день прошел впустую, если они не намарают несколько страниц какого-нибудь несусветного вздора. Даже при полном благополучии их мучит жажда чего-то непонятного. По-моему, им чернила в голову ударяют. Миссис Бинго, как я подозреваю, с самого начала втайне сожалела, что Бинго не из числа тех волевых, мужественных смельчаков, которым Британская империя обязана своей славой и которыми напичканы ее собственные романы. Знаете, бывают этакие красавцы с печальным, неизъяснимым взором, с тонкими, выразительными пальцами и в сапогах для верховой езды. Понимаете?

– Вне всяких сомнений, сэр. Вы полагаете, критические высказывания мисс Пайк будут способствовать переходу четко не сформулированного разочарования, крывшегося до сего времени в подсознании миссис Бинго, в сферу ее сознания.

– Дживс, вы не могли бы повторить все это еще раз? – сказал я, пытаясь с ходу поймать смысл и промахиваясь на несколько ярдов.

Он живо отбарабанил мне все сначала.

– Думаю, вы правы, Дживс. Как бы то ни было, главное – это объявить Пайк persona non grata и выдворить из дома. Что вы можете предложить?

– Боюсь, в данный момент я ничего не могу предложить, сэр.

– Ну что вы, Дживс!

– Весьма сожалею, сэр. Возможно, когда я увижу леди…

– В смысле – вам надо изучить психологию индивидуума и прочее?

– Совершенно верно, сэр.

– Я плохо себе представляю, как вы собираетесь это сделать. Едва ли вам удобно будет толпиться возле обеденного стола и внимать рассуждениям этой особы.

– Довольно затруднительное положение, сэр.

– Знаете, по-моему, представится хороший случай, когда во вторник мы поедем на скачки в Лейкенхэм. Завтракать будем на свежем воздухе – мы берем с собой корзину с едой, – и ничто вам не помешает все время находиться рядом, разносить сандвичи и прочее. И вот тут-то, Дживс, держите ушки на макушке и смотрите в оба, мой вам совет.

– Очень хорошо, сэр.

– Договорились, Дживс. Никуда не отлучайтесь и не спускайте с нее глаз. А сейчас сгоняйте, пожалуйста, вниз и посмотрите, нельзя ли достать еще печенья. Ужасно хочется есть.

Утро того дня, когда мы собирались ехать на скачки в Лейкенхэм, выдалось яркое и солнечное. Сторонний наблюдатель сказал бы, что «улыбается Бог в небесах, в этом мире все так хорошо!»[281]. Такие дни порой выдаются поздней осенью, когда солнце сияет, птички насвистывают, а воздух пронизан бодрящей свежестью, от которой кровь начинает играть в жилах.

Однако меня эта самая бодрящая свежесть не слишком радовала. От нее я чувствовал себя таким чудовищно здоровым и голодным, что сразу после завтрака принялся размышлять, что у нас будет на обед. А мысль о том, что именно у нас будет на обед, если не удастся нейтрализовать влияние мисс Пайк, повергала меня в уныние.

– Дживс, я опасаюсь худшего, – сказал я. – Вчера за обедом мисс Пайк мимоходом заметила, что морковь – самый лучший овощ, потому что оказывает изумительное воздействие на кровь и очень улучшает цвет лица. Я руками и ногами за то, что оживляет кровь Вустеров. И охотно готов доставить удовольствие местным жителям, позволив им любоваться видом моих розовых щек. Но не такой же ценой! Я отказываюсь есть на обед сырую морковь! Поэтому во избежание неприятных сюрпризов, наверное, будет разумно, если вы прихватите с собой несколько лишних сандвичей для вашего господина. Не хочу рисковать.

– Очень хорошо, сэр.

Тут к нам подошел Бинго. Я давно не видел его таким веселым и довольным.

– Берти, я сейчас смотрел, как укладывают корзину с едой, – сказал он. – Стоял над душой у дворецкого и следил, чтобы он не наделал глупостей.

– Порядок? – спросил я с облегчением.

– Полный порядок.

– Морковки не будет?

– Никакой морковки, – сказал Бинго. – Сандвичи с ветчиной, – продолжал он, и глаза у него подозрительно заблестели, – сандвичи с языком, сандвичи с запеченным мясом, сандвичи с дичью, крутые яйца, омары, холодный цыпленок, сардины, пирог, пара бутылок «Боллинджера», бутылка выдержанного коньяку…

– Звучит как музыка, – сказал я. – А если мы потом еще раз захотим перекусить, зайдем в кабак.

– В какой кабак?

– Разве там нет кабака?

– Ни одного в радиусе нескольких миль. Поэтому я глаз не спускал, когда укладывали корзину. Чтобы там никаких штучек, ни-ни! Этот выгон, где происходят скачки, настоящая пустыня без оазиса. Гиблое место. Один знакомый мне рассказывал: приезжает он туда в прошлом году, распаковывает корзину, а из бутылки с шампанским вылетела пробка, и оно залило салат, пропитало все сандвичи, которые смешались с овечьим сыром, в общем, все превратилось в кашу Дороги здесь довольно ухабистые.

– Ну и что же он сделал?

– Съел всю эту кашу. У него не было выбора. Он говорит, что до сих пор ощущает во рту этот вкус.

В обычных обстоятельствах я бы, наверное, не обрадовался, узнав, как мы собираемся разделиться для поездки: Бинго и миссис Бинго в своем автомобиле, Пайк – в моем, а Дживс сзади на откидном сиденье. Но в данных обстоятельствах такое разделение имело свой смысл. Дживс сможет изучать затылок этой особы и делать соответствующие выводы. А я между тем вовлеку ее в разговор, чтобы Дживс понял, что она собой представляет.

Я начал действовать, как только мы отъехали, и она всю дорогу до самого ипподрома просто из кожи вон лезла. Весьма довольный поездкой, я припарковался у дерева и вышел из автомобиля.

– Дживс, вы все слышали? – озабоченно спросил я.

– Да, сэр.

– Крепкий орешек?

– Безусловно, сэр.

К нам подошла чета Бинго.

– Первый заезд начнется не раньше чем через полчаса, – сказал Бинго. – Успеем перекусить. Дживс, тащите корзину.

– Сэр?

– Корзину с едой, – благоговейным голосом сказал Бинго и облизнул губы.

– Но в автомобиле мистера Вустера корзины нет, сэр.

– Что?!

– Я полагал, корзина в вашем автомобиле, сэр.

У Бинго кровь мгновенно отхлынула от лица.

– Рози! – завопил он страшным голосом.

– Да, мой сладенький пончик?

– Борзина! Кутерброды!

– Дорогой мой, в чем дело?

– Корзина с бутербродами!

– Что с ней, мой сладенький?

– Ее забыли!

– Неужели? – сказала миссис Бинго.

Признаться, она еще никогда так низко не падала в моих глазах. Я знал, что она, как и все в нашем кругу, придает еде большое значение. Несколько лет назад, когда моя тетушка Далия переманила ее повара-француза Анатоля, она в моем присутствии отпустила по адресу тетушки несколько эпитетов, которые произвели на меня глубокое впечатление. Но сейчас, узнав, что оказалась почти на необитаемом острове без хлеба и воды, она лишь равнодушно проронила: «Неужели?» Только теперь я вполне осознал, до какой степени она подпала под тлетворное влияние своей подруги.

Сама Пайк пала в моих глазах еще ниже – если это возможно, – чем прежде.

– Вот и отлично, – сказала она, как ножом резанув беднягу Бинго. – Обед как таковой следует вообще отменить. В крайнем случае – ограничиться несколькими виноградинами, бананом и тертой морковью. Общеизвестный факт, что…

И пошла писать о желудочном соке, причем с такими подробностями, о которых не следует даже упоминать в присутствии джентльменов.

– Вот видишь, дорогой, – сказала миссис Бинго, – ты почувствуешь себя гораздо лучше, если не съешь плохо перевариваемую пищу. Поэтому радуйся: что ни делается – все к лучшему.

Бинго посмотрел на нее долгим, жалобным взглядом.

– Понятно, – сказал он. – Извините меня, но я лучше отойду куда-нибудь, чтобы прийти в себя, не слушая ваших замечательно интересных откровений.

Дживс многозначительным взглядом отозвал меня в сторонку, и я с надеждой последовал за ним. Ожидания меня не обманули. Дживс прихватил с собой сандвичей на двоих. На самом деле – на троих, и я свистнул Бинго, он незаметно подался к нам. Расстелив салфетку, мы накрыли за кустами импровизированный стол. Потом Бинго направился к букмекерам навести справки о первом заезде. Дживс тихонько кашлянул.

– В дыхательное горло крошка попала? – спросил я.

– Нет, сэр, благодарю вас. Просто я хотел бы выразить надежду, что вы не осудите меня за излишнюю смелость, сэр.

– Какую?

– Это я перед отъездом вынул корзинку с сандвичами из вашего автомобиля, сэр.

Я задрожал как осиновый лист. Я выпучил глаза. Я был поражен ужасом. Потрясен до основания.

– Вы, Дживс? – сказал я, как Цезарь, когда тот обнаружил, что Брут проткнул его чем-то острым. – Вы хотите сказать, что преднамеренно…

– Да, сэр. Мне показалось, что это самый разумный шаг для достижения поставленной цели. Было бы крайне неосмотрительно, на мой взгляд, допустить, чтобы миссис Литтл в ее нынешнем настроении наблюдала, как мистер Литтл поедает пищу в том масштабе, о котором он упомянул сегодня утром.

Точка зрения Дживса была мне ясна.

– Вы правы, Дживс, – задумчиво сказал я. – Понимаю, что вы имели в виду. Водится за Бинго такой грешок – в обществе сандвичей он склонен вести себя несколько грубовато. Мне не раз приходилось бывать с ним на пикниках. Он набрасывается на сандвич с языком или ветчиной, как лев, царь зверей, на антилопу. Сказанное распространяется также на омаров и холодного цыпленка. Согласен, подобное зрелище, наверное, потрясло бы его супругу… И все-таки… тем не менее… однако…

– На этот вопрос можно взглянуть и с другой стороны, сэр.

– С какой?

– День, проведенный без пищи на свежем осеннем воздухе, может заставить миссис Литтл изменить настроение, и она уже не станет столь горячо сочувствовать взглядам мисс Пайк.

– В том смысле, что голод не тетка и миссис Литтл пошлет эту самую Пайк к черту, когда та заведет свою песню о том, как полезно для желудка посидеть денек без еды?

– Совершенно верно, сэр.

Я покачал головой. Терпеть не могу осаживать человека, но приходится.

– И не надейтесь, Дживс, – сказал я. – Боюсь, вы не столь хорошо знаете женщин, как я. Для них не пообедать – пустяк. Дамы вообще относятся к обеду с нескрываемым пренебрежением. Ваша беда, Дживс, в том, что вы перепутали обед с чаем. Черт в преисподней не так страшен, как дама, которая хочет выпить чаю, а ей не дают. Тут уж самая добродушная особа на свете уподобляется бомбе, которая в любую минуту может взорваться. Но обед для нее – ничто. Я был уверен, что вы, с вашим умом, знаете такие азбучные истины.

– Безусловно, вы правы, сэр.

– Вот если бы вы устроили, чтобы миссис Литтл пропустила чай… Но это несбыточная мечта, Дживс. К пяти часам она уже будет дома, где есть все, что душа пожелает. Дорога займет не больше часа. Последний заезд окончится около четырех. К пяти миссис Литтл уже удобно устроится за столом и будет наслаждаться, намазывая гренки маслом. Мне очень жаль, Дживс, но ваш план обречен. Ни малейшей надежды. Полный крах.

– Я весьма высоко ценю ваши замечания, сэр. Все, что вы сказали, совершенная правда.

– К несчастью. Но что делать? Нам остается только пойти на скачки, постараться обчистить пару букмекеров и на время забыть наши тревоги.

Этот день тянулся как год. Не могу сказать, что я получил большое удовольствие. Я был расстроен. Озабочен. Время от времени небольшими группами выезжали фермеры верхом на хромоногих доморощенных клячах, тяжело трусивших по скаковому кругу, и я изредка кидал на них безразличный взгляд. Чтобы человек надлежащим образом воспринимал подобные сельские затеи, у него в желудке должен лежать хороший, плотный обед. Лиши его обеда – и что получится? Скука смертная. Не раз за эти часы я помянул Дживса недобрым словом. Мне стало казаться, что он потерял свою былую хватку. Даже ребенку ясно, что его дурацкий план обречен на неудачу.

Если вспомнить, что среднестатистическая женщина считает обед, состоящий из двух макаронин, половинки шоколадного эклера и рюмки кислого, как уксус, вина, пределом обжорства, то вы поймете, что она не станет раздражаться, если ее лишат несчастного сандвича. Это и ежу ясно. Просто смешно. Не стоит и говорить. Чего добился Дживс своим умничанием? Только того, что мне казалось, будто лисицы грызут мои внутренности, и я хотел лишь одного – скорее вернуться домой.

Когда начало вечереть и миссис Бинго объявила, что с этими играми пора кончать и она хочет уехать, я почувствовал большое облегчение.

– Вас ведь не очень интересует последний заезд, мистер Вустер? – спросила она.

– Нет, ничуть, – совершенно искренне ответил я. В гробу я видел этот последний заезд. К тому же я выиграл шиллинг и шесть пенсов, а уходить надо тогда, когда ты в выигрыше.

– Мы с Лаурой подумали, что пора домой. Хочу поскорее выпить чаю. Бинго говорит, что остается. Вот я и подумала, что вы могли бы отвезти нас на нашем автомобиле, а Бинго с Дживсом приедут потом на вашем.

– Заметано.

– Вы знаете дорогу?

– Да, знаю. По шоссе до пруда, а там по проселочной дороге.

– Дальше я вам покажу, как ехать.

Я попросил Дживса подогнать автомобиль, и вскоре мы уже мчались с ветерком. Короткие сумерки быстро перешли в холодный, промозглый вечер. В такое время мысли обычно устремляются в направлении стакана согревающего шотландского виски с содовой и долькой лимона. Я жал на газ, и мы быстро отмахали по шоссе пять-шесть миль.

Свернув у пруда к востоку, я вынужден был сбавить скорость, потому что мы вдруг оказались на таком бездорожье, где о хорошей езде пришлось забыть. Не знаю, есть ли еще в Англии место, где вы чувствуете себя таким потерянным, как на проселочных дорогах Норфолка. Если бы изредка нам не попадались две-три коровы, можно было бы подумать, что здесь все вымерли.

Я снова подумал о шотландском виски, и чем больше я о нем думал, тем желаннее оно мне представлялось. Удивительно, до чего по-разному люди подходят к выбору напитков. Вот тут-то и выявляется, как сказал бы Дживс, психология индивидуума. Некоторые на моем месте мечтали бы о кружке пива, а по представлениям этой Пайк, как она сама мне сказала, когда мы ехали в Лейкенхэм, живительный напиток – это чуть теплый отвар каких-то там ягод или на худой конец фруктовая вода. Готовится она так: опускаете изюм в холодную воду и добавляете туда немного лимонного сока. После этого, полагаю, вы можете приглашать к себе старых друзей, устраивать оргию, а наутро хоронить тела.

Лично я сомнениями не мучился. Не колебался ни минуты. Согревающее шотландское виски с содовой – это именно то, что мне надо, причем акцент на виски, надеюсь, вы понимаете, но отнюдь не на H₂O. Казалось, вожделенная рюмка подмигивает мне сквозь туман и говорит: «Держись, Бертрам! Теперь уже скоро!» И я с новой силой нажал на педаль, пытаясь подогнать стрелку спидометра к шестидесяти.

Но эта злодейка подползла к тридцати пяти, секунду поколебалась, а потом сдалась по причине полной безнадежности. Внезапно, к моему крайнему изумлению, автомобиль издал слабое бульканье, как чахоточный лось, и стал как вкопанный. Итак, мы затерялись где-то в Норфолке. Темнота вокруг нас сгущалась, холодный ветер, доносивший запахи гуано и вялой кормовой свеклы, пронизывал до костей.

Мои пассажирки на заднем сиденье подали голос:

– В чем дело? Что случилось? Почему вы не едете? Зачем вы остановились?

Я объяснил:

– Остановился не я. Остановился автомобиль.

– Почему?

– А черт его знает, – сказал я с грубой мужской откровенностью, которая так мне идет.

Видите ли, я один из тех водителей, которые ездят на автомобиле, но представления не имеют, как он устроен. Подход у меня простой – сажусь, включаю автоматический стартер и отдаю себя в руки судьбы. Если что-нибудь ломается, я взываю о помощи к Автомобильной ассоциации. Такой метод, как правило, себя оправдывает, но в данном случае вышла осечка, так как на много миль вокруг не было ни намека на службу Автомобильной ассоциации. Все это я изложил своему прелестному грузу и в ответ получил от Пайк такое мощное «Тьфу!», от которого у меня чуть не снесло макушку. Имея целый выводок родственниц, которые с детства привыкли считать меня придурком, я стал, что называется, знатоком этого междометия и могу смело утверждать, что «Тьфу!», произнесенное Пайк, тянуло на экстра-класс и могло сравниться по тембру и выразительности только с «Тьфу» моей тетушки Агаты.

– Может быть, я смогу понять, в чем дело, – сказала она немного спокойнее. – Я разбираюсь в машинах.

Она вышла и, подняв капот, принялась внимательно разглядывать внутренности автомобиля. Я хотел было заметить, что, видимо, желудок у него испортился из-за нехватки растворимых в жирах витаминов, но промолчал. Я человек наблюдательный, и мне показалось, что сейчас мисс Пайк не в духе.

На самом деле, что касается растворимых в жирах витаминов, я не ошибся. Покопавшись с недовольным видом в двигателе, Пайк решительно захлопнула капот, будто ее вдруг осенила догадка. Проверив ее, девица убедилась, что была права. В баке не оказалось ни капли бензина. Горючее кончилось. Другими словами, автомобилю катастрофически не хватало растворимых в жирах витаминов. Это означало, что у нас был единственный выход – доставить колымагу домой с помощью одной силы воли.

Сообразив, что вряд ли меня можно в чем-нибудь обвинить, как ни взгляни на это печальное происшествие, я приободрился до такой степени, что добродушно произнес: «Ну и ну! Хорошенькое дело!»

– Нет бензина, – сказал я. – Подумать только!

– Но Бинго говорил сегодня утром, что собирается залить полный бак, – сказала миссис Бинго.

– Думаю, он забыл, – сказала Пайк. – С него станется!

– Что ты хочешь этим сказать? – процедила миссис Бинго, и я уловил в ее тоне намек на… забыл, как это называется.

– Я хочу этим сказать, что он именно такой человек, который вполне может забыть наполнить бак, – отчеканила Пайк, которая тоже, кажется, была задета.

– Я была бы чрезвычайно тебе обязана, Лаура, – сказала миссис Бинго тоном, в котором звучала глубокая супружеская преданность, – если бы ты воздержалась от критики моего мужа.

– Тьфу! – сказала Пайк.

– И не говори мне «Тьфу!», – сказала миссис Бинго.

– Я буду говорить все, что хочу.

– Дамы, дамы! – сказал я. – Милые дамы, пожалуйста!

Оглядываясь назад, я понимаю, что поступил безрассудно.

Один из главных жизненных уроков состоит в том, что в случае пикировки представительниц прекрасного пола мужчине следует по возможности удалиться и свернуться клубочком, имитируя тактику рассудительного опоссума, который в случае опасности прикидывается мертвым, а иногда, не ограничиваясь этим, надевает траурную повязку и подговаривает друзей, чтобы они причитали над его телом. Моя опрометчивая попытка сгладить конфликт привела к тому, что Пайк накинулась на меня, как раненая леопардиха.

– Ну! – крикнула она. – Мистер Вустер, вы собираетесь что-нибудь предпринять?

– Что я могу предпринять?

– Посмотрите, вон стоит дом. Думаю, даже вы способны пойти туда и позаимствовать канистру бензина.

Я действительно увидел дом, и в одном из окон первого этажа горел свет. Мне с моим тренированным умом нетрудно было догадаться, что в доме обитают налогоплательщики.

– Очень здравое и умное предложение, – сказал я чарующим голосом. – Для начала я немного посигналю, чтобы сообщить им о нашем присутствии, а потом сбегаю.

Я посигналил, и результат превзошел все ожидания. В окне немедленно возникла человеческая фигура. Она приветливо замахала руками. Чрезвычайно ободренный этими дружескими жестами, я поспешил к парадной двери и громко ударил в нее дверным молотком. Я надеялся, что выход из положения найден.

Однако на мой стук никто не откликнулся. Я поднял молоток, чтобы еще раз попытать счастья. Но тут дверь распахнулась и на пороге вырос верзила в очках. Лицо его выражало страдание. Видно, он испытывал тайные муки.

Разумеется, я ему сочувствовал, но у меня у самого было полно забот, поэтому я, минуя предисловия, сразу перешел к делу.

– Послушайте… – начал я.

Спутанные волосы парня стояли дыбом, и в этот момент он, как бы опасаясь, что они долго не продержатся в таком положении без посторонней помощи, запустил в них пятерню и для пущей надежности хорошенько их взъерошил. Только теперь я заметил в его очках угрожающий блеск.

– Это вы подняли тут адский шум?

– Э… да, – сказал я. – Я дал три гудка.

– Еще один гудок… только один, – парень говорил тихим, сдавленным голосом, – и я голыми руками разорву вас на куски. Жена ушла в гости, и я потратил несколько часов упорного труда, чтобы ребенок уснул. А тут являетесь вы и поднимаете шум. Какого черта вы сигналили?

– Э-э…

– Имейте в виду, – прошипел верзила, – еще один гудок, один-единственный звук, отдаленно наводящий на мысль о гудке, – и можете распрощаться с жизнью.

– Я только хотел попросить у вас бензина.

– А в ухо не хотите?

И закрыл дверь с деликатной осторожностью раба, отгоняющего мух от спящей Венеры.

Прекрасный пол почему-то всегда ополчается против потерпевшего поражение воина. Вернувшись к автомобилю, я не встретил теплого приема. Видимо, Бертрам оказался недостоин своих благородных предков-крестоносцев. Я пустил в ход свое обаяние, чтобы уладить дело миром, но вы догадываетесь, что из этого вышло. Если в холодный осенний вечер судьба забросила вас в пустыню, к тому же вы остались без обеда и, того гляди, останетесь без чая, то никакое обаяние не заменит вам чашки бодрящего напитка.

В общем, вскоре мне стало ужасно противно, и я, пробормотав, что иду искать помощь, вышел из автомобиля и пошел по направлению к Лейкенхэму. И вот, хотите – верьте, хотите – нет, не успел я пройти и полмили по этой забытой богом пустыне, как увидел свет фар.

Я остановился и закричал так, как никогда в жизни не кричал:

– Эй! Послушайте! Эй! Минутку! Эй! Секундочку!

Автомобиль подъехал и остановился.

– Берти, это ты? – сказал голос.

– Какое счастье! Бинго! Знаешь, у нас авария.

Бинго вышел из автомобиля.

– Дживс, – сказал он, – минут через пять трогайтесь потихоньку.

– Слушаюсь, сэр.

– Зачем нам идти пешком? – спросил я. – Какой смысл?

– Идем, старина, – сказал Бинго. – Только осторожно. Берти, я хочу кое в чем убедиться. Скажи, какая была обстановка, когда ты ушел? Накаленная?

– Немного.

– Ты заметил признаки начинающейся ссоры? Не собирается ли Рози расплеваться с этой Пайк?

– Да, в этом смысле наблюдается некоторое оживление.

– Давай подробности.

Я ему рассказал, что произошло. Он внимательно выслушал.

– Берти, – начал он, идя рядом со мной, – в жизни твоего старого друга наступил кризис, и ты тому свидетель. Может быть, это сидение в сломанном автомобиле поможет Рози понять то, что следовало понять уже давно, а именно: эта Пайк совершенно не пригодна к человеческому общению, ее следует бросить во тьму внешнюю, где плач и скрежет зубов[282]. Держать пари не стану, но чего в жизни не бывает. Лучше Рози нет на свете, но, как и все женщины, она раздражается, если что-то ей помешает выпить чаю в пять часов. А сегодня, оставшись без обеда… Тихо!

Он схватил меня за руку, и мы остановились. Мы боялись шелохнуться, сгорая от любопытства. До нас доносились голоса, и мы сразу поняли, что у дам идет разговор начистоту.

Прежде мне никогда не приходилось слышать, как женщины ссорятся, и, должен вам сказать, эта сцена произвела на меня неизгладимое впечатление. Видимо, пока меня не было, боевые действия обрели широкомасштабный характер. Они достигли той стадии, когда противные стороны начинают ворошить прошлое и выставлять старые счета. Миссис Бинго говорила, что Пайк никогда не взяли бы в хоккейную команду школы Святой Адели, если бы она не подлизывалась к капитану команды и не лебезила перед ней так, что ее, миссис Бинго, до сих пор тошнит, когда она об этом вспоминает. А Пайк отвечала, что хоть она до сих пор воздерживалась об этом упоминать, ибо что прошло, то быльем поросло, но если миссис Бинго полагает, что ей, мисс Пайк, не известно, как миссис Бинго получила приз за хорошее знание Библии, пронеся в экзаменационный класс листок со списком царей иудейских у себя под корсажем, она, миссис Бинго, глубоко ошибается.

Более того, продолжала Пайк, миссис Бинго заблуждается, если воображает, что она, мисс Пайк, согласится провести еще хотя бы одну ночь под крышей ее, миссис Бинго, дома. И вообще она, мисс Пайк, решила нанести визит миссис Бинго в минуту слабости и по доброте душевной, не сомневаясь, что она, миссис Бинго, страдает от одиночества и нуждается в обществе умной собеседницы. А теперь, если только провидение пошлет им помощь и ей, мисс Пайк, удастся добраться до своих чемоданов, она немедленно их упакует и первым же поездом, пусть даже товарным, который останавливается на каждой станции, отбудет домой. Она, мисс Пайк, предпочтет пешком идти в Лондон, чем провести ночь в доме миссис Бинго.

На это миссис Бинго отвечала длинно, проникновенно и коснулась случая, произошедшего в последнем семестре в школе Святой Адели, когда девочка по фамилии Симпсон сказала ей (миссис Бинго), что девочка по фамилии Уэддсли сказала ей (Симпсон), что Пайк, которая прикидывалась ее (миссис Бинго) подругой, говорила ей (Уэддсли), что она (миссис Бинго) не может есть клубнику со сливками, потому что покрывается прыщами, и, кроме того, язвительно отзывалась о форме ее (миссис Бинго) носа. Как я понял, все это можно было резюмировать двумя словами: полный порядок!

Но когда Пайк заявила, что чуть со смеху не умерла, читая в последнем романе миссис Бинго сцену, где маленький сын героини задыхается от крупа, мы решили вмешаться, дабы не допустить кровопролития. Дживс как раз подъехал к нам, и Бинго, достав из-под сиденья канистру с бензином, спрятал ее в кювет у дороги. А потом мы с Бинго подошли к дамам, и представление началось.

– Привет, привет, привет! – радостно воскликнул Бинго. – Берти сказал, что у вас поломка.

– Ой, Бинго! Ты здесь! Слава Богу! – вскричала миссис Бинго, и в каждом произнесенном ею слове звучала любовь.

– Надеюсь, теперь я смогу вернуться в дом и упаковать чемоданы, – процедила Пайк. – Если мистер Вустер позволит мне воспользоваться его автомобилем, Дживс меня отвезет, и я успею к поезду в шесть пятнадцать.

– Как! Неужели вы нас покидаете? – сказал Бинго.

– Да, – сухо проговорила Пайк.

– Жаль, жаль! – сказал Бинго.

Пайк уселась рядом с Дживсом, и они укатили. Наступило молчание. Было темно, и я не видел лица миссис Бинго, но чувствовал, как в ней борются любовь к мужу и естественное желание упрекнуть его за то, что он забыл заправить автомобиль. В конечном счете победило естественное желание.

– Знаешь, мой сладенький пончик, – сказала она, – ты совершил небольшую оплошность – забыл залить бензин в бак. А ведь обещал, помнишь?

– Но я залил бензин, дорогая.

– Но бак пуст, дорогой.

– Не может быть, дорогая.

– Лаура сказала, что в нем нет ни капли бензина, дорогой.

– Твоя Лаура – ослица, – сказал Бинго. – Бензина полон бак. Просто наверняка цепные колеса не цепляют за шестерню дифференциала. Уже не в первый раз. Я мигом все исправлю. Но мне не хочется, чтобы ты мерзла, пока я буду заниматься ремонтом. Думаю, можно пойти вон в тот дом и попросить, чтобы тебя пустили минут на десять. Они наверняка предложат тебе чашку чаю.

У миссис Бинго вырвался слабый стон.

– Чай! – прошептала она.

Мне пришлось развеять сладкие грезы Бинго:

– И не мечтай, старина. Боюсь, там ты не встретишь знаменитого английского гостеприимства. В этом доме живет самый настоящий бандит. Никогда не встречал столь неприветливого субъекта. Его жена ушла в гости, и он только что с большим трудом укачал ребенка. Ему сейчас свет не мил. Постучи легонько к нему в дверь, и он свернет тебе шею.

– Чепуха, – сказал Бинго. – Идем.

Едва он успел ударить дверным молотком, как дверь распахнулась.

– Проклятие! – прошипел Бандит.

– Послушайте, – сказал Бинго, – я тут чиню автомобиль. Вы не возражаете, если моя жена посидит у вас минут пять, она замерзла.

– Возражаю, – сказал Бандит.

– И вы могли бы предложить ей чашку чаю.

– Мог бы, – отвечал Бандит. – Но не предложу.

– Не предложите?

– Нет. И ради Бога, говорите тише. Это такой ребенок. Малейший шум – и он просыпается.

– Давайте внесем ясность, – сказал Бинго. – Вы отказываетесь дать моей жене чашку чаю?

– Да.

– Будете спокойно смотреть, как женщина умирает от жажды?

– Да.

– Не выйдет! Если вы немедленно не пойдете в кухню, не поставите чайник и не начнете резать хлеб для гренков с маслом, я начну кричать и разбужу ребенка.

Бандит побледнел до синевы:

– Вы не посмеете!

– Еще как посмею.

– Неужели у вас нет сердца?

– Нет.

– Бесчувственный чурбан!

– Да.

Бандит посмотрел на миссис Бинго. Его дух был сломлен.

– Туфли у вас не скрипят? – покорно спросил он.

– Нет.

– Тогда заходите.

– Спасибо, – сказала миссис Бинго.

Она обернулась к Бинго и одарила его таким взглядом, каким, наверное, похищенная драконом девица взирала на своего спасителя-рыцаря, когда он, отвернувшись от поверженного дракона, отряхивал брабантские кружева своих манжет. Взгляд миссис Бинго выражал восхищение, преданность, почти благоговейную почтительность. Как правило, мужьям нравится, когда жены на них так смотрят.

– Дорогой! – вскричала миссис Бинго.

– Дорогая! – воскликнул Бинго.

– Ангел мой! – сказала миссис Бинго.

– Сокровище мое! – сказал Бинго. – Идем, Берти, примемся за дело.

Он молча принес канистру с бензином, наполнил бак и закрутил крышку. Потом глубоко вздохнул.

– Берти, – начал он, – стыдно признаться, но за время нашего знакомства бывали минуты, когда я ненадолго позволял себе усомниться в Дживсе.

– Что ты говоришь! – изумленно сказал я.

– Да, Берти, такое случалось. Иногда я чувствовал, что моя вера в него пошатнулась. Я спрашивал себя: «Не растерял ли он свою силу, свою энергию?» Теперь я уже никогда не задам себе подобного вопроса. С этой минуты я буду в него верить безраздельно. Берти, ведь это он подстроил так, чтобы дамы, жаждущие чаю, внезапно обнаружили, что чашки с вожделенным напитком им недоступны. Дживс не сомневался, что они рассорятся. И результат налицо.

– Да, но Дживс не мог знать, что автомобиль сломается.

– Как бы не так. Когда ты послал его за автомобилем, он слил из бака почти весь бензин, оставив ровно столько, чтобы вы заехали в глушь и застряли. Он предвидел все, что должно произойти. Берти, поверь мне, таких, как он, больше нет на свете.

– Разумеется.

– Он просто волшебник.

– Маг.

– Чародей.

– Таких поискать, – согласился я. – В нем полно растворенных в жирах витаминов.

– Точно, – сказал Бинго. – Пойдем скажем Рози, что автомобиль отремонтирован. А потом – домой и по кружке пива.

– Не пива, старина, – твердо сказал я. – Согревающее шотландское виски с содовой и долькой лимона.

– Ты совершенно прав, – сказал Бинго. – Ты знаешь толк в этих делах, Берти. Согревающее шотландское виски с содовой – то, что надо.

Золотая осень дядюшки Джорджа

Бертрам Вустер не из тех, кого можно обвести вокруг пальца, спросите у кого угодно в «Трутнях». Глаз у меня наметанный. Я наблюдаю и делаю заключение. Взвешиваю свидетельские показания и делаю выводы. Поэтому не прошло и двух минут, как я, так сказать, раскусил дядюшку Джорджа. Я такие вещи за версту вижу.

И то, что я увидел, показалось мне чудовищной нелепостью. Впрочем, судите сами.

Помнится, еще в то время, когда я начал ходить в школу, толстяк дядя Джордж по праву считался одной из самых гротескных личностей в Лондоне. Тогда он был просто тучный, но с тех пор, день ото дня набирая вес, достиг таких размеров, что его портной снимает с него мерку вместо гимнастики. Дядюшка Джордж – известный завсегдатай лондонских клубов, один из тех страдающих одышкой джентльменов, которые в облегающих визитках и серых цилиндрах, слегка задыхаясь на подъеме, прогуливаются в хорошую погоду по Сент-Джеймс-стрит. Пустите ищейку в любой фешенебельный клуб от Пиккадилли до Пэлл-Мэлл – и вы вспугнете сразу с полдюжины дядей Джорджей.

Обычно он проводит время в «Собаках» и между обедом и ужином, потягивая виски с содовой, дремлет в курительной. Если находит благодарного слушателя, то начинает ему жаловаться на пищеварение. Примерно дважды в год печень дядюшки Джорджа заявляет ему официальный протест, и он отбывает на воды в Харроугейт или Карлсбад. Потом возвращается, и все идет по-старому. Короче говоря, никому и в голову бы не пришло, что дядюшка Джордж может пасть жертвой нежной страсти. Однако уверяю вас, все ее признаки были налицо.

В тот день старый греховодник ворвался ко мне ни свет ни заря, я еще даже не успел после завтрака сигарету выкурить.

– О, Берти! – сказал он.

– Что?

– Послушай, эти твои галстуки… Скажи, где ты их покупаешь?

– У Блачера, в Берлингтонском пассаже.

– Благодарю.

Он подошел к зеркалу и стал себя разглядывать с самым серьезным видом.

– Соринка в глаз попала? – вежливо поинтересовался я.

Тут я вдруг заметил, что у него на лице играет ужасно глупая самодовольная улыбка. Признаться, у меня даже мороз по коже пошел. Надо сказать, физиономия дядюшки Джорджа и так-то глаз не радует, а уж с этой ухмылкой она производила прямо-таки удручающее впечатление.

– Ха! – сказал он.

Потом издал протяжный вздох и повернулся ко мне. Как раз вовремя, не то бы зеркало не выдержало и пошло трещинами.

– А я не так стар, – задумчиво проговорил он.

– Не стар для чего? – сказал я.

– Собственно говоря, я в расцвете лет. Кроме того, молодой и неопытной девушке нужен мужчина солидный и в летах, на которого можно положиться. Крепкий дуб, а не молодое деревце.

Как я уже сказал, тут-то до меня и дошло.

– Господи Боже мой, дядя Джордж! Уж не собираетесь ли вы жениться?

– Кто не собирается? – сказал он.

– Вы.

– Собираюсь. Почему бы мне не жениться?

– Но послушайте…

– Статус женатого человека весьма почетен.

– Да, конечно.

– В браке человек становится лучше, Берти.

– Кто вам сказал?

– Это я говорю. Брак превращает человека из легкомысленного шалопая в… э-э… нелегкомысленного шалопая. Да, Берти, я намерен жениться, черт побери, и если Агата начнет совать нос не в свое дело, я… я… в общем, уж я знаю, как мне поступить.

Он удалился с надменным видом, а я вызвал Дживса. На мой взгляд, положение требовало обстоятельного разговора.

– Дживс, – сказал я.

– Сэр?

– Вы ведь знаете моего дядюшку Джорджа?

– Да, сэр. Вот уже несколько лет, как его светлость мне знаком.

– Я не то хотел спросить. Я хотел спросить: знаете ли вы, что дядя Джордж надумал?

– Его светлость собирается заключить брачный союз, сэр.

– Боже мой! Он сам вам об этом сказал?

– Нет, сэр. По чистой случайности я имею удовольствие знать невесту его светлости.

– Вы знакомы с этой девушкой?

– Да, я знаком с этой юной особой, сэр. От ее тетки, с которой она вместе проживает, я и узнал о том, что его светлость предполагает вступить в брак.

– Кто эта юная особа?

– Некая мисс Платт, сэр. Мисс Рода Платт. Проживает в небольшом доме под названием «Глициния», Китченер-роуд, Восточный Далвич.

– Молоденькая?

– Да, сэр.

– Вот старый дурень!

– Да, сэр. Конечно, я бы никогда не позволил себе употребить подобное выражение, но, должен признаться, его светлость поступает опрометчиво. Однако следует помнить, что нередко джентльмены, достигшие определенных лет, поддаются сентиментальным порывам. Вероятно, они впадают в состояние, которое я бы назвал чем-то вроде бабьего лета или золотой осени, когда у них временно наступает вторая молодость. Насколько мне известно, подобный феномен чаще всего наблюдается в Соединенных Штатах Америки, в частности среди наиболее богатых граждан города Питсбурга. Общеизвестно, как мне говорили, они, если их не остановить, рано или поздно порываются жениться на хористках. Отчего это происходит, я затрудняюсь объяснить, но…

Я понял, что Дживс сел на своего конька, и перевел разговор в другую плоскость:

– По тому, как дядюшка себя вел, когда заговорил о том, как тетя Агата примет эту новость, я догадался, что мисс Платт – особа невысокого звания.

– Да, сэр. Она официантка, служит в клубе его светлости.

– Боже мой! Пролетарка!

– Буржуазка, сэр.

– Да, возможно, с некоторой натяжкой. Но вы меня понимаете.

– Да, сэр.

– Удивительно, Дживс, – задумчиво сказал я, – почему сейчас так модно жениться на официантках? Если помните, мистер Литтл, пока не остепенился, несколько раз порывался отколоть этот номер.

– Да, сэр.

– Странно!

– Да, сэр.

– Что ж, мода есть мода. Вопрос, который надо немедленно обсудить, состоит вот в чем – как тетя Агата посмотрит на это дело? Вы ее знаете, Дживс. Она совсем на меня не похожа. Я человек широких взглядов. Если дядюшка желает жениться на официантке – пусть женится. В конце концов, место не красит человека… как там дальше?

– Не место красит человека, а человек место, сэр.

– Ладно, пусть так. Хотя не понимаю, какая разница. Несмотря на все это, как говорится, девушка есть девушка.

– Как говорится, девица есть девица, сэр. Так написал поэт Бернс в одном из своих…

– Хорошо, пусть девица, если вам так больше нравится.

– Я не отдаю предпочтение какому-либо из этих двух вариантов, сэр. Дело в том, что поэт Бернс…

– Довольно о поэте Бернсе.

– Хорошо, сэр.

– Забудьте о поэте Бернсе.

– Хорошо, сэр.

– Выбросьте поэта Бернса из головы.

– Немедленно выкину, сэр.

– Нам необходимо поговорить не о поэте Бернсе, а о тетушке Агате. Она устроит скандал.

– Весьма вероятно, сэр.

– И хуже всего, что она непременно втянет меня в эту историю. Нам остается единственный выход. Упакуйте мою зубную щетку и давайте, пока не поздно, смоемся, не оставив адреса.

– Слушаюсь, сэр.

В этот момент в парадную дверь позвонили.

– Ха! – сказал я. – Кто-то пожаловал.

– Да, сэр.

– Может, дядюшка Джордж вернулся. Я открою, а вы идите укладывать вещи.

– Хорошо, сэр.

Я, беззаботно насвистывая, отворил дверь и узрел тетю Агату. Собственной персоной. Да, сюрприз не из приятных.

– A-а, здравствуйте, – выдавил я. Говорить ей, что я уезжаю и вернусь не раньше чем через два месяца, не было никакого смысла.

– Берти, я хочу поговорить с тобой, – выпалило проклятие семьи. – Я чрезвычайно встревожена.

Она влетела в гостиную и спланировала в кресло. Я плелся следом за ней и с грустью думал, что Дживс уже, наверное, пакует вещи. Теперь нам чемоданы вряд ли понадобятся. Я знал, зачем ко мне пожаловала тетя Агата.

– Я только что говорил с дядей Джорджем, – начал я, сразу переходя к делу, раз уж этого все равно не избежать.

– Я тоже, – сказала тетя Агата, театрально передернув плечами. – Представляешь, я еще не успела встать с постели, а он звонит и сообщает, что намерен жениться на какой-то невозможной девице из Южного Норвуда.

– Из Восточного Далвича, по сведениям весьма информированного лица.

– Хорошо, пусть из Восточного Далвича, такая же дыра. А кто тебе сказал?

– Дживс.

– Скажите на милость! Откуда он знает?

– Тетя Агата, на свете мало такого, чего Дживс не знает, – убежденно проговорил я. – Он знаком с этой девицей.

– Кто она?

– Официантка из клуба «Собаки».

Мое сообщение, как я и ожидал, возымело действие. Тетка пронзительно взревела, как корнуэльский экспресс, мчащийся через железнодорожный переезд.

– Насколько я понял, тетя Агата, вы хотите помешать этому браку.

– Само собой разумеется!

– В таком случае есть только один способ. Позвольте мне позвать Дживса и спросить его совета.

Тетка немедленно приняла чопорный вид, вылитая grande dame старого regime.

– Неужели ты всерьез предлагаешь обсуждать наши семейные дела с твоим слугой?

– Разумеется. Дживс найдет выход из положения.

– Берти, я всегда знала, что ты глуп, – заявила родственница ледяным, думаю, не выше трех градусов по Фаренгейту, тоном. – Но надеялась, что у тебя сохранился хоть намек на чувство собственного достоинства и уважения к обществу, к которому ты принадлежишь.

– Тетя Агата, знаете ли вы, что сказал по этому поводу поэт Бернс?

Она бросила на меня уничтожающий взгляд.

– Совершенно ясно, что у нас только один выход, – сказала она, – предложить девице деньги.

– Деньги?

– Разумеется. Уже не в первый раз твой дядя вынуждает нас действовать подобным образом.

Мы умолкли и предались тягостным размышлениям. При воспоминании о юношеской влюбленности дяди Джорджа у нас в семье всегда предаются тягостным размышлениям. Я тогда был еще слишком юн и не вникал в подробности, но потом я много раз слышал эту историю от всех, включая самого дядю Джорджа. Стоит ему подвыпить, и он готов без конца об этом рассказывать. Она служила официанткой в баре, в «Крайтерионе», а он еще не был титулованной особой. Ее звали Моди, и он страстно в нее влюбился, но семья и слышать о ней не желала. В конце концов родственники раскошелились и дали ей отступного. Весьма банальная история.

Я далеко не был уверен, что план тети Агаты удастся.

– Как хотите, конечно, – сказал я, – но вы очень рискуете. Судя по романам и пьесам, тот, кто становится на этот путь, всегда садится в лужу. Девица, гордо выпрямившись во весь рост, смотрит на него своим чистым, неподкупным взором, а он чувствует себя последним подонком. И каждый раз симпатии зрителей оказываются на стороне девушки. На вашем месте я бы просто стоял на своем, а остальное предоставил природе.

– Я тебя не понимаю.

– Ну, сами подумайте, на что похож дядя Джордж. Прямо скажем – не Грета Гарбо. Я бы дал девице возможность хорошенько к нему присмотреться. Тетя Агата, я знаю человеческую натуру, поверьте, и убежден, что нет на свете женщины, которая, постоянно видя перед собой дядю Джорджа в этих его ужасных жилетах, сама не даст ему от ворот поворот. К тому же учтите, что девице придется смотреть, как дядя Джордж ест, а когда он чуть не с головой зарывается в пищу, зрелище не для…

– Берти, если тебя не затруднит, перестань нести околесицу, я буду тебе очень обязана.

– Как скажете, тетенька. И все же, по-моему, вы попадете в крайне неловкое положение, если станете предлагать девушке деньги.

– А я и не собираюсь. Переговоры с ней будешь вести ты.

– Я?

– Разумеется. Думаю, сотни фунтов будет предостаточно. На всякий случай я дам тебе незаполненный чек, и если возникнет необходимость, ты проставишь большую сумму. Главное – вызволить твоего дядю, сколько бы это ни стоило.

– Значит, вы хотите спихнуть это дело на мои плечи?

– В кои-то веки и ты можешь что-нибудь сделать для семьи.

– А когда она, гордо выпрямившись, посмотрит на меня чистым, неподкупным взором, что я скажу на бис?

– Хватит рассуждать на эту тему. Через полчаса ты будешь в Восточном Далвиче. Поезда идут один за другим. Я останусь здесь, дождусь тебя, и ты обо всем отчитаешься.

– Но послушайте!

– Берти, ты немедленно отправишься к этой женщине.

– Пропади все пропадом!

– Берти!

Я сдался:

– Ох, ну ладно, если вы так настаиваете.

– Настаиваю.

– Ладно, будь по-вашему.

Не знаю, приходилось ли вам когда-нибудь ездить в Восточный Далвич и предлагать незнакомке презренный металл, чтобы она отступилась от вашего дяди Джорджа. Если не приходилось, могу вас уверить, что на свете полно занятий куда более приятных. Я чувствовал себя скверно, когда ехал на вокзал. Я чувствовал себя скверно, трясясь в поезде. Мне было скверно, когда я шел по Китченер-роуд. Но совсем скверно я себя почувствовал, когда нажал на кнопку звонка у парадного крыльца и неопрятная горничная, открыв дверь, провела меня по коридору в комнату с розовыми обоями, фортепиано в углу и множеством фотографий на каминной полке.

Ничто так не подавляет дух, как такая вот убогая гостиная где-нибудь в захолустном пригороде, за исключением разве что приемной дантиста, на которую эта комната была похожа. Обычно хозяева страстно порываются загромоздить ее столиками, на которых стоят чучела птиц в стеклянных ящиках. Чувствительный человек, поймав на себе холодный, укоризненный взгляд куропатки или еще какой-нибудь птахи, из которой вынули внутренности и набили ее опилками, способен потерять сознание.

В гостиной «Глицинии» стояло три таких стеклянных ящика, и куда ни кинь взгляд – непременно упрешься в чучело. В двух ящиках сидело по одной птице, а в третьем – целая семья: снегирь-папа, снегирь-мама и маленький мастер снегирь. Причем выражение лица у него было как у малолетнего преступника, и он отравил мне настроение больше, чем все остальные чучела, вместе взятые.

Чтобы не встречаться взглядом с этим чудовищем, я подошел к окну и принялся рассматривать герань. В этот момент дверь отворилась, и, обернувшись, я узрел особу, которую ни при каких обстоятельствах нельзя было принять за девушку. Наверное, ее тетка, мелькнула у меня мысль.

– О! Гм… Доброе утро, – с трудом выдавил я, потому что чувствовал себя так, будто меня оглушили. Комната вдруг показалась мне маленькой-маленькой, а тетушка такой огромной, что мне стало нечем дышать. Бывают люди, от которых нормальному человеку сразу становится тесно, и тетка явно принадлежала к их числу. Вся она состояла из огромных вздымающихся округлостей. Должно быть, в свое время она была очень недурна, хотя и весьма упитанна. Но к тому времени, когда она появилась в моей жизни, вес у нее далеко выходил за все мыслимые пределы. Она была похожа на оперную певицу восьмидесятых годов прошлого века. Оранжевые волосы и платье пурпурного цвета усиливали сходство.

Тетушка показалась мне необыкновенно добродушной. Похоже, она обрадовалась Бертраму и расплылась в улыбке.

– Наконец-то! – сказала она.

Я ничего не понял:

– А?

– Но к племяннице, я думаю, лучше зайти попозже. Она только что уснула.

– О, в таком случае…

– Жалко ее будить, правда?

– Да, конечно, – с облегчением сказал я.

– Если подхватишь инфлюэнцу, то всю ночь не спишь, только утром задремлешь, ну и, конечно, жалко будить, правда?

– У мисс Платт инфлюэнца?

– Мы с ней думаем, что да. Но точно сказать можете только вы. Не будем терять времени. Раз уж вы пришли, посмотрите мое колено.

– Ваше колено?

Я ничего не имею против колен, но все в свое время и, можно сказать, в соответствующем месте. Сейчас, на мой взгляд, момент был неподходящий. Однако дама стояла на своем.

– Ну, что вы думаете о колене? – спросила она, поднимая завесу над святая святых.

Хочешь не хочешь, но вежливость – прежде всего.

– Ужас! – сказал я.

– Не поверите, какую боль оно мне причиняет.

– В самом деле?

– Так и стреляет, так и стреляет. Потом вроде проходит. И знаете, что самое смешное?

– Что? – сказал я, радуясь возможности посмеяться.

– В последнее время точно так же у меня болит вот здесь, внизу позвоночника.

– Не может быть!

– Честно. Будто раскаленной иголкой колет. Хочу, чтобы вы там тоже посмотрели.

– Что? Позвоночник?

– Да.

Я покачал головой. Вообще-то я большой любитель всяких забав, обожаю богемные шуточки и все такое прочее. Но всему есть предел, и мы, Вустеры, его не переходим.

– Это невозможно, – строго сказал я. – Никаких позвоночников. Колени – да. Позвоночники – нет.

Она удивилась.

– Ну и ну, – проговорила она. – Странный вы доктор, вот что я вам скажу.

Как вам уже известно, я очень быстро соображаю, и тут до меня начало доходить, что, должно быть, произошло какое-то недоразумение.

– Доктор?

– Вы ведь доктор?

– Вы приняли меня за доктора?

– А разве вы не доктор?

– Нет. Совсем не доктор.

Наконец все объяснилось. Пелена спала у нас с глаз. Мы поняли, что к чему.

Я с самого начала подумал, что она веселая и добродушная. Сейчас моя догадка подтвердилась. Никогда не слышал, чтобы женщина так искренне смеялась.

– Хорошенькое дельце! – проговорила она, заливаясь хохотом и вытирая глаза носовым платком, который я ей одолжил. – Он не доктор! А кто же вы такой?

– Мое имя Вустер. Я пришел повидать мисс Платт.

– Зачем?

В этот момент я, безусловно, должен был достать чек и взять быка за рога. Но почему-то не смог. Понимаете, каково мне было? Предлагать деньги за то, что от твоего дядюшки отступятся, – дело, мягко говоря, довольно скверное, а при сложившихся обстоятельствах и вовсе не возможное.

– Да так, знаете ли, просто хотел навестить. – Внезапно меня осенило. – Мой дядюшка слышал, что она нездорова, и просил меня повидаться с ней и узнать, как она себя чувствует, – сказал я.

– Ваш дядюшка?

– Лорд Яксли.

– Ой, значит, вы племянник лорда Яксли?

– Вот именно. Наверное, он у вас частый гость.

– Нет. Я его здесь ни разу не видела.

– Не видели?

– Нет. Признаться, у Роди он с языка не сходит, это верно, но почему-то она никак не решится пригласить его на чашку чаю.

Я начал догадываться, что эта Роди, видно, блюдет свой интерес. Будь я девицей, имеющей жениха, и знай, что дома у меня существует экспонат, подобный этой тетушке, я бы тоже призадумался, стоит ли приглашать упомянутого жениха до того, как совершится церемония бракосочетания и он поставит в указанном месте свою подпись. Несомненно, эта тетушка – добрая душа и золотое сердце, но она особа совсем не того разбора, чтобы явить ее до времени своему Ромео.

– Вот, наверное, вы удивились, когда про все узнали? – сказала она.

– Еще бы.

– Хотя ничего окончательно не решено.

– Вы так считаете? Я полагал…

– Ой нет. Роди пока думает.

– Понимаю.

– Она, конечное дело, понимает, что это большая честь. Но порой сомневается: не староват ли он для нее.

– Моя тетушка Агата того же мнения.

– Но как ни крути, титул есть титул.

– Да, верно. А что вы сами об этом думаете?

– Ой, кому интересно, что я думаю? С нынешними девушками сладу нет.

– Да уж.

– Вот и я говорю: ничего путного у них не выйдет. Вот так-то.

– Вы совершенно правы.

Мне показалось, что нет особого смысла вести эту бесконечную беседу. У тетушки был такой вид, будто она готова болтать весь день. Но тут как раз вошла горничная и доложила, что приехал доктор.

Я поднялся:

– Ну что ж, мне пора.

– Уже уходите?

– Да, пойду, пожалуй.

– Ну пока.

– Счастливо оставаться, – сказал я и вышел на свежий воздух.

Зная, что меня ожидает дома, я бы, конечно, предпочел пойти в клуб и провести там остаток дня. Однако чему быть, того не миновать.

– Ну? – сказала тетя Агата, когда я с опаской просочился в гостиную.

– В общем, и да, и нет, – отвечал я.

– Что это значит? Она отказалась от денег?

– Не совсем.

– Взяла?

– Ну не то чтобы взяла…

Мне пришлось объяснить ей, что произошло. Я не ждал аплодисментов – и правильно делал, потому что их не было. По мере того как я рассказывал, теткины замечания становились все более смачными, а когда я закончил, она презрительно фыркнула с такой силой, что стекла задребезжали. Мне послышалось что-то вроде «Чтоб!». Наверное, она собиралась сказать: «Чтоб тебе лопнуть!» – но вовремя затормозила, вспомнив о своем аристократическом происхождении.

– Очень досадно, – пробормотал я. – Что сказать в свое оправдание? Мужество мне изменило. Я дрогнул, потому что не мог пренебречь нравственными правилами, внушенными мне с детства. От этого никто не застрахован.

– В жизни не встречала такого беспозвоночного ничтожества.

Я вздрогнул, как воин, которому напомнила о себе старая рана.

– Тетя Агата, я был бы вам чрезвычайно благодарен, если бы вы не упоминали слово «позвоночник». Оно пробуждает во мне воспоминания.

Дверь отворилась, и вошел Дживс:

– Сэр?

– Да, Дживс?

– Мне показалось, вы звонили, сэр.

– Нет, я не звонил.

– Прошу прощения, сэр.

Бывают минуты, когда даже под оком тети Агаты я могу проявить твердость. Увидев светящиеся умом глаза Дживса, я вдруг понял, что свалял дурака. Из-за глупых предрассудков тети Агаты, не желающей обсуждать семейные дела с прислугой, я не приник к этому благородному источнику, изливающему на меня целительный бальзам и покой. Пусть тетушка снова швыряет мне в лицо свое «Чтоб!», но я решил сделать то, что мы обязаны были сделать с самого начала, – поручить дело Дживсу.

– Дживс, – сказал я, – речь идет о дядюшке Джордже.

– Да, сэр.

– Вам известны обстоятельства этого дела?

– Да, сэр.

– Вы знаете, чего мы хотим?

– Да, сэр.

– В таком случае дайте нам совет. Причем быстро. С ходу.

Я слышал, что тетя Агата глухо урчит, как вулкан перед извержением, но остался тверд. В глазах Дживса уже вспыхнул свет, означающий, что решение вот-вот будет найдено.

– Насколько я понял, вы уже навестили юную особу у нее дома, сэр?

– Да, я только что оттуда.

– В таком случае вы, несомненно, видели ее тетушку?

– Кроме нее, я никого не видел.

– Тогда, вероятно, план, который я собираюсь предложить, вам понравится, сэр. Я бы посоветовал вам устроить встречу его светлости с этой тетушкой. Она всегда выражала желание остаться жить с племянницей, когда та выйдет замуж. Ветретившись с тетушкой и узнав о ее планах, его светлость призадумается. Вы, вероятно, заметили, сэр, что тетушка весьма добродушная особа, но крайне вульгарная.

– Дживс, вы совершенно правы! Кроме всего прочего, эти оранжевые волосы!

– Совершенно верно, сэр.

– Не говоря уж о пурпурном платье.

– Безусловно, сэр.

– Я приглашу ее на обед завтра и познакомлю с дядей Джорджем. Видите, – сказал я, обращаясь к тете Агате, которая все еще продолжала бурлить где-то на заднем плане, – мы сразу получили готовое решение. Я ведь вам говорил…

– Вы свободны, Дживс.

– Благодарю вас, мадам.

Несколько минут после его ухода тетя Агата, явно пренебрегая существом вопроса, разглагольствовала по поводу того, что Вустер роняет престиж семьи, позволяя лакеям задирать нос. Потом она все-таки изволила вернуться к главной теме.

– Берти, – сказала она, – завтра же ты снова пойдешь к этой девице и на этот раз сделаешь то, что я тебе велела.

– Да пропади все пропадом! У нас есть блестящий альтернативный план, основанный на тонком понимании психологии индивидуума…

– Довольно! Ты слышал, что я сказала? Мне пора. До свидания.

Она умчалась, не подозревая, что Бертрамом Вустером нельзя помыкать. Едва дверь за ней закрылась, я призвал Дживса.

– Дживс, – сказал я, – эта моя тетка и слышать не хочет о вашем прекрасном альтернативном плане, но я собираюсь неукоснительно ему следовать. По-моему, это гениальный план. Вы можете завтра привести эту женщину сюда обедать?

– Да, сэр.

– Отлично. А я тем временем телефонирую дяде Джорджу. Мы сделаем для тети Агаты доброе дело вопреки ее желанию. Дживс, что сказал по этому поводу поэт?

– Поэт Бернс, сэр?

– Нет, не Бернс. Кто-то другой. О добрых делах, которые совершаются втайне.

– «Деяния благие, что вершатся втайне…[283] Кто их помнит!», сэр?

– Вот именно, Дживс.

Я-то думал, свершение благих деяний украдкой должно приносить человеку радость, однако не могу сказать, что предстоящая пирушка очень меня радовала. Дядюшка Джордж и сам по себе довольно неприятный сотрапезник. Обычно он завладевает застольной беседой и принимается описывать свои патологические симптомы; он и мысли не допускает, что окружающие совсем не жаждут выслушивать разные подробности, касающиеся несварения желудка. Присоедините к дядюшке Джорджу тетушку мисс Платт – и у вас получится такая компания, которая способна привести в уныние самого стойкого.

Когда я проснулся на следующий день, у меня возникло предчувствие надвигающейся беды, и все утро это ощущение, постепенно усиливаясь, черной тучей нависало надо мной. К тому времени, когда Дживс принес коктейли, я совсем пал духом.

– Пропадаю ни за грош, Дживс, – сказал я. – Послать бы эту затею к черту и податься в «Трутни».

– Я могу себе представить, какое тяжелое испытание вам предстоит, сэр.

– Откуда вы знаете этих людей, Дживс?

– Я с ними познакомился через моего приятеля, камердинера полковника Мейнуоринга-Смита, сэр. Когда у моего приятеля возникло взаимопонимание с юной особой, он пожелал, чтобы я поехал с ним в «Глицинию» и познакомился с его избранницей.

– Они обручились?

– Не совсем, сэр. Просто у них возникло взаимопонимание.

– А почему они поссорились?

– Они не поссорились, сэр. Когда его светлость начал ухаживать за юной особой, она, естественно, была польщена и теперь не может сделать выбор между любовью и честолюбием. Она до сих пор официально не отказалась от взаимопонимания.

– В таком случае, если наш план удастся осуществить и дядя Джордж самоустранится, дела вашего приятеля пойдут на лад?

– Да, сэр. Сметерст – его зовут Сметерст – готов будет воскликнуть: «Это ли не цель желанная!»

– Хорошо сказано, Дживс. Сами придумали?

– Нет, сэр. Это эвонский лебедь, сэр, Шекспир.

В эту минуту чья-то невидимая рука робко позвонила в дверь, и я скрепя сердце приготовился играть роль хозяина. Застольное испытание приближалось.

– Миссис Уилберфорс, сэр, – доложил Дживс.

– Ну как мне удержаться от смеха, когда ты, стоя у меня за спиной, будешь говорить: «Мадам, не желаете ли картофеля?», – говорила тетушка мисс Платт, вплывая в гостиную.

Мне она показалась еще неохватней, еще розовее и добродушней, чем в прошлый раз.

– Понимаете, мы с ним знакомы, – пояснила она мне, тыча в Дживса пальцем. – Он к нам заходил на чашку чаю.

– Да, он мне об этом говорил.

Тетушка окинула гостиную быстрым внимательным взглядом.

– А у вас здесь шикарно, – сказала она. – Хотя по мне, так лучше всего розовые обои. Они такие веселенькие. Что тут у вас? Коктейли?

– Мартини и чуть-чуть абсента, – сказал я, наполняя стакан.

Она громко вскрикнула, совсем как девочка:

– Ой! Не вздумайте поить меня этой гадостью! Знаете, что со мной творится, если я только пригублю что-то подобное? Умираю от боли. Все эти коктейли – настоящий яд для желудка.

– Я, право, не знаю…

– А я знаю. Если бы вы прослужили официанткой в баре столько лет, как я, вы бы тоже знали.

– О! Э-э… вы служили официанткой?

– Да, в «Крайтерионе». Я тогда была молоденькая.

Я уронил шейкер на пол.

– Вот! А все потому, что пьете эту гадость, – нравоучительным тоном сказала тетушка мисс Платт. – У вас руки дрожат. Я всегда говорила мальчикам: «Только портвейн! Он полезный. Я и сама люблю выпить немного портвейна. Но эта новомодная американская гадость – нет и нет!» Но они никогда меня не слушали.

Я с тревогой уставился на нее. Конечно, в «Крайтерионе» в свое время служили десятки официанток, и тем не менее меня пробрала легкая дрожь. Много лет прошло с тех пор, как дядя Джордж отколол это коленце с попыткой мезальянса – он тогда еще не носил титула, – но до сих пор при упоминании о «Крайтерионе» все Вустеры содрогаются.

– Э-э… когда вы служили в «Крайтерионе», – начал я, – не встречался ли вам молодой человек с такой же фамилией, как у меня?

– Да разве я упомню фамилии? Я ужасно тупа на имена.

– Вустер.

– Вустер! А когда вы давеча заходили, мне послышалось Фостер. Вустер! Встречался ли мне молодой человек по имени Вустер! Ну и дела! Ведь Джордж Вустер – поросеночек, как я его называла, – и я, мы собирались пожениться, только его семья про это прослышала и вмешалась. Они мне предложили кучу денег, только бы я от него отказалась, и я, как последняя дура, пошла у них на поводу. Сколько раз я о нем вспоминала! Интересно, что теперь с ним сталось? Он вам родственник?

– Пожалуйста, извините меня, – сказал я. – Хочу дать кое-какие распоряжения Дживсу.

Я пошел в буфетную:

– Дживс!

– Сэр?

– Знаете, что случилось?

– Нет, сэр.

– Эта женщина…

– Сэр?

– Это же официантка дядюшки Джорджа.

– Сэр?

– Черт побери, вы должны были слышать о дядюшкиной официантке. Вы же знаете нашу семейную историю. Это та самая официантка, на которой дядюшка хотел жениться много лет назад.

– Ах да, сэр.

– Она единственная женщина, которую он любил. Он сам сто раз мне об этом рассказывал. После четвертой порции виски с содовой он впадает в сентиментальность и со слезами вспоминает об этой особе. Какое невезение, пропади все пропадом! Напоминание о прошлом найдет живой отзвук у него в сердце. Я это чувствую, Дживс. И она как раз в его вкусе. Едва войдя в гостиную, принялась рассказывать про свой желудок. Дживс, вы понимаете, что за этим кроется? Страшная вещь! Ведь у дяди Джорджа любимая тема – его желудок. Это означает, что они родственные души. Эта женщина и дядя Джордж просто…

– …созданы друг для друга, сэр?

– Совершенно верно.

– Весьма тревожное положение, сэр.

– Что делать?

– Не могу сказать, сэр.

– Ну тогда я скажу, что я намерен делать – телефонирую дяде Джорджу и скажу, что обед отменяется.

– Едва ли это возможно, сэр. Кажется, его светлость уже звонит в дверь.

Так и было. Дживс его впустил, и он поплелся по коридору в гостиную. Я направился за ним следом. Когда он вошел, наступило ошеломленное молчание, потом раздались удивленные восклицания, как бывает, когда старые друзья встречаются после долгой разлуки.

– Поросеночек!

– Моди!

– Вот это да!

– Моди! Будь я проклят!

– Неужто это ты!

– Господи помилуй!

– Ты теперь лорд Яксли, подумать только!

– Стал носить титул вскоре после того, как мы расстались.

– Подумать только!

– Слушай, я просто глазам не верю!

Я отошел в сторонку и стоял, переминаясь с ноги на ногу. Они, я бы сказал, в упор меня не видели, будто Бертрам Вустер уже отошел в мир иной и лишился своей телесной оболочки.

– Моди, черт побери, ты совсем не изменилась!

– Ты тоже, поросеночек.

– Как ты жила все эти годы?

– Очень хорошо. Вот только желудок дает о себе знать.

– Господи Боже мой! Что ты говоришь? У меня тоже нелады с желудком.

– Как поем, так сразу чувствую тяжесть.

– И я, как поем, тоже чувствую тяжесть. Что ты принимаешь?

– Пищеварительный бальзам Перкинса.

– Дорогая моя девочка, он не помогает! Совершенно бесполезная вещь! Я сам его принимал много лет – и никакого толку. Знаешь, единственное, что помогает…

Когда дядюшка Джордж, усевшись рядом с тетушкой мисс Платт на диван, принялся что-то назойливо гудеть ей в ухо, я выскользнул из комнаты.

– Дживс, – сказал я, нетвердым шагом входя в буфетную.

– Сэр?

– Подавайте обед на двоих. Я не в счет. Если они заметят, что меня нет, скажите, что мне телефонировали и я ушел по срочному делу. Бертрам больше не контролирует ситуацию, Дживс. Если во мне возникнет надобность, я в «Трутнях».

– Хорошо, сэр.

Вечером, уже довольно поздно, когда я рассеянно разыгрывал снукер[284], в бильярдную вошел один из официантов и сообщил, что тетя Агата желает говорить со мной по телефону.

– Берти!

– Да?

Признаться, я был поражен – она говорила таким тоном, будто наше дело устроилось как нельзя лучше. Она щебетала как птичка:

– Берти, чек, который я тебе дала, все еще у тебя?

– Да.

– Порви его. Он больше не нужен.

– А?

– Я говорю, он не нужен. Твой дядюшка мне телефонировал. Он не женится на этой особе.

– Да?

– Да. Очевидно, он еще раз все обдумал и понял, что она ему не пара. Но – самое удивительное – он все-таки женится!

– Женится?

– Да, на своей давнишней знакомой, некоей миссис Уилберфорс, женщине, вполне подходящей, по его словам, по возрасту. Интересно, из каких она Уилберфорсов? Есть две основные ветви этой фамилии – эссекские Уилберфорсы и кумберлендские Уилберфорсы. Помнится, существует еще младшая ветвь где-то в Шропшире.

– И еще одна в Восточном Далвиче.

– Что ты сказал? Я не расслышала.

– Ничего, – ответил я и повесил трубку. У меня было такое чувство, будто меня пыльным мешком из-за угла стукнули.

– Дживс, – сказал я, вернувшись домой, – итак, вы полагаете, все прекрасно уладилось? – Я бросил на него осуждающий взгляд.

– Да, сэр. Между десертом и сыром его светлость официально объявил о помолвке.

– Так и объявил?

– Да, сэр.

Я сурово взглянул ему прямо в глаза.

– Дживс, по-моему, вы ничего не поняли, – сказал я спокойным, холодным тоном. – После того, что здесь произошло, ваши акции значительно упали в цене. Я привык смотреть на вас как на советника, которому нет равных. Я ловил каждое ваше слово. И посмотрите, что вы натворили. А все ваш хваленый план, основанный на психологии индивидуума. Я думаю, Дживс, бывая в обществе этой женщины, сидя с ней за чашкой чаю, вы должны были догадаться, что она официантка дяди Джорджа.

– Я догадался, сэр.

– Что?!

– Я был об этом осведомлен, сэр.

– В таком случае вы должны были знать, что произойдет, когда они встретятся.

– Да, я знал это, сэр.

– Черт возьми, это уж слишком!

– Если позволите, я объясню, сэр. Молодой человек по имени Сметерст, который чрезвычайно привязан к известной вам молодой особе, – мой близкий друг. Недавно он обратился ко мне в надежде, что я смогу сделать так, чтобы указанная молодая особа следовала тому, что говорит ей сердце, и не позволила соблазнить себя богатством и знатностью его светлости. Теперь ничто не мешает союзу этих молодых людей.

– Понимаю. «Деяния благие, что вершатся втайне», так?

– Совершенно верно, сэр.

– А как же дядя Джордж? По вашей милости он угодил из огня да в полымя.

– Нет, сэр, если я могу взять на себя смелость возразить вам. Как мне представляется, миссис Уилберфорс будет идеальной женой для его светлости. Если в образе жизни его светлости имеется некий изъян, то он связан с несколько чрезмерной приверженностью к застольным удовольствиям…

– В том смысле, что он обжирается как свинья?

– Я бы никогда не позволил себе употребить подобное выражение, сэр, но оно передает существо дела. Его светлость также имеет склонность употреблять спиртные напитки в количествах, которые доктор его светлости вряд ли одобрит. Холостяки почтенных лет, весьма состоятельные и не знающие, чем себя занять, довольно часто предаются подобным излишествам. В этом смысле будущая леди Яксли сможет благотворно повлиять на его светлость. Подавая рыбу, я слышал, как ее светлость сама об этом говорила. Она заметила некоторую одутловатость лица его светлости, которой не было в прежние годы, и сказала, что за его светлостью нужен уход. Как мне представляется, сэр, этот союз окажется весьма благодетельным для его светлости.

Все это звучало – как бы это сказать? – вполне убедительно, но я все же покачал своей черепушкой:

– Однако, Дживс!

– Сэр?

– Она ведь, как вы сами недавно сказали, принадлежит к низшему сословию.

Он посмотрел на меня с упреком:

– Скорее к крепкому среднему сословию, сэр, к мелкой буржуазии со средним достатком.

– Гм!

– Сэр?

– Я сказал «Гм!», Дживс.

– Кроме того, сэр, поэт Теннисон сказал: «Сердце доброе дороже всех регалий».

– Кто из нас сообщит новость тете Агате?

– Если бы я мог внести предложение, сэр, я бы посоветовал пока не вступать в общение с миссис Спенсер Грегсон. Я уже почти кончил паковать чемоданы. Пригнать автомобиль из гаража – дело нескольких минут и…

– …умчаться прочь, туда, где счастлив человек?

– Вот именно, сэр.

– Дживс, – сказал я, – не уверен, что полностью разделяю вашу точку зрения на последние события. Вы считаете, что всех осчастливили. Не уверен. Однако с вашим последним предложением могу вас поздравить. Внимательно его рассмотрев, я не нашел в нем изъяна. Что хорошо, то хорошо. Немедленно иду за автомобилем.

– Очень хорошо, сэр.

– Помните, что сказал поэт Шекспир?

– Что, сэр?

– «Поспешно уходит, преследуемый медведем». Найдете это в одной из его пьес. Помню, когда учился в школе, я изобразил эту картинку на полях книги.

На выручку юному Гасси

Тетя Агата преподнесла мне свой сюрприз еще до завтрака. И в этом она вся. Я бы, конечно, мог и дальше распространяться о том, какие люди бывают грубые и бесчувственные. Но довольно будет сказать, что она подняла меня совершенно ни свет ни заря. Не было еще и половины двенадцатого, когда недремлющий Дживс оборвал мой безмятежный сон сообщением:

– Вас желает видеть миссис Грегсон, сэр.

Я подумал: лунатик она, что ли, блуждает по ночам? Но пришлось все-таки вылезти из-под одеяла и закутаться в халат. Я слишком хорошо знаю свою тетю – если она желает меня видеть, значит, она меня увидит. Такой человек.

Она сидела в кресле, прямая, будто доску проглотила, и смотрела перед собой в пространство. Когда я вошел, она смерила меня неодобрительным взглядом, от которого у меня всегда позвоночник размягчается, как студень. Тетя Агата – железная женщина, что-то вроде старой королевы Елизаветы, я так себе представляю. Она помыкает своим мужем Спенсером Грегсоном, несчастным старикашкой, который играет на бирже. Помыкает моим двоюродным братом Гасси Мэннеринг-Фиппсом. И его матерью, своей невесткой. И, что хуже всего, мною. У нее акулий глаз и твердые моральные устои.

Есть, наверно, на свете люди, что называется, твердокаменные, с нервами-канатами, эти, возможно, способны ей противостоять; но если вы обыкновенный смертный вроде меня и любите жить тихо и спокойно, вам при ее приближении ничего другого не остается, как свернуться в клубок и молить небо о спасении. Чего захочет от вас тетя Агата, то вы и сделаете, знаю по собственному опыту. А если не сделаете, то будете потом недоумевать, с чего это народ в старину так волновался, когда попадал в немилость к испанской инквизиции?

– Привет, привет, тетя Агата! – поздоровался я.

– Берти, – произнесла она, – у тебя кошмарный вид. Просто забулдыга какой-то.

Я ощущал себя расклеившимся почтовым пакетом. Я вообще с утра пораньше бываю не в наилучшей форме. Что я ей и объяснил.

– Это называется, с утра пораньше? Я уже три часа как позавтракала и все это время прохаживалась по парку, собираясь с мыслями.

Лично я, если бы мне пришлось позавтракать в полдевятого утра, прохаживался бы после этого не по парку, а по набережной, выбирая место, где сподручнее утопиться и положить конец своим страданиям.

– Я чрезвычайно обеспокоена, Берти. Оттого и решила обратиться к тебе.

Вижу, она к чему-то клонит, и тогда я слабым голосом проблеял Дживсу, чтобы принес чаю. Но она его опередила.

– Каковы твои ближайшие планы, Берти? – начала она.

– Н-ну, я думал немного погодя выползти куда-нибудь пообедать, потом, может быть, заглянуть в клуб, а потом, если хватит пороху, рвануть в Уолтон-Хит и сыграть партию в гольф.

– Меня не интересуют твои ползки и рывки. Я спрашиваю, есть ли у тебя на предстоящей неделе какие-нибудь серьезные дела?

Я почуял опасность.

– А как же, – отвечаю. – Уйма дел. Пропасть! Ни одной свободной минуты!

– Какие же это дела?

– Н-ну… Э-э-э… Точно не знаю.

– Ясно. Я так и думала. Нет у тебя никаких дел. Прекрасно. В таком случае немедленно поезжай в Америку.

– В Америку?

Не забывайте, что все это происходило на голодный желудок и в такую рань, когда только-только успел проснуться жаворонок в поле.

– Да, в Америку. Думаю, даже ты слышал, что существует на свете такая земля?

– Но почему в Америку?

– Потому что там сейчас твой двоюродный брат Гасси. Он где-то в Нью-Йорке, и я не могу с ним связаться.

– Что он там делает?

– Дурака валяет, вот что.

Для того, кто знает Гасси так же хорошо, как я, это могло означать все что угодно.

– В каком смысле?

– Влюбился бог весть в кого и потерял голову.

Это, учитывая его прошлые заслуги, звучало правдоподобно. С тех пор как Гасси достиг совершеннолетия, он только и делал, что влюблялся бог весть в кого и терял голову. Такой у него характер. Но поскольку взаимностью ему не отвечали, до сих пор потеря головы обходилась без скандалов.

– Я думаю, Берти, тебе известно, отчего Гасси уехал в Америку. Ты знаешь, какие расточительные привычки были у твоего дяди Катберта.

Имелся в виду покойный папаша моего кузена, бывший глава нашего рода, и надо признать, что тут тетка была права. Никто не относился к дяде Катберту лучше, чем я, но всем известно, что в делах финансовых он просто не имел себе равных во всей английской истории. У него была мания просаживания денег. Если он ставил на лошадь, она обязательно захромает в середине скачки. Если играл в рулетку, то исключительно по своей особой системе – и в Монте-Карло при его появлении от радости вывешивали флаги и били в колокола. Вообще милейший дядя Катберт был такой страстный расточитель, что даже мог в сердцах обозвать управляющего вампиром и кровопийцей за то, что тот не дал ему вырубить в имении лес, чтобы разжиться еще тысчонкой фунтов.

– Он оставил твоей тете Джулии крайне мало денег, далеко не достаточно для дамы, занимающей ее положение. На достойное содержание Бичвуда требуются большие суммы. Дорогой Спенсер хоть и помогает чем может, но его средства не безграничны. Так что ясно, почему Гасси пришлось отправиться в Америку. Он не отличается умом, зато очень хорош собой, он не носит титула, но Мэннеринг-Фиппсы – одна из самых старинных и знатных фамилий в Англии. С собой он повез прекрасные рекомендательные письма, и когда от него пришло сообщение, что он познакомился с самой обворожительной красавицей на свете, я от души порадовалась. И в следующих письмах он продолжал восхвалять ее до небес. Но сегодня утром получено письмо, где он выражает уверенность, как бы между прочим, что у нас нет классовых предрассудков и мы не посмотрим на девушку косо из-за того, что она – артистка варьете.

– Вот это да!

– Просто гром среди ясного неба. Зовут ее Рэй Дэнисон, и он пишет, что она выступает «с сольником по высшему разряду». Что это за непристойный «сольник», я не имею ни малейшего представления. А далее он еще с гордостью добавляет, что «у Мозенштейна на прошлой неделе она подняла на ноги весь зал». Кто такая эта Рэй Денисон, неизвестно, кто таков мистер Мозенштейн и кого и как она у него поднимала на ноги, не могу тебе сказать.

– Ух ты, получается, это самое, как говорится, злой рок семьи, а?

– Не понимаю тебя.

– Ну, тетя-то Джулия, вы же знаете. Голос крови. Что досталось по наследству, не отмоешь добела, и так далее.

– Не болтай глупостей, Берти.

Однако, как бы то ни было, а совпадение тут явное. Об этом у нас в семье не говорят и вот уже двадцать пять лет как стараются забыть, но факт тот, что тетя Джулия, мать Гасси, была когда-то артисткой варьете, притом отличной, как мне рассказывали. Когда дядя Катберт ее впервые увидел, она играла в пантомиме на «Друри-лейн». Это было, еще когда меня не было. Но задолго до того, как я подрос и стал понимать, что происходит, наша семья приняла меры: тетя Агата, закатав рукава, занялась педагогической работой. В результате даже через микроскоп невозможно было отличить тетю Джулию от стопроцентных, прирожденных аристократок. Женщины осваиваются с новой ролью удивительно быстро.

Один мой приятель женат на Дэйзи Тримбл, бывшей актрисе Лондонского мюзик-холла, и меня теперь всякий раз так и подмывает, уходя, пятиться от нее задом. Однако же неоспоримый факт: у Гасси в жилах течет эстрадная кровь, и, возможно, она сейчас в нем заговорила.

– А что, – оживился я, проблемы наследственности меня всегда интересовали. – Может быть, это станет фамильным обычаем, как в книжках описывают: «Проклятие Мэннеринг-Фиппсов». Теперь каждый глава рода должен будет породниться браком с эстрадным миром. Отныне и навсегда, из поколения в поколение. Как вы думаете?

– Ради Бога, Берти, не болтай чепухи. По крайней мере один глава нашего рода с эстрадным миром не породнится, а именно Гасси. Ты поедешь в Америку и остановишь его.

– Но почему же я?

– Почему ты? Не выводи меня из терпения, Берти! Неужели ты совершенно лишен семейных чувств? Если тебе лень самому заслужить почет, по крайней мере можешь приложить усилия и не позволить Гасси покрыть позором нашу семью. Ты поедешь в Америку, потому что ты его двоюродный брат, потому что вы всегда были близки, потому что ты единственный из нашей родни, у кого нет совершенно никаких занятий, кроме гольфа и ночных клубов.

– Я еще играю в аукцион.

– Да еще дурацких карточных игр по притонам. Если же этих причин тебе не довольно, то ты поедешь потому, что об этом прошу тебя я как о личном одолжении.

Понимай так, что только попробуй я отказаться, и она тогда употребит все свои прирожденные таланты на то, чтобы моя жизнь стала адом. И смотрит на меня неотрывно мерцающим взором. Ну, в точности как описано в «Старом Моряке».

– Итак, Берти, ты отправляешься незамедлительно?

Я ответил без запинки:

– А как же! Конечно.

Тут вошел Дживс с чаем.

– Дживс, – сказал я, – в субботу мы уезжаем в Америку.

– Очень хорошо, сэр, – ответил он. – Какой костюм вы наденете?

Нью-Йорк – большой город, удобно расположенный на краю Америки, так что сошел с корабля, и ты уже на месте, дальше никуда ехать не надо. Заблудиться невозможно. Выбираешься на воздух из большого сарая, спускаешься по ступеням и оказываешься в Нью-Йорке. Единственное, против чего мог бы возразить здравомыслящий пассажир, это – что выпускают на твердую землю возмутительно рано, просто чуть свет.

Я поручил Дживсу пронести багаж мимо пиратов, которые подозревали, что под новыми рубашками у меня в чемоданах не иначе как зарыт клад, а сам сел в такси и приехал в гостиницу, где проживал Гасси. Там я затребовал у целого взвода солидных портье за конторкой, чтобы мне его вызвали.

И тут я испытал первый удар. Гасси там не оказалось. Я умолял их еще раз хорошенько подумать, и они еще раз хорошенько подумали, но безрезультатно. Никакой Огастус Мэннеринг-Фиппс у них не значился.

Признаюсь, мне стало не по себе. Я очутился один-одинешенек в чужом городе без малейших признаков Гасси. Что же делать? Я вообще по утрам не особенно ясно соображаю; черепушка у меня подключается к работе только во второй половине дня, и я никак не мог взять в толк, что теперь делать. Однако инстинкт повлек меня к двери в глубине вестибюля, я вошел и очутился в просторном помещении, во всю заднюю стену там тянулась огромная картина, а под картиной – стойка, и за ней несколько парней в белом раздают выпивку. У них в Нью-Йорке выпивкой распоряжаются мужчины, а не женщины. Надо же такое придумать!

Я безоговорочно поручил себя заботам одного бармена в белом одеянии. Он оказался свойским малым, я описал ему положение вещей и спросил, что он мне в связи с этим порекомендует.

Он сказал, что на такой случай всегда советует принять порцию напитка «молниеносный», состав его собственного изобретения. Им пользуются, по его словам, зайцы, готовясь к поединку с медведями гризли, и известен только один случай, когда медведь выстоял до конца третьего раунда. Ну, я пропустил на пробу пару стаканчиков, и можете себе представить: парень сказал истинную правду. Допивая вторую порцию, я вдруг ощутил, что с души у меня свалилась огромная тяжесть, и, бодрый, пошел осматривать город.

К моему удивлению, на улицах оказалось полно народу. Люди торопливо шагали по тротуарам, как будто на дворе ясный день, а не сумерки рассвета. Пассажиры в трамваях стояли буквально друг у друга на головах. Спешили на работу и по делам, так надо понимать. Удивительные люди!

Но что самое странное, когда немного опомнишься, это мощное извержение энергии уже не кажется таким дивом. Впоследствии я разговаривал с людьми, которые тоже побывали в Нью-Йорке, и на них всех этот город произвел такое же впечатление. Должно быть, что-то есть особенное, будоражащее в здешнем воздухе, озон, наверно, или какие-нибудь там фосфаты. Чувство свободы, если можно так выразиться. Оно проникает в кровь, бодрит, внушает, что и вправду —

и пусть ты даже надел с утра разные носки, это совершенно не важно.

Чтобы вы яснее это себе представили, скажу, что, переходя через перекресток, который у них там называется Таймс-сквер, я все время радостно ощущал, что от тети Агаты меня отделяют три тысячи миль океанских глубин.

Забавная вещь: когда ищешь иголку в стоге сена, найти ее не удается, как ни старайся. Но если тебе совершенно безразлично, пусть бы ты эту иголку никогда больше и не увидел, тогда стоит прислониться к стогу, и она тут же впивается тебе в бок. Походив туда-сюда, полюбовавшись достопримечательностями, пока целебный напиток доброго бармена проникал во все поры моего организма, я уже чувствовал, что мне все равно, хоть бы я с Гасси никогда в жизни больше не увиделся, и вдруг смотрю, он собственной персоной заходит в какой-то подъезд дальше по улице.

Я его окликнул, но он не услышал, тогда я бросился вдогонку и поймал его, когда он входил в офис на втором этаже. На двери офиса значилось: «Эйб Райсбиттер, эстрадный агент», а из-за двери доносился многоголосый шум.

Гасси обернулся и увидел меня.

– Берти! А ты-то что тут делаешь? Откуда ты взялся? Когда приехал?

– Высадился сегодня утром. Я заехал в твой отель, но тебя там не оказалось. Там вообще даже не слышали о тебе.

– Я сменил имя и фамилию. Теперь меня зовут Джордж Уилсон.

– Это еще почему?

– А ты попробуй поживи здесь под именем Огастус Мэннеринг-Фиппс, увидишь. Почувствуешь себя последним ослом. Я не знаю, в чем тут дело, но в Америке почему-то нельзя зваться Огастусом Мэннеринг-Фиппсом. Но есть еще и другая причина. Потом расскажу. Берти, я влюбился в самую замечательную девушку на свете.

Бедняга глядел на меня по-кошачьи, приоткрыв рот и ожидая поздравлений, у меня просто не хватило духу сказать ему, что мне все уже известно и что я прибыл сюда со специальной целью вставить ему палки в колеса.

Словом, я его поздравил.

– Спасибо, старик, – сказал он. – Немного преждевременно, но я надеюсь, конец будет хороший. Пошли зайдем, и я тебе все расскажу.

– Зачем тебе сюда? Какая-то сомнительная контора.

– Тут все взаимосвязано. Сейчас объясню.

Мы открыли дверь с надписью: «Комната ожидания». Там было набито столько народу, я в жизни не видел такой тесноты. Стены выпучивались.

Гасси указал на собравшихся:

– Артисты мюзик-холла. Рвутся на прием к старому Эйбу Райсбиттеру. Сегодня первое сентября, первый день эстрадного календаря. Ранняя осень – это весна мюзик-холла, – воспользовался Гасси красочным оборотом, он вообще у нас в своем роде поэт. – На исходе августа по всей стране вдруг пышным цветом расцветают певицы варьете, быстрее начинает бежать кровь в жилах у бродячих велоакробатов, и прошлогодние «гуттаперчивые мальчики», очнувшись от летней спячки, принимаются для разминки завязываться узлом. То есть я хочу сказать, начинается новый сезон, и все бросаются за ангажементами.

– Да, но ты-то здесь при чем?

– Я? Мне нужно кое о чем переговорить с Эйбом. Если увидишь, что вон из той двери выходит толстяк с пятьюдесятью семью подбородками, сразу хватай его, потому что это и будет Эйб. Он из числа тех деляг, которые каждый свой шаг наверх отмечают новым подбородком. Говорят, в девятисотых годах у него их было только два. Если уцепишь Эйба, помни, что для него я Джордж Уилсон.

– Ты сулился объяснить мне, что это за история с Джорджем Уилсоном, старина, – напомнил я Гасси.

– Видишь ли, вот какое дело…

Но тут миляга Гасси вдруг смолк, подскочил и с неописуемой живостью бросился навстречу чрезвычайно толстому субъекту, внезапно появившемуся в дверях. Остальные, кто там был, тоже устремились к нему со всех ног, но Гасси получил преимущество на старте, и певцы, танцоры, жонглеры, акробаты и исполнители скетчей, по-видимому, признав, что победа – за ним, отхлынули обратно и расположились снова на прежних местах, а мы с Гасси прошли вслед за толстяком в кабинет.

Мистер Райсбиттер закурил сигару и посмотрел на нас из-за крепостного вала своих подбородков.

– Слушай сюда, что я тебе скажу, – обратился он к Гасси.

Гасси изобразил на лице почтительное внимание. Мистер Райсбиттер задумался и нанес через стол по плевательнице сокрушительный удар прямой наводкой.

– Слушай сюда, – повторил он. – Я смотрел тебя на репетиции, как обещал мисс Денисон. Для любителя ты не так уж и плох. Тебе надо еще многому научиться, но данные у тебя есть. Короче, предлагаю тебе ангажемент на четыре выступления в день, если ты согласен на тридцать пять монет. Это все, что я могу для тебя сделать, да и того бы не сделал, если бы она не хлопотала за тебя. Решай сам, как хочешь. Ну, что?

– Я согласен, – сдавленным голосом проговорил Гасси. – Спасибо.

В коридоре, когда мы вышли, Гасси радостно загоготал и шлепнул меня по спине.

– Ура, Берти, старина, все в ажуре. Я самый счастливый человек в Нью-Йорке.

– И что теперь?

– Понимаешь ли, как я начал тебе объяснять, когда вошел Эйб, папаша моей Рэй сам тоже был артистом варьете. Давно, конечно, еще до нас, но я помню, о нем говорили. Джо Дэнби. Он пользовался известностью в Лондоне перед тем, как уехать в Америку. Славный старик, но упрям как мул. Он не соглашался, чтобы Рэй вышла за меня, поскольку я не артист. Слышать не желал. Ну так вот, если помнишь, я в Оксфорде недурно пел. Рэй изловила старого Райсбиттера и вытянула у него обещание, что он послушает меня на репетиции и если ему понравится, раздобудет мне ангажемент. Он ее очень уважает. Она натаскивала меня целый месяц, добрая душа. И вот теперь, как ты слышал, он дал мне ангажемент на четыре выступления в день за тридцать пять долларов в неделю.

Я схватился за стену, чтобы не упасть. Действие бодрящего напитка, полученного от доброго друга в гостиничном баре, уже частично выветрилось, и я определенно ощутил некоторую слабость. Смутно, словно в тумане, я представил себе, как тете Агате сообщают о намерении главы семейства Мэннеринг-Фиппс выступать на эстраде. Тетя Агата дорожит фамильной честью Мэннеринг-Фиппсов почти как одержимая. Мэннеринг-Фиппсы были старинным и знатным семейством, еще когда Вильгельм Завоеватель бегал босиком и пулял из рогатки. Столетие за столетием они обращались к монархам по имени и одолжали герцогов, когда подходил срок вносить еженедельную квартплату; и теперь любой неразумный поступок любого из Мэннеринг-Фиппсов мог бы, по мнению тети Агаты, бросить тень на их блистательный фамильный герб. Что теперь скажет тетя Агата, получив ужасное известие, – помимо того, понятно, что виноват во всем я, – вообразить было мне не под силу.

– Поехали обратно в гостиницу, Гасси, – предложил я. – Там есть один отличный малый, который умеет смешивать напиток под названием «Коктейль молниеносный». Что-то подсказывает мне, что я сейчас в нем нуждаюсь. Только сначала, прости, я отлучусь на минуту, мне надо послать телеграмму.

Было совершенно ясно, что тетя Агата ошиблась в выборе и отправила вызволять Гасси из когтей американского мюзик-холла совсем не того человека. И теперь мне нужна подмога. Я было подумал вызвать сюда тетю Агату, но здравый рассудок сказал мне, что это уж будет чересчур. В помощи я, конечно, нуждался, но все-таки не до такой же степени. И тут мне пришло в голову удачное решение: я послал срочную телеграмму матери Гасси.

– О чем это ты телеграфировал? – поинтересовался Гасси.

– Да так. Мол, прибыл благополучно и тому подобное, – ответил я ему.

Первое выступление Гасси на эстраде состоялось в следующий понедельник в одном из обшарпанных залов на окраине, где крутили кино, а между сеансами давали разные концертные номера. На то, чтобы его как следует вышколить, ушло много труда. В сочувствии и поддержке с моей стороны Гасси нисколько не сомневался, и я, естественно, не мог обмануть его доверия. Единственная моя надежда, возраставшая с каждой репетицией, состояла в том, что на первом же выступлении он провалится с таким треском, что больше никогда не посмеет показаться перед публикой. А так как это автоматически поставило бы крест на задуманной свадьбе, я решил ему не мешать.

Гасси работал, не ведая устали. Субботу и воскресенье мы с ним от зари до зари провели в душной музыкальной комнатке издательства, чьи песни он должен был исполнять. На рояле, посасывая сигарету, целый день барабанил низенький неутомимый субъект с крючковатым носом. В том, о чем пел Гасси, он, похоже, был лично заинтересован.

Вот Гасси, откашлявшись, запевает:

– Я вышел на перро-о-он,

Там ждет меня ваго-о-о-он.

СУБЪЕКТ (проиграв аккорды): Вот как? Кого, ты говоришь, он ждет?

ГАССИ (раздосадованный помехой): Меня он дожидается!

СУБЪЕКТ (удивленно): Тебя?

ГАССИ (настаивая на своем): И в путь не отправляется!

СУБЪЕКТ (недоверчиво): Не может быть.

ГАССИ: Прощайте все, я уезжаю в Орегон!

СУБЪЕКТ: Ну не знаю, лично я живу в Йонкерсе.

И так по всей песне. Сначала бедняга Гасси просил его перестать, но субъект сказал, что нет, так всегда делается. Для придания номеру живости. Он обратился ко мне и спросил, как я считаю, нужно придать номеру живости или нет, и я ответил, что очень даже нужно, чем больше, тем лучше. И тогда он сказал Гасси: «Вот видишь?» Так что пришлось Гасси смириться и терпеть.

Другая песня, которую он себе подобрал, была из так называемых «страдательных». Он сказал мне, понизив голос, что выбрал эту песню, потому что ее пела его девушка Рэй в тот раз у Мозенштейна и еще где-то, когда поднимался на ноги весь зал. Она полна для него священных ассоциаций.

Вы не поверите, но оказалось, что Гасси получил предписание выйти на эстраду и начать выступление не когда-нибудь, а в час дня. Я ему сказал, что они, наверно, шутят, ведь он в это время как раз уйдет обедать, но Гасси возразил, что при четырех выходах в день первый выход всегда в час. И вообще ему теперь, наверно, будет не до обедов, пока он не перейдет в высший разряд выступающих по одному разу в день. Я принялся было выражать ему сочувствие, но выяснилось, что он и меня тоже ждет там в час дня. Я-то думал заглянуть попозже вечером, когда он – если еще останется жив – выйдет со своим номером в четвертый раз; но я не из тех, кто бросает друга в беде, поэтому мне пришлось оставить мысль о легком обеде в симпатичной харчевне, которую я приглядел на Пятой авеню, и поехать вместе с ним. Когда я занял свое место в зале, шел какой-то кинофильм – один из так называемых «вестернов», где ковбой вскакивает на коня и мчится по степи, не разбирая дороги, со скоростью сто пятьдесят миль в час, спасаясь от преследования шерифа, но не знает он, бедняга, что все напрасно, потому что у шерифа у самого есть конь, и тот конь не моргнув набирает скорость триста миль в час. Я уже собрался было закрыть глаза и забыться дремотой, пока не объявят номер Гасси, но тут заметил, что рядом со мной сидит поразительно хорошенькая девушка.

Вернее, нет, буду честным: войдя в зал, я заметил среди зрителей поразительно хорошенькую девушку и поспешил занять место рядом с ней. А теперь сидел и пожирал ее глазами. Ну, что бы им не включить полный свет? Обидно же. Такое очаровательное создание с огромными глазами и прелестной улыбкой. И вся эта красота в полумраке пропадала, можно сказать, зазря.

Но тут свет в зале и в самом деле зажгли, и оркестр заиграл мотив, который даже при моем отсутствии музыкального слуха показался мне знакомым. А в следующее мгновение из-за кулисы, пританцовывая, вышел Гасси в лиловом фраке и коричневом цилиндре, жалобно улыбнулся публике, споткнулся нога за ногу, покраснел и запел песню про Орегон.

Это было катастрофически плохо. Страдалец был так скован, что даже лишился голоса. Песня про Орегон звучала глухо, как отдаленное эхо тирольского йодля, проникающее сквозь толщу шерстяного одеяла.

И у меня, впервые с тех пор, как я удостоверился в его намерении пойти в артисты мюзик-холла, пробудилась некоторая надежда. Конечно, жаль беднягу, но, с другой стороны, не приходилось отрицать, что дело принимало благоприятный оборот. Ни один директор мюзик-холла на всем белом свете не согласится платить по тридцать пять долларов в неделю за такое исполнение. Это будет первое и последнее выступление Гасси на эстраде. Здесь ему придется поставить точку в своей артистической карьере. Старик Дэнби скажет: «Беру назад руку моей дочери». И я уже представлял себе, как поведу Гасси на ближайший трансатлантический лайнер и в целости и сохранности передам в Лондоне с рук на руки тете Агате.

Гасси с горем пополам допел свою песню и уковылял за кулисы под гробовое молчание публики. Но после минутного перерыва появился снова.

Теперь он пел о том, что никто его не любит. Сама по себе песня была не такая уж безумно жалобная – обычный набор: «при луне», «в тишине», «обо мне» и так далее в том же духе, но в трактовке Гасси она звучала до того заунывно, что в публике тут и там начали сморкаться, а перед рефреном я уже и сам готов был прослезиться из-за того, как плох наш мир, где столько всяких огорчений.

Гасси подошел к рефрену, и тут случилось нечто невероятное. Моя прекрасная соседка вдруг встала, вскинула голову и тоже запела. «Тоже» – это только так говорится, а на самом деле она с первой же ноты забила Гасси просто насмерть, словно пронзила навылет.

А я оказался в центре общего внимания. Все лица в зале были повернуты ко мне. Я не знал куда деваться, съежился в кресле и мечтал только о том, чтобы можно было поднять воротник.

Смотрю на Гасси и вижу: с ним произошла разительная перемена. Он приободрился, прямо расцвел. Девушка, надо сказать, пела отлично, и ее пение подействовало на Гасси тонизирующе. Она допела рефрен, он его подхватил, они повторили его уже вдвоем, и кончилось тем, что Гасси удалился со сцены популярным певцом и любимцем публики. Зал кричал «бис!» и успокоился, только когда выключили освещение и опять пустили кино.

Немного опомнившись, я пробрался к нему. Гасси сидел за сценой на ящике, такой ошарашенный, будто ему только что было видение.

– Ну разве она не чудо, Берти? – восторженно сказал он мне. – Я даже не знал, что она будет в зале. Она выступает эту неделю в «Аудиториуме» в дневном концерте и теперь едва поспеет к звонку. Могла опоздать, но все-таки приехала, чтобы поддержать меня. Она – мой добрый ангел, Берти. Она спасла меня. Если бы не ее помощь, я прямо даже не знаю, что могло произойти. Я так перетрусил, совсем не соображал, что делаю. Атеперь, когда первое мое выступление прошло удачно, можно уже больше ничего не опасаться.

Я порадовался, что отправил матери Гасси телеграмму. Мне явно нужна будет ее помощь. Ситуация вышла из-под контроля.

Всю следующую неделю я ежедневно виделся с Гасси и был представлен той девушке. Я даже познакомился с ее папашей, грозным стариканом с густыми бровями и решительным выражением лица. А в среду приехала тетя Джулия. Миссис Мэннеринг-Фиппс, она же моя тетушка Джулия, – самая величавая леди изо всех, кого я знаю. Она держится не так наступательно, как тетя Агата, однако в ее присутствии я с детских лет всегда ощущал себя жалким червем. При том что она-то как раз меня не пилила и не дергала. Разница между этими тетками состоит в том, что тетя Агата обращается со мной так, будто я лично виноват перед нею за все беды и грехи мира, тогда как тетя Джулия меня скорее жалеет, чем винит.

И не будь это историческим фактом, я бы ни за что не поверил, что она когда-то выступала в мюзик-холле. Тетя Джулия выглядит и держится как театральная герцогиня. Так и кажется, что она в данную минуту обдумывает, не велеть ли дворецкому сказать старшему лакею, чтобы сервировал второй завтрак в Голубой гостиной, выходящей окнами на западную террасу. Воплощенное достоинство. А на самом деле двадцать пять лет назад, как рассказывали мне старики, которые были тогда светскими юнцами, она их всех приводила в восторг, выступая в «Тиволи» в сценке под названием «Чайный переполох», где танцевала в облегающем трико и исполняла песенку с припевом: «Тарарарам-пам-пам, парарарам-там-там, эй-хо!»

Есть такие вещи, которые просто невозможно себе представить – в частности, как тетя Джулия поет: «Тарарарам-пам-пам, парарарам-там-там, эй-хо!»

Мы поздоровались, и через пять минут тетя Джулия уже перешла к делу:

– Что случилось с Гасси? Из-за чего ты меня вызвал, Берти?

– Это длинная история, – ответил я. – И довольно запутанная. Если можно, я передам ее вам отдельными сериями. Сначала на пару минут заедем в «Аудиториум», хорошо?

Девушке Рэй продлили ангажемент еще на неделю, поскольку первая неделя прошла с шумным успехом. Ее номер состоял из трех песен. Костюм и декорации были прекрасные. Голос у нее – чудесный. Внешность – очаровательная. И в общем и целом можно сказать, что выступление ее было ну просто конфетка.

Пока мы усаживались на свои места, тетя Джулия молчала. А усевшись, сказала вроде как со вздохом: «Я двадцать пять лет не была в мюзик-холле».

И больше – ни слова, сидит себе молча и не отрываясь смотрит на сцену.

Примерно через полчаса объявили имя Рэй Денисон. Публика захлопала.

– Обратите внимание на этот номер, тетя Джулия, – говорю я ей.

Она словно не слышит.

– Двадцать пять лет! Прости, что ты сказал, Берти?

– Обратите внимание на этот номер и потом скажете мне ваше мнение.

– А кто это? – Она прочла имя. – Рэй. Ах!

– Первая серия, – сказал я. – Девушка, с которой помолвлен Гасси.

Девушка закончила свой номер, и зал поднялся с мест. Ее никак не хотели отпускать. Она много раз выходила. А когда наконец убежала совсем, я обернулся к тете Джулии:

– Ну что?

– Мне нравится, как она работает. Чувствуется настоящая артистка.

– А теперь, если не возражаете, мы отправимся на дальнюю окраину.

Мы спустились в метро и приехали туда, где Гасси в очередь с кинофильмами отрабатывал свои тридцать пять долларов в неделю. По счастью, уже через десять минут после нашего приезда подошла его очередь выйти на эстраду.

– Вторая серия, – сказал я. – Гасси.

Сам не знаю, чего я от нее ожидал. Но, во всяком случае, не молчания. Однако тетя Джулия словно окаменела и безмолвно смотрела на Гасси все время, пока он мямлил про луну, тишину и так далее. Я ей искренно сочувствовал: каково-то ей было видеть своего единственного сына в лиловом фраке и коричневом цилиндре! Но важно было, чтобы она как можно скорее разобралась в ситуации. Если бы я попробовал растолковать ей все своими словами, без наглядности, я бы проговорил целые сутки, но она бы все равно не уразумела, кто на ком женится и почему.

А вот что меня всерьез удивило, так это насколько лучше прежнего пел миляга Гасси. К нему вернулся голос, и песни в его исполнении звучали совсем неплохо. Мне его выступление напомнило одну ночь в Оксфорде, когда Гасси, тогда восемнадцатилетний паренек, после веселого ужина распевал «А ну, пошли все вместе вдоль по Стрэнду», стоя при этом по колено в университетском фонтане. Он пел также вдохновенно, как тогда.

Наконец он удалился за кулисы, тетя Джулия еще немного посидела как каменная, а затем обернулась ко мне. Глаза ее странно блестели.

– Что все это значит, Берти? – спросила она тихим, но слегка дрогнувшим голосом.

– Гасси пошел в артисты мюзик-холла, потому что иначе отец девушки не позволял ей выйти за него замуж, – объяснил я. – Теперь, если вы не против, давайте сгоняем на Сто тридцать третью улицу, и вы сможете с ним потолковать. Это такой старикан с бровями, он будет у меня Третьей серией. Я сведу вас с ним, и на этом моя роль, надеюсь, будет закончена. Дальше – дело за вами.

Они проживали в просторной квартире вдали от городского центра, с виду ужасно дорогой, а в действительности наполовину дешевле, чем модные «студии» где-нибудь на сороковых улицах. Нас проводили в гостиную, и к нам вышел старик Дэнби.

– Добрый день, мистер Дэнби, – начал было я. Но дальше этого мне пойти не пришлось, потому что у моего локтя раздался тихий возглас.

– Джо! – охнула тетя Джулия и, покачнувшись, ухватилась за спинку дивана.

На мгновенье старик Дэнби замер, глядя на нее, а затем челюсть у него отвисла, и брови взлетели кверху.

– Джули!

Они стали трясти друг другу руки с такой силой, что я уже забеспокоился, как бы у них не вывихнулись плечи.

Лично я не приспособлен к внезапным переменам. От того, как сразу преобразилась тетя Джулия, у меня голова пошла кругом. Какая уж там гранд-дама! Она зарделась, заулыбалась. Я бы даже сказал, – хотя и не полагается говорить такие вещи про собственную тетю, – что она залилась смехом. А старый Дэнби, который в обычное время похож на помесь римского императора с рассерженным Наполеоном Бонапартом, вел себя совершенно как мальчишка.

– Джо!

– Джули!

– Милый, милый старина Джо! Вот уж не думала, что снова встречусь с тобой!

– Откуда ты взялась, Джули?

Мне было непонятно, что все это значит, и я ввернул реплику, чтобы не оставаться в стороне:

– Мистер Дэнби, моя тетя Джулия хотела бы переговорить с вами.

– Я тебя сразу узнала, Джо!

– Я не видел тебя двадцать пять лет, детка, но ты ничуть не изменилась.

– Господи, Джо! Я ведь уже старуха.

– Как ты здесь очутилась? Надо думать, – старик Дэнби слегка помрачнел, – ты приехала с мужем?

– Моего мужа давно уже нет в живых, Джо.

Старик Дэнби покачал головой.

– Напрасно ты вышла замуж за человека не нашей профессии, Джули. Я ничего дурного не хочу сказать про покойного… не помню его фамилию, никогда не мог запомнить… но такая артистка, как ты, нет, не следовало тебе за него выходить. Мне в жизни не забыть, в какой восторг ты всех приводила, когда пела «Тар ар арам пампам, парарарам там-там, эй-хо!»

– А как ты играл в этой сценке, Джо! Помнишь, как ты падал на спину и скатывался по ступеням? Я всегда говорила, что, как ты, из наших никто больше не умеет падать на спину.

– Теперь-то и я не мог бы так.

– А помнишь, Джо, какой у нас был успех, когда мы выступали в «Кентербери»? Ты только подумай, в «Кентербери» теперь демонстрируют кинофильмы да Великий Могол еще ангажирует французские ревю!

– Я рад, что ничего этого не вижу.

– Джо, объясни мне, почему ты уехал из Англии?

– Как тебе сказать? Надоело… Захотелось перемен. Да нет, я скажу тебе правду, детка. Мне нужна была ты, Джули. Ты ушла от нас и вышла замуж за этого своего обожателя, не помню фамилии, и это меня совершенно сломило.

Тетя Джулия смотрела на него во все глаза. Она вообще из тех женщин, которые, что называется, хорошо сохранились. Сразу видно, что двадцать пять лет назад она была заглядение как хороша. Она и теперь почти, можно сказать, красавица. Большие карие глаза, пышные седые волосы и цвет лица – как у семнадцатилетней девушки.

– Джо, ты что, хочешь мне сказать, что ты сам был ко мне неравнодушен?

– Ну конечно, я был к тебе неравнодушен. Иначе почему бы я всегда ставил тебя в центр на авансцене, когда мы играли «Чайный переполох»? Почему держался в глубине сцены, пока ты пела «Парарарам там-там»? Помнишь, как я купил тебе пакет сдобных булочек по пути в Бристоль?

– Да, но…

– А как в Портсмуте я принес тебе бутерброд с ветчиной?

– Джо!

– А в Бирмингаме – тминный пряник? Что это все должно было означать, по-твоему? Ясно, что я любил тебя. Я постепенно набирался смелости, чтобы признаться тебе в любви, а ты вдруг взяла и вышла за того типа с тростью. Потому я и дочери моей не разрешил выйти за этого парнишку Уилсона, если он не пойдет на эстраду. Она у меня артистка…

– Да, Джо, прекрасная артистка.

– Ты ее видела? Где?

– Сегодня в «Аудиториуме». Но, Джо, не запрещай ей выйти замуж за того, кого она любит. Он ведь тоже артист.

– Грошовый.

– Джо, ты тоже вначале был грошовым артистом. Не смотри на него свысока из-за того, что он начинающий. Я понимаю, по-твоему, он твоей дочери не чета, но…

– А ты что, знаешь этого Уилсона?

– Он – мой сын.

– Твой сын?!

– Да, Джо. И я только что смотрела его выступление. Ты не представляешь себе, как я при этом им гордилась. У него определенно талант. Это судьба, Джо. Он мой сын, и он стал артистом! Если бы ты знал, Джо, через какие трудности я прошла ради него! Из меня сделали благородную леди. Я никогда в жизни так не выкладывалась, как тогда, чтобы усвоить роль настоящей знатной дамы. От меня требовалась совершенная достоверность, чего бы мне это ни стоило, иначе, говорили мне, мальчик будет стыдиться меня. Это было немыслимо трудно. Не год и не два мне приходилось постоянно следить за собой – вдруг, не дай Бог, перепутаю слова или совершу какой-нибудь промах. И я справилась с ролью, потому что не хотела, чтобы сын меня стыдился. Но на самом деле я только и мечтала вернуться на сцену, к себе, к своим.

Старик Дэнби подскочил к ней, схватил ее за плечи.

– Возвращайся, Джули! – воскликнул он. – Твой муж умер, твой сын выступает в мюзик-холле. Твое место здесь! Прошло двадцать пять лет, но я по-прежнему люблю тебя. Всегда любил. Ты должна вернуться. Твое место здесь, детка!

Тетя Джулия охнула, посмотрела на него растерянно и произнесла почти шепотом:

– О, Джо!

– Ты тут, детка. Ты вернулась, – вдруг осипнув, сказал старик Дэнби. – Подумать только… Двадцать пять лет!.. Но ты вернулась и больше не уедешь!

Она покачнулась, шагнула и упала в его объятия.

– Ах, Джо! Джо! Джо! – бормотала она. – Обними меня. Не отпускай. Заботься обо мне!

Тут я попятился и, обессиленный, выполз из комнаты. Сколько-то я в состоянии выдержать, но всему есть предел. Я ощупью выбрался на улицу и крикнул такси.

Позже вечером меня посетил Гасси – ворвался ко мне в номер с таким видом, будто купил эту гостиницу, а заодно и весь город.

– Берти, – сказал он. – У меня такое чувство, будто все это мне снится.

– Я бы тоже не прочь, чтобы все это мне только снилось, старина, – отозвался я и еще раз покосился на телеграмму от тети Агаты, прибывшую полчаса назад. Все это время я то и дело поглядывал на нее.

– Мы с Рэй заехали вечером к ним на квартиру, и представляешь, кого мы там застали? Мою мамашу! Она сидела рука в руку со стариком Дэнби.

– Да?

– А он сидел рука в руку с нею.

– Вот как?

– Они поженятся.

– Вот именно.

– И мы с Рэй поженимся.

– Да уж наверно.

– Берти, старичок, я безумно счастлив. Гляжу вокруг, и все, куда ни взгляну, прекрасно. А мамаша так поразительно переменилась. Помолодела на двадцать пять лет. Она и старый Дэнби собираются возобновить «Чайный переполох» и поехать с ним по стране.

Я встал.

– Гасси, старина, – сказал я, – оставь меня, ладно? Мне надо побыть одному. По-моему, у меня воспаление мозга или что-то в таком духе.

– Прости, дружище. Наверно, тебе вреден нью-йоркский климат. Когда ты думаешь вернуться в Англию?

Я снова покосился на телеграмму тети Агаты.

– Лет через десять, если повезет.

Гасси ушел, а я взял со стола и перечитал телеграмму. В ней было написано: «Что происходит? Мне приехать?»

Несколько минут я сосал кончик карандаша и наконец сочинил ответ. Это была нелегкая работа, но я справился.

«Нет, – написал я, – сидите дома. Прием в мюзик-холлы окончен».

Находчивость Дживса (рассказ)

Я с негодованием уставился на него:

– Ни слова больше, Дживс. Это уже слишком! Шляпы – да. Носки – да. Пиджаки, брюки, рубашки, галстуки, воротники – во всем этом я полагаюсь на ваш вкус. Но фарфоровая ваза, – нет, уж увольте!

– Слушаю, сэр.

– Вы говорите, что ваза нарушает стиль комнаты. А мне она нравится. Я считаю ее художественной, во всяком случае, стоящей заплаченных за нее пятнадцати шиллингов.

– Очень хорошо, сэр.

– Итак, с этим покончено. Если будут спрашивать, то я буду у мистера Сипперлея, в редакции «Майфэр Газетт».

Я вышел, недовольный Дживсом.

Недавно, бродя по Стренду, я попал на один из тех аукционов, куда вас затаскивают почти насильно с улицы за рукав, и купил китайскую вазу с пурпурными драконами, птицами, собаками, змеями и странным зверем вроде леопарда. Весь этот зверинец теперь стоял на полке над дверью моего кабинета.

Ваза мне нравилась. Она была очень ярка и декоративна. Вот почему я так напал на Дживса, который начал ее критиковать. Разве в обязанности камердинера входит критика китайского фарфора?

Я зашел в редакцию «Майфэр Газетт», чтобы излить свою скорбь моему старому другу Сиппи. Когда мальчик впустил меня в кабинет, я увидел, что Сиппи так занят, что совестно его отрывать от дела. Вся эта пишущая братия всегда ужасно занята! Шесть месяцев тому назад Сиппи был веселым, жизнерадостным малым, печатал рассказики и стихи. Но с тех пор, как он стал редактором журнальчика, он сделался чертовски серьезен.

Сегодня Сиппи выглядел еще более занятым, чем обычно. Отложив излияния о моих домашних неприятностях, я решил польстить ему, похвалив последний номер его журнала, который я, конечно, и не думал читать.

Сиппи очень обрадовался.

– Тебе в самом деле понравился журнал?

– Очень.

– Много интересных статей?

– Все, без исключения.

– А поэма «Одиночество»?

– Превосходна. Кстати, кто автор?

– Там есть подпись, – несколько холодно ответил Сиппи.

– Ах, я всегда забываю имена.

– Поэтесса мисс Гвендолен Мун. Ты знаешь ее?

– Не имею чести. А что она, интересная?

– Божественная…

Сиппи откинулся в кресле с устремленным в пространство взглядом, рассеянно кусая резинку, и я немедленно поставил диагноз: Сиппи влюблен.

– Расскажи мне все, дружище.

– Берти, я люблю ее.

– Ты ей признался?

– Как можно!

– А почему бы и нет? Хотя бы в разговоре между прочим.

Сиппи вздохнул.

– Берти, знакомо ли тебе такое состояние, когда чувствуешь себя ничтожным червяком?

– И даже очень. Сегодня Дживс вел себя невозможно… Он стал критиковать купленную мной вазу.

– Она много выше меня…

– Неужели она такая высокая?

– Выше в переносном смысле! Я перед нею прах.

– Неужели?

– Разве ты забыл, что в прошлом году я получил тридцать дней без замены штрафом за то, что ткнул кулаком в пузо полицейского?

– Об этом давно все забыли.

– Все равно. Смею ли я после этого любить ее?

– Ты слишком сгущаешь краски, старина. Ты был выпивши и полез в драку с полицейским.

Сиппи покачал головой.

– Все-таки это нехорошо, Берти. Не утешай меня. Твои слова бесполезны. Ах, я могу только обожать ее издали! В ее присутствии я робею, язык прилипает к гортани. Мои нервы… Кто там? Войдите!

В дверях появился представительный джентльмен с глазами навыкате, римским носом и выдающимися скулами. Видно, важная и авторитетная персона, хотя мне не понравился его воротничок, а Дживс мог бы отпустить несколько нелестных замечаний относительно его брюк. Он держался, как железнодорожный жандарм.

– А, Сипперлей, – грозно сказал он.

Сиппи вскочил и стоял навытяжку, вылупив глаза.

– Садитесь, садитесь, Сипперлей, – произнес незнакомец. Меня он не удостаивал вниманием, смерив искоса величественным взглядом и повернув свой римский нос в мою сторону. – Я вам принес еще одну статейку. Просмотрите ее в свободное время.

– Хорошо, сэр, – предупредительно ответил Сиппи.

– Думаю, что статейка вам понравится. Надеюсь, Сипперлей, вы отведете ей более видное место, чем моей прошлой статье «Земельные отношения в деревне Тосканы». Я понимаю, что в еженедельном журнале места мало, но все же прошу не помещать мою статью в объявлениях среди портных и театров варьете. Запомните это, Сипперлей?

– Слушаю.

– Я вам очень благодарен, друг мой, – продолжал незнакомец. – Вы должны извинить меня за мои замечания. Я вовсе не собираюсь вмешиваться в вашу редакторскую политику. Ну, всего доброго, Сипперлей, я зайду к вам завтра часа в три.

Незнакомец удалился, освободив пространство объемом десять на шесть футов.

– Кто это? – спросил я.

Сиппи расстроился. Он обхватил руками голову, подергал волосы, потом свирепо стукнул кулаком по столу и откинулся в кресло.

– Чтоб его! – выругался Сиппи. – Он никогда не поскользнется на банановой корке и не вывихнет себе ногу.

– Кто это?

– Черт бы его подрал!

– Кто это?

– Инспектор колледжа, где я учился. Ты понимаешь?

– Ни черта.

Сиппи вскочил с кресла и прошелся по ковру.

– Как ты себя чувствуешь при встрече со своим бывшим инспектором?

– Не знаю. Он умер.

– Так я тебе скажу, что бы ты чувствовал. Я становлюсь снова приготовишкой, как будто меня вызвали для нотаций за шалости! Однажды он меня вызвал… Ах, Берти! Я постучал в дверь его кабинета. «Войдите!» Так, вероятно, рычали Нероновы львы, почуяв христианское мясо. Он грозно глядел на меня, обнажив клыки, а я лепетал какой-то вздор в свое оправдание. Но он не растерзал меня, а только отщелкал линейкой. И теперь, когда он появляется, я теряюсь, бормочу «да, сэр», «нет, сэр» и чувствую себя четырнадцатилетним школьником.

Я начал понимать, в чем дело. Люди с артистическим темпераментом, как Сиппи, всегда имеют свои странности.

– Он является сюда с карманами, набитыми статьями вроде «Старинные монастырские школы», «Некоторые неизвестные места из Тацита» и так далее, а у меня не хватает смелости отказать ему. И все это я должен печатать в журнале для легкого чтения!

– Нужно быть более твердым, Сиппи. Побольше смелости, старина!

– В его присутствии я становлюсь хуже жеваной промокательной бумаги. Ничего не поделаешь, Берти! Если же я буду печатать его статьи, то меня прогонят.

– Как же быть?

– Дело скверно.

– Нужно посоветоваться с Дживсом.

– Дживс, – сказал я, вернувшись домой, – дело плохо.

– Сэр?

– Встряхните своими мозгами. Я надеюсь на вашу сообразительность. Вы слышали о мисс Гвендолен Мун?

– Поэтесса, написавшая «Осенние листья», «Это было в июне» и другие поэмы. Слышал, сэр.

– Черт возьми, вы знаете все на свете, Дживс!

– Благодарю вас, сэр.

– Итак, мистер Сипперлей влюбился в мисс Мун.

– Да, сэр.

– Но боится ей признаться.

– Бывает, сэр.

– Считает себя недостойным ее.

– Совершенно верно, сэр.

– Так. Но это еще не все. Слушайте дальше. Мистер Сипперлей, как вам известно, редактор журнала для легкого чтения. И вот бывший его школьный инспектор заваливает его статьями, ничего общего с легким чтением не имеющими. Понятно?

– Более или менее, сэр.

– И несчастный Сиппи печатает его дребедень, не имея сил послать его к чертям. В общем, создается… Ну, как бы это сказать, Дживс?

– Сложное положение, сэр?

– Именно, сложное. У меня с тетей Агатой тоже сложное положение. Вы знаете меня, Дживс, для друга я готов на все!

– Да, сэр.

– Я тоже становлюсь труслив, как кролик, перед Агатой. Так же и старый Сиппи. Он не может объясниться с мисс Мун и прогнать своего старого школьного инспектора с его статьями. Ну-с, что вы думаете, Дживс?

– Боюсь, что в данную минуту я еще не могу предложить вам достаточно продуманного плана, сэр.

– Вам нужно время, чтобы обдумать?

– Да, сэр.

– Отлично, Дживс, подумайте. Утро вечера мудренее. Действительно, утро вечера мудренее. Проснувшись на следующее утро, я обнаружил, что во сне мне пришел в голову стратегический план, которым мог бы гордиться сам маршал Фош.

Я позвонил Дживсу, чтобы он принес чай. Потом позвонил снова. Но прошло, наверно, минут пять, прежде чем явился Дживс.

– Прошу прощения, сэр, я не слышал звонков. Я был в гостиной, сэр.

– Что-нибудь убирали?

– Стирал пыль с новой вазы, сэр.

Я посмотрел на него с умилением. Он не сказал, в сущности, ничего, но мы, Вустеры, умеем читать между строк. Добряк Дживс старался полюбить новую вазу.

– Ну, как она выглядит?

– Да, сэр.

Ответ не по существу, но я не стал настаивать.

– Дживс!

– Сэр?

– Вчера мы с вами говорили.

– О мистере Сипперлее?

– Именно. Не ломайте себе зря голову, я нашел выход из сложного положения. Совершенно неожиданно.

– В самом деле, сэр?

– Совершенно неожиданно. В таких делах, Дживс, первым делом надо изучить… Ну, как это называется, Дживс?

– Не знаю, сэр.

– Ну, такое простое существительное!

– Психология, сэр?

– Именно! Это существительное?

– Да, сэр.

– Отлично. Итак, Дживс, обратите внимание на психологию Сиппи. Он находится в положении человека с завязанными глазами. Надо, чтобы эта повязка спала с его глаз. Понимаете?

– Не совсем, сэр.

– Хорошо. Объясню подробнее. Этот Уотербюри, инспектор, взнуздал Сиппи, потому что приводит его в ничтожество своим достоинством и апломбом. Понимаете? Со школьных времен прошло много лет. Теперь мистер Сипперлей бреется ежедневно и занимает пост редактора. Но он никак не может забыть ударов линейкой. Результат: сложный комплекс ощущений. Единственный способ разбить этот комплекс – дать возможность Сиппи увидеть инспектора в очень глупом положении. Тогда пелена спадет с его глаз. Это так просто и понятно, Дживс! Например, вы… У вас, вероятно, есть много друзей и родственников, чрезвычайно вас уважающих. Но представьте себе, что они увидят вас пьяного, отплясывающего фокстрот в одном белье на Пиккадилли.

– Совершенно невозможно, сэр.

– Но, предположим, все-таки. Пелена уважения упадет с их глаз, а?

– Очень возможно, сэр.

– Возьмем другой случай. Помните, год тому назад тетя Агата устроила скандал во французском отеле, обвиняя горничную в краже жемчуга, а потом нашла его в комоде.

– Да, сэр.

– Она имела глупый вид, правда? Не так ли?

– Да, сэр. Миссис Грегсон имела тогда весьма смущенный вид.

– Ну да! Понимаете ли вы меня? Увидев, как француз-управляющий отчитывал ее, я понял, что пелена спадает с моих глаз. В первый раз в жизни я перестал бояться ее, Дживс! Правда, потом страх вернулся, но в тот момент она казалась мне не людоедкой-акулой, а мокрым воробьем. Я готов был высказать ей все накопившиеся за много лет обиды, но сдержался из чувства такта. Не правда ли, Дживс?

– Так, сэр.

– Я твердо убежден в том, что Сиппи избавится от страха перед Уотербюри, если его старый уважаемый инспектор появится в кабинете, вываленный в муке.

– Вываленный в муке, сэр?

– Да, в муке, Дживс.

– Но зачем он станет валяться в муке, сэр?

– Не по своей доброй воле, разумеется. Мука будет привешена над дверью и упадет вниз в силу закона тяготения. Я хочу поставить капкан на этого Уотербюри, Дживс.

– Но, сэр, я не думаю, чтобы…

Я поднял руку.

– Молчание! Это еще не все. Вы не забыли, надеюсь, Дживс, что Сиппи любит мисс Мун?

– Нет, сэр.

– Избавившись от страха перед Уотербюри, Сиппи решится, наконец, признаться ей в любви и добьется успеха.

– Но, сэр…

– Дживс! – сказал я сурово. – Мне не всегда удается придумывать удачный план, и с вашей стороны нетактично говорить «но, сэр» таким тоном. Тем более, что мой план совершенно безошибочен. Если вы замечаете в нем некоторые погрешности, я охотно выслушаю вас.

– Но, сэр…

– Опять «но», Дживс!

– Простите, сэр. Мне хотелось лишь сказать, что ваш подход к положению неправилен.

– То есть как это?

– Я полагал бы, что мистеру Сипперлею следует сперва объясниться с мисс Мун. Тогда, с радости, он наберется храбрости и для разрыва с инспектором.

– Да, но как он решится на объяснение с ней, хотел бы я знать?

– Мне казалось, сэр, что, поскольку мисс Мун поэтесса и романтичная натура, ее должно тронуть известие… ну, скажем, о несчастном случае с мистером Сипперлеем, о ранении, особенно если в забытьи он будет повторять ее имя.

– Слабым голосом?

– Именно, сэр.

Я сел в постели и погрозил Дживсу чайной ложкой.

– Дживс, я не хотел бы осуждать вас, но такой план недостоин вас. Где ваша находчивость, Дживс? Выражаю вам свое соболезнование. Можно ждать целые годы, пока Сиппи получит хоть какую-нибудь царапину.

– Это можно устроить.

– Значит, мы должны следить за каждым его шагом год, другой, третий, чтобы уловить момент, когда его переедет автобус? Нет! Мой план лучше, Дживс! После завтрака купите фунта полтора муки. Остальное предоставьте мне.

– Слушаю, сэр.

Первым условием выполнения стратегического плана является точное знание местности.

Я хорошо знал расположение комнат в редакции Сиппи. Я не стану чертить плана, зная по опыту, что, когда вы читаете детективный роман с подробным описанием дома, где было найдено тело жертвы, читатель чувствует непреодолимый позыв к зевоте. Упомяну только, что редакция «Майфэр Газетт» находилась в первом этаже старого дома на Ковент-Гарден. Вы входите в парадную, потом в коридор, ведущий в склады семян братьев Белломц. Минуя коридор, вы подниметесь по лестнице и увидите две двери. Одна – с ярлычком «кабинет» – ведет прямо к Сиппи. Другая – с вывеской «справочный отдел» -ведет в маленькую комнатку, где сидит посыльный мальчик, поедая мятные конфеты и упиваясь приключениями Тарзана. Минуя мальчика с Тарзаном, вы попадете к Сиппи с другой стороны. Очень просто!

И вот над дверью «справочный отдел» я и решил подвесить пакет с мукой.

Вы думаете, легко поставить капкан на уважаемого гражданина, даже если он инспектор колледжа? Для храбрости мне пришлось за завтраком выпить более обычного. После этого я готов был поставить ловушку хоть на епископа!

Но как удалить на несколько минут мальчика? Понятно, мне нежелательны свидетели. В конце концов мне все же удалось сплавить его из комнаты.

Я встал на стул и принялся за дело. Давно уже я не занимался устройством таких штук, но старый школьный опыт пришел мне на помощь. Подвесив пакет с мукой над дверью так, что она посыпется на голову первого же вошедшего, я вышел через кабинет на улицу. Сиппи еще не явился, но я знал, что он обычно бывает без пяти, без трех минут три или что-то в этом роде. Завернув за угол, я столкнулся с Уотербюри. Он шумно полез в парадную, и я осторожно удалился, не желая быть на месте происшествия.

Мне казалось, что при благоприятном ветре и погоде пелена должна упасть с глаз Сиппи около четверти четвертого по Гринвичскому времени. Поэтому, погуляв минут двадцать среди грядок Ковент-Гардена, я поднялся по лестнице и вошел в редакцию, в кабинет Сиппи, минуя западню. Вообразите мое негодование, когда я увидел там Уотербюри, сидящего за столом Сиппи и читающего газету с таким видом, точно это его собственная комната. Мало того, на нем не было никаких следов муки.

– Черт побери! – невольно воскликнул я.

Конечно, я никак не ожидал, что он влезет прямо в кабинет редактора, а не через приемную, как всякий обычный посетитель.

Уотербюри вздернул нос и уставился на меня.

– Что? – сказал он.

– Я хотел бы видеть Сиппи.

– Мистер Сипперлей еще не приходил.

Уотербюри говорил раздраженно, как человек, не привыкший ждать.

– Ну, как? – начал я, желая скоротать время.

Он снова погрузился в чтение. Потом окинул меня высокомерным взглядом.

– Простите, что вы сказали?

– О, ничего, так.

– Вы сказали…

– Я сказал «Ну, как?» и только.

– Что как?

– Все вообще.

– Я не понимаю вас.

– Ничего.

Бесполезно пытаться завязать с ним разговор.

– Отличная погода, – заметил я. – Но, говорят, для урожая нужен дождь.

Нос мистера Уотербюри высунулся из-за газеты.

– Что?

– Урожай…

– Какой урожай?

– Обыкновенный урожай.

– Я вижу, молодой человек, что вы горите желанием информировать меня относительно урожая. В чем дело?

– Говорят, что для урожая необходим дождь.

– В самом деле?

На этом закончилась наша беседа. Он снова уткнулся в газету, а я сел в кресло и стал сосать набалдашник палки. Наступило молчание.

Не знаю, прошло ли два часа или пять минут, но вдруг послышались шаги и какие-то звуки похожие на вой. Уотербюри встрепенулся, я тоже.

В кабинет вошел Сиппи, напевая:

– Я вас люблю, я вас люблю, вот все, что я могу сказать. Я вас люблю… Вот все, что я…

Он резко оборвал пение.

– Хелло! – сказал он.

Я был поражен. Еще вчера Сиппи имел жалкий, изнуренный вид. Испитое лицо, темные круги под глазами. А теперь выглядел превосходно. Горящие глаза, улыбающиеся губы.

– Хелло, Берти! Хелло, Уотербюри! Я немного опоздал. Уотербюри насупился.

– Да, вы опоздали. Вы заставили меня прождать более получаса, и я даром потерял время.

– Очень сожалею! – весело отозвался Сиппи. – Вы хотите узнать судьбу вашей статьи о драматургах елизаветинской эпохи, которую оставили мне вчера, не так ли? Читал, читал. К сожалению, не подходит.

– Как так?

– Не подходит для нас. Мой журнал для легкого чтения. Мне нужно, например, обозрение мод. Кстати, я вчера видел леди Бетти Бутл, сестру герцогини Пиблс, – ее зовут «Куку» в интимном кругу. Моим читателям не интересны елизаветинские драматурги.

– Сипперлей!

Сиппи весело хлопнул Уотербюри по плечу.

– Слушайте, Уотербюри, – мягко сказал он. – Вы знаете, что я не люблю обижать старых друзей, но у меня есть свои обязанности по отношению к журналу. Не падайте духом! Продолжайте писать, изучайте вкусы читателей. Сейчас, например, мне нужна статейка о комнатных собачках. Вы, конечно, заметили, что некогда модный шпиц теперь уступает место пекинцам, гриффонам и тойтерьерам. Поработайте в этом направлении и…

Уотербюри молча, с негодованием направился к выходу.

– Я не имею никакого желания работать в этом направлении, – гневно произнес он. – Если вам не интересны мои заметки о драмкружках, я без труда найду другого редактора, чьи вкусы более утонченны.

– Правильно, Уотербюри, – согласился Сиппи. – Не сдавайтесь и не уступайте. Если у вас примут одну статью, пишите другую. Откажут, несите к другому редактору. Пишите, Уотербюри, пишите. Буду следить за вашими успехами с неослабным интересом.

– Благодарю вас, – злобно ответил мистер Уотербюри. – Ваш авторитетный совет будет мне полезен.

Он вышел, хлопнув дверью, а я повернулся к Сиппи, порхавшему по комнате, как канарейка.

– Сиппи…

– Что? Не могу остановиться, Берти, никак не могу! Только на одну минутку заглянул сюда повидаться с тобой и бегу сейчас дальше. Я -счастливейший из смертных, Берти! Я помолвлен. Моя свадьба первого июня, ровно в одиннадцать утра. Подарки просят присылать в конце мая.

– Постой, Сиппи! Угомонись на минутку! Как это случилось? Я думал…

– Э, длинная история! Слишком долго рассказывать. Спроси Дживса. Он ждет внизу. Ах, когда она наклонилась надо мной, вся в слезах, я понял, что одно слово может решить все. Я взял ее маленькую ручку и…

– Наклонилась? Когда? Где?

– В твоей гостиной.

– Почему?

– Что почему?

Почему наклонилась над тобой?

– Потому что я лежал на полу, осел! Естественно, женщина всегда наклонится к лежащему на полу. Прощай, Берти, мне некогда!

Сиппи вылетел из кабинета. Я пустился за ним, но он уже был на улице и затерялся в толпе.

Дживс стоял на мостовой, задумчиво глядя вслед Сиппи.

– Мистер Сипперлей ушел, сэр, – сообщил он.

Я остановился.

– Дживс, что произошло?

– Что касается сердечных дел мистера Сипперлея, то я должен сообщить вам, сэр, что все устроилось. Влюбленные пришли к обоюдному соглашению.

– Знаю. Помолвлены. Но как это произошло?

– Я взял на себя смелость протелефонировать мистеру Сипперлею от вашего имени, сэр, прося его немедленно прибыть к вам.

– Так вот почему он очутился в моей квартире. Дальше!

– Затем я осмелился протелефонировать мисс Мун, сообщив ей, что с мистером Сипперлеем произошел несчастный случай. Как я и предполагал, леди очень взволновалась и пожелала тотчас же приехать. По приезде же ее потребовалось всего несколько минут, чтобы привести дело к желанному концу. Мне кажется, мисс Мун давно любила мистера Сипперлея, сэр, и…

– Но и попадет же вам, когда она обнаружит, что никакого несчастного случая с Сиппи не произошло.

– Но несчастный случай был на самом деле, сэр.

– Не может быть!

– Правда, сэр.

– Удивительное совпадение. Помните, вы говорили утром…

– Не совсем совпадение, сэр. Прежде чем протелефонировать мисс Мун, я взял на себя смелость ударить мистера Сипперлея по голове ракеткой для гольфа, сэр, которая лежала в углу.

– Что вы говорите, Дживс?

– Я делал это с искренним сожалением, сэр, и весьма соболезнуя жертве. Но это был единственный выход.

– Не понимаю. Значит, он вас просил ударить его ракеткой по голове!

– Ничего подобного, сэр. Я дождался, когда он повернулся ко мне спиной.

– Но как вы ему потом объяснили?

– Я сообщил, что новая ваза свалилась ему на голову, сэр.

– Но ведь ваза цела.

– Разбита, сэр.

– Что?

– Для большего правдоподобия, сэр. К сожалению, сэр, починить ее невозможно.

Я вздохнул.

– Дживс…

– Простите, сэр, но не лучше ли вам надеть шляпу? Ветер холодный и…

– Разве я без шляпы?

– Да, сэр.

– Ах, черт возьми! Я, наверное, забыл ее в кабинете Сиппи. Погодите, Дживс, я сейчас!

– Слушаюсь, сэр.

Я вбежал по лестнице и влетел в редакцию. Что-то тяжелое свалилось мне на голову. Я очутился в облаке мучной пыли.

Если теперь кто-нибудь из моих друзей попадет в сложное положение, пусть выпутывается сам. Я не стану больше совать нос не в свое дело.

Случай с собакой Макинтошем

Мой крепкий сон был прерван звуком, напоминающим отдаленные раскаты грома, и когда сонный туман немного рассеялся, я смог определить, что это за звук и откуда он исходит. Источником его был теткин скотчтерьер Макинтош, который царапался в дверь. Дело в том, что моя тетушка Агата отбыла лечиться в Aix-les Bains, а на мое попечение оставила это скудоумное животное, с которым у нас резко расходятся взгляды на предмет раннего вставания. Хотя часы не показывали и десяти, глупый пес был тут как тут.

Я позвонил, и вскоре из ниоткуда возник Дживс с подносом. Впереди Дживса бежало животное, оно вскочило на кровать, проворно лизнуло меня в правый глаз, свернулось клубочком и немедленно погрузилось в глубокий сон. Объясните мне: какой смысл подниматься ни свет ни заря и ломиться в дверь, если вы намерены при первой же возможности снова завалиться спать? Тем не менее каждый день на протяжении последних пяти недель малахольный пес упрямо придерживался одной и той же стратегии, и, признаться, мне это уже здорово надоело.

На подносе лежало два-три письма, и, залив в утробу с полчашки живительного напитка, я почувствовал, что теперь в силах за них приняться. Сверху лежало письмо от тетушки Агаты.

– Ха! – сказал я.

– Сэр?

– Я сказал «Ха!», Дживс. И это «Ха!» выражает облегчение. Тетушка Агата возвращается сегодня вечером. От шести до семи она будет в своей городской резиденции и надеется, что ее там встретит Макинтош.

– Вот как, сэр? Мне будет не хватать песика.

– Мне тоже, Дживс. Несмотря на его привычку подниматься чуть свет и до завтрака врываться ко мне с изъявлениями любви, он славный малый. Тем не менее я чувствую большое облегчение при мысли, что он скоро отправится восвояси. Пока пес находился под моей опекой, я не знал ни минуты покоя. Вам известно, что за дама тетушка Агата. Она расточает любовь своей собаке, вместо того чтобы окружить этой любовью родного племянника. И если, не дай Бог, с псом что-нибудь случится, пока я выступаю in loco parentis[269], если он подцепит бешенство, вертячку или гельминтоз, тетя Агата обвинит меня.

– Совершенно верно, сэр.

– А вы хорошо знаете, Дживс, для тети Агаты и того, кого она сочтет виновным, Лондон становится слишком тесен.

Я вскрыл второе письмо и пробежал его глазами.

– Ха! – сказал я.

– Сэр?

– Еще одно «Ха!», Дживс, однако на этот раз оно означает умеренное удивление. Это письмо от мисс Уикем.

– Вот как, сэр?

В голосе Дживса я почувствовал озабоченность, и для меня не было секретом, какой вопрос он сейчас себе задает: «Неужели мой молодой господин близок к тому, чтобы снова поскользнуться?» Видите ли, в свое время сердце Берти Вустера было до некоторой степени пленено этой самой Робертой Уикем, которая никогда не удостаивалась одобрения со стороны Дживса. Он считал ее ветреной, своевольной и опасной для людей и животных. И я обязан сказать, что события в известной мере подтвердили его точку зрения.

– Она хочет, чтобы я сегодня пригласил ее на обед.

– Вот как, сэр?

– А также двух ее друзей.

– Вот как, сэр?

– Сюда. К половине второго.

– Вот как, сэр?

Я почувствовал раздражение.

– Дживс, бросьте подражать попугаю, – сказал я, решительно взмахнув куском хлеба с маслом. – Какой смысл стоять тут и твердить «Вот как, сэр?»? Я знаю, что у вас на уме, и прямо заявляю – вы ошибаетесь. По отношению к мисс Уикем Бертрам Вустер холоден как сталь. Но не вижу, черт побери, причины отказывать ей в такой малости, как обед. Вустер может разлюбить, но он всегда сохраняет учтивость.

– Очень хорошо, сэр.

– В таком случае посвятите утро хлопотам и запасите снедь. В традициях старого короля Венцеслава[270]. Помните? «Принеси мне мясо и принеси мне птицу…»

– «Принеси мне мясо и принеси мне вина», сэр.

– Может, и так. Вам лучше знать. Да, Дживс, и еще фруктовый рулет.

– Сэр?

– Да, фруктовый рулет, и в нем как можно больше варенья. Мисс Уикем особо об этом упоминает. Загадочная история, верно?

– Чрезвычайно загадочная, сэр.

– Кроме того, устрицы, мороженое, горы шоколадных конфет с такой вязкой, скользкой начинкой. От одной мысли о них тошнит.

– Да, сэр.

– Вот и меня тоже. Но она этого хочет. Должно быть, сидит на особой диете. Ладно, что поделаешь! Позаботьтесь обо всем, Дживс, хорошо?

– Да, сэр.

– К половине второго.

– Хорошо, сэр.

– Благодарю вас, Дживс.

В половине первого я вывел Макинтоша в парк на утреннюю прогулку и, вернувшись минут через сорок, обнаружил, что в гостиной сидит Бобби Уикем, курит и болтает с Дживсом, который отвечает ей, по-моему, довольно сухо.

Думаю, я вам уже рассказывал о Бобби Уикем. Это та самая рыжеволосая девица, которая безжалостно опозорила меня в истории с Таппи Глоссопом и грелкой. Я тогда приехал к ним на Рождество в Скелдингс-Холл, это их имение в Хартфордшире. Мать Бобби, леди Уикем, пишет романы, которые, по-моему, хорошо раскупаются теми, кто любит сентиментальный вздор. Леди Уикем – внушительная особа, похожая на мою тетушку Агату. Бобби совсем другая, фигурка у нее – как у кинозвезды Клары Бау. Когда я вошел в гостиную, Бобби так сердечно со мной поздоровалась, что Дживс, который направлялся в буфетную, чтобы смешать коктейли, замер у двери и послал мне печальный, полный тревоги взгляд, каким мудрый старый отец предостерегает легкомысленного сына, увлеченного местной красоткой. Я кивнул Дживсу с таким видом, будто хотел сказать: «Холоден как сталь!» – и он выскользнул, предоставив мне играть роль радушного хозяина.

– Берти, ужасно мило с твоей стороны, что ты согласился угостить нас обедом, – сказала Бобби.

– Не бери в голову, старушка. Всегда тебе рад.

– Ты приготовил все, о чем я просила?

– Вся перечисленная тобой гадость лежит в буфетной. Послушай, с каких пор ты пристрастилась к фруктовому рулету?

– Берти, это не для меня. Должен прийти маленький мальчик.

– Что?!

– Берти, прости, пожалуйста, – сказала она, заметив мое волнение. – Мне понятны твои чувства, и я не собираюсь притворяться, будто не знаю, что этот мальчишка совсем не подарок. Даже не верится, что бывают такие дети. Но мне позарез надо к нему подлизаться, всячески его ублажить и вообще принять его как важного гостя, потому что все зависит только от него.

– В каком смысле?

– Сейчас объясню. Ты ведь знаешь маму?

– Чью маму?

– Мою.

– Ну конечно. Я думал, ты говоришь о матери этого ребенка.

– У него нет мамы. У него только папа – крупный театральный деятель из Америки. Я с ним познакомилась на днях на одной вечеринке.

– С папой?

– Ну да.

– Или с ребенком?

– Нет, с папой.

– Понятно. Пока все понятно. Валяй дальше.

– Ну вот, мама – моя мама – написала пьесу по одному из своих романов, и когда я познакомилась с этим папой – с театральным папой – и, между нами, он положил на меня глаз, я себе сказала: «А почему бы нет?»

– Что «почему бы нет»?

– Почему бы не подсунуть ему мамину пьесу.

– Ты говоришь о своей маме?

– Ну конечно, о своей. Не о его же. У него, как и у ребенка, тоже нет мамы.

– Наверное, это у них наследственное.

– Понимаешь, Берти, так уж получилось, что мама сейчас на меня ужасно сердится. Во-первых, я разбила автомобиль… ну и еще кое-что было. Вот я и подумала, что мне выпал шанс наладить отношения. Я поворковала с этим Блуменфелдом…

– Знакомая фамилия.

– Да, он крупный деятель у себя, в Америке. Сейчас приехал в Лондон узнать, нельзя ли тут купить стоящую пьесу. Ну вот, я с ним поворковала, а потом спрашиваю, не хочет ли он прослушать мамину пьесу. Он согласился, и я пригласила его на обед, чтобы прочитать ему эту пьесу.

– Ты собираешься читать ее здесь? – спросил я, бледнея.

– Да.

– О Господи!

– Я тебя понимаю, – сказала Бобби. – Конечно, это тоска зеленая. Но надеюсь, мне повезет. Все зависит от мальчишки. Видишь ли, этот Блуменфелд, непонятно почему, всегда полагается на его мнение. Наверное, считает, что интеллект среднего зрителя не выше, чем у этого ребенка, и…

Я издал слабый стон, и Дживс, который появился в дверях с коктейлями, бросил на меня страдальческий взгляд. Я вспомнил все.

– Дживс!

– Сэр?

– Помните, когда мы были в Нью-Йорке, отвратительный мальчишка по имени Блуменфелд буквально с грязью смешал Сирила Бассингтон-Бассингтона, который хотел поступить на сцену?

– Весьма живо, сэр.

– Ну так приготовьтесь. Он будет у нас обедать.

– Вот как, сэр?

– Рад, что вы отнеслись к моему сообщению с таким спокойствием. Я видел это исчадие ада всего несколько минут, и перспектива снова оказаться в его обществе вызывает у меня дрожь.

– Вот как, сэр?

– Хватит твердить «Вот как, сэр?». Вы видели этого монстра в действии и знаете, чего он стоит. Он сказал Сирилу Бассингтон-Бассингтону, человеку, которому даже не был представлен, что у него физиономия как у рыбины. Сразу же, едва только его увидел. Даю честное слово, что, если паршивец скажет мне, что у меня физиономия как у рыбины, я размозжу ему голову.

– Берти! – в волнении вскричала Бобби.

– Да, размозжу.

– Но ты погубишь все дело!

– И пусть. У нас, у Вустеров, есть гордость.

– Возможно, юный джентльмен не заметит, что у вас лицо как у рыбины, сэр, – сказал Дживс.

– М-м, это, конечно, меняет дело.

– Но мы не можем полагаться на счастливый случай, – сказала Бобби. – Скорее всего это будет первое, что он заметит.

– В таком случае, мисс, – сказал Дживс, – было бы разумнее, если бы мистер Вустер не присутствовал на обеде.

Я так и просиял. Как всегда, Дживс нашел выход.

– Но мистеру Блуменфелду это может показаться странным.

– Хорошо, можешь сказать ему, что я чудак. Скажи, что иногда на меня внезапно что-то находит, и тогда я не выношу общества людей. Придумай что хочешь.

– Но его это может оскорбить.

– Он еще больше оскорбится, если я двину его сыночку по зубам.

– Мне кажется, мисс, было бы целесообразно принять план, предложенный мной.

– Ладно уж, – сказала Бобби. – Тогда дуй побыстрей отсюда. Правда, мне хотелось, чтобы ты тоже слушал мамину пьесу и хохотал в нужных местах.

– Не думаю, что в пьесе будут такие места, – сказал я. И с этими словами в два прыжка выскочил в холл, схватил шляпу и рванул на улицу. В этот миг у подъезда остановился автомобиль, в котором сидели папаша Блуменфелд и его мерзкий отпрыск. Я понял, что мальчишка меня узнал, и сердце у меня ушло в пятки.

– Привет! – сказал он.

– Привет, – выдавил я.

– Куда это ты шпаришь? – спросило дитя.

– Хм-м, – буркнул я и припустил в открытые просторы.

Я пообедал в «Трутнях» в свое полное удовольствие, потом довольно долго сидел за кофе, покуривал сигареты. В четыре часа я решил, что можно, пожалуй, подумать о том, чтобы вернуться домой, но, не желая рисковать, я сначала позвонил Дживсу:

– Путь свободен, Дживс?

– Да, сэр.

– Младшего Блуменфелда поблизости не наблюдается?

– Нет, сэр.

– Может, забился куда-нибудь в укромный уголок?

– Нет, сэр.

– Как все прошло?

– Мне кажется, вполне удовлетворительно, сэр.

– Не спрашивали, почему меня нет?

– Я думаю, мистер Блуменфелд и юный мастер Блуменфелд были несколько удивлены вашим отсутствием, сэр. Судя по всему, они вас встретили, когда вы выходили из дома.

– В том-то и дело. Ужасно неловко, Дживс. Ребенок, видно, хотел со мной поговорить, а я что-то буркнул и промчался мимо. Они это как-нибудь обсуждали?

– Да, сэр. Юный мастер Блуменфелд высказался по этому поводу.

– Интересно, что он сказал?

– Не могу точно его процитировать, сэр, но он провел аналогию между вами и кукушкой.

– Кукушкой?

– Да, сэр. Он сказал, что у кукушки интеллект выше.

– Так и сказал? Вот видите, как я был прав, что ушел из дома. Одна такая шуточка с его стороны – и я врезал бы ему по зубам. Дживс, вы, как всегда, дали мне мудрый совет.

– Благодарю вас, сэр.

– Итак, поскольку путь свободен, я возвращаюсь домой.

– Может быть, сэр, вы сначала позвоните мисс Уикем? Она пожелала, чтобы я передал вам эту ее просьбу.

– В смысле, чтобы я ей позвонил?

– Совершенно верно, сэр.

– Хорошо. Ее номер?

– Слоан, 8090. Я думаю, это резиденция тетушки мисс Уикем на Итон-сквер.

Я набрал номер, и до меня немедленно донесся голосок юной Бобби. По его звучанию я догадался, что она чрезвычайно довольна.

– Алло? Берти, это ты?

– Собственной персоной. Какие новости?

– Блеск! Все прошло просто на ура. Обед был что надо. Ребенок наелся по самые брови и с каждой минутой становился все дружелюбнее. А когда прикончил третью порцию мороженого, то был готов расхвалить любую пьесу, даже мамину. Я шпарила изо всех сил, чтобы не дать ему опомниться, и он проглотил пьесу как миленький. Когда я дошла до конца, старый Блуменфелд говорит: «Ну, сынок, как, по-твоему?» Ребенок мечтательно улыбнулся – наверное, вспомнил о фруктовом рулете – и говорит: «Порядок, папуля». Сейчас старик Блуменфелд повел его в кино, а в половине шестого я пойду к ним в «Савой» подписывать контракт. Только что говорила по телефону с мамой, она вся в нетерпении.

– Потрясающе!

– Я знала, что ты обрадуешься. Ой, Берти, чуть не забыла. Помнишь, ты как-то говорил, что готов для меня на все?

Я настороженно замолчал. Честно признаться, я действительно однажды именно так и высказался, но это высказывание предшествовало истории с Таппи и грелкой. В более трезвом настроении, рожденном упомянутым эпизодом, я бы не был так щедр на обещания. Вы знаете, как это бывает. Любовь вспыхивает и умирает, разум возвращается на свой трон, и вы уже не ощущаете в себе готовности плясать под дудку вашего кумира, как в раннем чистом пылу божественной страсти.

– Что ты хочешь, чтобы я сделал?

– Мне не надо, чтобы ты что-то делал. Это я кое-что сделала и надеюсь, ты не рассердишься. Видишь ли, только я начала читать пьесу, как в комнату вбежал твой пес, скотчтерьер. Ребенок пришел от него в восторг и, многозначительно глядя на меня, сказал, что мечтает как раз о такой собаке. Естественно, мне ничего не оставалось, как ответить: «Я тебе ее дарю».

Я покачнулся:

– Ты… ты… Что ты наделала?!

– Подарила ему твою собаку. Я знала, что ты не будешь возражать. Понимаешь, мне важно было задобрить мальчишку. Если бы я ему отказала, он бы охаял пьесу, и тогда все эти рулеты и прочие сласти пошли бы коту под хвост. Видишь ли…

Я бросил трубку. Челюсть у меня отвисла, глаза вытаращились. Я, шатаясь, вышел из телефонной кабины, неверной походкой добрел до выхода и окликнул такси. Ворвавшись в квартиру, я завопил, призывая Дживса:

– Дживс!

– Сэр?

– Знаете, что случилось?

– Нет, сэр.

– Собака… пес тети Агаты… Макинтош…

– Я что-то его не вижу, сэр. Когда обед закончился, он куда-то делся. Может быть, он у вас в спальне?

– Да, как бы не так! В спальне! Я вам скажу, где он – в «Савое»!

– Сэр?

– Мисс Уикем сказала, что отдала его Блуменфелду-младшему.

– Сэр?

– Отдала его этому гнусному мальчишке, говорю вам. Подарила. Отдала в качестве подарка. С наилучшими пожеланиями.

– Каковы мотивы данного поступка, сэр?

Когда я объяснил все обстоятельства дела, Дживс почтительно поцокал языком.

– Я всегда придерживался мнения, если вы припомните, сэр, – сказал он, – что мисс Уикем, хотя и очаровательная юная леди…

– Да-да, сейчас это не важно. Что мы можем предпринять? Вот в чем вопрос. От шести до семи вернется тетя Агата и недосчитается скотчтерьера. А так как она, вероятно, всю дорогу страдала морской болезнью, легко представить себе, Дживс, что меня ожидает. Когда я выложу ей всю правду о том, что ее пес отдан совершенно постороннему человеку, думаю, мне не следует рассчитывать на милосердие с ее стороны.

– Положение очень тревожное, сэр.

– Как вы сказали?

– Очень тревожное, сэр.

Я фыркнул:

– Да? По-моему, Дживс, окажись вы в Сан-Франциско в эпицентре землетрясения, вы бы и бровью не повели. Английский язык, как мне твердили в школе, самый выразительный в мире, он весь напичкан миллионом разных прилагательных. А вы? Неужели не могли найти что-нибудь более подходящее, чтобы описать мое ужасное положение? Нет, Дживс, оно не просто тревожное – оно… оно… как это называется?

– Катастрофическое, сэр.

– Именно. Ну, так что же делать?

– Я принесу вам виски с содовой, сэр.

– Какой от него толк?

– Напиток вас освежит, сэр. А тем временем, если желаете, я подумаю, что можно предпринять.

– Идет.

– Очень хорошо, сэр. Я полагаю, вы не пожелали бы совершить какой-либо шаг, который мог бы подвергнуть опасности добрые отношения, установившиеся между мисс Уикем и мистером и мастером Блуменфелдами.

– А?

– Вы ведь не намерены, например, отправиться в отель «Савой» и потребовать, чтобы вам вернули собаку?

Соблазнительная мысль, конечно, но я отрицательно покачал головой. Есть поступки, которые Вустеры могут совершать, и есть поступки, которых Вустеры совершать не могут. Путь, указанный Дживсом, без сомнения, привел бы к успеху, однако несносный мальчишка разозлится и разбранит пьесу. Я уверен, какую бы пьесу ни накропала мамаша Бобби, театральная публика в восторг не придет, но я не мог, выражаясь языком поэзии, отвести чашу счастья от губ треклятой девчонки. Короче говоря, noblesse oblige[271].

– Нет, Дживс, – сказал я. – Но если вы придумаете, как мне тайно проникнуть в апартаменты Блуменфелда и похитить животное, не причиняя никому неприятностей, будет то, что надо.

– Я приложу все усилия, сэр.

– Тогда немедленно принимайтесь думать. Говорят, для мозга очень хороша рыба. Попробуйте поесть сардин, возвращайтесь, и посмотрим, каков будет результат.

– Очень хорошо, сэр.

Не прошло и десяти минут, как Дживс снова возник передо мною:

– Мне кажется, сэр…

– Да, Дживс?

– Мне кажется, сэр, я придумал план действий.

– Или схему.

– Или схему, сэр. План действий, или схему, которая применима к данной ситуации. Если я правильно вас понял, сэр, мистер и мастер Блуменфелды находятся в кинематографе?

– Верно.

– В таком случае они вряд ли вернутся раньше четверти шестого.

– Тоже верно. Мисс Уикем назначено прийти в половине шестого, чтобы подписать контракт.

– Следовательно, в апартаментах никого нет.

– Кроме Макинтоша.

– Кроме Макинтоша, сэр. Таким образом, все зависит от того, распорядился ли мистер Блуменфелд провести мисс Уикем в апартаменты, чтобы она дожидалась его возвращения там.

– Почему от этого все зависит?

– Если мистер Блуменфелд отдал такое распоряжение, дело очень упрощается. Необходимо только, чтобы мисс Уикем прибыла в отель к пяти часам. Она поднимется в апартаменты. Вы тоже должны приехать в отель к пяти часам, сэр, и пройти по коридору мимо апартаментов. Если мистер и мастер Блуменфелды еще не вернулись, мисс Уикем откроет дверь, выйдет, а вы войдете, завладеете животным и уедете.

Я уставился на Дживса:

– Сколько банок сардин вы съели, Дживс?

– Ни одной, сэр. Я не люблю сардины.

– Стало быть, вы придумали этот поразительный, грандиозный, гениальный план, совсем не стимулируя свой мозг путем поедания рыбы?

– Да, сэр.

– Вам нет равных, Дживс.

– Благодарю вас, сэр.

– Стойте!

– Сэр?

– А если пес откажется идти ко мне? Вы же знаете, какой он малахольный. За это время, особенно если он уже привык к новому месту, он наверняка меня забыл и теперь обойдется со мной как с чужаком.

– Я предусмотрел такую возможность, сэр. Самое разумное в данных обстоятельствах, сэр, – обрызгать ваши брюки анисовыми каплями.

– Анисовыми каплями?

– Да, сэр. Это средство широко используется в таком промысле, как похищение собак.

– Но, Дживс… как же… эти чертовы… анисовые капли?

– Я полагаю, в данном деле анисовые капли – самое главное, сэр.

– Но где достать эту дрянь?

– В любой аптеке, сэр. Мне кажется, сэр, вам стоит сразу же пойти и купить пузырек анисовых капель, а я тем временем телефонирую мисс Уикем, чтобы известить ее о предполагаемом мероприятии и удостовериться в том, что она будет допущена в апартаменты мистера и мастера Блуменфелдов.

Не знаю, каков мировой рекорд по молниеносному беганию в аптеку и приобретению анисовых капель, но склонен думать, что я его побил. Этот феноменальный скоростной бросок был вызван к жизни мыслью о том, что тетя Агата с каждой минутой все ближе и ближе подкатывает к Лондону. Я шпарил домой с такой скоростью, что чуть не столкнулся с самим собой, на всех парах летевшим в аптеку.

Дживс сообщил мне хорошие новости:

– Все складывается в высшей степени благоприятно, сэр. Мистер Блуменфелд действительно распорядился, чтобы мисс Уикем была допущена в апартаменты. В данную минуту юная леди уже в пути. К тому времени, когда вы приедете в отель, она уже будет там.

Что ни говори о старине Дживсе – вот я, к слову сказать, первый готов утверждать, что его взгляды на вечерние рубашки крайне ограниченны и консервативны, – но надо признать: этот человек умеет составить план кампании. Наполеону не помешало бы брать у него уроки. Если уж Дживс разработал для вас план, вы должны всего лишь неуклонно следовать ему, не упуская ни одной мелочи, и тогда, считайте, дело в шляпе.

В данном случае все шло в идеальном соответствии с планом. Прежде я и не подозревал, что воровать собак так просто, мне казалось, это ремесло требует холодного ума и стальных нервов. Теперь же я понимаю, что с таким делом справится и младенец, если, конечно, им будет руководить Дживс. Я вошел в отель, прокрался по лестнице и стал околачиваться в коридоре, прикидываясь пальмой в горшке, если кто-нибудь проходил мимо. Вскоре дверь блуменфелдовских апартаментов отворилась, на пороге появилась Бобби, за ней пулей вылетел Макинтош, страстно принюхался, немедленно уткнулся носом в благоуханную ткань моих брюк и принялся с восторгом упиваться запахом. Будь я птичкой, подохшей дней пять назад, он бы, наверное, обнюхивал меня с меньшим вожделением. Признаться, анис – не тот аромат, который предпочел бы я для себя, но он очевидно обладает способностью растрогать собаку до глубины души.

Таким образом, связь была установлена, остальное оказалось проще простого. Животное следовало за мной по пятам. Мы благополучно спустились по лестнице, я источал невыносимый запах, а Макинтош блаженно его вдыхал. Еще несколько нервозных минут – и мы, укрывшись в такси, мчались к дому. Операция прошла блестяще.

Как только мы вошли в квартиру, я поручил Макинтоша заботам Дживса и попросил его запереть животное в ванной комнате или где-нибудь еще, куда не проникал бы исходящий от меня запах. И тут я снова отдал Дживсу дань восхищения.

– Дживс, – сказал я, – пользуясь случаем, хочу еще раз скупо, по-мужски, сказать то, что не раз говаривал прежде: вам нет равных.

– Благодарю вас, сэр. Я рад, что мероприятие прошло удачно.

– Не мероприятие, а развлечение. Скажите, Дживс, вы всегда в такой форме или вас внезапно осеняет?

– Сэр?

– Я говорю об уме. О сером веществе. Наверное, вы были феноменально умным ребенком?

– Моя матушка считала, что я умен, сэр.

– Ну, это не довод. Даже меня моя мама считала умным. Впрочем, не стоит сейчас об этом… Скажите, Дживс, вам бы пригодилась пятерка?

– Очень вам благодарен, сэр.

– Да что там пятерка! Вообразите, Дживс, – постарайтесь воочию представить себе такую картину, – что стало бы с тетей Агатой, если бы я явился к ней между шестью и семью и сообщил, что Макинтоша больше нет с нами. Мне бы пришлось бежать из Лондона и отпустить бороду.

– Я очень живо представляю себе, сэр, что миссис Спенсер Грегсон была бы весьма огорчена.

– Еще бы. А в тех случаях, когда тетя Агата бывает огорчена, даже отчаянные смельчаки готовы забиться в щель, только бы не попасться ей на глаза. Однако к счастью, все закончилось благополучно… О Господи!

– Сэр?

Я замялся. Совестно обескураживать человека, который так замечательно показал себя в деле, но смолчать было нельзя.

– Вы кое-что упустили из виду, Дживс.

– Вы уверены, сэр?

– Да, Дживс, к сожалению, должен сказать, что ваша схема, или план действий, превосходный во всем, что касается меня, ставит мисс Уикем в затруднительное положение.

– В каком смысле, сэр?

– Ну как, разве вы не понимаете? Если Блуменфелды узнают, что она была в апартаментах, когда произошла кража, и папочка, и сынок сразу же догадаются, что она замешана в исчезновении Макинтоша, разобидятся, разозлятся, и контракт не будет подписан. Я удивлен, что вы этого не предусмотрели. Все-таки вам тогда стоило поесть сардин.

Я огорченно покачал головой, и тут в парадную дверь позвонили. Заметьте, когда раздается не просто звонок, а непрерывный громкий трезвон, вы тотчас понимаете, что вас посетил некто с явными признаками высокого кровяного давления и явным поводом для недовольства вами. Я подскочил как ужаленный. Мои сегодняшние подвиги совершенно вывели меня из равновесия.

– Господи Боже мой, Дживс!

– Кто-то пришел, сэр.

– Да.

– По-видимому, это мистер Блуменфелд-старший, сэр.

– Что?!

– Он телефонировал незадолго до вашего возвращения, предупредил, что собирается нанести вам визит.

– Только этого мне не хватало!

– Весьма сожалею, сэр.

– Что делать, Дживс?

– Мне представляется, сэр, наиболее разумным шагом было бы спрятаться за диван.

Я сразу оценил совет. Я не встречался с этим Блуменфелдом в обществе, но издали мне его видеть приходилось. Это было, когда они ссорились с Сирилом Бассингтон-Бассингтоном. Тогда Блуменфелд не произвел на меня впечатления человека, с которым приятно находиться в замкнутом, ограниченном пространстве, особенно если этот тип чем-то взволнован. Крупный, тучный, грубый, настоящий хам, если что-то не по нему, он тут же набросится на вас и ударом в челюсть собьет с ног.

Поэтому я угнездился за диваном. Через минуту по комнате будто ураган пронесся, и в гостиную ввалилось нечто сверхъестественно громоздкое.

– Это чучело Вустер, – проревел голос, в котором чувствовались многие годы тренировки в оголтелом разносе актеров на генеральных репетициях. – Где он?

– Не могу сказать, сэр, – учтиво ответил Дживс.

– Он спер пса у моего сына.

– В самом деле, сэр?

– Нахально ворвался в мой номер и унес животное.

– Чрезвычайно огорчительно, сэр.

– И вы не знаете, где он?

– Мистер Вустер может находиться где угодно, сэр. Его поступки непредсказуемы.

Блуменфелд громко потянул носом:

– Странное зловоние!

– В самом деле, сэр?

– Чем здесь разит?

– Анисовыми каплями, сэр.

– Анисовыми каплями?

– Да, сэр. Мистер Вустер имеет обыкновение опрыскивать ими свои брюки.

– Опрыскивать брюки?

– Да, сэр.

– Какого черта?

– Не могу сказать, сэр. Поступки мистера Вустера, как правило, трудно объяснить. Он экстравагантный джентльмен.

– Экстравагантный? Может, он с заскоками?

– Вы не ошиблись, сэр.

– В смысле, с приветом?

– Именно, сэр.

Последовало молчание. Я бы сказал – довольно продолжительное.

– М-м? – произнес старина Блуменфелд. Мне показалось, в его голосе появились нотки сомнения.

Он снова помолчал.

– И он опасен?

– Да, сэр, если бывает раздражен.

– Гм… отчего же он раздражается?

– Одна из странностей мистера Вустера состоит в том, что ему не нравятся джентльмены дородного телосложения. Они приводят его в бешенство.

– В смысле, толстые?

– Да, сэр.

– Почему?

– Этого никто не знает, сэр.

Снова воцарилось молчание.

– Я толстый, – задумчиво произнес старикашка.

– Я бы не взял на себя смелость это утверждать, сэр, но поскольку вы так считаете… Вероятно, вы припоминаете, сэр, что когда мистера Вустера уведомили, что вы приглашены на обед, он, не будучи уверен, что сможет сдержать себя, покинул дом.

– Да, это правда. Он как ошпаренный выскочил из подъезда в тот момент, когда мы подъехали. Я уже тогда подумал, что это очень странно. И мой сын тоже подумал, что это очень странно. Мы с ним оба подумали, что это очень странно.

– Да, сэр. Мистер Вустер, как мне кажется, желал избежать возможных неприятностей, какие уже имели место прежде… Что касается запаха анисовых капель, сэр, по-моему, я определил, откуда он исходит. Если не ошибаюсь, он распространяется из-за дивана. Скорее всего мистер Вустер там спит.

– Что?!

– Спит, сэр.

– И часто он спит на полу?

– Почти всегда после полудня, сэр. Может быть, вы желаете, чтобы я его разбудил?

– Не надо!

– Мне казалось, вы хотели что-то сказать мистеру Вустеру, сэр.

Старик Блуменфелд перевел дух.

– Хотел, но теперь передумал, – пробормотал он. – Только бы выйти отсюда живым – большего я не прошу.

Я слышал, как дверь гостиной отворилась и затворилась. Немного погодя хлопнула парадная дверь. Я выполз из-под дивана. Там было не слишком уютно, и меня обрадовало, что можно наконец оказаться в более приятном месте.

– Ушел?

– Да, сэр.

Я одобрительно посмотрел на Дживса:

– Дживс, вы достигли небывалых высот.

– Благодарю вас, сэр.

– Что меня поражает, так это почему он вообще сюда явился. С какой стати он решил, что похитил Макинтоша я?

– Видите ли, сэр, вопрос, который вы подняли в связи с тем, что мисс Уикем могут заподозрить в соучастии в деле похищения животного, не остался вне сферы моего внимания. Поэтому я взял на себя смелость посоветовать мисс Уикем сказать мистеру Блуменфелду, что она видела, как вы забрали животное. Мне показалось, что в результате такого заявления репутация мисс Уикем весьма возрастет в глазах мистера Блуменфелда.

– Понял. Риск, конечно, есть, но, вероятно, он оправдан. Да, в целом, конечно, оправдан. Что у вас в руках, Дживс?

– Банкнота в пять фунтов, сэр.

– A-а, та, что я вам дал?

– Нет, сэр. Эту я получил от мистера Блуменфелда.

– В самом деле? Что это на него наехало?

– Мистер Блуменфелд столь щедро наградил меня за то, что я вручил ему собаку, сэр.

Я разинул рот:

– Вы хотите сказать?..

– Нет, сэр, не Макинтоша. Макинтош находится в моей спальне. Мистеру Блуменфелду я отдал другое животное такой же породы, я его приобрел в магазине на Бонд-стрит во время вашего отсутствия. Все скотчтерьеры похожи друг на друга как близнецы, сэр, и только любящий глаз может увидеть различие между ними. Я счастлив сообщить вам, сэр, что мистер Блуменфелд не заметил этой невинной подтасовки.

– Дживс, – сказал я прерывающимся – не стыжусь в этом признаться – голосом, – вам нет равных!

– Очень вам благодарен, сэр.

– Исключительно потому, что у вас череп изобилует выпуклостями в самых неожиданных местах и вы соображаете в два раза лучше, чем двое любых вместе взятых умников, благодать, можно сказать, воцарилась вокруг нас. Тетя Агата в выигрыше, я в выигрыше, Уикемы, и мамаша и дочка, в выигрыше, Блуменфелды, и отец и сын, в выигрыше. Куда ни кинь взгляд, куча людей благодаря вам в выигрыше. Дживс, тут пятеркой не обойдешься. Если бы я знал, что кому-то может прийти в голову, что Бертрам Вустер вздумал ограничиться какой-то жалкой пятеркой в качестве вознаграждения таких свершений, как ваши, мне было бы стыдно смотреть людям в глаза. По-моему, еще одна будет не лишней?

– Благодарю вас, сэр.

– И еще одна.

– Очень вам благодарен, сэр.

– И третья. Бог троицу любит.

– Большое спасибо, сэр, я чрезвычайно признателен. Прошу прощения, сэр, кажется, звонит телефон.

Он вышел в коридор, и я услышал, как он то и дело повторяет: «Да, мадам», «Разумеется, мадам».

– Миссис Спенсер Грегсон у телефона, сэр, – сказал он, возвращаясь в гостиную.

– Тетя Агата?

– Да, сэр. Ее сиятельство звонит с вокзала «Виктория» и желает поговорить с вами относительно скотчтерьера Макинтоша. Мне кажется, она желает услышать из ваших собственных уст, что с песиком все в порядке, сэр.

Я поправил галстук. Я одернул жилет. Я слегка выдвинул манжеты из рукавов. Я чувствовал себя на высоте в самом полном значении этого слова.

– Передайте ей, что я сейчас возьму трубку.

Старина Сиппи и его комплекс неполноценности

Я смерил его холодным взглядом. Недоумение и досада владели мною.

– Дживс, ни слова больше, – проговорил я. – Вы зашли слишком далеко. Шляпы – да. Носки – да. Пальто, брюки, рубашки, галстуки, гетры – безусловно. Что касается этих предметов, я целиком полагаюсь на ваше суждение. Но когда речь идет о вазах – никогда!

– Очень хорошо, сэр.

– Вы заявляете, что эта ваза не гармонирует с обстановкой комнаты. Я решительно отвергаю in to-to[258] ваше утверждение, что бы оно, по-вашему, ни означало. Мне ваза нравится. Я нахожу, что она живописная, броская, да и стоит всего пятнадцать шиллингов.

– Очень хорошо, сэр.

– То-то же. Если кто-нибудь позвонит, то в ближайший час я буду у мистера Сипперли в редакции «Мейферского бюллетеня».

Я удалился, храня на лице выражение сдержанного высокомерия, ибо был недоволен своим дворецким.

Прогуливаясь по Стрэнду вчера после обеда, я забрел в одну из тех лавчонок, где продавцы, завывая, как сирены в тумане, продают с аукциона всякую всячину До сих пор не представляю толком, как это произошло, но я стал обладателем большой китайской вазы, украшенной малиновыми драконами. Наряду с драконами присутствовали птицы, собаки, змеи и зверь, похожий на леопарда. Этот зверинец теперь обосновался на консоли над дверью моей гостиной.

Ваза мне нравилась. Она была такая яркая и веселая. Она привлекала взгляд. Вот почему, когда Дживс, слегка поморщившись, начал выступать, хоть никто его об этом не просил, как заправский искусствовед, я дал ему отпор. Подумай я хорошенько, я бы ему сказал: «Ne sutor ultra»[259]. В том смысле, что чего ждать от камердинера, подвергающего вазы искусствоведческому анализу? Разве в его компетенции критиковать фарфор, который приобретает хозяин? Нет, нет и еще раз нет, так я ему и сказал.

В редакцию «Мейферского бюллетеня» я пришел, так и не избавившись от дурного настроения. Для меня было бы большим облегчением излить душу старине Сиппи – ведь друг, безусловно, все поймет и посочувствует мне. Рассыльный провел меня во внутреннюю комнатенку, где мой друг справлял свои редакторские обязанности. Бедняга Сиппи был по уши завален работой, и у меня просто духу не хватило плакаться ему в жилетку.

Насколько я понимаю, человек, поработав какое-то время в редакции, сгибается под бременем забот. Полгода назад Сиппи был весел и жизнерадостен: палец покажи – и он от хохота покатится. Он тогда служил, что называется, внештатно: здесь тиснет рассказик, там – стишки, и жил себе припеваючи. А с тех пор как он стал редактором этой газетенки, я его просто не узнаю.

Сегодня он, видно, совсем заредактировался, так что, временно отложив свои заботы, я постарался его ободрить и принялся расписывать, как мне понравился их последний выпуск. На самом-то деле я его, конечно, не читал, но мы, Вустеры, готовы идти на любые ухищрения, если надо поддержать друга.

Лекарство подействовало. Сиппи оживился:

– Тебе правда понравилось?

– Экстра-класс, старина.

– Каков материалец, а?

– Блеск!

– Как тебе это стихотворение – «Одиночество»?

– Потрясающе.

– Настоящий шедевр.

– Не то слово! Кто автор?

– Там же указано, – сдержанно проговорил Сиппи.

– У меня плохая память на имена.

– Его написала мисс Гвендолен Мун. Берти, ты знаком с мисс Мун?

– По-моему, нет. Приятная девушка?

– Боже мой! – вскричал Сиппи.

Я внимательно в него вгляделся. Если вы спросите мою тетушку Агату, она вам скажет – она, впрочем, скажет, даже если вы ее и не спросите, – что я тупой и бесчувственный, как пень. Примитивный, как амеба, так тетя Агата однажды обо мне отозвалась, и не могу сказать, что в общем, широком смысле она так уж не права. Однако существует одна область, в которой я детектив, не уступающий Хокшоу[260]. Могу распознать любовное томление быстрее, чем кто-либо другой в Лондоне. За последние годы так много моих друзей подхватили эту болезнь, что я ее в туманный день за милю различу. Сиппи сидел, откинувшись на спинку стула, и с отсутствующим видом жевал ластик. Я мгновенно поставил диагноз:

– Ну, дружище, выкладывай.

– Берти, я ее люблю.

– Ты ей признался?

– Что ты! Как можно?

– А почему бы нет? Вверни в разговоре, как бы между прочим.

Сиппи глухо застонал:

– Берти, приходилось ли тебе чувствовать, что ты – жалкий червь?

– А как же! С Дживсом – сплошь и рядом. Но сегодня он зашел слишком далеко. Веришь ли, дерзнул подвергнуть критике вазу, которую…

– Она настолько выше меня.

– Высокая девица?

– Духовно выше. Возвышенная душа. А кто я? Заурядное, приземленное существо.

– Ты на этом настаиваешь?

– Конечно. Разве ты забыл, как год назад в ночь после гребных гонок я схлопотал тридцать суток без права замены штрафом за то, что заехал кулаком под дых полисмену?

– Но ты же был в стельку пьян.

– Вот именно. Какое право имеет пьяница и закоренелый преступник домогаться благосклонности богини!

Сердце у меня кровью обливалось от жалости к старине Сиппи.

– По-моему, ты немного преувеличиваешь, дружище, – сказал я. – В ночь после регаты каждый человек, получивший благородное воспитание, непременно бывает вдрызг пьян, и лучшие из нас почти всегда не ладят с полицией.

Он помотал головой:

– Бесполезно, Берти. У тебя добрые намерения, но тут слова бессильны. Нет, я могу только издали ей поклоняться. В ее присутствии я немею. Язык прилипает к гортани. Я не мог бы даже собраться с духом и предложить ей… Войдите! – крикнул Сиппи.

Как раз, когда он начал свою проникновенную речь, кто-то постучал в дверь. Не столько, впрочем, постучал, сколько ударил или даже пнул. В комнату вошел высокий, внушительного вида субъект, с пронзительным взглядом и римским носом. Властный тип – пожалуй, такая характеристика больше всего к нему подходила. Мне не понравился его воротничок, а Дживс наверняка нашел бы что сказать по поводу его брюк, и все-таки вид у него был властный. От него веяло неодолимой силой. Он был похож на регулировщика уличного движения.

– A-а, Сипперли! – сказал он.

Старина Сиппи пришел в страшное волнение. Вскочил со стула и стал навытяжку с выпученными глазами.

– Садитесь, Сипперли, – сказал субъект. Меня он вниманием не удостоил. Всего лишь бросил острый взгляд, чуть повел носом в мою сторону и навсегда вычеркнул Бертрама из своей жизни. – Принес вам еще один – ха! – небольшой подарок. Посмотрите на досуге, мой друг.

– Да, сэр, – сказал Сиппи.

– Думаю, вам понравится. И вот еще что, Сипперли, – буду рад, если подберете шрифт покрупнее и разместите на более видном месте, чем мой предыдущий опус «Старинные архитектурные памятники Тосканы». Я понимаю, что в еженедельной газете всегда не хватает места – но кому понравится, что его произведение засовывают в дальний угол, среди реклам увеселительных заведений и портных? – Он замолк, и глаза у него угрожающе сверкнули. – Вы учтете мою просьбу, Сипперли?

– Да, сэр, – сказал Сиппи.

– Весьма обязан, мой друг, – сказал субъект. Тон у него снова стал добродушный. – Надеюсь, вы меня извините. Меньше всего мне хотелось бы вмешиваться в – ха! – редакторские дела, но… Впрочем, прощайте, Сипперли. Завтра в три зайду узнать о вашем решении.

Он ретировался, оставив в пространстве зияющую брешь размером десять на шесть футов. Когда пространство сомкнулось, я откинулся на спинку стула и спросил:

– Что это было?

Я испугался: мне показалось, что старина Сиппи потерял рассудок. Он воздел руки, вцепился себе в волосы и начал их рвать, потом злобно пнул стол и упал в кресло.

– Будь он проклят! – сказал Сиппи. – Чтобы ему поскользнуться на банановой кожуре по дороге в церковь и порвать связки на обеих лодыжках!

– Кто он?

– Пусть его поразит хрипота, чтобы он не смог произнести напутственную речь по случаю окончания семестра!

– Да, но кто же он?

– Директор школы, – сказал Сиппи.

– Но, дружище…

– Директор школы, в которой я учился. – Сиппи уставился на меня безумным взглядом. – Боже мой! Берти, ты понимаешь, в какой я западне?

– Честно говоря, нет.

Сиппи вскочил со стула и забегал по комнате.

– Что ты чувствуешь, когда встречаешься с директором твоей школы? – спросил он.

– Я с ним не встречаюсь. Он умер.

– Ладно, тогда скажу, что чувствую я. Мне кажется, будто я снова в Лоуэр-Форте и классный руководитель за какую-то провинность отправил меня к директору. Берти, так однажды и было, и я помню все, как сейчас. Вот я стучу в дверь кабинета и слышу рык старика Уотербери: «Входите!» Подобный рык, наверное, слышали ранние христиане, когда их бросали в клетку льва. «Входите!» И я вхожу, еле волоча ноги. Он смотрит на меня и что-то говорит, проходит целая вечность… А потом я наклоняюсь и получаю шесть смачных ударов тростью, которая жалит как гадюка. И теперь, когда он приходит в редакцию, во мне оживают прежние чувства, и я, будто четырнадцатилетний мальчишка, лепечу: «Да, сэр», «Нет, сэр».

Теперь мне стало более или менее ясно, в чем дело. Такие артистические натуры, как Сиппи, которые ударились в сочинительство, отличаются особой чувствительностью и ни с того ни с сего впадают в истерику.

– Он все время сюда таскается, и карманы у него набиты статейками вроде «Школы при старых монастырях», «Некоторые малоизученные взгляды Тацита» и прочей дрянью. И у меня не хватает духу ему отказать. А ведь считается, что наш еженедельник призван развлекать светскую публику.

– Сиппи, ты должен проявить твердость. Да, дружище, именно твердость.

– Не могу! При виде его я чувствую себя изжеванной промокашкой. Когда он буравит меня взглядом, я совершенно теряю присутствие духа и снова становлюсь школьником. Берти, я не могу избавиться от этого комплекса. Знаешь, чем в конце концов все кончится? Владелец еженедельника заметит какой-нибудь шедевр Уотербери, решит – кстати, совершенно справедливо, – что я рехнулся, и выставит меня вон.

Я задумался. Положение было не из легких.

– А что, если… – начал я.

– Бесполезно, – сказал Сиппи.

– Есть у меня одна мыслишка…

– Дживс, – сказал я, вернувшись домой, – пораскиньте мозгами!

– Сэр?

– Отточите свой интеллект. Трудный случай, вам придется показать все, на что вы способны. Приходилось ли вам слышать о мисс Гвендолен Мун?

– Да, сэр. Перу мисс Мун принадлежат «Осенние листья», «Это было в июне» и другие произведения.

– С ума сойти, Дживс, вы знаете все на свете.

– Благодарю вас, сэр.

– Так вот, мистер Сипперли влюбился в мисс Мун.

– Да, сэр.

– Но не смеет ей признаться.

– Довольно распространенный случай, сэр.

– Считает, что не достоин ее.

– Именно, сэр.

– Да, но это еще не все. Возьмите на заметку то, о чем я вам рассказал, Дживс, и слушайте остальное. Мистер Сипперли, как вам известно, редактор еженедельной газеты, призванной развлекать светскую публику. А директор школы, где обучался мистер Сипперли, повадился приходить в редакцию и заваливать ее всяким вздором, совершенно не подходящим для развлечения светской публики. Вам все ясно?

– Совершенно ясно, сэр.

– И этот вздор мистер Сипперли вынужден публиковать вопреки собственному желанию только потому, что у него не хватает духу послать этого типа ко всем чертям. Беда в том, Дживс, что у него это самое… чем часто страдают люди такого склада, как мистер Сипперли… вертится на языке…

– Комплекс неполноценности, сэр?

– Вот-вот. Комплекс неполноценности. У меня у самого он тоже разыгрывается, когда я общаюсь с тетушкой Агатой. Вы меня знаете, Дживс. Знаете, что если потребуются добровольцы, чтобы укомплектовать спасательную шлюпку, я первый туда брошусь. Скажи мне: «Берти, не спускайся в угольную шахту» – я и ухом не поведу…

– Вне всяких сомнений, сэр.

– Однако, Дживс, я хочу, чтобы вы очень внимательно следили за ходом моей мысли. Когда я узнаю, что тетя Агата вырыла топор войны и идет на меня, я убегаю как заяц. Почему? А потому, что она будит во мне комплекс неполноценности. То же самое происходит и с мистером Сипперли. Если надо, он, не дрогнув, примет на себя смертоносный удар, но он не в состоянии сделать мисс Мун предложение, он не может дать кулаком под дых мистеру Уотербери и послать его подальше вместе с его опусами – ему мешает комплекс неполноценности. Итак, Дживс, что вы на это скажете?

– Боюсь, я не сумею экспромтом предложить надежный план действий, сэр.

– Нужно подумать?

– Да, сэр.

– Думайте, Дживс, думайте. Утро вечера мудренее. Как там у Шекспира сказано о сне?

– «Целитель сладостный природы утомленной», сэр.

– Вот-вот. Именно то, что вам нужно.

Нет ничего лучше, знаете ли, как отложить решение трудной задачи до утра. Едва пробудившись, я обнаружил, что, пока спал, у меня в голове воцарился полный порядок и сам собой созрел план, который не посрамил бы самого Фоша[261]. Я позвонил, чтобы Дживс принес мне чаю. Еще раз позвонил, но прошло не меньше пяти минут, прежде чем он вплыл в спальню с подносом.

– Прошу прощения, сэр, – сказал он в ответ на мой упрек. – Я не слышал звонка. Я был в гостиной, сэр.

– Да? – сказал я, отхлебывая глоток чаю. – Наводили порядок?

– Я стирал пыль с новой вазы, сэр.

У меня на душе потеплело. К кому я привязан всем сердцем, так это к этому доброму малому, у которого всегда достает смирения признать свои ошибки. Разумеется, никаких патетических слов не сорвется с его губ, но мы, Вустеры, умеем читать между строк, и я понял, что ваза начинает ему нравиться.

– Как она смотрится?

– Да, сэр.

Немного загадочный ответ, но я не стал углубляться.

– Дживс, – сказал я.

– Сэр?

– Я о том деле, которое мы вчера обсуждали.

– О деле, касающемся мистера Сипперли, сэр?

– Именно. Можете больше о нем не тревожиться. Приостановите работу интеллекта. Ваша помощь в этом деле не потребуется. Я нашел решение. Меня как будто озарило.

– В самом деле, сэр?

– Именно озарило. В делах такого рода, Дживс, всегда следует начинать с изучения… э-э… что я хотел сказать?

– Затрудняюсь ответить, сэр.

– Это самое… э-э… такое в общем-то банальное слово, хоть и латинское, на языке вертится…

– Может быть, с изучения психологии личности, сэр?

– Вот именно. Психология – это ведь имя существительное, да?

– Да, сэр.

– А звучит как имя собственное. Итак. Дживс, вникнем в психологию старины Сиппи. Мистер Сипперли находится в положении человека, у которого пелена еще не спала с глаз. Передо мной стояла задача разработать некий план, чтобы заставить эту пелену пасть. Вы меня понимаете?

– Не совсем, сэр.

– Послушайте, я вот о чем. В настоящее время этот бывший директор Уотербери совершенно подавляет мистера Сипперли тем, что держится с необыкновенным достоинством, надеюсь, вы представляете. Но теперь мистер Сипперли уже не тот мальчик, каким он был несколько лет назад. Теперь он каждый день бреется, в редакции он важная птица, но он не может забыть, как когда-то Уотербери влепил ему по мягкому месту шесть смачных ударов. И вот результат – комплекс неполноценности. Единственный способ избавиться от этого комплекса – устроить так, чтобы мистер Сипперли увидел Уотербери в самом унизительном положении. Тогда пелена спадет у него с глаз. Вы должны это понять, Дживс. Возьмем, например, вас. У вас есть, конечно, друзья и родственники, которые с восхищением на вас смотрят и испытывают к вам большое уважение. Но допустим, в один прекрасный вечер они видят, как вы, скажем, на Пиккадилли, в состоянии сильного подпития отплясываете чарльстон в нижнем белье.

– Вероятность подобного развития событий ничтожно мала, сэр.

– Не важно, допустим, нечто подобное произошло. Тогда пелена спадет с их глаз, так ведь?

– Возможно, сэр.

– Возьмем другой случай. Помните, как примерно год назад тетушка Агата обвинила горничную французского отеля в краже жемчуга, а потом обнаружила его у себя в комоде?

– Да, сэр.

– Помните, как глупо она выглядела? Вы не можете этого отрицать.

– Разумеется, сэр, я привык видеть миссис Спенсер Грегсон в более выгодном свете, чем в тот момент.

– Именно. Следите за ходом моей мысли, как хищник за своей жертвой. Я видел тетю Агату в минуту ее падения, видел, как она побагровела, как усатый хозяин отеля отчитывал ее на мелодичном французском языке, а ей возразить было нечего, она только и могла что глазами хлопать. Тут я почувствовал, что у меня пелена спала с глаз. Впервые в жизни, Дживс, благоговейный страх, который эта женщина с детства мне внушала, бесследно исчез. Правда, потом он вернулся. Но в тот момент я увидел тетю Агату такой, какая она есть на самом деле. Я-то всегда считал, что она людоедка и при одном упоминании ее имени самый храбрый мужчина начинает дрожать как осиновый лист, а тут вижу глупую гусыню, которая допустила ужасную бестактность. Тогда, Дживс, я мог бы ей высказать все, что о ней думаю. И только рыцарское отношение к дамскому полу удержало меня от этого шага. Я ведь не погрешил против истины?

– Нет, сэр.

– Ну так вот, мое твердое убеждение – пелена спадет с глаз мистера Сипперли, если он увидит, как этот Уотербери притащится в редакцию, обсыпанный с головы до ног мукой.

– Мукой, сэр?

– Мукой, Дживс.

– Но почему он должен следовать столь необычной манере поведения, сэр?

– А у него не будет выбора. Сверху над дверью я поставлю пакет с мукой, дальнейшее произойдет под действием закона тяготения. Я собираюсь устроить этому Уотербери ловушку.

– Право, сэр, я не могу поддержать…

Я поднял руку:

– Помолчите, Дживс. Это еще не все. Вы помните, что мистер Сипперли влюблен в мисс Гвендолен Мун, но робеет признаться. Спорю, вы об этом забыли.

– Нет, сэр.

– Прекрасно. Так вот, я уверен: как только мистер Сипперли избавится от благоговейного трепета перед Уотербери, он так взбодрится духом, что ему будет море по колено. Он со всех ног помчится прямо к мисс Мун и бросит свое сердце к ее ногам.

– Да, сэр, но…

– Дживс, – сказал я строго, – стоит мне предложить план, или схему, или программу действий, вы тотчас же произносите противным голосом: «Да, сэр, но…» Мне это не нравится, и вам следует избавиться от этой привычки. План, или схема, или программа действий, которую я начертал, не имеет изъянов. А если они есть, буду рад услышать, какие именно.

– Да, сэр, но…

– Дживс!

– Прошу прощения, сэр. Я только хотел заметить, что, как мне представляется, вы подходите к решению проблем мистера Сипперли не в том порядке.

– Как это «не в том порядке»?

– Видите ли, мне кажется, сэр, нужный результат скорее может быть достигнут, если вначале побудить мистера Сипперли сделать предложение мисс Мун. В случае, если молодая леди ответит согласием, мистер Сипперли, думаю, придет в такое приподнятое состояние, что ему не составит труда отстоять свои права в отношениях с мистером Уотербери.

– А, вот вы и загнали себя в угол! Каким образом вам удастся побудить мистера Сипперли объясниться с мисс Мун?

– Мне пришло в голову, сэр, что, поскольку мисс Мун поэтесса, натура романтическая, вероятно, на нее произведет впечатление известие о том, что мистер Сипперли получил тяжелую травму и в беспамятстве все время повторяет ее имя.

– Срывающимся голосом?

– Именно, сэр, как вы тонко заметили – срывающимся голосом.

Я сел в постели и с укоризненным видом помахал перед Дживсом чайной ложечкой.

– Дживс, – сказал я, – я последний, кто обвинил бы вас в том, что вы изменили себе, но все это на вас так не похоже. Дживс, вы потеряли форму. Вы утратили прежнюю хватку. Возможно, пройдут годы, прежде чем мистера Сипперли угораздит получить тяжелую травму.

– Это обстоятельство следует принять во внимание, сэр.

– Не верю своим ушам! И это вы, Дживс, вы предлагаете смиренно приостановить всякую деятельность, может быть на годы, в расчете на то, что когда-нибудь мистер Сипперли попадет под грузовик? Нет! Мы будем следовать той программе, которую наметил я. Прошу вас сразу после завтрака пойти и купить полтора фунта муки самого лучшего качества. Остальное я беру на себя.

– Слушаюсь, сэр.

Каждый полководец знает, что, приступая к боевым действиям, прежде всего следует детально изучить топографию местности, где будут разворачиваться события. Что ожидает вас в противном случае? Вспомните Наполеона, вспомните дорогу на Ватерлоо. Какая ослиная тупость!

Топографию Сиппиной редакции я знал назубок. Однако ее план рисовать не буду, ибо опыт мне подсказывает, что, как только вы доходите до того места в детективном романе, где автор приводит план поместья с комнатой, в которой найден труп, с лестницами, ведущими в коридор, и со всякими прочими подробностями, вы эту страницу пропускаете. Лучше я все объясню в нескольких словах.

Редакция «Мейферского бюллетеня» находилась на втором этаже старого замшелого здания неподалеку от Ковент-Гарден. Если войти в парадную дверь, прямо перед вами окажется коридор, ведущий в помещение компании «Братья Беллами», торгующей семенами, овощами и фруктами. Идите мимо «Братьев Беллами», поднимитесь по лестнице – и перед вами окажутся две двери. Одна из них, с табличкой «Посторонним вход воспрещен», ведет в святая святых, где обитает Сиппи. Другая, с табличкой «Справочная», открывается в комнатенку, где сидит мальчишка-рассыльный и, посасывая мятные лепешки, читает о приключениях Тарзана. В этой комнатке есть еще одна дверь, ведущая в кабинет Сиппи. Все предельно просто.

Именно над дверью с табличкой «Справочная» я предполагал пристроить пакет с мукой.

Заметьте, устройство ловушки для такой уважаемой персоны, как директор школы (пусть даже не столь престижной, как ваша), – дело, к которому ни в коем случае не следует подходить легкомысленно, напротив, оно требует самой тщательной подготовки. Никогда еще я не уделял столько внимания выбору блюд за обедом, как в тот день. Роскошной трапезе предшествовали два сухих мартини, в заключение заказано полбутылки прекрасного легкого шампанского, за ним последовала рюмка коньяку. Теперь подайте мне хоть самого епископа, я в два счета устрою ему ловушку.

Отделаться от мальчишки-рассыльного – вот единственная трудность в разработанном мною плане. Естественно: кому нужен свидетель, когда вы устанавливаете над дверью пакет с мукой? К счастью, к любому человеку можно найти подход, и я, наврав мальчишке, что кто-то из его родных заболел, отправил его домой, в Криклвуд. А сам влез на стул и принялся за дело.

Хоть я много лет не брался за такую работу, но, как выяснилось, прежней сноровки не утратил. Уравновесив пакет с мукой так, что легкое прикосновение к двери приводило в действие всю систему, я спрыгнул со стула, прошмыгнул через кабинет Сиппи и вышел на улицу. Сиппи пока еще не появился, что было мне на руку, но, насколько я знал, обычно без пяти три он уже на месте. Я расхаживал по улице около здания редакции; вскоре из-за угла показался Уотербери. Он вошел в парадную дверь, а я отправился на прогулку. В мои планы не входило быть поблизости от того места, где вскоре начнут развиваться события.

По моим расчетам, с поправкой на погоду, ветер и прочее, пелена должна была спасть с глаз Сиппи примерно в четверть четвертого по Гринвичу. Итак, побродив минут двадцать по Ковент-Гарден среди прилавков с картошкой и капустой, я вернулся к дому, поднялся наверх и вошел в дверь с табличкой «Посторонним вход воспрещен», ожидая увидеть старину Сиппи. Представляете себе мое изумление и разочарование? За столом Сиппи сидел Уотербери и читал газету с таким видом, будто это был его личный кабинет.

Более того, на нем не было и намека на муку.

– Вот черт! – сказал я.

Да, это был мой Ватерлоо. Но пропади все пропадом, мог ли я ожидать, что этот нахал, хоть он и директор школы, не моргнув глазом ввалится прямо в личный кабинет Сиппи, вместо того чтобы, как принято у порядочных людей, войти через дверь, предназначенную для посетителей?

Он нацелил на меня свой нос:

– Да?

– Я зашел к старине Сиппи.

– Мистер Сипперли еще не прибыл.

Он говорил раздраженно, как человек, который не привык ждать.

– Как жизнь? – спросил я, желая разрядить обстановку. Он снова уткнулся в газету. Потом вопросительно взглянул на меня, будто давая понять, что я здесь лишний:

– Извините?

– Нет-нет, ничего.

– Вы что-то сказали?

– Только спросил «Как жизнь?», знаете ли.

– При чем тут жизнь?

– Так, вообще.

– Я вас не понимаю.

– Не берите в голову, – сказал я.

Какой тяжелый труд поддерживать светский разговор с этим типом, подумал я. На редкость необщительный субъект.

– Хорошая погода, – сказал я.

– Хорошая.

– Но говорят, посевам необходим дождь.

Он снова уткнулся в газету и был ужасно недоволен, что приходится отвлекаться на разговор со мной.

– Кому?

– Посевам.

– Посевам?

– Посевам.

– Каким посевам?

– Ну, просто посевам.

Он отложил газету:

– Кажется, вы желаете сообщить мне какие-то сведения о посевах. Я вас слушаю.

– Говорят, им необходим дождь.

– В самом деле?

На этом наша беседа закончилась. Он снова погрузился в чтение, а я сел и принялся сосать набалдашник трости. Время тянулось медленно.

Может, часа через два, а может, через пять минут в коридоре послышались странные звуки, будто там воет собака. Уотербери встрепенулся. Я тоже встрепенулся.

Вой приближался. Дверь распахнулась, и в кабинет ввалился Сиппи. Он пел:

– «Я вас люблю, вот все, что я могу сказать. Я вас люблю, лю-ю-ю-блю ва-а-ас…»

Наконец он смолк. По-моему, давно бы пора.

– А, привет! – сказал он.

Я был поражен. Когда я в последний раз видел старину Сиппи, он выглядел, если вы помните, просто ужасно. Лицо осунувшееся, измученное. Под глазами круги. Все признаки крайнего истощения. А сейчас, спустя каких-нибудь двадцать четыре часа, он весь сиял. Глаза сверкали. На губах счастливая улыбка. Как будто он каждое утро перед завтраком пропускает рюмочку горячительного.

– Привет, Берти! – сказал он. – Привет, Уотербери, старина! Простите, что опоздал.

По-моему, Уотербери остался крайне недоволен такой непринужденной формой обращения. Он напустил на себя неприступный вид:

– Вы сильно опоздали. Позвольте заметить, что я прождал вас более получаса, а мое время ценится дорого.

– Простите, простите, простите, – радостно пропел Сиппи. – Вы пришли поговорить насчет статьи о драматургах Елизаветинской эпохи, которую вы мне вчера оставили, верно? Ну, так я ее прочел, и мне очень жаль, Уотербери, старина, но она Н.Г.

– Простите, не понял.

– Не годится для нас. Совершенно неподходящий материал. Наша газета призвана развлекать светскую публику. Во что будет одета дебютантка в Гудвуде[262] – вот что нас интересует. Или что-нибудь вроде: «Вчера в парке видели леди Бетти Бутл, вы, конечно, знаете, она золовка герцогини Пибл, или Куку – для близких друзей…» – и подобный вздор. Наши читатели не желают знать о драматургах Елизаветинской эпохи.

– Сипперли!..

Старина Сиппи протянул руку и отечески похлопал Уотербери по спине.

– Послушайте, Уотербери, – добродушно сказал он. – Поверьте, мне неприятно отказывать старинному приятелю. Но я должен выполнять свой долг перед читателями. Однако не унывайте. Старайтесь, и вы добьетесь успеха. Вы подаете надежды, но вам следует хорошенько изучить рынок спроса. Оглядитесь внимательно, поймите, что нужно издателям. Вот, например, такое предложение: почему бы вам не взяться за живую и веселую статейку о комнатных собачках? Вы, вероятно, знаете, что мопсы теперь не в моде, их вытеснили пекинесы, грифоны[263] и маленькие белые терьеры. Поработайте в этом направлении и…

Уотербери двинулся к двери.

– У меня нет никакого желания работать в этом направлении, – злобно произнес он. – Если вас не устраивает мое исследование о драматургах Елизаветинской поры, я, без сомнения, найду другого издателя, которого моя работа заинтересует.

– Уотербери, вы стоите на правильном пути! – от души обрадовался Сиппи. – Никогда не сдавайтесь. Упорство и труд все перетрут. Если у вас приняли одну статью, тут же посылайте этому издателю следующую. Если вам откажут, несите свой труд другому издателю. Так держать, Уотербери! Буду следить за вашими успехами с большим интересом.

– Благодарю, – язвительно сказал Уотербери. – Совет профессионала для меня просто неоценим.

Он вылетел, изо всех сил хлопнув дверью. А я посмотрел на Сиппи, который кружил по комнате как откормленный бекас.

– Сиппи…

– А? Что? Не могу остановиться, Берти. Забежал рассказать тебе новости. Я пригласил Гвендолен на чай в «Карлтон». Я счастливейший человек на свете. Помолвлен. Обручен. Все прошло как по маслу. Свадьба первого июня, ровно в одиннадцать в соборе Святого Петра, на Итон-сквер. Подарки можно посылать до конца мая.

– Но, Сиппи! Угомонись на минуту. Что произошло? Я думал…

– Ах, это длинная история. Долго рассказывать. Лучше спроси у Дживса. Он пришел со мной и ждет на улице. Когда я увидел, как она, рыдая, склонилась надо мной, я понял, что пришло время сказать ей все. Я взял ее ручку в свои ладони и…

– В каком это смысле склонилась над тобой? Где?

– У тебя в гостиной.

– Почему?

– Что «почему»?

– Почему она склонилась над тобой в моей гостиной?

– Осел! Потому что я лежал на полу. По-моему, вполне естественно, что девушка должна склониться, если мужчина лежит на полу. Прощай, Берти, я должен бежать.

Он вылетел из комнаты, я и опомниться не успел. Я стремглав бросился за ним, но он уже скатился с лестницы. Когда я выскочил на улицу, там уже никого не было.

Впрочем, нельзя сказать «никого». На тротуаре стоял Дживс и задумчиво поглядывал на разложенную на прилавке брюссельскую капусту.

– Мистер Сипперли только что ушел, сэр, – сказал он.

Я остановился и вытер пот со лба.

– Дживс, – сказал я, – что происходит?

– Что касается романа мистера Сипперли, сэр, то счастлив сообщить: все в полном порядке. Они с мисс Мун пришли к полному согласию.

– Знаю. Они обручились. Но как это произошло?

– Я взял на себя смелость телефонировать от вашего имени мистеру Сипперли и попросил его немедленно прийти к вам, сэр.

– Так вот как он оказался у меня в квартире! А потом?

– Потом я взял на себя смелость телефонировать мисс Мун и сообщил ей, что с мистером Сипперли произошел несчастный случай. Как я и предвидел, молодая леди чрезвычайно разволновалась и выразила желание немедленно навестить мистера Сипперли. Когда она приехала, потребовалось всего несколько минут, чтобы уладить дело. Выяснилось, что мисс Мун давно любит мистера Сипперли, сэр, и…

– Мне казалось, когда мисс Мун приехала и обнаружила, что с мистером Сипперли не произошло несчастного случая, она должна была рассердиться, что ее обманули.

– Но несчастный случай с мистером Сипперли произошел, сэр.

– Произошел?

– Да, сэр.

– Странное совпадение. В свете того, о чем вы говорили сегодня утром.

– Не совсем совпадение, сэр. Прежде чем телефонировать мисс Мун, я снова взял на себя смелость и нанес мистеру Сипперли сильный удар по голове, воспользовавшись для этой цели одной из ваших клюшек для гольфа, которая случайно стояла в углу. По-моему, это оказалась короткая клюшка. Вы, конечно, помните, что сегодня утром перед уходом вы отрабатывали удар.

Я, разинув рот, глядел на злодея. Дживс умен и проницателен сверх всякой меры, это я знал всегда. Он невероятно эрудирован во всем, что касается галстуков, краг и прочего. Но я не мог даже представить, что он способен пустить в ход грубую физическую силу. Теперь мой дворецкий открылся мне совсем с другой стороны. По-моему, в эту минуту с моих глаз тоже спала пелена.

– Боже правый, Дживс!

– Мне было чрезвычайно трудно решиться на это, сэр. Иного выхода, как мне представляется, не было.

– Но послушайте, Дживс. Не могу понять одного: почему мистер Сипперли не пришел в ярость, когда понял, что вы огрели его клюшкой?

– Он этого не понял, сэр. Я принял меры предосторожности – дождался, когда он повернется ко мне спиной.

– А как вы ему объяснили, откуда у него на голове шишка?

– Я объяснил мистеру Сипперли, что ему на голову упала ваша новая ваза, сэр.

– Но как он мог этому поверить? Ведь ваза разбилась бы.

– Она разбилась, сэр.

– Что?!

– Чтобы достичь эффекта правдоподобия, мне пришлось вопреки моему желанию ее разбить, сэр. К моему большому сожалению, сэр, должен вам сообщить, что, находясь в сильном волнении, я ее разбил на мелкие кусочки, поэтому она не подлежит восстановлению.

Я выпрямился во весь рост.

– Дживс! – сказал я.

– Прошу прощения, сэр, но не находите ли вы, что было бы гораздо благоразумнее надеть шляпу? Ветер довольно холодный.

Я поморгал:

– Разве я не в шляпе?

– Нет, сэр.

Я потрогал свою черепушку. Дживс оказался прав.

– И правда нет! Должно быть, я забыл ее в редакции. Подождите меня здесь, Дживс. Я за ней схожу.

– Хорошо, сэр.

– Мне надо много чего вам сказать.

– Благодарю вас, сэр.

Я взбежал по лестнице, толкнул дверь, и что-то мягко плюхнулось мне на голову. В следующую минуту все вокруг стало белым от муки. В волнении я вбежал не в ту дверь. Так что если кто-нибудь еще из моих друзей обзаведется комплексом неполноценности, пусть избавляется от него сам. С меня довольно.

Произведение искусства

Я сидел за обедом у моей тетушки Далии, и хотя Анатоль, несравненный тетушкин повар, на этот раз превзошел себя по части кулинарных изысков, должен вам сказать, пища богов превращалась у меня во рту в нечто более или менее напоминающее мочалку Понимаете, мне предстояло сообщить тетушке дурные вести, а подобная перспектива всегда начисто лишает меня аппетита. Тетя Далия будет недовольна, я это предвидел, а когда тетя Далия недовольна, она в выражениях не стесняется, недаром всю юность посвятила охотничьим забавам.

Однако, подумал я, лучше не тянуть кота за хвост и сразу покончить с неприятным делом.

– Тетя Далия, – сказал я, беря быка за рога.

– Да?

– Вы не забыли о круизе?

– Нет.

– В смысле – о путешествии на яхте, в которое вы собирались?

– Нет, не забыла.

– Об этом чудном круизе на вашей яхте по Средиземному морю, в который вы так любезно меня пригласили и который я с таким нетерпением предвкушал?

– К чему ты клонишь, олух царя небесного?

Я с трудом проглотил кусок cotelette-supreme-aux-choux-fleurs[272] и пролепетал:

– Мне очень жаль, тетя Далия, но я не смогу составить вам компанию.

Как я и ожидал, она вытаращила глаза:

– Что?!

– Очень жаль, но, боюсь, не смогу.

– Ты, чучело гороховое, хочешь сказать, что не едешь с нами?

– Да, никак не смогу.

– Это еще почему?

– Дела чрезвычайной важности требуют, чтобы я непременно остался в Лондоне.

Тетушка фыркнула:

– Знаю я твои дела! Верно, какая-нибудь девчонка снова вскружила тебе голову?

Мне очень не понравилось, как тетушка выражается, но, признаюсь, я был поражен ее проницательностью – или пронзительностью? – право, не знаю, как называется качество, которым наделены детективы.

– Да, тетенька, – сказал я, – вы угадали. Я и в самом деле влюблен.

– Кто она?

– Некая мисс Пендлбери. Ее имя Глэдис, но пишется Гвлэдис.

– В смысле – с буквой «г»?

– Да, с «г» и «в».

– Неужели Гвлэдис?

– Да, именно так.

Тетушка издала воинственный клич.

– Неужели у тебя не хватает ума бежать как от чумы от девицы, которая называет себя Гвлэдис? Послушай, Берти, – заговорила тетя Далия, взяв серьезный тон, – я гораздо более опытная женщина, чем ты, и могу дать тебе несколько полезных советов. Во-первых, если ты свяжешься с девицей, которая заявляет, что ее зовут Гвлэдис, или Зои, или Беэйта, или Мабелль, – жди беды. Причем самые опасные из них – Гвлэдис. Какова же твоя пассия?

– Она божественна.

– Не та ли это особа, которую я на днях видела в Гайд-парке? Она мчала тебя в красном спортивном автомобиле со скоростью шестьдесят миль в час?

– Да, на днях она меня катала в Гайд-парке. По-моему, это обнадеживающий знак. И у нее красный «виджен-севен».

Тетя Далия вздохнула с облегчением:

– Ну, тогда ты наверняка с ее помощью свернешь себе шею, прежде чем она потащит тебя к алтарю. Это немного утешает. Где ты с ней познакомился?

– На вечеринке в Челси. Она художница.

– Боже правый!

– Уверяю вас, тетенька, она достигла больших высот. Она написала мой портрет. Мы с Дживсом его сегодня повесили у нас в квартире. По-моему, Дживсу он не нравится.

– С какой стати он должен ему нравиться, если он на тебя хоть сколько-нибудь похож. Художница! Называет себя Гвлэдис! Гоняет на автомобиле как заправский шофер. – Тетушка задумалась. – Что ж, все это весьма прискорбно, но не понимаю, почему ты с нами не едешь.

Я объяснил:

– Надо быть ненормальным, чтобы в такой ситуации уехать из Лондона. Вы же знаете, каковы эти девицы. С глаз долой – из сердца вон. К тому же у меня из головы нейдет некий тип по имени Люций Пим. Мало того что он тоже художник и их с Глэдис это связывает, так он еще и кудрявый. Никогда не следует сбрасывать со счетов кудрявые волосы, тетя Далия. И вообще этот Люций Пим крутой парень. Глэдис в грош не ставит. Охаивает ее шляпки, поносит ее светотень. Я часто замечал, что по непонятным причинам такое обхождение пленяет девиц, а так как я по натуре настоящий крем-брюле, да еще и рыцарь в придачу, то, сами видите, положение у меня невыгодное. Учитывая все эти соображения, я не могу пуститься в Средиземное море, оставив без присмотра этого самого Пима. Вы же понимаете, тетя Далия.

Тетушка расхохоталась. Хохот был довольно противный. Этакий, знаете, презрительный.

– Стоит ли волноваться, – сказала тетка. – Неужели ты хоть на минуту допускаешь мысль, что Дживс одобрит твой выбор?

Я был уязвлен.

– Стало быть, вы считаете, тетя Далия, – сказал я и, помнится, стукнул черенком вилки по столу… или не стукнул? Нет, кажется, все-таки стукнул, – что я допущу, чтобы Дживс руководил мною, чтобы он помешал мне жениться, на ком я хочу?

– Но он же не позволил тебе отрастить усы, правда? А вспомни фиолетовые носки? А мягкие рубашки с фраком?

– Ну, это совсем другое дело.

– Готова заключить с тобой пари, Берти. Дживс не допустит этого брака.

– Какая чепуха!

– И от портрета отделается, если он ему не по вкусу.

– Чепуха! Не бывать этому никогда.

– И к назначенному часу доставит тебя, бестолочь ты несчастная, на борт нашей яхты. Не ведаю, как он это сделает, но ты будешь на месте, экипированный всем – от яхтсменской кепки до трех дюжин запасных носков.

– Тетя Далия, давайте переменим тему, – холодно сказал я.

Расстроенный до глубины души таким отношением со стороны ближайшей родственницы, я вынужден был немного погулять по Гайд-парку, чтобы успокоиться. Около половины пятого, когда мои нервы перестали вибрировать, я вернулся домой. Дживс стоял в гостиной и рассматривал портрет.

Я чувствовал себя несколько неловко, так как перед уходом объявил Дживсу, что намерен отменить морское путешествие, и хотя он сделал вид, что ему все равно, я знал, что он огорчен. Видите ли, он заранее предвкушал это плавание. С той минуты, как я принял приглашение тетушки, его глаза загорелись мечтой о море. Мне даже показалось, что он напевает на кухне хоровые матросские песни. Должно быть, кто-то из предков Дживса был моряком, может, даже служил под началом Нельсона, потому что любовь к морю у него в крови. Когда мы с ним плыли в Америку, я не раз замечал, как он расхаживает по палубе вразвалочку, будто истый моряк, и казалось, вот-вот бросится поднимать мейн-брас или сплеснивать нактоуз.

И хотя я выложил Дживсу все резоны, поверил ему свои сердечные тайны, ничего не скрывая, мне было совершенно ясно, что он раздосадован, поэтому, войдя в гостиную, я сразу постарался внести немного сердечности в наши отношения:

– Ну как, Дживс, по-моему, неплохо смотрится, а?

– Да, сэр.

– Произведение искусства украшает дом как ничто другое.

– Да, сэр.

– Придает комнате некий… как бы сказать…

– Да, сэр.

Соглашаться-то он соглашался, но тон у него был начисто лишен сердечности, и я твердо решил вправить ему мозги. В конце концов, черт побери! Не знаю, имеется ли у вас дома ваш портрет, но если имеется, вы поймете мои чувства. Созерцание собственного портрета, висящего на стене, рождает в вас по отношению к нему нечто вроде отеческой нежности, и от окружающих вы ждете похвал и восторгов. А вместо этого они кривят губы, морщат нос, про взгляд и говорить нечего – стеклянный, надменный, точно у дохлой скумбрии. Представьте себе, каково вам приходится, если этот портрет написала девушка, к которой вы питаете чувства куда более глубокие и теплые, чем просто дружба.

– Дживс, – сказал я, – это произведение вам не по душе.

– О нет, сэр, отчего же.

– Дживс, увертки бесполезны. Вы для меня – открытая книга. По какой-то причине этот портрет вам не нравится. Что вы имеете против него?

– Мне кажется, цветовая гамма немного ярковата, сэр.

– А мне не кажется, Дживс. Что еще?

– Прошу прощения, сэр, но мисс Пендлбери придала вашему лицу несколько голодное выражение.

– Голодное?

– Возникают некоторые ассоциации с собакой, взирающей на косточку, сэр.

Тут я его оборвал:

– Ничего подобного, никакого сходства с собакой, взирающей на косточку, я не вижу. По-моему, лицо на портрете имеет задумчивое и одухотворенное выражение.

– Понимаю, сэр.

Я перевел разговор на другую тему:

– Мисс Пендлбери сказала, что, может быть, навестит нас сегодня, чтобы осмотреть портрет. Она приходила?

– Да, сэр.

– И ушла?

– Да, сэр.

– То есть совсем ушла?

– Совершенно верно, сэр.

– Может быть, она сказала, что вернется?

– Нет, сэр. У меня сложилось впечатление, что у мисс Пендлбери не было намерения возвращаться, сэр. Она была немного огорчена, сэр, и выразила желание вернуться в студию отдохнуть.

– Говорите, огорчена? Чем же?

– Несчастным случаем, сэр.

Я не то чтобы нахмурился – вернее, нахмурился, но мысленно:

– Неужели с ней произошел несчастный случай?

– Да, сэр.

– Какой именно?

– Мисс Пендлбери попала в аварию, сэр.

– И получила увечья?

– Нет, сэр. Увечья получил джентльмен.

– Какой джентльмен?

– Мисс Пендлбери имела несчастье сбить джентльмена почти напротив нашего дома. У него перелом ноги, правда не слишком тяжелый.

– Ничего себе! А с мисс Пендлбери все в порядке?

– Мне кажется, сэр, ее физическое состояние вполне удовлетворительно. Она испытывает нравственные страдания.

– Ну, разумеется, ведь она тонкая, чувствительная натура. Это вполне естественно. Как невыносимо жесток для юной девушки этот мир, где все так и норовят броситься под колеса ее автомобиля. Должно быть, бедняжка испытала страшное потрясение. А что с оболтусом?

– Вы имеете в виду джентльмена, сэр?

– Да.

– Он находится здесь, сэр, в спальне для гостей.

– Что?!

– Да, сэр.

– Он здесь, в спальне?

– Да, сэр. Мисс Пендлбери пожелала, чтобы его принесли сюда. Она распорядилась, чтобы я телеграфировал в Париж сестре этого джентльмена, сэр, и уведомил ее о несчастном случае. Кроме того, я вызвал доктора, который сказал, что, по его мнению, пациент некоторое время должен сохранять status quo.

– В том смысле, что тело бог знает сколько времени нельзя вынести из дома?

– Да, сэр.

– Дживс, по-моему, это слишком!

– Да, сэр.

Да, черт подери, слишком! Я хочу сказать, будь барышня трижды божественной, будь ваше сердце без остатка пленено ею и все такое прочее, никто не дает ей права превращать вашу квартиру в морг. Должен сказать, в эту минуту моя страсть чуть-чуть пошла на убыль.

– Ладно, полагаю, мне следует представиться этому идиоту. В конце концов, я же хозяин дома. Как его зовут?

– Мистер Пим, сэр.

– Пим?!

– Да, сэр. Юная леди, адресуясь к нему, называет его Люций. Он как раз шел сюда, чтобы посмотреть портрет, который написала мисс Пендлбери, поэтому и оказался на проезжей части вблизи вашего дома в тот момент, когда мисс Пендлбери выехала из-за угла.

Я направился в гостевую спальню. Надо сказать, мне было здорово не по себе. Не знаю, были ли вы когда-нибудь влюблены и попадался ли вам в качестве соперника кудрявый субъект, но, уверяю вас, в подобных обстоятельствах крайне нежелательно, чтобы этот самый соперник обосновался у вас в гостевой спальне, да еще со сломанной ногой. Кроме всего прочего, преимущества, которые он при этом, само собой, обретает, просто безграничны. Вот он полулежа, с интересной бледностью в лице пощипывает виноград, девица исполнена жалости и сочувствия к нему, а вы – где же вам добиться успеха, когда вы расхаживаете по квартире в визитке и гетрах и на физиономии у вас играет здоровый румянец? По-моему, обстоятельства складывались для меня довольно мрачно.

Войдя в спальню, я увидел, что Люций Пим лежит на кровати, одетый в мою пижаму, курит мои сигареты и читает детективный роман. Он помахал в мою сторону сигаретой с этаким покровительственным, черт его подери, видом.

– A-а, Вустер, – сказал он.

– Давайте обойдемся без этих ваших «A-а, Вустер», – бесцеремонно оборвал его я. – Когда вы отсюда уберетесь?

– Думаю, примерно через неделю.

– Через неделю?!

– Или полторы. Пока доктор настаивает на полном покое и отдыхе. Так что извините, старина, но прошу вас не повышать голос. «Лишь тихий шепот войску был угоден». А теперь, Вустер, что касается аварии. Нам с вами надо прийти к взаимопониманию.

– Вы уверены, что не можете убраться отсюда?

– Уверен. Так сказал доктор.

– По-моему, необходимо посоветоваться с другим доктором.

– Нет смысла, мой друг. Доктор категорически запретил куда-либо меня перевозить, а он производит впечатление человека, знающего свое дело. Я понимаю, вас тревожит, что мне здесь недостаточно удобно. Уверяю, все будет хорошо. Кровать мне нравится. Итак, вернемся к теме аварии. Завтра приедет моя сестра. Она будет просто убита. Я ее любимый брат.

– Вы?

– Да.

– А сколько вас всего?

– Шестеро.

– И вы самый любимый?

– Да.

Наверное, остальные пятеро полные придурки, подумал я, но ничего не сказал. Мы, Вустеры, умеем держать язык за зубами, когда это необходимо.

– Она замужем за неким Слингсби. Должно быть, слышали «Непревзойденные супы Слингсби». Он купается в деньгах. Наверное, считаете, что я могу время от времени взять у него в долг какую-нибудь мелочишку? – с горечью вопросил Люций Пим. – Как бы не так! Впрочем, это к делу не относится. Штука в том, что сестра меня любит без памяти, поэтому может начать судебное преследование, и вообще от бедняжки Глэдис останется мокрое место, если сестра узнает, что это она меня сбила. Поэтому, Вустер, моя сестра не должна ни о чем догадываться. Прошу вас как порядочного человека хранить молчание.

– Естественно.

– Приятно, Вустер, что вы с ходу все уловили. Вы совсем не так тупы, как о вас говорят.

– Кто говорит, что я туп?

Пим поднял брови:

– А разве не говорят? Ну ладно. Как-никак этот вопрос мы решили. Если не придумаю что-нибудь получше, скажу сестре, что автомобиль, который меня сбил, не остановился, а номера я не заметил. А теперь, пожалуй, будет лучше, если вы меня покинете. Доктор особо настаивал на покое и отдыхе. К тому же хочу дочитать роман. Негодяй запустил кобру в дымоход, ведущий в комнату героини, и я за нее волнуюсь. Когда читаешь Эдгара Уоллеса, прямо поджилки трясутся. Я позвоню, если мне что-нибудь понадобится.

Я побрел в гостиную. Там я застал Дживса. Он стоял и пристально глядел на мой портрет с таким выражением, будто картина причиняла ему нестерпимые страдания.

– Дживс, – сказал я, – кажется, мистер Пим прочно у нас обосновался.

– Да, сэр.

– Во всяком случае, в данное время. А завтра сюда явится его сестра, миссис Слингсби – «Непревзойденные супы Слингсби» собственной персоной.

– Да, сэр. Я телеграфировал миссис Слингсби в Париж около четырех. Если предположить, что, когда доставили телеграмму, она находилась в отеле, то, без сомнения, завтра утром она сядет на пароход и прибудет в Дувр. Если же она предпочтет другой маршрут и отправится в Фолкстон, то как раз успеет на поезд, который прибывает в Лондон около семи. Вероятно, вначале она направится в свою резиденцию…

– Да-да, Дживс, – сказал я. – Захватывающая история, сколько экспрессии, сколько чувства. Вам следует в свободную минуту положить ее на музыку, получится шикарный вокальный вариант. А между тем запомните, пожалуйста, что я вам скажу. Миссис Слингсби ни в коем случае не должна узнать, что ноги ее брату переломала мисс Пендлбери. Поэтому прошу вас навестить мистера Пима до приезда его сестры, уточнить, что он собирается ей наплести, и придерживаться этой версии во всех подробностях.

– Слушаюсь, сэр.

– А теперь, Дживс, как быть с мисс Пендлбери?

– Сэр?

– Она, конечно, придет справиться о здоровье мистера Пима.

– Вероятно, сэр.

– Так вот, она не должна меня здесь видеть. Дживс, вы ведь все знаете о женщинах, верно?

– Да, сэр.

– Тогда скажите, вправе ли я предполагать, что, если мисс Пендлбери придет навестить больного, увидит его, такого привлекательного своей бледностью, и, храня в памяти его трогательный образ, выйдет из спальни и наткнется на меня, слоняющегося тут в своих полосатых брюках, сравнение будет не в мою пользу Вы понимаете? Взгляните на одну картину и на другую: первая – романтичная, а вторая… Что скажете?

– Совершенно верно, сэр. Это именно тот вопрос, к которому я собирался привлечь ваше внимание. Любой беспомощный, прикованный к постели человек, вне всякого сомнения, пробуждает материнский инстинкт, свойственный каждой женщине, сэр, и вызывает в ее душе глубочайшие чувства. Писатель В. Скотт весьма точно подметил эту особенность женского сердца: «О женщины, коль в жизни гладь да тишь, капризны, вздорны вы, на вас не угодишь… Когда же час страдания пробьет…»[273]

Я покачал головой.

– Дживс, как-нибудь в другой раз, – сказал я, – я с большим удовольствием послушаю, как вы читаете В. Скотта, но сейчас я не в настроении. В том положении, которое я вам описал, мне лучше отсюда слинять с утра пораньше и до самого вечера. Возьму автомобиль и махну на денек в Брайтон.

– Очень хорошо, сэр.

– Так ведь будет лучше, правда?

– Вне всякого сомнения, сэр.

– Да, я тоже так думаю. Морской ветерок меня взбодрит, а я очень в этом нуждаюсь. Вы же останетесь приглядывать за домом.

– Хорошо, сэр.

– Передайте мисс Пендлбери поклон, скажите, что я весьма сожалею о случившемся. Скажите, что меня вызвали по делу.

– Да, сэр.

– Если эта самая Слингсби потребует чего-нибудь освежающего, снабдите ее чем бог послал.

– Очень хорошо, сэр.

– И когда будете подсыпать яд в суп мистеру Пиму, избегайте мышьяка, его легко обнаружить. Пойдите к аптекарю и купите чего-нибудь такого, что не оставит следов.

Я вздохнул и поднял взгляд на портрет.

– Как все в мире шатко, Дживс.

– Да, сэр.

– Когда писался этот портрет, я был счастлив.

– Да, сэр.

– Такова жизнь, Дживс!

– Совершенно справедливо, сэр.

На том мы с ним и сошлись.

На другой день я несколько припозднился с возвращением. Напоенный озоном воздух, вкусный обед и упоительная поездка при лунном свете в моем добром старом автомобиле, который катился весело, как мячик, снова привели меня в хорошее настроение. В самом деле, проезжая Перли, я даже принялся напевать. Вообще Вустерам свойствен бодрый дух, и мое сердце вновь наполнилось ликованием.

Взглянув на все другими глазами, я понял свою ошибку. С какой стати девица непременно должна влюбиться в молодого человека только потому, что у него сломана нога? Вначале, конечно, Глэдис Пендлбери почувствует симпатию к этому Пиму, потому что он такой беспомощный и нуждается в заботе. Но пройдет немного времени, и в голову начнут закрадываться совсем иные мысли. Она спросит себя, разумно ли доверять свое благополучие человеку, который настолько лишен здравого смысла, что может выскочить на мостовую прямо под колеса автомобиля. Она скажет себе, что, однажды совершив такую оплошность, он наверняка будет продолжать в том же духе. Ее скорее всего не прельстит семейная жизнь, состоящая из сплошного хождения по больницам и ношения фруктов своему мужу. Она, бесспорно, поймет, что более счастливое будущее ожидает ее с таким человеком, как Бертрам Вустер, который, несмотря на все свои недостатки, ходит по крайней мере по тротуарам и, прежде чем перейти улицу, смотрит по сторонам.

Итак, в прекрасном расположении духа я поставил автомобиль в гараж и, весело напевая, направился домой. Когда я вошел в квартиру, Биг-Бен как раз бил одиннадцать. Я позвонил Дживсу, и он, будто угадав мое желание, тотчас же возник с сифоном и графином.

– Ну вот я и дома, Дживс, – сказал я, помешивая виски с содовой.

– Да, сэр.

– Что тут происходило в мое отсутствие? Мисс Пендлбери нас навещала?

– Да, сэр. Молодая леди пришла около двух часов.

– А ушла?

– Около шести, сэр.

Мне это совсем не понравилось. Четырехчасовой визит я воспринял как весьма дурной знак. Однако ничего не поделаешь.

– А миссис Слингсби?

– Миссис Слингсби прибыла в начале девятого и уехала в десять, сэр.

– Кипятилась?

– Да, сэр. Особенно когда уходила. Она выразила настоятельное желание видеть вас, сэр.

– Меня?

– Да, сэр.

– Вероятно, хочет от души поблагодарить за то, что я любезно позволил ее любимому брату лечить здесь искалеченную ногу, как вам кажется?

– Возможно, сэр. С другой стороны, она отзывалась о вас в крайне неодобрительной форме, сэр.

– Как так?

– «Безответственный балбес» – одно из выражений, которые употребила эта леди, сэр.

– Безответственный балбес?

– Да, сэр.

Я не мог взять этого в толк. Просто не понимал, на чем эта особа основывает свои суждения. Тетя Агата довольно часто высказывается обо мне подобным образом, но ведь она меня знает с детства.

– Надо в этом разобраться, Дживс. Мистер Пим еще не спит?

– Нет, сэр. Минуту назад он звонил и интересовался, нет ли в доме сигарет получше.

– Неужели?

– Да, сэр.

– Кажется, после этого несчастного случая он не стал менее нахальным.

– Не стал, сэр.

Войдя в гостевую спальню, я увидел, что Люций Пим сидит в подушках и читает детектив.

– A-а, Вустер, – сказал он. – С приездом. Знаете, с коброй все обошлось. Оказывается, вовремя подоспел главный герой и втайне от убийцы выдернул у змеи ядовитые зубы. И когда змея выползла из дымохода и попыталась покусать героиню, у нее ничего не вышло. Наверное, чувствовала себя дура дурой.

– Мне нет никакого дела до кобр.

– Хорошо вам говорить «нет дела до кобр», – укоризненно сказал Люций Пим. – Вам бы еще как было дело до них, если бы им не удалили ядовитые зубы. Любой вам скажет. Между прочим, приходила моя сестра. Она хочет поговорить с вами.

– Мне тоже есть что ей сказать.

– «Два разума, но мысль одна владеет ими». Она хочет поговорить с вами о несчастном случае, который приключился со мной. Помните версию, которую я хотел ей изложить? О том, что машина скрылась? Мы с вами договорились, что я все это ей наплету, если не придумаю чего-нибудь получше. К счастью, мне пришла в голову очень удачная мысль. Я лежал и смотрел в потолок, и тут меня озарило. Понимаете, эта история про автомобиль, который не остановился, довольно хилая. Так не бывает, чтобы сбить человека, переломать ему ноги и не остановиться. Никто в такое не поверит. Поэтому я ей сказал, что это ваших рук дело.

– Что?!

– Сказал, что меня сбили вы своим автомобилем. Гораздо более убедительно. В этой версии все логично и строго. Концы с концами сходятся. Я знал, что вы ее одобрите. Любой ценой мы должны скрыть от сестры, что на меня наехала Глэдис. Я как мог облегчил вам жизнь, сказав сестре, что вы были под банкой и вас трудно обвинять в том, что произошло. Не все бы до такого додумались. Тем не менее, – сказал Люций Пим со вздохом, – боюсь, что сестра испытывает к вам некоторую неприязнь.

– Вот как?

– Да, именно так. И я настоятельно вам советую, если хотите, чтобы ваш завтрашний разговор прошел мирно, как можно скорее ее умаслить.

– В каком смысле «умаслить»?

– Я бы предложил послать ей цветы. Это был бы изысканный жест. Ее любимые цветы – розы. Пошлите ей букет роз, ее адрес – Хилл-стрит, номер три, и, может быть, все сразу уладится. Я считаю своим долгом предупредить вас, старина, что у моей сестрицы Беатрис крутой нрав, особенно если ее вывести из себя. Мой зять может с минуты на минуту вернуться из Нью-Йорка. Опасность, с моей точки зрения, состоит в том, что, если не умаслить Беатрис, она не отстанет от мужа, пока он не возбудит против вас уголовное дело за гражданское правонарушение, совершение неправомерного действия и еще бог знает за что и не предъявит громадный иск в качестве компенсации за убытки. Ко мне-то он особой любви не питает, и, будь по его, он одобрил бы парня, который переломал мне ноги, но он обожает Беатрис и сделает все, как она захочет. Поэтому мой вам совет: «Собери ты розовых бутонов, сколь возможно, и осыпь ты ими»[274] номер три по Хилл-стрит. В противном случае, не успеете глазом моргнуть, как в списке дел, назначенных к слушанию, появится еще одно – Слингсби versus[275] Вустер.

Я смерил нахала презрительным взглядом. Но он, разумеется, и ухом не повел.

– Жаль, что вы не подумали обо всем этом раньше, – сказал я. Надеюсь, вы понимаете, что не столько была выразительна лексика, сколько тон, каким я произнес эти слова.

– Пустяки. Я все хорошо обдумал, – сказал Люций Пим. – Вы же помните, как мы уговорились: любой ценой…

– Ладно, – сказал я, – ладно, черт с вами.

– Кажется, вы чем-то раздосадованы? – спросил Люций Пим, удивленно глядя на меня.

– Ну что вы!

– Вот и славно, – с облегчением сказал он. – Я знал, вы поймете, что я ничего иного сделать не мог. Было бы ужасно, если бы Беатрис узнала правду о Глэдис. Наверное, вы замечали, Вустер, что любая женщина при случае гораздо более жестоко расправится с представительницей своего пола, чем с мужчиной. Поэтому вы, будучи особой мужского пола, легко выйдете сухим из воды. Килограмм-другой роз, несколько улыбок, два-три комплимента – и не успеете оглянуться, как она растает. Ловко раскиньте сети, и через пять минут вы с Беатрис будете весело болтать, как лучшие друзья. Только смотрите, чтобы при этом Слингсби-Суп не свалился вам как снег на голову. Он страшно ревнив, когда дело касается Беатрис. А теперь извините, старина, но я попрошу вас удалиться. Доктор считает, что еще денек-другой мне не следует слишком много разговаривать. Кроме того, уже время баиньки.

Чем больше я размышлял, тем привлекательнее мне казалась мысль послать эти чертовы розы. Люций Пим мне здорово не нравился. В самом деле, если бы пришлось выбирать, кого взять в попутчики на прогулку – его или таракана-прусака, – я бы наверняка предпочел таракана. Однако линия поведения, которую указал мне этот нахальный малый, была, безусловно, правильной. Его совет насчет роз показался мне разумным, и я решил последовать ему. Встав утром в десять пятнадцать, я наскоро проглотил питательный завтрак и чесанул прямо в цветочный магазин на Пиккадилли. В данном случае я не мог положиться на Дживса. Это дело требовало особого подхода. Выложив пару фунтов за необъятный букет, я сунул внутрь свою визитную карточку и отправил его на Хилл-стрит, а потом заглянул в «Трутни», чтобы немного освежиться. Так рано я не часто позволяю себе пропустить стаканчик, но сегодняшнее утро, похоже, обещает быть не совсем обычным.

Около двенадцати я вернулся домой, прошел в гостиную, сел и стал настраиваться на предстоящую встречу. Конечно, я иду на нее с открытым забралом, но внутренний голос мне говорил, что вряд ли это будет такое свидание, о котором приятно вспоминать в старости, сидя у камина. Мою судьбу решат розы. Если они умилостивят эту особу Слингсби, все обойдется, если же нет, Бертраму несдобровать.

Время шло, а она все не появлялась. Наверное, миссис Суп-Слингсби не из тех, кто вскакивает чуть свет, решил я и даже немного приободрился. Мой опыт общения с дамами свидетельствовал о том, что чем раньше они поднимаются с постели, тем более крутой у них нрав. Посмотрите, например, на мою тетю Агату, она всегда встает с петухами.

Однако не стоит думать, что это правило не имеет исключений, и спустя некоторое время мною стало овладевать беспокойство. Чтобы немного отвлечься, я достал из мешка клюшку для гольфа и начал загонять мяч в стакан. В конце концов, пусть эта Слингсби окажется такой, какой рисовалась мне в самые мрачные минуты ожидания, – я по крайней мере усовершенствую свое умение загонять мяч в лунку.

Как раз когда я отрабатывал особенно изощренный удар, в парадную дверь позвонили.

Я убрал стакан и сунул клюшку за диван. Подумал, не дай Бог, эта дама застанет меня за таким легкомысленным занятием и сочтет Бертрама черствым, не способным к состраданию и раскаянию. Я поправил воротничок, одернул жилет и ухитрился изобразить на лице печальную полуулыбку, любезную, но лишенную всякого налета веселости. Выражение лица что надо, так держать, Бертрам, подумал я, взглянув на себя в зеркало, и в это время дверь отворилась.

– Мистер Слингсби, – провозгласил Дживс, затворил за собой дверь, и мы остались один на один.

Молчание продолжалось довольно долго, о непринужденной беседе, насколько я понял, мечтать было нечего. Потрясение от того, что вместо миссис Слингсби я увидел нечто иное, можно сказать, прямо противоположное, пагубно повлияло на мои голосовые связки. Вновь прибывший тоже, кажется, не был расположен начать легкий светский разговор. Он стоял, дерзко на меня пялился и молчал. Вероятно, каждый, кто берется производить что-нибудь вроде непревзойденных супов, должен выглядеть именно так.

Суперсуп-Слингсби был похож на римского императора – острый, проницательный взор, выдвинутый вперед подбородок. Он уставил на меня свой злобный взгляд и, если не ошибаюсь, заскрежетал зубами. Как мне показалось, мой вид почему-то вызывал у него сильное отвращение, чем, признаться, я был изрядно озадачен. Не скажу, что я сногсшибательный красавец из модного журнала, но еще не было случая, чтобы один беглый взгляд на вашего покорного слугу приводил кого-нибудь в состояние бешенства. Обычно когда человек видит меня в первый раз, он тут же обо мне забывает.

Однако я сделал над собой усилие и принялся играть роль хозяина дома:

– Мистер Слингсби?

– Вот именно.

– Только что вернулись из Америки?

– Сегодня утром.

– Раньше, чем ожидали?

– Именно.

– Весьма рад вас видеть.

– Сейчас перестанете радоваться.

Я не знал, что сказать, и только судорожно сглотнул. Кажется, теперь я понял, что произошло. Этот тип успел повидаться с женой, она ему рассказала об аварии, и он примчался сюда, чтобы объясниться со мной. Очевидно, розы не ублаготворили даму. Единственное, что мне оставалось, – попытаться ублаготворить этого типа.

– Хотите выпить?

– Нет!

– Сигареты?

– Нет!

– Присаживайтесь, пожалуйста.

– Нет!

Я снова онемел. Выпить не хочет, от сигарет отказывается, сесть не желает – право, я уж и не знал, как его ублажить.

– Перестаньте ухмыляться, сэр!

Я покосился на свое отражение в зеркале и понял, о чем он говорит. Печальная полуулыбка все еще гуляла у меня на лице. Я поспешно сделал скорбную мину, и снова наступило молчание.

– А теперь, сэр, – заговорил наконец Суперсуп, – к делу. Думаю, излишне вам объяснять, зачем я здесь.

– Да. Конечно. Совершенно излишне. Речь идет о небольшом инциденте…

Он фыркнул так, что ваза, которая стояла на каминной полке, покачнулась.

– Небольшой инцидент? Значит, для вас это всего лишь небольшой инцидент?

– Понимаете…

– Позвольте заметить, сэр, когда в мое отсутствие нахальный субъект надоедает моей жене, я отнюдь не считаю это небольшим инцидентом. И я приложу все усилия, – сказал Суперсуп – при этом глаза у него сделались еще более колючими – и с угрожающим видом принялся потирать руки, – чтобы заставить вас разделить мои взгляды на подобные поступки.

Честно говоря, я никак не мог понять, чего он хочет. Голова у меня пошла кругом.

– Что-что? – сказал я. – Вашей жене?

– Вы слышали, что я сказал.

– Здесь, должно быть, какая-то ошибка.

– Именно. И ее совершили вы.

– Но я не знаком с вашей женой.

– Ха!

– Я никогда ее не видел.

– Ха!

– Честное слово!

– Ха! – Он впился в меня взглядом: – Вы отрицаете, что послали ей цветы?

Тут сердце у меня совершило двойное сальто. Кажется, передо мной забрезжил свет.

– Цветы! – продолжал он. – Розы, сэр. Крупные, мясистые, отвратительные розы. Мерзкий букет в три обхвата. С вашей визитной карточкой…

Он вдруг осекся, как-то странно булькнул и уставился на что-то за моей спиной. Я обернулся и увидел в дверях гостиной женщину. Как она вошла, я видеть не мог, потому что во время заключительной стадии разговора, принимающего все более угрожающий оборот, я потихоньку пятился к двери. Одного взгляда на вошедшую особу было достаточно, чтобы догадаться, кто она. Только женщина, имевшая несчастье приходиться сестрой Люцию Пиму, могла быть так на него похожа. Да, это была Беатрис, обладательница крутого нрава. Теперь я все понял. Она вышла из дома прежде, чем были доставлены розы. Она, неублаготворенная, явилась сюда, когда я в «Трутнях» подкреплял свой организм.

– Э-э… – сказал я.

– Александр! – воскликнула дама.

– Ага! – сказал Суперсуп. Впрочем, возможно, он сказал «Ого!». Во всяком случае, это прозвучало как боевой клич. Очевидно, самые худшие подозрения Суперсупа подтвердились. Глаза у него сверкнули диким огнем. Подбородок выдвинулся вперед на полметра. Кулаки сжимались и разжимались, будто он хотел увериться, что пальцы достаточно сильны и не подведут, когда настанет минута ловко и быстро придушить Бертрама. Издав еще раз свой воинственный клич «Ага!» или «Ого!», он прыгнул вперед, наступил на мяч для гольфа, с которым я отрабатывал удар, и тут развернулась такая потрясающая сцена падения, какой я в жизни не видывал. Можно сказать, аттракцион века. Сначала в воздухе замелькало невероятное количество рук и ног, потом с грохотом, от которого чуть пол не провалился, Суперсуп совершил вынужденную посадку у стены.

С меня довольно, подумал я, выскользнул из гостиной и только собрался схватить с вешалки шляпу, как в прихожей возник Дживс.

– Мне показалось, я слышал шум, сэр, – сказал Дживс.

– Вполне возможно, – сказал я. – Это мистер Слингсби.

– Сэр?

– Мистер Слингсби исполнял русские пляски, – объяснил я. – Думаю, он сломал себе массу конечностей. Сходите посмотрите.

– Иду, сэр.

– Если он покалечен, разместите его в моей спальне и пошлите за доктором. По-моему, квартира успешно пополняется представителями семейства Пима и его родственниками, как считаете, Дживс?

– Согласен, сэр.

– Мне кажется, их запас близок к исчерпанию, но если явятся дядюшки с тетушками и тоже наломают тут изрядное количество своих конечностей, отправьте их в Честерфилдский госпиталь.

– Очень хорошо, сэр.

– Лично я, Дживс, – сказал я, открывая парадную дверь и медля на пороге, – отбываю в Париж. Адрес вам телеграфирую. Сообщите мне, когда квартира освободится от Пимов и полностью очистится от Слингсби, тогда я вернусь. И вот еще что, Дживс…

– Сэр?

– Старайтесь всячески ублажать этих полоумных, не жалейте сил. Они считают, во всяком случае, Слингсби женского рода считает, что мистера Пима сбил я, а так как Слингсби мужского рода у нее на поводу, то и он завтра будет того же мнения. Постарайтесь за время моего отсутствия умаслить их всех.

– Непременно, сэр.

– Сейчас, думаю, вам самое время пойти взглянуть на тело. А я иду в «Трутни», пообедаю там и постараюсь успеть на двухчасовой поезд с Чаринг-Кросс. Ждите меня там с чемоданом, укомплектованным всеми необходимыми вещами.

Прошло недели три, прежде чем Дживс послал мне сигнал: «Путь свободен». В ожидании вестей из Лондона я убивал время, колеся по Парижу и его окрестностям. Этот город я обожаю, но, не скрою, меня обрадовала возможность вернуться домой. Тут как раз подвернулся аэроплан, спустя два часа я оказался в Кройдоне и устремился прямиком туда, где заварилась вся эта каша. Неподалеку от Слоан-сквер я впервые обратил внимание на огромные рекламные щиты.

Автомобиль попал в пробку, и я, бесцельно блуждая взглядом по сторонам, неожиданно узрел что-то очень знакомое. И тут до меня дошло, в чем дело. На белой стене красовался огромный квадратный, со стороной не менее ста футов, рекламный плакат, намалеванный в красно-синих тонах. Наверху были выведены слова:

Внизу стояло:

А посередине – мой портрет. Да, черт побери, Бертрам Вустер собственной персоной. Репродукция с портрета кисти мисс Пендлбери, воспроизведенная во всех подробностях.

От такого зрелища любой захлопает глазами, во всяком случае, я захлопал. Казалось, взгляд мне застил туман. Когда он рассеялся, я смог вдоволь налюбоваться на свою физиономию, благо автомобиль стоял у светофора.

Из всех самых омерзительных зрелищ, которые мне когда-либо приходилось видеть, это с завидной легкостью побивало все рекорды. Физиономия на плакате представляла собой гнусную карикатуру на меня, но была так узнаваема, будто под ней стояло мое имя. Теперь я понял, что Дживс подразумевал, когда говорил про голодный взгляд. На плакате он приобрел выражение скотской жадности. Я плотоядно пялился сквозь монокль шести дюймов в окружности на тарелку супа. Похоже было, что перед этим меня месяц морили голодом. Эта картина будто переносила вас в иную, жуткую реальность.

Я вышел из транса или, может быть, из комы и обнаружил, что автомобиль уже стоит у моего парадного. Взбежать по лестнице и ворваться в квартиру было делом двух-трех секунд.

При моем появлении в прихожей тотчас же материализовался Дживс с почтительным сиянием на лице.

– Рад вашему возвращению, сэр.

– Сейчас мне не до того, – гаркнул я. – Что это?..

– Рекламные щиты, сэр? Я собирался спросить, заметили ли вы их?

– Заметил ли!

– Поразительное зрелище, правда, сэр?

– Вот именно поразительное. А теперь, будьте любезны, объясните мне…

– Вы мне приказали, если изволите припомнить, сэр, не жалеть усилий, чтобы ублажить мистера Слингсби.

– Да, но…

– Задача оказалась чрезвычайно трудной, сэр. Мистер Слингсби, следуя настоятельным советам миссис Слингсби, совсем было решился вчинить вам судебный иск, что, насколько мне известно, вы считали крайне неприятным оборотом дела.

– Да, но…

– Когда мистер Слингсби оправился настолько, что смог встать с постели, он увидел ваш портрет, и тут я подумал, что было бы разумно обратить его внимание на те возможности, которые таит в себе данное произведение искусства, если его использовать в рекламных целях. Мистер Слингсби горячо одобрил эту мысль и, заручившись моим обещанием, что в случае его отказа от возбуждения судебного иска вы охотно разрешите использовать портрет в рекламных целях, он начал переговоры с мисс Пендлбери о покупке авторских прав.

– Вот как? Ну, надеюсь, она по крайней мере не осталась внакладе?

– Нет, сэр. Мистер Пим, выступавший в качестве доверенного лица мисс Пендлбери, совершил, как мне представляется, чрезвычайно выгодную сделку.

– Он выступал в качестве ее доверенного лица?

– Да, сэр. Это входило в его компетенцию как жениха юной леди, сэр.

– Жениха?

– Да, сэр.

Представляете, какой удар под дых нанесло мне созерцание проклятого рекламного щита, если я при этом известии не пал, хладный и бездыханный, а только издал «Ха!» или «Хо!», а может быть, просто «Хм». После шока, вызванного рекламным шедевром, мне море было по колено.

– После этого рекламного шедевра, Дживс, – сказал я, – мне море по колено.

– Вот как, сэр?

– Да, Дживс. Девица поиграла на моих чувствах – ну и что?

– Совершенно справедливо, сэр.

– Мне показалось, я услышал голос любви, но он звал не меня. По-моему, я выдержу этот удар, верно, Дживс?

– Разумеется, сэр.

– Да, Дживс. Выдержу. Но чего я не выдержу, так это той ужасной рекламы. Ведь моя физиономия с тарелкой Суперсупа-Слингсби красуется по всему Лондону. Я должен бежать отсюда. В «Трутнях» меня на смех поднимут, проходу не дадут.

– Да, сэр. И миссис Спенсер Грегсон…

Я, наверное, заметно побледнел. Я совсем забыл про тетю Агату: представляю, что мне предстоит услышать по поводу урона, который нанесен фамильной чести по моей милости.

– Вы хотите сказать, что она звонила?

– По нескольку раз в день, сэр.

– Дживс, единственный выход – слинять отсюда.

– Да, сэр.

– Обратно в Париж, что ли?

– Я бы не взял на себя смелость советовать вам вернуться в Париж, сэр. Насколько я понимаю, там тоже вскоре появятся рекламные щиты Bouillon Supreme. Продукция мистера Слингсби имеет широкое хождение во Франции, где на его непревзойденные супы большой спрос. Вид рекламных щитов будет вам неприятен, сэр.

– Куда же мне бежать?

– Если позволите, сэр, я мог бы дать вам совет: почему не вернуться к вашему первоначальному плану отправиться в круиз по Средиземному морю на яхте миссис Траверс? В морских просторах вам не будут докучать эти рекламные щиты.

Дживс, как мне показалось, бредит.

– Но ведь яхта вышла в плавание месяц назад. Сейчас она уже бог знает где.

– Нет, сэр. Круиз был отложен на месяц из-за болезни шеф-повара миссис Траверс месье Анатоля, которого сразила инфлюэнца. Пуститься в плавание без него миссис Траверс отказалась.

– Значит, они еще не отбыли?

– Нет, сэр. Яхта отплывает из Саутгемптона во вторник.

– В таком случае, черт побери, лучшего и желать нечего.

– Да, сэр.

– Позвоните тете Далии и скажите, что мы к ним присоединимся.

– Я взял на себя смелость позвонить миссис Траверс еще до вашего возвращения, сэр.

– Неужели?

– Да, сэр. Я предположил, что, возможно, вы одобрите этот план.

– Еще бы! Всю жизнь мечтал отправиться в круиз.

– Я тоже, сэр. Это путешествие, без сомнения, будет чрезвычайно приятным.

– А запах соленого морского бриза, Дживс!

– Да, сэр.

– А лунная дорожка на море!

– Совершенно верно, сэр.

– А убаюкивающий плеск волн!

– Безусловно, сэр.

Я был на седьмом небе. Гвлэдис, рекламные щиты – да плевать мне на все это!

– Йо-хо-хо, Дживс! – сказал я, слегка поддернув брюки.

– Да, сэр.

– На самом деле, Дживс, я пойду дальше. Йо-хо-хо и бутылка рому!

– Очень хорошо, сэр. Доставлю немедленно.

Тяжкое испытание, выпавшее на долю Таппи Глоссопа

– Ну, Дживс! – сказал я, входя в комнату, где он бродил по колено в чемоданах, рубашках, зимних костюмах, как морской котик в прибрежных скалах. – Пакуете вещи?

– Да, сэр, – отвечал достойный малый, ибо у нас с ним нет секретов друг от друга.

– Пакуйте, пакуйте, – одобрительно сказал я. – Тщательно пакуйте. Помните, что приближается Рождество. – Кажется, я добавил что-то вроде «Тра-ля-ля!», потому что у меня было превосходное настроение.

Каждый год, начиная с середины ноября, владельцев аристократических поместий Англии охватывают тревога и дурные предчувствия по поводу того, кому придется на Рождество оказать гостеприимство Бертраму Вустеру.

Жертвой может стать любой из них. Как говорит моя тетушка Далия, знал бы, где упадешь, подостлал бы соломки.

Однако в этом году я принял решение рано. К десятому ноября десятка полтора достойных английских аристократов вздохнули с облегчением, узнав, что несчастливый жребий вытянул сэр Реджиналд Уитерспун, баронет, Бличинг-Корт, Верхний Бличинг, графство Гэмпшир.

Принимая решение отдать предпочтение этому самому Уитерспуну, я руководствовался несколькими соображениями, не считая того, что, женившись на Кэтрин, младшей сестре мужа тетушки Далии, он доводился мне чем-то вроде дядюшки. Во-первых, баронет живет на широкую ногу, и кухня и винные погреба у него отменные. Затем, что тоже немаловажно, в его конюшнях держат превосходных лошадей для верховой езды. И в-третьих, в Бличинг-Корте вы избавлены от опасности быть втянутым в компанию любителей-христославов, которые бродят по окрестностям под дождем, распевая «Когда пастухи стерегли стадо в ночи…» или просто «Рождество! Рождество!».

Все перечисленные мной соображения сыграли свою роль, но главная причина, которая как магнит влекла меня в Бличинг-Корт, была уверенность, что там будет гостить Таппи Глоссоп.

Я наверняка уже рассказывал вам об этом злокозненном типе, но для достоверности позволю себе повториться. Именно Таппи, если помните, пренебрег нашей многолетней дружбой, а ведь он не единожды ел мои хлеб-соль. Однажды вечером в «Трутнях» он поспорил со мной, что я не смогу перебраться через плавательный бассейн с помощью колец и веревок, и выказал самое низкое вероломство, закинув последнее кольцо за поручень. В результате я вынужден был прыгнуть в бассейн, испортив таким образом один из самых изящных фраков в Лондоне.

С тех пор мною владеет страстное желание должным образом отомстить Таппи.

– Дживс, вы не упустили из виду, – сказал я, – что в Бличинг приедет мистер Глоссоп?

– Нет, сэр.

– И следовательно, не забыли упаковать большой водяной пистолет?

– Нет, сэр.

– А фосфоресцирующего кролика?

– Нет, сэр.

– Отлично! Я очень верю в фосфоресцирующего кролика. Мне его расхваливали на все лады. Его нужно завести и сунуть ночью в чью-нибудь спальню. Он будет светиться в темноте и подпрыгивать, издавая при этом дикие вопли. Если хорошо все рассчитать, фосфоресцирующий кролик до полусмерти напугает мистера Глоссопа.

– Весьма вероятно, сэр.

– Если же кролик подведет, пустим в ход водяной пистолет. Надо сделать все, чтобы подложить Таппи хорошую свинью, – сказал я. – На карту поставлена честь Вустеров.

Я бы продолжал развивать эту тему, но в парадную дверь позвонили.

– Я отворю, – сказал я. – Наверное, это тетя Далия. Она телефонировала, что приедет сегодня утром.

Однако оказалось, что это не тетя Далия, а мальчик-посыльный с телеграммой. Я ее вскрыл, прочитал и, нахмурив брови, вернулся в спальню.

– Дживс, – сказал я, – тут какая-то странная телеграмма. От мистера Глоссопа.

– Вот как, сэр?

– Я вам прочту. Отправлена из Верхнего Бличинга. Послушайте, что здесь написано: «Когда приедешь завтра, привези мои футбольные бутсы. Кроме того, приложи все силы и достань ирландского спаниеля. Срочно. Привет. Таппи». Что вы об этом думаете, Дживс?

– Насколько я могу понять из данного документа, сэр, мистер Глоссоп просит вас привезти его футбольные бутсы, когда вы завтра приедете. Кроме того, приложить все силы и достать ирландского спаниеля. Мистер Глоссоп намекает на то, что дело срочное, и передает вам привет.

– Да, мне тоже так показалось. Но зачем ему футбольные бутсы?

– Возможно, мистер Глоссоп желает играть в футбол, сэр.

Я поразмыслил над тем, что сказал Дживс.

– Да, – сказал я. – Возможно, это ответ на вопрос. Но почему человек, спокойно отдыхающий в загородном имении, вдруг возжаждал играть в футбол?

– Не могу сказать, сэр.

– И при чем здесь ирландский спаниель?

– Боюсь, я и тут не могу взять на себя смелость высказать какое-либо предположение, сэр.

– Интересно, что представляет собой этот ирландский спаниель?

– Вероятно, разновидность спаниеля, выведенная в Ирландии, сэр.

– Вы так думаете?

– Да, сэр.

– Что ж, возможно, вы правы. Но с какой стати я по прихоти Таппи должен гонять по всему Лондону и выискивать собаку, какой бы национальности она ни была? Наверное, он считает, что я Санта-Клаус? Или думает, что после того случая в «Трутнях» я горю желанием его облагодетельствовать? Ирландский спаниель, подумать только. Тьфу!

– Сэр?

– Тьфу, Дживс.

– Очень хорошо, сэр.

Вновь зазвонили у парадной двери.

– Сумасшедшее утро, Дживс.

– Да, сэр.

– Ладно, я открою.

На этот раз пришла тетя Далия. Она ввалилась с озабоченным видом и с порога загудела своим набатным голосом, от которого дребезжат оконные стекла и падают вазочки:

– Берти, я хочу поговорить с тобой об этом оболтусе Глоссопе.

– Все в порядке, тетя Далия, – успокоил я тетушку. – Я ситуацию контролирую. Водяной пистолет и фосфоресцирующий кролик уже упакованы.

– Не понимаю, о чем ты толкуешь, думаю, ты и сам не понимаешь, – довольно бесцеремонно заявила родственница, – но если ты прекратишь нести чепуху, я объясню, в чем дело. Я получила от Кэтрин очень тревожное письмо. Об этом мерзком мальчишке. Само собой, Анджеле я ни словом не обмолвилась. Она бы к потолку подлетела.

Анджела – дочь тети Далии. Вообще-то считается, что она и Таппи более или менее помолвлены, хотя «Морнинг пост» пока об этом умалчивает.

– Почему? – спросил я.

– Что «почему»?

– Почему Анджела должна подлететь к потолку?

– Интересно, а ты бы не подлетел к потолку, если бы был почти помолвлен с этим монстром, а тебе бы сказали, что он уехал погостить в загородное имение и там флиртует с какой-то девицей, помешанной на собаках?

– С кем, с кем?

– С девицей, свихнувшейся на собаках. Одна из этих чертовых эмансипе, этакая модная спортивная штучка, ходит в грубых башмаках и сшитых на заказ твидовых костюмах. Таких теперь полно развелось в сельской местности, обычно они разгуливают в сопровождении своры собак разных пород. Я в молодости и сама такая была, поэтому знаю, как опасны подобные девицы. Ее имя Далглиш. Она дочь полковника Далглиша. Живут неподалеку от Бличинга.

Я увидел проблеск света:

– Так вот, значит, в чем дело. Я только что получил телеграмму от Таппи, он просит привезти ему ирландского спаниеля. Тут и думать нечего – хочет сделать рождественский подарок этой девице.

– Возможно. Кэтрин пишет, она совсем вскружила ему голову. Он за ней ходит как собака, не разговаривает, а блеет овцой, а уж ласков – прямо ручной котенок.

– Целый домашний зоопарк.

– Берти! – сказала тетя Далия, и я сразу понял, что добрая старушенция до крайности раздражена. – Еще одна такая шуточка – и я забуду, что я твоя тетка, и всыплю тебе по первое число.

Я сразу угомонился и начал ее успокаивать.

– Послушайте, тетенька, я бы не стал так огорчаться, – сказал я. – Думаю, слухи о безумствах Таппи сильно преувеличены. Все это и яйца выеденного не стоит.

– Ты так считаешь? Знаешь ведь, на что он способен. Помнишь, как мы переволновались, когда он вздумал волочиться за певичкой?

Да, я все помнил. Вы можете об этом прочитать в моих записках. Певичку звали Кора Беллинджер. Она обучалась с тем, чтобы потом петь в опере, и Таппи ее боготворил. Однако, к счастью, во время концерта, организованного Бифи Бингемом в клубе на Бермондси-Ист и призванного возвышать души простых тружеников, она засветила Таппи в глаз, и любовь умерла.

– Кроме того, я еще не все тебе сказала, – продолжала тетя Далия. – Перед самым его отъездом в Бличинг они с Анджелой поссорились.

– Что вы говорите!

– Да. Сегодня утром Анджела мне об этом рассказала. Бедная девочка все глаза выплакала. Ссора началась из-за ее новой шляпки. Насколько я поняла, он сказал, что Анджела в ней похожа на китайского мопса, тогда она заявила, что не желает его больше видеть ни в этом мире, ни в ином. Он сказал: «Вот и прекрасно!» – и усвистал в Бличинг. Ясно, что за этим последовало. Собачница воспользовалась моментом и прибрала его к рукам, и если не принять самых срочных мер, может случиться что угодно. Так что изложи все это Дживсу, и пусть он примет меры, как только вы окажетесь в Бличинге.

Меня всегда немного задевает, когда тетушка высказывается в таком духе, что без Дживса, видите ли, в важных случаях не обойтись. Поэтому мой ответ прозвучал довольно решительно:

– Услуги Дживса не потребуются. Я сам улажу это дело. После того, что я устрою Таппи, ему будет не до амуров. При первом же удобном случае я намерен подсунуть к нему в комнату фосфоресцирующего кролика, который светится в темноте, подпрыгивает и издает дикие вопли. Для Таппи они прозвучат как голос его совести. Уверен, одного сеанса будет достаточно, чтобы на пару недель упечь Таппи в частную психиатрическую клинику. К концу лечения он и не вспомнит об этой проклятой собачнице.

– Берти, – сказала тетя Далия ледяным тоном, – ты законченный болван. Послушай меня. Только потому, что я тебя люблю и у меня большие связи среди членов Комиссии по делам душевнобольных, тебя еще несколько лет назад не упрятали в обитую войлоком палату. Попробуй только загуби мне это дело, и я мигом лишу тебя своего покровительства. Неужели ты не понимаешь, что положение слишком серьезно и твои дурацкие шуточки тут неуместны? На карту поставлено счастье Анджелы. Делай, что тебе говорят. Изложи дело Дживсу, и пусть он действует.

– Как скажете, тетя Далия, – сухо проговорил я.

– Уже сказала. Иди.

Я вернулся в спальню.

– Дживс, – сказал я, не скрывая своей досады, – мы не возьмем с собой фосфоресцирующего кролика.

– Хорошо, сэр.

– И водяной пистолет тоже.

– Хорошо, сэр.

– И тот и другой подверглись уничтожающей критике, и мой пыл сошел на нет. И вот что еще, Дживс.

– Сэр?

– Миссис Траверс желает, чтобы вы по приезде в Бличинг-Корт вызволили мистера Глоссопа из лап этой собачницы.

– Слушаюсь, сэр. Я непременно уделю этому вопросу самое пристальное внимание и приложу все усилия, чтобы быть вам полезным.

На следующий день я понял, что тетя Далия отнюдь не преувеличивала опасность. Мы с Дживсом отправились в Бличинг в моем спортивном двухместном автомобиле. На полпути между деревней и Бличинг-Кортом мы неожиданно заметили впереди целое море собак, среди которых резвился Таппи, увиваясь вокруг статной, взращенной на деревенских хлебах девицы. Он благоговейно склонялся к ней, и даже на расстоянии было видно, как горят у него уши. Короче, все безошибочно указывало, что болван из кожи вон лезет, чтобы ей понравиться. Когда мы подъехали ближе и я увидел на девице сшитый на заказ твидовый костюм и грубые башмаки, у меня не осталось сомнений.

– Видели, Дживс? – многозначительно сказал я.

– Да, сэр.

– Та самая девица.

– Да, сэр.

Я слегка посигналил и издал дружелюбный клич. Они обернулись, и я понял, что Таппи не в восторге от нашей встречи.

– A-а, Берти, привет, – сказал он.

– Привет, – отвечал я.

– Мой друг Берти Вустер, – сказал Таппи, обращаясь к девице, как мне показалось, извиняющимся тоном.

– Привет, – сказала девица.

– Здравствуйте, – сказал я.

– Привет, Дживс, – сказал Таппи.

– Добрый день, сэр, – сказал Дживс.

После этого наступило напряженное молчание.

– Ну, Берти, до свидания, – сказал Таппи. – Должно быть, тебе пора.

Мы, Вустеры, понимаем намеки не хуже всякого другого.

– Увидимся, – сказал я.

– Да, конечно, – сказал Таппи.

Я тронулся, и мы укатили.

– Зловещий признак, Дживс, – сказал я. – Вы заметили, этот тип похож на надутую лягушку.

– Да, сэр.

– Не выразил никакого желания, чтобы мы остановились и поболтали с ними.

– Да, сэр.

– По-моему, опасения тети Далии не напрасны. Дело очень серьезное.

– Да, сэр.

– В таком случае шевелите мозгами, Дживс.

– Очень хорошо, сэр.

С Таппи мы увиделись только вечером, когда я переодевался к ужину. Он просочился ко мне в комнату.

– Привет, – сказал я, поправляя галстук.

– Привет, – ответил Таппи.

– Кто эта девушка? – как бы случайно бросил я, маскируя коварство вопроса нарочито небрежным тоном.

– Некая мисс Далглиш, – ответил Таппи и заметно покраснел.

– Она здесь гостит?

– Нет. Она живет как раз в том доме, который стоит перед въездом в поместье. Ты мне привез футбольные бутсы?

– Да. Дживс их куда-то сунул.

– А ирландского спаниеля?

– А спаниеля – нет. Прости великодушно.

– Черт! Какая досада. Она спит и во сне видит ирландского спаниеля.

– А тебе-то какое дело?

– Хотел ей подарить.

– С какой стати?

Таппи надулся. Кинул на меня холодный, укоризненный взгляд.

– Полковник и миссис Далглиш, – сказал он, – все это время были чрезвычайно ко мне добры. Они не раз принимали меня у себя дома. Естественно, мне было бы приятно отблагодарить их за гостеприимство. Я совсем не хочу, чтобы они сочли меня одним из современных дурно воспитанных молодчиков, про которых пишут в газетах и которые только все берут и ничего не дают взамен. Если тебя приглашают то на обед, то на чай, то еще на что-нибудь, – как не сделать им маленький подарок в знак благодарности?

– Ладно, подари им футбольные бутсы. Между прочим, зачем тебе понадобились эти проклятые бутсы?

– Собираюсь участвовать в матче в четверг.

– Где? Здесь?

– Да. Верхний Бличинг против Хокли-на-Местоне. Здесь это важное событие.

– Как тебя втянули в это дело?

– Да вот, на днях в разговоре я обмолвился, что в Лондоне по субботам играю за «Старых августинцев». Мисс Далглиш живо этим заинтересовалась и сказала, что я мог бы помочь их команде.

– Какой команде?

– Ну разумеется, Верхнему Бличингу.

– Ага, стало быть, будешь играть за Хокли?

– Не издевайся, Берти. Может, ты этого не знаешь, но на футбольном поле мне сам черт не брат. A-а, Дживс!

– Сэр? – сказал Дживс, заходя справа по центру.

– Мистер Вустер сказал, что мои бутсы у вас.

– Да, сэр. Я отнес их вам в комнату.

– Благодарю. Дживс, хотите заработать немного денег?

– Да, сэр.

– Тогда в следующий четверг, когда состоится футбольный матч, поставьте на Верхний Бличинг, – сказал Таппи, важно выпятил грудь и удалился.

– Мистер Глоссоп в четверг собирается участвовать в матче, – объяснил я, когда дверь за Таппи закрылась.

– Мне об этом сообщили в людской, сэр.

– Да? И как там настроены?

– Насколько я мог понять, сэр, все считают, что мистер Глоссоп поступает опрометчиво.

– Почему?

– Мистер Малреди, дворецкий сэра Реджиналда, информировал меня, сэр, что данное состязание в некотором отношении отличается от обычной игры в футбол. Вследствие того обстоятельства, что уже много лет между этими двумя деревнями наблюдается весьма ощутимая враждебность, состязания проводятся в соответствии с более свободными и примитивными правилами, чем это обычно принято в тех случаях, когда встречаются дружественно настроенные противники. Как мне объяснили, главная цель игроков заключается не в том, чтобы увеличить счет, а в том, чтобы нанести противнику оскорбление действием.

– Господи Боже мой, Дживс!

– Дело обстоит именно так, сэр. Подобная игра может представлять интерес разве что для собирателя древних обычаев. Впервые игра здесь проводилась при короле Генрихе Восьмом на поле размером в несколько квадратных миль и продолжалась от полудня до захода солнца. При этом погибли семь человек.

– Семь человек!

– Не считая двух зрителей, сэр. Однако в последние годы потери ограничиваются переломами конечностей и прочими незначительными травмами. По мнению прислуги, со стороны мистера Глоссопа было бы более разумным воздержаться от участия в этом мероприятии.

Признаться, я был ошеломлен. В том смысле, что хоть и считал делом всей своей жизни отомстить Таппи за его подлый поступок, у меня все еще оставались некоторые слабые рудименты – по-моему, это слово тут подходит, – да, рудименты старой дружбы и детской привязанности. Кроме того, месть местью, но всему есть предел. Как ни глубоко сидит во мне чувство обиды на Таппи за нанесенное мне оскорбление, я не хочу видеть, как он, не подозревая ничего дурного, выйдет на поле, а дикие аборигены растерзают его в клочья. Напугать его до полусмерти фосфоресцирующим кроликом – да. Самое милое дело, можно сказать, – и счастливый конец. Но быть свидетелем того, как останки Таппи по частям уносят на носилках, – нет и еще раз нет. Не приведи Господи. Такого и в дурном сне не увидишь.

Само собой, надо, пока не поздно, предупредить Таппи. Я бросился к нему в комнату. Этот дурень с мечтательным выражением на лице любовался своими футбольными бутсами.

Я объяснил ему положение вещей.

– Самое разумное, что ты можешь сделать – кстати, и вся прислуга так считает, – накануне матча прикинуться, что подвернул ногу.

Он как-то дико на меня посмотрел:

– Послушай, Берти, что ты мне предлагаешь? Мисс Далглиш в меня верит, полагается на меня, с надеждой и детским воодушевлением ждет, что я помогу ее деревне выиграть, – а я вместо этого подло ее предам?

Я был очень доволен, что он так быстро сообразил, что к чему:

– Вот именно, старина.

– Тьфу! – сказал Таппи. По-моему, я еще никогда не слышал, чтобы он говорил «Тьфу!».

– Что значит «Тьфу!»? – спросил я.

– Берти, то, что ты рассказал, еще больше раззадоривает меня. Чем отчаяннее будет игра, тем лучше. Мне по душе спортивный азарт соперников. Грубые приемы меня радуют. Я смогу показать, на что способен. Как ты не понимаешь, ведь на меня будет смотреть она! – Лицо его лихорадочно пылало. – Знаешь, что я испытываю, когда об этом думаю? Я чувствую себя рыцарем, сражающимся в поединке на глазах у своей возлюбленной. Неужели ты допускаешь, что сэр Ланселот или сэр Галахад, зная, что в ближайший четверг состоится турнир, стали бы притворяться, будто подвернули ногу, потому что испугались грубой игры?

– Не забывай, что в царствование короля Генриха Восьмого…

– Послушай, мне сейчас не до короля Генриха Восьмого. Меня больше занимает вот что: в этом году Верхний Бличинг играет в цветной форме, значит, я смогу надеть футболку «Старых августинцев», светло-голубую с широкими оранжевыми полосами. Представляешь, какой у меня будет вид!

– Ну и что?

– Берти, – начал Таппи, который, похоже, окончательно свихнулся, – я хочу тебе сказать, что наконец-то я влюбился. Это настоящее чувство. Я нашел свою пару, свою половину. Всю жизнь я мечтал встретить прелестную девушку, вобравшую в себя красоту и гармонию природы, и вот я ее нашел. Берти, как не похожа она на этих оранжерейных, неестественных лондонских девиц! Разве они пойдут зимой, в слякоть и грязь, на футбольный матч? Разве они знают, что делать, если заболеет восточноевропейская овчарка? Могут ли они прошагать десять миль по полям и при этом выглядеть как благоуханный цветок?

– А зачем им шагать десять миль?

– Берти, на эту игру в четверг я ставлю все. Сейчас она, по-моему, смотрит на меня как на слабосильного неженку, потому что на днях я натер ноги и мне пришлось возвращаться из Хокли автобусом. Но когда она увидит, что я как ветер мчусь сквозь ряды этих грубых деревенских парней, разве она не задумается? Разве у нее не откроются глаза? Что?

– Что?

– Я говорю: «Что?»

– А я говорю, что «что?».

– В смысле, откроются или нет?

– Еще бы!

Тут очень кстати прозвучал гонг к ужину.

Справки, которые я предусмотрительно навел в следующие два дня, убедили меня в том, что прислуга Бличинг-Корта слов на ветер не бросает. Таппи, родившемуся и воспитанному в тепличной лондонской атмосфере, действительно следовало держаться подальше как от местных распрей, так и от футбольного поля, на которое они будут перенесены. Взаимная неприязнь двух деревень достигла, так сказать, наивысшей точки.

Всем известно, что такое случается в сельской глуши. Жизнь течет медленно и спокойно. Что делать долгими зимними вечерами? Слушать радио да размышлять о том, какой обжора ваш сосед. Или вспоминать, как бессовестно вас надул фермер Джайлс, когда вы продавали свинью. А фермер Джайлс, сидя у камина, в свою очередь, без конца перебирает нанесенные ему обиды. Он еще не забыл, как ваш сын Эрнест перед Великим постом, в воскресенье, запустил кирпичом в его кобылу. Ну и пошло-поехало. Мне неведомо, с чего именно началась вражда Хокли и Верхнего Бличинга, но сейчас, перед Рождеством, когда всюду должны царить мир и благоволение, она была в полном разгаре. В Верхнем Бличинге только и разговору было что о предстоящей в четверг игре, вся деревня, казалось, кровожадно предвкушает это событие. В Хокли-на-Местоне царило такое же злобное оживление.

В среду я прогулялся в Хокли, чтобы посмотреть, что за люди там живут и насколько они опасные противники. Надо сказать, я пришел в ужас, потому что каждый второй из них мог бы сойти за кузнеца. Мускулы на ручищах стальные, а от разговорчиков о предстоящем соревновании, которые они вели в «Зеленой свинье», куда я инкогнито заглянул пропустить кружку пива, кровь у меня в жилах заледенела, как у всякого, чей друг собирается ввязаться в эту драку. Парни в пивной навели меня на мысль об Аттиле и гуннах, которые обсуждают подробности предстоящего набега.

Я вернулся домой и направился к Дживсу в самом решительном настроении.

– Дживс, – начал я, – вы без конца чистите и утюжите мою одежду и потому лучше, чем кто-либо, понимаете, как я пострадал от рук Таппи Глоссопа. Думаю, я вправе радоваться тому, что небесный гнев вскоре разразится над ним, так что мало не покажется. Но по-моему, в данном случае небеса слегка перестарались. Я не согласен с ними насчет наказания для Таппи. Даже в минуту самого страшного гнева я не желал, чтобы его прикончили. А в Хокли-на-Местоне, насколько я понял, намерены позаботиться о том, чтобы завалить работой местного гробовщика. Один парень, этакий рыжий громила, которого я сегодня видел в «Зеленой свинье», по-моему, просто состоит в компаньонах у этого гробовщика. Дживс, мы должны действовать, действовать немедленно и энергично. Мы должны спасти Таппи вопреки его воле.

– Какой план вы предлагаете, сэр?

– Сейчас скажу. Он не желает внять голосу рассудка и отказаться от участия в этой дурацкой затее, потому что на матч собирается прийти его пассия, и этот несчастный ловелас вообразил, что блеснет своей игрой и произведет на нее неизгладимое впечатление. Поэтому мы должны пойти на хитрость. Дживс, вы сегодня же поедете в Лондон и завтра отправите телеграмму, подписанную «Анджела». Текст будет такой. Записывайте. Готовы?

– Да, сэр.

– «Прости…», – я задумался. – Как вы думаете, Дживс, что может написать девушка, желающая помириться со своим возлюбленным после того, как устроила ему скандал, когда он сказал, что в новой шляпке она похожа на китайского мопса?

– Я полагаю, сэр, она могла бы написать: «Прости, я была не права».

– Думаете, это сильно сказано?

– Возможно, если добавить обращение «дорогой», оно придаст тексту необходимую правдоподобность, сэр.

– Вы правы. Итак, записывайте. «Прости, я была не права, дорогой…» Нет, Дживс, подождите. Вычеркните. Мы взялись за дело не с того конца. У нас есть шанс попасть прямо в яблочко. В конце должно стоять не «Анджела», а «Траверс».

– Хорошо, сэр.

– Лучше даже «Далия Траверс». А текст следующий: «Пожалуйста, возвращайтесь как можно скорее».

– «Немедленно» было бы более экономно, сэр. Всего одно слово. И звучит убедительно.

– Точно. Пишите. «Пожалуйста, возвращайтесь немедленно. Анджела в ужасном состоянии».

– Я бы предложил «тяжело больна», сэр.

– Правильно. «Тяжело больна». «Анджела тяжело больна. Все время зовет вас и говорит, что насчет шляпки вы были совершенно правы».

– Если позволите предложить, сэр…

– Валяйте.

– Как мне представляется, было бы уместно написать следующим образом: «Пожалуйста, возвращайтесь немедленно. Анджела тяжело больна. Высокая температура. Бред. Жалобно повторяет ваше имя и твердит о какой-то шляпке. Говорит, что вы были совершенно правы. Пожалуйста, приезжайте первым же поездом. Далия Траверс».

– Звучит убедительно.

– Да, сэр.

– Вы считаете, что «жалобно»? Может, лучше «беспрестанно»?

– Нет, сэр. «Жалобно» – motjuste[285].

– Хорошо. Вам лучше знать. Отправьте телеграмму с таким расчетом, чтобы она пришла сюда в два тридцать.

– Слушаюсь, сэр.

– В два тридцать, Дживс. Здесь чертовски тонкий расчет, понимаете?

– Нет, сэр.

– Сейчас объясню. Если телеграмма придет раньше, Таппи ее получит до начала игры. А к двум тридцати он уже выйдет на поле. Я вручу ему телеграмму когда в игре наступит перерыв. К этому времени, надеюсь, до него дойдет, что такое футбольный матч между Верхним Бличингом и Хокли-на-Местоне, и телеграмма сделает свое дело. Уверен, тот, кто немного поиграет в футбол с этими головорезами, которых я видел вчера в Хокли, будет рад любому предлогу, чтобы удрать с поля. Вы понимаете?

– Да, сэр.

– Вперед, Дживс.

– Слушаюсь, сэр.

На Дживса можно положиться. Я сказал «в два тридцать», и телеграмма пришла минута в минуту. Сунув ее в карман, я пошел к себе в комнату, чтобы переодеться в теплый твидовый костюм. Потом сел в автомобиль и покатил к игровому полю. Я приехал как раз в тот момент, когда команды построились на поле. Минуту спустя раздался свисток, и битва началась.

По разным причинам – начать с того, что ни в школе, ни в колледже мы в футбол-регби не играли, – я совсем не разбираюсь в тонкостях этой игры. Основные принципы мне, конечно, понятны. Я знаю, например, что главная задача – как-нибудь загнать мяч за линию в конце поля, и чтобы достичь этой цели, игрокам позволено наносить друг другу оскорбления действием и выкидывать такие фортели, за которые, соверши вы их в любом другом месте, судья не только отчитает вас самым суровым образом, но и упечет на две недели в каталажку без права замены наказания штрафом. Все, больше я об этой игре ничего не знаю. Теоретическая, если можно так сказать, ее сторона для Бертрама Вустера – тайна за семью печатями. Впрочем, как объясняли мне знатоки, в этой игре ни о каких теоретических положениях и правилах говорить не приходится.

Последние несколько дней шел проливной дождь, и дороги совсем развезло, а о поле и говорить нечего – по-моему, даже обычное болото и то суше. Рыжий громила, которого я приметил в «Зеленой свинье», подгреб к центру поля и начал игру под одобрительные вопли народных масс. Мяч устремился прямехонько к Таппи, который в своем оранжево-голубом одеянии ярко выделялся на фоне прочих игроков. Таппи ловко его поймал и отбил обратно. В следующую минуту я понял, что матч Верхний Бличинг – Хокли-на-Местоне таит в себе некоторые особенности, которых обычно не увидишь на футбольном поле.

Таппи, внеся в игру свою лепту, стоял со скромным видом, как вдруг раздался тяжелый топот огромных бутсов и рыжий верзила налетел на него, схватил за шею, повалил наземь и упал на него сверху. Я мельком увидел физиономию Таппи, на которой были написаны растерянность, ужас и недоумение – несчастный, видно, никак не предполагал подобного развития событий, – потом он исчез из виду под грудой тел. Когда Таппи вынырнул на поверхность, дерущаяся толпа переместилась на другой конец поля. Две группы ражих детей природы, нагнув головы, усердно толкались вокруг мяча.

Таппи сгреб с лица жирные комья гэмпширской грязи, изумленно оглянулся и, узрев на другом конце поля беспорядочную толпу, ринулся к ней. Он подоспел как раз вовремя: пара тяжеловесов подхватила его, и Таппи схлопотал еще один сеанс грязелечения. Третий тяжеловес, конечно, не мог упустить восхитительной возможности и пнул Таппи под ребра бутсой размером с футляр для скрипки. Рыжий снова рухнул на Таппи. Должен вам сказать, что если смотреть на игру по сию сторону барьера, она впечатляла темпом, размахом и красочностью.

Теперь я понял, в чем была беда Таппи: зря он так разоделся. В подобных ситуациях куда безопаснее выглядеть незаметным, а его оранжево-полосатая футболка была, что называется, вырви глаз. Спокойный бежевый тон, сливающийся с цветом земли, – вот что посоветовали бы Таппи его лучшие друзья. Кроме того, я думаю, парни из Хокли-на-Местоне восприняли сам факт присутствия чужака на поле как грубое оскорбление. Они, бесспорно, сочли, что эта столичная штучка вмешивается в их личные дела и вообще сует нос куда не следует.

Во всяком случае, мне было совершенно ясно, что Таппи привлекает к себе особенное внимание. После каждого топтания вокруг мяча, о котором я уже упоминал, куча человеческих тел беспорядочно валилась в жидкую грязь, и Таппи всегда поднимался последним. В редких случаях, когда ему удавалось ненадолго встать во весь рост, кто-нибудь – как правило, рыжий – неизменно набрасывался на него все с той же целью – сбить несчастного с ног.

Мне уже стало казаться, что трюк с телеграммой сорвется и мне не удастся спасти жизнь Таппи, но тут в игре неожиданно наступил перерыв. Борьба разворачивалась рядом с тем местом, где я стоял. Вскоре все, как обычно, повалились в кучу, и Таппи, конечно, снова оказался в самом низу. Но на этот раз, когда все поднялись на ноги и начали подсчитывать потери, выяснилось, что один здоровенный парень в футболке, которая когда-то была белой, остался лежать на земле. Из сотни глоток вырвался ликующий вопль – Верхний Бличинг пустил первую кровь.

Жертву унесли с поля боя двое соратников, а остальные игроки сели, стали подтягивать гольфы и размышлять о смысле жизни. Я подумал, что настал момент вытащить Таппи из этой abattoir[286], перепрыгнул через канат и прошлепал к тому месту, где сидел мой незадачливый друг. Вид у него был такой, будто его пропустили через соковыжималку, а в глазах, едва видных сквозь слой гэмпширской земли, покрывавшей лицо, светился странный затаенный огонь. Грязь коростой покрывала его с ног до головы, и было понятно, что обычной ванной тут не обойдешься. Чтобы Таппи снова мог занять свое место в цивилизованном обществе, его следовало отдать в химическую чистку, хотя на самом деле вопрос спорный – может, проще было бы выкинуть его на свалку.

– Таппи, старина, – сказал я.

– А?

– Тебе телеграмма.

– А?

– У меня телеграмма, которую принесли после того, как ты ушел из дома.

– А?

Я потыкал в него наконечником трости, и он, кажется, вернулся к жизни.

– Осторожней, осел. Что ты делаешь? – сказал он, едва ворочая языком. – На мне живого места нет. Что за чушь ты несешь?

– Тебе телеграмма. Наверное, что-то важное.

Он пренебрежительно фыркнул:

– Думаешь, у меня есть время читать телеграммы?

– А если это что-то срочное? Вот, прочти.

Я сунул руку в карман, но телеграммы там не оказалось. Не понимаю, как я мог так опростоволоситься. Скорее всего, переодеваясь, я оставил ее в другом пиджаке.

– О Господи! Забыл ее дома!

– Не важно.

– А по-моему, очень важно. Думаю, тебе непременно надо ее прочитать. И немедленно. Я бы на твоем месте распрощался с этой командой головорезов и помчался домой.

Таппи нахмурился. Во всяком случае, короста у него на лбу пришла в движение, будто под ней что-то пошевелилось.

– Ты, кажется, вообразил, – сказал он, – что я могу улизнуть с поля на глазах у нее? Господи Боже мой! А кроме того, – продолжал он спокойным, размеренным тоном, – нет на земле силы, которая заставила бы меня уйти, пока я не вышибу дух из этого рыжего громилы. Ты заметил, что он все время на меня набрасывается, даже если мяч у кого-то другого?

– Разве это не по правилам?

– Конечно, нет. Ну ничего, Берти, сейчас я на нем отыграюсь. С меня довольно. Пришло время показать, на что я способен.

– Послушай, Таппи, я довольно плохо представляю себе правила этой игры, – сказал я. – Например, ты имеешь право его укусить?

– Попробую. Посмотрим, что получится. Вообще-то мысль неплохая, – сказал Таппи, заметно приободрившись.

В это время вернулись парни, уносившие тело, и война вновь разгорелась по всему фронту.

Немного отдохнуть или, если хотите, посидеть сложа руки – лучшее средство, чтобы освежить потерявшего товарный вид спортсмена. И после короткой передышки безобразная бойня на поле возобновилась с удвоенной силой, так что было на что посмотреть. И душой команды теперь стал Таппи.

Понимаете, если встречаешься с человеком за обедом, на скачках, гостишь с ним вместе у друзей в загородных домах, невозможно себе представить, какие глубины в нем кроются. Спроси меня кто-нибудь до сегодняшнего дня, я бы сказал, что Таппи Глоссоп, в общем, человек мирный, с тигром, обитающим в джунглях, у него нет ничего общего. И вот сейчас на моих глазах он как дикий зверь метался туда-сюда, извергая из ноздрей пламя и наводя ужас на окружающих.

Да, можете мне поверить, именно так. Вдохновленный тем, что судья то ли исповедовал принцип «живи и дай жить другим», то ли не прочистил свисток, забитый грязью, и поэтому взирал на игру с отрешенным спокойствием, Таппи пустился во все тяжкие. Даже мне, не имеющему понятия о тонкостях этой игры, было ясно, что если парни из Хокли-на-Местоне хотят выиграть, они должны как можно скорее устранить Таппи. И я скажу, они старались изо всех сил, причем особенно усердствовал рыжий. Но Таппи оказался крепким орешком. Каждый раз, когда отчаянный соперник валил его в грязь и усаживался ему на голову, он, поднимаясь с земли, обретал удесятеренные силы. Дошло до того, что падать начал рыжий верзила.

Не могу точно описать, как это случилось, потому что стало смеркаться и лег довольно густой туман, только вижу – мчится со всех ног рыжий и в ус не дует, как вдруг откуда ни возьмись Таппи. Он будто несется по воздуху и вцепляется рыжему в шею. Они сшибаются так, что искры летят, и несколько минут спустя рыжего, прыгающего на одной ноге – видно, вывихнул лодыжку, – уводят его друзья.

Что к этому добавить? Футболисты Верхнего Бличинга чрезвычайно оживились и заиграли еще напористей. Они лавиной обрушились на противника и оттеснили его к краю поля, а затем, подобно приливной волне, хлынули за линию ворот. Когда толпа рассыпалась, шум и крики стихли, все увидели Таппи, лежащего на мяче. На этом все кончилось, если не считать еще нескольких изувеченных в последние пять минут.

Домой я вернулся в меланхолическом настроении. Что случилось, то случилось, но, как мне казалось, все это следовало хорошенько обдумать. В холле я встретил кого-то из слуг и попросил принести мне в комнату виски с содовой, да покрепче. Следовало взбодрить мозги. Минут через десять в дверь постучали, и явился Дживс с подносом в руках.

– Привет, Дживс, – удивленно сказал я. – Вы уже вернулись?

– Да, сэр.

– Когда?

– Совсем недавно, сэр. Интересная была игра, сэр?

– В некотором смысле да, Дживс, – сказал я. – Зрелище, конечно, весьма захватывающее. Однако боюсь, из-за моей рассеянности случилось такое, что хуже не придумаешь. Я оставил телеграмму в другом пиджаке, и поэтому Таппи играл до конца матча.

– Его покалечили, сэр?

– Хуже, Дживс. В этой игре он был звездой. Думаю, сейчас во всех деревенских пивнушках поднимают в честь него тосты. Он так великолепно играл, так блестяще дрался с соперниками, что, по-моему, девица не сможет остаться равнодушной. Уверен, когда они встретятся, она воскликнет: «О мой герой!» – и бросится этому балбесу на шею.

– Вы так считаете, сэр?

Мне совсем не понравилось, как Дживс это сказал. Слишком спокойно. Без всякого выражения. Я ожидал, что он сильно огорчится, то есть у него, например, чуть дрогнет левая бровь, а он как каменный. Я собрался было отчитать Дживса за такую бесчувственность, но тут дверь отворилась и в комнату, тяжело хромая, ввалился Таппи.

Поверх футбольной формы на нем было накинуто широкое длинное пальто. Признаться, я немного удивился: по-моему, Таппи сначала следовало прямиком отправиться в ванную, а потом уже наносить визиты. Он жадно уставился на мой стакан.

– Виски? – хрипло сказал он.

– С содовой.

– Дживс, принесите и мне стакан, – сказал Таппи. – Большой.

– Хорошо, сэр.

Таппи побрел к окну и стал смотреть, как сгущаются сумерки. И тут я понял, что ему худо. Если с вами что-то неладно, это всегда видно по вашей спине. Она у вас сгорблена, согбенна под тяжестью печалей и разочарований.

– Старина, что с тобой? – спросил я.

Таппи горестно усмехнулся.

– Ах, право, ничего особенного, – сказал он. – Просто моя вера в женщин умерла, вот и все.

– Умерла?

– Окончательно. Можешь быть уверен, Берти. Они для меня больше не существуют. Отныне и навсегда. Все они ничтожества.

– А эта твоя, как бишь ее, Доглиш, что ли, тоже?

– Ее имя Далглиш, – сухо сказал Таппи, – если, конечно, тебя интересует. И позволь довести до твоего сведения, что она – хуже всех остальных.

– Что ты говоришь?!

Таппи отвернулся от окна. Даже под коркой грязи было видно, как побледнело и осунулось у него лицо.

– Берти, ты знаешь, что произошло?

– Что?

– Она не пришла.

– Куда?

– Вот осел! На стадион, конечно!

– Не пришла на стадион?

– Не пришла.

– В смысле – ее не было среди этого скопища одержимых?

– Ну разумеется. Или ты думаешь, я ожидал увидеть ее среди игроков?

– Но я считал, что ты все это затеял для…

– Я тоже так считал. Боже мой! – сказал Таппи и снова горько рассмеялся. – Я для нее готов был расстаться с жизнью. Ради нее я допустил, чтобы толпа головорезов и маньяков пинала меня под ребра и шваркала бутсами мне по физиономии. И вот, когда я претерпел такие мучения, которым предпочел бы смерть, и все только для того, чтобы доставить ей удовольствие, я узнаю, что она не потрудилась прийти на стадион. Ей кто-то телефонировал из Лондона, что отыскал для нее ирландского спаниеля. Она тут же вскочила в свой автомобиль и умчалась в Лондон, а я остался в дураках. Мы с ней только что виделись возле ее дома, и она мне все рассказала. Больше всего она досадует на то, что съездила в Лондон впустую. Ей, видишь ли, подсунули самого заурядного английского спаниеля. Подумать только! И я воображал, что люблю эту особу. Хорошая же из нее подруга жизни! «Когда же боль моя и муки непомерны, являешься ты мне как ангел милосердный…»[287] – вот уж это не про нее. Если тебя поразит смертельный недуг, разве подобная девица станет поправлять тебе подушку и подносить стакан воды? И не мечтай. Она помчится покупать какую-нибудь сибирскую гончую бельдюгу. Все, с женщинами покончено.

Я понял, что настала минута вытащить на свет божий побитую молью добрую старую любовь.

– Моя кузина Анджела совсем не дурна, – сказал я тоном умудренного жизнью старшего брата. – Если честно, она вполне достойная девица. Я надеялся, что вы с ней… И знаю, тетя Далия тоже надеялась.

Таппи презрительно усмехнулся, от чего короста у него на лице пошла трещинами.

– Анджела! – рявкнул он. – Не напоминай мне о ней. Если хочешь знать, твоя Анджела – это «тряпки, кость и пучок волос»[288] и вдобавок божья кара, какую во всей Англии не сыщешь. Она меня выставила. Да-да, выставила. Только за то, что я посмел чистосердечно высказаться насчет кошмарной кастрюли, которую она имела глупость выдавать за шляпку. Она в ней была вылитый китайский мопс, и я ей сказал, что она похожа на мопса. Думал, она придет в восторг от моей искренности, а она выставила меня вон. Тьфу!

– Неужели выставила?

– Как миленького, – сказал Таппи. – В четыре часа шестнадцать минут пополудни, во вторник, семнадцатого.

– Кстати, старик, – сказал я. – Я нашел телеграмму.

– Какую телеграмму?

– О которой я тебе говорил.

– А, ты о той телеграмме?

– Ну да.

– Ладно, давай сюда эту чертову телеграмму.

Я протянул ему листок и стал внимательно за ним наблюдать. Внезапно лицо его выразило крайнее замешательство. Я понял, что он потрясен. Потрясен до глубины души.

– Что-то важное? – спросил я.

– Берти, – начал Таппи голосом, дрожащим от волнения, – забудь все, что я говорил о твоей кузине Анджеле. Вычеркни из памяти. Выброси из головы. Считай, что я тебе ничего не говорил. Берти, Анджела – само совершенство. Ангел в человеческом облике, торжественно тебе заявляю. Берти, я должен вернуться в Лондон. Анджела больна.

– Больна?

– Высокая температура, бред. Телеграмма от твоей тетушки. Она хочет, чтобы я немедленно вернулся. Можно, я возьму твой автомобиль?

– Конечно.

– Спасибо, – бросил Таппи и умчался. Не прошло и минуты, как в комнату вошел Дживс, держа в руках поднос с тонизирующей жидкостью.

– Дживс, мистер Глоссоп уехал.

– Вот как, сэр?

– В Лондон.

– Да, сэр?

– На моем автомобиле. Чтобы навестить кузину Анджелу. В небесах снова сияет солнце, Дживс.

– Чрезвычайно отрадная новость, сэр.

Я бросил на него многозначительный взгляд:

– Послушайте, Дживс, это вы телефонировали мисс как-ее-там, что якобы нашли для нее ирландского спаниеля?

– Да, сэр.

– Я так и думал.

– Да, сэр?

– Да, Дживс. Едва мистер Глоссоп сказал мне, что этой собакоманке – чтобы ей пусто было! – телефонировали по поводу ирландского спаниеля, я сразу все понял. Узнал вашу руку, Дживс. Вы для меня – открытая книга. Признайтесь, ведь вы были уверены, что малахольная девица тут же рванет в Лондон?

– Да, сэр.

– И вы предвидели, как себя поведет Таппи. Его дама сердца не является на матч! Такого не потерпит ни один рыцарь.

– Да, сэр.

– Однако, Дживс…

– Сэр?

– Тут есть одна загвоздка. Что скажет мистер Глоссоп, когда увидит кузину Анджелу живую и здоровую?

– Эта сторона дела не ускользнула от моего внимания, сэр. Я взял на себя смелость телефонировать миссис Траверс и все ей объяснить. Миссис Траверс должным образом подготовится к приезду мистера Глоссопа.

– Дживс, – сказал я, – вы ничего не упустили из виду.

– Благодарю вас, сэр. Поскольку мистер Глоссоп отбыл, не пожелаете ли вы осушить этот стакан виски с содовой?

Я покачал головой:

– Нет, Дживс, только один человек этого достоин. Я говорю о вас. Вы честно заслужили глоток бодрящего напитка. Осушите стакан и шваркните им об пол на счастье.

– Очень вам благодарен, сэр.

– Ваше здоровье, Дживс!

– Ваше здоровье, сэр, если позволите.