Джули & Джулия. Готовим счастье по рецепту

ДЕНЬ 365, РЕЦЕПТ 524 Все гениальное просто

Ну почему эволюция порой будто насмехается над нами? Беззаботные и счастливые люди наслаждаются своей жизнью и им не до продолжения рода. Неужели повышенная генетическая сопротивляемость неизбежно связана с тягой к самоуничтожению?

Позвольте вернуться на некоторое время назад. Июль две тысячи третьего года. Рассвет второго вторника июля две тысячи третьего года. Через час я должна быть в офисе на очередном из ранних утренних совещаний, где исполняю особо важные обязанности по расставлению именных карточек, изготовлению срочных копий, истерической беготне по коридорам на высоких каблуках и подпиранию стенки непременно с многозначительным видом. И без того тошно. Но еще хуже оттого, что предыдущие три часа я ворочалась без сна в кровати, кляня себя за то, что не стала готовить яблочный аспик.

До конца Проекта осталось чуть больше месяца и пятьдесят восемь рецептов, но вместо того, чтобы готовить яблочный аспик, как ответственный член общества, я зря потратила целый вечер, поедая картофельное пюре с отварной брокколи и бифштексом. Да, я приготовила шампиньон соте сос мадер. Знаете, что такое шампиньон соте сос мадер? Это говяжий бульон, уваренный с морковкой, сельдереем и вермутом, приправленный лавровым листом и тимьяном и крахмалом для густоты; шампиньоны, разрезанные на четвертинки и обжаренные в масле до коричневой корочки, и мадера, уваренная в сковороде. Нужно соединить соус из бульона с шампиньонами и потушить на медленном огне. Короче, полное дерьмо, вот что это такое. Мне следовало бы повесить себе на грудь большую красную букву «Н», потому что я самая большая на свете НЕУДАЧНИЦА. И еще Эрик.

— Может, суть Проекта как раз в том и заключается, чтобы не доделывать все до конца.

Где он был последние одиннадцать месяцев? Неужели ничего не понимает? Неужели неясно, что если за год я не успею доделать все рецепты из книги, то весь мой труд окажется напрасным и я снова впаду в отчаяние и, в конце концов, возможно, пойду торговать собой на улице за дозу наркоты? Эрик меня ненавидит. Только посмотрите на него: свернулся калачиком на другом конце кровати, точно не хочет даже прикасаться ко мне. Должно быть, от меня исходит запах неудачи. Я обречена…

О да! Что может быть лучше крепкого ночного сна.

Я принимаю душ, смывая с себя запах неудачи, и достаю костюм, подходящий для таких вот Очень Важных Совещаний. Я давно его не надевала и не без удивления обнаруживаю, что растолстела и не могу в него влезть. У меня грудь, как у кормилицы… что говорить, не меньше двадцати лишних фунтов я набрала на одном только сливочном масле. Я как Лара Крофт от кулинарии, только вот у меня нет таких крутых нарядов, я не сексуальна и не разъезжаю по экзотическим странам.

Я опаздывала, потела, как Никсон, но все же включила ноутбук, сделала запись в блоге и проверила почту. Что я могу сказать? Это зависимость. Какой-то старый дядечка, прослуживший двадцать два года во Франции, прислал мне письмо. Он счел необходимым сообщить мне, что мой Проект, по сути, является непатриотичным прославлением решения Шарля де Голля тысяча девятьсот шестьдесят шестого года вывести Францию из объединенной структуры военного командования НАТО, в результате чего штаб-квартиру НАТО перенесли из Парижа в Брюссель. О боже! Мне и на работе хватает спятивших стариканов, которые предлагают слить все бордо в раковину и переименовать «французскую картошку» в «картошку свободы»[60].

Утренняя депрессия напала на меня после моего самого впечатляющего кулинарного достижения, и я невольно задумалась: а способна ли я вообще чувствовать себя счастливой? Все прошлые выходные прошли у нас под знаком пирогов. Это было пироговое безумие, пироговый марафон, даже, более того, Пирогомания. Пирог с персиками, лимонный пирог, грушевый пирог, пирог с вишней. Тарт о фромаж фре[61], с черносливом и без. Лимонный пирог с миндалем, грушевый пирог с миндалем и тарт о фрез, который хоть и пишется почти как тарт о фромаж фре, то есть «пирог со свежим творогом», но переводится вовсе не как «свежий пирог», а как «пирог с клубникой», — так недолго и французский выучить. (Кстати, почему именно клубника в написании так похожа на слово «свежий»? Почему не ежевика? И не речная форель? Обожаю изображать из себя этимолога-любителя, хотя кто-то скажет — этимолога-идиота.)

Я приготовила два вида теста. На кухне было так жарко, что масло таяло, не успев соединиться с мукой. Теста, пусть не образцового, но, в общем, неплохого, вышло аж на восемь пирогов. Затем я приготовила восемь разных начинок для этих восьми пирогов. Растопила масло, разбила яйца и взбила жидкий крем до состояния «исчезающей ленточки». Отварила груши, вишни и сливы в красном вине. Я пекла и пекла, пекла и пекла. Перемыла все тарелки и кофейные чашки, покрытые липкой черной копотью, как от дымящейся фабричной трубы. Кажется, я даже вымылась сама перед приходом гостей. И сделала все это, не закатив ни одной истерики, а Эрик тем временем гонялся за мошками, которые неизвестно откуда появляются и оказываются повсюду, дюжины крошечных мошек.

Год назад уговорить кого-нибудь прийти к нам домой на ужин было так же мучительно, как вырвать зуб. Теперь же стоит только заикнуться, как они сразу прибегают. Не знаю почему. Хотелось бы думать, что им приятно быть частью моего социального эксперимента, однако опасаюсь, что это попахивает самолюбованием. Гостей в тот вечер был полон дом, и никого не волновали ни жара, ни переедание; мы смеялись и спорили, какой пирог лучше. Потом я поставила диски с записями кулинарных программ Джулии Чайлд, возомнив, что и они вслед за мной проникнутся ее несказанной мудростью и правотой. Но по сдержанно-вежливым выражениям их лиц и по шуткам про Дэна Эйкройда я поняла, что моя затея не удалась, — восторженные попытки обратить в свою веру вообще редко заканчиваются успехом, — поэтому я выключила Джулию Чайлд и поставила понятный для всех третий сезон «Баффи».

Эрик похвалил мои успехи в выпечке, восторженно выпалив: «Вот так делают у нас в Лонг-Айленд-Сити!» И верно, стол ломился от пирогов; их было больше, чем способна съесть целая армия фанатов «Баффи», хотя армия бюрократов-республиканцев прекрасно справилась с остатками пиршества, подчистив даже вишневый пирог фламбе, который отказался фламбироваться и потому весь пропитался спиртом. (Видимо, бедняги не упускают случая упиться — и разве можно их в этом винить?)

Итак, я приготовила восемь французских пирогов — всего год назад приготовление даже одного стоило бы мне жизни. Пригласила домой больше десятка гостей, хотя год назад даже двое не польстились бы. Если бы Джулия об этом узнала, она бы мной гордилась. Хотя она и так гордится мной, я знаю. Ведь почти одиннадцать месяцев Джулия постоянно живет в моих мыслях — в тех закоулках сознания, где гуляют сквозняки, живет надежда и маячат призраки Санта-Клауса, моей покойной бабушки, что присматривает за мной с того света, а также бродят идеи о переселении душ, волшебство и много чего еще, чему не находится места на ярко освещенных пространствах моего циничного городского ума. Она незримо поселилась там, я в это верила, и вера эта держала меня на плаву.

Осень две тысячи третьего года. До конца Проекта оставалось шесть дней, и я готовила три вида крема для торта, с которым мне предстояло явиться на съемки финансовых новостей для канала Си-эн-эн. (Не спрашивайте, почему мною и моими тортами заинтересовались финансовые новости, — сама не возьму в толк.) Я решила, что, поскольку осталось меньше недели и двенадцать неосвоенных рецептов, три из которых — рецепты тортов с разными видами крема, можно сразу разделаться с кремами и разделить торт на три части по типу знака «мерседес», где каждая часть торта будет пропитана разным кремом. От всего этого у меня голова шла кругом, а может, я слегка повредилась умом оттого, что в день моего выступления в прямом эфире национального телевидения на меня как назло напал конъюнктивит.

Я приготовила первый крем — крем о бер менажер[62], и это было очень легко; потом приготовила второй, крем о бер о сукр куит[63], и это было бы легко, если бы я внимательнее читала. Хотя должна сказать в свою защиту — прочтите сами первые две строки рецепта:

Вот вы как поняли эти указания? Я поняла так, и повторила это два раза: взбила масло до воздушной консистенции, затем добавила желтки и взбила все вместе. После чего перешла к третьему шагу:

Дважды яично-масляная воздушная смесь превращалась у меня в комки, а проволочный венчик обрастал застывшими кристаллами сахара размером со стеклянный шарик. Сперва я винила в этом «легкие пузырьки», ведь я давно уже слышала об этих «легких пузырьках», но не верила в их существование, как не верила в пасхального зайца или, скажем, бугимена. Лишь перечитав текст в третий раз, я обратила внимание на неточность указания:

Ты хотела сказать, в желтки с маслом, Джулия? То есть в миску со взбитым маслом, так вот она, на моем столе! Именно туда нужно добавлять яичные желтки… а вот тут, слева, у нас перечень необходимого: …ДВЕ миски объемом в две с половиной кварты. Не одна, а две. Одна миска для масла. А другая… сейчас посмотрю, точно ли это та страница… да, верно, другая для желтков.

Так вот, значит, в чем дело.

С третьей попытки масляный крем с карамелью вышел на ура.

Часы показывали девять сорок пять. Я отпросилась с работы на утро, чтобы заняться готовкой, — а что они сделают, не уволят же меня? Мне нужно было выйти в одиннадцать, чтобы к половине двенадцатого успеть к гримеру; два вида крема уже готовы, оставался еще один (ну и, разумеется, надо было пропитать кремами торт). Еще мне нужно было принять душ, ведь не могла же я предстать перед нацией с сосульками застывшего сахара в волосах, источая благоухание портового грузчика. Итак, есть еще время проверить почту.

Именно тогда я получила сообщение от Изабель.

А на бракоразводных документах еще чернила не просохли.

Моей первой реакцией было: «О господи, ну сколько можно!»

Потом мне захотелось выключить компьютер. В отношениях с друзьями бывают такие моменты, когда хочется выбросить из головы их безумства хотя бы на время. В случае с Изабель это особенно верно. О чем она вообще думала? Уж кому как не ей надо бы понять, что дурацкое предложение руки и сердца от какого-то панк-гитариста из Бата это вовсе не счастливый конец, даже если все происходящее кажется ей сказкой. И как мне помочь ей не загубить свою жизнь, если мне еще торт кремом пропитывать, душ принимать и сниматься на телевидении?

Итак, я приступила ко второй попытке приготовления третьего крема, крем о бер a-ля англез[64].

Крем о бер а-ля англез имеет ту же основу, что и крем англез, и является традиционным для французских десертов. Я нервничала, потому что как-никак это заварной крем, то есть связан с процессом желирования и загустения. По сути, это яичные желтки, смешанные с сахаром и взбитые с горячим молоком; эту смесь ставят на слабый огонь и доводят до загустения, не давая свернуться. Затем снимают с огня, ставят в миску со льдом, взбивают, остужают и подмешивают большое количество сливочного масла. Выглядит просто, и на самом деле просто, если вам удалось уловить тот момент, когда яичная смесь загустеет, но не успеет свернуться. В первой попытке крем я недоварила, он не загустел и полетел в помойку. Ко второй попытке я подошла с полной ответственностью и, не отрывая глаз от варева, ловила момент загустения. Торт, пропитанный тремя видами крема, готов, я тоже, пора отправляться на программу финансовых новостей, которая будет транслироваться по всей стране. И ради всего этого я парилась над кастрюлями с конъюнктивитом и прогуливала работу. День удался, и не только день, удался и Проект, который подходил к самому своему концу, к счастливому концу. И кто бы мог подумать, что эта кулинарная история, история моего блога, моя история будет иметь такой идеальный, сказочный конец. Год назад я не строила никаких планов, не думала, что изменю свою жизнь и наконец пойму, чем я хочу заниматься всю оставшуюся жизнь. Не знали этого и мои друзья, но они поддерживали меня, верили в меня и не осуждали. Так кто я такая, чтобы судить поступки той же Изабель? Чтобы указывать, как ей жить и с кем ей жить? Кем я себя возомнила?

На Си-эн-эн у меня брали интервью сразу три ведущих одновременно, они засыпали меня вопросами и ели мой торт с таким энтузиазмом, что мне не досталось ни кусочка. Я нервничала. Особенно их занимал вопрос, сколько килограммов я набрала за год. Мне кажется, спрашивать о таких вещах по национальному телевидению сродни оскорблению, но их все же можно понять. Все дело во «французском парадоксе», в раздутой СМИ загадке французов, этих «трусливых мартышек-сыроедов»[65], которые в огромных количествах поглощают жирную пищу и пьют вино тоннами, умудряясь при этом оставаться стройными и изящными. Люди надеются получить разумное научное объяснение этому явлению, но лицемерные нацисты от диетологии утверждают, что проще его опровергнуть, чем искать подтверждение. Вечно всем нужны доказательства, а мой Проект, видимо, не что иное, как лабораторное тестирование.

Но результаты его, как минимум, не показательны. Вот Эрик, худосочный ублюдок, не прибавил ни грамма! Меня же разнесло во все стороны, как сплетню из бульварной газетенки, хотя меня и раньше назвать стройной или изящной язык не поворачивался. А еще у нас обоих выступила сыпь на животе и спине. И это не считая других побочных эффектов, как двухсантиметровый слой пыли в доме или колонии мерзких мух. А поскольку нас с самого начала можно было причислить к «трусливым мартышкам-сыроедам», то мы, полагаю, не очень-то и годимся на роль лабораторных субъектов. Кроме того, наша привычка съедать по четыре порции и пить не только вино, но и «буравчики» литрами могла существенно повлиять на результаты эксперимента. Джулия всегда проповедовала умеренность, и за этот год я узнала абсолютно точно, что этой добродетелью я не наделена. Высказывание ее старого приятеля Жака Пепина[66] мне больше по душе: «Умеренность во всем — включая саму умеренность».

А еще девицы с Си-эн-эн зажали мою тарелку. Меня это разозлило.

В воскресенье утром я готовила предпоследний обед в истории своего Проекта. Начала я с пти шоссон о рокфор — пирожков с рокфором. Тесто было обычное — за последний год я готовила такое раз тридцать, не меньше. Погода улучшилась, в воздухе появился намек на прохладу, он стал чуть более влажным, и тесто получилось идеальным. Пока тесто расстаивалось, я приготовила начинку: размяла полфунта рокфора и пачку размягченного сливочного масла с двумя яичными желтками, перцем, луком и — это мне показалось странным — киршем. Затем раскатала тесто. Хотя день выдался не самый жаркий, от разогретой духовки на кухне становилось душновато. Я нарезала тесто на квадратики, в середину каждого выложила ложечку начинки, смазала края взбитым яйцом и скрепила их.

Выполняя все эти ставшие привычными действия — замешивая, раскатывая и присыпая мукой тесто, я заглядывала в книгу и как будто слышала голос самой Джулии. На пожелтевших страницах — пятьсот девятнадцать черных галочек, осталось всего пять рецептов… В связи с этим у меня возник философский настрой, хотя, скорее всего, возник он от голода, я с утра ничего не ела, а в качестве завтрака облизывала пальцы, измазанные начинкой из рокфора. Короче, я лепила пирожки и размышляла о судьбе пирожковой начинки. Я замуровывала начинку в тесто, а она рвалась на свободу. Я властительница ее судьбы. Что это, мое непомерное величие?

У меня даже голова закружилась.

Это был первый признак неизбежного нервного срыва.

Итак, я закончила лепить пирожки, хотя тесто от жары быстро становилось липким. Не все пирожки получились красивыми, но в духовку отправились все, и красивые и некрасивые. Ну да ладно. Голова продолжала кружиться, а перед глазами мелькали мошки… нет, не мелькали, они… летали. Сотни мошек.

Они были ПОВСЮДУ. Пирожки подходили в духовке, а я, как Гари Купер[67], с мухобойкой в руках ринулась в бой. Я беспощадно истребляла мух, но их было слишком много, и они, похоже, размножались на лету. Постепенно я утратила пыл и взялась за грязную посуду. Затея была заведомо проигрышная, посуды накопилось черт знает столько, а вода из раковины не вытекала, пришлось очищать слив от объедков.

Я вынула из духовки пирожки с рокфором. Выглядели они вполне нормально. На вкус тоже были хороши, особенно с голодухи.

Пока сливалась вода в раковине, я освобождала сушку, раскладывая по местам тарелки, ложки и прочую кухонную утварь. И тут обратила внимание, что возле раковины и мух намного больше, и запах плесени особенно сильный, хотя меня это особо не удивляет. Вынимаю поддон и вижу скопище грязи, личинок и еще черт знает какой мерзости. И тут из меня вырвалось.

— Ааауууууфффффффуууубббббррррр!!!!!!!!!!

— Что?! Господи, что на этот раз? — Эрик, который полдня убирался в доме, бросается в кухню и видит меня, бледную как смерть, с глазами-блюдцами. Трясущимся пальцем я указываю на поддон.

— Вот что… ФФУУУ!!!

Что люди делают, обнаружив подобное? Ну, после того, как наспех вознесут хвалу небесам за то, что живут в продвинутой эпохе и в таком месте, где мужья не имеют права отсекать женам части тела за преступление под названием «крайняя степень пренебрежения домашним хозяйством»? Насколько мне известно, в книге Марты Стюарт ничего не говорится об этой проблеме, поэтому нам пришлось соображать по ходу. Бутылкой чистящей жидкости мы залили все, что попалось нам на глаза. Справившись с тошнотой, мы еще немного подергались, покорчились от отвращения и успокоились.

Ну а потом все вроде как вернулось в обычную колею.

Было два часа дня. Мы огляделись. Стены холодильника обляпаны жиром, смешанным с мясным соком, и припорошены мукой с легкими вкраплениями кошачьей шерсти. Я собиралась готовить тесто для пате де канар ан крут в блендере, и если Джулия имела что-то против, это ее проблемы. Через тридцать часов все это кончится, и мы пойдем каждая своей дорогой.

Я засыпала в блендер муку, соль и сахар, добавила полстакана охлажденного растительного масла и полпачки сливочного и нажала кнопку. Затем добавила два яйца, немного холодной воды и замесила.

Тесто получалось слишком сухим и разваливалось. Я добавила еще немного воды. Ничего не изменилось. Тогда я вывалила тесто на мраморную разделочную доску. Сначала я добавляла холодную воду по капле, затем столовыми ложками, затем ручьями. Но из мучнистой кучи тесто превратилось в масляную лужу. Раздражение перерастало в ярость.

Эрик стоял рядом, наблюдая за этим безобразием.

— Тут не слишком жарко?

— Слишком жарко?! Слишком жарко?! Идиот! — Дойдя до остервенения, я принялась швыряться кусками теста. — К черту тесто! К черту! Триста шестьдесят четыре дня прошло, а я так и не научилась делать простое тесто! Да вся эта затея просто БЕССМЫСЛЕННА!

Эрик ничего не сказал — да и что он мог сказать? Он молча продолжил уборку квартиры. А я продолжила готовить тесто. И на этот раз делала все руками. Выбросила испорченное тесто, проглотила истерику и принялась за дело. Тесто получалось суховатым. Но я месила и месила его до тех пор, пока оно не склеилось, ну, почти. Затем туго обернула его пленкой.

На меня напала икота. Потом слабость, и мне захотелось прилечь.

Проснулась я через час. Кухня — да и вся квартира — блестела. Ну, не совсем, конечно. Но разница была очевидна. Эрик сидел на диване, читал «Атлантик» и жевал пирожок с рокфором.

— Тебе лучше? — спросил он.

— Ммм… да. — Боже! Я сама себя ненавижу, когда пускаюсь в такие истерики. — Спасибо, что убрался. Я тебя люблю.

— И я тебя.

Избавление от чувства вины — это освобождение, но если вдуматься, мучиться угрызениями совести не так уж плохо. Особенно когда ты их заслужила. Как, например, в случае, если в предпоследний день пытки, которую ты навязала любимому человеку, ты орешь на него, кидаешься половниками и обзываешь его идиотом (что совсем не так), а он вместо того, чтобы хлопнуть дверью и отправиться за утешением в объятия к Мишал Хусейн, делает в доме генеральную уборку, пока ты дрыхнешь. Такие угрызения совести, смешанные с чувством виноватой благодарности и внезапного невыразимого понимания своего невероятного счастья, не только полезны, но и приятны. Я кинулась на Эрика, зацеловала его и уткнулась ему в шею.

— Я правда тебя люблю.

— Ты любишь меня? А кто любит тебя?

Мы долго сидели и молчали. Потом я поднялась и тяжело вздохнула.

— Итак, — он ободряюще похлопал меня по спине, — что теперь будем делать?

Ответ на этот вопрос пугал меня всегда, но только не сейчас. Эрик сделает так, чтобы в моей жизни никогда не было ничего пугающего. Я сделала еще один глубокий вдох, чтобы набраться сил, и спокойно сказала:

— Теперь я отправляюсь вынимать кости из утки.

— А… Ну, удачи, — ответил Эрик и снова погрузился в журнал.

Я вернулась на чистую кухню. Эрик отмыл даже кухонный стол и водрузил «Искусство французской кухни» в самый его центр. Переплет бедной книжки обтрепался; я не слишком успешно пыталась оказать ему первую помощь, заклеив скотчем. С каждым днем корешок все сильнее засаливался, и старая книга теперь выглядела древней. Перелистывая страницы, я наконец дошла до рецепта пате де канар ан крут, то есть до фаршированной утки в корочке из теста.

Если у вас есть «Искусство французской кухни», откройте книгу на странице пятьсот семьдесят один. Внимательно изучите рецепт — все пять страниц. Особенно обратите внимание на все восемь картинок — и вы откроете для себя много нового.

Ну, Джули, дерзай, у тебя все получится.

— Дорогая, ты что-то сказала? Все нормально? — Бедный Эрик. Представьте, каково это — сидеть там и с содроганием ожидать очередной истерики.

— А? Да ничего. Все в порядке.

Ящик, где хранились ножи, легко и бесшумно выехал из пазов. Я окинула взором его содержимое с хищным видом злобного дантиста и выбрала японский нож для разделки мяса, купленный специально к этому случаю. Прежде я никогда таким не пользовалась; его лезвие зловеще поблескивало в полумраке кухни (ибо лампочка, мир праху ее, решила почить в предпоследний день Проекта). Следующий шаг: достать утку из холодильника, снять с нее пленку и хорошенько промыть (предварительно убедившись, что в раковине нет ни грязной посуды, ни плавающих в хлорке личинок). Я отложила в сторону печень, шею и лишний жир, желудок, похожий на два сердечка, и сердце, похожее на половину желудка. Обсушила птицу бумажными полотенцами и выложила на доску грудкой вниз. И с ножом в руке склонилась над книгой.

Я сделала глубокий вдох.

Главное, не бояться, Джули. Смелее.

Я слегка размяла затекшую шею. Раздался хруст шейных позвонков.

— Дорогая, у тебя точно все в порядке? — Обеспокоенный голос Эрика донесся словно издалека.

— Что? В порядке, в порядке.

Лезвие ножа зависло над бледной пупырчатой утиной тушкой.

Я сделала первый надрез — глубокий надрез вдоль позвоночника. Медленно, очень медленно начала отделять мясо от кости с одной половинки. Когда дело дошло до крылышка и ножки, я отделила косточки по суставам, не отрывая их от кожи, — в точности, как говорила Джулия. Затем вернулась к грудной кости. Японский нож врезался в плоть с пугающей точностью.

Я едва дышала, и движения мои были замедленны, как у сомнабулы. Добравшись до грудной кости, я замерла и повторила ту же операцию на другой половинке утки.

— Дорогая, ты что-то сказала?

— Что? — На кухне по-прежнему было жарко. Вытерев выступивший на лбу пот, я нацелила лезвие ножа на хрупкую грудную косточку.

— Ничего. Извини.

Последний аккуратный надрез, и все…

Ну вот.

Да это же проще простого!

Паштет, которым предстояло начинить почти бескостную утку, я приготовила еще накануне. Фарш из рубленой телятины и свинины с салом и мелко нарезанным луком, обжаренным в масле с мадерой (предварительно уваренной в той же сковороде), с парой яиц, солью, черным перцем, душистым перцем, тимьяном и раздавленным зубчиком чеснока. Это было настолько просто, что даже не стоит об этом и говорить. Я нафаршировала утку, и теперь оставалось ее зашить.

Покупая смертоносный японский нож для разделки мяса, я заодно приобрела и «сшиватель для птицы», и, судя по названию, он предназначался именно для сшивания птицы. К нему даже прилагалась нить. Но устройство вызвало у меня недоверие. На тупом конце этого сшивателя было не ушко, а довольно большой крючок, и его хвостик отстоял от иголки. И как зашить утку таким вот приспособлением?

Я никогда не вязала крючком, но видела, как это делает бабушка, и решила, что маневр, который мне предстоит совершить, не сильно от этого отличается. Продев сложенную в несколько раз нить через «ушко», я проткнула ею (или сшивателем, называйте, как хотите) утиную кожу, а затем с трудом протащила этот крючок, едва не разодрав утку. Вышло не очень-то. Мало того, это привело к очередной серии ругательств, всхлипываний и биения кулаками о стол.

А потом у моего мужа, который вовсе не дурак, возникла блестящая идея. Сначала он захотел скрепить утку английской булавкой — Эрик большой поклонник английских булавок и всегда носит парочку в бумажнике; говорит, что ничто лучше не помогает цеплять девчонок. Но потом ему в голову пришло простое и неожиданное решение: швейная игла. Очень, очень большая швейная игла. Понятия не имею, где он ее откопал и откуда вообще в нашем доме могла взяться такая гигантская игла, но он ее раздобыл. И этот метод сработал, и это тоже оказалось так просто, что не стоит об этом и говорить.

Преспокойно зашив утку, я крепко перетянула ее бечевкой, и по форме она стала похожа на футбольный мяч; затем подрумянила со всех сторон на сковороде ка растительном масле. Пока утка остывала, я достала из холодильника тесто — и о чудо! Из крошащегося безобразия оно волшебным образом превратилось в настоящее тесто! Его даже можно было раскатать! Определенно день становился все лучше и лучше. И это в кои-то веки.

Обжаренный футбольный мячик из утки, начиненной паштетом, оказался благополучно упакованным в тесто. Из остатков теста я даже вырезала украшения для утки в виде вееров и розочек. Откройте «Искусство французской кухни» на странице пятьсот шестьдесят девять и взгляните на картинку. Мой пате де канар ан крут выглядел точно так.

— Эрик! Эрик! Эрик! Смотри!

Эрик, как и следовало ожидать, оценил мои достижения, а разве могло быть иначе? Мой паштет выглядел просто потрясающе.

— Ты с каждым днем все лучше и лучше играешь роль Джулии, — заметил он.

— Что?

— Ну, ты, когда утку резала, что-то бормотала, разговаривала сама с собой? Очень похоже. Тебе бы выступать с этим номером.

Хм… А я что-то не припомню, чтобы я вообще открывала рот.

Итак, конец приближался, я долго шла к нему, но приблизился он все же неожиданно.

На празднование предпоследнего дня пришли Гвен и Салли. Мы поставили диск с лучшими шоу Джулии и, в ожидании пате де канар, поглядывали на экран одним глазком, поглощая при этом пирожки с рокфором, запивая их шампанским за шестьдесят пять долларов, вкус которого не отличался от обычного шампанского ничем, кроме цены. Атмосфера царила праздничная, и если поначалу мне показалось, что вечеринке не хватает куража, шампанское быстро решило эту проблему.

Раздался телефонный звонок, и я подумала, что звонит мама.

— Джули! Поздравляю!

Это была не мама.

— Хмм… спасибо.

— Закончила Проект?

— Да нет, вообще-то, завтра последний день…

— Ой! Ну, тогда поздравляю заранее.

— А кто это?

— Ой, извини! Меня зовут Ник, я репортер, звоню из Санта-Моники, только что я брал интервью у Джулии для нашей газеты.

Все-таки надо будет убрать свой номер из справочника.

— Хотел кое-что уточнить. Я спрашивал ее о тебе, и, если честно, она совсем не в восторге. Я тебя ни от чего не отрываю?

— Да нет. Все нормально.

Через пять минут я повесила трубку. На экране телевизора Джулия учила страну обугливать помидоры; а я стояла и смотрела на нее. Она выглядела совсем молодой, хотя в то время ей было не меньше семидесяти.

Джулия поднесла горелку к помидору и выпустила пламя. Гвен и Салли смеялись, Эрик, кажется, тоже. Из кухни разносился аромат запеченной утки.

— Кто звонил, крошка?

— Джулия меня ненавидит.

— Что?

Я опустилась на диван рядом с Эриком. Гвен и Салли таращились на меня, забыв про телевизор.

— Звонил репортер из Калифорнии, Он только что брал интервью у Джулии. И спросил ее про меня. Она меня ненавидит. — Из меня вырвался сдавленный смешок. — Считает мой Проект неуважением к себе, а меня пустышкой или что-то вроде того.

Салли взвизгнула:

— Это несправедливо!

— Как по-вашему, я пустышка? Пустышка? — У меня запершило в горле, — защипало в глазах.

— Не придумывай. — Гвен тут же налила мне выпить. — Ну ее к черту!

Эрик обнял меня за плечи.

— Сколько ей уже лет — девяносто?

— Девяносто один, — пролепетала я.

— Вот видишь? Она, небось, даже не знает, что такое блог.

— Не понимаю, как она может ненавидеть тебя за это! — Голос у Салли был почти такой же обиженный, как мои чувства. — Что это с ней?

— Не знаю. Может, она думает, что я хочу воспользоваться или… я не… — У меня закапали слезы. — Мне казалось, что я… мне жаль, если я…

И тут я зарыдала. Эрик прижал меня к своей груди, а Гвен с Салли запрыгали вокруг, как и полагается лучшим подругам. А я продолжала плакать. И плакала уже не из-за того, что Джулия думала или не думала обо мне, и не из-за теста, которое раскрошилось, и не из-за аспика, который не хотел застывать, и не из-за работы, которая мне не нравилась, и, в конце концов, даже не из-за того, что мне тошно. Я рыдала и не могла остановиться, пока плач не перешел в истерику — самую большую истерику с воплями, соплями и жутким хохотом. Затихла я внезапно.

На кухне сработал таймер — пора было вынимать утку.

— Я сам достану, — сказал Эрик и, оставив меня с девчонками, ушел на кухню.

— Так что ты сказала тому журналисту? — спросила Салли после того, как я осушила бокал.

— Я сказала «да пошла она в задницу».

Салли едва не подавилась шампанским.

— Шутишь! — воскликнула Салли.

— Конечно, шучу. Хотя надо было.

И в тот момент Эрик появился в гостиной и торжественно внес паштет из утки, запеченный в тесте. Паштет выглядел идеально.

Гвен взвизгнула, Салли захлопала в ладоши. Эрик улыбался во весь рот.

— Вы только поглядите, — ахнула я.

— Джули, твой паштет тянет на семьдесят пять баллов по стобалльной шкале, где сто — паштет самой Джулии. Как минимум.

Проглотив остатки истерики, я почти нормальным голосом предложила разрезать эту красоту.

Джулия настойчиво рекомендует освободить утку из запеченной корочки, вынуть оставшиеся косточки, нарезать мясо и снова вложить в оболочку из теста. Ничего подобного делать я, разумеется, не собиралась. Я срезала верхушку, рассекла и вынула нитки, которыми перевязывала утку, я потом большим ножом, которым не так давно пыталась разделать мозговую косточку, поделила этот кулинарный шедевр на порции.

Никогда в жизни мне не доводилось пробовать ничего подобного. Восхитительное, сочное, жирное, ароматное, невероятно вкусное… Кулинарный прорыв сродни открытию в науке плутония, вот это я понимаю, достойное завершение Проекта! Мы объелись и, осоловевшие, продолжали сидеть за столом, под приглушенным светом лиловой лампы, подаренной Эриком на День святого Валентина. Эта лампа была похожа на куклу из «Маппет-шоу» и получила свои пятнадцать минут славы, когда к нам приезжали с Си-би-эс.

— Ну что ж, — заявила Гвен, — если Джулия этим недовольна, этой суке ничем не угодишь.

Забудьте о пирогомании… вот как делают у нас в Лонг-Айленд-Сити!

Когда Салли и Гвен разошлись по домам, а остатки пате де канар отравились в холодильник, мы с Эриком завалились в кровать. Я опустила голову ему на грудь, крепко к нему прижалась, и на меня снова напал нервный смех сквозь слезы, но смеха, надо сказать, на этот раз было значительно больше.

— Почти конец, — сказал Эрик.

— Почти.

— Что у нас завтра на ужин?

— Почки с мозговой косточкой.

— Ммм… мозговая косточка…

— Угу.

— А когда все закончится, — Эрик чмокнул меня в макушку, — давай заведем собаку?

Я то ли всхлипнула, то ли хихикнула и ответила:

— Конечно.

— И знаешь, давай будем есть побольше салата.

— Ладно. И ребенка тоже заведем? Знаешь, Эрик, мне уже пора начинать пробовать, потому что у меня…

— Твой диагноз. Знаю. Но меня это не тревожит.

— Почему? Может, все-таки есть повод тревожиться?

— Не-а. — Он щипнул меня за плечо. — Если ты с Проектом справилась, то забеременеть труда не составит. Плевое дело.

— Хм… Возможно, ты и прав.

И мы уснули, как дети или как две фаршированные уточки, похожие на футбольные мячи.

В последний день Проекта я взяла на работе выходной — да что они мне сделают, в самом деле? Наверное, я рассчитывала, что проведу целый день, спокойно готовя последний ужин и размышляя о прошедшем годе и его щедрых дарах. Но знаете, я никогда не отличалась философским складом ума, а что до спокойствия, то, чтобы постичь эту науку, как и искусство французской кухни, требуется куда больше года. Все утро я играла в «Цивилизацию» и никак не могла оторваться («Вот только завоюю Рим, и сразу прекращу…»), а потом мне пришлось лихорадочно метаться, чтобы успеть сделать все дела. В «Оттоманелли», куда я примчалась за почками и мозговой косточкой, меня поприветствовал продавец:

— Прии-ивееет. Ну как продвигается? Кулинарная школа с как ее… Джулией Чайлд?

— Хорошо. Между прочим, я закончила.

— Ну и славно, ну и славно. Поверьте моему слову — в жизни не видал, чтобы люди покупали столько потрохов. — Он протянул мне заранее заказанную мозговую косточку и спросил: — Вам это для соуса? А то я могу разрубить ее пополам, если вам мозг нужен.

И он сказал мне об этом только сейчас!

Мы с Эриком в одиночестве съели наши роньон де во а-ля борделез[68] с зеленой фасолью и тушеным картофелем, поданными на тарелочках, украшенных майонезом колле — это майонез, смешанный с желатином, его перекладывают в кондитерский мешок и выдавливают из него всевозможные розочки и орнаменты, если кому приспичит, конечно. И вот мы ужинали, а на кухонном столе меня ожидал последний рецепт из «Искусства французской кухни» — рейне де саба. «Царица Савская». Известная также как шоколадный торт.

Последний рецепт последнего ужина, приготовленного по книге Джулии. С моим новым смертоносным японским ножом я легко разделалась с почками, быстро отделила жир и белые прожилки от мышечной ткани. Это вселило в меня надежду, что с «Царицей Савской» все тоже пройдет гладко. Это почти торт, только вместо муки используется миндальная крошка. Единственная хитрость заключалась в том, чтобы не передержать торт в духовке. Джулия Чайлд пишет: «…если передержать торт, разрушится его уникальная кремообразная структура», а мне бы так не хотелось, чтобы этот год завершился куском торта с разрушенной уникальной кремообразной структурой! Я нервничала, не скрою, но все шло по плану.

Что до майонеза колле — майонез как майонез. Только с добавкой желатина. Казалось бы, что тут может быть сложного? А между тем даже по прошествии трехсот шестидесяти пяти дней я по-прежнему так и не научилась отличать «легкое» от «простого».

— Пусть Марта Стюарт сама взбивает майонез вручную! Все равно у меня ничего не получится, я точно знаю. Куда проще в блендере.

Несмотря на то что за год у меня ни разу не получился майонез в блендере — ни разу, — я все же забросила яйца, горчицу и соль в чашу и нажала кнопку, затем добавила лимонный сок, в точности как говорила Джулия. Чтобы влить масло, я воспользовалась насадкой для блендера — стыдно сказать, сколько попыток приготовления майонеза мне понадобилось, чтобы, наконец, понять: крошечная дырочка на насадке как раз и предназначена для того, чтобы добавлять масло в майонез. Если бы у меня сохранилась инструкция к блендеру (а она, разумеется, давно канула в Лету), я бы прочла в ней, что это и есть «диспенсер для майонеза». Я залила масло в насадку, и та принялась трудолюбиво отмерять капельки. Но майонез получился жидкий.

— Проклятье, — буркнула я. Но надо отдать должное моей сдержанности, никакого крика, никаких рыданий и даже никакого мата.

Я начала заново. На этот раз делала все вручную, не питая особых надежд. Я взбила желтки с горчицей и солью. Сняла насадку с блендера и вручила ее Эрику.

— Подержи над миской, и пусть капает, ладно? — Эрик стоял, масло капало, а я взбивала, взбивала и взбивала. И будь я проклята, но все получилось как по волшебству!

— Эрик, — сказала я, любуясь прекрасной желтой субстанцией идеальной густоты.

— Что, Джули?

— Не позволяй мне забыть этот момент. Если я что и узнала за этот год, так это то, что я могу сделать майонез вручную.

— Мы можем сделать майонез вручную, — поправил меня Эрик, массируя затекшую руку.

— Ну да. Мы.

Я подмешала к майонезу желатин, замоченный в смеси белого вина, уксуса и бульона, а затем поставила его в холодильник остывать.

Роньон де во а-ля борделез — сама простота и готовиться легче легкого; по сути, процесс приготовления ничем не отличается от пуле соте и особенно напоминает бифштек соте берси. Стоя в тот вечер у плиты, я словно провалилась во временную воронку — я снова растапливала масло, подрумянивала мясо и вдыхала ароматы вина и золотящегося лука… и перед моими глазами одно блюдо превращалось в другое, а Джулия приговаривала: «Мясо по-бургундски и кок о ван[69] — это одно и то же. Готовить можно из баранины, телятины или свинины…»

Я достала из холодильника разрубленную надвое мозговую косточку. Мясник из «Оттоманелли» постарался, и я без труда извлекла из углубления мозг целиком. Порубив, я замочила его на пару минут в горячей воде, чтобы он стал еще мягче, а затем добавила в соус вместе с ломтиками почек и прогрела сковородку со всем содержимым.

Про майонез колле Джулия говорит, что, «выдавливая его из кондитерского мешка, можно создавать на тортах изящные украшения». Это предложение взбесило меня больше, чем что-либо за последний год, больше, чем мозги, расчленение лобстеров, больше даже, чем яйца в желе. Я тут же представила себе торт, украшенный майонезными цветочками, майонезными завитками с большой витиеватой надписью: «Поздравляем, Джули!» Видимо, в тысяча девятьсот шестьдесят первом году люди жили совсем в другой стране.

Майонез колле понадобился мне для украшения тарелки, на которой я собиралась подать картофель. Но мой кондитерский мешок порвался еще в тот вечер, когда Эрик чуть не развелся со мной из-за соуса тартар, поэтому я изготовила импровизированный мешок из пакетика. С его помощью я вывела на тарелке майонезные цветочки и завитушки, а поскольку надпись «Поздравляем, Джули» показалась мне немножко… хм… самодовольной, я наклонными буквами вывела «Джули/Джулия» по краю тарелки. И сразу выяснила, что майонез колле годится только для холодных блюд. Стоило мне выложить на тарелку теплый картофель, как мои «изящные украшения» тут же растаяли, растеклись по тарелке и превратились в непонятные кляксы. Мне бы следовало раньше догадаться, что может получиться такое… Ну да ладно. Расползшийся или нет, но майонез колле был вкусным и хорошо сочетался с тушеным картофелем.

И чтобы там ни говорила моя мать, но на вкус почки в соусе с мозговой косточкой совсем не напоминали мочу, а все потому, что я хорошенько очистила их своим смертоносным ножом, и еще потому, что говяжий костный мозг и петрушка придавали блюду жирную бархатистую насыщенность и терпкость свежей зелени. Почки мы запивали вином, которое продавщица охарактеризовала «диким». Ну, прямо как я. На десерт у нас была «Царица Савская» с идеальным кремом и вторая серия первого сезона «Баффи».

И тут я действительно почувствовала, что это конец. Двенадцать месяцев я занималась тем, что готовила всевозможную еду для друзей и родных и даже для ведущих финансовых новостей на Си-эн-эн. И вот теперь мы сидим здесь — Эрик, я и три кошки, — чуть более потрепанные жизнью, но на том же диване в дрянном районе Нью-Йорка. Сидим и ужинаем. По телику «Баффи», а где-то там смеется Джулия — и ничего, что она меня ненавидит.

А утром надо было идти на работу. Об этом я как-то позабыла. И хотя приготовленные мною почки не отдавали мочой, моча моя наутро слегка отдавала почками. На работе ничего не изменилось, и я снова стала обычной секретаршей, разве что слегка прибавившей в весе и побывавшей в эфире Си-би-эс и Си-эн-эн.

— Эрик, все как-то очень странно. — Я позвонила ему в промежутке между звонками обезумевших старцев, пока Бонни находилась на очередном Очень Важном Совещании.

— Ага. Понимаю.

— Я на работе. И у меня такое чувство, как будто ничего еще не кончилось… и в то же время будто ничего и не было.

— Вот приготовишь что-нибудь не на сливочном масле, и тогда поймешь — Проект действительно окончен!

На ужин я решила приготовить поджарку. Я и забыла, как это непросто — готовить поджарку. И хотя на этот раз я обошлась без сливочного масла и без Джулии, мы все равно сели ужинать в половине одиннадцатого, так что ощущения, что Проект окончен, у меня так и не возникло.

Именно тогда мы и решили, что для того, чтобы поставить точку по-настоящему, надо сделать что-то серьезное. Совершить паломничество. Мы отправимся в Смитсоновский институт на выставку, посвященную Джулии Чайлд, и собственными глазами увидим ее кухню, которую она передала музею, когда переехала в калифорнийский дом престарелых. Из ее дома в Кембридже кухню со всеми потрохами перевезли в округ Колумбия. В знак признательности мы оставим на этой кухне пачку сливочного масла. Лучшего завершения и не придумать, решили мы.

У Эрика есть одна особенность — он ненавидит водить машину. Своя особенность есть и у меня — это странное засасывающее силовое поле, что-то вроде Бермудского треугольника. И в тот самый день, когда мы собрались на выставку, перед самым выходом из дома это поле проглотило мои водительские права. Будучи законопослушным гражданином, Эрик не позволил мне сесть за руль без прав. Таким образом, погожим сентябрьским утром мы выехали из Нью-Йорка в округ Колумбия на машине, взятой напрокат, и именно Эрик, который терпеть не может водить, оказался за рулем. В воздухе повисла легкая аура недовольства. При этом даже в благоприятные дни мы с Эриком не годимся на обложку журнала «Водитель года».

Но все равно было здорово, что мы вырвались из Нью-Йорка, что ветер развевал волосы и что мне не надо было бежать по магазинам за продуктами со списком в руках. Но вот добираться до округа Колумбия с паршивой картой и еще более паршивым штурманом было совсем не здорово. Я потребовала свернуть с шоссе на Джорджия-авеню и по нему домчаться до самого Вашингтон-Молла. Но как выяснилось, на это потребовалось бы приблизительно лет пятнадцать. Когда Эрик стал угрожать, что совершит харакири переключателем передач, мне в голову пришла еще одна блестящая идея — свернуть где-нибудь направо. Мы метались туда-сюда, кружили возле транспортных развязок и кричали, как истеричные ньюйоркцы (которыми мы и являемся), а пешеходы тем временем переходили улицу так медленно, как будто весь Вашингтон заселили одними торчками или инвалидами. Мы кружились бы целую вечность, если бы не наткнулись на Пенсильвания-авеню. Не думала, что скажу эти слова при нынешнем президенте, но: благослови Господь Белый дом.

Друг Эрика, живущий в Вашингтоне, как-то говорил, что припарковаться у Молла не составит проблем. Он, видимо, имел в виду какой-нибудь другой день, но не сегодняшний, когда Национальная ассоциация негритянских женщин решила устроить конференцию, а афроамериканские семьи — слет. Было уже два часа дня, а мы еще ничего не ели. И не знали, во сколько закрывается Смитсоновский институт, где он находится и где тут можно купить масло, потому что, если мы не преподнесем в подарок масло, эта экскурсия потеряет всякий смысл. А еще тут повсюду росли дурацкие деревья, и толпы народа передвигались не быстрее, чем пешеходы, ползущие через улицу. Так что мы были немного на взводе. Зеркальный бассейн, из которого спустили воду во время постройки неописуемо уродливого монумента в честь Второй мировой, можно было спокойно перейти как улицу. Мы оставили машину и побрели по улицам, выспрашивая у полицейских дорогу, обходя толпы детей, жующих продукцию фастфуда, и останавливаясь по пути, чтобы купить Эрику польскую сардельку и батарейки для фотоаппарата.

Перспектива поиска сливочного масла не радовала. Для тех, кто ни разу не был в окрестностях Вашингтон-Молла, сообщу, что здесь полно серых казенных зданий, статуй президентов и книжных магазинов, однако даже не вздумайте приехать сюда за продуктами. Я спросила управляющего рестораном «У Гарри», нельзя ли у них купить пачку сливочного масла. Он был не из Нью-Йорка — это сразу можно было понять по его приличному виду, но и он не смог мне помочь, потому что в ресторане «У Гарри» на сливочном масле не жарят. Это меня смутило, и я решила, что, хотя люди тут милые и неторопливые и деревьев много, я все же никогда не смогу жить в Вашингтоне. Правда, он порекомендовал магазин в трех кварталах, где, возможно, есть масло.

И оно там было.

Итак, в половине четвертого мы были готовы. У меня в руках было сливочное масло, у Эрика в желудке польская сарделька, у фотоаппарата — батарейки, осталось только войти и заснять процедуру торжественного возложения пачки масла на кухню Джулии. Перед входом в Смитсоновский институт выстроилась очередь из желающих попасть на выставку.

В зале на большом экране непрерывно демонстрировался фильм о Джулии и записи интервью, где самые разные люди высказывали свое мнение о ней. Вдоль стен шли витрины, уставленные причудливой кухонной утварью из огромной коллекции Джулии. Там был, к примеру, прибор под названием манш-а-жиго[70], напоминающий садистский зажим для сосков, и та самая горелка, которой она обугливала помидор. На одну из витрин разложили семнадцать страниц рецепта французского багета из «Искусства французской кухни, том 2»: а я-то думала, что после пате де канар ан крут меня уже ничем не испугаешь, однако этот рецепт заставил меня изменить мнение. За стеклом витрины торжественно возвышалась кухонная мебель Джулии. Доска с крючками и контурами ее многочисленных кастрюль и сковородок, большая, красивая плита «Гарланд». Столешницы из мореного клена на два дюйма выше стандартной высоты. Это была кухня, созданная Джулией под свой рост. Я прильнула к стеклу и чуть не вывернула шею, пытаясь заглянуть во все уголки и щелочки. Как бы мне хотелось оказаться хоть на минуту там, за стеклом на этой самой кухне.

Трое маленьких детей сидели на ковре перед экраном. И всякий раз оживленно хихикали, когда Джулия решительным движением брала в руки скалку, как будто замахивалась. Мы с Эриком ждали удобного момента, чтобы спокойно водрузить на выбранное место пачку масла как символ кулинарного искусства великой Джулии Чайлд. И в эту торжественную минуту кто-то из невинных детишек очаровательным голосочком произнес: «А по-моему, эта Джулия просто сумасшедшая». Но тут на экране возникла Элис Уотерс[71], и детишки убежали смотреть миниатюрные модели «фордиков», прежде чем я успела среагировать. Момент истины настал.

— Эрик, бери фотоаппарат. Давай сделаем это!

У меня не возникло сомнений, где именно оставить свой дар, — в центре выставки, под большой черно-белой фотографией Джулии в поварском фартуке и синтетической кофте с безумным орнаментом из семидесятых. Под фотографией была узкая полочка, точно это и вправду был алтарь, на котором паломникам следовало оставлять свои дары.

Я вгляделась в фотографию. Она выглядела добродушной, сильной, наделенной отменным аппетитом; широкоплечая, с широким лицом и открытым сердцем. Именно такой она представала передо мной по вечерам весь этот год, когда в моей голове звучал ее голос. И пусть та Джулия, что живет в доме престарелых в Санта-Барбаре, считает меня пустой грубиянкой и выскочкой. Может, если бы я познакомилась с той Джулией, она бы мне даже не понравилась. Но эта Джулия, что существовала в моем воображении, — по сути, единственная, которую я знала, — очень даже нравилась мне. И самое главное, я нравилась ей.

— Ну что ж, Джулия, bon appétit и все такое… И спасибо. Правда.

Я положила масло на полочку под фотографией, и мы с Эриком удалились.

Вот на этом все и кончилось. Секретарша из Квинса рискнула своей семейной жизнью, здравомыслием и здоровьем собственных котов, чтобы за один год приготовить все пятьсот двадцать четыре рецепта из «Искусства французской кухни», книги, которая изменила жизнь тысячам американских домохозяек. Это был самый сложный, самый смелый и самый лучший поступок, который когда-либо совершала трусиха вроде меня, и все это никогда не случилось бы, не будь на свете Джулии.