Диана де Пуатье

Пересечение дорог

Переговоры о заключении брака между Генрихом Орлеанским и Екатериной Медичи, искусно проводимые на протяжении вот уже трех лет, завершились осенью 1533 года. Одиннадцатого октября Климент VII и Франциск I встретились в Марселе в обстановке особой торжественности, так как оба желали угодить друг другу. Они поселились в одном доме, причем их комнаты разделяла только одна дверь. Поэтому они могли «вместе посетовать на общие несчастья» и подготовить секретный договор, который, имея целью вернуть Валуа в Италию, привел к тому, что Италия проникла во владения Валуа.

Итак, все было решено, то есть король остался в дураках, а Екатерина получила возможность торжественно въехать в страну. Двадцать третьего сентября она появилась в Марселе верхом на иноходце, покрытом ярко-красной позолоченной тканью, в сопровождении двенадцати пышно одетых девушек, флорентийских пажей и папских гвардейцев.

Она была низкорослой толстушкой с нескладными руками и ногами, на ее румяном лице выделялись большие скулы и глаза навыкате. Не считая доброй королевы Элеоноры и короля, как всегда по-рыцарски приветливого, все разодетые в пух и прах собравшиеся без стеснения разглядывали и обсуждали эту выскочку, «торговку», которой удалось вскарабкаться на ступени трона Капетингов.

Сама Екатерина в свои четырнадцать лет уже осознала, что только чудом вознеслась на такую высоту и что, скорее всего, недостойна такого положения. В ее самом первом поступке проявилась скромность, с которой ей нельзя будет расстаться еще двадцать шесть лет. На глазах у всех она упала ниц перед королем, целуя его ноги, но он тотчас же поднял ее и также поцеловал, прежде чем представить королеве, королевским сыновьям и своим придворным.

Какое впечатление произвело на Диану появление этой богатой и уродливой кузины, которую согласились принять в королевскую семью только из-за выгоды? Нам об этом, увы! ничего неизвестно. Вероятно, Дама Оленя подумала о том, что такая супруга нескоро заставит Генриха забыть о прелестях платонического рыцарства.

Сам папа освятил этот брак, получивший невиданную огласку. На плечи короля, одетого в белое, была накинута длинная мантия, расшитая геральдическими лилиями, сверкающая драгоценными камнями. Госпожа Екатерина была вся в драгоценностях с ног до головы. Всеобщее изумление вызвало колье из огромных жемчужин, которое позже перейдет к Марии Стюарт и которое отнимет у своей обезглавленной соперницы Елизавета Английская. Эти украшения скорее подавляли, чем украшали Светлейшую герцогиню. Их, конечно, было недостаточно для того, чтобы добавить этому робкому ребенку обаяния, которое привлекло бы внимание романтичного Генриха.

Климент VII, «человек не слишком добросовестный, жадный до богатства и скупой на благодеяния», не собирался ни выполнять свои обязательства перед Францией, ни заставлять свою племянницу страдать от его хитрости. Чтобы союз двух детей считался нерасторжимым, он потребовал, чтобы все было доведено до логического конца.

Поведение Генриха во время брачной ночи, хотя и состоявшейся не без принуждения, было достойно похвал его современников. Сердце Генриха не отвечало на принадлежавшую ему с этого момента любовь смиренной флорентийки, но он не позволил себе отвернуться от нее, «как от червя, рожденного в чреве могилы в Италии».⁶³

На заре Святой Отец навестил их, когда они еще лежали в постели, чтобы, по слухам, удостовериться в том, что четырнадцатилетний супруг выполнил свой долг. Он не удовольствовался и этим, продлив свое пребывание в Марселе еще на три недели, в надежде увидеть Екатерину беременной, чтобы от нее уже никак не смогли отделаться. Ждал он напрасно. Уже готовясь к возвращению в Италию, Климент VII дал новобрачной последний совет:

Десять месяцев спустя он скончался, лишив перед этим госпожу Орлеанскую статуса племянницы папы, тем самым сделав этот брак абсолютно бессмысленным. По крайней мере, на первый взгляд.

Ни двор, ни народ не могли представить, что однажды этот неудачный брак спасет Францию от распада. Сейчас они видели только «девицу без гроша», которую нечестным путем впустили в святая святых государства. Общественное мнение обвиняло (уже!) эту иностранку в том, что она послужила орудием двойственной политики папы. Дамы из «маленькой толпы» не отказывали себе в удовольствии поиздеваться над ее предками-аптекарями, над ее акцентом и над ее «мордой Медичи».

Какой огромной ценностью обладал бы самый незначительный документ, который прояснил бы, как в этот критический момент относилась к своей родственнице супруга Великого Сенешаля! По крайней мере, нам известно, что Диана никогда не испытывала искушения поддержать впавшего в немилость. Мы можем себе представить, что она была безупречно спокойна, но втайне ликовала, чувствуя, что герцог Орлеанский противится влиянию супруги.

Новобрачных должно было сблизить чувство солидарности, которое обычно возникает у несчастных детей. Но Екатерина, чужая в этой стране, быстро поняла, что она является таковой и для своего супруга, увлеченного амазонками и волшебницами. И чтобы получить «право гражданства», ей необходимо было проявлять чудеса обходительности, скромности и любезности. «Смирение и терпение», девиз Луизы Савойской, стал отныне и ее девизом. Такие испытания всегда выпадали на долю будущих правительниц.

«Фраза, написанная пером Марино Джустиниано, привлекает и удерживает наше внимание:

Екатерина сразу поняла: она значит настолько мало, что и сама становится ничем; безличие предполагает повиновение. Огромной честью для нее стало то, что она так или иначе стала членом королевской семьи. Она должна показать, что это для нее лучший подарок. Очень послушна. Ей удастся не казаться посторонней, не попадаясь лишний раз никому на глаза. Она искусно заставит себя любить, не привлекая внимания и не забывая о том, что она здесь лишь потому, что ей сделали одолжение… Она будет вынуждена так себя вести более двадцати пяти лет, что заставит в 1544 году папского нунция Дандино в письме кардиналу Камерлингу сказать, что он вряд ли встречал человека добрее и чище душой, чем Екатерина Медичи».⁶⁴

Внучатая племянница папы Льва X была умна, утонченна, образованна. Ей удалось, постоянно совершенствуя свои знания, занять место в одном ряду с выдающимися женщинами, составлявшими гордость двора. Госпожа Орлеанская знала латинский, греческий, итальянский и французский языки, разбиралась в математике и в астрологии. Правитель-гуманист с удовольствием слушал свою сноху, наслаждаясь ее приятными и разумными размышлениями.

В конце концов и королевская семья, и фаворитка сдались на милость победительницы. Но ее молодой супруг оставался непреклонным, и, чтобы привлечь его внимание, она занялась охотой и даже ввела новую моду ездить верхом, с икрами в ленчиках седла. Но Генрих был из той породы людей, что отдаются целиком одной страсти. Со времени его возвращения из плена, может быть, после поцелуя в Байонне, его сердце принадлежало той, которая умелыми руками незаметно плела вокруг него свои сети.

Беседа Климента VII и Франциска I в упомянутых таинственных обстоятельствах не ограничилась только обсуждением получения одномоментной выгоды. Короля волновало то, что количество протестантов, которых он продолжал поддерживать, значительно выросло, они стали сплоченней и принципиальней. Неприятие доктрин Церкви грозило перерасти в противостояние государственному правлению. Не только фанатики, вроде Беды, главы богословского факультета, но и такие министры, как Монморанси, а также другие заметные люди, среди которых выделялась госпожа де Брезе, требовали применения суровых мер к протестантам (с 1530 года их называли именно так, из-за Аугсбургских «протестов» или исповедей»).

Но сама идея покарать некоторых подданных за неподходящие философские воззрения приводила в ужас брата «Маргариты Маргарит», друга «самой умной из красавиц». Франциску было известно, как сильно Церковь нуждалась в Реформе. Если бы он смог склонить папу на свою сторону, а также убедить лютеран вернуться в лоно католической общины, он одновременно сохранил бы единство своего королевства и свободу мысли, кроме того, лишил бы Карла Пятого ореола «предводителя христианского мира».

Как раз в этом вопросе Франциск долгое время находил общий язык с Медичи. Папа был безмерно счастлив тому, что его новый союзник попросил об одолжении, которое, на его взгляд, ничего не значило по сравнению с просьбой о малейшем территориальном изменении в Италии. Получив благословение Святого Отца, Франциск заставил молчать Монморанси и поручил Жану Дю Белле начать переговоры с лютеранами.

Среди них был человек, который действительно понимал устремления короля: советник Меланкхон.

Именно он встретился с Дю Белле в Аугсбурге. При том, что недавно умер возмутитель спокойствия Климент VII и папой избрали кардинала Фарнезе (Павла III), поборника контрреформы, собеседники намного быстрее пришли к пониманию. Одержат ли победу сдержанность, взаимопонимание и истинная религиозность? Осенью этого, 1534 года появилась возможность избежать одного из самых ужасных кризисов в мировой истории. Два века войн, кровопролития, ссылок могли обойти Францию стороной.

Увы! Перспектива мира, так ужасавшая Карла Пятого, вызывала не меньшее возмущение у сторонников крайних мер с обеих сторон. Одинаковую ярость она вызвала и у Беды, и у Фареля, главы французских протестантов, нашедших прибежище в Германии. Друг этого неистового фанатика, пастор Маркур, как раз и взялся сделать заключение соглашения, уже практически состоявшееся, невозможным.

Утром 18 октября 1534 года жители Парижа и других крупных городов, проснувшись, обнаружили, что стены их домов увешаны «плакатами», то есть воззваниями к народу. Их содержанием была резкая обличительная речь, затрагивающая церковные догматы и, в особенности, Святое Причастие. В Блуа такой плакат прикрепили к дверям королевской опочивальни.

Разразился грандиозный скандал, ситуацию усугубляло то, что были покалечены статуи многих святых. Пошли слухи о том, что это было подстрекательством к заговору для устрашения короля.

Советники попытались предотвратить непоправимое… безуспешно. Восторженные фанатики воспользовались моментом. Не дожидаясь приказа Франциска, Парламент издал постановление об аресте двухсот человек.

Король, которому нанесли личное оскорбление, не мог пойти против течения. Он принял участие в искупительной процессии, публично заклеймил позором участников покушений, но призвал всех к благоразумию. Это, впрочем, не помешало Парламенту принять решение о возведении этим же вечером шести костров.

И они не стали последними.

Нечего устраивать переговоры с Антихристом, тут же отреагировали Фарель и его единомышленники.

Меланхтон не осмелился появиться в Париже еще раз; Сорбонна, вновь обретая свою спесь, отказалась рассмотреть его докладную записку. Напрасно новый папа просил о помиловании приговоренных, предлагал сан кардинала предводителю умеренных, Жану Дю Белле, объявлял о созыве консилиума по вопросу об усовершенствовании Церкви. Никто не воспользовался представившейся прекрасной возможностью, и враждующие братья готовы были беспощадно уничтожать друг друга на протяжении следующих поколений.

Мысль о терпимости, высказанная несколькими храбрецами, не устояла под общим напором. Протестанты, образовавшие, в свою очередь, свои церкви, проявили себя такими же жестокими, сплоченными и скорыми на нанесение оскорблений, как и худшие из их противников. Они стремились не просто получить право свободно справлять тот религиозный культ, который они избрали, они хотели навязать этот культ, для чего, конечно, было необходимо захватить власть. Опасность обретала очертания готовящейся революции во имя Господа. В письме Франциску I, которое стало предисловием к его «Наставлению в христианской вере», Кальвин, будущий предводитель «детей Божьих», объяснил, как он дошел до создания политической теории.

И все же этот роковой момент отмечал важную веху в истории цивилизованного мира. Именно сейчас «идея стала главенствовать над людьми, вознеслась над папами и королями. Преодолев нагромождение частных интересов, появилось понятие интереса общественного. Над отдельными группами сплоченных людей возникла общность мысли».⁶⁶

Возрождение и Реформация окончательно перестали быть единым целым. Франциск I, в своем либерализме значительно возвысившийся над современной ему эпохой, не мог не изменить своего отношения к протестантам. До сих пор всегда подразумевалось, что раскольническое движение будет несколько приглушено, чтобы государство оставалось неуязвимым для иностранной угрозы. Когда примирение не удалось, королю пришлось, не желая того, прибегнуть к репрессивным мерам.

Это порадовало Монморанси, благонамеренных придворных, набожную госпожу де Брезе. За несколько месяцев до того эта компания оказалась в опасном положении. Когда деятели богословского факультета объявили сестру короля защитницей еретиков, разъяренный Франциск накричал на главного распорядителя двора, которого не без основания посчитал зачинщиком этого дерзкого предприятия. Маргарита, встретив Монморанси, бросила ему в лицо:

— Вы всего лишь слуга короля, а я его сестра!

Казалось, что за этим неминуемо последует кара. А теперь королева Наваррская посчитала за благо отправиться в продолжительное путешествие, видя, что ее друзья спасаются бегством или оказываются в тюремных застенках.

Главный распорядитель, чьи внутриполитические планы победоносно реализовались, мог рассчитывать на такой же успех и за пределами страны. Будет ли христианнейший король, ставший в своей стране защитником веры, поддерживать дружбу с мусульманами и немецкими лютеранами? Не осознал ли он, что Турок представляет собой смертельную опасность для Европы? Сулейман уже провозгласил себя «единственным действительным Императором Запада, Халифом Рима». Полчища турецких солдат прошли по далматскому берегу до самого Фриули. На всей венгерской равнине мечети заменили собой церкви. Флотилии корсара Барбароссы, беев Алжира и Туниса наводили ужас на побережье Средиземного моря.

В 1534 году Франциск не побоялся поставить Италию под этот удар. Так, толпы ростовщиков, пиратов, работорговцев внезапно хлынули на территории Неаполя, Сицилии, Корсики, Сардинии.

Тысячи несчастных попали на каторгу, в гаремы.

Крик боли и ужаса был слышен в каждом уголке христианского мира. Разногласия были забыты; сам Франциск устыдился содеянного его ужасным союзником и не посмел препятствовать снаряжению карательной экспедиции под предводительством Карла Пятого.

В июле 1535 года войска императора заняли Тунис, уничтожили тридцать тысяч магометан; разрушения затронули даже знаменитую арабскую библиотеку Университета Оливье. Двадцать тысяч освобожденных рабов вернулись в Европу, благодаря и прославляя нового Цезаря.

Карл, к которому папа обратился с призывом отбросить Неверного в Азию, уже решил, что сбывается его заветная мечта: повести примирившихся под его покровительством принцев в крестовый поход против Турка. Он говорил о взятии Константинополя, Иерусалима.

Франция находилась на пересечении путей. Уже не в первый раз в столь значительный момент ее истории приходилось выбирать между единством христианского мира и интересами нации. Размышляя, как средневековый паладин, чей образ еще совсем недавно был ему так близок, Франциск I не должен был видеть другого выхода, кроме как отправиться на завоевание Востока под знаменами императора, невзирая на риск установления господства Габсбургов во Франции на долгие века. Монморанси и Диана де Пуатье думали именно так. Восторженные почитатели искусства, люди Возрождения, они были неразрывно связаны с прошлым.

Франциск, напротив, смотрел в будущее. На его решение повлияли не только злоба — был убит его агент Маравилья — и особое отношение к Миланской области — которую, впрочем, император пообещал герцогу Ангулемскому. Чтобы Франция не стала вассалом Австрийского дома, король должен был стабилизировать ситуацию на Западе и помешать своему сопернику, который стремился к мировому могуществу. Политическая необходимость в его глазах была намного важней проблем церкви. Решение затормозить реформаторское движение было именно политическим. И, руководствуясь именно политическими интересами, не опасаясь недовольства, он воспрепятствовал началу крестового похода императора. По этому поводу было даже сказано, что, поступив таким образом, он положил начало тактике поведения, которую используют современные главы государств.⁶⁸

Контраст между двумя правителями внезапно выявился после того, как Карл Пятый, уязвленный очевидным крушением своих надежд, бросил сопернику странный вызов. Император предложил королю уладить разногласия в своеобразном поединке: прежде чем вынуть шпагу из ножен, каждый должен был что-то поставить на кон, Бургундию — с одной стороны, Миланскую область — с другой.

Франциск ничего не ответил. В его планы входило получить не только Миланскую область, где только что умер правящий герцог, но и Савойю, потому что многочисленные военные кампании с плачевным исходом убедили его в необходимости укрепиться в Альпах.

Итак, начиналась новая война, несмотря на все усилия, слезы и увещевания несчастной королевы Элеоноры. Это также вызвало если не полный крах, то спад могущества Монморанси. Адмирал Шабо де Брион, близкий друг королевы Маргариты и госпожи д'Этамп, стал главным министром, предводителем армии, армии, которую можно было укомплектовать только с огромным трудом. Средств истощенной казны не хватало, чтобы использовать достаточное количество наемной силы; со времени измены коннетабля король с подозрением относился к некоторым дворянам. Многие знатные люди отказались в 1527 году дать деньги на выкуп пленника Павии.

Итак, были набраны — неслыханное новшество — пехотные полки из народа. Эти крестьянские «легионы» в самый разгар зимы перешли через Альпы, круша все на своем пути, заняли Савойю и Пьемонт. Действительно, начиналась качественно новая война.

Сторонники Священного союза и не подумали сдаваться. Вероятно, Диана ответила на прощальное письмо от герцога Орлеанского, который направлялся под свои знамена на юг, выражениями сожалений со стороны. Общение вдовы Сенешаля и дофина не могло слишком долго оставаться в таких строгих рамках. В тот день недоступная богиня избавилась от сомнений в том, что она страстно любима новоиспеченным супругом, безразличным к ее юной кузине.