Дива Никотина

6. Волшебный порошок

Рабы стали частью табачного производства с 1619 года, и рентабельность их бесплатного труда заставляла предпочитать их, а не наемных рабочих — людей, заложивших основы производства табака. Весь XVIII век рабов ввозили в американские колонии во все возрастающем количестве. В 1690-х годах рабов в Вирджинии было меньше 10 процентов от общей численности населения, к 1750-м годам их стало 43 процента и вместе с рабами соседнего Мэриленда насчитывалось более 144 тысяч. Численность рабов росла настолько быстро, что вирджинский производитель табака Уильям Берд II жаловался колониальным властям Великобритании: «Сюда везут так много негров, что боюсь, как бы колонию рано или поздно не окрестили Новой Гвинеей». Берд II боялся также возможного восстания рабов, которое «окрасит наши реки кровью».

До сих пор большинство рабов, ввезенных в британские колонии, направляли на Карибские острова, где считалось, что лучше уморить их работой, чем позволять плодиться. Численность рабов на Барбадосе в первой половине XVIII века увеличилась всего на 25 тысяч человек, хотя ввезено их было более 150 тысяч. В колониях, где выращивали табак, рабов считали тупыми созданиями, способными делать только то, что им уже известно. Табак выращивали в Западной Африке еще до того, как он появился в Вирджинии, и хотя возделывать его было нелегко, все равно это было приятнее, чем работа карибских рабов, выращивающих новую для себя культуру, — сахарный тростник.

Рабы на табачных плантациях Америки жили небольшими группами от пяти до двадцати пяти человек и работали вместе по сдельной системе. После выполнения дневного задания у них оставалось время для ухода за своим жильем и для себя. Система заданий и то, что рабы содержались небольшими группами, позволяло им сохранять и развивать собственную культуру: в некоторых случаях этому способствовало то, что хозяева предпочитали рабов из определенной части Африки. «Нам совершенно не нравятся калабарцы старше восемнадцати лет. Жители Гамбии и Золотого Берега предпочтительнее других, за ними следуют жители Наветренного Берега», — писал табачный плантатор работорговцу. Подобная разборчивость создавала определенную однородность на некоторых плантациях, по крайней мере общий язык.

Несмотря на ограничения на различные аспекты жизни рабов континентальных колоний (в отличие от рабов с Карибов) поощряли к семейной жизни, благодаря чему население там стало самовоспроизводящимся. Американские рабы не только размножались, но и, несмотря на постоянную угрозу продажи и разлучения, нависшую над их семьями, ухитрялись передавать детям часть своей культуры. Рабам за редкими исключениями не разрешали учиться читать и писать, и потому особое внимание они уделяли устной истории. Нередко единственным ключом к индивидуальности и культуре, который они могли передать, были имена. Первые поколения рабов давали своим детям такие негритянские имена, как «Квэш» мальчикам, родившимся в воскресенье, и «Куфи» тем, кто родился в пятницу, которые становились символами культурной преемственности и сопротивления. Негры придумывали и новые имена: одни из них были искаженными негритянскими именами, другие выражали неувядаемый дух изобретательности. Какие бы имена не выбирали рабы своим детям, одно из них автоматически выпадало из списка — имя хозяина. Необходимость хоть как-то управлять своей личной судьбой привела к общему отказу от кличек (Геркулес, Юнона), которые хозяева давали домашним животным.

Моральная дилемма, поставленная рабством, не ускользнула от внимания белых поселенцев. Им приходилось решать богословскую головоломку: можно ли оставлять рабами тех негров, которые приняли христианство? Иисус проповедовал своим последователям возлюбить ближнего своего. Может ли христианская любовь сочетаться с рабством? Проблему решили (или скорее обошли) законодательным путем: «Все слуги, ввезенные в страну морем или сухопутно, которые не были у себя на родине христианами… остаются рабами и в качестве таковых будут покупаться и продаваться, несмотря на их обращение впоследствии в христианство».

В XVIII веке непроизвольный прирост рабочей силы позволил Вирджинии и ее южным соседям значительно повысить производство табака. Рабы нередко являлись самой крупной инвестицией плантаторов, так как земля была дешевой, а порой и бесплатной, а истощение почвы после двух-трех урожаев приводило к тому, что плантаторы часто переезжали, прихватив с собой свой капитал (т. е. рабов).

В других странах Америки, производивших табак, также использовался рабский труд. Португальская Бразилия, занимавшая второе после Вирджинии место в мире по экспорту табака, была самым крупным импортером рабов. Условия жизни в Бразилии были настолько плохими, что король Яков I. доживи он до этих времен и посмотри на них, счел бы свое «Обвинение» оправданным, а связь между табаком и адом доказанной.

Табак выращивали во многих испанских поселениях, хотя нигде не полагались на него в такой степени, как в Вирджинии. Испанская корона осуществляла такой же жесткий контроль над табаком, как ее колониальные соперники, его производство строго регулировалось во всех американских владениях Испании. В некоторых колониях производство табака поощрялось, в других оно препятствовалось. Табачное производство являлось королевской монополией, и вся законная торговля осуществлялась через «Табакалеру». Как следствие защиты Испанией своей колониальной торговли складывалась несколько хаотичная политика. Например, возделывание табака на некоторое время было запрещено в Венесуэле, главном табачном производителе. Табак составлял почти половину венесуэльского экспорта, и тем самым стране был нанесен заметный урон. К счастью, глава страны — главнокомандующий Мексиа де Годой — понял тщетность этого запрета, и плантаторам снова разрешили выращивать табак при условии, что они не будут продавать его в обход закона.

Сходные вспышки государственной паранойи поразили Кубу, второго по величине производителя табака в Испанской империи. Когда особенно жесткое законодательство — фабричный и монопольный режимы — было введено испанским королевским указом 1717 года, производители табака в Гаване бунтовали три раза подряд с оружием в руках. Этот указ оказался одной из самых обременительных и неудачных попыток регулирования табачного производства в истории. Что любопытно, он опирался на рассуждение австрийского короля Леопольда I о том, что табак не является предметом первой необходимости, что это роскошь, которую следует облагать налогом. Интересно, что этот довод никогда не приводился в качестве обоснования налогообложения, скажем, помидоров или каких-нибудь других овощей, строго говоря, не являющихся для человечества предметами первой необходимости.

Часть табака, выращенного на испанских плантациях Нового Света, оставалась в Америке, где испанские эмигранты en masse наконец-то не сумели перед ним устоять. Жажда табака их священнослужителями была ненасытной — даже стыд служителей Бога за одного из своих собратьев, который так нанюхался табака, что его вытошнило на освященную гостию на алтаре, не отвратил священников от нюханья. Миряне между тем принялись курить (столь противная их предкам-конкистадорам привычка), хотя эту слабость отчасти можно оправдать их изоляцией — большую часть XVII и XVIII веков американские владения Испании очень плохо были связаны с метрополией и друг с другом. Вне досягаемости руководящей руки Испании эмигранты, испытывая недостаток общения и окруженные только индейцами и неграми, переняли привычку, которую их предшественники презирали как унижающий достоинство туземный обычай. Успех табака заставляет отнести к испанским эмигрантам библейские слова: «Камень, который отвергли строители, сделался главою угла». Продвижению табака способствовала его прибыльность. Испанская инквизиция наложила запрет на употребление таких исконно-американских наркотиков, как пейот и кока, из-за их предполагаемой связи с сатаной, но уклонилась от критики табака, поскольку знала, что с приносимых им доходов оплачивались сутаны, шляпы и темницы.

Изоляция и последние перемены привели в конце концов к тому, что заокеанские подданные Испании предавались удовольствию от табака не так, как другие белые. О трубках в Южно-Американской империи Испании и не слышали. Дамы и джентльмены курили ceegars (сигары), о которых в свою очередь ничего не слышали в Англии до 1735 года, когда путешественник Джон Кокбарн описал их употребление. Кокбарн получил свою первую сигару от группы монахов-францисканцев но пути в Коста-Рику: «Эти господа угостили нас некими ceegars, которые они считают вполне подходящими для курения. Это листья табака, скрученные таким образом, что они оказываются и трубкой, и табаком в ней. И дамы, и господа очень любят здесь курить, но не знают другого способа, потому что в Новой Испании ни у кого нет трубок, а только какие-то убогие и неудобные приспособления, используемые неграми и индейцами».

Большая часть испано-американской табачной продукции предназначалась для Испании. После того как рабы паковали табак, его отправляли на корабле в Кадис или Севилью. В Кадисе табак скручивали в сигары или измельчали в нюхательный табак, а в Севилье перерабатывали на новой табачной фабрике исключительно в нюхательный табак. В 1731 году рабочим фабрики велено было производить сигары «Кадис Стил», но они отказались, сославшись на то, что это женская работа. К тому же у них хватало своей работы — фабрика работала со значительным превышением своих возможностей.

Новая табачная фабрика была открыта вместо фабрики Сан-Педро в 1687 году в правление Карлоса II, причем ее строительство финансировалось из его казны. Вскоре фабрика заняла часть соседнего монастыря и богадельню. Спрос на нюхательный табак, производимый фабрикой, быстро возрастал — в 1702 году его изготовили 1.1 миллиона испанских фунтов, в 1722 — около 3.1 миллиона. В 1728 году началась работа по перестройке второй фабрики, которая должна была стать самым крупным промышленным зданием в мире. Третьим и окончательным воплощением Севильской табачной фабрики был огражденный стеной город с собственной церковью, своими законами и своей тюрьмой. На строительство фабрики потребовалось почти тридцать лет.

Финансовая логика, приведшая к строительству этой гигантской фабрики, была совершенно здравой — европейский аппетит на нюхательный табак перерос в сумасшествие, а одержимость надо было насыщать. Отчасти рост спроса имел практическое объяснение. На курение все еще поглядывали неодобрительно, и в некоторых немецких княжествах против него начались новые кампании, сосредоточенные, помимо безбожия, на угрозе пожара. Нюханье табака было менее опасной альтернативой. В Пруссии, например, некогда стране самоотверженных курильщиков, перемена в начале XVIII века монарха привела к изменению табачной практики. Король Фридрих I, как и его сын Фридрих Вильгельм I, оба были курильщиками и регулярно проводили табачные приемы, приходить на которые следовало обязательно с трубкой. Слуг отпускали, гости ели хлеб с сыром и пили пиво, а король и его лучший друг, бывший король Польши Станислав сидели и курили вдвоем всю ночь напролет. Каждый выкуривал за ночь до тридцати трубок, вполне достаточное количество для того, чтобы довести этих табачных шаманов до галлюцинаций. Вполне в духе американских индейцев в этой неформальной обстановке обсуждались государственные дела, за что эти приемы получили название «Табачный парламент», а иностранные государственные деятели стремились попасть на них. чтобы узнать истинные настроения правящих классов Пруссии.

С приходом к власти некурящего Фридриха Великого с этим обычаем было покончено. Фридрих терпеть не мог табачного дыма и считал курильщиков дураками. В некоторых прусских городах курить на улице было запрещено на основании того, что это а) распущенность и отсутствие самодисциплины, обладание которой считалось добродетелью и б) курение грозило пожаром. Оба довода неоднократно высказывались в разных местах и в разное время, но только в Пруссии первый из них был возведен в разряд преступления. То, что курение угрожает пожаром, куда более обоснованный повод для преследования — к нему прусские чиновники и прибегали. Хотя улицы Пруссии были, безусловно, менее пожароопасными, чем дома, курильщикам приходилось сидеть взаперти и размышлять наедине с трубкой об открытом неповиновении. Курение вне дома запрещалось даже в сельской местности. Согласно еще одному указу за неосторожное курение во время сбора урожая наказывали месяцем заключения на хлебе и воде. Если житель Пруссии хотел сочетать светскую жизнь и привычку к табаку, ему приходилось ограничиться нюханьем табака. К середине XVII века, к ужасу моралистов, нюханье табака охватило Пруссию:

Второе объяснение помешательства европейцев XVIII века на нюханьи табака следует искать в возвышенной области метафизики. Подобно тому, как христианские священники восприняли привычку, связанную с врагом их веры, так и нюханье табака перешло с ноздрей священнослужителей на ноздри, вдыхающие воздух в салонах и университетах, владельцы которых ценили жизнь в этом мире куда сильнее, чем слуги Божьи, а научные и философские труды которых были настолько революционны. что время, в которое они были созданы, назвали эпохой Просвещения. Поколение мыслителей, курильщиков и нюхальщиков, вероятно, впервые в истории Европы отбросило путы суеверия и отвергло существовавшую с античных времен теорию о том, что человечество приходит в упадок. Греки делили человеческую историю на земле на три эпохи: (1) Золотой век, когда люди были гигантского роста, имели божественный облик, вековую продолжительность жизни и способность разговаривать с животными; (2) Серебряный век, когда некоторые из этих качеств были утрачены; (3) дальнейший упадок, отметивший начало Бронзового века, когда человечество оказалось в безрадостной и испорченной современности.

В противовес теории упадка, которую косвенным образом поддерживала католическая церковь, напоминая о грядущем конце света, философы эпохи Просвещения выдвинули идею о том, что человечество способно совершенствоваться и более того — самосовершенствоваться. Для того чтобы прийти к этому заключению, они исследовали небеса с помощью философских приемов и взглянули на землю своими собственными глазами, полагаясь на методы дедукции и наблюдения, а не на религиозные вероучения. Начали они с того, что присвоили себе привилегию, до тех пор принадлежащую Богу, и переименовали животных, птиц и растения. В 1735 году Карл Линней — шведский табакофил и ученый — создал научную систематику, позволяющую указать определенное место любому живому существу. Линней присвоил двум видам табачных растений новые названия, окрестив их Nicotiana rustica и Nicotiana tabacum в честь Жана Нико, придворного врача Екатерины Медичи.

Желание вмешаться в порядок создания и покончить с суевериями было очевидным не только в областях, связанных с животным и растительным миром. Естественный порядок правления, во главе которого стоял король, в эпоху Просвещения был подвергнут сомнению, равно как и прочие аспекты социальной организации. Даже история, начиная с язычников, была эксгумирована и анатомирована. Эдуард Гиббон — великий английский историк того времени и типичная фигура Просвещения, был убежден в пользе табака для вдохновения, в том, что общаться с музой следует посредством носа. И хотя другим странностям Гиббона (вроде того, что одежду надо носить до тех пор, пока она не обветшает) в Англии не подражали, его страсть нюхать табак нашла своих последователей в «крепости курения».

Стремительному подъему нюханья табака в Великобритании не нашлось ни практического, ни рационального объяснения. Нюханье табака проникло сюда как мода. Нюханье, как и Просвещение, было французской выдумкой. В середине XVIII века считалось, что французы — самый остроумный и элегантный народ в Европе. Их философии, литературе и манерам, а также забавной привычке нюхать табак вместо того, чтобы курить его, подражали во всем мире. Пока нюханье табака распространялось от Анд до шотландских горных долин, французы превратили его в моду. Со времен Жана Нико нюханье стало придворной традицией. Вскоре оно распространилось от королевской спальни до зала аудиенции и буквально ворвалось во французское общество в целом. Театральный дебют нюханья табака произошел в 1665 году в первой сцене первого акта мольеровского «Дон Жуана». Пьеса начинается с появления Сганареля с табакеркой в руке, поющего хвалу табаку: «Что бы ни говорил Аристотель, да и вся философия с ним заодно, ничто в мире не сравнится с табаком: табак — страсть всех порядочных людей, а кто живет без табака, тот∙ право, жить недостоин. Табак не только дает отраду человеческим мозгам и прочищает их, он наставляет души на путь добродетели и приучает к порядочности»[3]. К 1748 году, когда знаменитый венецианский авантюрист и соблазнитель Джакомо Казанова посетил Париж, появление нового модного сорта нюхательного табака, как он сообщает в своих мемуарах, свело парижан с ума. На вопрос Казановы, почему перед лавкой собралась толпа, его собеседник объяснил, что эти люди хотят купить нюхательный табак. Мы присоединяемся к вопросам Казановы:

Собеседник Казановы высказывает соображение о французском обществе XVIII века, которое вполне приложимо и к английскому.

Мода и просвещение были не единственной связью между англичанами, французами и нюхательным табаком. Порошкообразный табак впервые попал на Британские острова в виде подарка от храброго адмирала Хопсона, после его победы в морском сражении у Виго (1702). Пятьдесят тонн великолепного испанского табака было захвачено у объединенного флота Франции и Испании, и продано в морские порты западной Англии, что внесло в усвоение этой привычки патриотизм. Нюхательный табак оказался не только трофеем победы в сражении у Виго, но и ключом к ней. В решающий момент схватки, когда Хопсон прорвался через защищавший гавань бон на своем корабле, ветер стих, и он оказался в ловушке между двумя французскими судами. Хопсон удерживал позицию «с беспримерной отвагой и принял от них несколько бортовых залпов». Затем французы атаковали его брандером, взрыв которого, казалось, положил конец надеждам англичан, «но на великое счастье случилось так, что французский корабль [брандер] был «купцом», загруженным нюхательным табаком… При взрыве табак в какой-то мере загасил огонь и спас английский военный корабль от уничтожения», лишив, таким образом, католиков надежды на победу.

Нюханье табака — любопытная привычка. Сейчас она почти исчезла, и потому ее необходимо описать, поскольку она существенно отличается от нюханья кокаина. Нюхательный табак вдыхали носом, но там он не оставался, а удалялся спровоцированным им чиханием, в невинном действии которого впоследствии стали видеть своеобразный оргазм. Любитель брал понюшку табака указательным и большим пальцами, поочередно подносил к одной и другой ноздре и резко втягивал внутрь. В другой руке у него был наготове носовой платок, а в случае отсутствия такового — рукав, в который он и чихал. Особое внимание уделялось тому чтобы при чихании не гримасничать. Безупречный нюхальщик был чисто выбрит, имел твердую руку и ухоженные ноздри. Небрежность при нюхании табака вела к очевидным неприятностям.

Превратившись в модную привычку, нюханье табака сломило сопротивление английского общества, любовь которого к правилам и ритуалам привела к разработке целого этикета нюханья табака, позволявшему установить общественное положение и умственный потенциал незнакомца. В качестве примера может послужить освященная временем хроника идиотизма журнала «Татлер»: «По письму не понятно, что он за человек, но я узнаю у Чарлза (Чарлз Лили, французский парфюмер и продавец нюхательного табака), какой формы у него табакерка и по ней определю его характер».

Хотя нюхать табак можно было бы назвать шагом в сторону упрощения (в отличие от курильщика, нюхальщику не нужен даже огонь), это не совсем так. Состав нюхательного табака постоянно менялся, особенно после того, как он стал любимцем общества. Те, кто нюхал ради моды, а не для удовольствия, заказывали самые экстраординарные смеси. Для изменения свойств табака использовались всевозможные компоненты с животными и растительными добавками. Некоторые из них, вроде амбре (масло, получаемое из кишечников кашалотов), применяли, кажется, лишь для того, чтобы нюхательный табак стал очень дорогим и неэффективным. Светское общество и его нелепые привычки вдохновили английских поэтов и драматургов на замечательные произведения. Свифт. Шеридан. Филдинг и Поуп — все употребляли табак и, невзирая на лица, высмеивали общественный слой, к которому сами же принадлежали.

Появление альтернативной формы использования табака помимо курения нашло свое отражение в литературе. Литературные герои достаточно точно характеризовались манерой употребления табака. Например, в романе Генри Филдинга «История Тома Джонса, найденыша», дающем превосходную картину английской жизни того времени, сквайр Уэстерн. сельский джентльмен, курит немыслимое количество курительных трубок, тогда как его сестра, занимающая видное место в лондонском светском обществе, нюхает табак. Оба пытаются выдать замуж героиню романа, красавицу Софию (которая не курит и не нюхает табак) сообразно своим желаниям, но вопреки ее воле.

В некоторых случаях табак оказывался для писателей не только досугом, но и средствам заработка. Создание марок табака, начатое с «Ориноко», продолжалось: табак паковали и снабжали иллюстрированными этикетками, нередко с лозунгами или стихами, восхвалявшими его достоинства. Этим занимались писатели, обосновавшиеся в Сохо и великолепно высмеянные в опере «Граб-стрит». Чтобы заработать на портвейн и нюхательный табак, поэты, драматурги и сатирики сочиняли броские фразы для торговцев табачными изделиями, особенно предназначавшимися в продажу простолюдинам. В ретроспективе их работы, по крайней мере в том. что касается свободы выражения. — это серебряный век рекламы табака. Не связанные законами о защите прав потребителей или о возмещении вреда здоровью, эти писаки постоянно прибегали к гиперболе для продвижения марок своих заказчиков:

Этот призыв украшал этикетку табака Лича Болдуина (Гринвичский торговый дом), на ней был изображен также раб с табачным листом. Забавно, что духовные наследники Граб-стрит — современные рекламные агентства — по-прежнему пребывают в том же районе Лондона и по-прежнему рифмуют рекламные строки для табачной промышленности.

Отчасти рост популярности нюхательного табака можно отнести на счет еще одной моды, как раз в это время пришедшей к англичанам с континента: стирка. До сих пор они считали личную гигиену опасной и воздействие воды и мыла на человеческую кожу не одобряли. Нюханье табака, несмотря на то что оно провоцировало чихание, а иногда и насморк, считалось более гигиеничным, чем курение. Курение связывали со средними веками, которые общество сравнительно недавно покинуло, и осуждали как порок простолюдинов, духовенства и ученых. В 1773 году доктор Джонсон записал: «Курение вышло из моды. Конечно же, гадкая вещь: дым проникает из вашего рта в рты, глаза и носы других людей, а от них — к вам, и все-таки я не могу объяснить, почему то, что требовало от людей так мало усилий и однако же сохраняло их от полной пустоты, смогло выйти из моды». Грамотнейший доктор, автор первого английского словаря, нюхал табак горстями и набивал карманы своего камзола волшебным табачным порошком.

Социальные различия, разграничивающие курение и нюханье, возросли до такой степени, что закоренелых курильщиков подвергли остракизму и изгнали с их плевательницами из общественных мест. У революции с нюхательным табаком имеется современная аналогия: курение и алкоголь, парные привычки современных англичан, спровоцировали длительную борьбу за чистоту, которая привела к тому, что англичане отказались от темного пива и крепкого табака, которые обожали их предки, в пользу светлого пива и легких сигарет.

Когда нюханье табака вытеснило в светских кругах курение, англичане приписали ему те же свойства, которые раньше приписывали курению. Большую часть нюхательного табака в Англии продавали как лекарство. По-видимому, суеверие распространялось одновременно с наукой, и нюхательный табак продавали как безупречный стимулятор разума. Типичный пример: нюхательный табак «Империал Снафф» рекламировался как средство «от всех головных болей и... всех болезней тела и души».

Распространение нюхательного табака столкнулось с обычным для британского правительства бюрократизмом и налогообложением. Атака началась с законопроекта о добавках, предложенного Георгом I, который заявил, что новый закон призван защищать здоровье нации, хотя на самом деле заботился о доходах короны. Закон ограничивал число веществ, которые позволялось добавлять в нюхательный табак, в частности запрещал использовать в качестве добавок опилки, землю и песок. Все дело было в том, что табак с примесями облагался меньшим налогом, часть которого доставалась королю. Кроме того, британское правительство стремилось усилить свой контроль над внутренним рынком табака. В 1773 году парламенту был представлен на рассмотрение закон об акцизах, целью которого было обязательное складирование табака, импортированного в Великобританию. Законопроект об акцизах вызвал в Лондоне бурю негодования.

Британцы продолжали упорно доказывать, что табак не является предметом роскоши. Они были уже готовы различать употребление табака в зависимости от уровня благосостояния, но большинство потребляющих табак британцев, как и их предки, считали, что табак жизненно необходим для существования. «Как долго табак считался предметом роскоши? Разве он не является неотъемлемой частью жизни бедняков? Сколько тысяч людей в Лондоне не отведывали и кусочка съестного до полудня, а то и до вечера, если не считать глотка спиртного и трубки табака? Поднять его цену... для этих несчастных ничуть не лучше, чем поднять налоги на мясо и хлеб». В данном случае потребители табака добились редкой победы над законодателями, и законопроект об акцизах был отменен. Различие между предметами первой необходимости и роскошью было в то время немаловажным, и вызывало жестокие политические дебаты. Согласно преобладающему мнению, роскошь развращает бедняков, и потому необходимо было точно определить, что является роскошью, а что нет. Бедняки нашли себе защитника в лице Адама Смита, просветителя. курильщика трубки и популяризатора новой французской науки экономики в англоязычном мире: