Дневник. 1941-1943

18 и 19. Читал «Тихий Дон».

20. Воскресенье. Переработал «Довоевались» (правда, очень несущественно). Явился Вильхельм с очень неприятным известием: в Институте приказ — эвакуировать детей всего состава Ин[ститу]та с матерями. Места: рудник Калата (около Свердловска), Челябинск, Риддер. Эвакуация будто бы обязательна под ответственность директора.

21. Поехали с Галюськой в город — я выяснять вопрос об эвакуации, а она собирать имущество. Был я в Ин[ститу]те, оказалось, что эвакуация необязательна, едут очень немногие, направление — рудник Калата. Я в Ин[ститу]те встретился с химиком Е.М. Дмитриевым, он постоянно живет в Малаховке. Мы с ним судили-рядили и решили — оставаться.

Был я также по вопросу об эвакуации в Литфонде, откуда также получил открытку. Условия таковы: Чистополь (на Каме), предоставляется крыша и больше ничего. Все расходы на свой счет. Нам это не годится, нет денег.

Заходил в «Науку и Жизнь». Статья сдана на иллюстрацию, но рисунки еще не готовы. В ВТО сдал «Довоевались».

На пути из Москвы только что сошли из трамвая и пошли через метро на платформу — тревога! Полтора часа просидели на чемоданах в переходе между метро и станцией, потом благополучно уехали. А в 10 часов снова тревога и продолжалась до рассвета.

От нас был виден бой над Москвой, огненно-яркие вспышки снарядов зениток, лучи прожекторов, бороздящие небо, слышна канонада.

23. Опять был в Москве. Заходил в «Науку и Жизнь». Рисунков нет, статья наднях идет в набор.

В трамваях и повсюду разговоры о бомбардировке. Разрушены дома, но военные об'екты не пострадали.

Был в ВТО. Некто Новицкий, к кому идут пьесы от Бархаша, «Довоевались» забраковал, а «Глухонемого» одобрил. Теперь эта вещь пойдет в Главрепертком. Ездил в Ин[ститу]т, т.к. прошел слух, что выдают деньги за август. Это оказалось уткой. Еще справлялся об эвакуации. Вчера отправлен последний эшелон и больше наверно не будет. Это меня мало огорчило — ехать в неизвестность мало интересного.

24. В 9 часов утра поехали с Вивой за вещами. Притащили немалый груз, почти все ценное.

В ночь на 23 опять была бомбардировка — нас разбудил сильный разрыв в 1 ч[ас] 20 м[инут] ночи, в 2–3 км. от нас. Все выскочили, одели ребят, и до 3 часов стояли на террасе. Часа в 2½ еще был второй сильный разрыв, тоже неподалеку (вероятно, в Цаги).

В ночь на 24 вновь тревога; слышен был огонь заградительной артиллерии, видны прожектора, но у нас было спокойно.

25. Еще рейс с Вивой за вещами. Привезли еще многое — носильное теперь все. Выехали в 7 часов, вернулись в половине первого. Потом делали бомбоубежище.

А в 5 часов был налет на Сортировочную — говорят, масса жертв, т.к. бомбой снесло пассажирскую платформу. Сергей Шумилов пришел из Москвы пешком, Евгений явился в 12 ночи — электричку до Люберец довез паровик, рельсы уже восстановили; а от Люберец она пошла на токе.

26. Делал бомбоубежище. Тревоги днем и вечером не было до момента, как я пишу эти строки (9 ч[асов]) Получил письмо от Ив[ана] Лукича, предлагает прислать к нему Адика.

27. В ночь на 27 была сильная бомбардировка Москвы. Все сидели на задней террасе, наблюдали картину ночного боя. Две бомбы упали не очень далеко — в нескольких км. Вечером В.И. Шумилов сообщил нам, что в Ин[ститу]те производится запись в эшелон, отправляющийся в Алма-Ата, мы с Галюськой сказали, что не думаем ехать. Но ночью Г[алюська] так тряслась, что утром у меня явилась мысль уехать. Соообщил ей, она ухватилась за эту мысль. Решили отправиться всей семьей, забрать с собой и Виву. Г[алюська] начала собираться, укладывать вещи в чемоданы, шить под'одеяльники. Делать на даче уже ничего не хотелось.

28. Поехал в Москву и записался на эвакуацию со всей семьей. Говорят, что эшелон отправляется между 1 и 3 авг[уста]. Но жить придется не в Алма-Ата, а в районе. Правда, Евгений дал мне адреса родных, но работу там, в самом городе, найти, конечно, не удастся. На билеты, говорят, 50% скидки, ехать в товарных вагонах. Слухи относительно того, куда попадешь с этим эшелоном, туманны и разноречивы и, вообще, будущность в провинции без денег и без работы представляется весьма сомнительной.

Был в ДИ, они, повидимому, эвакуируются. Разговаривал с Штейном из Комитета по Дел[ам] Искусств — «Глухонемого» он забраковал; по его словам первоначальная редакция была лучше (!). А ее уже пропустили Бархаш и Новицкий. Вот и пиши после этого миниатюры. Пропадает всякое желание.

Вернувшись из Москвы, советовался с Г[алюськой] и решили: не ехать! Будем сидеть здесь, на даче. В смысле бомбежки здесь безопасно, вероятность падения бомбы почти равна нулю, продовольствие есть. А в провинции голод — многие едут обратно, надо иметь деньги, а их у нас нет.

Начал работать над бомбоубежищем.

29. Целый день работали с Вивой и Левкой над убежищем, но не кончили.

Уехали Худяковы — эвакуируются в Астрахань. В ночь на 29 была бомбежка — сидели в комнате, не выходили.

Приехал с фронта (вернее с фронтового тыла) Николай Барсуков. Он привезет к нам на дачу Веру и Ал[ексан]дру Дмитр[иевну]. Вечером он и Вера уехали в Никольское.

30. Ночь на 30-ое прошла спокойно.

Утром приехал Николай, привез Ал[ексан]дру Дм[итриевну], кой-какие вещи и с Вивой поехали в Никольское за вещами. Я и Левка работали над убежищем, закончили перекрытие, сделали лестницу.

31. В ночь на 31^ое была тревога. По предлож[ению] Николая влезли в убежище, сидели там около 2 часов (с 1 часу ночи до 3). Без скамеек было страшно неудобно, сидел скорчившись или вытягивал ноги выше головы. Стрельба была не очень сильная, периодами.

В 11 часов 25 поехал в Москву с Николаем и Верой. Николай поехал на фронт.

Был в Ин[ститу]те, узнал, что директор назначил меня в унитарную команду Ин[ститу]та (дежурить раз в пятидневку). Звонил в журнал «Наука и Жизнь», мои статьи пошли в Главлит.

Вернувшись из М[осквы], занялся скамейками в убежище, поставил две — с обеих сторон.

Август.

1. В ночь на 1-ое опять тревога. Сидели в убежище с 10⁴⁵ до 1³⁵. Сидеть было удобно и тепло. Воздух циркулирует, т.к. есть вытяжная труба. Днем возился — устанавливал дверь на петлях. Обиль стены одеялами и ковриком в дальнем углу — стало еще теплее и уютнее.

Приходится заботиться о бомбоубежище — ведь теперь там приходится проводить порядочное время.

2. Закапывали кое-какие вещи под дом, таскали книги с террасы — тоже под дом, очищал чердак от разного хлама — в целях пожарной безопасности, и готовил к промазыванию глиной. Литературой заниматься совершенно некогда, масса всяких хлопот, связанных с безопасностью семьи.

Да — сегодняшнюю ночь опять сидели в убежище с 10⁴⁵ до 2.

3 (воскр[есенье].) С 8 утра до 8 вечера дежурил первый раз в Институте (унитарная команда, звено связи). День прошел спокойно. Ночью тревога, едва лишь успел вернуться на «Отдых».

4–8. Хозяйственные заботы — утепление дачи на зиму. Я таскал глину в тачке с просеки, подавал на крышу, конопатил щели и т.д. Галюська мазала. Понед[ельник] и вторник — потолок, среда–пятница — стены. У Гал[юськи] удивительная энергия при ее слабых силах — она проделала за эти дни огромную работу.

В ночь с 8 на 9 я дежурил в Ин[ститу]те. Меня перевели в пожарники; пост — на чердаке второго корпуса. Но ночь прошла без тревоги.

9. После дежурства заехал на квартиру, нашел письмо из «Наук[и и] жизни», где просят заехать для переговоров о новой статье. Не поехал — решил после выходного.

дневник

10 (В[о]с[кресенье].) Начали работу по штукатурке фундамента. Я работал мало, разболелся зуб.

11. Начало занятий в Ин[ститу]те. Читал первую лекцию II-му курсу. Было человек 20. Потом поехал в «Н[ауку] и Ж[изнь].» Богданова просила срочно, в два дня написать статью «Зенитная артиллерия и математика». Дал согласие, вернувшись домой, подбирал материалы.

12–13. Писал статью, частично перепечатал.

14. Утром кончил перепечатку статьи, поехал в Москву. Завез статью в «Н[ауку] и Ж[изнь]», узнал, что две написанные ранее статьи в наборе, пойдут в ближайшем номере.

Оттуда — в Ин[ститу]т, на ночное дежурство.

Ночь прошла спокойно, но я заболел. Болела голова, знобило, расстроился желудок.

15. Утром поехал сразу в амбулаторию. Смерили t° — 37,6. Дали бюллетень на три дня. Заехал на квартиру — нашел письмо от Анатолия, он в Тихвине, в какой должности неизвестно. Из Томска пришло письмо от Немченко, просит выслать переработанного «Витаминова» и другие пьесы, если они написаны.

Абрамов письмом просит зайти переговорить о «Бойцах-Невидимках» (письмо от 8-го); я звонил в ДИ, оттуда ответили, что редакция переехала — куда неизвестно. Звонил ему домой, телефон не отвечает. Разыскивать не было сил, кое-как добрался до дачи.

16–20. Болезнь. В субботу чувствовал себя хорошо, считал, что поправился. Ночью полез в убежище (об этом не пишу уже, т.к. сидим почти каждую ночь, по 2–3–4 часа), схватил озноб, кое-как пересидел, а когда кончилась тревога — 38°! (До тревоги была нормальная).

Воскресенье — все время т[емперату]ра выше 38, слабило через каждый час, обессилел, а ночью опять пришлось скрываться в убежище. Я было устроился наверху, но не так далеко упала фугасная бомба, пришлось итти вниз.

Пон[едельник], вт[орник], среда — медленная поправка.

А дни стоят роскошные, летние, с восхитительным теплом и негой. Теперь бы за грибами ходить, рыбачить...

На фронте дела идут неважно, настроение скверное.

Послал письма Анатолию и Евг[ению] (от Евг[ения] получена телеграмма из Казани и открытка).

21. Поехал в поликлинику, оказалась температура 37,6°. В связи с этим мне продлили бюллетень до 23. Выход на работу — 24. Был в ДИ, виделся с Абрамовым. Повидимому, они собираются продвинуть «Бойцы-Невид[имки].» Договорились встретиться в понедельник 25-го.

22. Вечером узнал от В.И. Шумилова ошеломляющую новость: приказано эвакуировать всех детей из Москвы и пригородов до 25-VIII. Он мне сказал, что есть направления на Омск, Томск и ряд других городов. Долго советовались с Галюськой, решили ехать в Томск; там Вива может учиться, я работать для К[омите]та по Делам Искусств, а пристанище можно найти на первое время у А.А. Молодова. Гал[юська] начала укладываться.

23. Хоть и с бюллетенем, поехал в Ин[ститу]т. Мне заявили, что я должен эвакуироваться 24-го! Я ответил, что это немыслимо, т.к. не хватит времени собрать и перевозить вещи.

— Ориентируйтесь тогда на 25-ое, — сказал мне нач[альник] сектора кадров Михайленко.

На Томск направления не оказалось, но есть на Омск.

— Берите на Омск, там как-нибудь доберетесь до Томска, — сказал мне Михайленко. Он же заявил, что эвакопункт гарантирует на месте работу и жилплощадь.

Я внес 320 р[ублей] в бухгалтерию за 4 билета до Омска, но просил работника, который ведает этим делом, покупку билетов призадержать, т.к. мы не успеем справиться к 25-му.

Дома получилась целая драма. Г[алюська] стала упрекать меня, зачем я взял направление в Омск.

— Из Омска нас не выпустят, до Томска оттуда не добраться!

Словом, она доказала мне нецелесообразность моего поступка, и я с ней согласился. Решено. было, что я завтра же поеду и возьму деньги обратно. Поедем лишь в том случае, если будут билеты в Томск или Алма-Ата.

24, воскр[есенье]. Приехал в Ин[ститу]т, нашел завед[ующего] покупкой билетов Ив[ана] Никол[аевича] и взял у него обратно деньги. Возвратившись на дачу, ничего не делал — плохое настроение, какая-то апатия, вдобавок после обеда страшно разболелась голова и болела всю ночь.

25. Поехал в Ин[ститу]т. Читал с 11 до 1 часу студентам лекцию, а в голове бродило совсем другое. Говорю, напр[имер]: «Этот тип уравнений мы рассмотрим в следующий раз», а сам думаю: «К следующему разу меня уже не будет в Москве...»

После лекции меня потребовали к замдир[ектора] по хоз[яйственной] части Рогожину. Он и Михайленко напустились на меня, почему я не еду. Мои доводы относительно Томска были отвергнуты.

— Мы никому не позволим нарушать Указ Президиума Верх[овного] Совета! — заявил Рогожин. — Вы должны ехать, а если не поедете, мы вас отчислим от работы и не будем за вас отвечать!

Кроме меня, также напустились они на Добровольского.

Наконец, договорились: я поеду в Омск 27-го. Деньги внесу на следующий день. Рогожин настаивал, чтоб я тут же писал заявление об увольнении, но я воздержался (до завтра).

Приехал на дачу — сборы. Наутро решили возить с Вивой вещи.

26. Утром Вива встал вялый, с головной болью. Начался понос. Измерили t° — оказалось 38,2. Заболел так же, как я и тем нарушил все наши планы. Я решил, что Мих[айленко] и Рог[ожин] не поверят его болезни и предложил ему ехать в Москву, в амбулаторию. До станции он кое-как дошел (вещи я вез на велосипеде), а на платформе окончат[ельно] обессилел (дорогой, его, между прочим, прослабило). Он сказал, что пойдет обратно. К счастью, свидетелем его болезни оказался В.И. Шумилов, я просил его сообщить об этом в Ин[ститу]т. В.И. помог мне донести вещи до трамвая, я поехал домой, а он в Ин[ститу]т.

Из дому я поехал в Ин[ститу]т, сказал Мих[айленко], что поездка откладывается на несколько дней, до выздоровления Вивы (деньги на билеты вносить не стал, заявления об увольнении писать тоже не стал.) На дачу поехал поздно. Второй раз с'ездить с вещами не удалось.

27. Утром стал упаковывать пиш[ущую] машинку.

— Давай, снимем с нее каретку! — заявила Г[алюська]. — Это очень легко делается и ее удобно будет везти.

Начали мы мудрить и снимать с нее разные части, которые, будто-бы, мешали снять каретку. Но, чем дальше в лес, тем больше дров. Дело кончилось тем, что мы ее испортили окончательно, так и пришлось ее везти в М[оскву].

Здесь я с ней еще провозился часа два, собрать и поставить части на место не мог, вызвал мастера и он за 30 р[ублей] мне ее исправил, почистил, направил звонок, переменил букву «е». Словом, машинка, пришла в порядок. Но с'ездить второй раз я уже не мог.

28. Вива поправился (очень быстро, надо сказать). Я, он и Паша 2 раза с'ездили в Москву, перевезли вещей мест 14. (некотор[ые] из них мелкие). Погода была скверная, дождь. На станцию возили вещи на велосипеде, в грязи. Словом, пришлось испытать большие неудобства.

Вечером, когда приехали с вещами в другой раз, я получил повестку из военно-учетного стола милиции; предложено явиться с воинским билетом. Я очень разволновался; но билета при себе не было, пришлось отложить явку до следующего дня. В конце-концов я решил, что меня вряд-ли мобилизуют и поехал домой в более спокойном настроении.

29. Опять поехали с утра трое — Вива, я и Паша, нагрузившись вещами. После того, как сложили их дома, я пошел в милицию. Там только удостоверились, что я рожд[ения] 1891 г[ода] и тотчас меня отпустили. Вива поехал на дачу, а я в Ин[ститу]т, где заявил Михайленко, что готов эвакуироваться.

Пошел с заявлением об увольнении к зам[естителю] дир[ектора] по учеб[ной] части, А.Н. Вольскому, а он воспротивился моему увольнению. Только после долгих разговоров он согласился меня отпустить, узнав, что я пенсионер, и предварительно согласовав этот вопрос с врио дир[ектора] Ив[аном] Петр[овичем] Величко. В общем, я свое увольнение оформил, взял пенсионную книжку, а заявление с резолюциями сдал в бухгалтерию для производства расчета по 29-VIII.

Но билетов в Омск нет и неизвестно, будут ли...

Приехал домой, зашел в эвакопункт Молотовск[ого] р[айо]на. Направления все те же: Борисоглебск, Рузаевка, Чишмы (Башкирия), Актюбинск (Казахстан)... Здесь мне сказали, что меня вряд ли отпустят, т.к. трудоспособных мужчин не эвакуируют. Я очень расстроился, стал звонить Ив[ану] Никол[аевичу], он ответил, что пункт Лен[инского] р[айо]на против моей эвак[уации] не возражает, т.к. завед[ующий] там просматривал список и утвердил.

Пока я звонил, приехали наши с дачи. Имущество, «подлежащее эвакуации», привезено все. Месяц тому назад мы с великими трудами таскали все на дачу, теперь таскаем обратно. Неразбериха полная! Многие не советуют ехать, ходят слухи о голоде, о том, что на местах не прописывают и т.д. и т.п.

Ночью пришла в голову мысль (во время бессонницы) просить командировку от ССП (через Маршака) или от К[омите]та по Дел[ам] Искусств.

30. В 9 часов был у Маршака; он меня принял в постели. Командир[овку] он подписать не может; ее мог бы подписать Кирпотин (он сейчас предс[едатель] правл[ения]), но вряд ли подпишет, да она и недействительна. При мне он позвонил в Литфонд и просил оказать мне всяческое содействие. С[амуил] Я[ковлевич] в состоянии страшной истерики, настроен необыч[айно] нервно. Плачет:

— Я умру через 2–3 дня! Почему все наваливаются на меня, почему это я должен за всех хлопотать и т.д.

На секретаршу, которая не сразу соединила с ним, кричит, стучит кулаками. Словом, от встречи с ним осталось самое тяжелое впечатление. От Маршака поехал в Литфон, к зам[естителю] дир[ектора] Шафрову. Он сказал, что меня Литф[онд] может эвакуировать меня только через эвакопункт. Направления все те же, что и в других пунктах, Алма-Ата и Томска нет (в'езд туда воспрещен). Кроме того он сказал, что мне на от'езд надо взять разрешение Кирпотина, а Виву вряд-ли отпустят, т.к. ему 17 лет.

Словом, наша эвакуация трещит по всем швам... Не поедем же мы без Вивы!

Был в К[омите]те по Дел[ам] Искусств. Там тоже полный отказ. «Мы не можем командировать драматургов, мы распоряжаемся только театральными работниками».

После всех таких речей я поехал в Ин[ститу]т и договорился с Величко, чтобы меня пока считали на работе, до того времени, пока не будет билетов, иначе я рискую и не уехать и остаться без места. Он на это согласился и я свое заявление из бухгалтерии взял. Вообще, вряд ли мы уедем... Из провинции тревожные вести, кто уехал — рвутся в Москву, многие, говорят, приходят пешком (из тех, кто не очень далеко забрался).

31 (воскр[есенье].) Ничего особенного. Отдых, от'едаемся после дачной голодовки. Я за два месяца сбавил не меньше 8–10 кило (в этом еще виновата и болезнь).

Сентябрь.

1. Новый учебный год — тридцать второй по счету... Как-то он пройдет и суждено ли нам его пережить? Кто знает...

В Ин[ститу]т я приехал около 10 часов. Пошел в Сект[ор] Кадр[ов] за карточками и разговорился с преподавателем физкульт[уры] Жужиковым. Он мне сказал, что ГУУЗ его командирует преподавателем в Степняк (около Борового), а он не хочет ехать.

У меня разом вспыхнула навязчивая идея: «В ГУУЗ! Взять куда-нибудь командировку на работу и уехать, уехать из Москвы!»

Не долго думая, я отправился в ГУУЗ, благо он у нас же на 4-м этаже.

Пришел к завкадр[ами] Левиной и оказалось, что есть место препод[авателя] механики в Чимкентском Горно-Металлург[ическом] Техникуме (правда, в заявке было сказано, что требуется инженер-механик).

Я заявил, что справлюсь, что механику я читал и пр[очая] и пр[очая]. Левина меня направила к Зайцеву.

— А вас отпустит Ин[ститу]т?» — спросил Зайцев.

— Конечно, отпустит, — ответил я и, ни о чем не думая, отправился хлопотать. Написал заявление об увольнении (второе за 4 дня!), получил согласие В.И.Шумилова, пошел к директору Суханову (он вернулся, но, к моему счастью, был очень занят). Меня с этим заявлением направили к Вольскому и тот дал (вновь!) согласие.

С этим увольнением я явился к Зайцеву (да, в хлопотах — я прочитал лекцию второму курсу только один час; время казалось бесконечным, а в голове бродило чорт знает что! второй же час, по моей просьбе, заменил Вас[илий] Ив[анович], а я бегал, хлопотал).

— Возьмите еще характеристику! — заявил мне Зайцев. Я пошел опять к Вас[илию] Ив[ановичу] и получил очень хороший отзыв о работе.

С этим я помчался в ГУУЗ, готовый подписывать какие-угодно заявления и анкеты.

Но тут мой пыл охладили. Зайцева не оказалось, а Левина сказала, что надо предварительно послать запрос в Чимкент — м[ожет] б[ыть] это место занято. Я начал доказывать обратное, выражал полную готовность ехать на риск, но, в конце концов, вынужден был согласиться.

— Вам не надо было брать увольнения, а получить только принципиальное согласие, — сказала Левина.

Это верно, но на меня просто нашло какое-то затмение. В хлопотах и суете я опоздал на занятия с группой на 7 мин[ут] и имел за это неприятный разговор.

Три часа занятия показались мне вечностью. Каждую перемену я бежал в ГУУЗ, а Зайцева все не было. В четыре часа я кончил, и вознамерился его ждать.

Потом взял верх голос благоразумия, я разыскал Вольского и просил пока считать меня на работе — до тех пор, пока не выяснится вопрос с Чимкентом. Он (добрая душа и отнюдь не бюрократ!) согласился.

Я пошел в учебную часть и к диспетчеру. Там меня встретили в штыки.

— На ваше место уже назначается Челабова! Вот проект приказа, — сказал мне Лайнер.

— Но ведь моего то увольнения нет, — отпарировал я (в самом деле, оно у меня лежало в кармане).

В конце концов, договорился, что пока работаю. Затем пошел к Левиной, просил ее послать в Чимкент молнию. А через 10 минут, обсудив все выгоды и невыгоды затеваемого предприятия, решил, что невыгод больше, опять разыскал Левину и просил ее сегодня телеграмму не посылать, а послать завтра, когда я дам окончательное согласие ехать, посоветовавшись с семьей. Она согласилась.

В этот день я вел себя, как настоящий психопат!

Дома рассказал обо всем, Гал[юська] заявила, что в Чимкент. не поедет, Вива уже начал учиться в Авиац[ионном] Ин[ститу]те. Окончательно решили — из Москвы не уезжать!

2. Ликвидировал все последствия. Вольскому, Лайнеру и Шумилову заявил, что остаюсь. В.И. даже возмутился, но быстро отошел. Челабовой я сообщил о крушении ее планов сам — она осталась очень недовольна (между проч[им], это особа очень способная на интриги и проказничество).

3. Занимался с 9 до 4 в Ин[ститу]те (с перерывом в 2 часа). Звонил в «Науку и Жизнь» о том, что остаюсь. Журнал их будет существовать, договорился с Богдановой, что напишу статью «Парашютизм прежде и теперь».

Звонил в ДИ. Абрамов болен. Дороватовский просил рецензента на «Б[ойцов]-Н[евидимок]», из военных. Я договорился с полковником авиации В.И. Поповым, котор[ый] работает у нас в Ин[ститу]те.

4. Был в ДИ. Оказ[ывается], они хотят печатать «Б[ойцов]-Н[евидимок]» и скоро; просят быстро продвинуть книгу и поработать над ней. В бумажке, котор[ую] заготовили Попову, сказано: «Т.к. книга идет в набор, просим дать рецензию к 8/IX.» Это меня порадовало. (Кстати, с тех пор, как покончили со всеми колебаниями, настр[оение] стало гораздо лучше. Кстати и тревог в Москве уже нет около трех недель).

Свез Попову рукопись, он обещал к 8-му сент[ября] рецензию дать. К сожал[ению], моя работа задерживается, т.к. экз[емпляр] рукописи остался на даче, раньше воскресенья мне за ним не с'ездить.

5. Занимался в Ин[ститу]те с 9 до 4.

Несколько слов о 300 р[ублей], что я получил у Никонова. Вышла неприятная история. Проклятая баба Макарова обманула, нарушила честное слово и свое письмен[ное] обязательство и денег ему не отдает. Подожду еще два-три дня, если у него ничего не выйдет, придется ему деньги вернуть, а самому вновь начать с ней тяжбу (даже, вероятно, не с ней, т.к. она, кажется, сменяется).

6. С 1 до 4 занимался в Ин[ститу]те с группой, которая переходит к Вильхельму. Звонил в Детизд[ат], пытаясь получить сведения, где рукопись «Бойцов», но ничего не выяснил.

Вечером читал.

7. Ездил на дачу. Забрал кое-какие книги, газеты, снял зеленые помидоры с кустов. Заколотил чердак, окна дачи, кухню, сарайчик и т.д. Словом, приготовил дачу к зиме; Барсукова с дачи с'ехала в этот же день. Теперь дача стоит пустой, пустует и убежище, на которое положено столько труда.

8. Попов подвел, рецензию на «Б[ойцов]-Н[евидимок]» не дал, обещает к 10. Был в ДИ, получил рукопись с записками Абрамова. Их не так много, как я думал.

В ночь на 9-ое была тревога, наша первая тревога в Москве. Но самолетов прорвалось всего два и было не страшно. Правда, грому много, т.к. зенитки стреляют очень близко. Сидели в щели около 3 часов.

9. Читал Диккенса «Большие надежды». Работа над рукописью не клеится — не знаю, каковы будут замечания Попова.

В ночь на 10-ое была тревога, с 10³⁰ до 4 утра и очень сумбурная. В час ночи был отбой, а когда улеглись спать, поднялась стрельба (без тревоги). Стреляли часов до 2. Потом была об'явлена тревога, ушли в щель, но стрельбы уже не было.

10. Занимался в Ин[ститу]те с 9 до 4. Попов опять подвел, клянется, что завтра рецензия обязательно будет. Ночь спокойна.

11. Ездил в Ин[ститу]т получать зарплату и хотел получить рецензию, но ее опять нет. Рукопись Попов мне возвратил, а рецензию обещает завтра.

Ночь дождливая, темная, прошла спокойно.

12. Прочитал черновик рецензии Попова и взял, чтобы перепечатать на машинке.

Рецензия в основном благоприятная, но указан ряд ошибок и неточностей. Надо исправить, это займет несколько дней.

Вечером рецензию перепечатал.

Ночь опять прошла спокойно.

13. Попов подписал рецензию. Я занимался сверхурочно два часа за Вильхельма, которого, как немца, высылают из Москвы. Затем поехал в ДИ. Абрамов мобилизован на 10 дней в МПВО, Дороватовский болен. Разговаривал с Наумовой, она читала рецензию, обещала выписать мне аванс в счет «Б[ойцов]-Н[евидимок]» в размере 500 р[ублей]. Финансы несколько улучшаются — Анатолий прислал 300 рублей.

Книгу просят делать срочно. Теперь засяду. В военном кабинете взял несколько книг и пачку военных журналов.

Сегодня с 1 часу до 4 — ночное дежурство (пожарник) — по переулку.

Ночь прошла спокойно — как всегда до сих пор в мое дежурство.

14 (воскр[есенье].) Работал над рукописью, перерабатывал статьи: «Прицельные приборы», «Пушка, гаубица, мортира».

15. С 9 утра до 4 дня работал в Ин[ститу]те; утром стал искать читательский билет Лен[инской] б[иблиоте]ки и обнаружил, что он остался на даче. После занятий поехал в библиотеку и мне выдали новый.

Вечером немного поработал над «Бойцами».

16. С утра и до 5 часов работал в Лен[инской] б[иблиоте]ке; делал выписки о радиомаяках, авиации, зенитной артиллерии.

Вечером немного посидел над рукописью.

17. С утра до 12 работал над книгой, потом Ин[ститу]т. Вечером опять сидел; переделывал статьи «Радиомаяк», «Зенитная артиллерия».

18. Рано утром ездил к Абрамову, договариваться о книге, но оказалось, что это напрасный труд: он завтра выходит на работу. Он уже читал рецензию Попова и намерен выписать одобрение на книгу. Условились, что я приду в Детиздат завтра.

Работал над рукописью. Заново перепечатал (переработав) статью «Парашютизм прежде и теперь».

19. С 9 до 4 — Ин[ститу]т. Свез «Б[ойцов]-Н[евидимок]» Абрамову, он просил оставить ему рукопись для составления аннотации, обещал возвратить 20-го.

Был в журнале «Наука и Жизнь», отдал статью «Парашютизм». Читал корректуру статьи «Математика и авиация» — рисунки плохие, художник, как видно, никуда не годный; некоторые рисунки с матем[атическим] характером совершенно исказил.

20. Набрал книг, гл[авным] образом, детиздатовских и свез в кн[ижную] лавку писателей. Получил 317 р[ублей] (по номиналу было почти на 400).

В 4½ был в ДИ, но Абрамов не вышел на работу, рукописи нет, аннотация еще не написана. С 1 часу до 4 ночи дежурил, как пожарник, ночь прошла спокойно.

21. День прошел бестолково, рукописи нет, работать было нельзя. Приехали Пермит[инские] ребята — у всей компании на глазах утащили футбольный мяч — пришлось итти выручать, ходил в милицию. Мяч все же возвратили.

Галюська очень расстроилась — потеряла (верней у ней украли) прод[уктовые] карточки на масло, мясо, конфеты).

Переработал статью «Откуда берется под'емная сила самолета?»

22. 11–4 Ин[ститу]т. Был в ДИ, взял рукопись. Абрамов выписал одобрение, в среду обещают деньги (кстати мне удалось заключить с Детизд[атом] доп[олнительное] соглаш[ение] на 1 лист — теперь книга будет 5 листов — это исключ[ительно] благодаря А.И. Наумовой).

дневник

23. Перепечатывал статьи для книги. В 9 только уселся писать новую — как тревога! Пришлось итти в щель, сидели до 12¹⁵.

дневник

24. Ин[ститу]т с 9 до 4. Денег в ДИ нет, не поехал. Дома отдохнул, вечером сел за работу в 9 часов. Не успел написать и 3-х строк, как опять тревога — и на этот раз чуть не на всю ночь (до 3 часов утра!)

Я еще в эту ночь был дежурным пожарником, ходил по двору, по улице. Под конец в спокойные промежутки уходил в комнату.

У нас еще эти дни болеет Вива — с понедельника у него ангина, так его и приходится таскать в щель тепло закутанного.

25 С утра работа над рукописью. Около 3-х поехал в «Науку и Жизнь», меня туда вызывали открыткой. Заочно договорился с редактором Борисом Георгиев[ичем] Андреевым об исправл[ении] статьи «Матем[атика] и авиация» — я там перепутал по рассеянности скорость и ускорение (в вопросе о весе летчика на пикирующем самолете).

Кстати, там узнал, что мне за статьи «Матем[атика] и авиация» и «Противовозд[ушная] оборона» выписано 793 р[убля]. Они будут напечатаны в 9 №.

Заезжал в ДИ, получил там деньги за «Бойцов-Невидимок» — 1367 р[ублей] (300 р[ублей] удержано за заем).

Пришла в голову мысль написать повестушку листа в 3 о Семил[етней] войне. Герои — Ракитин, Горовой, Марков, Рукавицын, Елизавета, Фридрих, Суворов. Как только кончу с «Бойцами» напишу заявку. М[ожет] б[ыть] пройдет и для радио (как продолжение «Чуд[есного] шара»), хотя у них, повидимому, теперь не бывает таких длинных передач.

Вечером была коротенькая тревога — с 8¹⁵ до 10. Сидели в щели.

26. Институт до 5 часов, а вечером немного поработал.

27. Весь день — с 8 утра до 10 вечера почти не отходил от письм[енного] стола — работал над «Бойцами», хочу к понедельнику закончить. В перерывы от работы занимался с Вивой по в[ысшей]/математике.

Ночь прошла без тревоги, но стрельбы было достаточно. Зенитки палили всю ночь, стреляла даже близкая к нам батарея на Яузе. Но в общем ничего — спал спокойно, просыпался только при близкой стрельбе.

28 (воскр[есенье].) Весь день провел за оформлением второго экземпляра рукописи «Бойцов-Невидимок». Все-таки успел закончить.

29. С 9 до 5 институт. Завез рукопись «Бойцов» в ДИ. Абрамов обещает прочитать к концу недели. Вива поехал в Институт после болезни, вернувшись — торжественно вручил 140 р[ублей] — первая его стипендия, первый заработок в жизни. Знаменательный день!

Я начал читать «Историю Семилетней войны» Коробкова — материалы к повести. В поведении Фридриха очень много общего с поведением Гитлера — параллелизм большой и многообещающий. Подчеркивать его не нужно — сам бросается в глаза.

Ночью — стрельба из зениток — но без тревоги.

30. Утром пришлось ехать в Ин[ститу]т, читал лекцию за Воробьева.

Читал «Семил[етнюю] войну».

Ночью была сильная стрельба из зениток — но тревогу не об'являли. Я спал, Галюська дежурила с двух до пяти. Уж и она привыкла к стрельбе и не боится.

Октябрь.

1 (среда). Октябрь уж наступил... Близится зима — скорей бы! Может быть на фронте наступит перелом...

Для нашей семьи сентябрь прошел благополучно. Я поправился, пополнел, стал чувствовать себя хорошо. Мы сколотили на всякий случай некую сумму денег — если б такая была раньше, м[ожет] б[ыть] и уехали бы — хотя вряд ли... От'езд решается не денежными соображениями — главное, судьба Вивы.

Утром занимался уборкой, с 1 до 4 — Ин[ститу]т. Ночью дежурил с 1 ч[асу] до 4. Перед выходом на улицу стреляли, но в мои часы дежурства было спокойно.

2. С 10 до 3 дня чертил Виве алфавит для его первого листа — у него буквы не выходят. А когда пришел Вива, оказалось, что я чертеж испортил — неверно расположил строки и занял места больше, чем полагается. Стали стирать и перечерчивать. Половину (даже больше) алфавита пришлось сделать заново.

А в 8³⁰ об'явили тревогу и пришлось сидеть в щели до 1 часу ночи. Самолеты в Москву не прорвались.

3. Ин[ститу]т с 9 до 5. Вернувшись, доделывал алфавит. Потом пришел Вива с Лапшонковым и оказалось, что наша кустарная переработка не пойдет.

Пришлось стирать все — и писать заново (в третий раз!) Чертили в две руки, но чертеж все же закончили к часу ночи, т.к. 4-го надо показывать преподавателю.

Ночь прошла спокойно, хотя немного постреляли.

4. Целый день читал «Виргинцы» Теккерея (начал два-три дня назад). Вещь далеко уступает «Ярмарке тщеславия» и даже «Пенденнису». Ездил в Ин[ститу]т заниматься за Воробьева, но занятия не состоялись, т.к. студенты разошлись.

Вечером — помогал Виве делать чертеж.

Злосчастный алфавит извел меня — нужно было убавить толщину букв — я это сделал но недостаточно, а обвел тушью три строки! Пришлось много скоблить — огромная затрата лишнего времени.

5 (воскр[есенье].) Целый день провел с Вивой над чертежом, кончили только в 10 часов вечера.

6. С 11 до 4 Ин[ститу]т. В Ин[ститу]те слушал доклад Трояновского: «Мощная коалиция трех великих держав». Но ничего нового он не сказал — все известно из газет. Вечером ничего не делал.

7. Анатолий опять прислал 350 р[ублей]. Просит кой-какие теплые вещи, Галюська поехала по магазинам искать.

Я читал «Семилетнюю войну»; отрывался от работы, чтобы сходить за капустой (ходили всей семьей — купили 25 кило!)

8–12. Дела на фронте идут скверно, падает город за городом, немцы все ближе подвигаются к Москве... Литературой совсем не занимался — много занятий в Институте, по вечерам читаю Диккенса, Теккерея. В среду опять в Ин[ститу]те кампания по эвакуации детей; составляются списки.

Мы с Галюськой твердо решили, что она с Адиком никуда не поедет — будем все вместе до тех пор, пока это возможно... Из провинции приходят такие известия, которые отбивают всякую охоту к эвакуации.

До субботы меня никто не беспокоил вопросом об Адикé; работники Ин[ститу]та (проф[ессора] и преподаватели, с которыми я беседовал) также не хотят отправлять своих детей.

Немцы уже около Вязьмы; говорят о больших воздушных десантах (но они, по слухам, уничтожены).

Где-то будет организовано крепкое, настоящее сопротивление? Мы верим, что фашистам Москву не взять.

Ночи проходят спокойно. Правда, в ночь с 10 на 11 была очень сильная стрельба — но без тревоги. Мы не выходили, я спал почти все время, просыпаясь только при близких выстрелах.

13. С утра спокойно занимался в Ин[ститу]те, а в 4 часа без 10 минут по ин[ститу]ту разнеслась необычайная и радостная весть: Ин[ститу]т эвакуируется 15 октября в Алма-Ата! Ин[ститу]т сразу стал похож на растревоженный улей — всюду шум, суета, для одних радость, для других — слезы...

Я задержался, составляя списки кафедр математики и механики, приехал домой — эффект огромный. Я разрядил тревожное настроение, которое создалось дома из-за того, что двух товарищей Вивы по классу — Лапшонкова и Колодочкина — взяли в добровольцы. Разнесся слух у них о том, что Авиац[ионный] Ин[ститу]т тоже эвакуируется, но только старшие курсы. Вива, конечно, поедет с нами, в Ав[иационный] Ин[ститу]т уже не пойдет. Я договорился с Величко о том, что его примут в наш Ин[ститу]т.

Вечер укладывались, а потом не спали — разговаривали, не веря своему счастью. Я спал всего 2 часа — с 4 до 6. Тревоги, к счастью, не было.

14. Утром поехал в Ин[ститу]т, получил справки. Об'явлено, что весь проф[ессорско]-преп[одавательский] персонал едет в обязат[ельном] порядке (с семьями), студенты тоже. Посадка 15-го, в 5 часов, с какого вокзала еще неизвестно.

День прошел в хлопотах и укладке. После обеда ездил в Ин[ститу]т, но ничего нового, место посадки не выяснено.

Звонил в ДИ — Наумовой — прощался.

Сейчас запаковываю эту тетрадь — пока буду писать черновые записи в записной книжке.

Переписано из записной книжки.

Запаковал тетрадь. Настроение эвакуационное. Место посадки обещали об'явить с утра, утром отложили до вечера. В Институте вылетели все стекла, т.к. в ЦПКиО упала фугасная бомба. Картина разрушения отчаянная. Я сгребал стекла с лестницы и до сих пор слышу их высокий, пронзительный, режущий ухо свист.

В общем, вечером посадку не об'явили. Директор Суханов исчез, оставив за себя Величко, а тот растерялся.

15. Приехал в Ин[ститу]т — мертвая пустыня, народу мало, все бродят растерянные. Величко сообщил мне по секрету, что эвакуация нашего Ин[ститу]та намечена в 20-м эшелоне, а в сутки отправляется только один эшелон. Итак, дело безнадежное — мы не уедем, пропали надежды избавиться от этой удручающей обстановки. Хотели распаковываться, но решили пока оставить — по случаю бомбежек.

16. В ночь на 16 октября произошли поразительные события, которые, быть может, только через десятки лет будут описаны беспристрастными историками. В Москве произошла дикая паника, беспримерная в истории СССР Сбежали тысячи руководителей советских учреждений, директора фабрик, заводов, парткомы и райкомы. Многие захватывали казенные машины, взрламывали гаражи, похищали огромные суммы денег, делили их между собой. Они распустили стихию рабочих, дикую необузданную массу недавних пришельцев из деревни, которые еще не успели проникнуться пролетарским самосознанием. Был брошен лозунг:

«Бери, хватай все, что можешь! Все равно немцы не сегодня-завтра будут в Москве!»

И потащили... Разграбили Мясокомбинат, тащили окорока, огромные круги колбасы. Разбили обувную ф[абри]ку «Пар[ижской] коммуны» студию Мосфильма, где люди надевали на себя по несколько костюмов. Разграбили Серпуховской универмаг... Словом, всего невозможно перечислить! Почти все фабрики и заводы закрылись, рабочих рассчитали и выдали им рюкзаки: «Идите пешком, немец близко!» Картина ужасающего развала, анархии и полной моральной безответственности. Вот так руководители!

Но многих из них поймали на дорогах и расстреляли, а потом уже и власти начали наводить порядок.

Говорят, что ночь на 16 окт[ября] в Москве была ужасна. Мы, правда, ничего не знали в своем изолированном домике, в глухом переулке. Утром я пришел в Ин[ститу]т, узнал об этих событиях. Публика бродила, совершенно потрясенная, кое-кто был такого мнения: «Советская власть доживает последние дни... Москва, наверно, будет сдана... Ее объявят открытым городом, чтобы не подвергать напрасным разрушениям...»

Говорят, между Сталиным с одной стороны и Молотовым и Ворошиловым с другой идут разногласия. Молотов и Ворошилов за то, чтобы оставить Москву без боя, а Сталин за то, чтобы взорвать мосты, водопровод, электростанции и т.п.

Словом, картина потрясающая, паника всеобщая.

В этот тревожный день В.И. Шумилов и его близкие убежали из Москвы с котомками за плечами. В Ин[ститу]те еще в 10–11 утра я узнал, что собирается уходить пешком группа работников и студентов во главе с секретарем парткома Гавриловым.

Я решил, что мы с семьей не можем к ним примкнуть, это физически невозможно. Перед уходом из Ин[ститу]та я позвонил Шумилову и услышал:

— Мы уходим из Москвы! Оля, я и Вальтер пойдем пешком до «Отдыха», переночуем и оттуда на Муром (с Куровской ветки). [Надо сказать, что в этот злосчастный день ни метро, ни ж[елезные] дороги не работали] Вас они не тронут, а я ведь партийный работник, меня весь район знает... Я пожелал ему счастья и удачи, а сам поехал в Детиздат, там встретил Воробьеву (в Детиздате была картина хаоса и всеобщего бегства, везде все открыто, брошено, как и у нас в Ин[ститу]те) и она отдала мне «Пионеры в Норландии», а «Бойцов» я сам нашел на столе у Абрамова и забрал.

Домой вернулся после трех часов. Вечером читал Диккенса.

17. С утра был в Ин[ститу]те, ничего и никого! Но пришли милиционеры опечатывать здание и устанавливать охрану. Из Ин[ститу]та поехал в ССП, узнать нет ли там какой-нибудь возможности уехать (кстати, накануне я звонил туда и получил ответ: «Ничего у нас нет, никакой эвакуации!», что оказалось дикой и нахальной ложью, т.к. в это время Правление ССП и близкие к нему писатели удирали, позорно бросив на произвол судьбы всех остальных литер[атурных] рядовых и даже некоторых «генералов» — Мариэтту Шагинян, Ляшко, но об этом позже.)

Приехав в ССП, я узнал об этом бегстве. В Союзе была пустота, я встретил там Дмитриева К. П, Ковынева Б. К. Решили организовать инициат[ивную] группу и хлопотать об эвакуации. Начали звонить в НКПС «благодетелям», но ничего не вышло, да и не могло выйти, эти организации уже не распоряжались вагонами.

Безрезульт[атно] звонили до вечера, но Ковынев узнал, что этим же занят драматург А.Г. Глебов, человек деловой, настойчивый и с большими связями. Мы пошли к нему и я предложил стать его помощником. Выявилась такая группа: Глебов, Волков, Эфрос, Ляшко, Бóлихов (зав[едующий] секрет. частью ССП). Начали звонить в высшие инстанции, в СНК, куда уже обращался Глебов, и даже ходил в Кремль, и там ему обещали содействие.

В 5 часов вечера приехал с фронта В.П. Ставский. Когда он узнал о положении, то очень возмутился, что столько писателей осталось в Москве. Он позвонил зам[естителю] предс[едателя] СНК СССР Косыгину и просил дать 2 вагона (я к этому времени составил список, который подписал Ставский: 70 членов ССП и вообще писателей, а с семьями около 150).

Косыгин предложил обратиться к его секретарю Кузьмину, и тот обещал дать ответ через два часа. Но и в 7 и в 8 и в 11 часов никакого ответа не было и даже на телефонные звонки никто не отвечал. В 11 часов мне пришлось итти домой пешком через Москву, под обстрелом зениток, и, кажется, моросил мелкий дождь (впрочем, точно не помню, знаю, что были лужи). Дома меня уже успели похоронить (я не догадался позвонить Верочке в аптеку), Галюська встретила меня в истерике, т.к. я ушел {из} дому еще утром.

Я им сообщил о том, что есть вероятность эвакуации и опять начались лихорадочные сборы и упаковка всего, что было распаковано. Укладывались до 4 часов утра, а в 6 я уже встал, поел и поехал в ССП.

18. В Союзе снова началась кипучая организац[ионная] работа — звонили весь день, а никак не могли добиться ответа — никто в СНК не подходил к телефону.

В 5 часов я позвонил секретарше Косыгина и просил ее сообщить ему, что его распоряжение не выполняется, что Панфилов (другой зам[еститель] пред[седателя] СНК СССР, с которым я говорил утром и который обещал дать ответ по телефону в течение дня) ответа не дал. Перед тем, как я все это начал докладывать (очень взволнованно, конечно), она сказала: «Подождите минутку!» и очевидно в это время вторую трубку взял сам Панфилов. Раздался мужской голос: «Это все мы учтем, составьте докладную записку, мы вас вызовем в Кремль» (я ему говорил и о том, что Правление ССП сбежало).

Все время шло составление списков, обзванивание по телефону, распределение по направлениям (Ташкент, Казань). Глебов — замечат[ельный] организатор, очень симпатичн[ый] человек. Работал до ночи, в ССП и переночевал.

19. Домой вернулся из Союза в шесть утра. Укладка шла полным ходом, много вещей уже было уложено. Побрился, поел и снова отправился в ССП. Там опять кипучка до самого вечера. Надежды на вагоны все же казались сомнительными и у нас с работником Литфонда Арием Давидовичем Ротницким родилась мысль создать группу человек в двадцать — такие группы устраивает в поезда уполном[оченный] СНК на Казанском вокзале Болдырев.

Я отнес в Кремль нашу заявку на вагоны, туда же по телефону был передан список эвакуируемых. Дело повидимому налаживается. Часов в 9 вечера, а может быть и позже получилась долгожданная весть: СНК дал три теплушки на Ташкент! Отправка 20 окт[ября] с 3 до 6 вечера на Павелецком вокзале. Домой я решил не ходить, но часов в 10 позвонил Розов, я его просил пойти к нашим и сообщить им о времени и месте отправки.

Итак — появилась надежда! Начали составлять точный список эвакуируемых в Ташкент. Я был записан туда первым и назначен комендантом одного из вагонов.

В 9 часов вечера (с предварит[ельным] об'явлением) передавалось постановление Комитета Государ[ственной] Обороны. Как у нас всех (сужу по себе) билось сердце, когда мы начинали его слушать. Думалось, что об'явят такое: «Всех мужчин от 16 до 60 лет мобилизовать...» и т.п. Но, к счастью, оказалось не то. Речь шла об установлении порядка, в Москве введено осадное положение, мародеров приказано расстреливать на месте.

В эту ночь я спал часа 3, а вообще за все 3 ночи часов 7–8 и ничего! Голова свежа, самочувствие нормальное.

Вечером 19 снова приезжал Ставский и был в клубе писателей. Он снова звонил в Кремль и, очевидно, ускорил решение. В интимной беседе с двумя-тремя из нас Ставский обязательно советовал уезжать. «Москва продержится еще две-три недели», — говорил он. «Если бы у нас на Московском участке фронта было 300 танков, мы погнали бы немцев ко всем чертям... Но их нет...».

Из разговоров Ставского вытекало, что опасность, нависшая над Москвой, неотвратима.

20. В 5 часов утра позвонил Арий Давидович Ротницкий. Мы с ним договорились, что он достанет машину и мы поедем на вокзал, разгрузимся, оставим семьи, потом он направится в ССП, а я на вокзале организую прием приезжающих писателей. После этого я направился домой, но к несчастью, прождал 45 минут трамвая, оказывается, по новому распоряжению они ходят только с 6 утра. Доехал на метро и был дома в полседьмого. Информировал Галюську о том, что будет машина, вытащил массу книг и велел их упаковать, т.к. явилась возможность взять их с собой. Я завязал пару тюков, остальные предложил устраивать к 10 часам.

Поспешно помчался в ССП и был там уже в 8 часов. Договорился с Глебовым и Эфросом, что мы едем на вокзал раньше всех, как наметили. В 9 утра Ротницкий позвонил: «Выезжайте, есть машина!» Я опять понесся домой — машина меня обогнала у дома, в ней уже была семья Ротницких с вещами.

Началась погрузка. Вещей у нас оказалось колоссальное количество — больше тридцати мест! Грузовик набили с верхом — ничего себе эвакуация! На Павелецком вокзале отправились к начальнику вокзала Карякину. Оказалось следующее: в этот день эшелон 608^ой не отходит, т.к. еще не отправлен 598^ой, намеченный к отправке накануне. Пассажиров 608^го в вокзал не принимают. Карякин разрешил мне и Ротницкому выгрузиться под навесом, и просил предупредить писателей, чтобы они не приезжали.

Мы в'ехали на машине во двор (тоже по специальному разрешению!), выгрузились, получилась громадная груда вещей. Семьи наши остались с вещами, а мы с Ротницким поехали в ССП (но предварительно я информировал о положении Глебова по телефону).

В ССП пообедал, купил бутылку портвейна на дорогу и вернулся на вокзал. Тут я болтался весь день и всю ночь с красной повязкой на руке «ССП», и потому все принимали меня за дежурного и обращались с вопросами: «Где уборная?», «Где кипяток?» и т.д.

Ночью была проверка документов, но нас она не коснулась, мы были на платформе, а проверяли в вокзале. Правда, мимо проходил милиционер и увидев спящего Виву, спросил: «Кто это?» — «Мальчик!» — ответил я и тем дело кончилось. А в вокзале была очень строгая проверка и многих задержали.

21. {вторн[ик].} С утра мотался туда и сюда, организуя приезд прибывающих. Достаточно суматохи и шуму. Эшелон хотели подать в 6–7 утра, но подали только в час дня. Нам удалось захватить грузовую тележку и погрузиться первыми. Благодаря этому мы заняли приличные места — угол вагона. Вещей удручающе много. Носильщику с тележкой пришлось заплатить 130 руб[лей] (накануне еще отдали носильщику 30 р[ублей] и автомашина 200 руб[лей]).

Потом прибежали другие, вещи начали бросать в вагон массой, не разбираясь, а я проверял посадочные талоны.

Во время посадки били зенитки, видимо где-то летали немецкие самолеты (во время сиденья на вокзале тоже неск[олько] раз была стрельба).

Поезд отошел в 3 часа 10 минут.

Прощай, Москва!..

Надолго-ли? Что ждет нас вдали? После от'езда начали разбираться в людях и вещах. Оказалось, что наших 24 человека, одна постор[онняя] женщина, которую к нам всадили вокзальные власти и 4 красноармейца.

Мы разбились на две половины — по 12 человек; в моей половине мы (5 челов[ек]), Ротницкие (3 чел[овека]), две родственницы Хацревина и две женщины Маркман (из аппарата ССП).

Та половина устроилась вперед нас, на наш взгляд очень уютно, а у нас не вышло, получились какие-то бугры и провалы; ночь провели наполовину сидя.

Ночь была очень беспокойная. Мы очень хорошо ехали без единой остановки до Каширы В Каширу приехали вечером, в 8 часов, была тьма, тучи. И в этой тьме за вагонными дверями топот сотен ног и угрожающие голоса. В вагоны ломилась остервенелая толпа, пытаясь открыть вагоны. Это были тоже беглецы из Москвы, которые доехали до Каширы на местных поездах, а теперь пытались уехать на дальних.

С той стороны, где натиск был сильнее, я поставил трех красноармейцев и они отстаивали вагон (они заявляли всем, что здесь — в вагоне — красноармейцы — и публика отступала).

Картина была жуткая — в нашем вагоне были почти одни евреи, нас мог постигнуть погром. Пассажиры очень напугались, особенно Швейцер, которому рассказал ужасы писатель Ю. Слёзкин: он ездил из Москвы и вернулся, до безумия напуганный разгулявшейся народной стихией.

Я и сам впал в панику и во время самых сильных натисков, когда двери отходили в сторону, несмотря на то, что их держали сильные ребята-красноармейцы, кричал истерическим голосом:

— Товарищи красноармейцы, приготовьте винтовки!

Это, конечно, было глупо и опасно, но что поделаешь с нервами, напряженными до крайности? В вагоне слабо горит свеча, за дверями шум и гвалт, двери трещат, люди взбираются на буфера, бегают по крышам...

Но, в общем, все кончилось благополучно. Мы по собственной доброй воле впустили одну женщину, которой якобы надо было проехать четыре остановки (потом оказалось, что она ехала с нами больше 3 суток — до Мичуринска).

Следующей опасной остановкой было Михайловское, где, между прочим, сошли наши спасители-красноармейцы.

Но там все сошло благополучно, были лишь отдельные нарушения, с которыми мы справились очень легко. Ночью мы дежурили то по очереди, то все мужчины вместе и настроение у нас было тяжелое, подавленное.

22. Едем довольно быстро. Днем приехали в Павелец (230 км. от Москвы) Там стояли очень долго и уехали оттуда только ночью (стояли часов 12, а м[ожет] б[ыть] и больше).

Организовались и мы на своей половине — разложили багаж, сверху крыли мягкими вещами и получилось довольно прилично. Спали лучше, по шести человек в ряд, головой к стенкам, ноги к ногам.

Особых событий не было, если не считать обычных свар и склок семейно-бытового характера.

Ночью в 9 часов меня разбудил Влад[имир] Захар[ович] Швейцер и начал таинственно шептать:

— Надо, чтобы это знали только мы с вами. Тут (на ст[анции] Павелец) что-то против нас готовится... Все время ходили сцепщики, стучали-стучали, о чем-то переговаривались, а теперь молчат! Вы подумайте: стучали-стучали и замолчали! Слышите, какая тишина? Тут, наверно, готовится заговор, а в вагонах все спят самым подлым образом! Давайте, хоть мы с вами будем бодрствовать. Когда они придут, мы им скажем: «Что вы тут делаете? Когда мы поедем?»

Кое-как, к 11 часам ночи я его успокоил и мы заснули. Паникёр он и трус невероятный.

23. Приехали в Раненбург, где стояли очень долго, часов 6–7. Я занялся хозяйством вагона. Сделал лесенку при помощи топорика для колки сахара, а гвозди надергал Адиковыми тисочками из старых досок. Сделал в своем углу полку для разных мелочей.

На станции продаются разные продукты: помидоры, огурцы, мясо, курицы, молоко.

Я и частично Вива занимались дровозаготовками, натащили в вагон много дров (какие-то старые козлы, доски и т.п.). Все это стопками под нары.

24. Все еще Раненбург. Из него выехали только в 3 часа дня. Ехали с остановками и часов в 5 были в Богоявленском. Предполагалось, что нас могут отправить оттуда на Пензу через Ряжск и дальше на Самару. Но это предположение не оправдалось, нас повезли дальше на Мичуринск. В Богоявленском стояли часа два.

Ночь ехали, а больше стояли, утро застало нас среди степи. Интересно, как с людей в такой обстановке слетают всякие условности. Все выходят из вагонов, усаживаются на корточках тут же, невдалеке... Все пути загажены до того, что трудно ходить. Вспоминаются по литературе времена гражданской войны. Но как теперь все это быстро наступило!

25. Едем черепашьим шагом. Продвигаемся на километр-два, потом стоим час и больше. К 4½ вечера еще не доехали до Мичуринска, до которого утром оставалось всего километров 30.

Кипятим чайнички, питаемся, лежим, разговариваем. Ветлугин, который рассердился на меня третьего дня за то, что я не стал устраивать ему место, теперь отошел, разговаривает в дружеском тоне. А были с его стороны разные выходки, он кричал, что «я ржу, как молодой жеребец» (?!)

Эфрос хотел вселить к нам двух человек, но я воспротивился и отстоял свой вагон.

Темнеет...

26. Всю ночь нас гоняли по путям, а утром мы проснулись все в той же Кочетовке (перед Мичуринском). Управившись с естественными надобностями, начали растаскивать лесной склад — все тащили огромные плахи, тес, клепку. Пошли и мы, для начала скромно захватили десятка два сырых горбылей.

Потом явился Эфрос, предложил итти на базу за хлебом. Пошли от нашего вагона я и Швейцер. Шли долго, по бесконечным путям — составы, составы, составы, на некоторых следы бомбежки. Наконец, пришли на рынок. Грязь ужасная, основной продукт — картошка. Мы купили два ведра. Хлеба не дождались, пошли назад и заблудились среди всех этих путей, и долго бродили, переходя через площадки, подлезая под вагоны. Наконец, нашли свой состав. Тут опять принялись заготовлять дрова, начали таскать мелочь целыми охапками. В общем сделали порядочный запас дров, особенно отличился Адик.

Женщины начали коллективно варить суп. Я достал кирпичей, установил кастрюли и разжег костер.

Интересную картину представляет проход между двумя эшелонами — настоящий Невский проспект. Масса народу снует туда и сюда по загаженной улице. По бокам дымят костры, варится пища, люди таскают доски, кругом оживление, суета... Утром Галюська кипятила на улице самовар Ротницких и разливала кипяток по чайникам, напоила чаем досыта весь вагон.

Супу мы наелись прекрасно в первый раз за все время пути, а уже исполнилось пять суток наших странствований. Проехали же всего 400 км. и стоим под Мичуринском.

27. Нас хотели отправить в 10 ч[асов] вечера 26-го, но мы простояли всю ночь; только в 5 ч[асов] 40 м[инут] утра нас куда-то повезли, катали полчаса, а потом оказалось, что мы на том же самом месте, что и накануне, в той же осточертевшей Кочетовке! Я ходил с двумя женщинами за водой — мы бродили среди эшелонов, подлазили под вагоны, прыгали через площадки, одна из моих спутниц (Маркман), спускаясь с площадки, упала на спину.

Кипятку набрали на весь вагон, вернулись. Поезд неожиданно тронулся и ушел за километр. Многие остались. Было много шуму, крику, истерик и скандалов. Но потом отставшие пришли.

Начали опять готовить суп и жаркое на улице. Я притащил железный лист, из кирпичей сложил очаг, развел костер и затем принимал участие в поддержании огня и кипятил самовар.

После обеда валялись и наконец в 3⁵⁰ дня поехали из Кочетовки, будь она трое-трижды проклята! Двое с половиной суток мы провели на ее грязных бесконечных путях.

Дальше ехали тихо, с остановками, но все же ехали. А ночью шли даже быстро, настолько, что была тряска и Галюське на голову упала большая эмалированная кастрюля и набила большую шишку.

28. Сегодня кончаются седьмые сутки после от'езда из Москвы. Утром проснулись в Тамбове, куда приехали еще в 12 ч[асов] ночи. Всю ночь кричали паровозы, оглушительно рявкали над самым ухом. Целая вакханалия пронзительных гудков, шум колес, но под эту разнузданную симфонию спалось не плохо.

Мы теперь, как сурки, наедаемся в 2–3 часа дня и до следующих 7–8 часов утра (15–16 часов без пищи, из {них} часов 12–13 спим).

Набрали холодной воды (к кипятку большая очередь, а стоять некогда) и поезд вскоре отошел. В Тамбове отстал от эшелона комендант соседнего вагона №44 Никол[ай] Петр[ович] Дмитриев, говорят, в одной кожаной тужурке и без документов.

На одной из небольших остановок потеряли лестницу, благодаря халатности Швейцера, который, поднимаясь последним, не сумел ее поднять. На след[ующей] остановке мне пришлось делать другую; гвозди опять надергал из старых досок, а бруски были наворованы на топливо в Кочетовке.

Сегодня едем довольно скоро, остановки непродолжительны. Под'езжаем к Кирсанову. На ст[анции] Ртищево решится вопрос, поедем мы через Куйбышев или через Саратов.

Часов в 6–7 приехали в Кирсанов. Поезд догнал Дмитриев с двумя товарищами и привезли хлеб, купленный ими утром по коммерч[еской] цене. По их рассказам они ехали в паровом котле. На наш вагон досталось 4 буханки, но Эфрос заявил, что нам не следовало бы давать хлеба, т.к. мы не коллективисты (!) Очевидно, по его понятиям коллективизм заключается в том, чтобы отставать от поезда.

29 октября

29. В 12³⁰ ночи приехали на большую узловую станцию Ртищево, откуда нас могли направить на Пензу, но не направили, наш путь остался на Саратов. Галюська подняла ложную тревогу, заявив, что уже половина седьмого утра; все стали было вставать; но потом выяснилась истина и все снова улеглись. Из Ртищева уехали ночью.

Утром на небольшой станции добыли воды из колодца и вскипятили три чайника (чайник придумали кипятить внутри печурки — это очень быстро и экономно!). Воду делил я, как комендант, строго поровну между всеми и поочереди и потому чаепитие прошло мирно. Потом принялись варить картошку. Мы ее ели с постным маслом и с соленой рыбой. Очень вкусно!

Едем с небольшими остановками, приближаясь к Аткарску.

В Аткарске были ночью, получили на вагон 3½ булки белого хлеба, вроде сибирских круглых булок; нам досталось ¾ булки и около полкило колбасы.

Мы оторваны от всего мира, мы, как корабль, несущийся по бурному океану... Где-то за бортом бушует война, а у нас кипят мелкие страсти, ссоры из-за кружки чаю, полученной не в очередь, из-за того, что старуха Хацревина ночью сходила в горшок и разлила...

Корабль, терпящий бедствие. Проносятся мимо острова-станции, но и от них мы далеки, т.к. мы в хвосте поезда. Дай бог, чтобы наш корабль благополучно прибыл к желанной пристани, прежде чем народная масса выплеснется из берегов.

А за окном — низкие черные тучи, древняя приволжская степь, по которой, среди древних бурьянов вот-вот, кажется, проедут васнецовские богатыри.

Началась холмистая местность, довольно высокие горы напоминают родину, Устькаменогорск...

Сегодня мы заплатили по 1 р[ублю] 70 к[опеек] с души за нес'еденный нами суп, который якобы пролили заготовители из другого вагона — темная, жульническая история. Наш вагон заплатил 40 руб[лей] за «пшик» — очень досадно!

Под'езжаем к Саратову. Около полудня Арий Давидович уехал вперед с дачным поездом, мечтая заготовить кое-что (у него в Саратове есть родственник). Пока что стоим на под'ездах, далеко от города.

Ребята с увлечением едят белый хлеб с колбасой, полученный в Аткарске.

Наконец-то долгожданный Саратов, на десятый день пути. Но какого пути! Ведь мы пробивались через прифронтовую полосу, заполненную бесконечными эшелонами отовсюду — из Украины, из Москвы, из Тулы и т.д. и т.п. При таких условиях я считаю, что мы отделались очень благополучно. Теперь мы уже очень далеко от фронта и Гитлера, пламя войны полыхает позади... А около Мичуринска меня терзали серьезные опасения, о которых я, конечно, никому не говорил. Мы могли ждать там бомбежки и сюрпризов, вроде немецкого воздушного десанта.

В вагоне обычный нудный разговор о том, кто бы чего поел.

— Я бы поела пасхи... Знаете, белой, сладкой, рассыпчатой...

— А я бы жирных щей со свежей капустой!..

— Я бы с'ела яблоко... и т.д. и т.д.

Это с утра до вечера и ночью. Только и думают о том, как бы набить свое брюхо, да чем-нибудь повкуснее. Культ Маммоны — противно!

— Соусу бы провансаль...

— Да с водочкой бы, да чтобы стаканчик вспотел...

Фу — паразиты! Вот такие люди, сидевшие на руководящих постах и думавшие только о своем толстом брюхе, и довели страну до ее теперешнего положения.

Саратов расположен очень живописно на крутых холмах, но город грязный, перенаселенный, окраины — деревня. Здесь формируются польские части и наши бронетанковые дивизии. В самом городе стояли недолго. Сначала нас часа четыре держали около грязной лужи, потом ненадолго подали к вокзалу, потом на товарную. Везде говорят, что поезд, вот-вот тронется, уйти куда-нибудь не позволяет боязнь отстать. Даже холодной воды не набрали и остались на ночь без питья.

Пьем мы вообще очень часто сырую холодную воду, но пока все благополучно — желудочных заболеваний еще нет. А что было бы летом в таких условиях: грязь, жара, мухи. Ужасающая дизентерия свирепствовала бы во-всю.

Когда поезд тронулся человек шесть из нашего вагона остались на платформе: инвалид Швейцер, трое Ротницких... Они вскочили на тормозную площадку и ехали на ней до следующей остановки.

Ноябрь.

1, с[уб]б[ота]. Ночью проехали километра полтора; утром проснулись около Волги, на высоком берегу. Рядом — пристань. Верочка принесла с парохода чайник кипятку, чаю напились всласть. Говорят, здесь будем стоять до вечера и Арий Давид[ович] снова поехал в Саратов. Эти его поездки служат поводом для беспокойных сцен и истерик его жены. Спускался к берегу Волги. Чудесная, прямо летняя погода, напоминающая сибирский сентябрь. Тепло, солнце греет, синее небо с легкими облачками, широкая Волга, вдали на холмах широко раскинулся задернутый дымкой Саратов.

Чаю сегодня пили вдоволь.

2. Ночью нас двигали туда и сюда, но мы проснулись на той же ст[анции] Увек. Единственным результатом переездов было то, что у Ротницких на верхней полке, которую я вчера устроил, опрокинулась корзина и из нее потоком полились два килограмма лущеных семечек, купленных Арием Дав[идовичем] в Саратове. От меня ему, конечно, попало, как следует.

Утром, наконец, тронулись, простояв в Саратове двое суток. И вот наконец мост через Волгу! Теперь немец от нас далеко... Вспоминаю стихи:

...Татарин злой шагнул

Через рубеж хранительныя Волги...

Эти татары с их так называемыми «зверствами» были сущие младенцы в сравнении с гитлеровскими молодчиками.

Перевалив через Волгу, остановились на раз'езде. Я набрал воды из волжской поймы, накипятили чаю и принялись за суп.

Долго стояли на ст[анции] Анисовка. Погода плохая, холодно, почти все время с самого утра идет дождь.

3. Ехали всю ночь с небольшими остановками и проехали 150–180 км. Ночью миновали ст[анцию] Урбах и в 8 часов утра остановились на ст[анции] Плёс. Грязь ужасающая — и на станции и в вагоне.

Днем — большая станция Ершов. Там покупали обед для всего эшелона, получили хлеб (на нашу семью досталась большая буханка). Утром ели ливерную колбасу, полученную в Саратове. На обед плохой перловый суп и отвратительная манная каша, которую никто не стал есть. Свою порцию мы отдали студентам, ехавшим на тормозной площадке, они с голодухи ели с удовольствием.

В Ершове стояли долго.

4. Ночью, казалось, стояли больше, чем ехали, и все же сделали километров 150. В 9 ч[асов] утра были в Уральске. Там удалось получить два чайника кипятку, но наши косоногие бабы ухитрились один из них пролить (кстати сказать, чайники с водой в нашем вагоне опрокидываются удивительно часто). Все же наша половина напилась вдоволь. Мы доедали ливерную колбасу.

От Уральска едем быстро, за 1½–2 часа сделали больше 50 км.

Хотели варить обед, но нет воды. Сейчас стоим на маленьком раз'езде, казашки предлагают кур и хлеб в обмен на мыло.

На предыдущем раз'езде, где поезд останавливался всего на минуту, отстала женщина с двумя детьми, которая имела неосторожность выйти из вагона.

Сегодня две недели нашего путешествия; судя по темпам, дня через четыре будем в Арыси.

5. В 12 часов ночи были в Илецке. Здесь сошла одна из наших пассажирок, Вера Васильевна Эверлинг (жена брата писателя Хацревина), направляющаяся в Караганду. Она страшно выстудила вагон, сидя у открытой двери, а я половину ночи провел на ногах, открывая и закрывая тяжелую вагонную «дверину». В[ера] В[асильевна] ушла, потом вернулась, заявив, что она сходить не будет. А через 10 минут раздумала и все-таки сошла, приведя людей, которые понесли ее вещи. В результате этой ночи весь вагон чихал и кашлял.

Днем ехали отвратительно, больше стояли, чем двигались. Погода резко повернула на холод, с утра шел снег.

Актюбинск еще далеко, но думаю, к вечеру будем там.

Мои спутники.

1. Николай Иванович Ветлугин, единственный в вагоне русский, кроме меня. Драматург («Улыбка Джиоконды», «Мать» и др.) Человек довольно желчный и ядовитый, но, вообще, с ним можно иметь дело. У него болит нога, поврежденная при неудачной посадке в поезд на Северном вокзале; все же он по мере своих сил принимает участие в обслуживании вагона. Основная должность — главный истопник.

Жена его — Лидия Авксентьевна.

2. Владимир Захарович Швейцер, журналист с «довоенным» стажем, киносценарист. Узкий холодный эгоист. Заботится только о себе, разыгрывает большого барина. За ним, как за кумиром, ухаживают две женщины — жена Наталия Николаевна и сестра Ида Захаровна. За всю дорогу Швейцер не принимал абсолютно никакого участия в общей работе — типичнейший иждивенец. Изображает инвалида, у него будто-бы болит рука, что, по-моему, чистая выдумка. Пренеприятнейший суб'ект, с огромным самомнением. 3. Бровманы — еврейская семья (сын их военный корреспондент «Известий»). Старуху Бровман даже еврейка Перштейн в ссоре обозвала «бердичевской еврейкой». Она думает только о покупках, возможность покупки приводит ее в неистовый азарт и тогда она забывает обо всем на свете. При распределении кипятку первая подставляет кружку, хотя ни за водой ни за дровами семья не ходит и печку не топит. Ее муж — совершенно безличная личность, целыми днями не сходит с места. Дочь — кривая девка лет 35–40, с вывернутым глазом. Тоже тройка иждивенцев, рассчитывающая на чужие услуги.

4. Абрам Абрамович Перштейн — примазался к эвакуации на том «законном основании», что возил на вокзал на машине Эфроса и других писателей. Профессия его неясна. Он выдает себя за инженера, но едва-ли окончил техникум. По развитию стоит на уровне среднего рабочего. Бузотер и нахал; считает, что он знает все на свете, а на деле ничего не знает и не умеет (характерный пример: как он пытался отлить свечку и вылил незастывший стеарин на грязный пол вагона). Марктвеновский тип субъекта, которому рассказывали о туннеле длиной в 1000 футов, просверливающем холм шириной в 800 футов.

Туп и груб, назойлив, нуждается в щелчках по носу, которые осаживают его и делают скромнее.

Жена его — Марья Львовна — работала в пивной, что достаточно ее характеризует.

И все же эти люди, со всеми своими недостатками, лучше «интеллигентов» типа Швейцера. Они добры, отзывчивы, готовы поделиться с другими провизией, дать что-нибудь из одежды и т.д. Под конец пути я разглядел под грубой неказистой оболочкой хорошие качества.

5. Арий Давидович Ротницкий — снабженец Литфонда. Предприимчивый старый еврей с козлиной бородкой, в круглой барашковой шапке. Заражен жаждой деятельности, не может спокойно сидеть на месте. В пути взял на себя обязанности бухгалтера и кассира по снабжению эшелона. В результате или он ходил по другим вагонам, или к нему приходили без конца. В конце дороги надул нас на несколько рублей, получив вдвойне за уступленную нам порцию черных сухарей.

Его жена — Любовь Моисеевна, женщина-слон (по своей комплекции), дура и истеричка, страшно капризная, что к ней совсем не идет. Помню, как она лезла по лесенке в вагон после поездки на тормозной площадке — с диким ревом и слезами, вопя, чтобы ее пропустили вперед всех.

Сестра ее, Анна Моисеевна Бабад — женщина, насладившаяся жизнью; думает только об еде, о вкусных вещах (этим здесь многие заражены). Очень моложава, несмотря на свои 50 лет; гуляла с ухажерами.

Две сестры Маркман, Клара Исаковна и Бшева Исаковна, и сын второй из них — Валя. Клара работала в учетном отделе ССП.

Старуха Хацревина — еврейская старуха, которая не любит, чтобы наступали на ее вещи.

6 ноября. 6 часов утра. Актюбинск. В первый раз за все время пути удалось послушать московское радио (отрывки из последних известий), когда ходил за водой.

С вечера мы топили печку, но ночью в вагоне стало очень холодно. Я встал за 2–3 часа до рассвета и топил печь, а дрова колол при слабом свете, падавшем из дверки. В общем поддержал падающую температуру.

После ночной работы я был зол, как чорт и поссорился с Абрамом Абрамовичем. Он не захотел итти за водой и я обещал выставить его из вагона, как примазавшегося (что было очень глупо с моей стороны!). Он же заявил, что выбросит меня из вагона вместе с вещами (тоже умно!). Впрочем, этот обмен любезностями не имел никакого влияния на дальнейшие отношения.

Холодно. Идет снег. Держали двери закрытыми, но их то и дело приходится открывать, т.к. часто спрашивают Ротницкого, нашего снабженца. Вагон выстуживается, все ворчат.

Едем довольно быстро.

7 ноября. 24 годовщина Великой Октябрьской Революции. В каких условиях нам приходится ее встречать...

Ночь была жуткая. С вечера истопили печь, я лег около печки на нару, которую сам же настлал из досок. Но сильно замерз (особенно озябли ноги, хоть они и были в валенках). Встал среди ночи, задолго до рассвета, за мной поднялся и Ветлугин, стали вместе топить печь. Он светил мне лучинами, а я колол дрова сахарным топориком. Незабываемая обстановка... Часа 2–3 мы стояли на ст[анции] Эмба, на улице был мороз, вероятно, около 20 º. Слышались голоса: «Ну как, замерз?» — «Нет, ничего...» Потом меня сморил сон, мы легли спать. Через час я опять замерз и за час до рассвета снова взялся за топку печи

Днем стало довольно тепло, ехали с открытой дверью, греет солнышко, небо синее. Проехали Челкар (350 км. от Актюбинска).

8. Эта ночь была значительно теплее. На ночь немного протопили печь и уж вставать не пришлось, было тепло, но мои ноги были стиснуты между двумя мощными ж...ми Ротницких и потому встал часа в 3, от нечего делать затопил печку.

Несколько человек выходило из вагона на ночной остановке — вдали виднелись яркие огни. Оказалось, что это был Аральск, но это мы узнали только утром.

Печку мы топили с Перштейном до рассвета. Рано утром я набрал четыре чайника воды из степного колодца на какой-то станции. Первые два чайника я зачерпнул просто рукой, а потом спускал чайник на ремне. Одного почтенного старца профессорского вида спускали в колодец за ноги и он зачерпывал воду ведром.

Тепло... Едем с открытыми дверями; холода не чувствовалось даже тогда, когда зашло солнце.

9. Спал у печки на лавке — надоело за много дней вечное просовывание ног между чужих конечностей, откуда их стараются вытолкнуть или немилосердно сжимают. Здесь было очень хорошо, только малость зябли ноги. В общем, проспал всю ночь.

Надо здесь сказать, что еще давно (точно не помню где) — нам пришла в голову мысль ехать не в Ташкент, а в Алма-Ата, куда перевезен наш институт, а также и Авиационный (кстати в нашем эшелоне семь вагонов со студентами и преподавателями МАИ, есть один студент из той же группы, где учится Вива). За Алма-Ата очень много доводов и потому мы без колебаний приняли такое решение (вероятно, еще до Саратова). Кстати — в эшелоне есть научные работники и из нашего Ин[ститута]та: проф. Некрасов, Уманский, Михайленко. Я их встречал на станциях.

В этот день я договаривался со старостой вагона №42 (МАИ) о том, чтобы перетащить к ним часть вещей (тюки с книгами; я выворотил их из-под постелей и они лежат у двери.

Через две остановки Кзыл-Орда. Тепло.

Сегодня едем медленно, подолгу стоим на остановках. Картина степи изменилась; теперь это уже не мертвая пустыня, как раньше, до Казалинска. Есть растительность, видны деревья, довольно часто встречаются аулы, возделанные поля. Барханы — место действия романов Н.Н. Каразина — кончились.

Я предложил студентам 42-го вагона за посадку мешок сухарей и три буханки хлеба. Они вломились в амбицию и сделка расстроилась, даже вещей не хотят брать.

Мы хлопочем, чтобы Эфрос выделил для писателей, едущих в Алма-Ата, отдельный вагон (нас набирается с семьями 17 человек). Но встает задача о переадресовании этого вагона из Ташкента в Алма-Ата.

Перед вечером ко мне пришел некий Рабинович из 47-го вагона (Мясокомбинат), который пойдет в Алма-Ата, а ему (Рабиновичу) с братом надо в Ташкент. Договорились об обмене; 47-ой вагон согласен взять 3 человека.

Вскоре после этого пришли студенты из 41 вагона (МАИ) и сказали, что они возьмут двух. Так[им] образом вопрос как будто улаживается, хотя и могут еще быть трудности.

Ночь прошла на бугристом холме из книг, но чувствовал себя неплохо, только зябли пальцы ног

10. Едем очень медленно, больше стоим. Сейчас довольно большая станция Чиили. Здесь расселили эшелон железнодорожников, эвакуированных из Харькова. Ходят слухи, что в Ташкенте никого не прописывают. Как-то в Алма-Ата?

Погода хорошая, тепло, хотя и чувствуется осенний холодок.

Навстречу днем и ночью идут воинские эшелоны, преимущественно кавалерия. Мы их встречаем не меньше 15–20 в сутки.

Станция после Чиили. Чудесная летняя погода, теплый ветерок. Замечательно! Все высыпали из вагонов, греются на солнышке.

На одном из раз'ездов начали перетаскиваться в вагон №47 — в обмен с Рабиновичами, а на следующем, где стояли очень долго, кончилось это переселение. Вышло очень удачно: там много места и мы все сплавили в один вагон, что раньше казалось невероятным. Это большое достижение и удобство — иметь все вещи в одном вагоне. А мы с Вивой как-нибудь доедем налегке со студентами в 41 вагоне.

Рабиновичи перешли к нам, а Галюська с Верочкой устраиваются в 47 вагоне. Жарко, стоим долго, погода замечательная, что твой московский июнь. Все сбросили валенки, шубы, ходят в одних костюмах, рубашках и даже майках. Кругом безграничная желтая степь, на горизонте за линией ж[елезной] дороги синеют горы. Небо ясное, бледно-синее.

Вечером, в 7–8 часов приехали в Туркестан (станция ж[елезной] д[ороги] и город). Стояли 3–4 часа, выехали ночью.

Я при свете свечки, скатанной Вивой из оплывшего стеарина, читал речь Сталина в Чимкентской газете.

Мы с Вивой собирались спать {сидя} на корзине с углем, но потом я отвел Виву в 47 вагон, а сам очень недурно устроился с помощью тужурки Перштейна, ее пальто и узелка. Я изменил свое мнение о Перштейнах, они грубые и необразованные люди, но гораздо сердечнее и отзывчивее других, едущих в этом вагоне (Ротницкие, Швейцеры, Ветлугины — все эгоисты, очень черствые люди. Напр[имер] Ротницкие отказали Марье Львовне в кусочке хлеба для ребенка, а у самих, наверно, десять буханок).

11. Утро чудное, немного прохладное, небо синее и широкое, летают самолеты (поблизости аэродромы). Говорят, до Арыси час езды. Что-то принесет эта таинственная и грозная Арысь? (По слухам, там какой-то распределительный пункт, где решают судьбу эвакуированных).

Далекие и отвлеченные географические понятия стали реальностью. Мы в Арыси. Масса путей, составов. Я ходил за кипятком, но достал только холодной воды. В Арысь мы приехали часов в 6 утра.

Сейчас около 9. Наш поезд двигают по путям, переформировывают. Жарко. Сидим в вагоне №47.

Вечер. Днем возили туда и сюда, переформировывали составы. Оказывается, нет никаких комиссий по рассортировке эвакуированных — все это вымысел. Но нас задерживают, т.к. станция большая, узловая. Путей около сорока. Я ходил за водой и заблудился, еле нашел свой состав. Вымочил рукав тужурки, когда брал воду из паровозной водокачки, а пока дошел — он уже высох, вот как тепло! Не меньше 25º. Сейчас уже стемнело, а очень тепло.

Писательские вагоны ушли от нас, их перевели на другие пути.

12. В Арыси простояли больше суток. Выехали в Алма-Ата в 8 часов по московскому времени. Едем по сухой холмистой степи, перемежаемой возделанными полями, хлопковыми плантациями.

На одной из остановок Вива зачерпнул из колодца воды нашим медным чайником. Я поел сухарей с водой.

Вчера и сегодня читал «Записки из Мертвого дома».

Узнал от Севастьянова (студент 4 курса нашего Ин[ститу]та, хороший парень, много мне помог при переселении в 47 вагон), что ушедшие из нашего Ин[ститу]та пешком во главе с Гавриловым и Величко) уже в Алма-Ата. Они добрались раньше нашего, видимо, где-то добыли эшелон. Их вышло 250 чел[овек], а человек 50 вернулись в Москву. Севастьянов узнал об этом от отставших от этой партии, которые попали в наш эшелон. Хорошее известие, значит в Алма-Ата уже есть ядро нашего Института.

Часов в 12 приехали в Чимкент. Я купил 8 порций пирога с мясом (очень вкусных), стакан кагору, помидор спелых. Здесь уже можно кое-что покупать и не очень дорого. Пообедали прекрасно.

В Чимкенте простояли до темноты. Говорят, нас задерживают из-за самолетов, которые везет на платформах МАИ, а впереди туннель и они будто-бы не пройдут. Но, в конце концов нас выпустили.

13. Ночь ехали очень хорошо, сделали больше 200 км.

На рассвете приехали в Джамбул. Мы с Вивой купили на вокзале три булочки и три порции мяса с хлебом.

В Джамбуле стояли часа 2, потом пошли ходко, почти без остановок. Окрестности Джамбула цветущие, а дальше до самой Луговой сухая степь.

С правой стороны дороги (считая по движению) тянется величественный горный хребет со снежными вершинами. Он идет параллельно дороге, всего в 12–15 км.

Часа в два приехали в Луговую. С'естного купить не удалось, достали только кипятку, я всласть напился чаю. Поезд маневрирует, отцепляя и прицепляя вагоны. Здесь сошли писатели Авдеев и Назаров, которые направляются во Фрунзе.

14. Решительный день!

Когда проснулись, оставалось около 80 км. до Алма-Ата. Как то нас там встретят?

Началась укладка, сложили вещи в узлы и рюкзаки, в общем приготовились.

И вот наконец-то Алма-Ата!

Нас остановили на станции в 9 км. от города, а к городу идет ж[елезно]д[орожная] ветка. Я не мог найти Некрасова и других, они, как я потом узнал, остались в Арыси, их вагон не прицепили к нашему составу.

Севастьянов свел меня со студентами, отставшими от колонны Величко. Это оказались в большинстве мои бывшие студенты — Зубов, Кириллов, Андреев и др. Он приняли во мне большое участие и обещали приехать за мной из города на машине — институтской или вольной.

Потолкавшись по станции, я пошел в эвакопункт. У дверей начальника сущий ад — драки, ссоры. Я выстоял там часа полтора, потом вышел начальник и узнав, что я из Минцветмета, принял меня без очереди. Думая, что я начальник эшелона, он меня направил к представителю СНК Яковлеву, но от каких-то научных работников я узнал, что мне просто надо явиться в Горно-Металлургический Институт, где наши цветники, а там меня устроят.

Тут же я узнал, что вагоны МАИ перегонят в город. Я в спешке побежал, чтобы пересесть в эти вагоны и так добраться до гор[одской] станции. Каков же был мой испуг, когда я не нашел эшелона на месте! Один железнодорожник сказал мне, что некоторые вагоны ушли в город, а остальные угнали на север, в Семипалатинск.

Я заметался по путям, нет поезда! Побежал было на станцию, к дежурному, на перроне мне сказали: «Вон московский поезд!» Смотрю, откуда-то действительно катятся вагоны, по виду наши. Побежал туда, слышу Адик кричит: «Папа!» Большая радость, что все обстоит благополучно.

Я договорился со студентами 41 и 42 вагона и мы с Вивой перебросали к ним вещи. Это стоило больших трудов и оказалось напрасным, т.к. в 3 часа за мной приехали ребята-цветники, мои бывшие студенты. Они нашли машину (с воли, за 100 руб[лей]), перетаскали вещи (потом обнаружилось, что забыли один тюк с книгами, к счастью, наименее ценный) Они мне сказали, что меня в Ин[ститу]те уже ждут (я забыл записать, что из Арыси Некрасов и Уманский посылали в Ин[ститу]т телеграмму о нашем прибытии) и мне приготовлена комната. Это и привело меня в такой радостный азарт, что я не проверил, как следует, вещи.

На машине ехали долго по грязной дороге, под мелким дождем. Наконец, приехали в общежитие. Встретил Величко, нам показали нашу комнату — хорошую, светлую, большую. Впервые после долгих дорожных хлопот и передряг уснули в тепле и покое.

Алма-Ата.

15. Утром уборка, выхлопывали вещи, потом пошли в баню, но неудачно, она занята военными на весь день. Были в парикмахерской. Я обрился, Виву подстригли, Адика под машинку. Вечером ничего не делали, спать легли рано.

Питаемся в студенческой столовой; суп с вермишелью, на второе тоже вермишель.

дневник

16. Были в бане, помылись. После бани стояли на базаре за яблоками в 3 очередях часа полтора, промерзли, но яблок не купили, не досталось. Встретили на рынке Вивина товарища Колодочкина, он рассказал, что МАИ уже занимается, дал адрес. Они выехали из Москвы 17/X и 2/XI уже были в Алма-Ата, очень споро!

От стояния на рынке у меня разболелась голова и болела всю ночь, хотя и выпил ночью порошок.

Вечером к нам вселили двух сестер Синельниковых — Асю и Ниру. Ася — работник нашего Ин[ститута]та, препод[аватель] кафедры «Золото и платина», Нира — ее сестра, радиоинженер, к Минцветмету никакого отношения не имеет. Прощай уют, теперь наша комната будет, как проходной двор.

17. Вива ушел в МАИ к 8 часам. Я хлопочу о карточках и прописке, пока дело идет плохо. Студентов прописывают, а преподавателей нет (не разрешают местные власти).

Заходил в МАИ, узнавал, где студенты, приехавшие 14/XI — они в доме отдыха СНК, где-то очень далеко (впоследствии узнал, что они два дня жили на вокзале, в теплушках и в это время я мог бы выручить пропавший тюк).

Сейчас сижу в адресном столе. Узнал адреса Валерьяна Волкова, Александра и Петра Устименко. Ольга Курочкина (Молодова) не значится, Тараненко тоже. Степанида Терентьевна Волкова выбыла в Барнаул с Кастекской, 201.

Сходил домой и отправился с Гал[юськой] к Валерьяну, Красноармейская, 81. Оказалось, что это гостиница «Дом Советов» и мне сказали, что он там не проживает. Снова пошел в адресный стол — справку уточнили и даже № комнаты.

Вернулся в гостиницу — узнал, что Валя мобилизован 26 авг[уста], а жена выехала.

Гал[юська] тем временем узнала адрес Натальи Васил[ьевны] Молодовой — 7 линия, дом 119.

Было поздно, пошли домой. Идут слухи о слиянии институтов и о сокращении штатов.

18. Рано утром поехал на 7 линию, 119. Там оказался один обитатель — наш старый сосед по Устькаменогорску — Петр Симонович Курочкин. Я договорился с ним о найме свободной комнаты в его доме (по его словам он почти сдал ее какому-то профессору КАЗГУ). Ни света, ни дров, а цена 150 р[ублей] в месяц!

Оттуда прошел на Кастекскую, 201. Оказалось любопытнейшее совпадение: оттуда выбыла Степанида Лаврентьевна Волкова и именно в Барнаул! Бывает же так. Между прочим, меня предупреждали в адресном столе, что отчество не сходится.

Шел к трамваю по ужаснейшей, грязной дороге. По дороге речка Поганка, через нее любопытнейший мост — обледенелое узенькое корыто на столбах, итти очень страшно, я перебирался чуть не ползком.

Направлялся в справ[очное] бюро, узнать, где местное отдел[ение] ССП, и тут захватила воздушная тревога. Часа два проторчал в проходной будке Дома колхозника, страшно промерз. Узнал адрес ССП, отправился туда. В Правлении всё казахи, встретили меня очень холодно, но от них я узнал, что здесь Маршак, Ильин, Квитко и др[угие] писатели. Успели-таки примчаться сюда!

Маршак представляет Оргбюро по устройству писателей. Я узнал его телефон и адрес — гостиница «Дом Советов», комн[ата] 134. Позвонил — нет дома.

Сходил домой, пообедал и отправился к Маршаку, на этот раз он оказался дома. Обещал оказать содействие и включить меня в список лиц, о которых он будет хлопотать (у писателей создалось об'единение с кинематографистами, вместе хлопочут о прописке). Посидел недолго, он меня просил завтра позвонить.

Вернувшись в общежитие, узнал очень неприятную новость: меня не включили в штат. Конечно прекрасно устроились Величко, Гаврилов, проф[ессор] Ванюков и другие, а нас они продали и предали (Василий Иванович Шумилов, конечно, тоже включен, хотя математику читать будет неизвестно кому: наших первокурсников и второкурсников нет). Поведение этих главарей Ин[ститу]та удивительно подлое! Я очень расстроился. Теперь вся надежда на Маршака и на площадь, снятую у Курочкина.

Вечером Ася Синельникова сказала мне, что слышала обо мне разговор: меня предполагают устроить в Пединституте. Что-то мало мне это внушает надежд, хотя Ася и говорит, что директору Горно-Металл[ургического] Ин[ститу]та звонил директор Пед[агогического] Ин[ститу]та и просил прислать математика.

Спал неважно, ночью проснулся и долго думал. Дела обстоят паршиво, но все же сохраняю надежду зацепиться в Алма-Ата. Верочка собирается уезжать в Семипалатинск.

19. Пошел к 9 часам в Пед[агогический] Ин[ститу]т. Дождался директора Адильгиреева, в беседе с ним выяснил, что им нужен геометр. Директор направил меня к зав[едующему] уч[ебной] частью профессору Тимоско, тот к декану Жаутыкову, а Жаутыков к зав[едующему] кафедрой Сатбаеву.

Выяснилось, что места нет и что директор звонил о тех часах, которые уже распределили между собой работники Ин[ститу]та. М[ожет] б[ыть] и будет место, если не вернется некий Захарин, призванный на военную переподготовку. Это выяснится на-днях. Возможны занятия на заочном секторе, но не утверждены штаты. В общем, как видно, работу получить можно, но главное — прописка!

Поспешил к Маршаку. Он сказал, что я включен в список кинематографистов, для которых хлопочут комнаты и посоветовал обратиться к Большинцову, представителю киноорганизаций. У Маршака я познакомился с Поповой из детского радиовещания. Оказывается, здесь передавались инсценировки «Чуд[есного] шара» и «Волшебника» — но не мои. Попова приглашала меня работать для радио.

Я пошел к Большинцову. Он сказал, что некоторых членов ССП отправляют в районы. Примером того, как там люди устраиваются, служит украинский писатель Сенченко: он служит в колхозе сторожем!

Положение с пропиской очень трудное. Если есть жилплощадь — легче. Я показал справку, полученную мной от Курочкина (о том, что он предоставляет мне жилплощадь). Большинцов посоветовал мне ее переписать; надо, чтобы меня впустили в порядке самоуплотнения, иначе у него комнату отберут, а мне не дадут. Тогда он пошлет своего работника и добьется разрешения на прописку. Это надо сделать не позже послезавтра. Он также посоветовал взять справку от радиокомитета, что я буду работать у них. Сейчас сижу в радиокомитете и жду Попову (кстати, я напросился у Маршака пойти с ним к Абдыкалыкову, пред[седателю] горсовета, который дает разрешение на прописку).

Услышав разговор композитора с работниками радио о том, что он (композитор) хотел бы написать песню о советском летчике, но не имеет слов, я предложил ему «Балладу о советском летчике», которая случайно задержалась у меня в портфеле с самого лета. Гершфельду (такова фамилия композитора) она очень понравилась и он решил писать на нее музыку. Просил работать совместно с ним, обменялись адресами.

Отношение от радиоком[итета] она мне дать согласна, но нет председателя, просила притти часам к 4.

Чтобы не пропадало время, поехал к Курочкину, переписал справку о предоставлении им жилплощади в порядке самоуплотнения.

Вернулся в Радиокомитет. Бумажку я составил, но председатель, Ив[ан] Георг[иевич] Вавилов, отказался ее подписать. Им не разрешено ходатайствовать за писателей — не их ведомство и должен хлопотать ССП. Но говорил он со мной очень любезно, обещал позвонить по телефону, если нужно будет его содействие.

— Мы вас знаем, для нас ваш приезд очень ценен, мы весьма рады!

Остаток вечера провел дома.

20. Утром пошел к Большинцову во Дворец Культуры. Насбирал там гвоздей (идет ремонт!) и нашел иголку (иголок в Алма-Ата нет), но Б[ольшинцова] не было. Встретил юрисконсульта, который посоветовал мне не передавать документы никому, а хлопотать лично, а еще лучше пойти с Маршаком к самому Абдыкалыкову.

Пришел домой и продал детских книг на 500 р[ублей] в Центральную Детскую Библиотеку (Захарина сотрудница б[иблиоте]ки).

Отправился в гостиницу к Маршаку, не застал, пошел к нему на квартиру (ул[ица] Чайковского). Софья Михайловна мне сказала, что насчет свидания С[амуила] Я[ковлевича] с Абдыкалыковым еще ничего неизвестно, но советовала мне самому с этим вопросом к Абдыкал[ыкову] не итти, а просить С[амуила] Я[ковлевича] хлопотать за меня. Я согласился.

Часа в 3 пришел в гостиницу, дождался Маршака. Он мне заявил, что договорился обо мне с Планкиным в горкомхозе и тот даст разрешение на прописку, если есть жилплощадь и справка об эвакуации. В Горкомхозе было полно военных — громадная очередь. Я прошел под видом сотрудника (помахивая портфелем) без очереди. Планкин мне наотрез отказал на том основании, что он не знает, оставляет ли меня в Алма-Ата комиссия, ведающая этими делами.

Я вышел из Горкомхоза в ужасном настроении и опять побежал к Маршаку, просил его действовать. Он взял мои справки об эвакуации от Ин[ститу]та и ССП и обещал хлопотать.

Вернувшись в Ин[ститу]т, узнал «приятную» новость: я окончательно оставлен вне штата, включен только Шумилов. В порыве возмущения я наговорил немало горьких, но правдивых слов о коммунистах и вожаках, которые устраиваются сами, не заботясь о других. Это было передано Величко и Гаврилову, и они в дальнейшем старались вредить мне, где только и чем могли. Правда глаза колет!

Надеюсь на Маршака, думаю, он устроит дело.

21. Пошел в Горно-Металлург[ический] Ин[ститу]т, говорил с зам[естителем] дир[ектора] по научно-учебной части Лысенко. Он человек отзывчивый и направил меня к зав[едующему] кафедрой математики Ахиезеру, который может устроить меня на полставки. Ахиезер сначала было согласился, потом начал придумывать разыне препятствия и в общем отказал; но высказал предположение, что я могу устроиться на кафедре механики.

Серг[ей] Ив[анович] Губкин сказал мне, что я могу устроиться на кафедре прикладной механики у проф[ессора] Вас[илия] Степ[ановича] Макарова (профессор нашего Ин[ститу]та, убежал из Москвы раньше прочих и потому устроился здесь очень хорошо). Макарова я как раз встретил и он обещал содействие, но выразил сомнение, справлюсь ли я с его предметами. По его словам, у него четыре вакансии, а кандидатов три — Максимов, Матвеев и я, все «москвичи». Распределение назначено на завтра. Я ушел несколько обнадеженный.

Звонил Маршаку, он еще не ходил к Абдыкалыкову.

22. С утра пошел в Ин[ститу]т, говорил с директором Коктовым. Он сказал, что вряд-ли меня можно устроить — начерт[ательная] геометрия, которую я расчитывал взять, уже вся дана, а по спец[иальным] предметам у меня нет подготовки. Мне стало дурно при директоре, Лысенко и С[ергее] И[вановиче] Губкине (который как раз пришел туда и хлопотал за меня). Лысенко поил меня водой, с полчаса я лежал в кабинете директора, потом в профессорской и затем ушел домой. Когда я вышел из кабинета директора, меня встретил Макаров. Я хотел с ним говорить, но он просил меня успокоиться и посидеть в профессорской. Лежа там, я слышал, как Губкин уговаривал его дать мне нагрузку. Дома лег, заболела голова.

В 4 часа меня навестил Губкин, он говорил с Коктовым и тот обещал содействовать моему устройству. Макарову он (Губкин) говорил о моих исключительных способностях. Губкин меня очень обнадежил, сказал, что все уладится. Был Шумилов; Макаров тоже расспрашивал его обо мне и тот сказал, что я, конечно, справлюсь. Вечером у меня температура была 38,2º, ночью беспрерывные кошмары и понос (очевидно, на нервной почве).

23 (воскр[есенье].) Послал Виву и Адика с письмами к Курочкину и Маршаку, но неудачно: они ни того, ни другого не застали дома и оставили письма. Днем приходил Губкин и снова меня успокоил. Уговорились завтра в 10 ч[асов] утра пойти в Ин[ститу]т к Макарову.

Утром и днем температура 36,9º, самочувствие почти нормальное.

24. К 10 ч[асам] пошел к проф[ессору] Макарову, спокойный и обнадеженный его обещаниями. Живет он далеко, я как раз встретил его при выходе из дома. Он с места в карьер огорошил меня заявлением, что нагрузки мне дать не может, кроме 25 часов по теории механизмов, которые меня никак не устроят.

— Начерт[ательная] геометрия у нас занята, а с графикой вы не справитесь, будет скандал.

— Я через две недели от вас уйду, дайте мне сейчас нагрузку, чтобы меня прописали.

— Нет, я этого сделать не могу. Обратитесь на кафедру сопротивления материалов, или на физику.

Швыряют меня, как футбольный мяч, от одного к другому.

Расставшись с ним, пошел на квартиру Маршака. От С[офьи] М[ихайловны] узнал, что в 3 часа будет заседание в ССП, где будет решаться вопрос об устройстве писателей. Решил пойти. Явился в Институт, разговаривал с проф[ессором] Иловайским (каф[едра] сопромата), с Медведевской (ассистент по каф[едре] матем[атики] и механики), просил ее перейти сейчас на механику, а мне уступить часы по математике. Она как будто отнеслась к моей просьбе сочувственно, а потом это оказалось лицемерием.

Встретил проф[ессора] Воронкова, зав[едующего] каф[едрой] механики, познакомился с ним. У него есть 150 лишних часов, которые он мог бы предоставить мне, если согласится Лысенко. В общем (считая часы, данные мною в Москве) набирается полставки, все дело за дирекцией.

Пошли к Лысенко. Он не возражает, если Комиссия из КВШ даст им эту полставку (т.е. включит ее в бюджет ин[ститу]та), сам же он по этому вопросу об'ясняться не пойдет. За меня будут хлопотать Губкин и Ванюков, они отправляются к Плоткину (из КВШ).

В Ин[ститу]те я проболтался до 3 часов, обтирая стены коридоров, а потом пошел на заседание ССП.

Маршак по обыкновению запоздал и явился в 4 часа. На заседании выяснилось, что Правление Каз[ахского] ССП подавало в ЦК КПК [Центральный Комитет Коммунистической партии (большевиков) Казахстана] ходатайство о прописке восьми писателей (в том числе был мой знакомец по эшелону Медынский, украин[ский] писатель Бурлака, литературовед Черняк, живущий в Алма-Ата уже 53 дня и другие). И ЦК им отказал! Их прекрасный город, видите-ли, перегружен и 8 писателей доведут его до гибели...

После заседания стали всех спрашивать, кто может ехать в область, а кто нет. Я был настолько нервно настроен мыслями о Виве (перед этим я еще разговаривал с Зощенко: его семья осталась в Ленинграде, а его самого вывезли на самолете, 19-летний сын мобилизован — в таких разговорах мало утешительного!), что со мной приключилась истерика. Я заявил, что никуда в другой город не поеду, в крайнем случае устроюсь под городом, в колхоз и буду носить сыну продукты в котомке за плечами.

Большинцов, у которого семья тоже в Ленинграде, резко меня оборвал и попросил обойтись «без дамских истерик», но Маршак его тоже оборвал и просил меня успокоиться.

— Идите, мы сделаем для вас все возможное, — сказал С[амуил] Я[ковлевич] и я пошел (они решили снова разговаривать с ЦК о нескольких писателях).

Из ССП я шел несколько успокоенный, у меня вновь появилась надежда.

Вечером был у Губкина и просил его завтра хлопотать.

Видно, что и ему это уже надоело.

— Что я такое? Я просто преподаватель, не директор. Величко на меня сердит за то, что я вмешиваюсь не в свои дела и т.д.

В общем, он дал слово пойти, если пойдет В.А. Ванюков. Таково отношение товарищей — а С[ергей] И[ванович] Губкин лучший из них!

Интересный штрих:

В.С. Макаров, отказав мне и выяснив, что и на других кафедрах для меня нет нагрузки, заявил мне:

— Ал[ександр] Мел[ентьевич]! Я теперь перед вами чист!

— Вы-то чисты, да мне от этого нелегче, — был мой ответ.

Пилат Понтийский тоже когда-то умывал руки.

25. С утра в Ин[ститу]те. Ловлю Губкина и Ванюкова, чтобы свести их вместе и направить к Плоткину. Трудная задача: то тот, то другой уходят то из Ин[ститу]та, то в столовую и т.д. Наконец, они стали у двери Плоткина, чтобы пройти к нему без очереди, но это им долго не удавалось. Губкину надоело ждать и он ушел, а в это время вышел Плоткин, с которым Ванюков незнаком. Пришлось об'ясняться в коридоре. Плоткин сначала не хотел и слушать, но наконец разрешил нам передать Лысенко, чтобы тот сделал ему доклад по этому вопросу. Пришлось удовольствоваться этим. Пошли к Лысенко и тот обещал это сделать.

Но прошло часа полтора, в течение которых я слонялся по коридорам, вероятно, вызывая своей унылой фигурой раздражение у Лысенко. Наконец, я обратился к нему и он мне резко ответил:

— Я не буду Плоткину докладывать, я говорил с директором (Коктовым) и он мне запретил!

Из этого видно, как настроен против меня Коктов!

Утром Величко мне сказал, что предс[едатель] комиссии КВШ Синецкий в 2 часа вызывает к себе всех тех, кто еще не устроен, и просил меня их оповестить. Это сделала за меня Галюська, т.к. я боялся упустить Губкина и Ванюкова.

Вместо 2-х нас собрали в 4 и говорил с нами не Синецкий, а Плоткин, который ограничился заявлением, что всех устроят – если не здесь, то пошлют в другие города, откуда у них будто-бы есть заявки. В общем, безответственный и пустой разговор. Люди не понимают, что они играют чужой судьбой!

Величко, присутствовавший при наших разговорах, вел себя исключительно подло. Когда Коктов кричал, что у него нет для меня нагрузки и что он не желает платить мне из своего кармана, а я ему доказывал, что у него нагрузка есть, Величко ни звука не проронил в мою защиту, хотя и обещал не раз. Форменный негодяй!

В 4 часа звонил Софье Михайловне, от нее узнал, что писательская делегация еще в ЦК и след[овательно] результаты переговоров неизвестны.

Вечером узнал от Вивы о том, что родителей студентов прописывает МАИ. Решил наутро пойти туда и попытать счастья.

26. С утра поехали с Галюськой в МАИ. Там я говорил с замдиректора по адм[инистративно]-хоз[яйственной] части Градовым. Он военный, батальонный комиссар, очень симпатичный человек. Он мне сказал, что прописать нас можно, надо только написать заявление по опред[еленной] форме и представить справку от домовладельца, тоже по форме.

Не теряя времени, поехали к Курочкину и, к счастью, встретили его на пути, близко от трамвая, он собирался в город

— Я уж беспокоился, придете вы или нет... — начал он свой обычный припев.

Пришлось ему с нами вернуться, оформить заявление и припечатать печатью одного из соседних домов. С этим документом мы поспешили в МАИ. Градова опять удалось застать.

— Зачем вы написали, что один человек живет на жилплощади в 16 метров! — воскликнул он. — У него же ее отберут. Пишите, что живет человек пять, вас пропишут.

Я при нем же поправил 1 на 4.

— Вот так будет хорошо! Чернила-то у вас такого же цвета?

Заодно я написал заявление от имени Вивы и оба подал. Обещали ответ через пару дней. Настроение улучшилось.

Вечером бездельничал.

27. Утром ходил к Коктову просить должность завхоза (я узнал, что такая должность предлагалась Шубину). Он мне, конечно, отказал.

— Почему это вы никуда не хотите ехать? Зачем вам надо обязательно оставаться здесь?! Работать везде можно.

Мои резоны насчет Вивы он отверг.

— Вас против меня настроили, — сказал я.

— Что ж, пожалуйста, думайте и так, если хотите.

Я ушел без дальних разговоров.

К 10 часам приехал в МАИ. Получил за Виву продкарточки, они давно там лежали, а он не соизволил получить.

К 11 приехал Градов. Разнесся слух, что разрешили прописку всем подавшим заявления, кроме шести человек, список которых вывесили на двери. Я себя в числе этих шести не нашел. Все же я поймал Градова в зале и спросил его, прошел ли я; он ответил: «Да!»

Радость была большая, но ее уменьшали опасения, что в дальнейшем дело может лопнуть — мало ли какие еще могут быть препятствия? Пока решил Галюське ничего не говорить. Градов сказал, чтобы к нему приходили в 2 часа с паспортами. Я вернулся домой, взял Гал[юськин] паспорт «на всякий случай» и отправился в МАИ, Градова пришлось прождать до 6 часов, лишь тогда он начал принимать (я был в очереди вторым). Он меня слегка «поисповедывал», спросил, почему я приехал сюда, где работаю, потребовал эвакуац[ионное] свидетельство, поинтересовался, нет ли связей с заграницей. В общем, мои ответы его удовлетворили и он поставил против наших фамилий крыжики.

Придя домой, я рассказал Г[алюське] под секретом, что дело устроено почти на 100%. Она поджидала меня с большим волнением и страшно обрадовалась.

Градов велел утром приходить за получением свидетельств на прописку. Кажется наша алма-атинская одиссея близится к концу и так неожиданно!

Вечером мне передали, что институт направляет меня в НКПрос, куда я должен явиться к 9 часам утра завтра.

28. В 9 утра пошли с Гал[юськой] в НКП. С завед[ующим] сектором кадров Абдулаевым я держался очень уверенно, сообщил ему, что я член ССП, что о моем оставлении в Алма-Ата поднят вопрос в ЦК, что я работник крупного масштаба и могу работать только здесь, в Алма-Ата.

Это на него подействовало.

— Когда у вас будет прописка, приходите ко мне, мы вас устроим здесь.

Он звонил несколько раз в гор[одской] отд[ел] нар[одного] образ[ования], но телефон был занят.

В МАИ мы узнали, что общий список лиц, которым разрешена прописка, надо разбить по отделениям милиции и снова заверить списки в Горсовете. Я отправил Галюську домой, а сам включился в эту работу, как активист. К вечеру работа была сделана, Градов пошел в Горсовет, и мы — активисты — за ним.

И вот, наконец-то, в руках заверенный пред[седателем] горсовета Абдакалыковым список, в котором мы значимся все четверо! Вот уж теперь дело крепко и мы живем!

Два раза я ходил вечером в 3 отд[еление] милиции с одним из списков и неудачно. Список зав[едующий] паспор[тным] столом не принял.

— Соберите все паспорта и прописывайтесь все сразу!

Административный произвол...

29. Встал в 5³⁰ утра и поехал к Курочкину. Приехал — еще темно, его застал дома, но он как-раз собирался уходить. У него встретил Наталью Вас[ильевну] Молодову, с ней поговорили с полчаса.

В 8 пошел в милицию — пусто. Снова пошел в 9, занял очередь, т.к. уже был народ. Без каких-либо трений и придирок я прописался в 11 часов!

Итак, в кармане прописанные паспорта, ура-ура!

Занес к Курочкину домовую книгу и поехал домой, порадовал Галюську.

После обеда ходил во Дворец Культуры к Большинцову. Узнал, что они принимают кино-новеллы, но у них уже много материала.

— Люди пишут и есть очень интересные вещи!

Еще бы им не писать, они ведь живут не в таких условиях, как я!

Вечером узнал адрес Веры Волковой, пошли к ней с Гал[юськой], познакомились. Живет она в крохотной комнатке с дочерью и матерью мужа. Сидели у нее до 10 часов вечера.

30. Днем были у Курочкина, повесили на окнах занавески, я свез несколько книг и положил в пустую комнату (Курочкин запер ее на замок).

Оттуда заехали к Галине Волковой — жене Валерьяна и случайно застали там и его самого, он получил отпуск на сутки. Посидели, поговорили, даже выпили по стаканчику, это в первый раз в Алма-Ата.

В этот день по два раза заходил к А[лександру] Д[емьяновичу] Устименко и к Гершфельду, но не застал ни того ни другого.

От Волковых вернулись домой в 10 час[ов] вечера.

Декабрь.

1. Был в институте, узнал «утешительную» новость: директор собирается передавать в милицию дело о нашем выселении из общежития. Я отказался в НКП ехать в область, а потому не могу больше жить в Ин[ститу]те без прописки. Хорошо, что мы успели прописаться, теперь хоть есть куда приклонить голову.

Карточки продов[ольственные] обещают дать.

Пошел в НКП, там сидел часа два и попал на прием к замнаркома Тлеубердину. Он взял меня на персональный учет и направил в Гороно.

— Со временем работу получите, — сказал он мне.

Оттуда я зашел в Публ[ичную] Б[иблиоте]ку им[ени] Пушкина и договорился о приеме франц[узских] книг. Для образца принес с собой две книги Жюль Верна; они их сразу взяли, а на остальные просили представить список.

Был в ССП, зарегистрировался.

Маршак сообщил мне по телефону, что он слышал от редактора «Каз[ахстанской] правды»: дело с пропиской пяти писателей (в том числе и меня) предрешено в положительном смысле. Мне, конечно, интересно, чтобы проживание в Алма-Ата было разрешено ЦК партии.

Вызвал из мастерской мастера для починки пиш[ущей] машинки, которая разладилась в дороге.

Оттуда прошел в Ин[ститу]т. Мне отказали в получении прод[овольственной] карточки из-за моего «упрямства» — не хочу ехать в область. И все же карточки я завтра получу!

Звонил Вере Волковой, она обещала мне достать ордер на саксаул. Был мастер. Машинка повреждена серьезно, сломана какая-то важная часть. Он снял каретку и унес, обещает исправить завтра-послезавтра.

В 8 вечера отправился к Ал[ексан]дру Демьян[овичу] Устименко, ждал его до 9. Посидели, поговорили до 11. Выяснилась интересная для меня вещь: его мать может сдать мне комнату, рядом с Колхозным базаром; комн[ата] с электричеством. Я обещал платить 200 р[ублей] в месяц. Завтра он поведет переговоры; думаю, они будут успешны, т.к. мать его нуждается, а он не может ей помогать.

Домой вернулся в 11½, порадовал Галюську. Неужели нам не придется ехать на 7-ую линию к Курочкину? Он — скряга, настоящий Плюшкин, жалеет самовара, не хочет дать ничего из мебели. Условия у него — отвратительные.

2. Утром составил список франц[узских] книг для библиотеки, занес. Заходил в ССП, узнал, что прод[овольственные] карточки получаются в райсовете. Был в Пединституте, надежды на работу плохие; просто не хотят давать — и все тут.

Оттуда пошел к Вере, она дала мне записку в Райсобес, я долго искал его и, наконец, найдя, внес деньги (47⁵⁰ за полтонку саксаула) Пришел домой, и сразу приехали из библиотеки. Свез книги, оставил до оценки комиссии.

От долгого хождения разболелась голова, проспал часа полтора. В семь часов пошли с Гал[юськой] к Устименко; он пришел в половине восьмого и порадовал нас известием о том, что его мать после долгих уговоров согласилась комнату сдать; напугал он ее гл[авным] образом тем, что сказал, что к ней на квартиру могут поставить еврея.

Поехали туда, комната понравилась, теплая, с эл[ектриче]ством, с радио, со всей почти обстановкой.

Я написал согласие от ее имени и припечатал печатью. Домой вернулись в половине одиннадцатого. Ночью проснулся, долго лежал, думал, удастся ли получить разрешение на перемену квартиры. Заснул часов около 7 ненадолго.

3. В 9 был в Горсовете, час просидел в очереди у председ[ателя] горсовета, потом догадался спросить, где надо брать разрешение на перемену местожительства. Оказалось, в горкомхозе, у моего «друга» и знакомца Планкина.

Шел я к нему с трепетом сердечным, памятуя предыдущий прием. Очередь колоссальная, до вечера. Я, не долго думая, через задние двери и предстал перед ясные очи Планкина. Он немного подумал над моим заявлением, но все же разрешил. Оттуда я, опять минуя вторую огромную очередь, боковыми дверями прошел к Перемитину, котор[ый] двигает это дело дальше и скоро получил от него утвердит[ельную] резолюцию. Дальше — через голову 3-ьей очереди подал свое дело секретарю Симаковой. Она мне выписала разрешение и в 2 часа я получил его, уже подписанное Планкиным и с печатью.

В три часа я уже прописался на новой квартире и порадовал Галюську известием, что будем жить на Транспортной. Тотчас поехал к Курочкину, уплатил ему 75 р[ублей] за те полмесяца, что его комната числилась за нами, забрал свои пожитки и с радостным чувством в последний раз проделал длинный, грязный путь до трамвая.

Вечером помогал Галюське укладываться.

4. Утром сборы; получил в Пушк[инской] б[иблиоте]ке 245 р[ублей] за франц[узские] книги. Просил у директора машину для перевозки багажа, получил отказ. Подводу нашел Адик — договорился с мужиком, который привез картошку в столовую, я его нанял за 25 р[ублей].

Сейчас оставляем общежитие Горно-Мет[аллургического] Ин[ститу]та и едем в свою комнату, где будем жить одни, без надоедливых сожителей.На этом заканчивается

третья книга дневника.

Дневник.

Книга четвертая.

С 4 декабря 1941 г.

по 5 февраля 1943 г.

Се повести временных лет...

1941 год, декабрь.

4. Великая война катит перед собой миллионы людей, выброшенных из привычной колеи, из обжитых десятилетиями уютных квартир — бросает их в неизвестность, в темное и страшное будущее... В бесчисленных эшелонах, забивших железнодорожные пути копошатся они, как муравьи, стоят в очередях у степных колодцев, ссорятся, отбивая друг у друга кусок брынзы, принесенный к поезду оборванной бабой, растаскивают щиты, предохраняющие путь от снеговых заносов...

Для нас все это осталось позади. Мы благополучно оставили за собой страшный крестный путь, мы пережили тысячи волнений, связанных с устройством в Алма-Ата, преодолели всяческие рогатки, поставленные перед нами «властями предержащими» и теперь мы опять в «своей комнате», снова начинаем вить свое гнездо. Такова уж природа человека. Самое главное — все мы вместе, есть у нас одежда, обувь, есть деньги на первое время, и есть что продавать. В общем — живем!

Вещи стаскали в комнату, свалили как попало. Стаскивать помогал А[лександр] Д[емьянович] Устименко. Он просил меня успокоить его мать, котор[ая] в ужасе; ей наговорили, что ее надуют, что я буду платить по ставке и т. д. Успокоил старуху, дал ей 100 р[ублей] задатка и она сразу ожила.

Вытащили кой-какие хозяйские вещи и проспали, как на бивуаке.

5. Почти весь день разборка вещей. Гал[юська] убирала, мела, проворачивала невероятную грязь, которая копилась годами.

Я ходил в Ин[ститу]т в надежде получить деньги, но не получил. Гал[юська] ходила в 2 или 3 школы, наконец, устроила Адика в 52 школе, благодаря записке А[лександра] Д[емьяновича] Устименко. В той школе директором жена его брата Николая. Самое ценное, что шестые классы у нее на 1 смене, это здесь редкость. Ему велели завтра приходить.

6. До 2 часов занимался уборкой и перетаскиванием вещей, затем пошел в Собес (насчет пенсии), но опоздал. Ходил в Ин[ститу]т за деньгами, опять нет денег. Знакомился с алма-ат[инскими] магазинами. Звонил в Радиокомитет — Поповой; она сказала, что ждет меня и уже поставила в план мою передачу. Договорились встретиться в понедельник.