Дневник. 1941-1943

Звонил Маршаку, он сказал, что дело с пропиской (по писательской линии) улажено и что мне надо искать свою фамилию в списках, вывешенных в горсовете. Я пошел туда, но своей фамилии не нашел. Договор[ился] с Марш[аком] о том, что я от его имени пойду к Смоличу (Бюро выступлений).

Заходил к Гиершфельду, предупредил его жену, что зайду завтра в 2 часа.

7 (воскр[есенье].) С утра опять домашние хлопоты. Сходил на толкучку, присмотрелся к тому, что там продается.

В 1 час уже собирался к Гиершфельду, как пришли Петр и Александр Устименко. Визит к Гиерш[фельду] пришлось отложить, просидели до 3½ часов, была выпивка, на закуску — жареная картошка. К Гиершф[ельду] заходил в 4 часа — но он болен, лег спать, не дождавшись меня. Устим[енко] зазвали к себе (Петр), там немного поиграли в преферанс. Домой вернулся в 8 вечера, в 10 лег спать.

С ними я договорился о том, что напишу небольшую книжку (в печ[атный] лист) на тему «Мат[ематика] в военном деле», и они ее проведут через НКПрос. Это надо сделать быстро — в 3–4 дня. Как мне нужна пропавшая рукопись! Но что случилось не воротить... Надо срочно восстанавливать исчезнувшее...

8. Утром занимался добыванием обстановки для комнаты. От Петра Устим[енко] принесли с Вивой овальный столик, а от Александра — старую этажерку для книг. Нехватает только ящика под пиш[ущую] машинку — и тогда можно успокоиться и работать.

После обеда получил от Устим[енко] А[лександра] Д[емьяновича] записку о том, что в 28 школе есть уроки физики, и что директор меня ждет завтра утром.

9. Утром к 10 часам пришел в 28 школу (угол Совет[ской] и Фурманова). Выяснилось, что директор прочит мне место завед[ующего] уч[ебной] частью и лишь при этом условии может выделить уроки. Я выдвинул встречное требование: квартира. Директор (Георг[ий] Фадеев[ич] Званцев) на это ответил, что квартира будет вряд-ли, что предоставить ее невозможно. Я обещал дать свой ответ на след[ующий] день.

Остальное время ушло на разные хозяйст[венные] хлопоты.

10. Снова был у Званцева, прождал очень долго. Мы с Галюськой решили, что место завуча стоит взять (зарплата и питание в буфете) и потому я дал согласие — даже и без квартиры. Пошли к зав[едующему] гороно (Ив[ан] Емельян[ович] Соколов). Интересно — как во дни молодости приходится вновь начинать педаг[огическое] поприще переговорами с Иваном Емельяновичем, но только не Мирошниченко!

Выяснилось, что на это место уже имеется два кандидата, проведенных через райком партии (преподаватели педучилища, котор[ое] закрыто). Званцев настаивал на моей кандидатуре. Соколов предложил мне заполнить анкету и написать заявление, что я и сделал. Он мне сказал, что уроки предоставить будет можно.

11. Часов в 12 пришел в Собес, чтобы стать на учет, как пенсионеру, но постояв с час ушел: дело поставлено безобразно, и я увидел, что толку не добиться. По дороге увидел очередь за ливерной колбасой и примкнул к ней. Попав в магазин и получив полкило, примазался к очереди, не выходя из магазина, и получил еще полкило (кстати: потом с'ели ее с большим трудом, т[ак] к[ак] оказалась дрянная, Адик ее совсем не ел).

Ездил в музык[альное] училище к композит[ору] Гершфельду, но неудачно, не застал его.

Вечером составил план радиопередачи «Вожатый уходит на фронт» и написал для этой передачи песню (хотя она имеет и самостоят[ельное] значение) «Походная комсомольская». Песня так себе.

12. В этот день встал рано, к 8 часам был в Собесе, занял 6-ую очередь. Все же отделался только к 11, но зато здесь свои дела покончил. Пошел к Званцеву — о назначении завучем еще ничего неизвестно. Но он мне сказал, что он предоставит мне возможность вселиться в квартиру, а для переговоров по этому вопросу просил приехать завтра.

Начал писать радиопьесу «Вожатый уходит на фронт», сделал больше половины. Написал песню «Прощанье бойца», которая мне очень нравится своими нешаблонными свежими рифмами и особенно энергичным чеканным припевом:

От вод заветного Урала

До волн прозрачных Иртыша,

От Сыр-Дарьи до Кокчетава

Сыны степей на бой спешат!

13. Опять был у Званцева. Мое назначение завучем сорвалось, но я почему-то об этом ни капельки не пожалел — тоже интересного мало торчать в школе с утра до вечера. Насчет квартиры я узнал, что можно в'ехать в комнату, уплатив за нее 600 р[ублей]; смотреть в воскресенье вечером — в 9 часов.

Созвонился с Гершфельдом, условились встретиться завтра в 10 часов утра. Кончил «Вож[атый] ух[одит] на фронт» и начал перепечатывать; перепечатал 6 страниц (между прочим «историю с носками» придумала Галюська).

14 (воскр[есенье].) Все утро просидел у Гершфельда. Прождал я его около трех часов, т[ак] к[ак] оказалось, что его вызвали в военкомат. Разговаривал с его женой Полиной Борисовной. Она мне много рассказывала о себе и муже. До 1939 г[ода] Гершфельд жил в Тирáсполе, а после присоединения Бессарабии его назначили директором Госуд[арственной] Консерват[ории] в Кишиневе. Там они и жили до войны. Жена с двумя мал[ыми] ребятами уехала почти в чем есть на второй день после начала войны, а он через две недели. Встретились они соверш[енно] случайно на ст[анции] Ртищево, под Саратовом. Вообще, очень интересная эпопея. Она мне рассказывала, как безобразно вели себя наши военные в Кишиневе, после того как он стал советским (спекуляция, скупка товаров, реквизиция пиш[ущих] машинок etc).

Пришел Гершфельд; рассказал, что музыку к «Балладе о сов[етском] летчике» он написал, но у него нет пианино и он не может мне продемонстрировать. Просил меня написать песню для музыки, котор[ая] у него уже есть (это была песня о наркоме обороны Тимошенко). Я записал стихотворный размер и обещал сделать. Говорили с ним о том, чтобы перевести молдавские песни на русский язык (он даст мне подстрочник), а также о стихах к фильму «Котовский».

Условились, что я завтра заеду к нему в муз[ыкальное] училище.

Вернувшись, кончил перепечатывать радиопьесу «Вож[атый] уходит на фронт», а вечером, несмотря на головную боль (она продолжается уже дня три) и скверное самочувствие засел за обещанную песню. Дело пошло, написал пять строф песни, которую назвал «Две войны».

В 9 вечера были у Званцева; комната, о которой он говорил, оказалась его собственная. Надо сказать, очень паршивая, настоящий курятник; маленькая, низкая, дом ветхий, коридор и чулан — все валится. Район не так далек от центра, но очень глухой и непривлекательный.

Мы обещали подумать с Гал[юськой] и дня через два дать ответ. Спать я лег в час ночи (сидел за песней).

15. Утром кончил песню «Две войны». Мне она определенно нравится: актуальная, боевая, написана очень живо.

Потом ходили осматривали токмакскую улицу и ее окрестности (где квартира, предлагаемая Званцевым). Определенно нам там не понравилось: глушь, грязь, от рынка далеко; есть мал[енький] рынок, очень своебразный: восемь пивных и винных ларьков и два всего с'естных.

Оттуда пошел в Радиокомитет. Пьеса моя очень понравилась Поповой, обещала завтра же выписать за пьесу и стихи деньги. Платят они, правда, небогато, но все же — за то и требования не такие, как в Москве.

Просила срочно сделать пьесу «Тимуровцы» к четвергу 18^го числа. Я обещал.

Проехал к Гершфельду. Он проиграл мне и пропел «Балладу о советском летчике». Очень мне понравилось — прекрасная концертная вещь, широко и напевно написанная, и очень выразительная. Хороший композитор Гершфельд. Песня «Две войны» страшно ему понравилась. «Бесподобный текст» — заявил он. «Очень актуально и здорово сделано. Песня станет массовой, я за это ручаюсь». Обещал он завтра же сдать ее в Радиокомитет. Вообще, видно, что мы с ним сработаемся. Песню эту («Две войны») он мне пел с аккомп[анементом] фортепьяно — здорово выходит!

Вечер был банный. Между прочим, в бане встретил студентов Минцветмета (бывшего!), они мне сообщили, что сюда едет Суханов. Интересно, что даст его приезд?...

16. Утром получали коммерческий хлеб — я, Галюська, Адик. Потом разные хоз[яйственные] дела; в общем провозился почти до 3 часов. Ходил в Радиокомитет, хотел получить деньги, но денег не было. Был в «Каз[ахстанской] правде», отдал две песни: «Прощанье бойца» и «Две войны». Заходил к Петру Устименко, просил достать учебники для Вивы, такое же поручение дал Асе Синельниковой.

Вечером Гал[юська] наполучала 2,4 к[ило]гр[амма] копченой колбасы, да я еще успел получить 0,8. Теперь мы обеспечены колбасой недели на две.

17. Ездил в Радио-Комитет за деньгами, но неудачно. Звонил Гершфельду, он сообщил, что им открыты какие-то снабженческие каналы и просил позвонить завтра.

В Радиоком[итете] познакомился с Сандлером — композитором, котор[ый] пишет музыку к передаче «Вожатый уходит на фронт». Он играл и пел две песни: «Походная комсомольская» и «Прощанье бойца». Музыка мне понравилась, особенно второй песни, хотя он так изуродовал припев, что он в чтении никуда не годится (а в пении хорошо!)

Поздно вечером был в «Каз[ахстанской] правде», разговаривал с секрет[арем] лит[ературного] отдела Артамоновым. Он отказался печатать мои песни.

— Написано внешне гладко, но нет, знаете, этакого откровения...

Затем он стал придираться к отд[ельным] стихам, а в заключение сказал, что недостатки стихов можно бы исправить, но у них в газете нет места. А уж если бы ему захотелось быть откровенным, то пришлось бы сознаться, что они гонятся за именами и напр[имер] за подписью Михалкова печатают всякую дрянь.

Работал над передачей «Тимуровцы» (план составлен еще 15-го, я забыл это записать). Написал несколько сцен и «Песню тимуровцев».

18. Закончил «Тимуровцы». Написал еще песенку «За прялкой». По-моему песенка получилась очень милая.

Был у Синельниковых, думал, Ася взяла книги для Вивы, оказывается, еще нет.

19. Ездил на 13-ую линию, думал найти там какао, которое исчезло в городе, но неудачно: нет и там. На обр[атном] пути заехал к Гершфельду, он пригласил меня ехать завтра в колхоз за продуктами, а за какао посоветовал пойти в магазин на Пугасов мост. С'ездил и туда — тоже нет. Вечером снова был у Гершфельда, договаривались о поездке.

Перепечатал половину радио-пьесы «Тимуровцы».

20. День пропал из-за Гершфельда — я звонил ему (по нашему условию), на это потерял 40 минут, потом приехал в школу (тоже по условию) и не застал его. Не то он ушел куда, не то уехал в колхоз, не дождавшись меня, и никому ничего не сообщив. Домой вернулся около 2-х часов дня. В 4 часа снова звонил 40 мин[ут] и опять не дозвонился, ходил к нему на квартиру — повидимому он уехал. Хорошенький номер! А я и собрался, тепло оделся, приготовил «тару» под продукты, все это таскал с собой в школу — и напрасно!

Вечером получали с Гал[юськой] и Адиком в соседнем магазине копченую колбасу — и опять удалось получить 2,4 кг. Все очень довольны, колбасу едим с утра до вечера во всяких видах, даже суп сварили с колбасой!

Вечером переработал «Тимуровцев» и написал «2-ую песню тимуровцев.»

Забыл записать: 18-го мне передали в Союзе писат[елей], что меня просил позвонить Маршак. Звонил, его не было дома. Позвонил 19-го.

— Я хотел вам сообщить, что в ЦК есть надежда (?!), что вас пропишут, это обещал Бузурбаев (смотри запись от 6/XII!). А как вы?

— Я прописался, — ответил я, — живу в своей комнате.

С[амуил] Я[ковлевич] взъерепенился.

— Когда вы прописались?

Я имел благоразумие ответить, что два дня назад. Он начал ругаться.

— Почему вы мне не сообщили сразу, вы знаете, как трудно хлопотать, приходится биться за каждого отдельного человека и пр[очая] и пр[очая]. Придется звонить в ЦК, чтобы вас вычеркнули из этого списка.

Пожалуйста! Он чем дальше, тем более становится деспотичным.

Под конец разговора он все-же меня спросил, как мне удалось прописаться (я ответил: «Через один институт») и поздравил. Но эта их волынка с пропиской через ЦК поистине поразительна. Дело тянется уже целый месяц!

21 (воскр[есенье].) Ухитрились получить с Адиком 4 кило сахару (по 15 р[ублей] кг.) Вива по обыкновению пролежал, не пошел с нами и не получил.

Кончил перепечатывать «Тимуровцев». Вечером был у Гершфельда — он все еще не возвратился. Интересно, куда он заехал и что привезет?

22. До 2-х часов прозанимался с Вивианом, потом поехал в Радиокомитет. Сдал «Тимуровцев» Поповой; случайно встреченному Сандлеру показал стихи: «Песню тимуровцев» и «За прялкой». Из первой песни ему понравились «куплеты», а припев не очень. «За прялкой» — очень понравилась.

Получил гонорар за 1-ую рад[ио]-передачу «Вож[атый] уходит на фронт» — 278 руб[лей] (за стихи меня Попова обсчитала — вместо 3 р[ублей] за строку выписала по 2 р[убля]). Узнал, что меня хочет видеть Кампанеец. (Ждал его очень долго и, наконец, встретился. Он мне дал «заказ» на стихи для мелодии, котор[ая] у него есть. Дал размер, тема: «Дети-партизаны». Я обещал сделать.

От Сандлера я узнал, что Гершфельд мобилизован в Кр[асную] Армию, известие это меня очень расстроило и я, покончив дела в Радиоком[итете], пошел к ним. Но там меня успокоила жена его — оказ[ывается], он освобожден. Ждал я его часа 2–3, играл с ребятами, наконец, он явился и я его поздравил. Продукты он привез и обещал немного дать мне.

Вернулся я поздно, около 11. Хотел написать стихи Кампанейцу, ничего не вышло, лег спать.

23. С утра ходил на топливную базу — попусту, саксаула нет. Зашел на толкучку и устроил глупость, купил старый мятый бидон для керосина за 30 р[ублей]. После обеда долго стоял в магаз[ине] за батонами, в общем день прошел впустую. К 7 ч[асам] вечера пришел к Гершф[ельду] за продуктами (был дождь!), тоже напрасно, они еще не развешаны. Вернулся в 9 ч[асов] веч[ера], с 9½ до 11 спал, а в 11 встал и сидел за работой до 3½ ч[асов] ночи. Поработал хорошо: написал стихи «Юные партизаны» для Кампанейца и составил план радиопьесы «Приключения Давида» (с хорошей дозой пинкертоновщины — это ребята любят.).

24. Утром звонил Поповой — моя рад[ио]-перед[ача] (а с ней и мое личное выступл[ение], текст которого я написал в воскр[есенье] и передал Поповой в понед[ельник], и который ей очень понравился) — вновь откладывается. Артисты не собрались на репетицию! (Интер[есные] порядки, об'ясн[яет] она тем, что у них нет своей труппы). В 3 часа понес Гершфельду весы для развешивания продуктов, оттуда прошел в Р[адио]-К[омитет], отдал Поповой стихи «Юные партизаны». Они ей очень понравились, но она выразила недовольство, что музыку будет писать (хотя она уже написана) Кампанеец — у него музыка слишком серьезна для детей.

— Стихи мы во всяком случае принимаем, — заявила она. — Нам такие стихи нужны. Если музыка Кампанейца нам не подойдет, я передам их Сандлеру.

Стихи она взяла для передачи Кампанейцу.

Из рад[ио]-ком[итета] дозвонился к Гершф[ельду], он просил притти за продуктами в 8 часов.

Вечером мы пошли к нему с Вивой — под дождем, по страшной слякоти — и я получил от него 8 кг. свинины и 2 кг. сахару. Эта «заготов[ительная] кампания» потребовала от меня усиленных хлопот в течение целой недели, но теперь мы будем есть мясо недели две.

Ночью засел за работу, написал несколько страниц «Приключений Давида» и комический дуэт для этой передачи «Спор конюха с сапожником». Считаю его удачным.

25. Опять полдня в хлопотах о продуктах. Накануне Гершфельд сказал мне, что у них в буфете можно купить зараз 4–5 кг. хлеба, я решил этим воспользоваться. В 11 ч[асов] я пошел в радиостудию с Поповой и там пробыл до 12 ч[асов] — слушал, как детский хор исполнял «Прощанье бойца» и «Походную комсомольскую» (муз[ыка] Сандлера). Впечатление приятное. А оттуда проехал к Гершфельду и там прождал открытия буфета почти до 3 часов, зато вернулся домой с 5 к[ило]гр[аммами] хлеба.

Гершфельду я прочитал «Спор», он ему понравился и я предложил ему написать музыку. Он согласился.

Вечером я опять написал неск[олько] страниц «Прикл[ючений] Давида».

26. Сегодня первый день никуда не ходил. Закончил пьесу «Прикл[ючения] Давида», днем — от часу до трех — написал стихотвор[ение] «Бдительность». Это 9-ое по счету стихотворение, написанное в Алма-Ата.

Вечером ходили в магазин за колбасой — Гал[юська], Адик и я. Колбасу получили, но я лишился новых кожаных перчаток,которые у меня кто-то вытащил из кармана. Затем — баня, а {во} время мытья в бане — тревога (конечно, учебная). Гал[юська] в баню не попала (не продавались билеты), пошла было домой, попала под тревогу и простояла во дворе какого-то дома. Домой вернулись в половине первого.

27. Утром был в ССП. Узнал, что здесь В[иктор] Шкловский. Звонил в саксаульную базу, оказалось, что дают саксаул. Пошел туда и операция по получению саксаула затянулась до 4 часов. Очень трудно было найти подводу — приходится перехватывать на улице. Сманил одного старика и он содрал с меня 40 р[ублей] (а весь саксаул стоит 47⁵⁰). Но зато я теперь освободился от этой заботы.

Потом отдыхал, а вечером написал стихотворение «Разведчик» для Гершфельда (по заранее заданному размеру).

28. Много сидел за машинкой. Перепечатал радиопьесу «Приключ[ения] Давида», еще над ней малость поработал. Часа два или больше занимался с Адиком — он теперь тоже отнимает у меня {много} времени.

С утра провели с Вивой радио (из полуподвала сделали отвод). Шнур я еще в общежитии выпросил у монтера (и штепсель старый), а вместо репродуктора — наушники, взятые на время у Гершфельда. Так все устроилось бесплатно.

Много слушал радио — соскучился все-таки, а самое главное — уж очень приятно слушать Москву! Родной она стала и когда слушаешь голос: «Внимание! Говорит Москва!» — в сердце вселяется уверенность, что придет конец наших испытаний. Сегодня прослушал сообщения Сов[етского] Информбюро. Сводка хороша — взяты города Новосиль, Лихвин, Сухиничи... Теперь я все время буду в курсе дела, а то совсем отстал от событий. С 1 янв[аря] буду получать «Каз[ахстанскую] правду». Словом, жизнь налаживается...

Досидел до 1 часу ночи (по моск[овскому] времени — 10 часов.)

Гремит Интернационал с башен Кремля! Жива советская Москва и будет жить!!

29. С утра поехал в Радиоком[итет], сдал «Приключения Давида». Узнал, что Кампанейцу песня «Юные партиз[аны]» не подошла — текст не соответствует музыке. Из Рад[ио] к[омите]та поехал к Гершфельду, отдал ему три стих[отворения]: «Спор», «Бдительность», «Юные партиз[аны]» и четвертое — «Разведчик», написанное спец[иально] для него. Оно ему очень понравилось, а на остальные он тоже хочет писать музыку. Купил там буханку хлеба — 3½ кг. — плюс к нашему пайку.

После обеда болел — невралгия очевидно — ныли мускулы правой ноги, ставил грелки и т. д., работать не мог. Боль успокоилась только в 1 ч[ас] ночи.

30. К 12 часам приехал в студию, на передачу «Вожатого». Перед радиопередачей было мое выступление перед микрофоном. Немного волновался (ведь первое выступление!), но Гал[юська], которая слушала меня дома, уверяет, что я говорил хорошо — четко и даже выразительно. Передача сошла по здешнему хорошо, а по-московски, конечно, слабо. Там такую никогда не выпустили бы.

Вечером был у Гершфельда. Опять он очень хвалил мне слова «Разведчика», котор[ые] замечательно подходят к его музыке, написанной ранее на тему о пограничниках. Он написал музыку на слова песни «Юные партизаны», которую забраковал Кампанеец.

Забыл записать — после радиопередачи зашел на почтамт — в Отдел[ение] писем до востребов[ания] и там оказалось письмо от Паши. В Москве, как видно, все в порядке, квартира цела, Губины здоровы, только бабушка болеет. Написал письма Евгению, Михаилу и Людмиле.Вечером (вернее, ночью) набросал план радиопьесы «Аслан Темиров — разведчик» — четвертой из цикла «Тыл и фронт».

31. День как-то прошел впустую, никуда не ходил, но и дома ничего не делал. Вечером читал «Вокруг света» и краем уха слушал радио. Решили встретить Новый Год своей семьей и, конечно, с традиционными пельменями, благо были и мясо и мука.

Я помогал Галюське стряпать пельмени, потом варили и в 12 часов выпили немножко сливянки и провозгласили тост за победу и за то, чтобы нам следующий Новый Год встретить, как и этот, всем вместе.

Потом сидел до 3 часов, дожидался Нов[ого] Года по московскому времени, включил радио незадолго до 3 и слушал конец новогодней речи М[ихаила] И[вановича] Калинина, из которой узнал, что наши войска заняли Калугу.

После 12 ч[асов] моск[овского] времени Москва начала новогодний радиоконцерт, а я лег спать.

Что-то принесет нам Новый 1942 год?

1942.

Январь.

1. До обеда написал письмо в Томск, в Комитет по Делам Искусств, Нине Васильевне Немченко относительно работы над кукольными пьесами.

Вечером ходил к Гершфельду, сидел у него часа два. Возвратившись, начал писать «Разведчика Темирова»; написал около 4 печатных страничек.

2. День прошел бесполезно: ничего не сделал; вечером был в Музык[альном] училище на концерте. Выступал (как писатель — в первый раз!) с чтением двух песен: «Прощанье бойца» и «Две войны». Похлопали, сколько следует. Волновался, но не очень.

После концерта было «шикарное» угощение, даже по мирным временам: шампанское и разные вина, котлеты, колбасы, яблоки, сыр и пр[очее]. Домой вернулся в 2 часа ночи.

3. С утра писал, потом пустился в поход. Был в радиокомитете, встретился с Компанейцем. Оказывается, ему нужно было только переделать первый куплет, а в целом вещь ему понравилась. Я сел за столик и тут же ему написал другой куплет, который он и принял.

Из Р[адио]-к[омитета] я отправился в Институт, там выдали мне под'емные — 700 руб[лей]. Заходил к Губкину, сидел, пил чай, уговаривал его заняться литер[атурной] деятельностью и до некоторой степени соблазнил: он обещал кое-что написать, если я буду ему помогать.

Вечером сидел очень долго — до 4 часов утра и кончил «Разведчика».

4. Получил два письма — от Верочки и от Лизы Илюхиной. Верочка еще ничего не знает об Николае и очень расстроена. Лиза пишет о родителях — они в Москве. Цены в Орске ужасные — в 2–3 раза выше, чем в Алма-Ата. Масло 220 р[ублей] кг., мясо — 75 р[ублей], яйца 45 р[ублей] десяток, молоко 15 р[ублей] литр!

Слушали радиопередачу «Тимуровцы». Артисты играли слабо (особенно сторож Бердыбек!), музыка Сандлера какая-то бесцветная.

Почти весь день провел за перепечаткой «Разведчика». Пьеса получилась очень большая — 18 стр[аниц] на машинке, но она мне нравится.

5. Утром написал для «Разведчика» песню немецких солдат.

Был у меня композитор С[ергей] Л[еонидович] Германов, которого прислала Попова за текстами песен для «Разведчика Темирова». «Разведчика» я ему не дал, т[ак] к[ак] музыка написана Гершфельдом, а предложил «Песню немецких солдат». Он ее взял, и будет вообще музыкально оформлять пьесу (это уже что-то новое в практике здешнего Радиокомитета). От него я тоже получил «заказ»: сделать текст детской оборонной пьесы на заданный размер (есть музыка).

Был у Гершфельда в Муз[ыкальном] училище, прослушал написанную им на слова моих песен музыку («Спор», «Бдительность», «Разведчик»). Но пока получить не удалось. Купил в буфете кое-что из провизии.

Оттуда проехал в радиокомитет, сдал четвертую радиопьесу «Тыла и фронта» — «Разведчик Аслан Темиров». Величина пьесы Попову не испугала — тем лучше. Она мне сообщила, что мои пьесы на летучках вызвали очень одобрительные отзывы, потому что они дают изображение современности.

Получил 150 р[ублей] за выступление у микрофона и взял для переписки ноты Сандлера на четыре мои песни.

Вечером читал газеты, подбирал материалы для пьесы «Начало разгрома», которую надо сдавать через 2–3 дня! Темпы ужасные... Попова даже не успевает читать: сегодня она знакомилась с «Приключениями Давида», только корректируя уже перепечатанные в машинном бюро экземпляры.

Ночью слушал радио, кончая кремлевским интернационалом. Как приятно слушать каждый день Москву, чувствовать неразрывную связь с ней, ощущать биение пульса московской жизни (вчера, между прочим, услышал о том, что Московский клуб писателей возобновляет свою работу). Многие из тех, с кем приходится разговаривать, уже рвутся в Москву.

Кстати — получено письмо от Паши (уже на наш теперешний адрес). След Молодовых отыскался — они в Поволжьи, а Костю Губина повидимому забрали на военную службу.

Ночью набросал приблизит[ельный] план пьесы «Начало разгрома».

6 Был в Радиокомитете. Говорили с Сандлером о музыке к «Песне нем[ецких] солдат», а потом Новиков (председ[атель] радиокомитета) ее забраковал: «не годится для детской передачи». Договорились с Поповой о том, чтобы не писать стихов для «Начала разгрома» — эти песни очень дорого стоят; можно использовать уже имеющиеся. Заходил к Гершфельдам. Его не застал дома, просил жену его, чтобы он скорее дал музыку для моих пьес — ужасно он не деловой человек, оказывается.

Между прочим — у меня возникла мысль предложить Сандлеру написать с ним оперетту (я — текст, он — музыку){а м[ожет] б[ыть] наоборот?!}.

7. День проболтался без толку, а ночь сидел писал почти до 4 часов, сделал чуть не всю пьесу «начало разгрома».

8. В 12²⁵ передавались «Приключения Давида»; слушал с удовольствием, т[ак] к[ак] артисты играли хорошо, особенно Юхима Погорелко и Хаима Лейзера. Но дуэт по вине Гершфельда пропал, его не исполняли. Закончил «Начало разгрома».

9. Галюська заболела ангиной и гриппом, я ухаживал за ней и выполнял все дела по хозяйству. Все же успел перепечатать всю пьесу (вышло 16 страниц).

10. «Начало разгрома» сдал. Узнал от Поповой, что с «Прикл[ючениями] Давида» получилось приключение: некая Токарева из ЦК запретила ее, как антихудожественную, это было сделано, кажется, в самый день передачи. Новиков поехал отстаивать пьесу.

— Это у нас первый такой автор, который пишет пьесы на местном материале.

Случайно в ЦК оказался писатель Ауэзов (казах), один из здешних «ведущих» драматургов. Новиков просил его прочитать пьесу и поддержать.

— Я ее читать не буду, — сказал Ауэзов, — я пойду домой и буду ее слушать. Я слушаю их потому, что мне рекомендовала это дочь. Я нахожу, что пьесы Волкова интересны и драматургически сделаны очень хорошо.

Этот отзыв спас пьесу.

Много говорили с Поповой о планах дальнейшей работы. Договорились о продолжении цикла «Фронт и тыл», при чем я буду выступать по этому вопросу после пятой пьесы первого цикла. В след[ующем] цикле перенесусь за границу и буду показывать тыл фашистов. Попова просила сделать передачу по «Чудесному шару», а я сказал, что сначала сделаю ряд передач по «Царскому токарю», а потом и «Чудесный шар». Говорили также об учебных инсценировках по классикам и о передаче моих сказок для малышей. Словом, в радио будет постоянная работа.

Кстати — узнал, что уезжает Л[ев] Квитко (в Москву)

Уже началась обратная тяга!

Был на почтамте, отправил Паше для бабушки сто рублей телеграфом и послал на ташкент[ский] почтамт заявление, что если там есть корресп[онденция] на мое имя до востреб[ования] — переслать в Алма-Ата.

Вечером болело горло и вообще чувствовал себя плохо.

11. День рождения Вивы. Ему исполнилось 18 лет, а он все так же глуп и шаловлив. Никакого «торжества» и «пира» не было, мы с Г[алюськой] болели, да у нас и не было ничего с'естного.

День ничего не делал, вечером читал «Невольные путешествия» на франц[узском] языке. Искал свои сказки, оказалось, что привезен только «Китайский гусь». Надо будет попробовать выписать остальные из Москвы.

12. Адик заболел расстройством желудка (в легкой форме). Я занялся перепиской дневника, который вел за время с 14 октября до 4 декабря в записной книжке, карандашом и часто неразборчиво. Ездил к Гершфельду; купил в буфете буханку хлеба плюс 300 гр[амм] икры, данные в нагрузку. Получил от него ноты «Разведчика» и передал руковод[ительнице] хора Березиной.

13. Опять ездил в муз[ыкальное] училище. Еще буханка хлеба и 300 гр[амм] икры, да десяток пирожков с ливером. Но какая-то гражданка из бухгалтерии привязалась ко мне: на каком основании я беру у них продукты из буфета. Переписка дневника. Адик еще болеет, в школу не ходил.

14. Переписка дневника. Чтение «Невольных путешествий». Адик был в школе, а вечером заболел гриппом, очевидно простудился накануне в холодном номере бани.

Был в Радиокомитете, Попова просит представить план моих передач на февраль.

15. Слушал радиопередачу моей пьесы «Разведчик Аслан Темиров». Артисты играли хорошо, пьеса прошла живо. Но стихотворение «Разведчик» пропало — его не исполняли, Гершфельд опять слишком поздно дал музыку.

Сегодня радостный день: получено письмо от Анатолия, о котором больше трех месяцев не имел никаких известий. Он пишет мне из моей московской квартиры, и направляется в Ирбит — работать преподавателем в лётной школе. Итак, судьба его устроена. Я написал ему открытку в Ирбит, до востребования.

Адик все еще болеет.

16. Вчера нашелся Анатолий, а сегодня Николай Барсуков. Получено письмо от Верочки, она сообщает, что он сейчас в Пензенской области.

Написал план работы для Радиокомитета.

Пошел по делам. Прежде всего зашел в Кукольный театр, куда давно уж собирался. Встретили меня с восторгом, директор-женщина начала упрекать за то, что я так долго не приходил к ним. Оказывается «Волшебник Изумрудного Города» шел у них в очень интересном оформлении и пользовался большой любовью актеров и большим успехом у ребят. Прекратили его ставить по случаю войны, но куклы и декорации хранятся. Обещали мне заплатить авторский гонорар; узнал, что они переводили на мое имя автор[ские] отчисления, а я их не получил.

Договорились на том, что я должен написать им оборонную пьесу на местном материале и что вообще я буду для них работать. Оказывается Итак, моя известность больше, чем я предполагал.

Оттуда я прошел в УОАП; там были отчисления на мое имя и переведены в Москву; подал заявление о переводе моего счета и денег сюда.

Был в Радиокомитете, представил план работы; Попова просит еще сделать очерк о ребятах, собирающих деньги на постройку танка — о живых, конкретных детях определенной школы. Видел Сандлера; говорил с ним о том, чтобы совместно сделать хорошую оперетту; но он заявил, что она сейчас не будет иметь хода и потому решили воздержаться. Договорились с ним о том, чтобы написать литерат[урную] передачу в фонд покупки теплых вещей для Кр[асной] Армии.

Написал открытки Николаю и Вере Барсуковым. Кончил переписку дневника из записной книжки: большая работа, около 70 страниц.

17. Был у квартирной хозяйки Гузов — Серафимы Григорьевны, узнал о дороге в Талгар и адрес ее племянницы, через которую можно связаться с другими родственниками, имеющими продукты.

Вышел я в 12³⁰ дня с рюкзаком за спиной, в валенках и кенгуровой своей шубе. Дошел до Талгарского шоссе и тут сделал крупную глупость: вместо того, чтобы дожидаться машины, договорился с колхозником о том, что он довезет меня до Талгара за 10 рублей. Вот это была поездочка: ехали со скоростью 3–4 км. в час, дорогой несколько раз распрягалась лошадь, потом лопнул гнилой гуж и его чинили, я все руки отмотал, погоняя прутом ленивую лошадь, привязанную к передней телеге, а парень-подводчик ругал меня за то, что плохо погоняю.

До Талгара (23 км.) доехали, когда [было] уже больше 6 часов и стемнело. Нашел амбулаторию — все закрыто. Пошел по улицам и путем постепенных расспросов нашел квартиру Лели Молодовой, но она оказалась в городе (у нее отпуск). Договорился с ее домработницей, тетей Дуней, и остался ночевать, а ночью вернулась Леля (я в это время уже спал).

Утром пошли с ней на рынок: еще мяса нет, а уж колоссальная очередь, не меньше, чем в Алма-Ата. Говорят, это после введения таксы, что случилось на-днях.Пошел к Нине Иосиф[овне] Хóдасовой, племяннице Сераф[имы] Григорьевны. Это учительница Талгар[ской] школы, живет она одна. Познакомились, она дала мне в провожатые дочь Зою, которая повела меня за 3 км., к дедушке Ходасову (свекор Нины Иос[ифовны]) Дорогой встретили Анну Мих[айловну], дочь дедушки Ходасова и тетку Зои. Познакомился, завел речь о продуктах, она согласилась продать мне кило масла из своего запаса (по 65 р[ублей] кг.). Сама она вернуться не захотела — далеко. Пришли к Ходасовым, дедушки не было дома, бабушка Татьяна Степановна наложила мне бидончик масла (килограмма полтора), с тем, чтобы потом свесить. Больше она мне ничего не захотела продавать: дедушка не велел! Пошли обратно; на полдороге Зоя мне заявила, указывая на старика в очереди около ларька с пивом и яблочн[ым] вином: — А вон дедушка!

— Здравствуйте, Михаил Федорович! — подошел я к нему.

Старик изумился, потом дело выяснилось. Он узнал, зачем я в Талгаре, узнал, что меня прислала Н[ина] Иос[ифовна].

— Я вам уступлю сальца килограмма два!

Коротко: у ларька выпили по кружке вина для первого знакомства и пошли назад, а у него еще выпили, подружились и он приказал старухе принести два кило хорошего сала.

Я просил оставлять продукты для меня, а сам обещал привезти им керосину, спичек, мыла.

В общем завязалось хорошее знакомство. Старик очень симпатичный, рассказывал очень много о своей жизни; он хороший плотник, кожевник, сапожник, рыболов. Много он рассказывал о том голоде, который был в Казахстане в 1931 году.

Пришел я от него часов в 5, искать способов ехать в город было уже поздно. Переночевал еще раз у Лели.

19. Леля устроила меня на военную машину и я доехал до города очень хорошо. Пообедал и дочитывал Бальзака: «Жизнь холостяка». Какие типы!

Вечером был у Сераф[имы] Григ[орьевны] и познакомился с Андреем Михайловичем, мужем ее второй племянницы, Валент[ины] Иосифовны.

Очень славный молод[ой] человек, работает в Управл[ении] Госуд[арственных] Заповедников. Сговорились с ним в субботу вместе отправиться в Талгар. Он рассказывал много интересного о здешней рыбалке; строим планы весной как следует порыбачить.

20. Ночью проснулся около пяти часов. С час лежал без сна и придумал сюжет кукольной пьесы «Заколдованный меч».

Утром написал и перепечатал план этой пьесы; перепечатал текст выступления по радио после 5-ой пьесы цикла «Тыл и фронт». Получил открытку от А[лександра] И[гнатьевича] Орлова, который, оказывается, живет в Москве и никуда не уезжал. «Где Сталин, там не может быть опасности!» — так пишет А[лександр] И[гнатьевич] в своем письме. Я написал ему ответную открытку.

После обеда отправился по делам. Был в Кукольном театре. Моя заявка понравилась завед. худож[ественной] частью и директору. Но договора они заключить не могут, пока нет пьесы; мало того: здешний репертком может разрешить только одноактные пьесы; а если два или три акта — надо посылать пьесы в Томск, а это очень канительное дело. Может быть придется написать лучше парочку одноактных пьес? У них в театре есть раз'ездные труппы, которые ездят по колхозам с пьесами.

Верони́ка Николаевна — худ[ожественный] руков[одитель] театра рассказывала мне о постановке «Волшебника»; оказывается, они решили, что действие сказки разворачивается в стране древних ацтеков или майев. Сообразно с этим, они и оформили пьесу, при чем познакомились с литературой о стране майев. На мысль о майях их натолкнули строки повести: «Страна Гудвина отделена от всего остального мира великой пустыней»; поэтому они поместили ее на Мексиканском плоскогорьи.

От Верон[ики] Ник[олаевны] я узнал, что С[амуил] Я[ковлевич] Маршак уезжает в Москву 23 января. Счастливого пути!Из Кук[ольного] театра пошел в Радиокомитет, там встретил самого Маршака; он подтвердил слухи о своем от'езде, но сказал, что уезжает только на 2 месяца; едет он с Кукрыниксами. Просил звонить ему перед его от'ездом: зачем — не знаю.

Я получил деньги за две последние передачи — 640 руб[лей]; написал вступление к последней передаче, передал текст послесловия.

Дальше направился к В[асилию] И[вановичу] Шумилову; посидели, поговорили, взял парочку учебников по в[ысшей]/матем[атике] для Вивы. Последний мой «визит» был к Гершфельду. Д[авид] Г[ригорьевич] предлагает написать совместно балет; я никогда такими вещами не занимался, но дал принципиальное согласие. Говорили также о написании оперетты; но все это при условии, если он бросит заведыв[ание] учебной частью.

Герш[фельд] сообщил мне, что «Две войны» скоро будут исполняться капеллой в Доме Красной Армии; идет песня очень хорошо, пользуется у бойцов большой популярностью и, вероятно, пойдет в массы.

От него же узнал, что здесь работает заместителем военкома Фрунзенского района Валерий Плотников — сын {Галюськиной} подруги детства — Надежды Плотниковой (до замуж[ества] Братман). Интересно с ним познакомиться. Его отец — мой земляк — был хорошим музыкантом в Устькаменогорске.

Д[авид] Г[ригорьевич] обещал достать у себя в буфете кое-что из продуктов. (Кстати: днем Фанни Солом[оновна] Гуз вызывала меня к своей кварт[ирной] хозяйке, Серафиме Григ[орьевне], которая познакомила меня с казашкой из Чилика — 120 км. от Алма-Ата. Эта казашка предлагала мне ехать за продуктами в Чилик; я пока воздержался — очень далеко!)

По возвращении домой нашел письмо от Паши, куда вложено письмо от Евгения из Астрахани; очень интересно — быстро один за другим отыскиваются родные и знакомые. Вся семья Евгения в Астрахани.

Сегодня многое узнал о ценах на продукты во многих городах: в Томске, Барнауле, {Ташкенте,} Астрахани, Москве. Везде они значительно выше, чем в Алма-Ата, по отдельным видам питания иногда выше в 2–3 раза. Мы считаем, что здесь все дорого, а, оказывается, мы еще живем в каком-то райском оазисе!

Возвратившись от Гершфельда ничего уже не делал.

21. Никуда не ходил, но день прошел бесполезно — ничего не сделал. Вечером оформил два экз[емпляра] «Витаминова», слушал по радио Москву.

22. Утром окончил рассказ «Фуфайка».

Был в Кукольном театре, дал для прочтения радиопьесы из цикла «Тыл и фронт» и «Проф[ессор] Витаминов».

Заходил в Радиокомитет. Много времени потратил на поездку в Музык[альное] училище, к Гершфельду, но бесполезно: никаких продуктов получить не удалось.

Ночью сделал статью «Математика в военном деле»; частью написал заново, а частью использовал материал статьи «Математика и техника», которую писал для журнала «Смена» и которая была напечатана под заглавием «Оружие формул». Получено пять бандеролей от Паши с учебниками для Вивы и в одной из них письмо от Людмилы. Вот еще один найденный член семьи! Она, оказывается, преспокойно живет все время в Армавире.

23. Почти весь день печатал «Матем[атику] в военном деле». Вышло 19 с лишним страниц. Никуда не ходил.

24. Был в Радио-Комит[ете], сдал «Мат[ематику] в воен[ном] деле» Попова нашла, что статья слишком велика. Собирался ехать в Талгар, но не поехал: нужно готовить Виву к зачету по марксизму-ленинизму. Вечером занимался с ним.

25 (воскр[есенье].) Весь день прозанимался с Вивой марксизмом.

26. Вива зачет сдал. Я ничего не делал, читал «Невольные путешествия». Надо начинать занятия с Вивой по в[ысшей]/математике.

27–29. Все дни только занимался с Вивой и Лапшонковым, его товарищем, по в[ысшей]/математике. В свободное время читал «Невольные путешествия».

27 должна была состояться моя радиопередача, но ее отменили, т[ак] к[ак] заболела редактор Попова.

30. Передавалась пятая пьеса из моего цикла «Начало разгрома». Она была накануне ночью записана на пленке, т[ак] к[ак] артисты не могли играть в час, назначенный для передачи. Благодаря этому, не было музыки. Передача звучала чисто, но мне мешали слушать, т[ак] к[ак] я был в кабинете дежурного и там все время разговаривали. После передачи я выступал перед микрофоном, говорил о своих планах насчет второго цикла.

Часов в 6 приехала Леля Молодова.

Я ходил к Гершфельду, сидел у него часа 2½. Узнал, что едет их агент для закупки продовольствия куда-то далеко. Я договорился о том, что дам Гершфельду 500 р[ублей] на закупку продуктов — 300 р[ублей] за меня, 200 ему (заимообр[азно].)

31. Рано утром сходил к Гершф[ельду] и отдал 500 р[ублей], а потом собрался с Лелей в Талгар, но неудачно. Проторчали в конторе одного учреждения несколько часов, и уехать не удалось. Вечером занимался с Вивой в[ысшей]/мат[ематикой], как и предыдущие дни.

На улице сильный мороз до 25°.

Февраль

1. Сильный мороз — 25°. А за три-четыре дня до этого была прямо летняя погода, текли ручьи, припекало.

Занятия с Вивой. Вива, исправляя утюг, пережег электричество (предохранитель на столбе), вечер занимались при дрянной керосиновой лампе.

2. Опять занятия. Днем просидел у Гершфельда в школе часа три — хотел получить буханку хлеба, но неудачно — он ушел в военкомат и так и не вернулся. Вечером опять занятия с Вивой.

3. Опять ездил к Гершфельду, буханку хлеба получил, узнал, что Касымов поехал за продуктами только накануне. Вечером — большая неприятность. Виву перед экзаменом проверил по всему курсу, убедился, что он все знает — и он сдал на посредственно! Попал к незнакомой преподавательнице, не понял условия задачи, напутал, не сумел об'ясниться, постоять за себя и вот результаты... Лапшонков, который знал материал куда хуже его — получил хор[ошо]. Вива испортил себе все отметки на будущее.

4. Весь день плохое настроение, ничего не делал, читал Писемского.

5. Ни дела, ни работы. Очень расстроен. Вечером составил план рассказа «Староста». Работается плохо, без настроения.

6. Все то же... Вечером немного пописал, написал около трех страниц рассказа «Староста». Что-то не клеится. Читаю Чехова, Писемского.

7. Вива сдавал металлургию, конечно, получил хор[ошо] только потому, что по математике стоит пос[редственно]. Теперь так и пойдет. Я ходил в Ин[ститу]т, добивался права пересдачи — не разрешили. Весь день болела голова. Купили мешок картошки по безумно дорогой цене (100 р[ублей] денег, 8 пачек чаю по 25 гр[амм], кусок мыла, 3 кор[обка] спичек) — новый повод для расстройства, тем более, что часть картошки оказалась мороженой. Не умеем мы покупать... Ходили в баню. Вечером был Ал[ексан]др Устименко, немного поиграли в преферанс.

8 (воскр[есенье].) Немного занимался с Вивой по физике. Ходил к Гершфельду, не застал дома. Заходил к Плотникову, узнал, что Виве надо являться в Военкомат. Адика посылал в общежитие за учебником физики Михельсона для Вивы и он принес известие о том, что умер преподаватель Гаврилов, очевидно, секретарь парткома (бывший), о котором я упоминал в 3-ей книге дневника, стр[аница] 165 и раньше — 122. Гаврилов здесь, в Алма-Ата, был настроен против меня очень враждебно — не нравилось, как я обрисовал поведение его и Величко (стр[аница] 169.)

Ночью написал несколько страниц «Старосты», хотя болела голова. Рассказ закончил.

Все еще стоят морозы — надоели... Настроение паршивое, хочется в Москву, а на фронтах затишье, вот уже несколько дней не об'явлено о взятии хотя бы одного города, мало того, проклятые фашисты опять взяли Феодосию.

С нетерпением жду тепла.

9. Проснулся с головной болью. Ходил в МАИ, хотел добиться, чтобы Виве разрешили пересдать математику, но не удалось, у них на этот счет строго. Немного занимался с Вивой по физике, а больше всего читал.

Ночью Галюська разбудила меня и со страхом высказала предположение, что у нее рак матки; страшная тревога и волнение. Она сказала, что эта мысль волнует ее уже несколько дней, но она мне боялась говорить. Кое-как провели ночь до утра.

10. Утром в очень тревожном настроении пошли в поликлинику; там скоро удалось добиться приема. Страхи разрешились благополучно: оказалась женская болезнь, вызванная употреблением алма-атинской воды. Прописали лекарство «Озарсол». Галюська пошла домой, а я с сильной головной болью, которая все еще не прошла, отправился в аптеку. Ни в аптеке, ни в аптекарском магазине лекарства не нашел. Домой пришел, остальное время провалялся с книгой (от радости, что с Г[алюськой] все благополучно, зашел в книжный магазин и купил французский роман Эрнста Додэ «Robert Darnetal».)

Немного занимался с Вивой по физике.

11. Опять физика. Гонял Виву по всем отделам, за весь день потратил с ним много времени. Ездил к Гершфельду, узнал, что Касымов еще не вернулся; достал кило два хлеба. Вечером сделал огромный тур по городу, побывал в двух аптеках, но Озарсола не нашел.

12. Поехал в Ин[ститу]т, свез физику, которую брали для Вивы у студента Попова. У Синельниковых, которые живут вместе с Поповыми, встретил Губкину; она сообщила, что Серг[ей] Ив[анович] получил от зам[естителя] прокурора Ср[едней] Азии раз'яснение, что по эвакуации полагается выплата еще за месяц и на членов семьи. Если так, то я получу еще около тысячи рублей.

Узнал, что умер действительно Гаврилов — секретарь парткома (сердечный припадок).Зашел в здание Ин[ститу]та, там видел Шумилова, Губкина, Величко и ряд других сослуживцев (бывших!) Галюська утром говорила о том, что мне надо защищать диссертацию. По здравом размышлении я с этим согласился и зашел к Суханову, просил его оказать содействие (написать бумажку в ун[иверсите]т). Он обещал.

Из Ин[ститу]та звонил по аптекам насчет Озарсола. Узнал, что это лекарство есть в аптеке при поликлинике СНК и что разрешение может дать главный врач. Отправился туда, по дороге зашел к Полине Борис[овне] Гершфельд, узнал, что Касымов еще не вернулся.

В поликлинике прошел к главврачу. Он сначала наотрез отказал, но после моих усиленных настояний, наконец, согласился дать 6 пилюль (вместо прописанных 20). Но в аптеке не обратили внимания на его поправку и выдали мне полную трубку (20 пилюль). Я подхватил — и драла!

Заходил к Шкловскому в Дом Советов — опять неудачно, не застал. Купил в аптечном ларьке кой-какие лекарства.

Порадовал Галюську тем, что все-таки достал Озарсол.

Вечером часа три сидели у Гузов, а потом я перепечатал 4 страницы «Старосты». Гузы сообщили просьбу Гершфельда написать песню к дню Кр[асной] Армии, он напишет музыку.

13. Утром допечатал «Старосту», потом пошел с Вивой во Фрунзенский военкомат: он должен приписаться к призывному участку. Плотников устроил так, что его пропустили без очереди, затем надо было ехать на врачебный осмотр, в крепость.

— Вива, поедешь один? — спросил я.

— Нет уж, папа, лучше поедем со мной.... — был ответ.

Я прекрасно знал, что он один ничего там не найдет, поехал с ним. Там кое-как разыскали комиссию, ему пришлось раздеваться до трусов в холодном помещении и ходить по кабинетам. Очень долго ждали глазного врача, наконец, снова поехали в военкомат и там Вива получил приписное свидетельство (признали его годным по II категор[ии], вес его всего 47 к[ило]гр[амм] 600 гр[амм], рост 163 с[анти]м[етра], об'ем груди 82 с[анти]м[етра]; назначение — военно инженерные войска Возд[ушного] Флота).

Вернулись домой около 6 часов; Гал[юська] уже била тревогу: она решила, что Виву за несвоевременную явку посадили на гауптвахту!

По дороге в военкомат я заходил в Радиокомитет и узнал, что сегодня передавался мой рассказ «Фуфайка», а я не слушал, т[ак] к[ак] в это время перепечатывал «Старосту».Вечером ходил к Гершфельду — неудачно, не застал его дома, просидел часа полтора, вернулся домой. Хотел писать стихи к дню Кр[асной] Армии, но очень захотел спать.

14. Был в Радиоком[итете], сдал «Старосту». Ходил с Поповой в студию, там она дала мне кучу детских песенок и просила составить передачу для маленьких (что-то вроде «поппури»)

Оттуда прошел в драм[атический] театр., там видел Сандлера, хотел получить пару контрамарок, но не удалось, не было. У них все время аншлаги, билеты расходятся здорово.

Из драмтеатра проехал к Гершфельду. Получил с кило или 1½ хлеба, дал 200 р[ублей] на коллект[ивную] закупку свиньи или телки.

Гершфельд очень просил написать песню о Кр[асной] Армии и перевести одну с молдавского («Посылка Сталину»), Гуз сделал ее подстрочный перевод. Он мне сказал, что какой-то композитор взял у него текст песни «Две войны» — хочет тоже писать музыку. Это интересно, значит песня нравится.

Один музыкант, котор[ый] сидел у Г[ершфельда], сказал, что «Баллада» произведет потрясающее впечатление. «Баллада» и другие вещи, по словам Г[ершфельда], будут исполняться 22 февр[аля], на вечере в честь годовщ[ины] Кр[асной] Армии, в оперном театре.

Когда я вернулся домой, то узнал, что у Вивы температура почти 39°. Оказывается, он простудился во время медосмотра.

Ночью я написал песню «Красная Армия».

15. Снес Гершф[ельду] песню «Кр[асная] Армия», она ему страшно понравилась.

— Если выйдет хорошая музыка, я ее пошлю в Наркомат Обороны! — заявил он с энтузиазмом.

Просил меня написать песню о партизанке Тане, замученной немцами.

Вива все еще болеет, t° — 38 и выше. А 17-го ему надо сдавать начертательную геометрию.

Ночью работал над переводом молдавской песни «Посылка Сталину». Гуз дал подстрочный перевод, никуда не годный, совершенно безграмотный. Но Гершфельд сказал три куплета украинского текста (стихотворного) — это мне несколько помогло. Работа шла с большим трудом, но в конце концов песню сделал и вышло очень недурно. Музыка к ней в печатном сборнике произведений Гершфельда, напечатанном в Молдавии.

16. Заходил в Союз, был в Горсобесе, получил лотерейные билеты, потом поехал к Гершфельду. Песня, по обыкновению, очень понравилась. Он при мне импровизировал музыку на слова «Кр[асная] Армия». Вечером я сел писать рассказ «Огонь под пеплом» — для радио. Ничего не было кроме заглавия, но сел за стол — явились действующие лица, они привели за собою сюжет и пошлó, пошлó... Работал с под'емом до 2 часов ночи, написал страниц 7 печатных. Началом очень доволен.

17. Вива пошел сдавать начертательную геометрию и хотя знал много лучше Лапшонкова, получил «пос[редственно]», а тот «отлично»! Оценки обратно пропорциональные знаниям. Вот так всегда у Вивы получается. Конечно и я и он сам расстроились. Он опять слег с температурой.

Ночью я докончил «Огонь под пеплом». Рассказ получился хороший. Получили от Паши открытку из Москвы.

18. До обеда перепечатывал «Огонь под пеплом», потом свез в Радиокомитет, там получил 257 р[ублей] за передачу «Начало разгрома». Ездил к Гершфельду, неудачно — не застал его в школе, посидел, подождал и поехал домой.

Поздно вечером начал работать над рассказом «Глухой ночью». — составил план.

19. День прошел бесполезно.

20. Ходил пешком с А[лександром] Д[емьяновичем] Устименко в горы километров за 12; думали купить там для коллектива телку, но не удалось, она уже была продана. Погода была прекрасная, я часа 3 сидел на улице, пока Устименко ревизовал в школе постановку военного дела.

21. Вива кончил зимнюю сессию. По химии получил хор[ошо], в то время как Лапшонков — отлично. Вива разочарован, расстроен. Оценка совсем не по знаниям...

22. Начал работать над передачей для маленьких — «Два друга». Был у Гершфельда. Говорят, вечером будет выступать Сталин.

Просидел до 2-х часов ночи, ничего не дождался. Передавали концерт из здешнего оперного театра. Гершфельд меня уверил, что будут исполняться его вещи на мои слова. Оказалось — чепуха, ничего не исполняли.

23. Нетерпеливое ожидание «Последних известий». Уже дней 10–12 у нас ходят слухи, что в этот день об'явят «сногсшибательные» известия о взятии ряда городов. И это оказалось уткой. Но был зачитан приказ Сталина, очень ободря{ю}щий. В нем говорится, что недалек тот день, когда все области СССР будут освобождены от немецких захватчиков.Закончил передачу «Два друга».

24. В «Посл[едних] извест[иях]» сообщили о взятии Дорогобужа. Это действительно сногсшибательное известие. Выходит, наши войска у Смоленска, в 60 км. не доходя до него. Но что между Малоярославцем и Дорогобужем — мы не знаем...

Удачно получил в 52 школе продовольственные карточки, избегнув колоссальной очереди (Гузы потом стояли четыре дня!), т[ак] к[ак] ходил справляться об успехах Адика и попутно попал в бюро до начала выдачи станд[артных] справок.

Ездил к Гершфельду, привез немного хлеба.

Вечером читал.

25. Опять прекрасные известия — окружена и частично истреблена 16 немец[кая] армия в районе Старой Руссы. Наши войска работают здорово!

Утром получил записку от Поповой с просьбой немедленно приехать. Оказалось — нужно сделать кой-какие исправления в рассказе «Староста». Никаких коренных переделок не потребовалось; дело свелось к исправлению нескольких фраз, что я и выполнил в полчаса.

Ходили в баню (покупать билеты в номера отправился в полшестого утра). А поздним вечером, до 2-х часов работал над рассказом «Глухой ночью». Написал 6 страниц (размера для пиш[ущей] маш[инки].)

26. Опять записка от Поповой — еще надо исправление. Поехал и в 10 мин[ут] написал несколько фраз — мотивировка, почему Антон Головатый стал вредителем.

Рассказ передавался в 12²⁵ дня; читал артист Валерский. Дослушать до конца не удалось — испортилась трансляция (минуты за 3–4 до конца!). Было очень обидно.

Перепечатал «Два друга».

Был Курочкин и сообщил о том, что Гершфельд получил вызов из Москвы. Я поехал к нему в школу, оказалось, что это действительно так. Он получил вызов от пред[седателя] СНК Молд[авской] ССР Константинова. Сначала ему предлагают ехать в Коканд, а потом в Москву. Жаль, очень жаль... Я расстроился, и не из каких-либо «снабженческих» соображений, а потому что успел привязаться к нему. Долго сидел у него в школе, потом проводил его домой и немного посидел. Обменивались из'яснениями искренней дружбы.

Вечером ничего не делал.

27. С утра работал над рассказом «Глухой ночью».Был у Гершфельда в школе. Узнал, что Касымов нагло нас обманул. Накупив продуктов на мои деньги, он теперь заявляет, что «достал» 5 кг. мяса и 2 кг. сала [нрзб: скотского?] и в «возмещение за труды» требует с Гершфельда две плитки чая. Недурно! Здесь за плитку чая дают 10 кг. муки. Мошенник и нахал первой степени этот Касымов. Теперь хоть только деньги с него выручить...

Был в ССП, получил пропуск в закрытую столовую научных работников. Завез в Рад[ио]-ком[итет] передачу «Два друга».

28. Окончил рассказ «Глухой ночью». Рассказ получился интересный. Был в Радиокомитете. Получил от редактора казахского дет[ского] сектора «заказ»: написать рассказ, стимулирующий ребят к занятию сельским хозяйством. Обещал сделать через недельку, они его переведут на казах[ский] язык.

Опять был у Гершфельда. С Касымова он ничего не получил — ни денег, ни товару.

Сегодня пришло письмо от Миши из Анджала. Таким образом мои все братья и сестры нашлись.

Март.

1. Утром пошел в столовую, с'ел порцию манной каши на водичке, оттуда отправился к Сандлеру. С ним пошел в театр, просмотрел новую пьесу Ставского «Война». Много треску и выстрелов, громких газетных фраз, но нет глубины.

Отдал Сандлеру песни: «Кр[асная] Армия», «Песня матери» и пьесу «Буря». Песни ему понравились, хочет сделать музыку, а пьесу обещал прочитать вместе с худ[ожественным] руковод[ителем] театра.

Снова был у Гершфельда, там встретился с Гузами. И Гершфельд и Гуз усиленно уговаривали меня после войны поселиться в Кишиневе. Гершфельд обещал устроить меня завед[ующим] литерат[урной] частью филармонии и в консерватории, а Гуз «предложил» место директора Госуд[арственной] Молдавской Библиотеки (!) Смех... Я, конечно, на все согласился, при условии, что мне будет предоставлена хорошая квартира. Распределение портфелей!

2. Начал перепечатывать «Глухой ночью», сделал 10 стр[аниц] на машинке. Был в Радиокомитете. Мою музык[альную] передачу «Два друга» забраковали, но я об этом не жалею — мало она мне нравилась, совершенно бессюжетная вещь. Больше таких передач писать не буду. Договорился о чтении (на завтра») «Войны и математики». Времени мне дано 33 минуты. Я утром читал — вышло 35 мин[ут]. Придется немного подсократить.

Кстати, сегодня приятная новость: Паша прислала из Москвы сказки для малышей, которые я просил: «Лис», «Марсик», «Трактирщик и барон». Она не все нашла в перепечатанном виде и частично прислала черновики, хорошо и это! Я предложил Поповой и она с радостью за них ухватилась.

— Давайте, давайте, мы будем передавать, у нас нет ничего для маленьких.

Попова сообщила мне, что в Ташкенте нет материала для детского сектора, сообщила фамилию редактора и предложила мне послать туда мои вещи. Я обязательно это сделаю, но сначала спишусь.

Вечером пошел провожать Гершфельда, который должен был уезжать сегодня, но оказалось, что он отложил свой от'езд на два дня. Весь вечер пропал. Гершф[ельд] говорит, что он все-таки получит с Касымова продукты, которые тот будто-бы обещает привезти к нему на квартиру.

Вечером написал черновики писем в Ташкентский радиокомитет и в Детиздат (туда я думаю направить сборник оборонных рассказов).

3. Утром перепечатал письма; перед тем, как пойти в студию, сдал их.

Выступление мое с очерком «Математика в военном деле» прошло удачно. Говорят, что я читал хорошо. Я не волновался, чувствовал себя уверенно, следил за часами и уложил передачу в намеченное время, кое-что выбросив.

Вечером опять был у Гершфельда, он мне написал (хотя я его совершенно об этом не просил) очень лестный отзыв о моем переводе молдавской песни «Посылка Сталину». Свою рецензию он дал, как председатель Союза Совет[ских] Композиторов Молдавии.

Сегодня получили два письма. Одно от Анатолия — он очутился в Троицке, работает в Авиашколе.

Другое от Паши с печальным известием о смерти бабушки — Елизаветы Дмитриевны Губиной. Она умерла от сужения пищевода на 87-м году отроду. Больше двадцати лет была слепой.

4. Пошел утром провожать Гершфельда, но не проводил, т[ак] к[ак] у него сорвалось дело с билетом. Распрощался и ушел.

Получил письмо от Губиных с подробностями о смерти бабушки. Костя служит в МПВО

5. Кончил перепечатывать «Глухой ночью». Перечитывал сказки, присланные Пашей.

6. Был в Радиокомитете, отдал «Глухой ночью» и «Мурат-тракторист». Оказывается, «Огонь над пеплом», который должны были передавать 5-го, задержан, т[ак] к[ак] у ЦК есть какие-то замечания.

Был у Гершфельдов, Д[авид] Г[ригорьевич] уехал.

7. Утром отправился в Талгар. Посчастливилось сразу же сесть на машину, доехал прямо до Ходасовых.

Купил у них 1½ к[ило]гр[амма] сливочного масла и старик дал мне кусок свиного сала — грамм 800, за который пока ничего не взял.

— Расчитаемся потом! Ведь не в последний раз видимся. Сала у меня нет, это я только для вас, для такого милого человека!

Мы с ним выпили, т[ак] к[ак] я принес ½ бутылки водки.

Вечер провел у Лели Молодовой, у нее же переночевал.

8. Утром ходил по талгарскому рынку три часа и только купил на 10 р[ублей] маку (3 р[убля] стакан). А потом напился чаю и двинулся в город пешком.

Шел очень хорошо, быстро, обгоняя всех пешеходов, телеги, запряженные осликами, быками и лошадями. Дорогой нагнал одного еврея, эвакуир[ованного] из Слуцка (Минск[ой] области), который работает в колхозе, 10 км. за Талгаром. До города шли вместе. Очень было трудно итти по булыжной мостовой, вывертел себе ноги. Очень трудными и длинными показались последние километры пути — по городу. Зато с каким наслаждением снял с себя все и растянулся на постели с книжкой в руках.

Сливочное масло произвело фурор — мы его не видели с тех пор, как приехали в Алма-Ата.

9. Отдых, ничегонеделанье. Целый день валялся, спал, читал. Начал читать «Le vingtième siecle» — Robida. Много раз я ее начинал читать, но бросал. Теперь дочитаю до конца.

10. Ходил в Радиокомитет. «Огонь под пеплом» все еще в ЦК, там его читают, он нравится, просили передать мне, что материал хороший. «Мурат-тракторист» забракован: скучно и надумано; нет интриги, фигура Мурата не увлекает. Это все верно, рассказ писался без увлечения.

11. Перепечатал сказки: «Лис Патрикеевич», «Китайский гусь».

12. Утром перепечатал «Трактирщик и барон». Затем получил письмо от Паши, которое меня очень взволновало: там была записка от Абрамова! Он приглашает к себе для переговоров о том, чтобы оживить «Бойцы-невидимки»... Полетел бы я в Москву, если б можно! А рукописи у меня нет... Написал два письма: одно Паше, с поручением выкопать рукопись и передать Абрамову, а другое Абрамову с просьбой перепечатать ее и прислать мне, или же обработать самому. Не знаю, что из этого выйдет. Мне было и грустно и радостно — грустно, потому что я зря угробил книгу в Москве, а радостно, потому что жизнь налаживается и о моей книге вспомнили.

Пока я писал письма и не слушал радио, которое говорило тихо, прибежал с рынка Вива:

— Папа! Твой рассказ передают!

Оказалось, что это читали «Огонь под пеплом». Я пропустил почти половину, а вторую половину мы с Гал[юськой] прослушали: читал заслуженный артист Мизецкий, очень хорошо.

Письма послал, послал Паше 200 р[ублей] на расходы и на уплату за дачу. Подписался на «Правду» и «Литературу и искусство». Жизнь налаживается все устойчивее и прочнее.

Был в Радиокомитете. Оказывается, «Огонь под пеплом» из ЦК вернули без единого замечания. Зачем же они его задерживали? Попова просит написать цикл математических передач. Обещал сделать.

Был у Гершфельд{а}, потом долго сидел у В[асилия] И[вановича] Шумилова, а вечером ко мне пришел А[лександр] Д[емьянович] Устименко. Немного выпили.

13. Весь день болит голова. Купил 5 кг. свинины по 42 р[убля] с воза, который почему-то остановился у наших ворот. Развешивали у нас в сенях.

14. Был у Шкловского и Сандлера.

Шкловский оказал мне замечательно «любезный» прием. Он даже не соизволил узнать меня и только потом, когда услышал мою фамилию («Ах, вы Волков «Чудесного шара» и «Волшебника»?), изменил тон.

— У вас есть тема для сценария? Приходите ко мне в сценарную студию в 1 час дня.

У Сандлера взял пьесу, говорили о плане, в каком ее надо изменить. Ему и его жене очень нравятся типы, сценическая живость пьесы.Отнес Шкловскому «Огонь под пеплом». Бегло пробежал первую страницу:

— Не нравится! (Резким, ворчливым тоном)

Потом все-таки просмотрел остальное.

— Оставьте. Я переговорю с товарищами.

Я ушел с душевной раной; еще хотел поговорить с ним, как с товарищем, о своих обстоятельствах. Хорош товарищ! Так ведут себя «лучшие люди», «избранники», цвет страны! Да, долго еще нам до социализма с такими замашками и таким поведением...

15. Ничего не делал — сильна реакция от встречи с Шкловским.

16. Продумывал пьесу, придумал новый план. Новое заглавие (тоже условное) «Остров Н».

17. Написал рассказ «Патриоты».

18 Перепечатал «Патриоты».

19. Снес «Патриоты» в Радиокомитет. Начал работать над «Островом Н». Пересмотрел 1 и 2 действия, сделал целый ряд поправок и значительных сокращений.

20. Написал 1 и 2 картины III действия (около 10 стр[аниц] на пиш[ущей] машинке выйдет).

21. Снес в Радиокомитет «Алт[айские] Робинзоны». Взял из ССП несколько биографий ученых, т[ак] к[ак] Попова просила сделать несколько научно-популярных передач. Получил гонорар за «Матем[атику] в военном деле» (360 р[ублей]). А цены на рынке растут прямо ужасающим образом. Масло доходит до 200 руб[лей], мясо 50–60 р[ублей], сахар 40–50 р[ублей], даже семечки 30 р[ублей] кило. Совершенно безудержная спекуляция — колхозники обдирают горожан...

Был у Гершфельд, получена от него телеграмма уже из Челкара — едет в Москву.

Вечером написал 3 карт[ину] III действия «Острова Н» (10 стр[аниц].)

22 (воскр[есенье].) Исполнилось девять месяцев войны. Уже девять месяцев... Сколько страданий и смертей, какое неисчислимое количество уничтоженных материальных ценностей... Да — накануне видел обществоведа Левина из Минцветмета. От него узнал интересные новости: здесь создается Ученый Совет об'единенных Казахского и Московского Ин[ститу]тов, т[аким] обр[азом] ликвидация Минцветмета «ликвидирована» и его об'единение считается временным. В Москве на него отпущено два миллиона, будет набор и, вероятно, его к осени вернут в Москву. Левин также говорил о переводе МАИ в Москву, как о решенном факте.

23. Написал 2 картину IV действия (1 картину написал накануне, ночью 22-го). Дальше что-то не клеится, намеченная развязка кажется очень слабой, интерес снижается. Да и вообще, в написанных картинах надо много переделать.

24. Начал перепечатывать «Остров Н» — первые действия, которые не потребуют большой переделки. Напечатал 16 страниц. Донимает невралгия — ноют разные части тела — поочередно; это уже не первый день. Выпил по совету Гал[юськи] пирамидона, стало легче, спал хорошо.

25. Напечатал 8 страниц; самочувствие неважное; проснулся с сильной головной болью; домашний врач, Галюська, заставила есть чеснок. Стало лучше, хотя небольшая боль осталась на весь день.

Сегодня передавали по радио мой рассказ «Глухой ночью». Я начало пропустил, т[ак] к[ак] ходил получать продкарточки. Читал тот же Мизецкий, очень хорошо.

26–29. Болел. Очевидно, грипп. Летучая ломота в теле, очень неприятная. Сначала грелки помогали, потом перестали.

30. Написал очерк «Николай Коперник» для радио.

31. Перепечатал половину очерка. Болела голова; что-то она у меня болит теперь очень часто.

Апрель.

1. Кончил перепечатывать «Коперника». После обеда и до 3-х часов ночи перечитывал «Педагогическую поэму» и вспоминал о своих встречах с Макаренко. Да, это действительно был человек, не то что Шкловские и им подобные...

2. Опять болела голова. День прошел непродуктивно.

3. Был в Радиокомитете, сдал «Коперника». Послал письма Анатолию (просил о высылке бумаги) и Гершфельду. Получил письмо от Молодовых и Паши. Молодовы собираются ехать в Устькаменогорск через Алма-Ата.

Каждый день (вот уже с месяц) занимаюсь с Адиком французским языком. Он делает большие успехи, прошли половину учебника 5-го класса.

4–5. Ничего существенного.

6–7. Перепечатал 1 и 2 картину 3-го действия «Острова Н», их можно использовать и в новом плане, который, правда, у меня еще не определился. Очень много времени у меня отнимает столовая, где приходится сидеть и утром и днем по 2–3 часа, чтобы получить кушанья и самое главное — хлеб.

8. Написал международный обзор за март–начало апреля для радио.

9. Перепечатал обзор. Очень долго пробыл в ресторане №1, куда нас теперь перевели, а это от нас далеко, приходится ездить на трамвае.

Вечером ездил в госпиталь, выступал перед ранеными, читал им «Патриоты»; восприняли хорошо, понравилось. Вместе со мной выступал Л[ев] Квитко. Мы с ним договорились написать вместе пьесу на оборонную тему. Кроме того, он предложил мне написать что-нибудь для еврейского антифашистского комитета в Куйбышеве. Собирать материал пойдем в тот же госпиталь. Если найдется что-нибудь ценное — напишу.

10. Утром был свидетелем происшествия, характерного для нашей тревожной эпохи. Около трамвайной остановки, у Колхозного рынка, в зеленом мусорном ящике был найден мертвый человек.

Когда я пришел на остановку, он еще был там (9 часов утра). Любопытные приподнимали крышку. Маленький мужичок с рыжей бородой, бледно-желтое лицо, скорченная фигура, лохмотья. Умер ли он от истощения (он страшно худой) или задохся в плотном ящике, куда, быть может, забрался в пьяном виде? Кто знает... А где-нибудь в дальнем краю друзья и родные «ждут милого гостя, ждут вести о нем...» О жизнь, жизнь!

После завтрака в ресторане заходил в радиокомитет и отдал Поповой международный обзор.

11. Наконец-то получил талоны на обед для семьи. Это выход из положения, которое начинает становиться затруднительным. Цены на рынке ужасающие: дикий безудержный грабеж. Привожу «на память потомству» некоторые цены. Молоко 15 р[ублей] литр, яйца 50 р[ублей] десяток, мясо 70 р[ублей] кг., мука 30–50 р[ублей] кг. (мы еще месяц тому назад покупали по 17–18 р[ублей]), масло 200 р[ублей] кг. и более, но его, собственно, даже и нет в продаже. Даже лук дошел до 14 р[ублей] кг. (когда мы приехали, был 1–2 р[убля] кг.). Какая-то вакханалия...

Вечером составил новый план 3 картины III действия «Острова Н».

12. Был у Квитко, снес ему «Приключ[ения] Давида», «Аслан Темиров — разведчик», «Начало разгрома» и две песни. Я прочитал подстрочный перевод его большого стихотворения о мальчике, который работал поваренком у немцев в штабе и передавал партизанам то, что там узнавал. Квитко очень понравилась моя «Песня немецких солдат». Он очень хвалил начало «Приключений Давида», диалог, типы. Договорились, что он прочитает мои материалы к завтрашнему дню, а я зайду.

Пишу новым пером «Спар» (позолоченным), которое мне достал Адик интересным способом: получил от мальчика, которому дал за это почитать «Чудесный шар». Перо очень хорошее.

13. Опять полдня провел в столовой; я теперь занимаюсь снабженческими функциями; вчера и сегодня получал обеды на дом и сам там питаюсь, в столовой; это большое подспорье. Хлеба я ухитряюсь получать по 600–800 гр[амм] в день и это позволяет нам питаться хлебом вдоволь. Времени уходит много, но что же поделаешь?..

Был у Квитко. Договорились взять за основу мои радиопьесы. Основной герой — Давид Лейзер; вводятся Хаим Лейзер и Юхим Погорелко, полковник Думмеркопф. Сюжет предложил я, Квитко одобрил. Дня через два я к нему приду с планом.

Сейчас, когда я пишу (7 часов вечера) предупреждение о том, что в 8 часов будет какая-то важная передача. Интересно, что-то будет?.. Ждать еще час. Наверное, будет выступать кто-нибудь из вождей. Галюська уверяет, что будет об'явлено о войне с Турцией или Японией или Болгарией...

8³⁰ вечера. От сердца отлегло — оказывается, об'явили военный заем 1942 года. Интересно, что за полчаса до передачи я как раз высказал Галюське такое предположение и угадал!

Об алма-атинской весне. Удивительно она паршивая. Вот уже несколько дней нет солнца, густые тучи, холод, дожди... Мозглая сырость, холодно. Никуда не годится здесь весна.

Поздним вечером набросал краткий план пьесы, которую ориентировочно назвал «Давид Лейзер».

14. Утром написал подробный план «Лейзера» — 4 действия, 9 картин. Столовая и получение обеда (очень неважного, надо сказать) отняли около 6 часов! Возмутительные порядки.

15. День прошел в суете, ничего не сделано — все столовая.

16. В два часа ночи нас разбудил стук в окно и голос: «Тетя Каля!» Оказывается, приехали Молодовы.

Не спали до 6 утра — все разговоры. Они рассказывали о своих мытарствах в Сарат[овской] области и в дороге. Приехали они голодные и нашему небольшому продовольственному запасу сразу пришел конец.

После сна в течение 2–3 часов поехал в столовую. Узнал о приезде Гершфельда, пошел к нему — дома, все равно, работать нельзя — в комнате 9 человек!

Гершфельду поручено организовать Молдавский ансамбль песни и пляски и он мне заказывает монтаж для него.

17. Дома хаос и безалаберщина. Заходил к Квитко, работа над пьесой откладывается. Помогал Герш[фельду] перетаскивать вещи на новую квартиру — он получил комнату в гостинице «Дом Советов».

18–19. Опять весь день столовая. С вечера поехал с Молодовыми на вокзал и там провел не ахти какую приятную ночь, почти не спал. Вернулся домой в 7 часов утра (Вива тоже ездил со мной и ночевал там). Но все это оказалось впустую — они не уехали и явились к нам после обеда, часа в 4. (это уже 19). Узнал из «Каз[ахстанской] правды» о смерти моего «друга» В. С. Планкина, с которым пришлось два раза разговаривать по поводу квартиры.

Получил местное письмо от Миши, оказывается, он мобилизован и сейчас здесь, в Алма-Ата.

Вечером (19) были с Гершфельдом на ансамбле красноарм[ейской] песни и пляски войск НКВД. Познакомился с руководителем ансамбля, заслуж[енным] артистом КССР Бор[исом] Александр[овичем] Орловым.

20. Утром в 6 часов снова проводил Молодовых на вокзал (на этот раз на городской). Столовая опять отняла весь день. Разболелась голова.

Вечером ходили с Гершф[ельдом] к Орлову. Г[ершфельд] просил у него монтаж, который они исполняют, а взамен обещал дать им свои песни, написанные (за исключением одной вещи) на мои слова. Я читал Орлову ряд моих стихов, Герш[фельд] играл и пел. Орлов намерен большинство вещей использовать. Вернувшись лег спать — работать уже не мог.

21. Был у Квитко. Пьеса все еще не движется. Он просил принести ему для прочтения мои книги.

Опять получил письмо от Миши с указанием адреса. С Гершф[ельдом] условился о написании договора на литмонтаж.

22. Получены пропуска в закрыт[ый] распределитель. Торжество! Гал[юська] ходила туда и принесла 400 гр[амм] сливочного масла!

Был в Радиокомитете. Попова вернула мне «Алт[айские] Роб[инзоны]» и междун[ародный] обзор — не годится, т[ак] к[ак] слишком серьезен. Просила написать биографии, о которых мы договаривались раньше и два рассказа. Я дал заглавия: «Под игом» и «Заря свободы».

Включили в план три передачи по «Царскому Токарю». Познакомился в столовой с композитором Купрейшвили, который давно еще взял у Герш[фельда] мою песню «Две войны», чтобы написать музыку.

Ночью написал план и 3 страницы рассказа «Под игом» — из греческой жизни.

23. Утром был в Союзе композиторов, пытался найти тариф на оплату песен и монтажей, но не удалось.

Долго стояли в закр[ытом] распределителе, Галюська получила кило изюму. Еще новая очередь — этот распределитель!

Ходил к Мише — встретились с ним после 16-летней разлуки. Изменились мы оба немало за это время — и конечно, не к лучшему. Поговорили о многом, сидя на фундаменте казармы, где он помещается. Потом я озяб (вечер был холодный) и распрощались.

24. Достали тарифы, но очень низкие; Герш[фельд] попытается найти другие, более для меня выгодные. Заключили договор, пока без указания суммы; аванс — 1000 р[ублей], которые он должен выслать мне из Коканда.

Я попал в свидетели по делу о нанесении побоя Гершфельду. С Гершф[ельдом] распрощался на время, он уезжает ночью в Коканд. Когда он здесь, то у меня на встречи с ним уходит огромное количество часов. На завтрак и обед я захожу за ним, всегда приходится его ждать. Ничего не поделаешь — дружба!

Взял у него сборник молдавских песен.

25–26. Все еще никак не могу взяться за работу. 25-го был на суде (с 3 часов), обвиняемый лейтенант не явился под предлогом болезни, хотя через час его уже не нашли в гостинице, где он живет. Суд перенесся на 27-ое, его должны доставить под стражей.

26-го весь день прошел в уборке — белили в комнате, а я таскал туда-сюда вещи.

27. Утром получил от Паши телеграмму. Она была на даче, там живут чужие люди, рукопись взять нельзя Я решил писать книгу заново и намерен сделать это быстро, к 1 июня.

Полдня провел в очереди за хлебными карточками, но не получил — обычная канцелярская волокита. Оказ[ывается], надо получать в ССП, а я выстоял в очереди 5 часов.

Послал телеграмму в Детиздат и Дороватовскому о том, что вышлю «Бойцы-Невидимки» 15 мая. Срок жесткий, надо выполнить.

28–30. Работал над книгой.

Май.

1–15. Никаких внешних событий, работа над книгой. Работа упорная, напряженная; настроение прекрасное, деловое, большой под'ем. Утром — Пушкинская библиотека, вечером — писанье. А иногда и весь день сидел в б[иблиоте]ке и там писал. Достал часть источников в других местах: у В. И. Попова в районной б[иблиоте]ке №3, в Доме Кр[асной] Армии, в МАИ. Одну тему прорабатывал в университете. В общем, нашел все нужное, за ничтожными исключениями. В последний день случайно нашел написанный в Москве очерк о парашютизме, там есть материалы, которые я не мог достать. (цитаты)

9 мая была написана последняя статья; писание заняло 12 дней. 10-го сел за перепечатку, решил кончить 14-го, но не успел, т[ак] к[ак] книга сверх ожиданий вышла большая (151 стр[аница].) 10-го напечатал 30 стр[аниц], 11-го — 20, а остальные дни по 25. Трудно было, спина трещала, но все-таки выдержал такие темпы. С роздыхами сидел за машинкой с раннего утра до позднего вечера... И вот теперь книга воскресла, как феникс, из пепла.

Включил много новых материалов последнего года. Думаю, что она не хуже, чем в прежней редакции, но надо еще отредактировать. Завтра принимаюсь за это дело.

11-го уехал Михаил, их часть отправляют ближе к фронту. На-днях получил письмо от Гершфельда, пишет, что деньги вышлет и обещает работать над монтажем.

7-го мая передавали «Коперника», я, конечно, не слышал. Попова просит материалы, обещал дать ей ряд передач из «Бойцов-Невидимок».

Примерно с 6 мая ниразу не был в ресторане — завтраки пропадали, а обед брали на дом. Ресторанные поездки отнимают слишком много времени.

16–20. Напряженная работа над книгой. Три дня корректирование, отчасти правка, и выполнение чертежей — кропотливая работа. Два дня ушло на правку слога; слог не потребовал особенно большой работы, но на некоторых страницах пришлось почистить.

Закончил все это дело 20-го утром. 19-го вечером оформил рукописи, одну из них вшил в желтую обложку, точь в точь такую, какая была в Москве и сделал такую же надпись. Нашел письмо Дороватовского, где он пишет о том, что эта книга нужна. Что ж? Теперь у меня сердце спокойно.

Вечером 19-го и утром 20-го вписал в рукопись темы для рисунков и указал те, которые можно взять из других книг. Это — последние штрихи... 20-го утром написал письмо, адресовав Наумовой, Дороватовскому и Абрамову.

Потом отправился на почту, послал рукопись, письмо и телеграмму Детиздату. Лети, моя работа!.. Хотел бы, чтоб у тебя были крылья...

Снес в Радиокомитет рукописи «Царского токаря» и «Бойцов-Невидимок». Из «Бойцов» можно сделать несколько передач. Обещал срочно дать рассказ.

Вечером поработал над рассказом «Под игом», который пролежал около месяца.

21. Работал над рассказом «Под игом», закончил его.

22. Перепечатал «Под игом». Вышел большой рассказ, около печатного листа. По-моему, интересный.

23. Весь день провел в тоске, поджидая Виву, который ушел в крепость по делам призыва. Пришел он только в 7 час[ов] вечера и принес весть, что студентов МАИ уже начинают мобилизовать... Им сказали, что их м[ожет] б[ыть] заберут через месяц, а мож[ет] быть и раньше.

24. Вива с Адиком ушли в горы, вернулись в 3 часа и вскоре начался дождь. Я с утра сидел, писал для радио очерк «Фарадей», почти закончил. Потом Гал[юська], Вива и Адик отправились в кино, а я за обедом. Вечером правил «Под игом».

25. Перепечатал «Фарадея». Очерк мне нравится, живой и содержательный, хорошо дана характеристика Фарадея.

В 2 часа поехал за обедом, вернулся в 7. Хороши порядочки! Больше двух часов простоял в очереди под проливным дождем (хорошо, что ещё взял зонтик!). Потом еще часа полтора сидел в трамвае, сошедшем с рельс. Получилось, как у Горбунова. Перед нами на повороте сошел трамвай, его стаскивали минут сорок, потом наш ринулся на тот же поворот с большой скоростью... и сошел так же!

«Кажинный раз на этом самом месте!»

Вечером правил «Фарадея» и оформлял рукописи.

26. Был у Плотникова. Несколько успокоился насчет Вивы. Представитель МАИ уехал в Ташкент и, возможно, выхлопочет для ин[ститу]та броню. В случае же призыва Пл[отников] обещал направить Виву в авиац[ионно]-технич[ескую] школу, где срок обучения 6 мес[яцев]. Узнав эти новости, Вива сразу повеселел и теперь попрежнему возится с Адиком, как маленький.

Заходил в Радио-Комитет. Получил заказ на пьесу: «Здравствуй, лагерь!» Надо написать к 15-VI. Попова просила что-нибудь «юбилейное» к году войны, но нет сюжета, я отказался.

Вечером напало стихотв[орческое] настроение, написал «Мы вернемся к тебе, родная Молдавия!» — для монтажа. Вышло неплохо.

27. Ничего особенного. Бездельничал.

28–29. То же самое. Прочитал «Пармский монастырь» Стендаля. Замечательная книга. Интересно, что при об'еме в 30 печ[атных] листов она написана (точнее, продиктована) в 53 дня! Продуктивность труда изумительная.

30. В ответ на телеграмму, посланную 20-V Паше получил неожиданный ответ от Евгения. Он сообщает, что Паша здорова и что в квартире все обстоит благополучно. Значит, Евг[ений] в Москве и, м[ожет] б[ыть], даже живет в нашей квартире. Я очень рад. Живые связи с Москвой поддерживаются все время.

Между прочим, в эти дни получено два письма от Паши. Оказывается, что в даче нашей не живут, а только были посторонние люди в тот момент, когда она приехала. Таким образом, возможность достать рукопись «Бойцов» у нее имелась, а я этого не знал. Но я доволен, что так вышло — ведь благодаря этому недоразумению книга-то написана. Паша пишет, что на даче все растащили. Больше всего мне жалко, если пропадут газеты, которые я собирал столько лет, а остальное — бог с ним, наживем!

Отправлено много писем — Худяковым, Молодовым, Анат[олию] Губину, Верочке, Татьяне. Я написал Гершфельду открытку в Коканд; уведомляю его, что работа над монтажом негодет, т[ак] к[ак] он не шлет денег, а я принужден работать для радио.

В послеобеденной дремоте пришел сюжет «юбилейного рассказа» — «Это было год назад...». Напишу к годовщине.

Был в РадиоКом[итете], сделал заявку Поповой и кстати получил гонорар за «Коперника» — 262 р[убля].

После обеда сильно болела голова до 11 ночи, лежал, знобило. Потом встал.

Решил написать еще рассказ (или даже серию) «Аслан Темиров — парашютист».

31. Ничего существенного.

Июнь.

1. Вечером начал писать радиопьесу «Здравствуй, лагерь!» Сначала не было никакого сюжета, но в процессе письма он явился и довольно интересный. Написал страниц 6.

2. Утром радиопьесу «Здравствуй, лагерь» кончил, а вечером перепечатал половину.

3. Кончил перепечатку. Вечером правил. Забыл записать, что накануне (2-го) опять был у Плотникова по поводу Вивы. 1-го вечером был Лапшонков и наболтал, что из Ташкента вернулся уполномоченный МАИ, что из его хлопот ничего не вышло, и что их скоро будут забирать. Мы очень расстроились, потому я и пошел к Плотникову. Оказалось, что уполномоч[енный] еще не вернулся, ничего не известно. Плотников обещал (хотя и туманно) устроить Виве отсрочку до окончания сессии, чтобы он мог перейти на II курс.

4. Был в Радиокомитете. Сдал «Здравствуй, лагерь!» Попова мне сообщила, что я назначен членом Худож[ественного] Совета при Радиокомитете. Она дала мне «Парашютизм» с просьбой немножко его подработать. С Денисламовым договорился о двух передачах для казах[ского] сектора: «Славные страницы из истории русской артиллерии» и «Воздушная навигация».

Вечером выправил «Парашютизм» и начал писать рассказ: «Это было год назад...». Написал страниц семь.

5. Утром закончил рассказ «Это было год назад...»

Заходил в Каз[ахстанский] Огиз, познакомился с глав[ным] редакт[ором] Кенжибаевым. Узнав, что я автор «Чуд[есного] шара», он заулыбался:

— А, знаю, знаю! Читал. Очень интересная книга. Моим ребятам тоже сильно понравилась...

Я ему предложил «Бойцы-Невидимки». Но у них очень плохо с бумагой. Если будет возможность, они напечатают, даже на двух языках, но я думаю, что это только разговоры. В общем, Кенжибаев мне предложил наведаться через месяц.

Вечером был Лапшонков, принес новые вести о призыве. Говорят, что первокурсников не тронут до конца сессии, а на второкурсников наложена броня. Но ведь после сессии первокурсники станут второкурсниками... И кроме того, будто бы Ин[ститу]т в августе едет в Москву.

Qui vivra — verra!

Занимаюсь с Адиком фр[анцузским] языком. За три дня повторили 18 параграфов ранее пройденных. Память у него удивительная — все прекрасно помнит, читает и переводит. Сегодня принялись за новый материал, прочли два параграфа.

6–7. Перепечатал рассказ «Это было год назад...»

8. Ходили с Адиком и его товарищем Олегом на рыбалку. Намеревались пойти на большую Алма-Атинку, но даже не нашли ее. Попали на речку Весновку. Омутки есть хорошие, но, вероятно, хайрузов нет. Ни разу не клюнуло. Люди, которых я встречал около речки, на вопрос: «Есть ли здесь рыба?» — отвечали: «Не знаю!»

Домой вернулись часа в 2, по жаре и усталые.

Вечером начал писать очерк «Славные страницы из истории русской артиллерии».

9. Утром докончил очерк. День был, как все дни, но принес с собой грозу, хотя нельзя сказать, что нежданную. Часа в 4 Виве вручили повестку — явиться в крепость. Мы обеспокоились, но не слишком, была мысль, что это опять какой-нибудь переучет. Повестка была на 9-ое число, 12 часов дня, но т[ак] к[ак] она запоздала, Вива не пошел. Вечером я был на лекции знаменитого адвоката Брауде, который рассказывал о нескольких интересных судебных процессах, в которых он участвовал, как защитник. Лекция была очень интересна. По окончании ее, Фаина Соломоновна (Гуз) познакомила меня с Брауде, который когда-то, в молодости, был ее поклонником.

Во вступлении к своей лекции Брауде упрекал советских писателей за то, что они не берут материала для своих произведений из судебной практики.

10. Тяжелый день!

В семь утра пошел к Плотникову и сидел на улице полтора часа, дожидаясь, пока он встанет. Он посмотрел на повестку и сказал, что это ничего, что, м[ожет] б[ыть], это по вопросам учета и что Виву, раз он слаб здоровьем, не призовут. Немного успокоенный, поспешил домой и отправил Виву в крепость.

К нам пришла Ф[аина] С[оломоновна] и сказала, что у Юлия Моисеевича есть знакомый военный врач Лебедев, который может помочь при переосвидетельствовании Вивы. Она предложила мне ехать к Ю[лию] М[оисеевичу] и попросить его побывать у Лебедева. Я немедленно поехал в муз[ыкальную] школу и переговорил с Ю[лием] М[оисеевичем], а он обещал побывать у Лебедева.

Но вернувшись домой, я уже застал плачущую Галюську и Виву с повесткой в руках — явиться в крепость с вещами 11-го июня к 6 часам вечера!

Прав я был, когда писал в дневнике 5 июня скептическое замечание по поводу сообщений Лапшонкова: «Qui vivra — verra!» К сожалению, увидеть пришлось слишком скоро...

Я снова побежал к Плотникову, чтобы просить его сделать все, что можно. Он мне заявил, что сделать ничего не может, т[ак] к[ак] это не по его части, т. к. у него комсостав, и на переосвидетельствование Виву отправить не в его власти. Одним словом, выяснилось, что все его предыдущие обещания были пустой болтовней. Пл[отников] дал мне записку в крепость к Солнцеву, ведающему призывниками с просьбой сообщить мне, куда зачислен Вива. Впрочем, он на его приписном свидетельстве прочел то, чего я впопыхах не заметил: направляется в военное училище...Я пришел домой в очень тяжелом настроении и захватив с собой Виву (который, впрочем, долго не соглашался итти) отправился в крепость.

Там я разыскал Солнцева. Он мне заявил, что Виву направляют в авиац[ионную] школу и там, раз он слаб телосложением, то попадет на техническое отделение и будет техником по моторам; срок обучения около года. Ни о каком переосвидетельствовании не может быть и речи, он (Солнцев) не может отменить решение комиссии.

Пришли мы с этим домой и начали Виву собирать в дальний путь. Говорят, что их отправляют в Кзыл-Орду...

Я с трудом отправил Виву в санпропускник, а он вернулся оттуда часа через два ни с чем: там, где он был, пропускника нет, а искать он не стал. Кое-как уговорил я его пойти со мной вместе, разыскал пропускник, он там вымылся, а я его ждал. Ушли в 7 вечера, вернулись в 11.

Целый день давали Виве наставления, просили его чаще писать, поплакали порядочно (мы с Галюськой). Вива нас успокаивал.

Были Гузы; оказалось, что Лебедев — ветеринарный врач, да и то в командировке на китайской границе. Да и будь он дома — это ничего не изменило бы...

Узнав о том, что в школе срок обучения годовой, мы начали успокаиваться и примиряться с неизбежным.

Легли спать с грустным сознанием того, что Вива здесь у нас проводит последнюю ночь перед долгой разлукой... Ведь никогда еще он не покидал родного дома!

11. Вива родился 11 янв[аря] 1924 г[ода]. Сегодня ему 18 лет и 5 месяцев; в этот день он уезжает из дому.

Утром я готовил ему открытки и конверты — треугольнички с адресами. Галюська собирала белье, варила яички на дорогу и т. д.

Вива пошел в Ин[ститу]т сдавать черчение, вернулся около часу с сообщением, что уже в 4 ч[аса] надо итти в крепость.

Опять слезы...

Ф[аина] С[оломоновна] принесла ему письмо к своей тетке, которая эвакуировалась в Алма-Ата. Около 4-х она ушла и мы остались вчетвером.

Сели перед разлукой по старому обычаю и распрощались. Тут поплакал и Вива и чуть-чуть Адик. Галюська с горькими слезами проводила Виву до калитки и вскоре скрылась в ограде, а я пошел с Вивой в крепость.

В крепость я прошел контрабандой. От Солнцева я узнал, что их поведут на ст[анцию] Алма-Ата II часов в семь вечера и, вероятно, отправят в эту же ночь.

Вива получил на свой пропуск полкило черешни, мы с ним немного поели, а потом начали приходить ребята из МАИ, пришли его одногруппники и он часть времени проводил с ними.

Потом их начали группировать по взводам. Вива и его товарищи Дианов и Штурман попали в 1-ое отд[еление] 1-го взвода, как пришедшие раньше других. Стали отбирать пятерку, чтобы итти за продуктами на дорогу. Вива, неожиданно для меня оказался в числе этой пятерки; такая активность меня удивила и порадовала.

Вива получил буханку хлеба, пять мясных пирожков и пачку папирос (это на промен!).

Затем их выстроили и начали раздавать деньги на дорогу. Я стоял в сторонке под тополем и смотрел. Мое желание было: пусть бы мои глаза, как фотокамера, навсегда запечатлели ту картину, которая была перед ними, весь этот длинный неровный строй ребят и среди них бесконечно-милое, родное лицо Вивы и его стройную тонкую фигурку в серой куртке и серых брюках, с шапкой волнистых темных волос на непокрытой голове...

Но несовершенна человеческая память и даже самые сильные впечатления стирает с нее всесокрушающее время!

Думал ли я, читая много лет назад фурмановский «Мятеж», что в той самой верненской крепости, где разыгрались описанные писателем события, я буду провожать в Красную Армию моего милого, ненаглядного Виву?.. О жизнь, жизнь! Странные шутки играешь ты с людьми и неожиданные преподносишь им сюрпризы.

В общем, в крепости я почти успокоился. Команда их в 90 человек, все студенты МАИ, народ свой, так что и в дороге и в школе Виву будут окружать знакомые лица... А жизнь узнать ему необходимо, наше тепличное воспитание изнежило, избаловало и распустило его. Там его подтянут, дисциплинируют и вышколят и это будет очень ему полезно... Лекарство горько и принимаешь его нехотя, но оно приносит пользу.

После раздачи денег и выдачи справок их быстро перестроили и повели на вокзал. У ворот крепости дожидались родные студентов, в большинстве женщины. Колонна, смешавшись с провожатыми, нестройно тронулась на вокзал; шли очень быстро, т[ак] к[ак] до отправления оставалось очень немного времени. Я старался итти рядом с Вивой, не всегда это удавалось.

Он хотел оставить мне пальто, но я не согласился взять и очень хорошо сделал, т[ак] к[ак] часов в 9 началась гроза, всю ночь лил дождь и стало очень холодно.

На вокзале сразу же все они сели в вагоны, т[ак] к[ак] сигнал к отправлению уже был дан. Я обошел поезд и попросил Виву подойти к окну (перед посадкой успел его поцеловать два раза, а он вырывался!).

Еще раз пожелал ему счастья, поезд прогудел, тронулся и через минуту скрылся за поворотом. Надолго уехал от нас Вива...

Я пошел к выходу с перрона, повторяя стихи Сервантеса:

«И молодость моя прошла,

Как все на свете проходит...»

А потом постарался взять себя в руки и домой пришел спокойным. Галюська много плакала, у нее ломило глаза, я положил ей на голову холодный компресс, она успокоилась и заснула.

Я сидел, читал «Дети капитана Гранта» и среди концертов уловил голос диктора, что-то говорившего о заключении союза с Англией. Это меня сразу взбудоражило и я стал ждать.

В 12 часов ночи начали передавать экстренный выпуск «Последних известий». Радостные события! Молотов посетил Лондон и Вашингтон, заключен тесный дружеский союз с Англией, достигнута полная договоренность по вопросу открытия 2-го фронта в Европе в 1942 году...

Галюську хотел порадовать, но не стал беспокоить ее отдыха, она так много перестрадала за эти два дня.... Лег спать в прекрасном настроении.

12. Два дня назад думал, что после от'езда Вивы никакая работа не пойдет на ум. Оказывается не так. Скучновато без него, но мы с Г[алюськой] держим себя в руках. У меня нормальное рабочее настроение и я сел перепечатывать «Славные страницы», к вечеру кончил эту работу. Получился интересный исторический очерк.

В 12–20 передавали мой очерк «Прошлое, настоящее и будущее парашютизма» (из «Бойцов-невидимок» с маленькими изменениями).

Кстати, не записал: вчера утром получил телеграмму от Наумовой о том, что рукопись получена. Это сообщение в тот момент не произвело на меня никакого впечатления, но теперь я доволен: перед Детиздатом я чист, потерянная рукопись возобновлена полностью, книга пойдет в печать.

13. Был в Радиокомитете, отдал «Это было год назад» и для казах[ского] сектора «Славные страницы». Договорился с Денисламовым относительно ряда передач оборонного характера: «Воздушная навигация», «Пехота и ее оружие», «Подводная лодка», «Морской флот».

Купили на 60 р[ублей] клубники (4,6 кг.), пусть Гал[юська] и Адик хоть раз поедят вволю...

Радует развитие международных событий: соглашение с США, установление дипломатических отношений с Канадой. Англичане говорят о расширении масштабов воздушной войны Германия уже начинает испытывать на своей подлой шкуре, что такое бомбардировки городов.

14. Видел во сне Виву. Будто бы я пришел в какой-то институт заниматься и застал его там среди студентов за оформлением стенгазет и раскрашиванием географ[ических] карт. Я очень обрадовался, что его еще не отправили из Алма-Ата, целовал его руку, а он не давался.

«Скоро все-таки нас отправят», — сказал мне Вива, затем я проснулся.

Из нескольких статей «Бойцов» составил очерк для казах[ского] сектора «Воздушная навигация». Вышло 11 стр[аниц] на машинке.

15. Сегодня мой день рождения. Исполнился 51 год... Ну что ж? Мы еще повоюем!

«Пира» никакого не было, Галюська подарила мне маленькую горсточку изюма, которая еще оставалась у нас от килограмма, полученного в распределителе.

Получено первое письмо от Вивы, написанное из Джамбула. Поплакали мы с Г[алюськой], читая его. Едет он хорошо, устроился удобно. Выехали они в 2 часа ночи 12-го, т. е. через неск[олько] часов после того, как ушли на вокзал. Вагоны классные.

16. Был в Радио-Ком[итете], сдал «Возд[ушную] навигацию». Хлопотал по Вивиным делам, оформлял зачетную книжку; до конца это сделать не удалось, т[ак] к[ак] Вива увез институтский пропуск.

Вечером читал «Пет[ербургские] трущобы».

17. Был у Ильина, но неудачно, не застал его дома, разговаривал с женой. От нее узнал, что скоро сюда приедет Маршак.

Второе письмо от Вивы (от 13/VI — из Арыси) — все благополучно.

18. Опять видел Виву во сне; будто бы он пришел из Ин[ститу]та

— Ты уже пришел? — спросил я, как спрашивал обычно, а сам очень обрадовался.

— Ну да пришел, а что же тут особенного? — ответил Вива.

В руках у него был красиво переплетенный в коленкор дневник, будто бы выданный ему в Институте. Это меня тоже очень обрадовало, как доказательство того, что студентов не будут призывать... Что было дальше — не помню.

Днем нам сделали (мне и Г[алюське]) противотифозные прививки.

Вечером узнал, что приехал Гершфельд.

В половине второго ночи мы проснулись, я сел слушать «Посл[едние] известия». Прослушал информ[ационное] сообщение о заседании Верх[овного] Совета для ратификации англо-сов[етского] договора, речи Молотова, Жданова и Щербакова.

Спать лег в четвертом часу, в хорошем настроении.

19. Приехал товарищ Вивы Штурман, которого не приняли в школу по зрению. Он привез от Вивы два письма и кой-какие вещи. Оказывается, у них там д[олжно] б[ыть] все казенное, своего ничего. Вива прошел три комиссии (медиц[инскую] и мандатные), его зачислят курсантом-авиамехаником. Учиться год. Мы окончательно успокоились.

Вива просит выслать зачетную книжку, она она оформлена, только нет печати.

Я поехал в Ин[ститу]т, все устроил и сегодня же отправил ему книжку.

От прививки страшно разболелась голова, выпил порошок, к вечеру стало легче. Г[алюська] совсем расхворалась, очень болит спина; у меня спина немного болела, совсем прошла.

Был у Гершфельда, он рассказал мне какую-то путаную историю о том, что ему не открыли кредиты и т. д. Дело темное, в общем, а он, оказывается, совсем не серьезный человек.

— Вы будете иметь монтаж, когда заплатите деньги, — сказал я ему.

Водил, водил меня он в апреле с этим договором и все, оказывается, напрасно!

20–21. Ничегонеделание.

22. Годовщина войны! Год назад, в полдень ясного июньского дня, начавшегося, как и все остальные дни, из репродуктора прозвучал взволнованный голос Молотова.... и великая гроза началась!

Вначале были иллюзии... постепенно они рассеивались...16-го {X} дело дошло до такой безнадежности — это были минуты непростительной слабости... А затем начался перелом. Теперь мы полны надежды и веры в наше дело и знаем, что победа наступит скоро!

В течение почти года нам удавалось в целости сохранить семью, не разбросаться по разным концам обширной страны, но теперь Вивы уже с нами нет. Теперь мы уже не так грустим, знаем, что ему там будет хорошо. В конце концов это для Вивы даже необходимо, это его воспитает, даст ему дисциплину.

23. Об'явлены результаты первого года войны. Наши потери велики, но у немцев они куда больше. Теперь только поскорее бы открылся 2-ой фронт!

24–25. Каникулы мои продолжаются. Галюська нервничает — нет письма от Вивы. Я ее успокаиваю — мало ли может быть причин. Виву часто вижу во сне.

26. Передавался по радио мой очерк «Фарадей».

27–28. Ничегонеделание. Получил от Радиокомитета мизерный гонорар: 236 р[ублей] за две передачи: «Парашютизм» и «Славные страницы».

29. Получили от Вивы долгожданное письмо. Все благополучно, просто он не писал потому, что не знал своего точного адреса.

Я заболел гриппом — продуло сквозняком, когда ходил в одних трусах. В 4 ч[аса] температура была 38,5°, а к ночи снизилась до 38,1°.

30. Грипп. Температура 36,5–36,8, но слабость и болит голова.

За последние дни перечитал большой том изданных произведений Гл[еба] Успенского. Как он чудесно писал!

Июль.

1. Все еще грипп.

Получено три письма: от Михаила, Анатолия и Паши. Читаю Дж[ека] Лондона: «Солнце красное».

2. Болезнь продолжается — слабость.

3. Слушал радиопередачу о творчестве Алябьева, сопровождаемую романсами. Был исполнен «Иртыш».

Я узнал очень интересную вещь: Алябьев писал этот романс в изгнании, в Тобольске, на берегу Иртыша, а слова к нему написаны пленным шведом, который тоже был изгнанником, угасал вдали от родной страны....

Отсюда возникла прекрасная тема для рассказа (или небольшой повести) «Два изгнанника». Обязательно напишу.

Кстати: Алябьев выведен в одной из повестей Писемского под фамилией Лябьева (заглавие повести забыл, а книги продал). Сослали его за то, что он в пылу карточной игры убил партнера.

4. Устименко пригласил меня на рыбалку, завтра, в воскресенье. Я решил «проветриться» и согласился. Выходить в 5³⁰ утра на поезд.

5 (воскр[есенье].) Встал в 5 часов и в 5³⁰ мы с А[лександром] Д[емьяновичем] двинулись на городской вокзал. Там встретились с группой преп[одавате]лей Горного Ин[ститу]та, которые тоже отправлялись на эту рыбалку. Где это — толком никто не знал; сели на поезд горветки, а на Алма-Ата I пересадка на рабочий поезд, идущий в Чамалган (в сторону Арыси); назначение 71 раз'езд (2-ая остановка, расст[ояние] — км. 12 от Алма-Ата II). Доехали до 71 раз'езда, вышли. Тот, кто приглашал Устименко, сам не явился; он и на месте предполагаемой рыбалки не был, но уверял А[лександра] Д[емьяновича], что дотуда минут 20 ходьбы. «В 8 часов будем на месте» — говорил он.

Вышли мы в степи, на юге километров за 8 виднелась роща. «Это туда итти» — сказали Ванюков-младший и Матвеев, преп[одавате]ли Минцветмета, которые тоже оказались в группе рыболовов. Показалось далеконько, но делать нечего — пошли. Вышли в 8 часов с раз'езда, а туда дошли только около 11! (Правда, два раза отдыхали два раза, минут по 25). Пруды оказались за рощей, но место прекрасное, балка, наполненная водой прозрачной, чистой, шириной 200–300 м[етров], по краям заросшая камышом и водяными травами.

Дорогой у меня от жары разболелась голова и одолела икота, пришлось даже поесть хлеба. Пришел я на место уже больной и почти не мог рыбачить. Ванюков дал нам червей, я поймал штук 5 окуньков и небольшого зеркального карпа, а большей частью лежал спасаясь от икоты. Обратно пришлось выйти в 3½ часа, чтобы попасть к вечернему поезду Чамалган — А[лма-]Ата. Ужасное это было путешествие.Я плелся за А[лександром] Д[емьяновичем], как автомат, все на одном расстоянии шагов за 30 сзади, ка точно привязанный невидимой нитью. Особенно тяжелы были последние километра 1½, когда шли по вспаханным полям и через густые сорняки. Жалкую я представлял {из}себя фигуру! Вдобавок, я потерял все силы, меня начало немного знобить, хотя жара стояла ужасная. Вещи нес А[лександр] Д[емьянович], а у меня был только его пиджак и сумочка с рыбой, почти пустая, но и они вываливались у меня из рук.

На станци я упал на землю. Какое это было блаженство лежать и не итти по жаре! В общем, кое-как к 9 часам добрался до дому. На вокзале в городе встретили одного из рыболовов, который ушел на пруды накануне. Оказывается, он на кузнечиков поймал 9 прекрасных сазанов. Но ловил их на кузнечика. Нас подвели черви, которых мне дал Ванюков. Если б не черви, мы волей-неволей стали бы рыбачить на кузнечиков, и тогда и мы бы поймали сазанов. Но делать уж было нечего, я решил поехать туда снова, раз уж знаю дорогу и способ ловли.

Пруд этот очень меня привлекает...

6–7. Сборы на рыбалку, подготовка лесок, подсачка, починка своих штиблет (подшил отставшую подошву медной проволокой) и т. д. Работы, как всегда, оказалось много...

8. Вышли из дому в 5⁴⁵ — я, Адик, Олег Решетников, его товарищ. В 8¹⁵ были на 71 раз'езде и бодро двинулись в путь. Дорогой на целый час задержала резка удилищ, на место пришли в 11²⁰.

Закинули удочки, наживив кузнецов. Скоро у меня заклевало, повело... Я подсек и на леске упруго заходил силач-сазан! Какое упоение бороться с сильной, упористой рыбой, постепенно сужать ее круги и подводить к берегу, ни на миг не ослабляя лески. И вот он уже близко, желтеет сквозь воду...

— Подхватывай! — кричу я Олегу, который давно уж бегал по берегу с подсачком.

Он ловко подвел подсачек и вот сазан уже на берегу, и не маленький, фунта на 1½! Общий восторг, любованье.

Начали усаживать сазана в садок, привязывать садок к колу...— Клюет! — вдруг закричал Адик.

Я бросился, схватил не то удилище. А то, где заклевало, уже поползло в воду, оказалось на полметра от Адика. Я бросился, упал руками в воду, схватил удилище, поднялся с помощью Адика... И через минуту на берегу уже был второй сазан. Восторг достиг предела. Вскоре одного за другим поймал двух сазанов Олег, я третьего... Я направил удочку из жерличной лески, закинул. На ней заклевало, подсек Адик. Я подхватил удочку, чувствую огромное сопротивление...

— Ребята! Громадный сазан! — кричу я... — Осторожней с подсачком!

И вот вытаскиваю красавца-сазана, вершков на 12! (В нем оказалось почти полтора кило).

Вот так рыбалка!

В жар мы поймали 6 сазанов, штуки 3–4 сорвалось.

Вечером я пошел бродить один по зарослям. Нашел хорошее местечко. Закинул удочку, а сам отправился ловить кузнечиков. Прихожу — поплавок запутан в траве, стоит не там, где был...

«Сазан завел!» — сразу догадался я.

Все попытки выпутать были бесполезны. Мне бы за ним лезть в воду, а я не догадался. Намотал леску на удилище, потом с травы потащил — и сазан сорвался! Я снова стал удить, через некоторое время заклевало, подсек — и сазан стал ходить на леске. Я его не пустил в траву, утомил, потом поднял его голову над водой... выбросил на гущу водяных трав и потом на берег.

Другого поймал неподалеку, тоже запутался в траве, пришел Адик, поддел его подсачком. Третьего опять поймал на новом месте, за ним лазил Олег, сняв трусы. Этот, оказывается, был пойман за плавник! Удивительное дело... (Правда, плавники у сазана очень прочные и снабженные [нрзб: пилой? жилой?]).

В общем, к ночи оказалось 9 сазанов у нас с Адиком и 3 у Олега.

Долго сушил брюки Адика над костерчиком из камыша, наладил палатку из простыни у невысокого обрывчика, а сам долго еще сидел, пил чай, наслаждаясь одиночеством, ночью у озера, давно забытой обстановкой ночной рыбалки... Сейчас, когда я это пишу, мне вспоминаются строки, написанные в Москве:

«Давно не видел я родимых берегов,

От них меня волна навек умчала вдаль...

Но из прошедших дней мне плеск речной волны

И дым ночных костров всего сильнее жаль!»

С каким удовольствием пил я кружку за кружкой горячий дымный чай, смотрел на дальние звезды...

Запищал Адик.

— Мне холодно!

Я переложил его, закутал краем одеяла, на котором должен был лежать. Сам подложил под голову маленький рюкзак, а голову закутал полотенцем наподобие чалмы... Край палатки спустил и почти всю ночь поддерживал рукой, прижимая к земле. За всю ночь дремал минут 20. А ночь оказалась длинной и холодной, совсем не то, что в комнате! Но все же было тепло, т[ак] к[ак] мы надышали под палаткой.Налетели комары, зажужжали... Но их все же было немного, считаясь с окружающей обстановкой: озеро, камыши... Как-никак, ночь прошла. Несколько раз принимался капать дождик, но к счастью переставал.

9. Без четверти пять встали. Одну из удочек таскал сазан, выволокли его на берег, оказался небольшой — на фунт.

Ждали хорошего утреннего клева, его не оказалось. Только Адик часов в 9 часов поймал хорошего сазана, фунта на полтора и без всякой выводки выкинул его по воздуху на берег. Удивляюсь, как выдержала леска!

После этого клева совсем не было. Около часу дня я рыбачил на одном из вчерашних местечек, попался хороший сазан, но сорвался.

В полтретьего двинулись к станции; сазанов я сложил в рюкзак, переложил травой и намочил в воде (забыл сказать, что утром варил уху из одного сазана, который уснул на кукане) — и еще из полутора окунишек, пойманных Олегом; уха вышла знатная, но нехватало лавров[ого] листа и перца).Двинулись. Рюкзак очень резал плечи — он мне мал. В общем до раз'езда добрались благополучно, а потом и домой, но устали зверски.

10. Утром пошли с Гал[юськой] продавать рыбу на рынок. Ее оказалось шесть кило; двух сазанов подарили бабушке Устименко, одного Гузам. Продавали по 35 и по 30 руб[лей], выручили 135 р[ублей] (базарн[ый] сбор — 8 руб.). Итак — первые деньги, заработанные рыбалкой...

Адик страшно доволен и опять сговаривает меня итти туда же, а я замышляю сделать разборную тачку.

11. Отдых.

12 (воскр[есенье].) Ничего существенного.

13–14. Подготовка к новой рыбалке.

15–16. Опять отправились с Адиком и Олегом на те же пруды. На сей раз вышло очень неудачно. Клева почти не было, погода была переменная, по временам брызгал дождик, почти все время дул ветер. В отдалении погрохатывал гром, горы были затянуты густым туманом и тучами, в общем было тревожно.Адик около 5 часов дня в первый день поймал на Олегову удочку хорошего сазана, этим дело кончилось. Утром я вытащил на своей удочке (как только вылезли из палатки) хорошего сазана, грамм на 800, а у Олега удочка оказалась на средине озера, ее утащил сазан, т[ак] к[ак] она не была воткнута.

Позже я увидел на озере рыбака, который осматривал корчажки и уговорил его достать удочку; он сплавал на лодке и вытащил сазана, оказался небольшой. Я выменял у этого рыбака сазана (фунта 1½) за шкалик вишневки. На Олеговой удочке Адик еще вытащил неб[ольшого] сазана, и часа в 2 на его же удочку (вернее на мою, т[ак] к[ак] леску и крючок я ему дал) еще попался хороший сазан.

Ребята уговаривали меня остаться еще на одну ночь, но погода была плохая, клева нет, хлеба мало и я решил возвращаться домой. Доехали без особых приключений и без особой устали.

Сазанов сварили, сделали уху. Были они очень вкусны.

17–19. Безделье. Много читаю.

20. Был в Радиокомитете. Никаких моих новых передач не было, оказывается. «Это было год назад» — забраковали, «Под игом» тоже, «В лагере» только собираются передавать, а когда передадут и передадут ли — неизвестно. Казах[ский] сектор мои очерки тоже еще не передавал. В общем, никуда негодное стало отношение; рассказы ничуть не хуже прежних, а они бракуют...

Попова предложила мне репортаж о детском доме, я отказался. Репортаж — не в моем духе.

21–24. Чтение и разные хозяйств[енные] дела.

25. Пошел в Талгар за продуктами. 9 км. проехал на машине, остальные прошел пешком. В 8 вечера был у Ходасовых. Немножко выпили с Мих[аилом] Фед[оровичем], спать остался у них.

26. Получил 1½ кило топл[еного] масла за 3 куска мыла, ¼ кило за 10 кор[обков] спичек, ½ кило сливоч[ного] за бутылку водки; накладывал сам старик очень щедро, дома топл[еного] масла оказалось 2 кило .(вернее 2 литра).

Зашел к Леле и в 10 ч[асов] утра зашагал домой. За 10 км. до города посадила попутная машина; в 1 час с четв[ертью] был дома.

27. Был в госпитале, где выступал 24 авг[уста]; снес в сапожную мастерскую ботинки желтые, очень разрушенные, но они обещали принести их в хорош[ий] вид (мастер Смирнов).

28–31. Полоса ничегонеделанья продолжается. Читаю очень много. 31 получили от Вивы письмо, у него все благополучно. Учиться им год, как он снова указывает в письме. А на фронте дела очень плохи... Сдали Ростов и Новочеркасск, бои идут на подступах к Сев[ерному] Кавказу....

Август.

1. Адик вчера об'елся кукурузы, сегодня у него расстройство желудка.

Мы с ним кажд[ый] день заним[аемся] франц[узским] языком, он сделал уже большие успехи. Кончаем учебник VI-го класса и он читает «Сказки» Перро (конечно, с моей помощью).

2–11. Ничего существенного. Выступал в госпитале (Дом Наркомздрава) в палате больных, которые не могут ходить. Читал им «Огонь под пеплом», вещь понравилась.

В ССП встретил интересного типа, который называет себя «поэт Лукин». Производит впечатление дезертира времен гражд[анской] войны. Грязный, в драной гимнастерке и каких-то арестантских котах. Страшно самоуверен, не признает никакой критики.

— Я наделал (!) 31 стихотворение. Надо напечатать книжку!