Дневники. 1984

1993

19 января, вторник. Стал просыпаться поздно, мало бегаю. После бассейна бегал с трудом и долго восстанавливаюсь, болят ноги, ступни. Наконец-то появился тираж «Московского вестника». Здесь у меня новый роман. Это, конечно, поступок В. Гусева, Вот оно, русское слово и русское действие. В институте постепенно подтягиваю вожжи. Перевод института на другие рельсы — это очень тяжело.

Из последних вещей, которые меня тронули — маленькая заметочка из «Столицы» (40) в статье С. Чупринина. С этого кусочка сниму ксерокс и прикреплю к дневнику. Откуда этот склочный тон, эта фантастическая уверенность в своем лагере? Чудовищно! Надо бы написать статью, но на эту гадость не хочется тратить время. Мне нравится, какое специфическое у Сергея зрение. И в это же самое время преподает у меня в институте. Просит от меня определенной помощи. И так же Таня Бек — мы с ней дружески гуляем по садику, а она что-либо бабахает в изустной демократической прессе.

Весь вечер смотрел вручение премий в Московском доме кинематографистов. Я не видел ни одного фильма, но безошибочно, не по фамилиям, а из трех номинантов определял победителя-конъюнктура. Было очень много сального, ниже пояса, юмора, так любимого новой публикой.

Ездил в общежитие — там стало чище.

21 января, четверг. Был на балете в ГАБТе — возобновление «Русских сезонов». Особенно понравилась «Шахерезада». Но все это лишь воспоминания, Мы слишком много уделяли внимания музыке Стравинского. Днем был в министерстве. Секретарша по телевидению узнала меня.

22 января. Весь день хозяйственные дела. Вечером ходил в «Театр современной драматургии на Трубной». Зал с его глубокой лепниной, зеркалами и всей роскошью, которая столько лет была заперта от публики. Играли Филозов, Коган и Полищук — все это прелестно (репетиции, правда, были с Гурченко, крутили по ТВ), но со второго акта ушел — действие не взрывается. Типичный постмодернизм — и в музыке, и в танцах, огромное количество цитат, по­исков. Но, кажется, ставили Чехова.

Вечером приехал Ю.М. со своим приятелем Лешей. Хорошо посидели и вкусно поели. Ю.М., как всегда, искусен.

25 января, понедельник. Ю.М. Копылов, наконец-то, перевез из Электростали в Москву гараж Валерию в обмен на машину. Современные действия.

Прошедшие суб­боту и воскресенье работал: пишу повесть, воспоминания. Начинал еще до выборов, теперь изменился ракурс.

Сегодня умер Е.М. Ви­нокуров. Похороны в четверг.

Прочел во 2-м номере «Знамени» мемуары Чуковского. Поразительно интересна его самопровокация (чувствуется по тексту) любви к вождю, описание Сталина на съезде, его обмен восторгами по этому поводу с Пастернаком. Сделал много выписок. Прочел статью Р. Киреева. Вечный титулярный советник, Руслан, этот старый большевик-примерник, двинулся в общем направлении: поиски большевистского разрушительного зла в русском народе. Но разве Иисус Христос, говоря о разрушении храма, не имел в виду разрушение мира во имя будущего? Будущее всегда требует разрушения и перестройки. Нищета обиды богатых. Мысли Маркса о прибавочной стоимости и присвоении безукоризненно точны и с точки зрения христианства.

Сегодня с кафедры Гусева украли пальто у корейца. С 16.00 до 21.00 — заседание кафедры у Ковского. Долгие препирательства с Чудаковой: хочет «выбить» себе эксклюзив на один семестр — полусвободное посещение.

28 января, четверг. Утром в общежитии давал интервью передаче «Добрый вечер, Москва». Фирма «Русская коллекция», которая снимала у нас подвал, уезжая, выломала все выключатели и решетки. Варварство! Об этом!

В 12.30 приехал на Донское, в крематорий. Похороны Винокурова. Я приготовил речь с первой фразой о том, что смерть поэта приближает нас, смертных, к бездне. Все раннее утро, в постели, просматривал трехтомник Винокурова, который он мне подарил осенью. Слово мне не дали, оттеснили. Все это стало выглядеть, как ритуальное действие: Ваншенкин, Рассадин. Руководил, подвергая выступавших селекции, Вл. Савельев. Политика и смерть. Рассадин позволил себе анализ речей предыдущих ораторов и т.д.

Днем ученый совет. Попытка кражи книжной полки из общежития Витей Куллэ. Полки, как «доказательство», у меня в кабинете. Полки пытались вынести через окно, завернув в одеяло. Зачем, Витя?

Вечером был в «Москве» — премия мэрии Москвы Л. Бородину. Проханов, Куняев, Распутин, Белов, Кожинов, Ирина Архипова. В кабинете главного старинная мебель, много бутылок, но мало пили. Кожинов чудесно пел романсы.

Я получил годовую премию «Нашего современника» за повесть «Стоящая в дверях».

29 января, пятница. Занимался землею под институт. Пишу и составляю бумаги. Распоряжения и указы правительства постоянно создают новую заботу и головную боль. Деканат: итоги сессии, увольнения, досдачи и т.д. Все распустились, и все расклеилось. Мелодия о либеральном институте произрастает. Выяснилось, что некому везти итальянок в аэропорт: надо покупать автобус.

Вечером ходил в Дом кино на фильм «В осаде» — триллер о захвате военного корабля. Не интересно. Дом кино был в полном составе. Ну, я-то, глупый и совсем не кумир зрителя, но как все умные люди смотрят? Встретил А. Мкртчяна. Он рассказал о методике вытеснения в свое время «Имитатора» с Мосфильма: в объединении нужно было освободить место для Швейцера. Опять, по словам осмелевшего Мкртчяна, еврейская проблема.

30 января, суббота. Перевозили СП с квартиры на квартиру в Видном. Вот это удача. Были Крапивин, Саша, Валя, Игорь. Скрутили и подняли все быстро.

Вечером вчера смотрел «Аморальные истории» — далеко не все мне нравится. Секс в кружевах. Интересно, что молодежь, особенно пары, уходят почти с начала фильма — тайное стыдливое чувство.

Вчера шел «Книжный двор». Объективно это интересно; кроме меня — Чудакова, Мажейко, Войнович и книгоиздатели. Телевидение — это доверие к героям, их свободное видение. Попозже прошел в передаче «Добрый вечер, Москва» мой сюжет об институтском общежитии: арендаторы изуродовали помещение, из которого выехали.

18 февраля, четверг. Вернулся накануне в Москву. Был звонок в мое отсутст­вие Макавеева — я перезванивал. Страшит меня и отсутствие миллиона, который пообещал институту Гончар. Все остальное нормально. Был на семинаре с Тимуром Кибировым. Поток предме­тов и подобранных ассоциаций.

19 февраля, пятница. Заседание кафедры стилистики, посвященное Ушакову, составителю и редактору знаменитого словаря. Были его сестра и внук. Вот настоящая жизнь! Хорошо, что это еще в институте происходит. Ку­пили ксерокс.

Вечером читал специальное дело ученого совета — придется переписывать в моей новой книге многое. Какая была против меня злоба!

28 февраля, воскресенье. Утром писали для ТВ «Салон у Глезера». Глезер — он, кстати, недавно крестился, — Рейн, Сапгир, Евг. Попов. Все же одна, к сожалению, эстетика и хотят они всю новую литературу распреде­лить между собой. Приехал еще Вик. Ерофеев. Сняли все, как надо, кор­мили блинами с селедкой и маслом. Глезер заводит здесь огромное дело с типографией и своим рынком. За столом его жена Наташа сказала, что «Стрелец», альманах Глезера, надо расширять: новые авторы и т.д. «Никто этого не хочет». А всю другую литературу вокруг закрыть.

Накануне ездил на дачу. Еще не разграбили. Но в этом году на дачу никто не ездит. Билет 12 рублей в один конец. С 1 марта цена будет поднята в 3 раза.

9 марта. Записал для ТВ «Книжный двор» в СТД. Старые знакомые Се­режа Никулин и Лаврик. Как всегда, Татьяна оттесняла меня, не давая го­ворить. Мука и раздражение невысказанного слова самые сильные. Все это, конечно, было интересно, но как умничали, тянули одеяло на себя Леонов, Ульянов и Покровский. Как теперь заговаривали о совести, а сколько помог­ли сделать безусловно разрушительных поступков. Они все умны и знают, что и как прочувствованно надо говорить.

20 марта, суббота. День рождения у В.С. Прошло, как обычно, с неко­торым временным зазором и обычным меню. Все, как всегда, делали сами. С.П. варил плов. Были Скворцовы, подарившие дивные гиацинты белого цвета, Костровы и Ира с Аллой. Был еще Леша Офицеров и Таня, беременная на 9 месяце.

В 21.30 внезапно выступил Ельцин. Как всегда, злобное лицо и требо­вание особого положения. Все очень напомнило август. Во имя себя под нож вся страна. Воистину, обкомовская психология.

21 марта. В 16.00 заседание Парламента. Было горько и увлекательно сле­дить за перипетиями проигранной борьбы. Мне кажется, народ все же не понимает, что происходит. С исчезновением последних социальных начал надеяться ему будет не на что.

В институте, перечитывал роман Чернобровкина, завтра буду писать отзыв.

25 марта. Состоялся ученый совет. Отчитывался за год. Сделано, оказалось, много. Представлен также Устав института. Первое обсуждение прошло довольно бурно. Очень хорош был Хват (Сережа Запорожец) в роли буфетчика. Как всегда, «выговаривался» В.П. Смирнов.

В тот же вечер уехал в Нижний на Горьковские чтения.

26 марта, пятница. Поселился в «России», где жил в юности, когда привозил выставку «Советская Россия». Те же номера с полуудобствами. Постепенно узнавал гостиницу по панно на лестнице. Ничего не изменилось. Утром ушел в гости к Симакину. Написал речь, которую и сказал вечером в театре.

НА ГОРЬКОВСКИХ ЧТЕНИЯХ

Есть удивительный смысл в утренней, с поезда, прогулке по городу. Здесь разворачиваются прекрасные и новые картины, узнаются и расшифровываются духовные и исторические приоритеты. Все внове. А каждое историческое место будоражит воображение и заставляет биться сердце. Козьма Минин, Владимир Ленин, Тарас Шевченко, Николай Добролюбов. Бывший город Горький — «под городом Горьким, где ясные зорьки...» — великий Нижний Новгород.

Есть что-то неловкое, этически уклончивое в водружении новых памятников на старые, еще в царских вензелях пьедесталы, но есть что-то кощунственное и в переименовании городов, когда бы и во имя чего оно ни совершалось. Истинные ценности не требуют административных украшений. Но административные решения могут вызывать интеллектуальную и этическую сутолоку. К счастью, история обладает чувством эха. Она, как собака, выбирающаяся на берег из пруда, стряхивает со своей шкуры лишнюю воду. Но лучше не тревожить великих могил. Горький заслуживает города, но и древний Нижний заслуживает своей исторической величальной песни. Но я, собственно, о другом.

Есть несколько мнений, почему сегодня, когда каждому порою дело только до себя, такая большая группа ученых, деятелей культуры, общественных деятелей собралась здесь, в Нижнем, на Горьковских чтениях, посвященных 125-летию со дня рождения писателя. Одна из версий такова: последняя тризна, последнее прощание с тенью надутого государством классика соцреализма. Классика, который, кстати, никогда по этим законам, выдуманным не им, сам не писал. Потому что по законам пишут ремесленные, самоспровоцированные поделки, а литература — беззаконна.

Думаю, нас сдернуло со своих мест стремление сказать невеждам и литературно-политическим конъюнктурщикам, всей вдруг шарахнувшейся массе невдумчивого читателя и полузнающего школьного литературоведения громкое: осторожней! Мы ведь имеем дело с мировым классиком, с гордостью нашего русского духа. Мы имеем дело с очень большим деревом, на котором были и ложные побеги, и сухие сучья.

Почему такая политическая сутолока возникла вокруг этого имени? Я не буду повествовать о вехах этой выдающейся жизни. В 34 года быть выдвинутым в академики — и не пройти благодаря личному вмешательству царя. Стать первым защитником рабочих людей, а они, кстати, есть у нас до сих пор — и спасти от смерти и истребления в революции одного из великих князей, о чем так увлекательно в своей книжке рассказала Нина Берберова. Он ведь первым заступился и за Шостаковича, о чем расска­зало недавно опубликованное письмо Горького Сталину. Я держал в руках это письмо.

Но он, так любивший обманываться, иногда и обманывался. Однако обма­нулся ведь, исследуя нашу социалистическую действительность, и знаме­нитый Фейхтвангер. А у Фейхтвангера была возможность в любой момент уехать. Фейхтвангер в гостях! О, это нездоровое чувство близкой охот­ничьей мишени!

Прагматичный XX век разделил уже все: континенты, влияние на народы, национальные богатства, нефть и жвачку, атомное оружие и подлость. Не разделенной окончательно осталась лишь мировая литера­турная слава. Заметим это. Вот почему, и даже не в угоду новым значи­тельным, появившимся в последнее время именам, а к выгоде прихлеба­телей и подпевал, отвоевывающих себе пространство для гнусного комментирования, подтачиваются и дискредитируются имена Шолохова и Горького. Но разве кто-либо, кроме политического деятеля, может снис­кать себе славу отрицанием? Слава такого рода остывает вместе с запахом свежих газет.

Оставим и писателю, и человеку право на ошибку.

Существует много версий о смерти Горького. Этот беспощадный на­блюдатель жизни в быту тоже обладал лисьими повадками и, не будучи в состоянии действовать, умел выжидать. Эта версия через одного из крупнейших работников бывшего Агитпропа пришла ко мне от человека тоже из ЦК, но из отдела культуры, без мнения которого в области литературы не делалось ничего. Горький должен был выехать на конгресс деятелей культуры. И стало известно, что в этой немолодой голове созрел план прямым текстом доложить конгрессу, что же происходит на его, ставшей грузинской вотчиной, родине. А дальше — болезнь и смерть. Где здесь миф, где здесь правда? Но разве не укладывается этот апокриф в биографию?

В биографии Горького есть такой эпизод. В 1933 году он основал Литературный институт, позднее получивший его имя. Именно он, именно основал. Спорный вопрос: можно ли учить на писателя? Классику было виднее. Я это называю так: спрямить путь. Но под сенью имени Горького учились Твардовский, Симонов, Василий Белов, Виктор Астафь­ев, Чингиз Айтматов, Белла Ахмадулина, присутствующий здесь Семен Шуртаков и даже переменчивый Евгений Евтушенко. Институт — это удивительный комплекс зданий. Здесь родился Герцен, в вестибюле стоит бюст Горького, во флигеле жил Осип Мандельштам. Здесь умер Андрей Платонов, и отсюда забрали его сына. Дружат между собой успокоивши­еся тени. А мы, живые, продолжаем свои завистливые разборки.

Недавно на семинаре, который я веду со своими студентами, мы раз­говорились о том, бывает ли литература не социальной, есть ли независи­мая литература и независимые писатели. И тут кто-то предложил разо­брать классический пример, заново, применительно к нашему времени проанализировать роман «Мать». Мы все пе­речитали этот роман. И вот, уходя поздно вечером после обсуждения романа из института, видя толпу обнищавших женщин возле станции метро «Тверская» (бывшей «Горьковской»), стоящих и торгующих, чтобы на разнице добыть кроху денег, батонами, пивом и пакетами с молоком, глядя на нищету, в которую погружается привычный нам мир, я вспомнил снова о великом романе, о просыпающейся в понимании социальной справедливости Ниловне и подумал: не дай Бог, чтобы этот роман снова стал актуальным!

***

После торжественной части начался концерт. Привычный, но от этого не менее прекрасный в своей содержательной части, особенно после насильственно внедряемой телевизионной попсы. Здесь были силы Нижегородской филармонии, оперного театра и академического теат­ра драмы, в котором все и происходило. Почти забытый ныне классический репертуар — от алябьевского «Соловья» до народной «Дубинушки»: «Сама пойдет, сама пойдет...» Но внимание все время раздваивалось. Над сценой висел молодой пышноусый портрет Алексея Максимовича. Я почему-то с трудом оторвал взгляд от этого очень знакомого и дорогого лица и все время думал: «Ну почему, как было встарь, не проходит этот концерт в Большом театре? Почему здесь нет ни сановного представителя министерства культуры, ни одного по-настоящему крупного писате­ля? Почему центральным демократическим властям совершенно наплевать на русского гения, вышедшего из нищеты этого народа и так много рассказавшего о нем? Но хорошо, что хоть есть земляки и региональные власти, которые оказываются и щедрее, и расчетливее, и умнее жаждущей только распоряжаться и не помнящей своего родства центральной власти.

28 марта. На открытии выставки «Горький и Новгород». Вечером уехал в Москву.

Все эти дни бушевал 9-й внеочередной съезд. Импичмент президенту был объявлен, но не прошел. Чудовищный, как и при избрании Ельцина спикером, счет. Не хватило около 50 голосов. Слава Богу, что все так и осталось. Пока не гражданская война.

В Нижнем много сделал институтских дел.

29 марта, понедельник. В институте все амебно. В 16.00 рассказы Чернобровкина, который приехал из Киева. Он, как кошка, отыскивал лечебную травку.

Вечером «Последние» в Театре сатиры. Спектакль средний. Иван — Менглет — везде одинаков.

1 апреля, четверг. Весь день бился над визами для студентки в Германию. Отменили выездные визы в Москве, ожесточили визовую политику посольства. Раньше виза в ФРГ — 1-2 дня, теперь очередь — в месяц.

Прочел воспоминания М. Кшессинской. Вот стоицизм к потерям и приобретениям. Она одинаково пишет и о единственной бархатной юбке, в которой она выехала на Кавказ в 17-м из С.-Петербурга, и о своих пропавших изумрудах. Но какая страсть к великим князьям. Какое однообразие во вкусовых ощущениях лишь одного, генетически, видимо, довольно однообразного рода!

8 апреля, ночь. Бессонница. Читаю Монтескье.

11 апреля, воскресенье. В субботу стирал на машине, занимался уборкой.

Дочитал так называемые «Воспоминания» Шелленберга. Интересен его взгляд на историю, на войну. Много общего. Оказалось, «забитость нашей страны шпионами» — сталинский миф. Уничижительная характеристика Власова.

Сегодня ездил на дачу. Посадил в теплице редиску и лук, и на воздухе морковку.

Читал в «Независимой» статью о Евг.Харитонове. Интересно о евреях и времени.

14 апреля, среда. Продолжаю заниматься хозяйственными делами. Человек пустеет. Новая книга прекратилась.

Вечером был на «Фигаро» у Захарова: все тот же веселый бедлам. Места есть прелестные, но не относящиеся к Бомарше. Скучно. Публика какая-то посторонняя. Начав­шаяся с энтузиазмом овация скоро гаснет. Много фейерверков, плясок, песен, оперных арий. Даже огромный монолог Фигаро искалечен.

15 апреля, четверг. Утвердили — в общем — Устав. Завтра переговоры об аренде гостиницы, одного крыла. Я боюсь. Уже один раз договорился до пожара у себя дома.

16 апреля, пятница. Начал переговоры о гостинице. Говорил с А.А. Долотцевым о процессе над ГКЧП. Все политизировалось, буржуазия захватила власть и теперь уж не отдаст. Вера только в одно: народу, попробовав­шему социализма, по-другому перестроиться трудно.

18 апреля, воскресенье. Пасха. В субботу ездил на дачу — обернулся за один день. Редиска под пленкой уже поднялась.

В воскресенье ходил в театр на Красной Пресне. В малом зале играли спектакль «Тапочки» по моей повести «Редкие ме­сяцы на берегу». Пришла Вишневская. Это спектакль с одной актрисой. Мне показалось интересно — царство текста, хотя текст иногда кровоточит: пиджак снимается с вешалки — и уже мужской монолог. Крики чаек, губная гармошка. Девушка, фамилию не записал, закончила ГИТИС, все сделала сама. Играет по провинции.

Вечером передавали «Итоги». Запомнился кадр «Встреча Ельцина с ин­теллигенцией». Все те же расползающиеся по тусовкам лица. Потом А. Стреляный говорил Киселеву, что инакомыслящих пора душить.

21 апреля, среда. Был у зубного. Днем привезли из типографии мою новую книгу. Вечером демократическая демонстрация на Пушкинской. Мне совсем не хочется быть в толпе. Прошла передача по ТВ — «Другие берега». Несколько моих язви­тельных замечаний. Завтра выпускной вечер.

22 апреля, четверг. Весь день нервничал. Получил свои 20 тысяч в «Чаре», пришлось с перерывами довольно долго стоять в очереди.

В 15.00 состоялся выпускной акт. Было ТВ. Выпускникам передали по книге Хаберта. Представители Хаберта приехали на огромной, занявшей половину двора, автомашине. Началось все с небольшого концерта — Лена Алхимова и баритон из Большого Юрий Нечаев. Был полный зал. Наша студентка Алла Панова была с детьми — бегали по проходу.

Вечером позвонили из Союза — Хасбулатов встречается с интеллигенцией — это будет в 17.00, тогда же, когда и встреча у Стерлигова. Дело здесь не в чести и достоинстве, а в личном мужестве. Сознаю, что у Хасбулатова из меня сделают марионетку. Смущает одно: деньги-то мне дает правительство Гайдара. За спиной институт, где большой долг. Весь раздвоен, думаю, послу­шаюсь сердца. Ах, эта трусость, пришедшая из прошлого!

23 апреля, пятница. Дилемма решилась очень просто и естественно. Пятница прошла в разговорах и разных делах, и когда я спохватился, в Белый дом я уже не успевал. Пишу об этом без натяжек, хотя еще раньше решил туда не ехать. На Остоженку тоже опоздал на 10 минут. Оказалось, что президент аннулировал аренду здания и встреча переносится в ЦДРИ. За эти 10 минут автобус с собравши­мися уже ушел. Уехали с новым рейсом через час. В этот день проходила очередная демократическая манифестация, Москва заполнена испуганной милицией, и автобус тыкался безрезультатно в разные улицы. Поэтому сошли у Мясницкой и дальше добирались на метро.

Наконец-то я познакомился со своим родственником Г. Стерлиговым. Он, кстати, сказал очень энергичную и точную речь о времени, об его факторе Но общий смысл — в своей стране надо распоряжаться самим. Александр Викторович, как мне кажется, определяет свой имидж, но что у русского человека в душе — совсем неизвестно. Кожинов, с которым мы ждали автобуса, расска­зывал, что именно Стерлигов расследовал дела больших «рыб», когда воз­главлял московский ОБХС. Может быть, это подвижник и ры­царь? В целом русская интеллигенция произвела на меня довольно ничтожное впечатление: каждый чего-то хочет. Из знакомых: Рыбас, Майя Ганина, Крутов, Селиванова (она успела со встречи у Хасбулатова), Г. Корякина.

Для рассказа: две речи — Геринга и председателя Русской партии.

27 апреля. В субботу уехал в Обнинск. Много думал над рассказом. Кроме двух, моего возраста, мужчин, бывших друзей, вдруг на этой же лест­ничной клетке появилась женщина: крупная, статная, с отдышкой. Это уже какой-то диалог на троих.

В воскресенье прошел референдум. Приехал из Рязани Саша: там давали по 1,2 кг. сливочного масла за появление на избирательных участках. Пос­тепенно власть, в значении этих актов, отплывает от меня все дальше.

С субботы на воскресенье умерла Таня Хлопленкина. Вот они, усилия, натянутые, как тетива.

29 апреля, четверг. В институте состоялся концерт замечательной певицы Г. Чернобы. Был А. Мальгин. Говорили о телевидении. «Комсомолка» сделала со мной интервью.

4 мая, вторник. Еще и еще раз убеждаюсь, что надо записывать ежедневно. 30-го в пятницу вечером уехал на дачу. В.С. с Сашей — ут­ром, я вместе с Валей и С.П. на машине. Вечером 1-го по ТВ страшные пленки событий 1 мая. Естественно, ни правительству, ни телевидению не верю. Перед глазами лица и отдельные фигуры. Рыдающая пожилая женщина, адмирал, что-то втолковывающий супостату, омоновец, вернувшийся, чтобы ударить еще раз кого-то дубинкой. Народ, который стал жить так плохо, как никогда, попытался что-то продемонстрировать. Майская демонстрация с палками и дубинка. Мое-то мнение: народ после социализма может жить только при социализме. Императив еще и в том, что вышли люди из-за унижения. Униженное государство, унижен­ная раздетая история и униженный народ. Черт с ними, мне даже и на пре­зидента наплевать, но еще никогда Россией не управлял такой некомпетент­ный и безнравственный человек. Вот с чем не могу смириться.

2-го ездил в Москву на спектакль Малого «Не было ни гроша, да вдруг алтын». Вполне, впрочем, как всегда у А. Островского, современная пьеса. Но плохо ее по­ставил. Самойлов (Е.В.) играет какого-то придурка. Потряс эпизод с чаем, самоваром и шалью: народ лучше всего узнается по литературе. Сколь­ко великодушия и сколько низости у этого народа.

Написал с трудом портреты Е. Сидорова, А. Рекемчука и М. Чудаковой для книги. Перечел статьи Чудаковой в «НМ». Нападки на коммунистов. Это нападки на историю и ее унижение. Но ведь она была, была!..

8 мая, суббота. Вечером 7-го вместе с «Книжным двором» на теплоходе «Илья Репин» уехал в путешествие. Празднует какой-то свой юбилей книжный центр. Сегодняшние сытые и доволь­ные книготорговцы. Светит солнце. Перед погрузкой на теплоход долго осматриваю Речной вок­зал. Фаянсовые и мойоликовые панно на фасаде. Звезда-флю­гер — до 35-го она была над Кремлем над одной из башен. Памятник ушедшей эпохи. Зелень ранней весны. Проходим под мостом, оттуда маль­чишки бросаются камнями. Социальная компенсация.

Была очень трудная рабочая неделя. Разбирался с гостиницей. В четверг, 6-го, был у министра Кинелева с бумагами по диссертационному совету, ремонту и т.д. Говорили о времени, государстве. Он, кажется, тоже не поклонник сегодняшнего дня. Нам обоим в этой стране и в это время неплохо, но точит обида за государство, за свой народ.

Был Олег, подарил 2 галстука.

Вечером 7-го — какой-то банкет. Сидели с Кожиновым и его женой, Еленой Владимировной Ермиловой. Православная дама, но хватка чувствуется. Долго говорили об интеллигентности и интеллигенции. Вспоминали запись встречи ин­теллигенции с Ельциным. Призыв стрелять, бить и взнуздать красно-коричневых. Только о себе. Мысль Лихачева: интеллигент это тот, кто способен заботиться сначала об общем.

В Угличе — загадка Дмитрия, легитимность власти, сцена из русской жизни. Это мои вопросы, на которые я не получил ответ.

Рассказ Кожинова о Виноградове.

Описал ли я Углич? Крошечный центр, красная церковь — на крови. Палаты (I7 в.), ров, две улицы, пристань. Пиво в банках, датское — 550 р. Купил для Ирландии три пары часов по 2 500 руб. Часы ворованные с завода и собранные дома продают на пристани.

10 мая. Вчера, 9-го, весь день в Ярославле. Такого неповторимо­го времени, наверное, не бывает в году. Новая зелень перекрывает по интенсивности цвета все старые пятна. Господи, какой красивый город! Как только удалось ему спастись? Сейчас, когда позолотили купола и покрасили стены церквей — все это выглядит ярче, заметнее. Какая веселая, без многозначительности, русская земля! Весь день снимали, и оглянуться не успел. Лишь часочек прошелся по набережной. Горькая и незабываемая картина: на набережной играет духовой оркестр, и возле него заранее собрались старые люди. У мужчин я заметил неглаженые брюки и нечищенные, ношеные ботинки. Женщины все причесаны. Старушки перестали краситься. Под какой-нибудь рыжей шевелюрой на два-три пальца седых волос. Старые танцы. Больно до слез.

Снимали с Кожиновым сюжет по Некрасову и с его женой Ел. Владимировной Ермиловой сюжет о Кузмине. Получилось не очень хорошо, однотонно, Е.В. — как ни странно — не без восточного происхождения. Но, как у всех новых евреев, с верой в Христа, церковными обрядами, крещением внуков, иконками, русской степенностью.

Интересна была встреча на полиграфическом комбинате. Поразила книга «Путешествие цесаревича на восток». Издано в 1893 г. Через 100 лет на полиграфкомбинате переиздали. Все те же 100 экземпляров номерных. Восхитило: не умерло мастерство.

Читал Шмелева. Для меня это новый писатель. Чудесная повесть «Человек из ресторана». Вот и опять социальность. Она приносит ус­пех и тревожит воображение.

На комбинате делал интервью с Яковом Соломоновичем Коганом — директором старого, социалистического закваса, советского народного представления о жизни, человеком, нашедшим и в этом времени свой интерес, и с Александром Петровичем Судаковым — зам. министра инфор­мации. Он тоже мне понравился и, кажется, именно он дал денег на из­дательство.

11 мая, вторник. Вчера дописали все остатки, а главное — финал. В Ново-Окатово — зелено. Гуляли по той же дороге, по ко­торой мы ходили раньше с В.С. Под ветлой, слева от пристани, жарили шашлык. Я впервые много и с удовольствием ем мяса. Но выносливости к спиртно­му и буянству никакой. Наш молодняк, Миша (внешне похожий на Диккенса) и Юра (инженер, в зеленом спортивном «махровом» костюме) могут и вовсе не ложиться. Было хорошо. Записали все остатки и в т.ч. финал — о культуре и интеллигенции, «Если лизоблюд — номенклатурная интеллигенция, то я мещанин».

Ночью приснилась Чудакова. Я забрался наверх и не могу слезть. Она с мужем внизу. Я спустился по какой-то пожарной лест­нице. Весь сон хорошо говорил с Олей Морозовой из «Независимой». У меня больше терпимости и понимания человеческой природы. Но я уже стар,

С наслаждением читаю «Лето Господне» Шмелева. Как хочется веры, а она все дольше и дальше. Хорошо Ельцину: у всех на виду со свечкой, и уже «комфортно».

9 мая в Москве прошло вроде без эксцессов. Но толпы, как следует из радио, огромные. Народ входит во вкус, кучкуется.

До конца ехать не стану. Сойду у Яхромы (2-й шлюз).

12 мая, среда. Добирался домой на электричке. Оказалось, до­вольно быстро. Появился новый вид мародерства: треть сидений в элек­тропоезде снята. Какие дачи они сейчас украшают? На какой шир­потреб ушел этот дерматин?

В пятницу, кажется, улетаю в Ирландию. Очень не хочется, совершенно не пишу, в институте все разваливается. К сожалению, сов­сем не занимаюсь студентами. Сейчас с утра иду в министерство к юрис­ту. Из заслуживающего внимания статья в «Дне» — круглый стол «Творить свою цивилиза­цию».

14 мая, пятница. Улетаю в Ирландию. Чего? Зачем? Не хочется. Весь день занимался делами: приемная комиссия, Дубаев; склоч­ничал с Олесей Николаевой — делил их полставки с Костровым. Вечером был на «Дяде Ване» в театре у Розовского. Правдоподобно и все равно — пьеса из прошлого. Невольно сравниваю с «Не было ни гроша» в Малом. И поставлено в Малом плохо, но там ощущение сегодняшнего дня. Чехов с его трескотней о работе и бормотанием об интеллигенции устарел. Какая ны­не интеллигенция?

16 мая. Ирландия. Тринити-колледж. Писательско-профессорский обмен Литинститута с ирландскими писателями. Раньше была Е.А. Кешокова, сейчас Ю. Кузнецов, Л. Царева. Долго ходили, смотрели.Столовая. Церковная галерея портретов и выпускники. В домике у Клер, писательницы — преподаватели заняты по 20-22 часа в неделю — разговоры о литературе. Все те же имена: Пастернак, Мандельштам, Ахматова. Осторожная разведочная дискуссия с писателями.

18 мая, вторник. Вчера плохо себя чувствовал. День интересный, но полон усталости.

Утром был в Национальной галерее. Пожалуй, все очень любопытно, остров — как другой мир и в живописи, мир английский, тайный, со своими обычаями и пониманием времени. Интересно то, что, когда подходишь к «мастерам» — Гойе, Рембрандту, Пикассо, Матиссу — будто другое напряжение и иной свет от картины. Сразу же иная точка отсчета и иной от них «ветерок». Запомнил портрет Гойи — белое лицо в луче света и черное платье; Эль Греко, с его сильной фигурой святого в черном; и «Отдых на пути в Египет» Рембрандта: в темноте осел, силуэты, в том числе и Марии с еле различимой куколкой на руках — фигур­кой Христа, огоньки смутного дома на горе, куда их не пус­тили, или куда, заробевшие, они не постучались, крошечный костерок. И вот мысль — во всех этих работах, вроде бы следуя жизни, художник до предела усложняет свою техническую задачу: и белое в блике солнца, и ночь, поглотившая почти все, и резкий до гротеска святой.

Днем были в гостях у писательницы С. — дивная старуха-романистка. Чуть ли не 10 человек детей, фраза одной из ее дочерей: «Мама, я родилась одинокой». Один из сыновей — дебил. Беседа в прелест­ной маленькой гостиной. Бутерброды, закатанные во что-то вроде блинов. С сережками из янтаря и желтизной в волосах, 50-летняя дама. Говорила о личной жизни О. Уайльда и Моэма. С какой радостью писательницы на это накинулись!

Вечером — ирландский клуб. Читают вслух древние тексты. Извлечение сокровищ из небытия.

19 мая, среда. Утром поездка вместе с Марген. Как бы Архангельское, с замкнувшей перспективу цепью холмов. Яблоневый сад с розами. Мысль о бесконечности труда, который вложен в это сооружение. Самый старый и высокогорный в Ирландии замок. Кукла старика.

Вечером встреча в доме писателей. Все нелепо, без интереса у нас и публики. Присут­ствовал соглядатай из посольства, Хорев. И ему и окружающим все до лам­почки.

Интересные ребята — преподаватели из Тринити-колледжа. Джон Мюрей. Днем гуляли там. В университете очень славно.

20 мая, четверг. Ночью болели ноги. Находился вчера. Вечером устроил себе длинную не­спешную прогулку. Хотел «подумать» для новой повести, но думал о чем-то легкомысленном, легком, своем. Несколько раз заходил в магазинчики, листал журналы. На улицах легко, весело, много народу, в барах иногда пусто. Но попадались нищие.

Днем ездили в музей Джойса, туда на автобусе, возвращались на электричке, вдоль моря по каменистому, при отливе в старых водорослях, песчаному берегу.

Башня Джойса — здесь есть какая-то история: сами эти башни для тяжелой морской артиллерии, сделанные на случай высадки армии и флота Напо­леона. Есть какая-то тайна в приглашении сюда 22-летнего Джемса, в его недолгом пребывании, в бегстве. Внизу музей с немногими предме­тами, еще не ставшими по-настоящему музейными. Испытываю священный трепет — будто бы возникает новая религия. Второй этаж: металличес­кая кровать, гамак, стол, камин, печка металлическая, полка с предме­тами. Стол с неубранными бутылками пива — 1-я страница «Улисса».

Надписи, «впаянные» в асфальт центральных улиц: страницы из великой кни­ги «Улисс».

21 мая, пятница. Вчера большое путешествие на автобусе. Весь день мне плохо, поэтому, может, я и не оценил. В общем, перед глазами как бы две фотографии: одна — снятая с вертолета, круги на траве и холм. Вторая — холм с ходом внутрь. Внутри поваленное, из грубых камней, святилище: некая беседка наоборот — но все это много древнее, чем пирамиды. 80 лет три поко­ления людей складывали камни, чтобы похоронить здесь 5-х. Наконец-то я увидел настоящие рыцарские замки. Теперь Квентин Дорвард выезжает у меня не просто из обычных ворот.

Записал еще надписи из путешествия Улисса — напротив кафе Харрисона. Это в записной книжке.

22 мая, суббота. Сегодня утром уезжали. Вчера в 11.00 были в Тринити-колледже, на русской кафедре. Джон, Сара Смит и некто Дима, наш советский еврей с грузинской фамилией — дело русских писателей в Ирландии.

В обед ездили в Линг — старинное, в часе езды, аббатство. Церкви и строения XI-ХII веков. «Кухня Кэвала». Больше всего поразили надгробия — негде ступить ногой, везде покойник. Башня, как карандаш, из которой викинги выкуривали монахов с их золотом и серебром, как пчел.

Вечером были в обществе ирландско-русской дружбы. Старуха-президент. Вопросы, выдающие заинтересованность. Собирают деньги у входа. Было хорошо дружить, когда финансировали из Москвы. Ныне остались только верные.

28 мая, пятница. Пишу дневник в паузах — вагон качает. Как же не хотелось мне ехать в Крым! Татьяна Серг. Земскова уговорила: «Книжный двор» выехал вчера, я догоняю их сегодня. Суточная пауза на размышление. Сумасшедшая неделя с хозяйством, изгнанием из общежития монголов, избивших Виталика Амутных, выборами меня в профессоры (из 26 — 25 «за», один испорченный бюллетень), пьянкой, проводами утром (к открытию метро) В.С. в Сочи на «Кинотавр», утренними указаниями и т.п. Крым — Волошин, Чехов, Пушкин… Приготовил для чтения в поезде книги — и забыл.

30 мая, воскресенье. Симферополь. Встретила на вокзале Лариса Жарова.

Сняли чудесный сюжет, связанный с Пушкиным. Константин Константинович, бывший наш выпускник (семинар Скорино), занимается Пушкиным, делает открытия. Жуткая квартира в пятиэтажке, огромное количество спальных мест, диванов, кроватей, и в этих условиях работает и пишет. Боже мой, терпеливый народ и его стремление жить настоящей жизнью! Чувство стыда за свою сытость, благополучие, обед в «деловом клубе».

Вечером вместе с Л.И.Бородиным участвовали в разговоре о Крыме. Проскочила мысль — без крови его теперь обратно в Россию не вернешь. И такая тенденция есть.

«Книжный двор» приехал вместе с десантом юмористов. М. Жванецкий, К. Новикова, прочие.

31 мая, понедельник. Бегал утром 20 минут по чудесной набережной реки. Прямо от гостиницы вдоль речки, по тропинке, среди свежей травы, птицы поют, солнце еще не жаркое.

Вчера ездили в Ялту. Снимали дом Чехова, в саду, короткий разговор. Классику, конечно, досталось, его размазывание, его деструктив­ное отношение к государству, его иудофилия — все это живет и процветает в сегодняшним недоумочном сознании, все это аргументация сегодня. Татьяна Сергеевна передала разговор с Евг. Весником. «Есин, мой сосед по гаражу, чудесный парень». Лицо меняется: «Впрочем, я прочел, что он перешел в оппозицию». Демократия маски.

Я не ожидал, что так быстро увижу Ялту. Как хорошо! Два города в России я страстно люблю: Ленинград и Ялту.

Не пишется, не читается. Не могу сосредоточиться. Но постепенно выходит на глаза юмористическая тусовка. За столом Жванецкий с любопытством на меня поглядывает. Вчера вечером во время ужина — концерты идут здесь же, в доме профсоюзов, где нас кормили — я заглянул вместе с Бородиным в зрительный зал. Над сценой шаржированные портреты участников: одна и та же линия губ, разрез глаз. Сегодня, во время завтрака, спросил о впечатлениях Витю, тоненького, будто лезвие, паренька-официанта. Он в восторге, как человек, впервые присоединившийся к искусству. Упал уровень первоначального знания. С Бородиным мы вспоминали, что раньше ходили в театр, почистив обувь и нагладив пиджаки.

5 июня, суббота. Полдень. Лежу на даче, на втором этаже, гляжу в теплые, со временем вобравшие в себя желтизну и сочность доски потолка — совершенно счастлив и физически успокоен и ублаготворен. Выехал из Москвы 2‑го.

Несколько дней не писал: отвратительные последние дни в Ялте, сутки в поезде с длинными разговорами, небольшой пьянкой.

Что было перед этим? Поездка в Коктебель. Иная география, суровая красота холодного моря. Дом Волошина, его мастерская, какая-то тайна его жизни. Снимаем в «Башне», я сижу на ступеньках, у топчанчика, где сидел Мандельштам. И самое поразительное: ощущение чуда рождения великого стихотворения: «Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей дочел до половины».

После переезда из Симферополя жили в Мисхоре, в санатории «Красное знамя». Путевки для украинцев — 240 тыс. рублей, для тех, кто из России, — 360 тыс. рублей. Этим все сказано. Русский город. Как я сказал в камеру — заповедник русской литературы.

Был в среду на концерте: всерьез воспринимаются публикой и Клара Новикова, и Жванецкий с его национальной темой и юмором ниже пояса.

В поезде читал Волынского, сейчас Миллера. Делаю выписки. Книга выписок может получиться.

6 июня, воскресенье. На даче все посадил. «Расщепленная» повесть появляется. Пора брать машинку и писать.

7 июня, понедельник. В 14.00 день памяти А.С. Пушкина. Очень интересно говорил М.П. Еремин. С чувством, тихим голосом, о православии Пушкина.

8 июня, вторник. Утром встал в 5. Написал речь для конгресса «Защита книги» в Колонном зале.

В комнате президиума столкнулся с Ананьевым и Баклановым. Площадку я не уступил. Как будто их нет. Увидел старую, раздавшуюся спину Бакланова — стало его жалко. Кажется, он устал сам от себя. Вечером был прием. Как же быстро разграбили осетра!

СКРОМНОЕ ОБАЯНИЕ ЛИТЕРАТУРЫ

«Не так давно в Колонном зале бывшего Дворянского собрания и бывшего Дома союзов в Москве проходил конгресс в защиту книги. Ждали кого-нибудь из 15 зампредов Кабинета министров. Приехал один Федотов, тогдашний министр печати.

Господа! Есть ли, на первый взгляд, что-либо более бессмысленное, чем наш с вами конгресс? Его причина очевидна — привлечь внимание общественности к бедственному положению отечественного книгоиздания. Ax, как хорошо знает об этом общественность, на своей шее испытавшая эту самую бедственность! Его цель — побудить государственные институты к выработке и проведению политики поддержки книжного дела в стране. Но что же здесь побуждать, когда до очевидности известна формула о том, что основа любой государственности, жизнеспособности и расцвета, фундамент просвещенной и цивилизованной жизни — в книге, в той духов­ной ауре, которая поднимается и мерцает над печатной страницей. В этом смысле книга материальна и действенна более, чем прокатный стан и баллистическая ракета. И хотя существует мнение Генри Миллера, что в вопросах культуры точка зрения консьержки и министра смыкаются, полагаю, то, что происходит у нас в области книгоиздательства, распрос­транения и пропаганды книги, есть некий другой феномен. Я бы назвал его государственным комплексом самоуничтожения, государственным садомазохизмом, ибо, с одной стороны, одряхление культурно-духовных навы­ков, связанных с книгой, ведет к государственному суициду, а с другой — причиняет мучения в этой дьявольской игре с книгой своим гражданам, ибо каждый из них читатель.

Матери совершенно не все равно — читает ее ребенок книгу или смот­рит телевизор. И даже самому догматически свободолюбивому государст­ву небезразлично, какую книгу читает его гражданин. Одинаковым идиотизмом отдают народные избранники на фоне пустых продо­вольственных магазинов или в интерьере разрушенного рынка книг, кино, театра и культуры. Здесь невольно спрашиваешь себя: а чего, собственно, они сделали и для кого? Впрочем, все это вещи очевидные до зевоты.

Я представляю здесь пишущих людей, ибо сам профессиональный писатель, посвятивший себя некой иной реальности. Говорю — здесь, помня своих студентов и преподавателей, людей, бросивших свои жизни на кон жреческой любви к литературе. Нет ничего более рискован­ного, чем жизнь писателя, ибо в 99 случаях из ста она проиграна изначально. Своей кровью и своим неудавшимся обывательским счастьем писа­тель кормит духовную жизнь своих читателей. Все это в равной мере относится и к ученому, к человеку науки. Книга — хрупкий итог их дней, усилий, а часто жизненного подвига. Где она? Куда она подевалась?

Многие ли из вас, сидящих в этом зале издателей, могут похвастаться, что издают книгу ради самой книги, ее скромного и несенсационного блеска, ее внутреннего негромкого достоинства и стоицизма? Разве не вопрос: «А сумею ли перекрутиться?» возникает у вас при каждом новом названии рукописи, которую вы отправляете в типографию?

Что делать? Не знаю. Но писатель не в состоянии работать, хотя бы в отдалении не надеясь на востребованность его усилий. Издатель не может существовать под гильотиной голой копейки и инфляции. В конце концов, мы вправе сравнить некоторые абрисы жизни «в прошлом» и «теперь».

Не думаю, что, разрушив прежние идеологические стереотипы и заод­но издательские структуры, сняв их с кошта, наше новое государство вправе сделать нам ручкой. Если оно не сознает, что, недобирая в налогах с преступных мафий и родственно-возлюбленных, а часто семейных про­изводств, оно душит и раздевает законопослушного и по-интеллигентски покладистого книгоиздателя, то мы-то сознаем! Изда­тель-то понимает, с кого спрос и за чей счет! Невыгодное это дело — пилить сук, на котором сидишь.

Ах, как мне хотелось бы сейчас побрякать цитатами, поиграть истори­ческими аналогиями из нашей жизни, разобрать журнальное существова­ние, которое уже несколько раз цементировало наше духовное простран­ство! Впрочем, о журналах еще скажу позже, а сейчас о пропаганде книги, о ее тотальном неуважении.

Соседство итальянской косметики, французской парфюмерии и немецкого ширпотреба с издели­ями нашего печатного станка в книжных магазинах. Беспринципное со­седство разнохарактерной литературы на книжных лотках: порнографи­ческая лань и политический монстр. Книга, традиционно в нашей стране бывшая специфическим товаром, превратилась просто в товар и в товар третьего сорта. Хоть раз на реклам­ных полосах крупных газет кто-нибудь видел рядом с рекламой «сникерсов» и «мерседесов» рекламные строки о выходе знаменитой книги? А в рекламных паузах первого канала, многочисленных, как прорехи асфаль­та на наших московских дорогах, кто-нибудь замечал и запомнил нечто книжное? «Проктор энд Гэмбл» восторжествовали над Брокгаузом и Эф­роном, Сытиным, бывшим Политиздатом и моими любимцами — «Террой» и «Русской книгой». Даже единственная на останкинском канале передача «Книжный двор», которую иногда вместе с писателем Леонидом Бежиным и выдающимся энтузиастом книжного дела Татьяной Земсковой я имею честь вести, будто специально, как вымороченная и ненужная никому, сплошь и рядом идет без объявлений в программе телепередач. В неудоб­ное для книгочеев утреннее, а главное, нефиксированное время. Аве, торгово-промышленный Цезарь, идущие на смерть скромно приветствуют тебя!

А может быть, газеты торопятся разобрать вышедшую книгу, отрецен­зировать журнальную публикацию? Политик, диктатор нашего времени, диктует здесь свои узкопрагматические интересы. Здесь только редкие «свои», и все равно, какого они качества! Критические мафии, обслужи­вающие те или иные кланы, полагают, что их энергичные действия по высаживанию собственной рассады остаются незаметными для широкой публики. Увы, заметны. И все это не способствует уважению к книге ни со стороны рынка, ни со стороны инвесторов, ни со стороны государства. Давайте согласимся, что прибыльное дело должно вызывать уважение.

Что бы я предложил, имея в виду создавшееся положение, как диле­тант?

1. Начну с журналов, главнейшего компонента нашей духовной жиз­ни, основного редактора и «поставщика» нашей серьезной литературы. Они — «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Москва», «Звезда», «Сибирс­кие огни», «Наш современник» — должны быть взяты под государственное покровительство, а рассылка и распространение их — гарантироваться государством.

2. Продукция любого издательства, представляющая основной пласт духовно формирующей литературы, научная и научно-просветительская литература, а также русская классика должны быть освобождены от налогов. Снять их с энциклопедий, словарей, с медицинской — не знахар­ской! — литературы, с многострадальных гениев прошлого, с литературы христианской. Вопрос этот в каждом случае необходимо решать неболь­шой группой экспертов на местах.

3. Освободить от каких-либо налогов книготорговлю, занимающуюся распространением этой же самой духовно формирующей и учебной лите­ратуры.

4. Литература должна получить реальные льготы на государственном радио и на телевидении, преимущество на рекламных полосах средств массовой информации.

Писателю свойственно мечтать. Его нелепые фантазии уносили его на Луну, необитаемые острова, крутили над крышами Парижа и Москвы.

Как ни странно, эти нелепые фантазии, вернее, суть их оказывалась провидческой, иногда фантазии воплощались в жизнь. Я не верю ни в единое слово своих сегодняшних экономических мечтаний. Но вдруг? А может быть? Впрочем, в книгу-то я верю и отчетливо представляю, что издевательство и мучение книги не приносят неправеднику ни удачи, ни спокойствия, ни счастья».

15 июня, вторник. В субботу по дороге на дачу разбили мою машину. Дама из гастронома за рулем въехала мне в багажник. Никто в Москве последнее время не страхуется. Теперь предстоит процедура суда и т.п. Все это меня страшит.

Почти ничего не читаю, ничего не пишу, не успеваю. Голова занята самым простым — институтом. Вот она, оборотная сторона честолюбивого реванша.

23 июня, среда. В ДК МАИ состоялся чрезвычайный съезд ректоров. Сидел во втором ряду, весь накал страстей на лицах начальства был виден. Я и не предполагал, что разрушение высшей школы так сильно. По сравнению с положением по стране Литинститут в прекрасном состоянии. Большинство вузов даже не могут отпустить своих преподавателей в отпуск. Нет денег. Оказалось, все преждевременные обещания Ельцина — блеф, все осталось на бумаге, кредиты вузам не открыты и т.д.

Съезд начался очень решительно: забастовка, ультиматум, прервать и вызвать правительство. Начальство, сидящее в первом ряду президиума, — помощник президента по вопросам высшего образования, председатель комитета, наш министр — изображали, что все будто происходит как бы само собой, а не в результате их нерешительности, нежелания ставить вопросы и настаивать. Но постепенно они, как и всегда, взяли в ловушку боязливую массу интеллигенции: все ограничилось бумагами и устными репримантами. О, как просветлели эти лица!

24 июня, четверг. В 12.00 ученый совет. В 15.00. вручал свидетельство об окончании ВЛК. Как было грустно: это последнее «прости» от бывшего СССР: ребята из разных республик! Кому это мешало? К сожалению, все это исчезнет — и дружба, и любовь, и наше русское просвещение Востока.

В 16 00. принесли долгожданную бумагу от Госкомимущества: все передали нам! Как все же действовенен традиционный подход бюрократии…

25 июня, пятница. Сегодня выпускаем кубинцев. В 13.00.

29 июля, четверг. Был на панихиде по В.Я.Лакшину. Может быть, последний человек в литературе, который ко мне хорошо и сердечно относился. Я помню, как он читал «Соглядатая» в «Знамени». Как говорил о моем умении «втягивать» читателя. Скольким, по существу, я ему обязан!

Панихида состоялась в клубе «Известий» по Анастасьевскому. Долго ждали гроба с телом. Я не большой специалист по знакомствам: была вся Москва, из кучи людей все время выскальзывали знакомые лица. Не видел ни Бакланова, ни, кажется, кроме Труновой, никого из «Знамени». Вынырнула из-за плеча головка самки шакала — Аллы Гербер. Недавно она отсветилась на ТВ из Израиля с М. Казаковым, теперь прибежала здесь проверить впечатления.

Наконец привезли гроб, и вдруг в зале раздалось какое-то сильное и упорное шуршание — это с принесенных цветов снимали целлофан.

Выступали с заученными или подготовленными речами. Афиногенов, Черниченко, Свободин, Раушенбах, еще академик — имя не помню... Скучно, все политика, политика. Несколько слов сказала Исмаилова. Искренне, истерично. Но в этих речах нет нежности прощания с покойником... В самом конце, когда я пробился сквозь толпу, увидел, что он лежал под грудой цветов с серым лицом и перекривившимся от боли или грусти огромным своим лбом.

В институте все плохо. Мне надоело.

4 августа, среда. Был на похоронах Виктора Поляничко, погибшего в Грозном. Все это происходило в ДК Сов. Армии. Там, где мы снимали для телевидения новогодний книжный бал. Поднимался по той же лестнице, где я так вальяжно ходил. К Лидии Яковлевне не подошел. От метро — море солдат и офицеров. Встретил Бор. Лещинского и Аду Петрову. Виктору двадцатому предложили быть главой администрации Ингушетии. 19 человек отказались до него, ему отказываться уже было нельзя. Но он — единственный, кто мог что-то сделать. Вспомнил Афганистан, свой бинокль.

День был жаркий. Во дворе министры, депутаты и т.д. Вдруг появилась огромная, в орденах, погонном золоте фигура Варенникова. Мне показалось, что все стали по стойке «смирно». Совершенно нестареющий Лигачев, Людмила Зыкина с черными крашеными волосами и с венком живых цветов. Я не мог забыть, что она сняла свою подпись под Обращением к народу.

Вечером звонил Петя Кузменко. Умер Гейченко. По телефону надиктовал некролог.

6 августа. Сегодня зарегистрировали институт в мэрии. Главой по этому делу числится, естественно, Мих. Влад. Шерр, но человек милый.

Видел Евг. Сидорова. Читал как министр культуры у нас лекцию для немцев.

Вечером — с грусти — напился.

30 августа, понедельник. В 13.00. состоялось собрание коллектива преподавателей. Я сделал развернутый доклад обо всем, что успелось за лето.

Потом профессор Вик. Вит. Богданов задал мне, ссылаясь на заметку в «Известиях», вопрос о Стерлигове: как, дескать, он попал в наш в институт. Профессиональный демократ. Ответ. Арендовал на день зал.

3 сентября. Л.И. Скворцов — новый проректор по науке. Не кажется ли ему эта дорога слишком легкой?

В обед ходил на открытие магазина в издательской группе «Прогресс» у Крымского моста. Познакомился с бывшим министром печати Б.Ф. Ненашевым. «Я прочел все, что вы написали».

К моему удивлению, кто-то из выступающих цитировал мою статью-интервью в «Правде». О чтении классики в трудное время. После этого меня тут же вытащили. Сломалась камера «Книжного двора», и я проговорил то, что приготовил для нее: «Век палаточной цивилизации — год первый» и т.д.

1 сентября вышло мое огромное интервью в «Правде» и 3-го — речь на Конгрессе в защиту книги в «Дне».

4 сентября, суббота. В 19.00 был на приеме по случаю Дня города. Лауреатам Москвы вручали премии. Прием (в банкетной зале мэрии) был прекрасен. На столе персики и шведская водка «Абсолют». «Русскую» бы пить и не стали. Чем хуже качество жизни народа, тем выше уровень приемов. По три ножа и по три вилки с обеих сторон тарелок: и горячее рыбное и мясное, и жюльен и т.п. У меня ощущение, что ем что-то чужое. Познакомился с Генн. Бочкаревым. Русское иконописное лицо. Умен, страдает, добр.

Валя уезжает на кинорынок в Крым.

7 сентября, вторник. Пришлось отменить семинар. Весь день писали на ВДНХ выставку-ярмарку книг. Выставка бедна и маломерна. Почти нет современной литературы. Издатели хотят действовать наверняка. Среди моих собеседников оказался Сергей Станкевич. Он так растолстел, что я сперва его и не узнал. Политика плохо действует на человека. Его стремление скрыть, что практически в этой политической суете он уже ничего не читает. Сегодня пишем второй день.

8 сентября, среда. Весь день снимали на ярмарке. Из сведений: уезжая, съемочная группа получила лишь ЦУ — показать павильон Израиля, остальное по собственному усмотрению. Приезжаем: он один из самых крупных. Вокруг толпится сонм московских жителей. Вижу и Толю Рубинова — пришел искать Дину Рубину. С Диной я и вел интервью. Говорила о московской евреизации, о сплошь еврейских лицах на ТВ и т.д.

13 сентября. Обзор недели. Неделя за неделей, как обвал, рушатся безо всякой личной писательской пользы. Не удается выйти к душе, к тому божественному нетерпению, которое раньше жило во мне. Не хватает времени, а к вечеру цепенею от усталости.

Кажется, что-то положительное возникает вокруг гостиниц. Выжидательная позиция, терпение начинают приносить плоды. Нашли, наконец, юриста и послали «Медсервису» решение Моссовета о субаренде только с согласия владельца. Там люди законопослушные.

Неделю прожил у меня мой студент Сер. Долженко с Юрием, своим братом, очень помогли нам с хозяйством и т.д.

14 сентября, вторник. Был на премьере в «Новой опере» — «Мария Стюарт» Доницетти. Нет слов, и не хочется описывать. Ощущение безграничного, без натуги, счастья. Все дорого, роскошно и по-настоящему.

Звонил Женя Колобов. Как он всегда был пластичен и безошибочен. По-крупному, с интересами.

18 декабря, суббота. На Малой сцене театра Маяковского видел «Грозу». Интересно. Лестница. Молодые лица. Много выдумок со светом, вплоть до фрагментов из живописи. Но нет последнего зажигания.

Писал ли я, что привезли из Горького мою машину? Отремонтировали после аварии. Молодец Юра Долженко. Недорого.

27 сентября, понедельник. Я пропускаю весь новый сентябрьский путч, вернее отстранение парламента или возвращение к просвещенной диктатуре, или черт его знает что. Все это так низко, так горько, столько заняло переживаний и размышлений. Низость и гадкость наших журналистов, их трусость, стремление выслужиться, подобострастная подлость, отсвет все тех же на все готовых теней, жуткая «собственная» цензура... Может быть, потихоньку я еще к этому вернусь, но, кажется, роману об этом быть…

Вчера ездил к Сереже Арцыбашеву — в «Театр на Покровке», играющий возле метро «Красносельская». «Три сестры». Удивительный спектакль, где зрители сидят (зал на 30-40 мест) за столом вместе с сестрами Прозоровыми и едят прозоровские пироги и бутерброды. Еще раз «вслушался» в пьесу: какая низость — интеллигенция. Какие все это неинтересные, бездуховные, полные «штампов» в привычке жить, «себя вести», «отвечать», «поступать» люди! Мужичье наблюдает, как живут с их женами, жены живут с красавчиками-офицерами, офицеры наслаждаются «поверхностной» пенкой жизни. Чехов — это выразитель будущей для него, современной нам, низости интеллигенции.

Заезжал за мною Женя Колобов. Среди прочих рассказов были о вчерашнем концерте на Красной площади. Растропович дирижировал увертюрой 1812 года. В первом ряду Ельцин и Вишневская, охрана, микрофоны, стреляли «пушки», но то, чего не видели телезрители: из-за зубцов кремлевской стены торчали пулеметы, сидели, оглядывая площадь, снайперы, все было оцеплено штатской или военной солдатней.

Все время из Белого дома приходят разные сведения, положение совсем не такое розовое, как об этом говорит ТВ-общественность. Что-то пытается формулировать лишь один Невзоров. По аналогии с августом 91-го поведение иностранных государств — все признают беззаконие. Будто бы закон может стать незаконом из-за обстоятельств. Начал писать письмо Аверинцеву.

30 сентября, четверг. Прихожу к выводу — надо записывать. Ложь и трагедия у Белого дома. Чем больше властям сопротивляются, тем активнее «выжимают» народ. Жуткие сцены на ТВ. Сытое, противопоставляющееся, «видео». В институте рутинное сопротивление, разруха.

Валя привезла статью Чудаковой. Она пойдет через день. О встрече т.н. писателей (Окуджаву искали в Переделкино) с президентом. Более лизоблюдной статьи — скрытые изощренные приемы, «улыбательное» лизанье — я не читал и в годы Сталина.

3 октября воскресенье. В 12 часов поехал на Старый Арбат писать «Книжный двор» — 500-летие Арбата. В двух шагах прошел Ельцин — восковое, как бы поддутое лицо, огромное количество охраны. Пожали друг другу руки с пресс-секретарем президента Костиковым: «цитируем друг друга?». Только что в МК он сослался на «Имитатора».

В 13.00 началась война с омоном на другом конце улицы, на Смоленской. Впервые я имел возможность сравнить прессу и подробности жизни. Люди, загнанные в подполье жизни. Довольно много молодых людей. Я вижу поразительную решимость сражаться. Часты антиеврейские разговоры. Горящие баррикады (3 ряда), энтузиазм, кирпичи и камни, летящие на щиты омона — это страшно. Страшна и сама обиженная и пустая площадь, с которой сдернули движение. Вот оно, народное восстание, булыжник — оружие пролетариата.

Еще утром я поскользнулся и сильно подвернул ногу. По ТВ подтвердили народное восстание. Смоленская площадь.

4 октября, понедельник. Утром пришел в институт. В пустом парке слышны автоматные очереди, разрывы снарядов, изредка возникает шум вертолетов. Долго отмечал, когда закончатся выстрелы. Они не закончились ни в 10, ни в 11, ни в 12 часов. Долго занимался зарплатой, которую не выдали. На первую лекцию не пришли преподаватели, но студенты пришли. Отпустил всех в 15 часов.

Утром, когда подходил к институту, увидел баррикаду в устье Тверской. Вечером перед ними видел еще и цепочки. Это демократы боялись штурма Кремля. Прошел по Тверской: огромное количество пьяной бомжотни.

Приехавший вечером Виталий Амутных рассказывал о палках колбасы, которую раздавали. Жуткие кадры осады БД и пленения Хасбулатова и Руцкого. Все время слушал голоса. Анализ у них не однотонный. Я думал о «таранящей» Ельцина интеллигенции. Не она ли двигала его к энергичным решениям? Лица ребят, взятых в БД.

Все действует по моему роману.

20 октября, среда. Не записываю всю эту политическую дребедень. Все кругом гнусно, жуликовато и грязно. Страну захватила банда единомышленников, еще более бессовестная, чем предыдущая банда геронтократов. Следующие одна за другой по ТВ марионетки — карлики и воры — надоели. Особенно гнусна интеллигенция. Я собираю в особую папочку ее подписи — гнусные акты предательства. Даже стальной Джо не позволял бы так о себе писать, как пишут отдельные интеллигенты о нынешних властителях.

Как личную потерю, как безбрежное горе, воспринимаю роль Владимирской Божией матери в событиях. Ее «выдали» (подпись Щербакова, гарантии Лужкова и правительства) из ГТГ за шесть часов до молебна о непролитии крови. У Нее пошли отслоения красочного слоя. 800 лет! Церковь отгородилась иконой там, где надо бы встать с крестом перед танками! Проявлять настойчивость, когда кругом льется кровь. Выступил на ученом совете в ГТГ. Тезисы: где еще такое правительство, которое потребует от музея подобную акцию, где еще такой хранитель, который бы выдал?

В институте написали письмо протеста. Его далеко не все подписали. Некоторые, как всегда, струсили. Если посмотреть на подписи, то не правые и левые, а против насилия «гуманистов» восстали одни русские.

27 октября, среда. Обнинск. Сижу с воскресенья. Пытаюсь писать новый роман. Не получается внутреннего движения, секса, хотения. Всегда, когда «не получается», пытаюсь вспомнить, как начинал предыдущие вещи. И не могу вспомнить Каждый раз по-разному.

28 октября. Вроде бы равнодушно придумал план. Учу английский, перечитываю старые газеты, смотрю ТВ. Особую ненависть вызывает В. Любовцев, говорящий о расколе Чехословакии и делающий параллели с СССР. Он-то инициативный служака.

29 октября, пятница. Доправил сегодня рассказ Сережи Толкачева «Цветные карандаши для пожилого человека» и так плакал в конце!

24 ноября, среда. Почему иногда совершенно не пишется дневник? Может быть, потому, что чуть двинулся роман? Опять тот же умятый ложкой картофель, пюре. Уже готовы десять страниц, теперь хочу—не хочу роман напишу.

Вчера состоялось заседание Платоновского общества, я его создал, выпестовал, и все почему-то накинулись на меня: отдавать чуть ли не здание под музей. У меня глухое чувство раздражения несправедливостью: ведь музей-то придумал я. Получат ли теперь они что-либо, кроме юридического адреса?!

О политике не пишу: по-моему, забыть надо все распри и политические обиды. Все — правые, левые, евреи, инородцы, христиане, коммунисты — должны объединиться против сегодняшнего режима.

Из предыдущего: говорил с Джимбиновым. У него было обо мне представление как о матером коммуняке. На мой имидж кто-то работает. Очень интересно говорил о Блоке и Горьком. Оказывается, значительная часть их литнаследства не печатается — «цех» героев «Дневников писателя» Достоевского. Слишком много и плохо об евреях. Достали!

Написал и отдал в «Столицу» открытое письмо С. Аверинцеву. Ожидаю скандала,

26 ноября, пятница. Открытие выставки Э. Лимонова в Музее Маяковского. Все, как и было у В.В. Новый план — «подарен его будущей женой в Нью-Йорке». Много ТВ. Все готовилось как возможность предвыборных речей. Кругом экстравагантный молодняк. Видел А. Мальгина, он указал мне на Я. Могутина — с сережками в ушах. Но пишет интересно. Я с С.П. сел очень удачно — в зале, возле стола, где раз­ливали шампанское. Сережа, как ястреб, следил за тем, когда вынесут очередную бутылку, и был тут как тут.

27 ноября. Был с В.С. у Наталии Георгиевны Михайловской в гостях. По поводу поступления Риты в аспирантуру. Дивный мальчишечка Гоша — ложится спать в 19.15. без криков и стонов, как дрессированная мышка. Рита стала вегетарианкой после того, как на ее глазах в Пушкине рухнул путепровод. Но стол был замечательный, все как у покойницы-мамы. Картинка из «Книги о вкусной и здоровой пище».

27 ноября, суббота. Общее наблюдение: в эти выборы ТВ сильно даст прикурить правящей олигархии. Жириновский, Травкин и Говорухин столько сформулировали публично… Но брань на вороту не виснет. Я был свидетелем крушения одной диктатуры и похорон величайшего диктатора, сейчас являюсь свидетелем порождения новой.

За столом Н.Г. меня удивила: оказывается, обо мне все время в газетах пописывают, а я-то и не знал!

1 декабря, среда. Вчера приехал из Венеции Женя Рейн, привез мне роскошный галстук. У него будет открытый семинар — 32 новых стихотворения М. Бродского.

Сережа, как заведующие международным отделом, кажется, всерьез решил отправить меня в Албанию.

5 декабря, воскресенье. Записываю по порядку. Идет слалом обязательных дел. 3-го отгуляли 60-летие института. Присутствовали: Бондарев, Розов, Егоров, Вишневская (говорила смешно). Зал слушал Бондарева. Я сочинил коротенькую речь. И все это закончилось роскошным банкетом в 23-й аудитории.

10 декабря, 3.30 (местное). Я в Албании, в Тиране. Пишу лежа, в гостинице. Первые впечатления, кажется, еще сформирую. Но пока о гостинице: нет воды, я аккуратно заклеил все щели в окнах туалетной бумагой. Очень хочется вымыть руки. Так жалею, что накануне не вымылся у Иштвана и Татьяны.

Прилетел в Будапешт очень рано. Встречал Иштван, муж двоюродной сестры Л.И. Скворцова, и повез домой. За этот день я узнал и увидел в Будапеште намного больше, чем за прошлый раз, когда мы в жару носились в автобусе. Наверное, не утерплю и напишу статью, хотя зарекаюсь — надо продолжать начатый роман.

Поход с Иштваном в Экономический университет. Это здание бывшей таможни. Остались чугунные колонны. Как все добротно, как обо всем заботилась империя! Бронзовая скульптура К. Маркса в огромном актовом зале. С названия университета уже сняли имя Маркса. Во время собраний разных левых партий скульптуру Маркса стыдливо зашторивают. Но, ректор — молодец, держит у себя в штате знаменитого экономиста.

Вечером с Таней гуляли по горе Геллерт. Зашли в храм, в пещеру в горе, здесь же проход в монастырь. Чудесное впечатление — фигура Богоматери, подсвеченная снизу, и шум города. Много приделов, все чисто. Раньше (до монастыря) было общежитие балерин. Кому мешал этот храм? Ах, коммунисты, почему такая нетерпимость? Статью, если буду писать, начну с памятника на вершине цитадели. Знаменитого Солдата уже нет. У самого памятника идут строительные работы, хотя многие фасады в городе изменились до неузнаваемости. Скалывают список имен воинов, погибших во время штурма Будапешта. Интересны подробности о фигуре Штроубла. Она делалась, как памятник сыну Хорти, он был летчик, и скульптура была с винтом в вытянутых руках. Потом в руки дали пальмовую ветвь. Ходят также легенды о двух парламентариях: их вроде бы стукнули наши, чтобы «устроить» штурм. Чудовищные идеи демократии! Сидели с Таней в «Винной аптеке», пили бургундское. Нет ничего лучше бочкового венгерского вина.

12 декабря. События: 10-го беседовал с послом в Албании Виктором Ефимовичем Нерубайло. Был на беседе в СП, потом ужинал с председателем. Еще двое: один (переводчик Есенина) — пишу для памяти, позже уточню; другой прозаик, бывший управделами Горбачева. Познакомились с Димой Козьминым (жена Наташа) — молодой дипломат, дивный парень. Проводил с ним все вечера, он много рассказывает, я рассказывал ему. Все по деталям записываю в записную книжку.

Вчера был в крепости Скандерберга. Город похож на Ялту. Встретил нашего бывшего выпускника Дмитрия. Он помнит адрес института, адрес общежития, многие утонувшие подробности, нашу Магдалину Рубеновну, преподавательницу русского языка.

Сегодня утром шофер посла вывез меня в посольство — голосовать. Все это для меня впервые, длинные списки, знакомые имена, по-старому осталась лишь комиссия, будка, стремление заглянуть в избирательный список. Я не знаю, как будет голосовать народ, разобраться в этом почти невозможно. Большинство стариков и пенсионеров окажутся в руках более грамотных и шустрых людей.

После ездили в на берег Адриатики. Опять, как гвоздь, во мне сидела мысль об идиотизме всех фортификаций. Целые гроздья разных огневых точек вдоль берега моря, фланкируют долины, дороги, выходы и проходы в горах. Все страна рассчитана и стоит под перекрестным огнем.

Видели огромный античный амфитеатр — поразительное по замыслу сооружение. В VI веке он был подвергнут разрушению, вернее, в него были встроены две церквушки — св. Стефана и св. Екатерины. Здесь же небольшие катакомбы. Одна культура, как раковая опухоль, в недрах другой. К сожалению, в свое время церковки «распечатали», а потом даже украли пластмассовый шифер, прикрывающий фрески от дождя. Еще пару лет — и все это исчезнет, осыплется, снова, простояв столетия, уйдет в века. Иллирия!

Купался в море. Приехав, сидели у Димы и смотрели фильм с Абдуловым — «Гений». Опять воры, мафия. Мне отчего-то стало страшно — погубят они меня. Сейчас начну писать роман и учить английский.

Денег мне никаких не дали и вроде бы даже кормят плоховато. Мое время, мое поколение и переживания уже не интересуют новое время и тусовку критиков. Это как бы письма и опыт мамонта.

14 декабря, вторник. Уже известны результаты выборов: Жириновский, Травкин, Зюганов. Народ все расставил по местам. Полагаю, что играл роль, в первую очередь, этический принцип, демагогия уходит. Народ готов мириться с общим недородом, голодом и холодом, но все-таки он видит, где жулики. Россия хочет своих, ей надоели усиленно внедряемые через ТВ и прессу еврейские политики, писатели, еврейская психопатия.

Утром работал, продолжал сцену у Дома. Заезжал Бодоль, пили кофе, поговорили о правительстве, о детях. У меня мысль об археологе-инопланетянине: он бы никогда ничего не установил, потому что и для военной доктрины здесь многовато.

В 11.00 был у министра просвещения. К сожалению, министр не похож на Кинелева. Знакомая осторожная фигура. Со мною был посол, и он-то министерство потрясет.

В 12.00 у министра культуры Димитера Анагности. 33 года назад он уехал из Москвы, учился во ВГИКе. Они не забыли язык, потому что не хотели его забывать. Много подробностей о Княжинском, Шукшине, Шепитько. «Я за приоритет для писателей. Не знаю, как насчет экономики (я не специалист), но Албания будет жить и сохраняться за счет культуры». Рассказывал, как приехал: «Я не знал, что значит 24 кадра в секунду, что такое производство кино. В день окончания Волчек собрал нас: «Что нужно, чтобы снимать кино?». Мы знали, что отвечать: «Камера и пленка». И тогда Волчек выкрикивал давно всем известный ответ: «И талант!» После того мы могли чувствовать себя специалистами».

Соображение: албанцы смотрят сейчас на Италию, как в свое время итальянцы — на Америку: уехать! Земля обетованная.

Продолжаю записи. Вечером в доме Союза писателей Албании — Албано-Российское общество организовало встречу. Было человек тридцать, и все, кажется, было интересно. Я старался быть искренним, и поэтому получилось.

После хорошо поговорили за кофе. Двое бывших военных, выпускников московских училищ. Фамилии у меня в записной книжке, постараюсь использовать. Один писал Ходже о «датах» (но он сам их придумывал) и сел на 8 лет. Вышел и снова написал.

15 декабря, среда. Очень тяжелый день. Университет (филологи и русисты), декан, Институт албанской литературы. Встреча с коллективом посольства. Картинная галерея (все в блокноте), вечером у посла. Были: Дритеро Аголы, Дмитр Дасувани, Дазария, Лора Васильевна и Виктор Ефимович.

Вечером приходил Лили Баре — позвонить бывшей жене в Ленинград, там у него сын.

Из записей, которые сделал в Москве, вдогонку: прием у Виктора Ефимовича Нерубайло — посла России: хорошая кормежка, хорошие, интересные разговоры. Прогулка с Димой по парку за университетом. Разрушения, похожие на наши. Амфитеатр с вывороченными сидениями. А еще дальше зоопарк, в котором уже нет зверей: грозный орел, испуганная лиса — все пусто.

Отьезд из Тираны в дождь. Моя боязнь, что вещи не успеют на пересадку. И удивительная, запомнившаяся мне на всю оставшуюся жизнь легкая пересадка и полет до Москвы.

31 декабря. В Новый год мы с Валей, Татьяна Алексеевна и Гена, муж покойной Тани Хлоплянкиной. Кажется, все ее забыли.