1995


17 января, вторник. Защита докторской Прониным. Все это было прекрасно. Влад. был элегантен и язвителен. Первая половина дня была занята разборкой подряда: за­мена труб в общежитии. Один из подрядчиков написал письмо на Лар.Ник. она за счет украинцев отремонтировала квартиру и теперь хочет одного отблагодарить за счет другого.

18 января, среда. Вечером писал на Радио две передачи «Студию молодых» и «Писатели у микрофона». В первой были интересные ребята. Леша Си­зов, ученик Рекемчука, оказывается с блестящей прозой, тонкой и с великолепными глубокими ассоциациями, и два поэта: Дима Добровольский и Марина Кравцова. У Димы еще великолепные тонкие песни. Он кончил или почти закончил Авиа-какой-то институт. Рыжий, одутловатый па­рень, родом из Костромы. Марина — химик, уже закончила Ленинский пединститут. Она до слез меня тронула, сказала: «Я думала — это пе­редача по ТV. На мне ни одной своей вещи, и даже шуба взята на сто­роне». Бедная девочка, но ее жизнь — это плетение ее слов.

В другой передаче высказал свою заветную мысль о Чечне. Когда мы видим матерей и сестер, перегораживающих дороги нашим танкам, неволь­но думается: а разве матери не видели, что их сыновья, и мужья, и братья привозят из Москвы, куда они ездили как охотники в лес, как лисы в курятник, — сумки денег? Эти деньги — слезы и беда других матерей и жен. Разве они не знали, что поддельные авизо обогатили их мужчин?

Весь день занимался хозяйством вместо других своих сотрудников. Сегодня Гр.Гр., хохол-бригадир написал письмо: «Л.Н. отремонтирова­ли квартиру, а она теперь хочет отблагодарить Серг.Голака, другого хохла, за счет института».

19 января, четверг, Крещение. Именно поэтому не созвали Ученый совет. Завтра, с 14 по 18 — со­вещание одно за другим по ремонту. Приехала Л.Н. и пошла в бой. К счастью в этот момент был Лев Ив. и Буханцов. Пасую против хамства. Вечером она с торжеством принесла мне подметное письмо. Видимо, его написал давний клиент Вал. Сорокина. Институт пуст, конфликтов нет. Дазыбао вывесил кто-то из ВЛК или их друзья. Как всегда, дикая обида на несправедливость ко мне. Нет сил работать, дышать.

20 января, пятница. Весь день крутился со злосчастной трубой в общежитии. Из событий Уче­ного совета были два: сообщение М.П.Еремина о Грибоедове — вот здесь и понимаешь, для чего нужно 80-летие эрудита и что такое спокойная несует­ная жизнь в литературе; и мое чтение анонимного стихотворения — грязной инвективы на меня. Создано все это в недрах заочки и ВЛК. Это еще раз свидетельствует о том, какие писатели у нас есть и каких писателей мы воспитываем.


«Тайному биографу, бабьезадому шустрило с «Дороги в Смольный»

СЕРГЕЮ Графомановичу ЗАСОЛО-ОГУРЕЧНОМУ

посвящается


Вот Есин именем Сергей.

Писатель тоже преизрядный,

профессор, будь оно неладно,

литинститутовский; ей-ей.

К нему я глупый с челобитной

ходил: коллега, уголок

мне дай пещеры первобытной!

Но некто бросил уголек

в его казенную квартиру,

и в ней, еи-ей, пожар возник,

и много, видишь ли, возни

с ремонтом кухни и сортиру.

А я, как юный пионер,

а он, как бедный инженер,

душ человеческих ваятель.

Он мне сказал: вали, приятель!

Таким писателям пока

в системе рыночной не место...

Ах, ты задуй тебе с норд-веста!

Ах ты, цыпленок— из ЦК!

А ведь поди ж ты, инженер!

Знаток оттенка и нюанса.

Солист. А я — актер миманса,

всегдашний юный пионер.

Он, как и прежде, «вашим-нашим»,

а мы по-пионерски пашем.

Мы состоим в одном Союзе,

как два шара в бильярдной лузе.

Но он под номером один,

а я под градусом.

И все же мы в разные системы вхожи:

товарищ — я. Он — господин.

Но, правда, я таких господ, как он,

вгонял в холодный пот.

Итак, пусть занесет в меню:

Его вгоню пять раз на дню.

Разок — от имени бродяг

с дипломами литинститута.

Второй — от имени бумаг,

что испражнил он почему-то,

а третий пот — за тех, кто пал,

служа не есинской халтуре,

а той большой литературе,

где конь Сергея не ступал.

Четвертый... Впрочем, полукровок

Грешно гонять без тренировок!

Я это, право, о коне...

ПЕГАСЕ... АСЕ... ЕСИ... НЕ».


Все последние дни лениво, по 1/2 часа, стучу на машинке «Гувернера», который не идет, потому что нет внутренней моей собственной личной темы и перечитываю «Лолиту» холодным цепким взором. Вся конструкция, пере­крытия и подпорные стали обнажены. Совершенство и мастерство редчайшие, во всем крайняя продуманность. Очень продуманные соединения и ходы под­готовлены и проаргументированы так точно, что выглядят органическими. Особенно мне нравится «Изабель г-жи Гейз». Набоков практически полно вводит «кирпич» с крыши» в свой сюжет, а ничего, проглатываю. Пустая и привычная суета. Просто, видимо, я бегу от себя.

23 января, понедельник. «...и очутился я в Париже». Осуществилась давно проектируемая командировка в Париж. Это Париж (Сорбона-8), с ко­торой у института давний и тщательно выполняемый обмен. Встретил Клода Фриу, который заезжал как-то ко мне в Москву. Я с Б.Н. Тарасовым, зав. кафедрой зарубежной литературы и писателем-литературоведом. Его книжки о Паскале и Чаадаеве имели в свое время успех. Нам дали каж­дому по *** долларов. Гостиница стоит по 210, если вместе в сутки, выбрали совместное горемычное житие. В таком же кро­шечном (гостиница 2 звезды) номере я в юности жил в Японии. Правда, там был телевизор. Две койки, один стул, две тумбочки. Раздеваясь, рубашку и джинсы кладу на шкаф. А что поделать, иначе не на что будет ездить в метро и ходить обедать. Питаемся пока московскими запасами. Так живет профессура в доблестное послеперестроечное время.

Париж в принципе город скорее небольшой, во всяком случае с Москвой не сравнится. Рассмотрел памятник Карлу Великому у Нотр-Дам и Генриху IV на Новом мосту. Город, конечно, бесконечной эстетической неожиданнос­ти, как Ленинград, но на этот раз он меня не удивил. Очень хотелось бы увидеть улицу Старой Голубятни, на которой жил д’Артаньян. Но Лувр, подсвеченный снизу, Н.-Д., Сорбонна с ее поразительными амфитеатрами (например, амфитеатр Ришелье) и мраморными полами — все это волнует. В цер­кви св.Устена видел могилу Кольбера, здесь даже стоял. Легенды, ока­зывается, имеют прототипы. Но в конечном итоге цивилизация стоит лишь столько, сколько напридумает и напишет литература.

Раздумываю, когда звонить сестре.

24 января, вторник. День, посвященный д’Артаньяну. В 11.45 подъехала на машине Ирэн Сокологорская. Поехали на обед в Сен-Дени. По дороге о студентах: шуст­ры, активны, но устрашающе необразованны. Вспомнил своих, особенно 5 и 4 курсы, которые взращивались под клекот необязательных впечатлений. Ресторан специализируется на гасконской кухне. Знал, что будет болеть пузо, но взял салат по-гасконски: чуть зелени, копченое мясо и жареная гусиная печенка с грецкими орехами. Гуся этого бедного сажают в узкую клеточку и набивают кормом через воронку, отчего печень разрастается и разбухает. Вообще в гасконской кухне: утка и гусь, нафаршифрованные особым образом, в жиру, отчего мясо как-то изменяется. Жареный гусь с овощами был необыкновенен и дивно хорош(похоже на «та­бака», видимо, и технология схожа). Но потом доля уважения к д’Артаньяну сказалась на болях в желудке,

После обеда пошел в базилику С-Д— могилы королей. Именно здесь, у гроба Людовика ХIII, Атос принял клятву Бражелона. Не меня все это про­извело невероятное впечатление: Людовик ХV, ХIV, Мария Медичи, Капетинги и т.д. Все вылизано и расставлено в соответствии с экскурсионной ло­гикой. Я представляю, какой хай производят все эти родственники, когда гаснет подсветка и уходят экскурсоводы. Выясняют — из-за него рухнуло королевство и прервалась династия. Как удивительно разнообразны над­гробия: Филипп Красивый — совсем (по сегодняшним меркам) не красивый. Длинный оказывается коротким и т.д. И все это во время революции потрошилось, выбрасывалось. Все, как и у нас. Говорили об этом с Б.Н. вечером. Все то же неразумное, между богатством и бедностью, мещанское сословие.

На обеде выяснились некоторые подробности: М.О.Чудакова, остановив­шаяся в Париже у Фриу, далеко не афиширует своих взглядов. Все здесь воспринимается совсем не так, как есть на самом деле: демократия лишь как только демократия. Не она разваливала страну, и не демократическая интеллигенция давала разрешение Б.Н.Е. на штурм Белого дома и на ввод войск в Чечню. Письма подписывались не против инакомыслящих писателей, ученых, артистов, а против «фашистов», против антисемитов и т.д. Что и кто конкретно стоит за этими словами-фетишами, западная интеллиген­ция не знает.

В метро Тарасов перевел заголовок газеты, которую читал юноша: «Пар­тизанская война в Чечне развертывается».

Вечером шел дождь. Сена уже затопила набережную, идущую вдоль пра­вого берега, по которой еще вчера ездили машины.

Звонил Татьяне. Она очень обрадовалась. Поеду к ней в следующую среду.

25 января, среда. Жуткое наводнение на Сене. Вчера и сегодня временами шел дождь, коричневая вода в реке поднялась, закрыла шоссе вдоль набережной на нижнем уровне. Вода подошла и уже мочит осветительные приборы, кото­рыми вечерами подсвечивается мост.

Все-таки это единственный город в мире, где русский человек,воспи­танный на переводной французской литературе, чувствует себя так сво­бодно. Огромное количество знакомых и памятных реалий, привычные наз­вания улиц, имена вошедшие в плоть нашей культуры. И, естественно, прущее через край, прыскающее в глаза самодовольное богатство внешней культу­ры. На чем все это держится? Откуда такое обилие праздных людей на ули­цах? Откуда такое пренебрежение — при безработице — физическими форма­ми труда: негры и алжирцы асфальтируют дороги, подметают улицы и вывозят мусор.

Утром, доплетясь до Ситэ со своей пл.Республик и, с толстой, по моде начала века мясистой теткой из металла в центре, я решил войти во Дво­рец правосудия. И все-таки власти, видимо, откуда-то ждут удара. Возле каждого государственного здания, на больших перекрестках, стоит их величество полицейский, чистенький, доброжелательный в опрятной форме и почти обязательно привлекательно-молодой. Во Дворце на входе «для посе­тителей», всех обстоятельно, как в Кремле на прием, обыскивают, не чу­рались магнитными воротцами и осмотром сумочек, но потом можно почти свободно разгуливать почти по всей территории. Дом закона, который всегда старался стать не правилом, не исключением, а Законом, ибо, ви­димо, это и есть единственное прочное основание для труда и жизни. Ка­кая свобода, какие роскошные холлы, вестибюли и. приемные, сколько мес­та и воздуха. Место поднимает власть. И как оно охраняется.

В 13.00. встретился с Б.Н. в Сорбонне. Я уже сходил в Люксембургский сад, чистый, ухоженный, скорее, окультуренное пространство нежели сад. Так же, как Тюильри, куда я поеду; все это заслуживает скорее любования, нежели любви, нужна сила, вольность, корень, рвущий камень. Этого ничего делать не положено. Германский порядок менее крут и значителен, чем местный.

Январь. Париж. Пройдя почти весь Сен-Жермен, добрались до книж­ного магазина «Глобус». Стоит трехтомник Алешкина и лежит мой там «Из­бранного». Цена 120 франков — 12 кг. отборных мемуаров. Б.Н. сказал, раньше магазинов было 3, нынче, с падением интереса к русистике, тор­говля книгами сократилась.

Вечером долго и медленно разглядывал скульптуры по фасаду Лувра, которые мы все воспринимаем, так же как и печные трубы: это скульпту­ры деятелей государства, науки, искусства. Абеляр соседствует с Монтенем. Скульптур много, десятки, многих этих деятелей я не знаю или не могу прочесть их имена. Мазарини и Ришелье стоят через площадь напротив друг друга и пускают друг в друга ядовитые взгляды: счастливый и несчаст­ливый любовник Анны Австрийской! Огромный, похожий, как его у нас пред­ставляет Вобан.

26 января, четверг. Совершили экскурсию на метро до ст. Булонский лес, даже через лес, под дождем мимо Большого каскада озер — здесь был момент, когда какой-то вежливый господин взялся подвезти нас до этих озер на «мерседесе» и подвез, через весь лес с голыми взываю­щими ветками на «вид Эйфелевой башни» к высокому обрыву над Сеной, где расположен дворец Шайо. Сверху опять бесконечная поразительно точная и от этого чуть скучная линия через башню к «Военной школе».

Две вещи поражают: Эйфелевая башня в переплетении ее металли­ческих конструкций и сам Дом Инвалидов: двери, огромное количество пушек — обстреливают точно и сейчас, — мемориальные улицы, церкви со свешивающимися с потолка вражескими знаменами. В каждом «жесте» — разумное воспитательное начало. Родина-мать. У нашей Родины, по-мое­му, слишком мало сыновей.

27 января, пятница. Утром позвонил Павлу и уехал в Малье. Долгий разговор о потери цели в жизни. Он уехал лет 20-25 тому назад из Кие­ва. «10 лет прорывался, стал кандидатом наук, а все 140 р.». Вы­перли, слежка и КГБ. Он живет недалеко от замка Во Ле Виконт. Оп­ределенно я иду по следам Дюма. Мельком из машины увидел купол, под которым спал Людовик ХIV (по Дюма). Мой визит оказался не так уж спонтанно-бескорыстным, вернее, мое приглашение. Мы перед обедом съездили, купили чугунную печку, которую Павел сторговал раньше.

Для меня все здесь безумно интересно. Дом, набитый старыми вещами и антиквариатом. С нашей точки зрения поле жизни — музей.

История Павла: жена бросила, дочка ушла, дом, который он нанимал, становится не по средствам. Мечта вернуться на родину лопнула: он бо­ится. Рассказывал, как пытался купить квартиру в Москве. Умереть чуть ли не проще. Какая удивительно грустная и безрезуль­татная жизнь. Рассказал все это Б.Н.,он точно определил: самообслу­живание.

Для — «Жизни без детей» — огромный пустой дом, полный постелей, на которых никто не спит, и игрушек: внизу педальный автомобиль, наверху электрическая железная дорога.

28 января, суббота. Наш номер стоит 230 долларов в день, если вдвоем, и 210 — если поодиночке. Окно в колодец, на дне которого какой-то зал или цех, а по бокам окна таких же отельчиков. Одна звезда. Туристский, но белье приличное, меняют ежедневно и жить можно. Один стул, шкаф и две тумбочки, в которых наши продукты. Питаемся в основном длинными, дивного вкуса, французскими батонами и дешевыми яйцами. Одно из особенностей жизни: топят только ночью, днем батареи даже не теплые, а просто не холодные.

Утром были в Толстовском обществе. Читали по-французски два доклада. Один о христианстве у Толстого — дочь или внучка философа Лосского; другой — Жорж Нива — невысокий литературо­вед (автор книги о Солженицине) — о воображении (отсутствии) в романе «Воскресенье». Я хорошо сосредоточился и написал пару страничек в «Гувернера». Забегая вперед, скажу, что утром во время пробежки, впер­вые прочувствовал и понял, что «Гувернера» я напишу. Вдруг увиделась жена второго героя, которая приехала и живет в одном номере (они муж и жена по фиктивным паспортам) с героем основным. Главное, есть ощуще­ние и с остальным справлюсь. Обидно, что герои не сразу выстроились и возникли под пером и значит, предстоит внести уточнения, произвести серьезную редактуру.

Во время докладов записал в блокнот (возможно, несправедливо). «Седовласые, милые, высохшие люди, собравшись, делали все, чтобы убить живое слово, все расщепить, расчленить, лишить жизни, превра­тить все в человеческое мясо, действуют по алгебраическим законам скотобойни: поиски к поискам, потрошки к потрошкам, а рожки пойдут на варку клея».

К 15 часам пришли к Зинаиде Алексеевне Шаховской. Старуха — родилась в 1906 году, значит ей 88 — меня окол­довала, так умна, ясна и определенна. Я всегда в разговорах о ней в Москве относился с иронией: страсть юных недоумков к аристократии, какой там еще редактор «Русской мысли», так, дамочка с определенной злобой и долей рабочего антисоветизма. Мы запели с нею на два голоса сразу: «Я не признаю общечеловеческих ценностей» — и я: «Я против интеграции Европы, снятия границ и мирового правительства. Во главе это­го правительства станет такой монстр, что нам всем не поздоровится. Граница — это то, может спасти человека» — «я это понимаю и разделяю».

Много говорили о библейцах. Держалась в рамках, но тема эта для нее из выстраданных и больных. Подарила мне книжку 23-го года, переиздан­ную в 78 году «Имка-пресс» «Россия и евреи», написанная (авторы) евре­ями. По ее словам, основная мысль книги — разрушение России нанесло еврейству огромный урон. То же самое происходит и сейчас. Вообще она много говорила о России, которая сейчас, по ее словам, переживает страшное время. Она с симпатией рассказывает о времени Хрущева и о Москве, куда она попала женой дипломата в 20-х. Ее сегодняшния впе­чатления — глубокие, особенно от чиновников и их жен, которые стре­мятся ее посетить: ради приобщения к аристократизму. Главная ее печаль-забота — что ее не знают, как писательницу, в России. 15 романов и 4 тома воспоминаний по-французски.

Я постараюсь сделать все, чтобы заинтересовать С.А.Кондратова и из­дать воспоминания и «Россия и евреи» в ТЕРРЕ. Книги придется брать в архиве, куда все свое «нищее имущество» она передала. На 1-ой страни­це она написала «Это честная и хорошая книга должна появиться в России — Зинаида Шаховская, 29.01.95.»

Когда она встала с дивана и, опираясь на палку, — я пытался поддержать ее, — «нет, нет, меня поддерживать не надо, я пока могу сама» пошла за книгами в другую комнаау, я обратил внимание: она высокая. Я-то всегда полагал, что долго живут только маленькие старушки.

Из подробностей: «Мой врач и друзья предупреждены, чтобы, если я почувствую себя плохо, никаких возвращений с того света, никаких машин и приборов. Старость дана человеку, как последнее испытание, в наказа­ние».

Она одна — все это, возможно, ждет и меня.

Возвращались к площади Республики домой, пешкой. Огромный св.Авгус­тин, обошли темный парк Монсо, впечатление произвела церковь Магдалены с огромной фигурой Христа на фризе фронтона. По ту сторону рю Рех (Ко­ролевской) — обелиск из Луксора: две цивилизации смотрят друг на друга. Дальше начались бульвары: Итальянский, Капуцинов, витрины, отели, сто­лики, пламя реклам — мне это неинтересно. Где заканчивается история — мне скучно.

29 января, воскресенье. Прочел только что с массой выписок книгу З.Шаховской. «В поисках Набокова»: вот как надо писать — беспощадно. Импульс ее ясен: 500 стра­ниц, сцена в «Галкиморе», когда Набоков— сука! — не узнал З.Ал. Беспощадно, но объективно и с любовью. Но и хороша расчетливость Набокова: он добился своего — книги-легенды Шаховской.

Вечером были у Натальи Борисовны Соллогуб, дочери писателя Б.С. Зай­цева. Они с мужем Андреем Владимировичем живут в районе бульвара Гарибальди в собственной квартире. Здесь же сразу выучили меня ритуалу хождения в гости: я в джинсах и кофте, а хозяйка — в стро­гом костюме и на каблуках. У Андрея Владимировича белый платочек в кармане. Их браку 62 года. Двое, кажется, детей, и с десяток внуков. Опять к восхищению стоицизмом (хозяйка, не стесняясь, сказала: я вся в операциях, у меня в теле протез, титановый гвоздь и в бедре такой же искусственный сустав, у Андрея Владимировича почти потеряно зрение, он все время шарит по столу и берет не те предметы. Очень снижен слух, говорить приходится громко: здравствуйте, Андрей Владимирович (!!!) Прибавляется у меня и чувство зависти — семья. Большая, расчлененная, с многоветвистыми заботами. У Михаила, старшего сына, недавно, напри­мер, умерла няна, сорока лет— рак. К этим старикам надо прибавить еще и Ирину Сергеевну Мамонтову (в доме у нее мы впервые встретились с На­тальей Борисовной) плохо, с палкой передвигающуюся старушку, в русом, в отличие от своей совершенно побелевшей подруги, парике. В конце вечера она — мы проводили ее до такси — еле двигалась, стараясь не отрывать ног от асфальта.

Старики покормили нас небогатым ужином с закуской, су­пом, кусками вареной курицы с овощами и соусом; фруктами (несколько мандаринов) и чаем с печеньем и шоколадом.

Говорили о Чечне, выборах во Франции, об их московских впечатлениях, о религии. Здесь мы не сошлись с Н.Б. в ее экуменизме. Об архиве Зайцева: он почти весь здесь и кажется прилично разобранным.

Н.Б. показала комнату— кабинет отца, где он и умер, прожив в этой квартире лишь 3 месяца. Здесь, видимо, и ее кабинет; стоят новые кни­ги Солженицина, «Живаго», стихи Бродского. Я рассказал о доме музеев писателей в Орле и просил Н.Б. подумать — не разослать ли архив, тем более,— дети с внуками ездили по России недели две и им нравились люди и страна. Это, действительно, сохраниться может что-то лишь на родине. Так что я посоветовал поступить с архивом — в ЦГАЛИ.

Я сам все время суетился, помогал носить тарелки, предупреждал движения — мысль о мучениях и труде, которые испытали эти женщины, меня угнетала, сердце начало сжиматься...

Совершенно освоились в парижском метро. Оно мне нравится: предельно близко каждый раз подвозит к месту назначения. Поздно вечером здесь попадаются прелестные экземпляры бомжей. Один, например, спал, лежа на полу, подложив под голову какую -то дорожную сумку. Гуляя по го­роду, по Сите, в уголках набережной видели, как три бомжа на костер­ке готовили какую-то пищу. Подоспели человек шесть чистеньких, оде­тых в роскошную форму, полицейских. Люди, в этот раз оказавшиеся на набережной, с удовольствием наблюдали за стычкой нищеты и закона. Сена очень поднялась, оставив под водой причалы, аншлаги, порой торчащие из воды в 10-20 метрах от берега. Два наших соотечественника снима­лись у Нового Маяка, у статуи Генриха IV. Кадр строился так, чтобы попал король и один из героев, и тот кричит фотографу: пусть в кадр войдет и наводнение — затопленный под мостом на косе скверик с закрытыми будками для мороженого.

30 января. понедельник. «Утром ездили с К.Фриу в банк открывать счет. По дороге показал уголки Монпарнаса и знаменитое место, перекресток литературы: здесь — одно напротив другого: «Куполь», «Ротонда».

Рядом небольшая гостиница, где останавливался Маяков­ский. Говорили о Р.Роллане, который знал положе­ние в России, А.Жиде. Кто обманывался, кто был обманут? Я вспомнил Фейхтвангера, который просто боялся.

В 15 были у Анастасии Владимировны Солдатенковой, правнучке Пушкина. Солдатенкова (Солдатенков — купец, строитель Боткинской— больницы, ее, кажется, переименовали) она по мужу. Опять — 80 лет, удивительно бод­рая, генетическое здоровье, несмотря на диабет. Еще водит машину. Буду ездить до 85, а уже там как получится. Квартиру подарил племянник, поэ­тому «платит лишь 1600». Шьет, переписывается, вяжет на 2-х вя­зальных машинах. Жизнь как радостный дар: у меня очаровательные внуки, был очаровательный муж, очаровательные правнуки... Очень рада, что ин­когнито съездила в Ленинград. Очень славно, вкусно нас накормила, подарила еще по коробке кофе. Жертвы своей бед­ной родины.

В 17 часов встретились с Ольгой Михайловной Ткачук (Герасимовой) по му­жу. Рассказывала, о поразительной ненависти во Львове к русским. Они с мужем оттуда, и недавно ездили на машине. В трамвае вечно рассуждают: «Есть три великих поэта: Шекспир, Гете и Шевченко»». То же самое гово­рила о неприязни Франции к русским. Все радуются, что развалилась им­перия. Радуются неудачам в Чечне, слабости Советской Ариии. С восхищени­ем говорит о русской системе образования и сравнивала ее с французской.

Провели хороший и веселый вечер. Муж Юра, компьютерщик у Филипса, валился с ног от усталости. Но как хочет домой. Сколько тоски по нашей русской открытой и ясной жизни.

Мои записки не передают и части глубины и уникальности всех этих людей. Здесь, видимо, порок стиля: много описательности, которую я не хочу довести до конца.

31 января, вторник. Вечером были у Клода Фриу и Сокологорской. Огромная мастерская бывшего живописца. Подобного я еще в своей жизни не ви­дел. Во вою стену плоскость стекла и по утрам — сверкание отовсюду. Всюду пыльно, пахнет кошкой и собакой — белая афганская борзая. Борзая нянчит кошкиных детишек, таскает их, тре­бует, чтобы кошка их кормила. Ездили в ресторанчик ужинать: много мяса и прекрасный пирог с яблоками и сметаной..

Сын у Клода и Ирэны Игорь — дивный, толстоватый парень. Он учился год в Лите и жил у нас в общаге. Помнит многих ребят.

1 февраля, среда. Были, наконец-то, в гостях у Татьяны. Квартира и жизнь у нее хорошая, но тоже страшная. Татьяна выложилась, встречая нас, Марк сразу же уехал в Париж, у него какие-то политические игры с с Шираком. Видимо, у Татья­ны нет никакой внутренней личной жизни. Марк, судя по его кабинету, другой: все у него по досье и полочкам.

Очень хорошо переделали гараж, в нем живет теперь Т.Н., моя мачеха. Довольно уютно.

Вечером осмотрели Лицей. Все поражает; кабинеты, компьютеры, стади­он за школой, столовая. Куда, интвресно, в таком случае идут деньги на­ших налогоплательщиков?

2 февраля, четверг. Очень боюсь за лекцию в субботу. Решил всю ее написать. Это я в Москве не продумал, но и уезжал, как всегда, в спешке. Одновременно гоню повесть. Я всегда пишу, когда плохо на душе, кое-что проясняется и, наверное, я все успею.

Вечером был в Лувре — 20 франков — после 15. Обошел скорым шагом. Самое интересное — пирамида и нижняя подвальная часть — подножье средне­векового Луврского замка. Все это значительно меньше Эрмитажа. Дворец с сухой и какой-то вымученно-декоративной роскошью. Живопись у меня больше не смотрится. Вижу свое время. Кажется, с музеями я покончил. В последний раз, видимо, взглянул на Афродиту и Нику. Джоконда впе­чатления не произвела, подозреваю, что она ближе к живому, нежели к искусству. В принципе, довольно мало человечество натворило за свою историю, значительно больше проорало.

3 февраля, пятница. Каждый день бегаю. Сегодня бегал, несмотря на то, что не спал — вол­нуюсь. Утром пошелна Пьер-Лашез, это очень близко от дома. Увидел, наконец, Стену коммунаров — сохранился кусок старой стены и в ней как бы высеченные лица. Потрясают, еще памятники жертвам Дахау и Равенсбрюка. Все кладбище на меня действует плохо, сумрачно, тре­вожно. Очень хочется сделать еще рывок, но, видимо, и я свою жизнь проорал: не смог сосредоточиться на новом материале, всю жизнь чего-то боялся. Разыскал и постоял возле памятников и плит: Абеляра и Элоизы, Аполлинера (плита с поэтическим текстом) возле одинаковых, подновленных памятников Мольера и Лафонтена. У Пруста огромная гранитная плита и много цветов, у Бальзака (бюст), у Пиаф (плита с распятьем). Специально отыскал могилу-часовенку м-ль Марс (написано просто Mars), пустота — в решетку всунут старый по­никший искусственный цветок. Видел большой, одна надпись, памятник «Тальма» — и все. А ведь потрясали эпоху. Возле Д. Моррисона си­дят ребята, все внизу расписано иероглифами.

Весь вечер писал лекцию. Написал и доволен своей работой.

Вечером прошел по Темпль до Риволи. Пусто, скучно — Париж начал мне надоедать.

4 суббота, четверг. Утром в Институте славистики прочел лекцию. Аудитория вряд ли восприняла меня адекватно, хотя были вопросы, напри­мер, сравните свою позицию и позицию Лимонова. Собою я доволен: лекции буду продолжать, дополнять, превращу в курс. На лекции была Таня. По­том долго с нею гуляли. Она накормила нас с Б.Н. в кафе с видом на Люксембург­ский сад. Подарил ей еще две книжки «Есенина» и свое «Избранное». Расстались, настроение у меня грустное. Вечером были с Б.Н. у Варвары Александровны Марс (урожденная Урусо­ва) и ее мужа Оливье. Прекрасная квартира на Острове, рядом живут Ротшильды, и рядом Помпиду. Дом, как мне показалось, пах­нул Парижем времен революции. Винтовая лестница с деревянными ступеня­ми.

Говорили о эакодированности и заструктуированности французов. Мы -другие, и в этом наше счастье.

Еще днем Б.Н. сделал мне подарок. В улицу Драка (дракон), идущую от бульвара Сен-Жермен, оказывается, впадает Улица Старой Голубятни. Здесь жил г-н д’Артяньян. Сейчас только один отель в большом бургунд­ском доме. Пусто и неинтересно. Выходит улица к церкви Сан-Сюльпис.

16 февраля, четверг. Практически после Франции не пишу. Москва встретила кучей проблем, и главная — резкое неприятие меня в институте, неприязнь Смирновым, Калу­гиным и вокруг них. Я отчетливо сознаю, что это их собственна проблема: ненаписанные диссертации, неутверждение в профессуре, сужение круга исследований и собственная близкая старость, которая гонит их шебуршиться — вот причина. Но все это, так же как и закулисную при­вычку чесать языками — переносить трудно. По спине я чувствую не­приязнь. Хотя бы за то, что пишу, за имя, за то, что выкручиваюсь без нянек. С Володенькой, нашим-дорогим, связано, конечно, и квартирное решение. Хочется выхватить голубчику из института квартирку и остаться чистеньким. И здесь самое хорошее: ату его, отвлекающий мо­мент.

А проблема Сорокина, а Калугина... Ну последний-то психованный. Сорокин, это, конечно, редкая звезда работников, рожденных нашей советской властью.

...Как я не люблю эту работу. А делать ее надо — часть и достоин­ство важнее. Проживу.

Вчера, 15-го. В «Юности» выдали премию — «Диплом им. Катаева» за роман «Затмение Марса», 250 тыс. р. и медаль Полевого. Хорошо и интересно говорили. Говорил хорошо и я сам. Были Л.И.Скворцов, В. Орлов.

Вчера же появилась в «Новом мире» разгромная рецензия Аллы Марченко на «Сезон засолки огурцов». Вполне естественно, это про «ихних». Переживу. Главное, заметили — и слава Богу.

У С.П. «Юность» приняла повесть. Мне здесь есть чему завидовать. Наверное, я горжусь ею больше, чем «Марсом».

17 февраля. Прилетела из Берлина B.C. Утром разбирался со своей зарплатой, кото­рую мне назначили во время моей командировки в Париж. Она оказалась ровно в 2 раза больше — 1 млн. 200 тысяч. Постарались Саша и Оля, Лев Ив. подписал. Были аргументы, но все не забыли и себя. Привел все до уровня прежней нормы — 600 тысяч. И тем не менее, чув­ствую, что вокруг меня творится сговоренная вороватость Саши и Оли.

Все-таки В. П. своего добился: ощущение травли вокруг меня проявлявляется, и я нервничаю, не могу работать. Пора решиться уйти, но привычный порядок сломить — это меня страшит. В конце концов, так мало сделано для института, почему же я должен сдавать позиции? Моя нерешительность и стремленье поступить со всеми по-человечески только плодит интриганов.

Вчера встретил старого Юрия Павловича, которого имел неос­торожность оставить в ученом совете и дать часы, и он сухо, как с по­койником, со мною поздоровался. Писал ли я, что мне заказывают роман о В.И.Ленине? Это, может быть, и есть выход. Верность никогда не подводит.

18 февраля,пятница. Весь рабочий день продолжается 14 часов, как на рабских рудниках. Одно сладкое утешение — визит Александра Терехова. Прекрасный краси­вый человек с очень сильным чувством слова. Я поклонник его «Зёмы». Ему достается и не пускают к пирогу известности за стихийно русское начало. Во время часового разговора снял с меня допрос по всем па­раметрам, касающимся творчества: как писать, что, как не страдать. Вынюхивал, как собака, травку, когда больно. Вечером был Нерлер, подарил книжку о Мандельштаме. Как в прошлый раз до театральной нашей ссоры мы хорошо поговорили: одни «Огурцы» подарил ему, другие — библиотеке Мандельштамовского общества, а тре­тьи— С.С.Аверинцеву в Вену. С.С. сейчас заведует кафедрой славистики в Венском университете.

Плохо и тревожно сплю. Все надоело. Ощущение, что Смирнов, Калугин ведут против меня интригу. На ближайшем совете все выскажу — или пе­ревыборы или определим срок этих выборов.

В 15.15. по радио опять шла моя передача — «Студия молодых». Послушать не удалось, опять был потерявший мое уваженье Саша, с пожарными идеями.

19 февраля, суббота. Накануне вечером и отрывками в субботу читаю дневники К.И.Чуковского. Карандашом делаю пометы, а потом спишу цитаты. Концепция моего «сло­варя» выжимается с каждым днем все отчетливое. Надо бросать институт и садиться за дело, иначе ничего не получится. Если соглашусь работать, то не более 3-х дней. Понедельник, вторник, четверг.

Четверг. Сегодня, по сути, все решится. Мне надоели разговоры за моей спиной, интриги, разные голоса... Пусть похлебают из моей чаши... Рас­пустим Ученый совет и выберем новый, и «Совет»выберет нового ректора. Или пусть ясно и четко проголосует: когда я должен устроить перевыборы.

Последнее время стремлюсь выплыть изо всех сил из финансовой безд­ны: но встречаясь с ректорами, я все время слышу — положение у всех почти такое же. Мы, хозяйственники, считатели унитазов. И вторая за­бота: оградить институт от воровства своих и чужих, которые все тянут свои щупальца.

Вчера был на «акции», как называет в СП — встрече Армии и деятелей искусств. Все происходило в Академии Жуковского. Здесь даже в музее портреты Ленина и старая экспозиция — историю не стараются переписать. Но поразил меня конечно сам дворец, балкон, с которого Наполеон наблю­дал за горящей Москвой. Прекрасно,что вся фасадная часть с лепниной и бальным, под куполом, залом сохранились. В стены не вбито ни одного гвоздя.

Из окна наблюдал прибытие Грачева. Не видел только «знаменитого Пашиного «Мерседеса», как писали о нем «Московский комсомолец» и чечен­ская газета, выходящая в Москве. Акция называлась «Деятели литературы иискусства в поддержку армии». Дожили, армию, которая защищала всех крыльямиистребителей — защищать силами искусства... Было человек 200. Неожиданным здесь было то, что есть люди, которые открыто индефицируют себя с по­нятием «русский».

У меня было готово выступление: между 2-х цитат Толстого, но я их еще использую. О Чечне.

С усмешкой наблюдал сановитость нашего писательского корпуса: Бара­нова-Гонченко, Ляпин, Лыкошин, Ганичев. Грустно наблюдать начальников от литературы, не подкрепленных литературой.

Вообще-то это был урок с банкетом для министра обороны. Министр, как мне кажется, ясно ощущает, что «свои» для него в этом деле, а чужие в зале Совмина, но там все-таки власть. Впрочем, еда и питье были хороши.

Из деятелей были: Андрей Ростоцкий, читавший прелестные стихи Дениса Давыдова, Н.Бурляев — Языкова, В. Конкин — рассказывавший смешное, Меньшов, читающий из Гудзенко. Это люди высокого калибра, умудряю­щиеся отделять свою духовную жизнь от лицедейства.

Был в «Терре», говорил с С.А. Фестиваль мы проводим фактически за его счет. Говорили о Терехове. Он полагает, что этот парень значительно выше Амутных.

Пришел около II. B.C.: «Я тебя потеряла, всех обзвонила, вдруг вижу: ты сидишь на «НТВ» очень грустный».

Сегодня решающий день.

23 февраля, четверг. День ученого совета. Но сначала вклеиваю старую заме­точку Из «Культуры» Это все еще наш друг Бакланов. Все это к вопросу: свои и наши. Или искусство вовремя снова перевернуться. Сколько раз Г.Я. ел хлеб нашего Президента, а вот опять не выгодно.

Писал ли, что все время чувствую за спиной шелест недоброжелательст­ва? В прошлое воскресенье вдруг в ЦДЛ в Малом зале нарисовалась конфе­ренция «Будущее Литинститута». Я не пошел, но потом Лебедев Е.Н. и Е.А. Кешокова рассказали. Собрались друзья и последователи Ко­нецкого Арсения. Недавно он подарил мне свою книгу, где о нем пишут «лидер современной поэзии»» А стихов-то нет, один надрыв, одно жела­ние близкой славы.

Кстати, в среду на защите дипломов маленький скандал: встал Левитанский Ю.Д. и сказал про ученицу Т.Бек: «А поэзия здесь и не ночевала».

Еще во время вступительного слова, когда эта ученица читала свои стихи, я тоже заметил: или пустое «штукарство», «арабески», или я ничего не понимаю. Звериная морда «постмодерна» опять получила отпор от русского поэта.

То, что произошло на Ученом совете, так грустно, что даже не хочется писать. Всем олухам я решил дать бой: «Я решил досрочные — я так счи­таю — выборы, но тогда пусть новый ректор решает все экономические воп­росы».

Выступили: В.И.Гусев, М.П. Еремин, Л.А.Озеров, В.В.Сорокин, А.И.Горш­ков. Гусев: «Вы видите кого-нибудь, кто мог бы Есина заменить?» Еремин: «Закон, когда нет блага и благодати». Всю бучу подняли: Ковский, Смирнов, Калугин — «хорош» ли или нет, С.H. — здесь не надо ставить этого вопроса, надо объявлять выборы». Они считают, что решение, за которое они все проголосовали два года назад о моем сроке в 5 лет, можно отменить. Все это люди, которые пили у меня в доме за мое избрание. Они были главным двигателем на выборах. Я не оправдал их надежд: я все должен был давать им сверх меры и вне очереди.

Именно Калугин и Смирнов получили годовой и полугодовой отпуск на напи­сание докторской диссертации, и оба не написали. Смирнов месяц пробыл в Париже. Первым. Недодал!

Сегодня увидел призрак рассказа о Смирнове. Месть должна быть совер­шена!

28 февраля, вторник. Утром за час с небольшим провел семинар,

За последнее время это, пожалуй, единственная аудитория, где я чув­ствую себя в атмосфере любви и доброжелательности. Меня страшит только одно: не повторяюсь ли я?

В 12.20. дневным поездом отправился в Ленинград — здесь в Гатчине участвовал в фестивале «Литература и кино». В дороге небольшая разборка: одного билета не хватает. Я за 60 тысяч еду в купе проводницы.

Отплыли — и сразу ощущение защищенности, покоя и счастья. Повесть моя на новой главе, но еще не стартую.

По дороге записал: это инерция семинара. «Очень несложно написать пер­вую повесть. Даже с интеллектом, честолюбием и сердцем. Очень нетрудно подавать надежды. Но вот жить и писать, и писать долго...»

Мне часто кажется, что когда молодой писатель пожелает писать про детство — значит, чувствует упадок сил. Конечно, это не навеяно чтением в вагоне новой повести А.Терехова. По­весть прекрасна, он вообще редкий писатель, сохраняющий в себе и интеллигентное и народное начало. Но, тем не менее, думалось,

Переехали через Волгу у Калинина. Сразу вспомнилась моя армейская служба.

1 марта, среда. Были на экскурсии в прелестном Гавчинском дворце.Мне очень нравится отделка, небольшой тронный зал, сама география дворца, озера видные из окон. Портреты мальчика Павла и гр.Бобринского.

Вечером состоялось открытие, на котором я выступил, споря со своей старой подругой Галиной Семеновной Пахомовой. Сейчас она министр куль­туры области, раньше — секретарь по пропаганде обкома. Как она, имея такие чины, все отдала и сдалась. Служит ли народу или просто служит. Все ли забыла. По крайней мере, кажется, именно она дала деньги. Выступая, я спорил с ней, с ней, которая процитировала Д.С.Лихачева. Смысл этой цитатки в одном: дальнейшее величие России прирастать, дескать, будет только Культурой. Но ведь такой народ, столько в свое время построили и сде­лали! Я-то лично верю, что мы еще утвердимся, как великая нация.

После многих лет встретился с Даниилом Граниным. Чем-то, осмотритель­ностью и осторожной боязнью потерять чувство собственного достоинства, он напомнил мне Бакланова. Мельком, в разговоре, Гранин мне сказал: за­чем вы «взяли на себя обузу, Литинститут. Вы так интересно и много в свое время писали». Очень волнуется: выживут ли журналы. Для его сухой, рацио­нальной прозы это спасение.,

2 марта, среда. Весь день смотрел фильмы. Поставил для себя рекорд — 6 фильмов, прос­мотренных от начала до конца. С большим трудом вырули­ваю на отношение с Клепиковым. Украинцы подвели и вместо призов привезли коробку сувениров. Пока лучшие фильмы это «Хромые внидут первыми» М.Каца (Укр.) и «Танец дьявола», фильм-балет на музыку Гладкова.

3 марта, четверг. Утром приехал Саша. Передал, что С.П. прочел в «Юности» гранки и его сфотографи­ровали. Жуткие, нештучные фильмы. Посмотрел «Закат» Зельдовича. Это холод­но, рационально, значительно по плотности уступающее Бабелю с огромной ненавистью к России. С особым антирусским смаком сделана сцена погрома.

Не дописал вчера о смерти Листьева. Пресса, особенно ТV, устроила по этому поводу общенациональный траур. Сегодня в газете прочел: «У него в портфеле 1,5 тыс. долларов». Откуда эти деньги? Западный богач у себя такие деньги в портфеле не носит. Я глубоко уверен, что все дело в «дачах» за рекламу. Нельзя так: я беру, беру, а теперь я хочу стать честным в связи с назначением меня большим начальником и брать больше не буду.

8 марта, среда. Пишу уже в Москве. Собственно, уехал из Ленинграда, из Гатчины в поне­дельник во время бурно текущего банкета. Накануне вечером распределили «свои» четыре приза. Все это проделала быстро, четко, мне даже не пришлось пользоваться своими двумя голосами.

Как и «Танцы» — единогласно. (Колебался,не зная куда склониться и куда примкнуть, лишь Е.Леонов-Гладищев. Во время объявления результатов на пресс-конферен­ции и позже, через 2 часа в зале сложилось ощущение, что в целом резуль­татами довольны. Сомнения у всех вызывает «Идиот» («Жизнь с идиотом») Александра Рогожкина, но здесь ответственность с нами разделила B.C. с ее призом «Призрак Марлен».

Уже в самом начале вечера, после того, как я объявил результаты, я почувствовал, что значит быть председателем жюри. О, это излучение не­довольных. Сзади меня сидел Шиловский, который точно рассчитывал на высокое место, а получил «приз зрительских симпатий» и излучал злобу. Объявление результатов — смерть короля. Его фавориты уже заранее счи­тают, что они как бы сами по себе и никому и ничем не обязаны, — они равнодушны и отстранены.

На всякий случай вклеиваю наше жюри.

Президент фестиваля — Даниил Александрович Гранин

Жюри

Председатель: Есин С.Н. — писатель;

Леонов-Гладышев Евгений Борисович — актер;

Клепиков Юрий Николаевич — кинодраматург;

Плаксина Евгения Ивановна — киновед;

Сэпман Ираида Владимировна — киновед;

Тримбач Сергей Васильевич — кинокритик.

Самый, конечно, самостоятельный из всех был Клепиков. Единство наших с ним мнений, видимо, все и решило. Он же предложил и грандиозные фор­мулировки. I. Мих.Кац — «За режиссуру, утверждающую красоту и силу ки­нематографической образности». 2. Реж. Олег.Григоровичу «За вдохновенное включение хореографической киноверсии повести Гоголя «Вий». 3. Александру Рогожкину («Идиот») — «За дерзость кино­метафоры». 4. Алексею Балабанову («Замок» по Ф.Кафке) — «за выдающееся решение сложной творческой задачи, соответствующее стилю и духу произ­ведения».

Утром 7-го провел семинар. Разбирал этюды. Впереди такая тьма работы, что мне с ней не разобраться.

Женя Цимбал — «Повесть непогашенной луны» — со словами: «Так прихо­дит слава» — передал B.C. Кроссворд из «Мегаполис-Экспресс» 96. Автор романа «Имитатор», рек­тор Литературного института, 98. Коллега Цельсия и Фаренгейта».

10 марта, четверг. Сумасшедший рабочий день. Утром к двум Есенин­ский комитет. Здесь же по Строгановскому переулку музей — первый московский адрес Есенина. Очень милая ситцевая подделка мещанской квартиры. Хорошо, что дела­ется хоть что-то. Все это и любовь к Есенину расширяет русское простран­ство.

В обед ездил к Кондратову — отвозил счет на ж/д и договаривался насче 25 млн.рублей приза. Это удивительный человек, вызывающий у меня чувство восхищения и глубокого уважения. Отвез ему свою собственную гравюрку «Гатчина». Ох, как она мне нравилась с одинокой фигуркой Павла, но чув­ство благодарности оказалось сильнее.

Вечером опять два «мероприятия»: Клуб независимых, где недолго гово­рили о клубе, как духовном прибежище. Он, конечно, не действует, но мы «пока все в нем».

Перед «Академией» в предбаннике встретил Руслана Киреева: он помялся, помялся и ушел, поняв. Видимо, Академия так и возникнет, как русский вариант пен-центра. К сожалению, невольно здесь окажутся люди достаточно себя скомпрометировавшие плохий письмом. На Клубе мы с Костровым оказа­лись по другую сторону решения о Чечне с Коганом, на «Академии» — с Киреевым и Андр. Дементьевым. Все трепыхаются, стремясь удержаться на плаву.

Моя задача сейчас: сохранить институт, сделав как можно более индиви­дуального добра, и посадить вокруг или хотя бы поддержать как можно боль­ше русского, из чего возникнет самодеятельная инициатива.

Русские пролетарий всей страны, объединяйтесь.

В руки пошел Ленинский материал — значит, роман мне писать.

13 марта, понедельник. Вчера­ и позавчера на даче: обрезал смородину, обломал малину, по­жег все сучья, вычистил теплицу, выграблил от листьев участок. Я чувствую как катострафически уходят силы, слабеет память и интерес к жизни. «Гу­вернер» почти не двигается Но возникло одно место: разговор за столом: современное, Чечня, Листьев и т.д., и фигуры туристов.

Читаю новую повесть Крупина в «Нашем современнике». Мне кажется, что это прекрасно, по крайней мере много страсти и истинности, веры в Бога, дай Бог и дальше ему этой веры. Потрясает еще его удивительный юмор, на­правленный на сегодняшних деятелей, всякие его перевертыши: Марина Смешневская (Вишневская), Мулат Сукоджава, Гаврик Пупов (Попов), Сперлер (Чер­ненко), Шакелогонов и.т.д.

Наконец, в пятницу, был у Юдина: бросай работать. У меня, говорит, есть 20 тысяч, на 8 лет мне хватит. Решиться бы, но я не чувствую за со­бою никаких тылов.

Ваня Панкеев в пятницу прочел удивительный обо мне пассаж, как о телеведущвм, в «М.Правде». А на следующий день показали «Книжный двор» — уныло, скучно и дешево.

14 марта, вторник. Два события в институте. На семинаре был Петя Алешкин. В нем, вели­ком издателе, совмещается: отсутствие глубокой культуры и детская откро­венность. «Я убийца» написаны им за 2 недели. Я часов по 12 пишу, пока рука не устанет.

Второе событие случилось в общежитии: со второго этажа, из помещения «Литобоза» за ночь вынесли два холодильника. Ай да студенты! Скорее всего, это предприимчивость наших заочников!

15 марта, среда. Защитилась Лена Семенова, как всегда, с вывертами, еле справляется с собой. Перед самой защитой видел ее на лестнице с бутылкой пива. На бу­тылке еще обратил внимание на надпись — «1900» — это цена.

Вечером был в театре Моссовета на пьесе Голдсмита «Ночь ошибок» — это начинается цикл премии мэрии. В антракте зашел в музей: стенды, посвя­щенные актерам, которых, в основном, я знал: Раневская, Плятт, Марецкая, Завадский. Невольно, как делаю теперь, сравнил даты их жизни с собственным возрастом: осталось совсем немного, а я порхаю, пытаюсь ус­лужить всем, мало работаю, трачусь на институт. И отчетливо знаю, что не будет никакой благодарности,

16 марта, четверг. Ездил в общежитие смотреть сантехнику: сколько же за 3 года сделано! А главное, не останавливается конвейер по производству литераторов. Са­мое интересное, что в комнатах у актеров, которые здесь живут временно, по просьбе О. Табакова, значительно чище, может быть, литература располагает к грязи?

20 марта, понедельник. Сегодня день рождения B.C. С половины второго я дома занимался хозяйством. Встал в 6 и все утро тоже чистил и мыл. Увы, прошла жизнь, а я все за всех: и дом, и стирка белья, и дача, и квартира — все на мне. А еще институт, и еще пишу. Если смотреть правде в лицо — то в бытовом смысле моя жизнь сложилась ужасно. Значительно лучше устроилась B.C.

В случае необходимости она всегда уходит в свои болезни. А потом читает, смотрит ТV, будто бы я создан для подельной работы горничной и кухонного мужика.

22 марта, среда. Состоялась защита Павла Лося. Получил отлично. Доволен сегодняшним днем: многое сделано. Утром проходил от метро Охотный ряд к институту. Над Моссоветом сменили эмблему. Вместо герба СССР — похожий на солдат­скую бляху щит Георгия Победоносца. Вот так постепенно отламывать и откидывать будут нашу историю. Новые господа не станут ни перед чем, чтобы сохранить свои голубые и черные понастроенные клозеты.

23 марта, среда. Вчера от Саши Барбуха из Симферополя пожаловала собачка: щенок, ротвейлер по кличке Долли. Если бывает любовь с первого взгляда — она состоялась!

Дивный веселенький щенок. Весь вечер я был в состоянии ажиотации: ходил в зоомагазин за прививками, кормом и т.д.

Сегодня в институте началась двухдневная конференция «Новая Россия» — это рериховское общество. Минута, когда все сосредоточились на мысли: «Пусть всему миру будет хорошо» — показалась мне знаменательной.

Писал ли я, как на 100 000 рублей меня «накололо» земство? Я внес за аренду зала и они мне пока не вернули. Все эти движения — движения често-любцев. В «М.П.» большой обзор «ТV» — книжные передачи. Игорь Михайлов перебирает Кириллова, Сароскину, «Графомана» и т.п. Пассаж обо мне:

«...Но потом вдруг ловишь себя на том, что в следующем сюжете с каким-то тревожным нетерпением жаждешь увидеть снова Есина. А что если не появится и не подведет итог? Как быть? В кого верить, если он — все: мои мысли, чувства, капризы и радости? Кто еще вложит свои «персты» в мои «язвы»?

Здесь как бы количество Есина на экране обратно пропорционально его обаянию. А книги уже — фон. Названия не запоминаются. «Метеориты» сго­рают, не оставив следа.

То ли дело— газета. Простенько и со вкусом — вышли в свет... и т.д.

29 марта, среда. Как всегда, в 15 ч.состоялась защита. Трое дипломников: Саня Янкова (Болгария), Исса Абидола (Сирия) — получили «отлично». Я всегда раду­юсь чему-то неожиданному и дерзкому в наших работах.

За последнее время прочел роман Краснова «Лагда» — нечеловека, офицеры еврейская проблема. Прекрасны юные военные сцены.Разгромленный имперский быт ушел от нас, как Атлантида. Особенно хорош Петрик. Самое трудное в литературе все же писать любовь.

Вчера, во вторник, у меня на семинаре был В.Н.Крупин. Вел себя доброжелательно, но с достоинством, ребята почему-то на него нападали, особенно наши восточные девушки.

Вечером ездил на Киевский вокзал за мясом для собаки. На обратном пу­ти заходил к Пронину. Вл.Александрович «разбирал» мои «Огур­цы». Слишком большая честь для подробного живописания Новикова и компании. В конце концов и они, мои оппоненты, меня избрали. Все это судьба, случай, ситуация.

В «Независимой» моя статья о гатчинском кинофестивале. Я почему-то счастлив, ибо очень хотел напечататься в «Независимой». Несмотря на все скрытое недоброжелательство С.Федякина — пробился.

30 марта, четверг. Этот чертов институт высасывает из меня все силы. Не работаю, мысль уходит. Сегодня состоялся Ученый совет — ровно три года, как я ректор, а уже столько врагов. В коридоре института встретил В.В. — прошли ми­мо друг друга, не поздоровались. Ничего, кроме холодного презрения, у меня нет.

Вечером в институтском дворе встретил Гришу Могилевского, своего старого ученика. Он сейчас торгует кухонной посудой и, по его призна­нию, не пишет. Говорит, нет морального стержня. Обменялись с ним подарками: я ему «Огурцы», он мне роскошную тефалевую сковороду со сте­клянной крышкой.

Весь вечер занимался собакой и кухней. Весна, все болит, головокру­жение, старость, немощь. События в России разворачиваются стремительно. Жаль, конечно,что снова не увижу Империю, национализацию и мощную Россию..

31 марта, пятница. Утром был в мастерской у художника Тарасова, возле филиала МХАТа. У него новый портрет — Е.Леонова. Покойный артист сидит в кресле, левая рука подпирает щеку, щека чуть деформирована и глаз косит — это создает грустно-лукавое выражение. Последний взгляд. Сразу вспомнил, как вел с Е. Леоновым интервью по поводу выхода его книжки. Говорили о потери в бы­ту искусства портрета: ушла Раневская — нет, ушел Смоктуновский — нет. Разве фотография способна заменить живописный портрет? У Валерия особый взгляд: народный портрет нового времени: человек, как иносказание своей судьбы и долга. Интересно, что я по колориту определил учителя Тарасова — Гелий Коржев.

Днем был в Думе на пресс-конференции Зюганова, посвященной изданию «Концепции национальной безопасности России в 1995 году». Дума встрети­ла сочным, как в Радиокомитете во времена застойные, запахом столовой.

Зюганов говорил очень определенно и решительно. За его словами про­думанная концепция мер и убежденность. За последнее время он очень сильно вырос, как политик. Вот и еще раз вспомнишь о методологии и твердом марксистском обосновании.,.

Я еще и еще раз убеждаюсь, что из всех объединений мне ближе всего коммунисты с их сочувствием к рабу, к простому обездоленному человеку.

Была М.О. Чудакова — подарил ей «Огурцы». Она заинтересовалась ими после рецензии Марченко. Интересно теперь ее мнение. Самое любопытное, что с нею мне интересно и увлекательно. За те месяцы, что она отсутствовала в ин­ституте, я по ней соскучился.

Вечером ушел со 2-го действия «Титула» Галина в «Современнике». Мерт­во и искусственно все это. Все вымучено. Хороши только Гармаш и Толма­чева, но как-то сами по себе; смесь антирусского и сегодняшнего, вер­нее, уже ушедшего. Театр увядает, в нем нет свежей дерзости.

Собачка сегодня съела телевизионный провод, провод от охранной сигна­лизации был съеден еще раньше.

1 апреля. Весь день занимаюсь собакой — компенсация за отсутствие детей: строгаю мясо, хожу в магазин за молоком и яйцами, за творогом, за вита­минами. Деньжищ уходит прорва.

Вчера «для пап и мам» открылась наконец-то Третьяковская галерея. Лена Алхимова, богиня пианизма, как-то втолкнула меня в очередь сот­рудников. Господи, как преступно долго я не пользовался этой благодат­ной подпиткой. У меня ощущение, что Третьяковская поможет России — слишком силен ее внутренний потенциал. Все здесь родное и излучающее наше, русское. Необыкновенное впечатление оказали на меня на этот раз отцы древнерусского искусства. Произошло какое-то просветление. Но что я раньше воспринимал умом, я теперь увидел сердцем, и это уви­денное меня потрясло. Насколько все величественно и грандиозно. Не­вольно сопоставляю со светской живописью. Искусство здесь все крепче, ближе к Богу, к вечной жизни человека. Так дорого отзываются и все народные картины, которые помню с детства. Время дошлифовало их, отмыло случайные черты.

Но происходит переоценка: не так уже хватает за сердце Левитан (ТV дей­ствует, и его пейзажи иногда величественны), сух и формален Крамской, но выдвинулся Врубель, и, наоборот, померк Филонов или художники начала века. А в целом — какой блеск и мощь русского искусства.

2 апреля. День рождения у Т. Скворцовой. Долго спорил со свояком Льва Ивановича о сегодня и завтра России. Ему все кажется, что он мог бы стать доктором наук и известным фармакологом. Сидит в Женеве (он сидел там долго и страстно любит ту жизнь), если бы «мы жили как в Финляндии». Люди пре­давшие и тайно всегда предававшие Россию, с наслаждением компен­сируя свое прежнее лакейство перед партией и властями, сейчас с наслаж­дением перечеркивают все ее прошлое. Какой доли они хотят для своих внуков? Банка с кока-колой застит все. Скорее всего милый свояк так и не вылез бы из клеточки своей социальной предопределенности.

По ТV показали панихиду по Максимову в одном из московских храмов. Со свечками стояли те, кто именно последнее время, в пору выступлений Максимова в «Правде», страстно ненавидел его. М.б., Максимов последний искренний человек моего поколения. Очень жаль, что в Париже я не успел встретиться с ним. Сначала он был в больнице, а потом я не проявил настойчивости: встречусь в Москве и уже здесь подарю ему книгу.

Получил письмо от З.А.Шаховской. Я взял на себя лоббирование выпус-ка ее мемуаров, и здесь много мне удается сделать. Она пишет об «Огурцах» и о чувстве юмора в этой книге.

Чеченская война продолжается. За всем этим я вижу лицемерие обеих сто­рон. Мы пытаемся опять покорить Чечню. М.б., устроить референдум и отпус­тить ее на все четыре стороны?.

7 апреля, пятница. Утром ходил в Думу. Собрались у Тарасова. Все земские деятели, вице-президенты, члены сове­та. Наша предводительница — г-жа Панина, судя по статьям в «Российских ведомостях», занимается не земством, а только составлением своего капи­тала. Крутятся какие-то деньги, отпущенные земству правительством (Шахрай 500 мл. на «Буквари») и областями в частном банке, какая-то нескладуха с помещениями на Новом Арбате и т.д.

Но еще у дверей Думы нам вручили листовку. Практически все понимают, что Мавроди не чист на руку, но... хотя бы что-то. Самое интересное, как стало известно вечером, незначительным большинством Дума сегодня подтвердила иммунитет Мавроди. Деньги победили в Думе честность и право.

Относительно Паниной выработали план: в среду собираем Совет, отзы­ваем, как учредители, свои подписи.

Пока ждем опоздавшего Поповича, «новый» Тарасов рассказал — он де­путат ВС РСФСР последнего инициатора созыва — как вместе с Ельциным он был в Б.Д. в августе 91-го. Ельцин и Г.Г. сидели смертельно пьяные. Уже была договоренность об отправке на самолете Ельцина в Ита­лию. Деятельный Лужков суетился с генералами. И вдруг он весело закри­чал: наше время, мы победим, наконец-то есть жертва! Речь шла о тра­гедии в тоннеле под Новым Арбатом и Садовым. Впрочем, эти события еще будут обрастать подробностями.

Был на открытии клуба «Терры» в Бутове. Мне постепенно стала ясна стратегия С.Кондратова. Он собирается жить и издавать книги долго. Купил книгу Троц­кого «Сталин».

9 апреля, воскресенье. Был на даче в Обнинске. Ощущение, что «Гувернер» пойдет. По крайней мере, возникла «идея» кроме чисто художественно-обличительной. Сформулировать отчасти ее мне помог отец Петр во время презентации «Терры» в Бутово. Идея эта христианская, суметь бы воплотить. Надо еще набрать «портреты».:

15 апреля, суббота. Неделя полна событий. Но все это не имеет никакого отношения к мо­ей духовной жизни. Живу не расчетливо, легкомысленно, как в начале жизни.

Понедельник: Встречал вечером С.П. из Кельна. По работе без него было трудно. Рассказал много интересного.

Вторник. Как следует ожидать: Лощиц, с которым была догово­ренность и висело объявление «Исторический роман сегодня» — сам Лощиц очень хотел бы преподавать в институте, и я понимаю, что у него есть то, чего нет у меня, какая-то вознесенная русскость и истинная вера в Бо­га — Лощиц на семинар не явился. Обычная ситуация: подводят, и, как всегда, свои, «правые», русские, националисты.

Среда. Вечером ездил в Красногорск. Было большое собрание совета по Земству. Как свидетельствует пресса, Панина занята своими делами, бизнесом и как бы крутит земские деньги, мужики тайно собрались, чтобы сместить женщину. Все это производит впечатление горькое. Но она на­конец-то, вижу вблизи — типичная фигура сегодня. Таковы, видимо, и «голубчики» из верхов.

Четверг. Прочел рассказ Ю. из Симферополя. Прекрасный, талантливый парень. Бедный, несчастный, дай Бог ему счастья.

Пятница. Утром конференция по Патриотизму в Т-ре на Таганке. Записи в тетради. Очень интересные и точные формулы: Листьев для развала страны сделал не меньше, чем могли бы сделать несколько дивизий. Агенты разрушения: Лихачев, Аверинцев, Табаков. Вечером заседание Славянской академии. Говорили о людях, учредителях и т п. Шансов мало, игра.

Суббота. Писали «пилот» для ТV. «Книжный двор» закрыт, я дал до­вольно жесткое по этому поводу интервью на прошлой неделе. Новая пе­редача называется «Наблюдатель». Диалог: Я и Лямпорт. Сюжеты: проза Серг. Гандлевского «Предпоследняя черта», Окуджава, Владимов. Думаю, передача не выйдет. Пассажи здесь любо­пытные.

19 апреля. Никогда я еще не писал по такому свежему следу. Только что вошел в самолет и только что потерял 2 тыс. 600 марок, при­надлежащих Лене Бородину. Конверт, который он мне вручил, из мелкого бокового кармана, видимо, выпал в машине или на выходе. Маленькая на­дежда, что он выпал дома, когда я прощался и «сели на дорожку». С од­ной стороны, это моя «денежная» непруха. С другой, диссидентская пси­хология Лени: привез за пару часов, когда я уходил с работы. Я ведь мог бы выправить справку, не трястись и т.п. Горько до безумия потому, что я экономил на себе постоянно, берег каждую копей­ку, а теперь придется возвращать 2 тыс. долларов. Но мне и наука. Только куда учиться, когда я так стар. Я ведь никогда не нарушал ника­ких правил, связанных с границей. Если бы теперь все забыть и хотя бы б дней провести нормально. Но ведь теперь не смогу сделать и ради че­го я еду — поработать над своей рукописью. Я, видимо, не любимец Бога.

За что я плачу? Кому должен?

20 апреля четверг. Какая могла бы быть поездка, если бы не злосчастная потеря пакета. Вчера плохо спал, но м.б., это связано с плотным ужином в «Короне» на Маркетплац. Было человек 12, я сидел рядом с Барбарой, переводчицей и преподавательницей русского языка. Говорит и слушает свободно. Уди­вило меня, что она ученица Фасмера, который мне еще в 20, казалось, принадлежит истории. Поговорили о преподавании стилистики. Наша тра­диция опирается на все богатство художественных текстов. Немцы, видимо, правил.

Марбург — чудо красоты и здесь бы жить да жить. Ощущение, среда и красота старинного города невероятные. Всего этого можно достичь, если из поколения в поколение строить эту порядочную и комфортабельную жизнь.

Утром за завтраком Пулатов рассказал, как во время его «романа» с Ев­тушенко, последний, съездив в Париж, хотел, чтобы тот оплатил ему еще, дескать, несуществующую — из Парижа в Нью-Йорк — поездку: билет, дес­кать, потерял. Проверили по Парижскому компьютеру — такой поездки не было. Впрочем, я не делал здесь выводов: ловчилы они и есть ловчилы.

Из рассказов Пулатова интересны также требование Жени Сидорова, ле­тевшего с писателями тоже в Нью-Йорк, оплатить, как главе делегации, билет 1-го класса. Он, дескать, тогда будет выходить как персона из пе­реднего люка, а всеостальные из заднего. Вот здесь уже все ясно: ут­верждение себя, как деятеля, через спесь. Трагедия непишущего писа­теля. Сейчас сижу наверху города: панорама передо мной. Это сделать могли только века. Так тихо и прекрасно. Под сердцем какой-то клу­бок несчастий.

Ходил в Храм Елизаветы и поднялся на самый верх к замку. Такого я пожалуй еще не видел. Купил йогурты, хлеба и кг. апельсинов. Это обед. Завтрак в гостинице был «крепкий». Немцы привыкли есть помногу.

Читаю «Сталина» Троцкого. Крепкий, добротный стиль, идея, информа­тивно. Ныне вожди уже сами не пишут, а стиль литобработчиков ничтожен.

Необходимо записать рассказ Пулатова о пути в СП. Возможно, это одна из версий, много бы я отдал, чтобы прочесть еще и версию, скажем, Евтушенко, Ананьева или Бакланова.

Итак, в августе 91-го Пулатов вместе с женой и сыном в Переделкино. Он — председатель Азиатского Пен-центра и член оргкомитета по подго­товке к 9-му съезду СП. В Переделкино ажиотация: русские, патрио­ты, как бы уже кричат, что пора бить жидов. Одни и те же лица по TV. К вечеру из Москвы наприезжали с листовками в защиту Ельцина. «Патриоты» поутихли. В это же время Пулатова — последний уверяет, что все — чистая случайность — Битов зовет на заседание Пен-клуба: Рыбаков слагает свои полномочия и назначены выборы нового президента. Кандидатуры две: Евтушенко и Битов. Атмосфера на заседании самая воинствующая: одной из первых выступает Наталия Иванова: мы разгромим русский фашизм, теперь очень важно добить гадину в ее гнезде. Выступает Ана­ньев и Бакланов. Расклад голосов в районе 60:100 в пользу Битова. Вот то, что Евтушенко не выиграл выбора, считает Пулатов, и предопределило его агрессивность по отношению к СП. «Теперь давайте чистить союз, пора разбираться с ним».

Из рассказа я не понял (это можно проверить по «Литгазете») — в тот же или на следующий день состоялось заседание секретариата, но на нем Бакланов, Ананьев, Черниченко и Евтушенко потребовали от секретариата объяснить по пододу «поддержки» ГКЧП.

Все равно мне не удается порядок живого и динамичного рассказа Пу­латова со многими подробностями. Из деталей беру лишь сценку: тру­сость Михалкова, Грибова, Скворцова, Суровцева. Двое последних гово­рили, что опоздали и поэтому бумагу не подписали. Грибов и Михалков отказались от постов секретарей, ушли в отставку.

В этой ситуации Пулатов бросил свой билет члена СП: какую демократию вы, дескать, строите, издеваясь над стариками.

Дальше Пленум — все известно. Черниченко выворачивает руки Бонда­реву и кричит, что меня не тронет, я депутат, есть неприкосновен­ность. Из деталей — нажим перед пленумом националов, намеревавшихся войти в правление и т.д.

Другой сюжет, который необходимо записать — это Барбара — препо­давательница русского в университете имени принца Филиппа. Само по себе это все очень занятно: принц, перейдя в протестантизм, выселяет из монастыря монахов и объявляет первый протестантский университет.

В то время, когда тут учился Ломоносов, здесь было 123 студента. Бар­бара показала мне дом, где Ломоносов бывал у профессора Вольфа, дом невесты Ломоносова, где он жил (под самым замком, где жил Пастернак). В свое время Евтушенко обнял дом с доской Пастернака. Постараюсь я сделать то же самое. На обоих домах — доски; это — энтузиазм и старание Барбары.

Михаил Васильевич Ломоносов I711I — 1765

«Везде исследуйте всечасно, Что, есть велико и прекрасно, Чего еще не видел свет».

У Пастернака «Охранная грамота»: «Прощай философия».

21 апреля, пятница. Утром встречались с ректором Университета. Очень славный и симпатичный мужчина с породистым умным лицом. Вечером я встретил его на собрании иностранных студентов. Днем мэр Марбурга. Все неинтересно, обсуждали проблему недели культуры. Запомнилась мэрия с ее прекрасными старинны­ми залами. Вечером после университета сидел в «домашнем баре», у дирек­тора гимназии Рексуса — много пива. Интересный разговор о коммунистах, о за­щите нашей профессии. Та же «горячая» демагогия, что и у нас, но с дру­гим знаком.

22 апреля. суббота. Записываю кратко. Дом Лотти в тетрадь.

1. Посещение Вейцлера. Обязательно об этом напишу. Возникла даже мысль сделать статью в словарь — как возникает сюжет,

2. Шахта «Фортуна». 150 м.вниз. Поражает чистота и точность всех соединений.

3. Весь вечер провел у Гюнтера Яна — толстый, с большим животом — жена Ингрид — в Беденкорфе. Дом напротив замка через долину. Та сте­пень достатка, когда люди живут для себя, не заботясь особенно о буду­щем, занимаясь внутренние миром и детьми. Он преподает экономику в шко­ле бизнеса. Подавали тушеные свиные ноги с капустой (варят 10 часов, 7 раз нагревая и остужая). Приехал мэр и «глава парламента». Особая совестливая сердечность. Удивительное тепло нисходит от этого человека.

Перед ужином приехала Барбара и потом отвезла нас в Марбург.

23 апреля, воскресенье. Состоялся литературный (платный) утренник в кафе возле ратуши. Бы­ло человек 80, распродали 15 «Имитаторов» на немецком языке, которые г-н Легге где-то раздобыл. Я сказал несколько фраз, а потом минут 30 все слушали чтение на немецком 1-ой главы. Потом минут 40 читали Пулатова. Я был потрясен терпением публики — это напомнило мне атмосфе­ру литературных вечеров начала века. Откровенно скучали русские сту­денты. Кстати, мы отправляем в Германию учиться русских студентов, а они и не собираются возвращаться на родину. На родину им наплевать.

Весь день много работы. Писал, гуляя по старому Ботаническому саду.

25 апреля. Улетали в Москву. В этот день утром я впервые побегал по Ботаническому саду. Плохо перенес полет. В самолете думал о том, что завтрак в оте­ле, который мы в первые два-три дня с жадностью съедали, в последние дни стали оставлять: как же мы, значит, хронически недоедали. В орга­низме чего-то не хватает.

1 мая, понедельник. Обнинск. Приехал еще в субботу. Единственное утешение — собака. Читаю верст­ку «Марса» для однотомника в «Голосе». Всю неделю провел с больной головой. Гигантское количество работы и хозяйственных дел. Не пишу и не занимаюсь английским. Надо брать себя в руки, я чувствую, как постепенно деградирую. Моих сил хватает пока только на институт.

3 мая. среда. После праздников первый рабочий день. В 4 утра встал и отвез C.П. в аэропорт. Он летит на заработки — переводчиком в круиз. Берут по западным меркам, а своим — по меркам крохоборства и нищеты. Перевод­чик — 20 долл. в день. Ну ладно, пусть хоть попутешествует за капита­листический счет.

Сегодня в Содружестве (у Пулатова) состоялось чествование ветеранов. В конференц-зале накрыли стол для засе­даний и поставили несколько столиков. Чуть-чуть водки и бутерброды. Вел все это Пулатов и Розов. Пулатов умница, в рот ни капли, а ведь бывало в Марбурге довольно крепко принимал, здесь достойно и, как всег­да, точно найдя себя, произнес речь. Вел все это B.C. Розов. Он ска­зал, что был сегодня в церкви, помолился и принес сюда 50 свечей — 50 лет победы. Зажгли в память уходивших в каждый год. Все было трога­тельно и по-настоящему. На этих ста­риков, еще пытающихся вспомнить себя молодыми, смотреть было очень больно. Куда все делось, как быстро все исчезло. Лобанов, Годенко, Викулов... Было человек 70. Очень хорошо говорила И Стрелкова.

Я выступал не первым — все уже выпили по одной-двум, раздухарились — и поэтому старался быть покороче.

Мои тезисы: в этом зале, где пела Наташа Ростова, никогда еще не видели столько аристократии — по крови, пролитой за Родину, и аристократии духа. Я пожелал всем быть счастливыми в детях, внуках и лите­ратуре, Если говорить о родине — ко всем она была сурова по-раз­ному — она меня воспитала, дала мне образование и профессию, моя со­ветская родина.

Сегодня позвонили из TV, «Очевидное-невероятное», пошел брак, просят переснять. Очень жаль, интервью в Герценовской комнате «было хорошо»!

4 мая, четверг. Вечером позвонил Ю.Бондарев и долго говорил о «Затмении Марса». Он хорошо проработал роман и знает его подробно. Главная мысль: еще, дескать, никто со времен Достоевского не показывал такого опустошен­ного героя и не делал этого с такой обезоруживающей искренностью. Литаврин, по словам Ю.В. — это тип. Дай бы Бог. Давно я не слушал с таким вниманием отзыва о своей работе. Врать или комплиментничать ему смысла нет никакого.

5 мая, пятница. Приезжали из «Невероятного», на этот раз вместе с С.П. Капицей. Разговор с Капицей не произвел на меня впечатления: вопросы были са­мые общие и незаинтересованные. Гуманитарная cфepa — не его, види­мо, с частицами и атомами он чувствует себя спокойнее.

Читая этюды студентов — «Обсуждение Валерия Осинского на фоне Бронной улицы, в весенний день». За год мне становится заметнее движение ребят. Возможно, я сделал мало ошибок, по крайней мере, в двух или трех очень сомнительных случаях (например, Илья Балакин и Маша Лежнева) — появился стиль. Я вообще заметил: на заданную тему ребята пишут интереснее, нежели самостоятельно.

6 мая, суббота. Утром написал письмо Лужкову о ремонте институтского двора.

В 16 часов был на вечере в «Правде». Выступил Глазьев, Говорухин, Лужков и О.Д.Ульянова. Зал был наэлектризован. Распространялась «Правда» (вы­пуск — май, 10 1945). На первых страницах Приказ Главкома.

Вечером звонил Кожемяко: шесть раз Ильин (зам.) спрашивал, приехал ли Есин? Обида была, просидел никчемно в зрительном зале. Кожемяко мне сказал: это твоя гордыня, ни к кому не подошел.

9 мая. С утра в Обнинске — копал и сажал картошку. Телевизор не включал: этих двух народов не видел. Это не отсутствие любопытства, а печаль и трагическое сознание прошедшей жизни, искомканной режимом — с этим я еще раз не хотел встречаться. Я не хочу пособничать этому празднику. И проданной Победе, даже как зритель.

Вечером был у дяди Лени Сергеева — день Победы и 75 лет Елене Викто­ровне, его жене. Последний стол «как надо». В тщательно продуманных са­латах, в полубедности, в двух букетиках ландышей — крушение бывшей советской служивой аристократии. Они уйдут, и гнездо будет разрушено. Генеральский дом!

Дядя Леня хорошо говорил о мировом значении Победы. Перед праздником Бакланов выступал в «Без ретуши». Ох, эти разговоры не пишущих честолюбцев!

16 мая. вторник. Пишу лежа, 7.15 утра, маленький отель у площади Трокадеро, Париж. На неделю поехал вместе с бывшим ВОАПом на конференцию о книге. Ду­мал, что, как всегда, вояж не состоится, меня вытеснят, поедут другие. Уезжать из Москвы не хотелось. В институте, как всегда, неспокойно; за последнее время меня страшат также все сборы, которые занимают, как минимум, день, пишется плохо. Но все оказалось совсем по-другому.

Летели плохо (это скорее к предыдущему пассажу), в Аэрофлоте ста­ло совсем тесно, буквально некуда протянуть ноги. Голова начала отча­янно болеть, «писателей» трое: Н.Иленов, Гр.Горин и я,

Утром сегодня побегал в парке под Трокадеро. Хорошо, красиво, над головой вздымается Эйфелева башня. В Париже все время открываются для меня тысячи деталей. В парке, например, бюст П.Валери или Аполлон у му­зея кино.

Вчера Гриша, милый и доброжелательный человек, рассказывал смешные интересные истории о том, как его выселяли из квартиры на улице Горького.

Последние дни читаю верстку книги: все очень неровно. Ясно одно: по­литика катастрофически стареет. В некоторых местах я уже сам не помню своих намеков. Веяние времени: корректор везде поднял, до заглавной, слово «Бог». И все-таки моя новая книга, верно, станет одним из лучших хрестоматийных свидетельств времени. Повесть «В родном эфире»— это технология тоталитарной практической идеологии времен упадка,

16 мая. вторник. Коротко описываю утро. Ходил в пушкинский центр, где открыта выстав­ка.Два интересных обстоятельства: дама из магазина «Глоба» сказала, что я очень «иду», и что они уже второй раз заказывают мои книги. Подарил ей «Огурцы» и сказал, что вышлю, если они пойдут. Второе — явление Гле­зера:он собирается устроить скандал по поводу непринятия его в Пен-центр. Ваксберг, предвидя это, уже приготовился отказаться вести пресс-конференцию.

На площади Трокадеро, когда я начал спускаться вниз, к реке, внезапно встретил Сергея Александровича Кондратова вместе с Анатолием Аверкиным. Обрадовался им ужасно. Они утащили меня в гости к Татьяне Максимовой, вдове Владимира Емельяновича. Это за авеню Фоша. Собствен­ная квартира, которую Максимовы купили раньше, и куда переехали сравни­тельно недавно — сдавали. Татьяна выглядит очень моложаво. Говорила о продаже своего дома в Брюсселе. В том числе Татьяна рассказала: «Взять место на Сен-Женевьев де Буа очень трудно. Но на этот раз ей помог Ники­та Струве. В свое время он взял место, планируя его для Солженицына. Но теперь у Солженицына все в по­рядке. И место отошло Максимову.

Кормила клубникой и черешней — вкусно, значение мужа чуть переоцени­вает. Как и любая бесстилевая литература — он отплывает. Вряд ли вскоре его будут печатать еще и еще, читателя в последнее время он интересовал как публицист. Обедали: доблестный Кондратов кормил обедом. Вкусно. Впервые ел улиток.

Вечером было очень плохо. Весь день болела голова. Видимо, возраст, и встают проблемы акклиматизации. Кстати, у меня отчего-то возник окон­чательный план на последние 2 года жизни: «Гувернер», «Словарь терминов» конец срока, и я категорически не переизбираюсь и начинаю писать «Ле­нина». Я сделаю биографию, которую потом будут переиздавагь всю жизнь.

Проводил утром Сер. Кондратова. Совершил огромное пешее путешествие че­рез Тюильри, Елисейские поля до пл.Революции. Через ворота Сен-Дени вернулся обратно с обедом... Обошел вокруг Елисейского дворца — сегодня день инаугурации. Удивило только одно: проход вокруг дворца, окруженного телевизионной техникой, абсолютно свободен.

Вечером было выступление Ерофеева, Нарбиковой, Глезера и Сапгира. Все это проходило, как в Германии, через чтение собственных отрывков. Не без способности и таланта, но довольно однообразно. Главный недостаток этой прозы — раскованный рационализм. Рационализм по общему замыслу и пониманий своей недостаточности и «накачивание» своей фантазии по части эротических и «грязных» деталей. Особенно это видно по Валерии Нарбиковой: какие-то унитазы, младенцы, которых насилуют через рот хоботами. Нарбикова сидела сытая и довольная, как кошка. В штанах, черных ботинках, белой кофте с бусами — одежде почти невинной — и спокойным, почти бесстрастным невинным же голосом читала эту похабель. Ее отрывок был так же сильно политизирован. В основе его какой-то дедушка, лежащий в гро­бу, в упоминании которого угадывался В.И.Ленин.

Витя прочел рассказ «Как мы зарезали Францию» — обычный его рациональный с очень плотной присыпкой. Саша Глезер — публично, в чтении отрыв­ков, сводил с кем-то свои вечные счеты. Всем хочется в боль­шую литературу.

19 мая. четверг. Утром состоялась дискуссия. Я выступил, кажется удачно, полемизируя с Витей Ерофеевым, против его модернизма. Был Алик Гинзбург, полный рассказов, повел меня в «Русскою мысль». Там поговорил со своим выпуск­ником, молодым армянином Манукяном, посидел за столом Горбачевской. Ре­дакция помещается в большой квартире, все доброжелательно, интересно, кажется и газета на уровне разговора. Но пришел домой, стал читать — газета-то предельно политизирована. В ней нет мягкости Алика Гинзбурга. А жаль.

Вечером был на коктейле в издательстве. Купил 4 тома эротических гравюр, как потащу в Москву — не знаю; покопался в книгах, долго по бульварам и Елисейским полям шел домой на улицу Клебера. Дочитал «Ак­компаниаторшу» Берберовой.

20 мая, пятница. Утро было занято журналистской дискуссией, где господа, прекрасно ус­троившиеся вне эпицентра страданий и не знающие что такое быть голодным, рассуждали о России и что в ней не так уж плохо. Вел дискуссию Алик Гинз­бург и некая Лора (из «Фигаро»), которая вообщем, по сравнению с сооте­чественниками, проявила большую лояльность. Я вмешался после Димарского (сын), Грачева Андрея, г-на Сироткина — Россия полна страданий. Отвечая мне почему-то Димарский сказал о моем таланте оратора. Вот уж не ожидал.

После обеда — хлеб и сыр — пошел пешком на Монмартровское кладбище. Нашел могилу Вестриса, Нижинского и Стендаля. Был на могиле Золя. Еще раз поразился отношению к прошлому. Целая улица лежит прямо над кладбищем. Сделано все, чтобы не разрушить ни одной могилы. Про­верить в Москве: в одной могиле Нижинский и Лифарь или Лифарь устано­вил надгробие.

В 20 часов вечер памяти Максимова. Народу мало. Интересна была толь­ко Розанова в своей скандальной манере. Говорила о выразительности не­нависти. После провожал С.Кардеа (Бахметьеву) до Пасси и отправился искать дом Бальзака. Нашел: вниз по лестнице, длинное, одноэтажное стро­ение. Бахметьева рассказывала о своей длинной истории попадания во Фран­цию. Хотелось! Два фиктивных брака. О М.В.Розановой говорит ужасно.

21 мая. Суббота. Утром был у Тани. Она встречала меня с Колей на вокзале. Поговорили, поотвели душу. Марк как-то впервые был добр. Иногда из-за его угрюмости вылезает веселый парень, похожий на Колю. Таня кормила запеченными улит­ками, моллюсками, жаренными с картофелем и мясом,

Шел от Восточного вокзала пешком. Путешествие вдоль Лувра,

27 мая, суббота. Вернулся в Москву в понедельник. Субботу и воскресенье много ходил и расписался. В субботу ездил с Оскоцким на Сен-Женевъев дю Буа. Здесь все знакомо, ибо по фамилии — это Россия. Видел надгробия Кшесинской, Тарковского, Зайцева и многих других. Война коммуны с кладбищем. Вторжение в русские порядки целых рядов католиков. Интересная история с полотером.

В институте скандал: Краснопресненский банк прекратил платежи. Моя интуиция, как всегда, меня не подвела. Неделя была напряженной— вручение дипломов на заочке. Защита моих студентов, Ученый совет. Защитился Тар­пищев Паша и Илющенко Олег. Я полагал, что последний не защитится никог­да, но проза его меня даже давила своей неординарностью. Он похож и на меня, но я его все же не сломал.

28 мая. суббота. Утром ездил в Красногорск на учредительный съезд «Духовного наследия». Час проговорил перед началом заседания с Бондаревым. Чувствуется его го­лод по собеседнику не литературных сплетен, а литературы. Еще раз говори­ли о «Марсе». Понимаю, что это вызвано минутой, но, тем не менее, и я вслед за Бондаревым думаю: «Время будут изучать и узнавать по моему роману».

Роман немножко записался, по крайней мере для меня конструкция его ста­новится все непреложней и непреложней. Как всегда в этих случаях, мне на­чинает казаться, что случившееся в романе случилось и в жизни.

3 июня, суббота. Утром был на съезде объединения «Моя Отчизна». Пригласил Вл.Егоров. Это все, оказывается, комсомольские вожди.Состоялось все в Октябрьском зале Дома Союзов,в том самом зале, где судили Бухарина. Очень интересно, как бывшие комсомольские вожди (Мишин) призывают поддерживать част­ных предпринимателей — банкиров и торговцев.

Вечером был на радио. Читали отрывок из «Затмения Марса» и потом ми­нут десять я говорил. Собою недоволен — слишком часто обращаюсь к старым тео­риям.

Вечером были Андрей Полунин и Илья Балакин — мои ученики. Я — болею, кажется, у меня или камни или простата. Старость чувствуется на каждом шагу.

4 июня, воскресенье. Читал работы Е.Вдовиной и книгу Юры Мэттью Рюнтю «Нуриев без макияжа» — жуткая, чудовищная беллетристика с подделкой под документ.

8 июня, четверг. Совершенно перестал интересоваться политикой. В институте идут госэкзамены. Конфликт с Дубаевым. Вчера во время последнего зачета по литера­туре поставили три неуда. Это значит, пересдавать через год. Этим можно гордиться: перешли Рубикон.

В метро с каждым днем все больше и больше нищих. Порою меня охватыва­ет ужас.

Потихонечку идет роман. Я уже пишу путешествие от Александрии в Каир.

16 июня, пятница. Вписываю дату только как точку отсчета. На самом деле в датах несколь­ко запутался. В пятницу, в 16 часов от С.П. на Фрунзенской отъехали на автобусах, через жуткую жару и Москву в Шереметьево. В Якутске — пленум Правления, и в общем — меня обязали быть там. Живу в каком-то не­явном состоянии под солнцем, которое не заходит и не заходит несколько су­ток, под топором речи, которую еще не знаю как буду произносить. Мне неясна еще сама идея Пленумов, их пафос, их воздействие на формирование общественного мнения. Пока — это пленум о взаимодействии национальных литератур. Должна же русская литература растить литературы националь­ные и вместе с ними чувство сепаратизма и отчужденности российских на­родов?

Конспективно черчу абрисы последней недели, как их помню. Обратный отсчет.

Среда: утром приходила Тоня Сергеева с дочерью и ее подругой. Она надеется, что, перебравшись к нам в институт из Университета, девочки найдут некоторое равновесие, не будут снимать где-то комнату, т.е. лич­ную жизнь устроят по модели, как видит ее мама. Все это не так, и так не произойдет. Интереснее им, конечно, будет у нас, но жизнь свою они бу­дут выбирать сами.

В среду, 14-го, вручал дипломы 32 своим студентам. Я говорил доволь­но складно и удачно: «совместный праздник», «начало пути». О житейском содержании этих понятий.

В 16 часов был на совещании комиссии по премиям. Судя по всему, пре­мию мне присудили, но до сентября еще два с лишним месяца, и или я что-нибудь ляпну, либо на меня что-нибудь донесут. По крайней мере, нес -колько членов комиссии — Е.Колобов, В.Каретников — были искренни, позд­равляя меня.

В 15 часов был на юбилее в «Юности». В последнем номере у меня вышла заметка об этом юбилее, в которой я опять не утерпел и свел кое-какие свои старые личные счеты. О, эта накипь юности. К сожалению, приехал поздно и не застал ни Е. Сидорова ни В.П.Аксенова.

В 19.00. был на вечере Джойса и презентации его трехтомника. Кажется, хорошо говорил о Джойсе в жизни моего поколения. В атом смысле, полагаю, составил некоторый контраст С.Б.Джимбинову, говорившему о писателе с бумажками в руках.

Четверг, 15-е утром встречался с Бел. Интересен как тип со своей жест­кой системой недуховности и гедонизма. Это один из персонажей моего «Гувернера». После этого в 12 оо. говорил на ВЛК. Конфликт между бу­мажкой, корочкой и содержанием. Тем не менее, 1-й мой вы­пуск ВЛК прошел. В 14.00. заседание Приемной комиссии.

Пятница, 17-е. В 14 часов на кафедре у Смирнова. Говорили о нагрузке. Хорошо быть правым, когда ты гость и хозяин.

Опять в озвращаюсь в Якутск, а перед этим в самолет. Цивилизация вывешенных поверху улиц тепловых цепей. Живем в каком-то обко­мовском пансионате с внутренним двором. В самолете интересен маневр, как Ганичев и Лыкошин ушли бочком, бочком в первый класс.

В субботу в Якутске участвовал в TV-передаче вместе с Распутиным, Машбашем, Сорокиным.

Гнетет речь.

18 июня, воскресенье. Сегодня состоялся пленум. Он проходил в со­ответствии с лучшими традициями. Со своими народными,отсвечивающими речами полезли националы. Речь Ганичева была многословна, вязка, с привычной аргументацией. Если бы не выступление Гусева, Нади Мирошни­ченко, П.Проскурина, обнаживших тему — катастрофу русских — пленум мог бы считаться проигранным. Все это наложилось на ситуацию в Буде -новске. Заложники, Шамиль Басаев, Ельцин, цедящий что-то бессмысленно-нелепое о Чечне. Черномырдин, беседующий по телефону с бандитом. Ни­когда еще телевизионный персонаж не пользовался в народе такой нена­вистью.

Вечером был концерт в оперном театре. «Травиата», «Чио-чио-сан», «Дон-Кихот» — все это следы Москвы, ее Консерватории, ее театральных и балетных училищ.

Вечером — опять по TV встреча с Черномырдиным — захотелось сжечь его чу­чело.

19 июня. понедельник. Утром выступил на Пленуме. У меня было три тезиса: цензура на TV, русский язык и значение русской литературы для культуры и, наконец, положение с переводом в национальных литературах — советская халява больше не повторится.

В 13 часов на «Борисе Бедном» — вдоль по Лене. Чудесный музей на берегу. Все новизна, но чудесно: зелень, высокий берег, блеск воды.

Острог, дом купца, церковь — все это требует огромных сил и денег по поддержанию порядка и, конечно, скоро придет в запустение. Все дер­жится на энтузиазме 89 летнего... Органический русский патриот, по­тому что все помнит и достаточно образован. Когда националы подчеркну­то дружат, мне кажется, что они дружат против русских.

Очень плохо себя чувствую. Тяжесть, сонливость. Заказал себе билет на 2 дня раньше. Хорошо бы улететь.

21 июня. Среда. 10.00. Москва. В 12 по местному вылетел в Москву. В 12 Москвы был дома. Всю дорогу читал Нагибина. Вечер обрушился на меня новостями, и главные из них — «Духовное наследие». Как бы умерить собст­венное честолюбие и решить что мне нужно.

27 июня. Вся неделя очень сложна из-за банковских историй. Впервые я понял, что такое крушение банка. Послал в «Правду» свое письмо Парамоновой и «Приписку». Конечно, в Пресня-Банке взбесятся. Но они меня загнали, пускай получат.

В 17 ч. вместе с «Духовным наследием» от Pay-корпорации на автобусе — в Тверь. Всю дорогу проговорил с Аристовым из Черноголовки. Вечером купался вместе с Г.Орехановой в Волге. Город выглядит так, будто толь­ко вчера закончилась война. По домам век XIX — вчера. Самое незабывае­мое впечатление — это рука Эсамбаева в ресторане с оттопыренным мизинцем и бриллиантовым кольцом, тянущаяся к тарелке с хлебом.

28-го поздно вечером вернулся с Орехановой. Ее речи произвели на меня впечатление. Убежденный человек, уверенный в том, что она имеет. В конечном счете, заражает не логика и не факты, а страсть. Она над фактами.

1-го и 2-го июля — лето уже покатилось к устью. Был на даче. День прошел хорошо: писалось, тянул роман, хоть было много дум об институте. Вернулся вечером к «Итогам». Киселев принял совершенно лакейскую ин­тонацию. Еще не в открытую, зная бесконечные уловки этого господина, Ельцина еще не бросили, но любовь и «угощайтесь» перемещаются к Чер-номырдину. Воистину старая КПСС взрастила в своих недрах людей без совести и принципов. Как они, однако, начали пользоваться демократиче­ской терминологией! Заговорили о приоритете личного над государствен­ным. В высшей степени этим господам наплевать и на чужое личное, и на общее государственное. Я до физической осязаемости вижу их сытое, подернутое солнцем брюшко, ради которого все и делается. Я вижу их щенков и их раскормленных, тупоголовых самок.

В понедельник утром, 3-го июня, читал «Смиренную прозу» Саши Барбуха. Мне уже ясно преимущество нового поколения, но, видимо, и у моего поколе­ния есть какие-то преимущества? Где они? И в чем? Как прекрасно ребята стартуют! Но вот хватит ли дыхания, чтобы свою жизнь превратить в за­конченную и закругленную метафору. Метафора потом закруглится в две строки в словаре.

Очень плохо чувствует себя B.C. Я боюсь будущего, чужого страданья, своего нетерпения, незавершенной жизни. Боюсь болезней и смерти близких. Господи, пошли мне смерть на лету.

Утром Пресня-банк денег опять не дал. Жулье.

4 июля. вторник. Поехала крыша у Володи Макарова, замечательного тихого мальчика, ко­торого мы намечали на поездку в Кельн. Он прошел блестящую аттестацию и вдруг сексуальный бред, мания преследования. С грустью я смотрю на этого ребенка, хочется прижать к себе и защитить. Тем более, повторяю, все у него плохо. Руслан Киреев хорошо о нем отзывается. Я очень боялся, что все это абберация моего подозрительного зрения, но, к сожалению, это же подтвердил и наш врач Дима Харазашвили. Свои впечатления о Володе запечатал в конверт и вшил в его личное дело.

В обед приходил В. П. Смирнов, забрал свое заявление и в качестве отступного взял отпуск на написание диссертации. Все это производило жалкое впечатление. По старой коммунистической памяти он увязывал свой уход с вопросами и намеком на готовое волнение — студентов, со звонками, дескать, от прессы, которая будто бы связывает его уход с уходом Лебе­дева. Ст...й, жа...й, пл...й м...к. Но я все равно люблю его красно­байство и завирания.

5_июля, среда. Состоялся пленум «Духовного наследия». Кажется, меня выдвигают в Думу. Конечно, я надеюсь, я не пройду. Но это дает мне опыт. Интересен был банкет. Комсомольцы во главе с Игорем Маляровым привычно и талантливо поглощали красную рыбу. Пресня-банк агонизирует. Правительство установило плавучий курс для доллара 430-490 — это источ­ник фантастических спекуляций. Во время пленума — глаз отдыхал на ли­цах; я люблю эту родную круголюдность — видя, как полковники, один за другим распространяются о содеянном, у меня возникла мысль: у них получите.

Мне совершенно не нужно, чтобы мои книги читали, достаточно того, что я их сформулировал и написал.

В «Новом литературном обозрении» разгромная рецензия на «Огурцы» — очень гуд!

6 июля, четверг. «Правда» напечатала статью о пленуме в Якутске. Заканчивается она ссылкой на меня о государственной цензуре.

Отдиктовал «Биографию» для сборника. Мне кажется, это получилось, хотя жанр, скорее, эссе. Вечером впервые после пожара был в Белом Доме. Я удивляюсь, как люди там работают. Для меня он еще полон теней и отзвуков стрельбы. Я все время принюхивался: не пахнет ли пожаром. Бе­лый Дом — это, конечно, наша родовая травма. Хороша и округа: чугунная решетка, которая, конечно, стальная, потому что даже в слове ее не хо­чется сравнивать с решеткой в Летнем саду. Люди на Есенинский комитет собрались все знакомые. Большое звено диковатых красно-коричневых с шелудивым боровом Га-ым. Ситуацию все не понимают и держат в уме только свой «клин». Выступал два раза, первый раз о клубах и значении поэта, второй — о проекте Константиновского заповедника. Меня удивляет, что государство, минкультуры спохватываются об этом только под праздни­ки. Никому, кроме русского заунывного сердца, С.А.Есенин не нужен.

Чеченский позор продолжается. Как из всего этого выкрутятся Черномыр­дин и правительство?

11 июля, вторник. Очень долго добивался разговора с Кинелевым. В этом не было умысла министра. Трещит политика, рушится министерство. В воскресенье Киселев, страдая, облизывал правительство. Какая стыдоба в оправдании Ельцина. Воровско-дворовый жаргон: Грачев его подставил. Будто бы «он» — несмыш­леныш. Тем не менее, быстро и точно поговорил с Кинелевым. И для себя сделал вывод, что значит, когда невозможно созвониться.

Две ступеньки публикации (по старым поводам) в «Огоньке». Одна из ЦДЛ (с вечера Джойса), вторая по поводу нашей пресс-конференции в инсти­туте. «Вечер в честь Джойса в ЦДЛ, сочли необходимым прийти писатели В.Ерофеев и С.Есин, профессор С.Джимбинов и переводчик «Улисса» С.Хо­ружий.

Вечер проходил культурно, с налетом добротного академизма. Профессор Джимбинов рассказал о Джойсе все, что можно: про ирландскую специфику и «поток сознания», про пресловутую элитарность и странную любовь к «человеку толпы». Виктор Ерофеев слегка укорил Джойса за наивность и простодушие. Сергей Есин, напротив, простодушно сообщил, что не сумел одолеть «Улисса», но зато рассказал, как бегал трусцой по Дублину, городу, где происходят события романа. Размеренный ход вечера резко нару­шился с появлением на сцене художника Александра Бренера, известного своими эпатирующими акциями. Достав из широких штанин нечто, Бренер с выражением зачитал свое «Письмо к ирландским писателям». Дамы визжали, падали в обморок, смеялись и плакали».

Однако главный герой мероприятия, философ Сергей Хоружий, нашел выс­тупление Бренера «самый удачным в программе вечера», потому что таким экстравагантным образом удалось хоть чуть-чуть разрушить «стилистику ЦДЛ, навсегда пропитанную миазмами официоза».

Я начинаю собирать коллекцию преднамеренных обманов: вот и Виктория Шохина объяснила, что «не одолел», но ведь сказал-то я по-другому. Не забыть бы сюда девочку из «Нового Литературного обозрения».

Вчера выплатили зарплату. Вечером слушал Левитанского: почему не профессор, почему мало платят.

И еще публикация из «Правды», И в этой статье не сказано то, что бы­ло на самом деле. Участники пленума постарались этого не заметить.

В воскресенье писал «Гувернера». Написал сцену в магазине, доволен, но все это так старомодно, приземленно, в принципе ничтожно. Но чем же тогда занять себя.

17 июня, понедельник. Дневник пишу мало. Во-первых, как всегда, дневник не идет, когда пишешь роман, а во-вторых, просто мало физических сил. Прошлая неделя была в хозяйственных хлопотах и беспокойствах. Наконец-то нашел пись­мо из агентства «Гласность», которое заказало мне автобиографию, но Галина Васильевна сегодня положила его вместо 371 п/ящика на почте в 37-ой. На почте сказали, что ключей от ящика клиентов у них нет.

Вся неделя, и суббота, и воскресенье — под тревогой нездоровья B.C. Завтра ей ложиться в больницу. Это хуже, чем самому. Со всех сторон плохо — я привязан к дому, собаке, болезни B.C. В воскресенье она вечером сказала мне: я-то предполагала, что ты умрешь рано, а я долго после тебя буду жить... Возможно, несмотря на ее болезнь, так и будет.

Читаю монографию В. Панкеева о Гумилеве — слабовато. Много дел с хозяйством.

Сегодня позвонил И.Васильев: в «Коммерсанте» он прочел о том, что меня сделали номинатом на премию.

Прочел В.Маканина — «Кавказский пленный» — почувствовал себя дерь­мом.

Неделю занимаюсь институтским хозяйством.

1 августа. Позвонил С.И. Смирнов: как пишется «Временитель»? Ему заказали пи­сать грамоты к премии мэрии Москвы. С В.С. очень плохо. Сердце болит.

18 августа, воскресение. Дневника не веду, ибо все мои впечатления от сегодняшнего дня по­глощены романом. Он движется, и уже чувствуется конец. Бог мне послал Толю с его рассказом о совхозе. И вообще Бог послал. Любое замедление романа — это всегда благо, потому что в цель незаконченного эпизода вкли­нивается еще что-то. Вот и Толя-Коляня получит у меня престарелую ди­ректоршу музея, занимающуюся реституцией. Боюсь, это словечко вызовет у меня милый образ Жени Сидорова. Недаром Пруст написал свою Одетту с собственного шофера и сожителя.

Коммунисты, как всегда, определились по-своему: разобрали все «учебные» места для сражений и оставили мне Москву. Теперь не будет ни Москвы и ничего.

Идут экзамены в институт. Четверг и суббота были чудовищны по напря­жению, но кое-что радует. К сожалению, плох и необъективен детский се­минар — Сережа Иванов не тянет.

Я пропускаю целый ворох мелких событий, который не внес в дневник. Большие разговоры о Николае, во время которых он выявлялся как боль­шой и патологический врун. Для меня это интереснейший литературный тип, потому что время это идет от полного непонимания, что у собеседника может быть искренность, чтобы понять и опыт, и ум, разобраться и с вра­ньем. К сожалению за последнее время я все чаще и чаще встречаюсь с тем, что не могу перевести в художественный тип жизненный. Это, види­мо, связано с моим прошлым бытовика и внутренней установкой на героя с душой, того, что мы раньше называли положительным.

Вчера, 3 сентября, я был заранее приглашен в Третьяковскую галерею на празднование Сретения. Меня попросили даже осмыслить это событие. Я приготовил трехминутную речь, над которой неделю сладостно раз­мышлял, и в которой собрал давно покоившиеся у меня мысли о христиан­стве и религии.

Заранее придя в зал, я представился г-ну Святославу Бэлза, телевизионному конферансье, моему соседу по дому, о чем мы подшутили, и встре­тился с неким г-ном Олешковичем («О» или «А» в я в силу тра­диционных оглашений некоторых гласных не расслышал), Михаилом Антонови­чем (запомнил С.П.). Я сел в зал и даже подумал, что в случае необ­ходимости меня выдернут, это будет даже как-то особо телевизионно. Правда, некоторое недовольство собою, не всецело демократической своей точкой зрения, я услышал. Но ведь у нас демократия и плюрализм.

Из содержания концерта: потрясающе играл Николай Петров «Богатырские ворота» — мне кажется, что у его рояля струн в 10 раз больше, нежели ког­да играют другие. И было еще два выступления, даже три: Святослава Бэлзы, который с присущей ему эрудицией и оптимизмом поведал присутствую­щим некоторые сведения из энциклопедии для детей и взрослых, вспомнив даже незабвенную корреспондентку Пушкина Ишимову. Потом выступал Леша Баталов, мой старый приятель, который рассказал о доме в Лаврушинском, в котором жил (в это время я жил в коммунальной квартире), дом Леши знаменит тем, что именно его облетала булгаковская ведьма Маргарита и разбила всем стекла; кроме заезжавшей сюда Ахматовой, квартировавше­го Пастернака, заходившего Мандельштама, здесь жила такая тьма писательских подлецов, которых хватило бы, чтобы посадить абсолютно всех, кроме доносителей-писателей), итак, Леша рассказывал о доме, об Ахма­товой, о том, как он учился живописи и о тайном причастии, которое он принял в детстве. Я тоже принял причастие в 14 лет в Елоховском соборе, но отнюдь не тайно, принял и принял. Выступавший вслед за ним Володя Васильев — здесь я еще раз убедился, что танцору на сцене лучше всего плясать, а драматическому актеру произносить написанные не им монологи — итак, Васильев стал рассказывать о своем, с детства доверительном от­ношении с религией. Даже привел слова своей мамы: «Впереди Пресвятая Богородица-Заступница, я за ней, Володичка». И второе, уже присловье, никогда не забываемое в русских семьях: «С Божьей помощью». Немножко это напоминало выступление старых большевиков, искусственно приблизив­ших к 17 г. или к 1905 году — момент вступления в партию. Вообще эти ребята, кажется, так же клялись, получая свои очередные регалии, верности КПСС, как нынче Богу. Но это вопрос особый, хотя и издавна ме­ня интересующий — об этике высказываний.

Я глядел на этих друзей, полный зависти, и предвкушал, как выйду вслед за ними, скажу нечто поумнее. Чего уж они предвидели в моей речи анти­демократического, что не дали мне слова.

3 сентября, суббота. Собственно, всю неделю шла атака на мою премию. Язвительные завуа­лированные замечания следовали постоянно. Наконец, все разрядилось, в заметке «Нового времени». Не забудем два обстоятельства: журнал в одном доме с «Новым миром», где Алла Марченко и где, конечно, чуть-чуть во­рожит не забывающая ничего Мариэтта Чудакова. Я не их, этим все сказано. И не люблю «чистый» стиль зарубежной интеллигенции. Второе обстоятельство: кто-то из моих «переносчиков» в эти дни сказал: в «Но­вом времени» только и говорят о премии. Есть еще и третья составляющая: в редколлегии все сплошь друзья юности — красавец Ганюшкин, с которым ра­ботали в «Комсомолке» и который уже тогда был серьезен и важен, а я свистун, главный редактор Александр Пумпянский, умный комсомоль­ский ре­бенок, который не забыл, как мы во время фестиваля делали с ним интервью со Стенли Крамером и его со мной посылали лишь в качестве переводчика, а так был умен, так на много претендовал. И еще знакомый — Кронид Лю­барский, тоже, наверное, не забыл нашу схватку в Копенгагене — его время, все разрушили, КГБ нет, за всеми следит ФСК, русский в Европе — человек 2-го сорта.

Сама заметка в жанре доноса, с плачем по упущенным возможностям для своих. И комментировать по этому поводу не хочется.

Накануне в пятницу поругался со Смеховой: во время 16-й передачи «Студии молодых». Она, как всегда, обвинила меня в рекламе института. А собственно, ради чего я передачу делаю. Ради того, чтобы у нее была работа. Но здесь еще сказалась и установка: мне надоела и сама пере­дача и глупость Аллы с ее поверхностными и традиционными вопросами. Где-то она у меня вызывает тоже ощущение — прямолинейности подхода, отсутствия за вопросом глубины и внутренней работы.

Еще накануне, в четверг, вышла «Правда». Взял ее с подачи Увражцева: «Духовное наследие» и «КПРФ» объединились и подали общий список. Меня, естественно, прокатили. Всем им, конечно, не обязательно знать, что в тот момент, когда они предали партию, я, ко­торый всю жизнь испытывал давление и пренебрежение аппарата, ос­тавался с ней и со своими обязанностями, клятвами и обещаниями, столько делал последнее время для «Наследия» — они меня прокатили.

10 сентября, воскресенье. Был сегодня у сестры Елены. Видел дядю Толю. Ему 85 лет, умен, с хорошей памятью, реакцией, первичен. Помню его молодым в 50-х! Поговорили всласть. Я чувствую, они мной гордятся. Я стоял на остановке под домом, а он смотрел на меня и из освещенного окна. Много вспоминал отца.

13 сентября, понедельник. Случайно попал на совещание к С.А. Филатову, главе администрации Президента. Кремль изнутри все современ­нее и роскошней. Окна кабинета на 4 этаже выходят на звонницу Ивана Ве­ликого и самый большой колокол можно хорошо рассмотреть. Были Гельман, Афиногенов, Бакланов, Васильев, Чудакова и несколько человек, которых я вижу впервые — интеллигенция, с которой хотели бы познакомиться перед выборами.

В толстой записной книжке, где у меня «Гувернер», записана вся беседа. Филатов даже заметил: «хотя здесь и не записывают».

Все это совещание демонстрирует, как определенная интеллигенция через шуточки и неявки (не было Искандера) постепенно отчаливает от прези­дента. Филатов говорил о разнообразных новых программах.

Я был доволен собой: ни на йоту собою не поступился. Начало моей ре­чи: «Если бы я желал победы этому режиму, я бы посоветовал ему... а. все на выборы с объяснениями, б. Пакет законов о пожилом человеке, в. Молодежь, г. Интересы русских в Семипалатинске, Крыму, Прибалтике. Не утерпел и ответил на какую-то реплику о том, что интеллигенция при­вела демократию к власти и осталась ни с чем — «Брак по расчету редко бывает счастливым». О поддержке писателей: достаточно запустить бывшую писательскую собственность и всем хватит. С.А. отреагировал на Передел­кино, где у него все союзники, очень живо: только суд. Сам Филатов, как ни странно, мне понравился — убежден, хотя его слова о сделанном в историческом плане — дескать, очень много — жалки. Коммунисты отли­чались тем, что делали все в историческом плане — это положение Совет­ского Союза...

На следующий день: поясняю, а. Все партии и блоки должны заключить соглашение о проведении этого общего лозунга в жизнь. Пропаганда: не голосуйте за фамилии, имена, отдайте голоса за людей, которых вы навер­няка знаете, б. Человек должен знать, как его похоронят и быть уверен, что по нему справят поминки. в. Местное самоуправление. Оно может назы­ваться как угодно, но в его название должно входить слово совет. г. Телевидение: оно скучно, потому что оно без идеологии и без нацио­нальных интересов.

18 сентября, понедельник. В Синем зале дома Сов.Мин. — в расстрелянном парламенте, был на заседании Есенинского комитета. Вел Юр. Фед. Яров. Первое ощущение — подновлен­ный старой цековской демагогии. Все те же самые демагогические приемы, но без четкости и с заискивающей ласковостью. В президиуме, кроме Ярова, — Ф.Кузнецов, постоянно подобострастно вставляющий словечки, Прокушев Ю.Л., Сидоров Е.Ю., отчего-то все время вспоминающий Литинститут и по­глядывающий на меня. Обменялись вестью о смерти Пименова, и он поздравил меня с премией — вот, знать, было разговоров, если заклинило.

Бросается в глаза цвет лиц писателей и кормленой бюрократии: писатели серые, изжеванные, Ляпин уже полгода в одних и тех же светлых ботинках, у бюрократии — цвет лица розовый, здоровый.

Щепетильность момента в том, что разговоры о тратах и об увековечи­вании памяти на фоне разрухи, голодный народ за скобками — и это до старой памяти никто не может забыть.

— Никогда, как мне кажется, раньше писатели не были административно так принижены. Хозяева устроили сатурналий и на пару часов пригласили своих лакеев в гостиные.

19 сентября, вторник. Утром семинар: обсуждали М. Лежневу. Меня удивляет, как за год все мои ребята выросли, в том числе и Маша.

В этот день хоронили бывшего ректора В.Пименова. При старом времени был бы Дом Литераторов, венки, панихида. Здесь обошлось почти по ни­щенскому разряду. Панихида в морге, на Иваньковском шоссе. Катафалк запоздал на 1,5 часа. От института нас трое или четверо.

20-24 сентября. Самое главное — тревога за B.C. Беспокоит то, что ситуация вне моей воли и контроля. При всем ее мужестве она беззащитна перед своими тонкими венами и механикой медицины. Каждый ее рассказ доводит меня почти до сердцебиения и обморока. Несмотря на свой спор и интенсивную жизнь я чувствую — я первый.

В пятницу развернулась трагедия у Димы. Позвонила накануне его отъезда в Германию Элизабет и сказала, что любовь прошла. Это схема. За всем этим, кажется, ее пока работающий в какой-то секретухе отец. Вербуем все, как и у нас. Кто-то заинтересовался ее «русским другом».

25 сентября. Утром видел, как вынимали старика с рельсов в метро.Чудом дед ос­тался жив. Кажется весь состав прошел над ним. Поразило бесстрашие какого-то парня из публики. Он спрыгнул на рельсы и подал старика дру­гому. Кажется, электроэнергию на линии на этот момент отключили. Запом­нились реплики: «Ты, главное, на провода не наступай». Прибежала бе­лая от страха милиция. Старик уже лежал на платформе. У него, кажется, лишь нес­колько глубоких царапин на лице. Невольный сюжет: столкнули, чтобы за­владеть квартирой?

26 сентября, вторник. Обсуждали Сашу Азаряна. Кажется, я не ошибся, за его косноязычием какое-то новое качество — литература. Если бы не его самоуверенность и нежелание учиться,

27 сентября, среда. Приехал Клод Фриу. Был на его лекции «Французские путешественники о России». «Я еду за аргументами» (Кюстин).

2 октярбя, понедельник. Сегодня в 11 часов состоялось открытие памятника Сергею Есенину. Вход был строго по пропускам, Я подошел к старшине, к майору, которые управлялись с двумя рациями, с просьбой пропустить пару десят­ков студентов и преподавателей. Все отсылали меня один к другому. Полковник сказал: «Пусть мне скажет главный администратор». «Кто? Покажите мне его». Я повернулся и кинув собственный пригласительный билет, ушел. Я не мог, как ректор, быть на литературном торжестве, когда моих студентов, как баранов, дер­жат за загородкой. Навстречу мне очень торжественно и благостно, я бы сказал — образцово прошествовали Н.Д. и А.И. Солженицины. Потом со всклоченной бородой и в кожаной курточке прошмыгнул Борис Можаев.

В пятницу, б октября, вышла «Правда» с моей статьей «Господа, собираясь в Париж, одевайтесь поскромнее». Отзывы о моей едкости и непримримости. Мне эта статья, несмотря на сокращения и обструганную аргумен­тацию, тоже нравится.

В воскресенье, 8 октября, ходил на концерт Кати Ричаррди. Я ее слушал в 76-м году в Рекивеме. На этот раз своей уверенностью, женствен­ностью, мастерством она переломила зал, но «тогда» это был пулемет, отстреливающий в слушателя немыслимой энергии и красоты пассажи.

Субботу и воскресенье писал. На концерте много думал о романе и ре­шил ввести «Грот Афродиты» — новую сцену.

Всю неделю жил. Навел порядок в квартире и все вычистил.

В пятницу очень хорошо Е.Ю.Сидоров говорил о повести С.П. Толкачева. Я рад. Но все они лишь штукари и отличники. В литературе надо жить, рисковать и отдать ей все, даже семью.

9 октября, понедельник. Ну, наконец-то я получил первый по-настоящему политический донос. Героем стал ... Это еще раз подтверждает правило: ничего. не делай хорошего плохому человеку. ... напи­сал донос на своего бывшего друга все пять лет, хочет скандала, чтобы по политическим соображе­ниям уехать в Германию.

10 октября, вторник. Утро — интересное обсуждение Осинского. Собираюсь в Ирак. Поездка внезапная, но другой возможности увидеть Вавилон у меня не будет.

Все нищие и калеки страны хлынули в Москву. У меня сердце обрывается, глядя иногда на увечья и страдания людей. Это стало какой-то выставкой нашего общего убожества и страданий.

12 октября, четверг. К 15 ч.поехал на традиционную, оказывается, встречу с мэром Ю.М. Лужковым, посвященную открытию театрального сезона. Состоялась встреча в филиале Малого театра, отремонтированном и реконструированном с не­мыслимой по московским меркам роскошью. Видимо, здание строилось так, чтобы — я забегаю вперед — можно было накрыть а’ля фуршет человек на 800 — т.е. как «театр со своей публикой». Сама встреча проходила в жанре умиления и восхваления Ю.М. (надо сказать, что и я ему обязан за ремонт фасада института). Практически, из всех выступающих ничего не просил только Анат. Смелянекий, сказав о маразме наименования улиц: «разыменовали» улицу Станиславского, Южинский переулок и ул.Немировича-Данченко. Остальные: Яновская, Белякович, Розовский — наши театр.кори­феи — во вкрадчивой манере независимой прислуги просили квартир, пло­щадей, зарплат. Лужков практически никому не отказал и для всех это бы­ло чем-то благостным, хотя раньше все это просто было. Игорь Моисеев говорил о звукопоглощающих потолках, которые того и гляди, рухнут на голову, а денег нет, и здесь же сказал, что МХАТ 3 месяца не получает зарплаты и работает. Где наши доходы, где наши деньги? На этом фоне благотворительность Лужкова и подкормка на фуршете выглядит специфически.

13-14 октября, пятница, суббота. Улетел в Багдад на референдум о подтверждении полномочий Саддама Хусейна еще на 5 лет. Поздно, часов в 5, прибыли в Амман. Если бы можно было объявить, точнее, если бы я всегда записывал, что дают есть в самолетах, то, по-моему,выиграла бы Израильская авиакомпания. Или я находился в Москве?

В 19 ч. на двух автобусах, в ночь, отправились в Багдад. Из-за бардака ни один самолет в Ирак не летает. В стране отменены даже местные рейсы. Уже в автобусе я узнал, что нам предстоит проехать около 1000 км.

Я вряд ли смогу описать дорогу. Несколько темных и заплеванных хар-чевен, куда мы приставали, запертые при них лавочки с пыльными продук­тами.

К часу дня подъехали к Багдаду. Город напоминает мне Каир и Ка­бул. В обоих арабское население и через Каир течет река. Очень похоже на Каир, архитектура — центр с огромными отелями. В одном из них — «Па­лестина» нас и поселили.

Размышляю о демократии, тоталитаризме, народе. Из страны, кажет­ся, выпускают очень неохотно, но лица у молодых людей хорошие и на них ощущение покоя, как было у наших, до перестройки. Нужна ли людям сильная власть? Или кто-то обязан сделать их жизнь простой и здоровой? Тогда почему многие с такой теплотой вспоминают Сталина?

Вечером купались в бассейне и смотрели «народное шествие» — в под­держку референдума в центре. Все это было довольно энергично. В конеч­ном счете и в России Саддама поддерживают и в противовес своим, и как антиамериканца, и антисиониста,

15 октября, воскресенье. Утром заглянул в окно: свободная, широкая река и внизу — пальма, как картинка из детской книжки. Любовь к городу — это любовь с первого взгляда, а м.б., чувство — это мой город! Сам город — мощный, сотворен­ный с размахом — центральные улицы, огромные отели, площади и широкое вкрапление старых районов. А ведь есть с чем сравнивать: от Дели и Стамбула до Кабула. Главное ощущение — почти позабытое чувство личной безопасности. Видимо, это наложило отпечаток на поведение людей: очень несуетное, лица у всех открытые, добрые. В городе в лавках про­дают спиртное, но ни одного пьяного не видел. Превращаясь в А.Жида, могу написать гимн молодежи. Много вообще красивых людей. Референдум. Собственно, игра известна, и как бы ни была плохо обставлена сама про­цедура, очевидна почти такая же экстатическая, как у нас, вера и лю­бовь к Сталину, — любовь народа к Саддаму Хусейну. И тогда о чем же здесь говорить?

Был на 4-х избирательных участках. Огромное поле возможностей для журналистов говорить о показухе, но по сути все это лишь неловкость и недостаток культуры у людей.

Придумал сюжет. См.зап.книжечка. Наверное, никогда не напишу.

Вечером ездил на объявление результатов. Церемония, которую ждали сотни журналистов, затягивалась, и я в 11.20 ушел. Водитель автобуса, который нас вез обратно, хотел слупить с нас 15 долларов. Костя Эккерт из «Известий» мужественно по-арабски отбрехался,

Последняя подробность, объясняющая всю ситуацию: арабский журналист сказал мне, пока мы ожидали начала церемонии: «Когда Россия поднимется снова и займет свое место... Без России арабским народам стало очень трудно, и мы ждем этого».

16 октября, понедельник. Незабываемая поездка на юг, в сторону Ефрата, к развалинам Вавилона. Развалины, конечно, производящие большое впечатление, реставрированы. Это выразительно, но создает ощу­щение, что с тобою играют. Новый выстроенный дворец для «почетных гос­тей» на холме, который насыпали в том месте, где когда-то проходило рус­ло реки, омывавшей город.

Обедали, потом видели комплекс мечетей, посвященных имаму Хусейну в Кербале. Первый внук Мухаммеда, обезглавленный здесь (над его головой — другая знаменитая мечеть — в Каире). Сверху мечеть отделана золотом, а изнутри гигантским набором зеркал. Современные хру­стальные люстры и вентиляторы,как ни странно, вписываются в интерьер.

Истовость верующих, особенно молодежи; вот крепость этой веры и эти­ка религии делают государство крепким. На людей я не устаю удивляться — их открытости, устремленности.

С нами ехало несколько молодых заносчивых ребят из Чехословакии. У них, как они говорят, не было денег, «у нас доллары!», и они чудесно путешествовали «на халяву», минуя наши сборы: экскурсоводу, шоферу и тд. Народ не ропщет. Меня вообще поражает единство народа и правительства,

Вечером гуляли по городу. Впереди у меня куча денег, которые мне надо истратить.

17 октября, вторник. Утром час проработал. Недостаток финала — я кручу вокруг да около, постепенно, для себя, формулируя то, что хотелось бы сказать.

На нашем этаже в коридоре напротив холла с лифтами круглосуточно, меняя друг друга, сидят молодые люди, которые здоровают­ся, когда мы приходим или уходим. Сегодня один из них куда-то вышел, но оставил на стуле папочку с листиком бумаги. В графах были ка­кие-то арабские слова, но еще стояли цифры наших номеров. Быстренько прикинув, я обнаружил график: когда я ухожу и когда прихожу в номер.

В десять поехали с С.И.Журавлевым и Олегом Захаровым на базар. По дороге купили носки, а потом С.И. долго водил нас по лавкам антикваров. Огромное количество серебра, старинного оружия, богатств, которые люди вынуждены были продать. Было интересно, но тем не менее, у меня разболелась го­лова от постоянного прикидывания наших и «их» цен, от разговоров о та­можне, риске и о том, сколько за все это можно бы было получить «там».

После обеда ездил с переводчиком Хасаном в Университет и быстро с деканом и зав. кафедрой русской литературы и языка все решили относительно обмена. Не помню имен этих людей, но многие из них учились в одно время со мною в МГУ. Хасан — замечательный парень, с совершенно русской психо­логией и русской, народной, оценкой наших российских событий.

18 октября, среда. Бесцельные шатания по базару. С.И. в корот­ких штанах с голыми ногами изображает из себя американца-магната («О май френд!), мы при нем. Смотрим и прицениваемся к грудам серебра. Иногда С.П. вздыхает, излагая нам московские цены, сколько бы можно за это получить, но опасно: вывоз золота и серебра из страны запрещен.

В 17 уехали в Тикрит, на родину Саддама, ребята-журналисты, обедал с университетской профессу­рой в какой-то чистенькой столовой. Брат одного из преподавателей ка­федры немецкого языка хозяин этого заведения. «Кормят всегда чисто и в долг». Было много мяса в разных видах — на лавашах, и салаты. Купил ботинки. Не тот размер и дорого,

Я не уехал с журналистами, потому что на вечер назначена встреча с министром. Присутствовали: Хасин, Гази (старый писатель с се­дыми усами и капризами мальчика, он так же, как и я, закончил МГУ), и ми­нистр, Олег, С.И. и я. Начались возвышенные тосты и названия друга дру­га «брат», хотя никаких резонов для братства, кроме выгоды, нет. Министр невысокого роста, круглолицый человек, пил и энергично, по-отечески одаривал всех кусками жареного мяса. Все было очень мило.

За несколько часов до этого праздника какой-то другой старик, уви­дев, что мы выходим из ювелирной лавки, отозвал меня и быстро сказал по-русски, что, поговорив с нашими соотечественниками, он понял, почему погиб со­ветский строй.

Мне-то ясно, почему погибнет любой подобный строй. Дай Бог и Аллах здоровья Саддаму — без него чиновники все разнесут и рас­тащат.

19 октября, четверг. Олег переел, у него расстроился желудок, он уже не xoчет мечей, сабель и шпаг. Он мучается. Утром С.И. уехал на базар, а я работаю. В легкой дымке передо мной река. Действительно, мне нравится эта страна и эти люди. И главное — правдивость и чувство безопасности.

С.И. приехал с рынка. Купил две сабли: одну из них предлагает — на выбор — Олегу и сторговал вазу — 4 кг. серебра.

Выехали из Багдада в 15.00, но, оказывается, нам еще надо заехать на рынок, купить ту самую вазу, которую С.И. присмотрел. Меро­приятие заняло около часа, потом шофер — очень немолодой иракец, заез­жал домой, отдавал деньги.

Про­езд через ночную пустыню, еда в придорожных харчевнях, костры и пропуск­ные пункты через каждые 30‑40 км — все это тоже, хотя и специфическое, но большое удовольствие.

Два момента поразили во время пути; средневековый рыцарский замок, внезапно оказавшийся невдалеке от Аммана в голой пус­тыне и стадо овец, совершенно в библейской первозданности, разбросан­ное в полностью лишенной растительности пустыне. А рядом — совершенный и многотребовательный мир.

Опоздали на час на самолет, к счастью, он опаздывал на 3 часа. Всю дорогу проговорил с Костей Эккертом, белокурым парнем из «Известий». Прекрасный рассказчик и прекрасный аналитический ум, много видел и зна­ет, быстрый, хотя, наверное и неглубокий, явно ангажированный и убеж­денный западник с тоской по Израилю. Все четыре часа проговорил с ним с наслаждением,...,

За мною сидел космонавт Андриан Николаев. Пили все безбожно. Когда уже в Москве Николаев проходил мимо меня, я обратил внимание: костюм на нем старый, может быть, семидесятых и в руках давно вышедший из моды огромный портфель из кожзаменителя.

Встретил С.П., Вал.Сергеевна и звали на какую-то премьеру.

26 октября. Вечером был на обеде в резиденции французского посла на Большой Якиманке. Ул. Димитрова уже нет, нет и блестящей защиты болгарина на процессе, его выступления против Геринга. Нет фашизма, нет противостояния... Пожалуй, никогда еще я не обедал в такой изыскан­ной обстановке... Это, конечно, стоило бы описать, сам особняк, его го­стиные с роскошными люстрами и двумя портретами: Екатерины Вел. и Петра I. Обед состоялся по поводу приезда каких-то французских лите­раторов, которых я не запомнил. Из наших были С.Чупринин, Л.Петрушевская, с последней я, памятуя традиционно наши юношеские распри, не поздоровался, С.Рассадин, с которым я не поздоровался тоже, Пелевин. С послом (имен, как всегда, не помню) мы долго говорили о культуре. Это каждая страна и каждый мир — кладбища в России и Франции, и об их «ложной классике». Я все же чувствую, что французы довольно снисходи­тельно относятся к Мопассану, Дюма... О, эта жажда современности...

Во время обеда произошла диспозиция, которую я нигде раньше не наблюдал. Что это — скаредность французов или их пренебреже­ние к личности. Переводчики не сидели за столом, а на стульчике примы­кали к говорящим. Шептали на ухо. Мне было не по себе,

27 октября. Видел днем Светлану Силину, она с внуком приехала из Владивостока. Чудесный плотный парнишка 3 -х лет. С грустью поговорили. Она проеха­ла весь бывший Союз: говорили о пассивности народа,

Сегодня стало плохо С.Онаприенко, нашему студенту со 2-го курса. Я положил его в деканате. Пульс 240. Я посмотрел— запястья у него в следах от бритвы.

1 ноября, среда. Был на вечере, посвященном 20-летию покойного Евг.Руб. Симонова. Опоздал почти на час, потому что брал B.C. из больницы. Мужеству ее я поражаюсь: такая самостоятельность и вера в жизнь. Вечер происходил в ВТО на Арбате, а потом в театре Симонова в Калошином переулке, напро­тив. Поразительно было выступление Борисовой — монолог Клеопатры после гибели Антония. Самым уникальным — Михаил Ульянов, в свое вре­мя вытеснивший Симонова из театра.

На юбилее встретил Юрия Изюмова. Поговорили.

2 ноября, четверг. Днем — Ученый совет. Кажется, я научился вести его по-новому. Я не волнуюсь, да и все явления принимаю в их совокупности. А главное, ме­ня очень заинтересовало то, что я делаю.

Вечером состоялась конференция по Бунину. Выступления Джимбинова и Вл. Гусева были блестящими. Первый — о грехе Бунина, нарисовавшего забитую и темную деревню. Именно это и заставило «критику» собраться в славословиях автору. Второй — Гусев — о Бунине как продолжателе Боль­шого стиля, начало которого Гусев ведет от Карамзина.

Роман опять отпал,

Был М.П. Лобанов, говорил комплименты по поводу «Марса».

Елена Алимовна Кешокова, наш замечательный декан, принесла цитату из какой-то книги 91 года о социальной психологии. Здесь обнадеживающая цитата обо мне.

6 ноября, понедельник. Утром был в Институте, занимался английским с Сарой Смит. Она по­степенно что-то из меня выколачивает. Интересно рассказывала о своем дяде, который оставил дневник — печатать только после смерти всех его жен. Исследова­тель, приехавший из Канады (его биограф) сразу кинулся смотреть место, где говорилось о встрече именно с ним, в свое время. Прочтя, он на следующий день улетел. Отношение этого дяди со своими двумя женами в конце жизни приняло злое соревнование: кто кого переживет, значит, чье завещание будет действительно.

Наступающий праздник отмечен москвичами огромной очередью у Макдо­нальдса. В метро те же нищие на своих местах.

Несколько дней назад был репортер из «Файнейшил таймс». Ему я развил мысль о реализме, как русском методе. Социалистический реализм — это лишь одно из ответвлений модернизма, ибо модернизм всегда отличается в первую очередь бледностью слова.

Вечером был у Г. Будикова в его новой гигантской квартире, полной антиквариата: знать, кому-то в новой жизни не так уж и плохо. Интерес­но, что вся эта новая жизнь проходит за двойными железными дверями с новыми итальянскими замками.

Вышло какое-то воззвание, которое я подписал. Ощущение тревоги.

7 ноября, вторник. Телевидение все с большим почтением говорит о коммунистических де­монстрациях. Милые журналисты не уверены, что если парламентская власть изменится, им не дадут по спине.

Вчера, как уже писал, был у Ген.Вас. Будникова в его новой кварти­ре — все выглядит прекрасно, его старый антиквариат засиял. Не хочется даже думать, откуда и как все взялось. Полагаю, что это тот случай, когда все взялось из труда.

Интересен был спор с «неангажированной» Бахметьевой. Все понаслышке: литература, идеология, левые и правые. Интересная тенденция, собственно почему они спорят, они не только хотят жить удобно, демократически в быту, но и еще знать, что о них не говорят плохо, как о конъюнктурщиках.

Ничего не пишется, плохо себя чувствую.

Вечером Киселев «пытал» Зюганова: все это было недостойно. Киселев все больше и больше приобретает черты провокатора, по приемам соединяет­ся с Невзоровым.

14 ноября, вторник. Обсуждали рассказы Тани Трониной. Эта тихая девочка удивительно быстро растет.

Руслан Киреев рассказал, что говорил с Залыгиным. Тот сокрушался, что заметочка Марченко прошла мимо него. «Как же так мы поступили с Сергеем Николаевичем».

Господи, я-то об этом и забыл.

Вечером ездил на новую дачу Мальгина. Сколько же новая собственность требует денег. Все ставни, включая второй этаж, из железа.

15 ноября, среда. Утром, вернувшись, добил последние абзацы романа. Нужна правка и т.д. но дело сделано. Пора нацеливаться на следующее.

В 15 часов был на «Круглом столе» о культуре. Выступавший Костя Щербаков сказал, что культура,как никогда в России, в высочайшем развитии. Он имел в виду фестивали, а я — народную культуру. Она в жут­ком упадке. Хорошо говорил Кинелёв. Деятели культуры каждый тянул одеяло на себя. Все выступали, а не делали дело. Я решил промолчать, хотя был готов.

Написал и отослал в «Н.Г. «страничку по поводу обращения Е.Сидорова, М.Ульянова и др. А судьи кто?

17 ноября, пятница. «Рабочая трибуна»напечатала мое большое интервью.

18-19 ноября, суббота, воскресенье. В «Независимой» вышла моя небольшая статейка. В тот же день уехал в Обнинск с собакой. Топил печку и спал. Утром в воскресенье занимал­ся досками и вечером уехал. Ощущение тихой и благостной гармонии.

Это, видимо, связано и с тем, что в среду закончил роман. Все, поста­вил на черновике точку. Откровенно не знаю, что из этого получилось. Но пока не сяду редактировать — несколько дней свободы. Впрочем, уже думаю о литературоведческой книжке.

По TV — политическая борьба. Самое поразительное — поцелуй Ельцина и Назарбаева. В тот момент, когда в Казахстане в тюрьме находятся арестованные казаки.

20 ноября, понедельник. В средине дня был на юбилее Лобанова. Хорошо говорил С.Ю. Куняев — о воле. Я ввел понятие «русский стоик». Я безумно люблю этого старика. Вечером звонил из Стамбула С.П. Их круиз убыточный, денег им не платят. «Я не могу купить себе кофе». Зарегистрировали мой фонд, это был последний именной.

«И другой мой любимый автор — Сергей Есин. Представлять его рос­сийскому книголюбу нет необходимости. Хотелось бы обратить внимание на его новый роман «Затмение Марса». Напечатан он в «Юности». Роман удивительно талантливо написан. Перед нами история молодого человека, испорченного временем. Это Бондарев в «Книжн.Об.», ноябрь, 14.

21, вторник. Привезли мое интервью в «Домашнем чтении». Игорь Медведев сделал «окрестности».

На семинар пришел Андрей Платонов, очень интересно, рассказывал об Израиле. С Андреем мы когда-то вместе работали, он художник. Днем Елена Алимовна принесла ж-л «Мой», в котором по­весть Владимира Лямпорта (). Здесь есть стра­ницы, посвященные моим встречам с автором в Ялте в..... г. Сде­лаю копию и заложу в свои папки.

22 ноября, среда. Состоялось отчетно-перевыборное собрание Союза писателей Москвы — Гусевского. Накануне прошла интрига. Комсомольский проспект, в котором восторжествовали самые «светлые» силы — Ганичев, Ляпин, Лыкошин и т.д., хотели заменить непокорного Гусева «своим»и покладистым Валентином Со­рокиным. Для меня это было достаточно важно.

Само собрание произвело на меня впечатление. Все те же, не постаревшие лица плохих, в своей основе, писателей. Они донашивают свои костюмы; все будто посыпаны пеплом и перхотью. Это все радетели за «советскую халяву». Халявы.больше никогда не будет. Тем не менее, благоразумия у всех хватило выбрать Гусева.

На собрании сидел с Ириной Ивановной Стрелковой. Говорили о Кобенко и о менталитете современного писателя. Она похвалила мои «Огурцы», ска­зав, что я писал книгу в хорошем настроении,— это тоже повлияло, что она написала на книгу рецензию в альманахе «Реалист».

По дороге я прочел — альманах подарил его главный редактор Юра По­ляков — что наиболее интересно для нее сейчас то, как мои реальные ге­рои со временем отразятся в моих книгах в художественной форме.

23 ноября, четверг. В среду приехал С.П. из своего круиза. Поездка,кажется, была неудач­ной — переводчикам — круиз убыточный — не заплатили, и они еле-еле выле­тели на чартерном рейсе из Стамбула.

Утром занимался с Сарой Смит. Днем Минералов принес известие, что накануне состоялась кафедра, где Дмитренко говорил о нелигитимном Уче­ном совете и нелигитимном ректоре. Переждем.

Днем состоялся «дневник» албанской литературы. Его прекрасно организовали приехавшие в институт супруги Шепло. Эти вечера надо устраивать чаще: здесь лицо института.

27 ноября. Написал вводку к «Бертолетовой соли» С.П. План изменился, и я сделал комментарий о состоянии литературы. Читаю список «Н.Г.» на премии. Все интересно, но прорыва по-прежнему нет. Даже интереснейший Юрий Козлов соскочил в «Ночной охоте» на модный триллер.

Вчера был у меня Вл.Павлович. Предложил ему мир. Он его, по-бабьи капризничая, отверг. Отношение к нему теперь у меня брезгливое.

Вечером был у Вульфа. Очень интересно рассказывал о знаменитом чемо­дане с письмами Степановой. Особенно о романе П.Маркова и ...

29 ноября, среда. Утром в 10.30 началось собрание Российского авторского общества. Командует (по существу) всем этим по­жилой армянин Тер-Григорян. Так и видятся за этой фигурой ее совет­ские чиновные подвиги, «знаменитый армянский лисий ум», в котором нет ничего возвышенного, и одна хитрость и куча родственничков, детей, внуков, которые все должны быть накормлены, напоены, выучены за грани­цей за счет этого самого общества и его авторов. По анонимному, в списках, голосованию я получил 1973 голоса из 2458, значит, 470 человек меня вычеркнули: или я не из их клана, или не знают. Выбрали председателем Андрея Эшпая при вице-президенте Горине. Занятна была Ирэна Андреева, нашедшая после верховных со­ветов иную плоскость активности. Микаэл Таривердиев, во что бы то ни стало желающий, чтобы его выбрали вице-председателем. Все это довольно смешно..

После двух занимался в институте делами, а в 18 у меня начался мой ав­торский вечер в Некрасовской библиотеке стараниями Андрея Михайловича Стахевича. Я, как всегда, над всем этим не работал, ни прессой, ни те­левидением не занимался. Речь моя была традиционной с упором на био­графию и «признание». «Опубликован» плагиат Гребнева по «Времени жела­ний». А чего, собственно, скрывать?

Вечером, в 20.30 у меня в кабинете начали заседание по анти-букеру. Это попытка выявить действительно что-то интересное и не связанное с кланами, тенденциями в литературе. Я удивился, как легко и опреде­ленно, кидая листочки с баллами (1-е место — 5, 2-е — 3, 3-е — 1) мы быстро получили результат — Алексей Варламов «Рождение». Прекрасная молодая вещь, в которой главное для меня идея и путь прихода к Богу.

Все это будет держаться в тайне до понедельника, надо немнож­ко на­пакостить Букериаде.

Закончили наше собрание около 12 ночи. Присутствовали Ефим Лямперт, Игорь Зотов, Олег Давыдов, Виктория Шохина, в Ленинград звонили Золотаревскому и... Ефим, конечно, немножко тянул энергичную линию — Гандлевского и Сорокина.

30 ноября, четверг. Самое знаменательное — это звонок из «Юности»: С.П. присудили премию Катаева за его «Бульон». Меня это восхитило, ибо я с этим согласен. Занятно, что оттеснили учеников Орлова, которыми «Юность» заполнена.

Вечером состоялся Ученый совет с голосованием о том, что заведовать кафедрой может только штатный сотрудник. Похоже, что это акт против Е.Лебедева, он штатный сотрудник ИМЛИ, у Кузнецова.

Утверждали программу лит-ры XX века на кафедре В.П.Смирнова. Он от­ветил мне тем, что выбросили меня из учебных программ, где я стоял раньше. Это после того, как я вошел в школьную программу и Словарь Казака. Повторяюсь с чувством брезгливости.

1 декабря, пятница. Вечером был у Модестова. Квартира — книжный шкаф. Долго говорили о студентах-албанцах, о переводе. Дома Долли съела мои тапочки, привезен­ные из Багдада.

4 декабря, понедельник. Праздник Введения Богородицы во храм. В эти дни состоялся 3-й всемир­ный русский народный собор. Именно поэтому его участников пригласили на литургию с участием Патриарха в Кремле, в Успенский собор. Наверное, это один из значительных дней в моей жизни.

Бог дал мне на это время зрение, и я во время литургии разглядел и имена святых и их лица, и их одежду. Поразила и сама композиция живо­писи собора, законченность и вписываемость фресок, иконостаса, икон.

Я мало кого видел по сторонам, хотя стоял рядом с Крупиным и Бело­вым.

Я принимал причастие. Я не очень понял, в чем конкретность действия, но понял сердцем.

Все было очень близко: Патриарх, прислуживающие ему иерархи, даже его охрана.

После литургии я исповедовался и причастился из рук Патриарха.

А чего мне, собственно, было бояться исповеди? Я не лгу, не стяжаю. Я только умничаю и сомневаюсь. Под тканью, которой меня покрыл священ­ник, я сказал все.

Собственно, служба в Успенском соборе — это начало действия III-го Всемирного русского народного собора. Я просидел весь день в Свято-Даниловом монастыре и, конечно, услышал и узнал много интересного, но, в принципе, это, конечно, бесовское явление, и церковь взяла на себя светскую миссию как бы в предверии выборов дать возможность высказаться всем известным политическим лидерам: Лапшин, Зюганов, Жи­риновский, Гайдар, Черномырдин, Шумейко, Рыбкин, Михалков, Лужков, Рыж­ков и т.д.

Два обстоятельства были интересны: Патриарх прервал свою речь, дабы пожать руки прибывшему с опозданием Черномырдину и фронтальное рас­смотрение президиума.

Я сидел на балконе и сверху всех хорошо разглядел. Слева направо:. Свиридов Г., Петрова Т., Н.Михалков, В.Шумейко, Е.Панина, Черномырдин, митр.Кирилл, Патр. Алексий, Ганичев, Рыбкин, Лужков, кн. Дм. Мих. Шаховской, Бурляев, Распутин.

Из них не менее 7 членов КПСС. Самый богатый человек в России — Чер­номырдин и нищий Распутин, гении, нувориши и нищие. А Шумейко, а Рыбкин — бесы. А Михалков с его скандалом из-за денег Фонда, которые он отдал в траст...

5 декабря, вторник. На семинаре выступил В.И. Белов. Я почему-то отчаянно волновался за его медлительную манеру. Покоряет его бесхитростность и правдивость. «Я не очень хорошо выговариваю, потому что у меня искусст­венная челюсть» и т.п. Много говорил об ответственности русских перед Судьбой и о технологии письма.

В 15ч. ходил на семинар Бек. Прекрасные стихи Саши Авдеева. С ка­ким трудом я додержал его до 3-го курса. Однозначно коснулся этого снобистского семинара, но очень простые стихи. В его стихах, по ор­ганической, взрослой повадке что-то предвещает очень крупное явление. Если только бросит пить!

Вышла «Н.Г.» со статьей «Антибукер». Все произошло, случилось, но счастья нет. Чего мне надо? Редактирую роман. Он, кажется, плох, да вдо­бавок ко всему потеряно 2 страницы — начало второй главы.

B.C. по-прежнему находит в себе силы, чтобы жить. Слава Богу, се­годняшний, вторичный диагноз не подтвердился, не рак.

6 декабря, среда. Утром сидел дома и до 12 учил язык и писал дневник. В первом часу пошел к метро и по дороге у стенда с газетами увидел такую сцену. По­жилая женщина читала вслух газету своему мужу. Это была восторженная статья о Волкогонове.

Вечером TV передало: Волкогонов умер в возрасте 68 лет. Впервые у меня нет жалости по поводу смерти человека. Сам фронт массы его книг, тиражи тоже не говорят за не­го — институт, холуи.

7 ноября, четверг. В 15 ушел вместе с Л.И. в Пушкинскую библиотеку на вечер В.М.Сидорова. Поэт он, конечно, не самого первого ряда, философ путаный, но его рассуждения о сегод­няшнем дне интересны: у России последний выбор. И выбор — это не го­лосование, а состояние общества.

«Вечерний Клуб» поместил статью Жени Некрасова об «Антибукере». Что пресса скажет еще?

Сегодня высказался о романе Владимова Ал.Михайлов-старший: в год 50-летия Победы апологетика Власова — кощунственна.

8 ноября, пятница. День: в 9.30 у Лены Ивановой — у нее умерла мать, тетя Валя, тетка Валентины Сергеевны. Старушка лежала вся об­тянутая кожей, но лицо ее меня не пугало. Это было спокойное, умиро­творенное лицо. В 12.00 я заехал в Институт, был на Поварской. На заседании Исполкома в том числе речь шла о письме СП России президенту. Они тре­буют имущество и Институт. В общем, одна подлость и гадость. От­метить бы, что в руководстве СП ни одного классного писателя. Бездарь и есть бездарь.

Вечером был на д.р. у Сиренко на ул. Радио. Прелестный капустник, фуршет. Я сказал несколько слов и подарил «Марса»,

10 декабря, воскресенье. Утром звонил Илья Кириллов. В свое время, два года назад, я послал его в Кельн, как представителя русского меньшинства в нашем институте. Он писал в «Дне», был привер­жен русской идее. Теперь Илья хочет уехать в Германию как политический изгнанник. Звонил, чтобы я устроил вечер Сергея Ковалева, так называемого правозащитника. Нобелев­ской премии, которую он считал лежащей у себя в кармане, ему не дали. Сергей Ковалев баллотируется в Думу, по Чертановскому округу. Сопер­ник у него Олег Румянцев. Хочет во вто бы то ни стало провести этот вечер в Литинституте до 17-го, до выборов. Этого они не дождутся.

Накануне, в субботу, которую мы работали, поругался с Союзом писате­лей РФ. Мы договорились проводить вместе Всероссийское совещание моло­дых писателей. Все переиграли. Вместо конца января, быстро-быстро, в Переделкино 11 декабря. Всего 30 человек, из ближайшего центра. Спон­соры — афганцы — хотят перед выборами тоже отсвистать.

Выборная суета усиливается. У станции метро «Университет» висит аэростат «Го­лосуйте за Артема Тарасова». Того самого, который как предприниматель прославился в начале перестройки. Нынче он экономист!

Весь день занимался второй главой «Гувернера». По-моему, плохо и торопливо.

13 декабря, среда. Вчера к 17 ч. ездил в СП России на открытие выставки иллюстраций к «Тихому Дону» М.А.Шолохова и на вечер, посвященный 30‑летию со дня вручения М.А. Нобелевской премии. Все те же круглощекие начальники, ничего по сути не читавшие и не читающие и ничем, кроме «любви к Рос­сии» не знаменитые. Это как мой С. Когда я говорю ему, что надо работать, он говорит мне, что «любит до слез Россию и страдает».

Были: Ганичев, Мелентьев, Алексеев, Лыкошин, Осипов и т.д. Говорил тот же умница П.Палиевский и Л.Колодный, сделавший, конечно, мировое от­крытие, сразу долженствующее прекратить все шепоты о плагиате Шолохова. Сын Шолохова Михаил прочел потрясающее пивьмо к своей матери. Здесь — интрига московских писателей, многие названы по фамилиям,

Все два дня мучился, внутренне готовясь к выступлению, и произнес не­большой спич с тезисом: «За что наша интеллигенция ненавидит Шолохова?» Собою я доволен. Сказал. По мере того, как я говорю все резче и резче, мне все легче.

Читаю Владимова — «Генерал и его армия».

23 декабря, суббота. Бросил взгляд на дату своей последней записи. Вчера вечером позво­нил Женя Капишин, с которым мы вместе учились в Академии, и сказал:

«Умер Валера Юдин. Умер в своей постели, тихо и незаметно. Сломали дверь больше чем через неделю. По подсчетам, умер он числа 13». Смерть эта меня потрясла, как не потрясла смерть Визбора, моего тоже, если не друга, то человека, с которым была прожита молодость. С Валерой-то вместе было прожевано немало еще со времен Академии, У меня остался его Бахтин, у него много подписанных мною книг. Надо быть готовым всегда, и мои существенные планы в любой момент могут оказаться неосуществленны­ми: книга о литературоведении, том мемуаров и еще роман о В.И.Ленине, который я обещал издательству.

Теперь по порядку.

В воскресенье состоялись выборы, принесшие победу коммунистам, и в понедельник в институте я отгулял день своего рождения. Утром в день вы­боров позвонила Чудакова и предложила сделать прогноз. Ошибки. Переходят 5-процентный барьер: коммунисты, ЛДПР, «Наш Дом». Гайдару я дал 1,5 мл.избирателей, Федоровым по 1,5 мл., Яблоку — 4, женщинам — 7. На самом деле прошли барьер 4 блока: Зюганов, Жириновский, Черномырдин, Явлинский. Но ведь и я ему по-человечески сим­патизировал, но полагал, что и все видят, что этот умный перенек не име­ет ясной позитивной программы и играет сразу в две руки: разным группам людей вселяет разные надежды. Это лидер мелкой буржуазии.

На следующий день встретил свой день рождения. Отделался я от всего малой кровью, организовав все веселье в столовой Литинститута. Было че­ловек 90 — для многих это был еще и праздник победы на выборах, многие пришли, зная, что я сочувствую коммунистам и они мне сочувствуют. По крайней мере накануне выборов, в субботу в «Правде» появилась моя статья «Россия может избежать второго политического затмения». И, оценивая со­бытия, кстати, от имени ЦК КПРФ, меня поздравил с 60-летием Г.А.Зюганов.

Присутствующих не отмечаю, но заведу папку со своим «праздником». Кстати, мысль об этой папке навела меня на то, чтобы написать еще одну книжку своих мемуаров. И еще раз кстати: это уже сегодняшнее событие -позвонил мне С.В.Михалков, которому я подарил свои «Огурцы» во вре­мя гулянки на Поварской (об этом дальше) и сказал: книжка о писателе и безусловно останется в литературе. Ругал обложку, говорил, что на­до добавлять и выпускать серьезной большой книгой в твердой обложке. Особенно хвалил мою речь о Фадееве.

На следующий день после моего дня рождения, 19 декабря проводил семинар. Обсуждали Сашу Родионова, внука Ан.Гребнева «Во сне сго­рело у меня платье». Чувствуется, что парень талантливый, но опять аэропортовские игры в народность...

В четверг, 21 декабря, в 14 часов, как обещал мне Т.И.Пулатов, сос­тоялось — о как я боюсь этих слов — мое чествование в Содружестве Пи­сательских Союзов на Поварской. Бывший знаменитый кабинет Маркова, стены, завешенные коврами с вытканными на них портретами восточных классиков. Если бы была жива мать! Но не было даже Вал.Серг., потому что в этот день у нее был диализ. Было два параллельных стола. Я очень жалею, что не взял микрофона и не записал всех речей. Все-таки за од­но могу поручиться, что большинство говоривших были искренни. Основной тезис — меня, слабого и в душе переменчивого человека — хвалили за стойкость, за верность, за умение делать дело, работать и держать слово. Бондарев сказал, что видит во мне одного из крупнейших сов­ременных писателей. Были: С.В. Михалков, Пулатов, Ю.В.Бондарев, А.Кешоков (не говорил), Р.Г.Гамзатов, Я. Козловский, Н.И. Старшинов, В.Г.Распутин, Вл. Анар, В. Костров, Ю.Т.Гри­бов (нынче он работает в «Красной звезде») и довольно много других: Крупии, Ниязи и т.д. Из институтских был Лева Скворцов, Серг.Петр., Серг.Мартынов, который спел для меня под аккомпанимент гитары песню. Дикие куплеты пел наш физрук В.А.Тычинин на мотив «Сиреневый туман». Закончилось все около 16.

Около пяти ко мне в кабинет — я вернулся на работу, потому что в 19.15 на Таганке было вручение «Антибукера» и, с одной стороны, мне надо было пару часов где-то перекантоваться, а, с другой, я во что бы то ни стало хотел к своему черному костюму первый раз в жизни на­деть рубашку со стоячим воротничком и черную бабочку; прихоть и про­тест какого-нибудь пародиста Иванова, который отсвечивает, изображая из себя джентльмена и являясь злодеем, — итого около 17 ко мне явился Илья Кириллов и долго нудил, требуя за один день акаде­мическую справку. «Я бы стал на колени перед Кельнским собором и целовал землю». Я пытался объяснить ему, что он бросает под колеса свою судьбу и может быть готовым только на роль «мальчика на автозаправке». «Илья, вы понимаете, что без меня вы никогда бы в Германию первый раз не уехали». «Только это и останавливает меня написать о вас, а заказы были и их готовы уже были оплатить долларами»» Не знаю, подействовали ли на него мои резоны, но в субботу он позвонил и изви­нился за тон и т.д. Главное, не дать гневу себя увлечь!

В девятнадцать часов я вносил свою бабочку и черный пиджак в «Московский коммерческий клуб» в ресторан «Слобода» на Большой Коммунисти­ческой возле Таганской площади. О всей этой истории достаточно подробно писала «Независимая газета» — вручение «Антибукера». В своей речи, ко­торая у меня была в кармане, я говорил, почему я ввязался в эту кутерь­му. Отдельные фразы были адресованы В.Третьякову, который в интервью накануне допустил некоторые пассажи об участим Литинститута в этом со­бытии. Речь эту я не произнес, решив не читать, а в пределах написанно­го импровизировать (речь где-то в бумагах, и ее я не переписывал).

Церемонию начал В.Третьяков, следующим был я. Виталий отклонился от главной причины — мы все недовольны коррумпированным «Букером». Все это наверное будет в «Независимой». В своем выступлении я подчеркнул эту мысль.

Занятны были встречи с Аллой Марченко. Она посмотрела на меня, как на льва, который бросается на овечку. Я сказал: «Алла, мы сражаемся с идеями, а не с людьми?» Аналогичная встреча произошла и с Натальей Ива­новой, именно о ней говорил Булгаков «со скошенными к носу от постоянного вранья глазами». Но в жизни она все же мила.

Еда была изысканная, но маловато. Было ли мое любимое мороженое и пюре — не дождался: валился с ног, устал.

22 декабря, пятница. Вручение призов по конкурсу «Умное сердце» (А.Платонов) «Московского железнодорожника». Обычная операция патриотов: наградили своих — Распутин, Белов, Крупин и Сережа Сибирцев. Тем не менее, люди были свои, все по-русски сидели, еда была вкусная, сытная и ее было достаточно.

27 декабря 95. вторник. Похоронили Валерия. Это было ритуальном зале при Боткинской больнице, где мы хоронили Ю.Томашевского. Собралось человек семьдесят. В этой смерти и похоронах все трагично. Гроб не открывали. Трагичной оказалась судьба наследства. Я представляю, что эти книги и уже ничего не стоящую мебель вывезут родные в Киев, но именно эти книги нужны только специа­листу и купит их только специалист. Квартира уйдет так называемой доч­ке, которая, кажется, еще и не знает, что умер отец. Валерий тогда ра­ботал в ЦК и не хотел доводить до суда дело о мнимом отцовстве, удоче­рив приплод одной певицы из театра Оперетты.

На панихиде говорил я и Капишин. Валера, действительно, был замеча­тельным человеком, высоко несшим знамя дружбы. Если я действительно совершенствую себя уже в моем преклонном возрасте, то раздел «дружба» идет по Валере. Поминки были в Доме Актера. Все говорили, прощаясь со своей молодостью и совсем не радуясь, что жизнь дала им еще кусок баловства. Было много старых знакомых: В.К. Егоров, Казбек. Огромный и уже совсем взрослый Артем — племянник Валеры. Пятьдесят четыре года. Воистину, все точные формулы уже захватили поэты «Милый мой, ты у ме­ня в груди».

Все время думаю о прошедших выборах. Власти, проиграв их, затевают что-то новенькое.

Читаю Дженнифер Джонстон — мать моей учительницы Сары. Почти муж­ской роман, который мог бы написать и я.

28 декабря, среда. Вручили значок «Почетный работник высшего образования России». Це­ремония происходила в Комитете. В старости все эти желанные радости (20% прибавки к зарплате) уже не имеют прежнего значения. Днем на­писал страницу представления для Изюмова. Они хотят наградить меня какой-то премией и попросили самого написать «за что». Мой фрагмент должен войти в статью Изюмова — под статью я и написал, обозвав себя русским националистом.

B.C. страдает и ездит на диализ. Сейчас у нее идея-фикс — поехать на фестиваль в Берлин — не выпасть из тележки. Ее воля к жизни меня потрясает, я бы сдался. Смерть ходит над христианами, и они ее любят.

Вечером был в библиотеке у Стахевича, а потом долго говорил с С.П. Это был редкий случай его откровенности. Сердце за него болит.

Вчера вечером побил собаку, всю ночь до утра думал об этом, запом­нила ли она зло. Переживал. Дал себе слово — больше не буду.

31 декабря, воскресенье. Пишу около 21, уже началась программа Киселева. Весь день занимался хозяйством, ходил в магазин за хлебом, свеклой и т.д. Впрочем, и вчера занимался тем же — стирал белье и убирался. Вообще, перепады моей жизни фантастические: стирка, грязные руки, раздражение, а потом надел серый костюм и пошел на ежегодный новогодний прием в Кремль. На этот раз B.C. осталась дома, и поэтому я остался до самого конца и су­мел рассмотреть все, чего не успел рассмотреть раньше. В конце этого был зал с прекрасной едой на столах. Удручали лица — мелкие и суетные. Весь вечер неумолчно гремела музыка. Я отношу это к тому, что собравшиеся люди не знали, что сказать друг другу и пользовались эстрадными штампами, как формула­ми общения. Надо сказать, что Сталин был более требователен к программам, которые разыгрывались на кремлевских банкетах. Звездой вечера, который я описываю, стала вульгарная певица Аллегрова, и все, что происходило на сцене банкетного зала, несло на себе неистребимый налет вульгарности. Пошлые, кричащие голоса, банальные, из подворотни, смыслы.

В зале я не видел писателей, крупных оперных артистов. Любовь к теле­визионной узнаваемости — телевидение, как бог нации, — к банальным, верняково примелькавшимся людям. Напротив меня за столом сидел с женой Кобзон, для которого немыслимо было бы попасть на прием к президенту в Аме­рике.

Две речи произносились в самом начале: Лужков, без бумажки, уверен­ным голосом победителя говорил о том, что в Москве стало и становится лучше и лучше. Об этом же по бумажке говорил Ельцин. С точки зрения этого зала все было совершенно справедливо. Но когда я думаю о нищих, сидящих в каждом московском переходе метро, думаю о стоящих за­водах, разрушенном военно-промышленном комплексе, о городских и районных закрытых театрах, я думаю о лживости этих речей.

Несколько наблюдений, связанных со сбором гостей в верхнем фойе: рас­терянный, крошечного роста Шахрай, так рвущийся в самые первые лица государства. Интересная сцена, как почти интуитивно в Центре зала услышишь, не отслушаешь — собрались Захаров М., Жириновский и Боровой. На каком из языков, интересно, они говорили?

И последнее наблюдение: в прошлом году сидящий где-то в центре зала адвокат Андрей Макаров был героем вечера, выиграв конкурс веса — 167кг, потом шла Зыкина и Ельцин. Ныне его поместили за 87, 85-м столом (всего, объявили, столов 92) и он оказался сразу же у дверей, через которые входили гости.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги