До новой встречи

Василий Кукушкин – До новой встречи

1

Тяжелый танк протиснулся между каменными столбами ограды старого парка, в нескольких местах разбитой снарядами. Обогнув трехгранные зубья надолб и глубокий ров, он пополз по аллее, оставляя на мокром песке глубокие отпечатки гусениц. В конце аллеи танк резко остановился перед зданием с белыми колоннами, выщербленными ветрами и дождями.

Из люка высунулась рука в кожаной перчатке и осторожно доставила солдатский вещевой мешок. Вслед за мешком появилась голова в танковом шлеме, а секунду спустя — рослый человек в белых бурках и коротком полушубке, опоясанном ремнями. На полевых офицерских погонах поблескивали три большие звезды.

Это был известный на Ленинградском фронте командир гвардейского танкового полка Алексей Андреевич Камчатов.

— Поторапливайтесь! — крикнул он в раскрытый люк. — Опаздываем…

Из люка показалась голова в лохматой ушанке. Камчатов, широко расставив ноги, легко вытащил наверх подростка в солдатской шинели. Забинтованная левая рука подростка покоилась на перевязи. И все же, даже в военной форме, он выглядел школьником.

— Приехали, — тихо произнес Камчатов и долгим взглядом посмотрел на здание. В простуженном голосе полковника исчезла прежняя суровость. — Здесь, Вадим, будешь жить и учиться.

Вадим щелкнул каблуками, взял под козырек.

— Товарищ полковник, разрешите обратиться.

Еще днем Камчатов ответил бы по-воински. Сейчас же он не мог сдержать свои чувства, усталое, задумчивое лицо осветила мягкая улыбка. Так смотрит отец на удальство сына. Вадим понял полковника и уткнулся лицом в его полушубок, забыв, что по уставу младшему сержанту так вести себя не положено.

— Настало время, Вадим, выбирать профессию, — стараясь не выдать своего волнения, говорил Камчатов. Твердый в своих решениях, он давно уже был обеспокоен судьбой мальчика. Отправить его в детский дом — по возрасту не подойдет, в техникум — не дотянул полторы зимы. Решать же было необходимо, — паренек, прижившийся у танкистов, третий год деливший с ними все тяготы фронтовой жизни, переходил, что называется, в «опасный возраст». На днях старшина включил мальчишку на табачное и водочное довольствие, хорошо, начальник штаба заметил и вычеркнул его фамилию из списка.

Наверх бесшумно выбрался экипаж командирской машины. Танкисты молча прислушивались к прощальной беседе.

Камчатов поднес близко к глазам светящиеся наручные часы, нахмурился:

— Быстрее, по-солдатски…

Водитель танка, молчаливый украинец Овчаренко, крепко обнял Вадима, поцеловал в лоб и подтолкнул — точно передал — башенному стрелку, а тот — радисту. Танкисты, провожая приемыша полка, совали ему в карманы свои солдатские подарки.

Первым спрыгнул на землю командир. Вадим намеревался последовать за ним, однако полковник недовольно замахал рукой: малейшее неосторожное движение могло разбередить рану.

— Подожди, малыш, — Овчаренко кивнул башенному стрелку. Два солдата опустили Вадима на землю, радист подал мешок.

От площадки, где остановился танк, к парадной вела дорожка, густо посыпанная крупным морским песком. Камчатов быстро взбежал по ступенькам, распахнул дверь. На улицу вырвался сноп света и острым клином упал на дорожку и деревья. Вадим отстал от полковника, оглянулся. На танке, тесно прижавшись друг к другу, махая шлемами, стояли танкисты. Он шагнул было к ним — обнять их еще раз, пожать руки — и остановился. В темноте раздался протяжный свисток, кто-то крикнул:

— Закрывай дверь!

Из-за кустов выскочил маленький человек, обеими руками придерживая полы плаща.

— Демаскируете государственный объект, а еще военные! Отправлю к коменданту…

— Протри глаза, — цыкнул на него Вадим. — Не видишь, с кем говоришь? Полковника к коменданту отправит, вот герой!

Разгорелась ссора, но полковник окликнул Вадима, пропустил его вперед и плотно прикрыл дверь. На улице стало темнее прежнего, старинный дом с наглухо замаскированными окнами казался нежилым.

В вестибюле Камчатова и Вадима встретил дежурный — худощавый, шустрый паренек в ладно пригнанной шинели ремесленника. Он по-военному ответил на приветствие и предложил полковнику стул. Вадима же сесть не пригласил. Вежливый с поздними посетителями, он, видимо, не забывал про первый пункт в инструкции по дежурству — «проверить документы». Словно выбирая, он долго сравнивал корочки офицерского удостоверения и солдатской книжки. По его нерешительным жестам трудно было понять, какой из документов ему больше приглянулся.

Вадим угрюмо осматривал помещение. Здание, в котором разместилось сто двенадцатое ремесленное училище, было старинной постройки. В вестибюле дубовые панели, прореженные инкрустациями из белого мрамора, доходили до самого купола. Позолоченную люстру держала якорная цепь. Вадим насчитал на трех ободках сорок восемь лампочек, горели же только две. На второй и третий этажи вела широкая деревянная лестница, кромки ее ступеней, окованные истершимся железом, блестели. Не задумываясь, не жалея, Вадим подарил бы дежурному перочинный ножик в перламутровой оправе — целое богатство для подростка: пять лезвий, вилка, консервный нож, штопор, набор инструментов для чистки ногтей. Сказочный подарок! И за что? Лишь бы дежурный нашел какую-нибудь серьезную погрешность в документах. В сознании мальчика теплилась еще одна надежда: время позднее, может, никого из начальства училища не окажется на месте, тогда командировка на ученье отложится на полгода, не меньше. Камчатов ждать не может, каждая минута у него расписана. Гвардейский танковый полк направлялся на новый участок фронта. Камчатов не оставит сына полка, если не убедится, что он сдан в надежные руки.

Напрасная надежда! Дежурный вернул документы, замкнул парадную и спрятал ключ в шинель. Втроем они поднялись на третий этаж и еще выше — по винтовой лестнице — в мансарду. У двери, обитой войлоком, дежурный остановился, постучал и доложил:

— Николай Федорович! К вам двое из гвардейского танкового полка.

Комната директора училища представляла собой обычное во фронтовом городе жилье руководителя завода или учебного заведения. У окна, закрытого синей шторой, стоял стол, на нем пачки книг, перевязанные изоляционной лентой. Слева от двери была раскинута походная брезентовая кровать, а посередине комнаты стояла чугунная печурка-времянка с перекидной трубой. Пламя, выбивавшееся сквозь дверцу, полосами освещало небольшую часть комнаты. Навстречу гостям с кресла поднялся невысокий, широкий в плечах человек.

Вспыхнула небольшая лампа. Привычным жестом директор распрямил складки на гимнастерке из плотного сукна, поправил орденскую колодку, гвардейский знак. Теперь можно было рассмотреть его моложавое лицо и глубокий шрам, наискось прорезавший весь лоб. Голова же была совсем седая.

— Рудов — директор училища. Раздевайтесь, здесь тепло.

— Я ненадолго. — Отстегнув на полушубке крючок, Камчатов крепко, по-солдатски пожал руку директора и, грузно опираясь на спинку стуча, назвал себя.

— Известная на Ленинградском фронте фамилия, — сказал директор, пододвигая стул гостю, — прошу. Располагайтесь по-домашнему, у нас в училище гвардейский обычай: выпьем чайку и о делах поговорим. Механические мастерские не те, что были до войны. Еще в первом военном сентябре пикирующие бомбардировщики разбомбили старый корпус. Трудновато, но управляемся, военным не отказываем. Фронтовики к нам часто наведываются. Поднатужимся, постараемся и вам помочь.

Вынув из тумбочки электрический чайник, он налил из ведра воды и начал торопливо распутывать шнур.

— На обратном пути из Берлина забегу побаловаться чайком, — сказал Камчатов, улыбаясь. — А сейчас, простите, не могу. Я к вам по делу и весьма неотложному, — просьба всего нашего полка.

— Не беспокойтесь, сложные операции — чистовую проточку карданных валов, нарезку шестерен — выполняют выпускники. Не было еще случая порчи. Любят ребята фронтовые заказы.

Вадим неприязненно поглядывал на директора. Тяжелое для него объяснение приблизилось.

— Танки у нас в порядке. Хотим определить к вам в училище воспитанника полка. — Камчатов положил руку на плечо мальчика. — К сожалению, рано пришлось ему понюхать пороху. Годы идут, пора ему не воевать, а изучить ремесло, к токарному делу он имеет пристрастие.

Заметив, что директор недоверчиво смотрит на перевязанную руку Вадима, Камчатов поспешил рассеять сомнение:

— Рана пустяшная, недели через три повязку можно снять. В медсанбате мы не хотели его оставить: выпишут, опять к какой-нибудь воинской части прибьется. Солдатское сердце доброе, тоскует оно по детишкам. Плохо, если Вадим рано станет взрослым, да и боюсь, что избалуется.

Николай Федорович Рудов, сам участник трех войн, понимал: нельзя отказать в просьбе танкистам. Да и как сказать полковнику, что прием прекращен до осени? Конечно, дело не в приеме, паренька учить надо. Но директора страшило, что этот подросток в солдатской шинели с явной неохотой покидает свой полк. Посматривая на Вадима, он думал: такой не будет учиться, сбежит. Вопрос только времени — через день, неделю, месяц. И будет он, директор, в ответе перед танкистами. А принимать в ремесленное воспитанника полка все же надо.

— Хочешь учиться на токаря?

Вадим молчал. К чему эти вопросы? Ответь, что не согласен, ничего не изменится!

— Токарей-универсалов готовим, — повторил Николай Федорович. — Ну, что же ты молчишь?

— Приказано учиться, — уклончиво ответил Вадим. Николай Федорович кивнул головой, дело обстояло не так уж плохо. Перед ним стоял паренек честный, прямой. Открыто он выражал свое нежелание уходить из полка!

— Желаешь стать мастеровым?

— Приказано учиться, — упрямо твердил Вадим.

— А твое желание?

— Хочу в полк. В такое время всем порядочным людям положено воевать.

Это было сказано резко, но искренне, с большой убежденностью. Камчатов мягко поправил Вадима:

— Если все воевать станут, кто же тогда, Вадим, будет растить хлеб, шить шинели, сапоги, строить самолеты, танки, орудия, кто же станет изготовлять боеприпасы? Солдат силен, когда вооружен, сыт, одет.

В горячности Вадим допустил оплошность. За такой ответ на политбеседе над ним крепко бы посмеялись! И, вспомнив высказывания комсорга полка, повторил его слова:

— Хорошо действующий тыл — добрая половина победы, это правильно. Но я предпочитаю воевать, такой у меня склад характера.

В то время над родной Москвой, над старинными кремлевскими стенами часто гремели победные салюты в честь русского оружия. Военные дороги из Советского государства прокладывались на Бухарест, Будапешт, Софию, Варшаву, Кенигсберг. Офицеры изучали карту Берлина. В Кремле Главнокомандующий Советской Армии Сталин и его помощники составляли стратегические карты решающих сражений и готовили страну к новому наступлению в труде. Там, где побывал враг, остались руины и пепелища.

Пятнадцатилетнему подростку трудно было заглядывать в будущее, трудно было понять, что в скором времени стране потребуются сотни тысяч, миллионы рабочих высокой квалификации. Камчатов догадывался, какая борьба происходила в сознании Вадима. Гвардейский полк на весь фронт славился крепкой солдатской дружбой. Уйти из полка не менее тяжело, чем уйти из родной семьи. Сколько он помнил случаев, когда из боязни попасть в другое подразделение танкисты скрывали ранения, бежали из медсанбатов. Приходилось кавалеров многих орденов строго наказывать, учить, что патриотизм без настоящей воинской дисциплины немыслим. А Вадим, хотя и в шинели, но все равно мальчишка.

— Значит, не хочешь учиться, — хмуро сказал директор.

Камчатов насупился. Нужно было сгладить впечатление от слишком резких ответов Вадима, во что бы то ни стало убедить директора зачислить мальчика в училище.

— Вы не сомневайтесь, товарищ директор, — говорил он, прижимая мальчика к своему полушубку. — Он парень старательный, артельный, приживется…

…Три года назад, в не по-осеннему солнечный день батарея Камчатова (войну Камчатов начинал артиллеристом) проходила через Пушкин. Дым пожарищ висел над городом. Разрывы снарядов рушили в дворцовых парках старые дубы. Подстегивая и без того разгоряченного коня, Камчатов помчался к Екатерининскому дворцу. На тихой улице, выходящей в парк, стоял его дом, но уже издали Камчатов заметил обвалившуюся крышу и открытую дверь на третьем этаже. Запомнил на всю жизнь почтовый ящик, из которого торчал кончик газеты. В этом доме до войны жил он сам, его жена и дочь.

От углового деревянного флигеля отъезжала полуторка. На пианино стояло деревянное корыто, из-за борта виднелись ширма, кухонный стол. Пожилая женщина сидела на узлах, держа на коленях глиняный горшок с чахлым цветком. Увидя Камчатова, она крикнула:

— Все там!.. — и, заплакав, женщина показала на груду развалин.

Если бы не батарея, если бы не надо было вести огонь по наступающим фашистам, Камчатов кинулся бы к этим бесформенным глыбам. Родной дом, где он родился и вырос, стал могилой его жены и дочери…

А потом к полку пристал этот мальчуган. Шло время, одинокий полковник часто задумывался: не усыновить ли ему Вадима. Но продолжалась война, он каждый раз откладывал свое желание до лучших дней. И вот теперь в тревоге за судьбу мальчика уговаривал директора:

— Не сомневайтесь, все будет в порядке. Полк его направляет на учебу. А у танкистов ослушание полку равно дезертирству.

Вручив директору конверт с документами, Камчатов снова положил руку на плечо мальчика.

— Помни, Вадим, свою полевую почту. Кончится война, подойдет призывной год служить кадровый срок — милости просим.

Шумно захлопнув полевую сумку, Камчатов шагнул к выходу. Вадим стоял у печурки, слегка повернув голову к двери. В шинели с обгоревшей полой и рукой на перевязи он казался таким несчастным, таким обездоленным! Нет, это было невозможно так просто взять и уйти. Внезапно мальчик бросил на пол мешок, кинулся к полковнику.

Вздохнув, Камчатов присел около двери на стул и обеими руками притянул к себе мальчика за голову.

— Ну что, что, дружок, — бормотал он, смущаясь собственным волнением. — Все будет в порядке, а где, брат, война, там и разлука…

Чтобы не мешать прощанию фронтовиков, Николай Федорович взял со стола первую попавшуюся книгу. И дверь хлопнула, а потом на улице загудел мотор, дрогнули стены, где-то в разбитом окне задребезжали осколки стекол. Вадим отогнул край синей шторы. Танк, освещая затемненными подфарками путь, уходил в глубь аллеи. На темном небе далеко-далеко скрестились и разошлись, словно прощаясь, прожекторные лучи.

2

Изолятор находился в подвале главного корпуса. Сохраняя солдатское достоинство, Вадим скупо отвечал на вопросы любознательного провожатого, от которого узнал, что по условиям военного времени ему придется прожить две недели в карантине. Через механическую мастерскую дежурный (фамилия его была Митрохин) вывел Вадима на черную лестницу. Ощупью, держась за стену, они стали спускаться по скользким ступеням:

В подвале Митрохин включил свет, попросил новичка обождать, а сам отправился на поиски врача. Сняв с плеча вещевой мешок, Вадим присел на скамейку и внимательно осмотрелся. Отсек напомнил ему командный пункт, когда танковый полк держал оборону у Медного озера; там они занимали подвал административного корпуса кирпичного завода. Здесь были такие же маленькие окна, заложенные камнем и мешками, плотно набитыми песком, и в середине оконных проемов — стальные щитки с прорезью для пулеметных стволов. Меблировка тоже была фронтовая — парковые скамейки, круглый стол, несколько табуреток и обветшалое кресло с продавленным сиденьем. В следующем отсеке находилась душевая. Действовали, видимо, три крайних душа в правом углу, отгороженные тяжелым брезентовым пологом. В душевой было теплее, и Вадим решил ждать врача там.

В тепле его потянуло ко сну. Боясь задремать, он тихонько стал напевать: «Где эта улица, где этот дом» и все-таки задремал и очнулся только когда на лестнице послышались легкие шаги, и в душевую вошли две женщины в белых халатах. Вадим определил: полная, голубоглазая — врач, она заметно прихрамывала на левую ногу. Ее сопровождала девушка среднего роста, стройная, по-весеннему загорелая — не иначе как медицинская сестра. Голос у старшей был мягкий, спокойный.

— Что это у вас с рукой?

Вадим пожал плечами, — пустое, не стоит обращать внимания.

— Ох, да я вижу, вы не из разговорчивых. Ну что же, давайте познакомимся. Ольга Николаевна Карельская — врач училища, а это моя помощница — Варя.

Варя скрылась за пологом. Загремел таз — очевидно, попал ей под ноги. Долго и однообразно гудели трубы, наконец, из среднего душа, захлебываясь, забила вода. Над пологом медленно поднимался пар и расходился по потолку, запотели лампочки, в отсеке стало сумрачно и запахло баней.

Вписав новичка в алфавитную книгу, Ольга Николаевна принялась заполнять лечебную карточку. Вадим отвечал вяло. В медсанбате проще: спросят фамилию, полк, роту, а тут целая анкета. Жизнь в училище начиналась для него скучно, неинтересно.

Варя откинула полог и, смахивая рукой светящиеся в волосах капельки воды, пригласила:

— Можно мыться.

Вадим мрачнел все больше и больше. Эти карантинные процедуры… Даже обидно, встречают фронтовика как беспризорника. Да и неудобно раздеваться в присутствии девушки. Здоровой рукой он приподнял гимнастерку, нательную рубашку:

— В пулковский телескоп не увидите блошиного пятна.

— У нас в сто двенадцатом ремесленном училище, — спокойно ответила Ольга Николаевна, — свои обычаи. Все живущие в интернате проходят карантин. Извольте, Вадим, и вы подчиняться нашим правилам.

Слово «интернат» было Вадиму смутно знакомо. Из книг, прочитанных до войны, он помнил, вернее, догадывался, что это немного лучше рядового общежития. В интернате все-таки будет порядок, напоминающий военный уклад.

Строгость врача подействовала успокаивающе на Baдима. В этой полной, чуть прихрамывающей женщине он прежде всего видел офицера, а у офицеров медицинской службы — это-то уж он хорошо знал — большие права… Однажды полковника Камчатова лечили от простуды. Из медсанбата прислали девушку. Звание — младший лейтенант, а она вела себя как генерал, потребовала от полковника, чтобы он лег на сутки в постель. Адъютант отозвал ее в сторону, тихонько напомнил: неудобно младшему офицеру приказывать старшему по званию, но она нисколько не смутилась:

— Я выполняю приказание начальника медсанбата! Полковник для меня сейчас — обыкновенный больной.

И улегся полковник. Дал себе заклеить всю спину горчичниками и выпил стопку какой-то дряни, пахнувшей спиртом, ромашкой и зубными каплями.

Вспоминая этот случай, Вадим торопливо стал раздеваться. Снял сапоги, портянки, взялся за гимнастерку и чуть не вскрикнул, — неосторожное движение острой болью отозвалось в руке. Он плотно сжал губы — танкисты такое ранение считают царапиной. Но скрыть боль не удалось.

— Задета кость? — участливо и тревожно спросила Ольга Николаевна. Снять повязку она не решилась: душевая — не операционная, осмотр раны приходилось отложить до утра.

— Ранение легкое, в мякоть, — сказал Вадим, a потревоженная рана нестерпимо ныла, и от переутомления кружилась голова. Чтобы не упасть, он прислонился к стене.

Ольга Николаевна помогла ему снять гимнастерку, нательную рубашку. Варя наложила клеенку в четыре слоя на раненую руку. Вадиму осталось снять брюки, а он медлил, хмуро поглядывая на врача. Этот взгляд ей был хорошо знаком по фронтовым госпиталям, все раненые безмолвно, одними глазами протестовали, если их пытались раздеть в присутствии молоденьких медицинских сестер.

Отослав девушку в медпункт, Ольга Николаевна и сама ушла в соседний отсек, где находилось общежитие карантина. Закрывая дверь, она слышала, как Вадим, шлепая босыми ногами по цементному полу, пробежал за полог.

В день приезда в училище Вадима Хабарова в изоляторе из четырех коек свободной была одна — та, что стояла под окном, забитым неровными обрезками горбылей. Из щелей, плохо заделанных ветошью, несло холодом, и Ольга Николаевна возмутилась: комендант снова не выполнил ее распоряжения — не заделал брезентом окно. В карантине находились три подростка — два брата Ростовых — Анатолий и Георгий из лужской деревни Белая Сирень. Накануне отправки в Германию братья бежали из родных мест, и после долгих скитаний им посчастливилось перейти линию фронта. Третьим был Антон Мураш. Железнодорожная милиция вытащила его из-под товарного вагона и отправила в сто двенадцатое ремесленное училище.

В тот день после горячего душа Антон чуть ли не сутки проспал в изоляторе. Проснулся он веселый, бодрый. Подозвал к своей койке братьев Ростовых и торжественно объявил, что себя назначает главным комендантом подвала, а их принимает под свое покровительство и милостиво разрешает Анатолию потрогать его мускулы.

Теперь, войдя в отсек, Ольга Николаевна удивилась: новички не поздоровались с ней, не встали с постелей. Это было странно, — три дня назад знакомство с братьями Ростовыми оставило хорошее впечатление. Младший из них, Анатолий, краснея, отвечал на ее вопросы — не курит ли он, не выпивает ли иногда, — разумеется, он не пил и не курил, этот голубоглазый, курчавый паренек, очень похожий на девушку. Другое дело Антон; тот держался развязно, пробовал даже грубить. Совершенно было ясно, что теперь в изоляторе верховодит именно Антон — рослый парень со смуглым лицом, с темными большими, задумчивыми глазами, Ольга Николаевна попросила его уступить койку новичку.

— Пацаны, — не вставая с койки, обратился Антон к Ростовым, — может, уважим докторшу, уступим ее любимчику местечко потеплее? Дадим в придачу одеяльце, пуховую подушечку. В постель будем подавать кефирчик!

— Встать! — приказала Ольга Николаевна. — И научитесь держать себя и разговаривать с людьми постарше вас, я вам в матери гожусь.

Она ушла искать коменданта. Когда Вадим, приняв душ, пошел в изолятор и поздоровался, он не обратил внимания на то, что на его приветствие никто не ответил. Молча он повесил шинель и мешок на гвоздик, потом сел на табурет, оглядывая помещение, заметил:

— Знатно, ребята, живете. Землянка генеральская.

— Генеральская? — Антон приподнял голову с подушки. — А ты в них бывал?

— В генеральских, — признался Вадим, — не приходилось, в полковничьих живал. Да все фронтовые землянки одинаковые. Разница лишь в боевых качествах, — на тех, что ближе к огню, бревен и балласта побольше.

Анатолий, державшийся в изоляторе более независимо, чем его брат, спросил:

— Так ты не из безнадзорных?

— Из военных, — степенно ответил Вадим. — Демобилизовался по возрасту и по случаю незаконченного образования.

— Руку, поди, здорово зашиб? — Анатолий сочувственно поглядывал на повязку.

— На фронте ушибов не бывает, — контузия и ранение, — не обижаясь, пояснил Вадим. — Я сам имею два, недавно в разведке третий раз царапнуло.

— По-настоящему воевал? — с некоторым недоверием продолжал расспрашивать Анатолий, усаживаясь на его кровать. За ним поднялась и остальные. Все четверо поместились на одной кровати, однако поговорить по душам не пришлось: Варя увела новичка ужинать.

— Покладистый малый, — задумчиво рассуждал Антон, — нам ровесник, а уже воевал, имеет три нашивки за ранения.

Понравился новичок и Анатолию. Он перевесил мешок Вадима на свое место и уже отогнул одеяло, чтобы поменять белье на койках, но «коменданта» возмутило подобное самовольство.

— Сиди, раззява, — Антон насмешливо оглядел Анатолия. — Кого докторша просила уступить койку? Давай-ка сюда вещички военного товарища.

В карантине Вадим пробыл одну ночь. Утром новичков в изоляторе навестила старушка, одетая в солдатский ватник, из-под которого торчали полы аккуратно подобранного белого халата. Глядя на подростков поверх очков, она сказала, что ее зовут Антонина Осиповна, и работает она в училище сестрой-хозяйкой. Антон, принявший было старушку за медика, от радости, что не будет осмотра, громко крикнул «порядок!», — этим словцом он выражал разные чувства — радость, одобрение, досаду, гнев.

Антонина Осиповна принесла приятную новость: неожиданно кончился карантин. Министерство прислало в училище телеграфный приказ: «Из учащихся подготовительного отделения, отставших по болезни, присланных отделами народного образования и горкомом комсомола, создать тридцать четвертую токарную группу». Директор приказал сестре-хозяйке срочно подогнать обмундирование четверым подросткам и перевести их из изолятора в общежитие.

Портновская мастерская помещалась в мансарде деревянного флигеля. Здесь в старые времена жила господская прислуга. Низкий потолок казался еще ниже потому, что две трети комнаты занимал верстак. На блоках свешивались электрические лампочки под плоскими колпаками. В центре верстака сидел портной, концы его пышной черной бороды уходили через распахнутый ворот под гимнастерку. Эта борода напомнила подросткам сказочного Черномора. Портной ловко приметывал заплату к брюкам.

— Опять к вам, Иван Спиридонович, — едва переступив порог, заговорила Антонина Осиповна, пропуская вперед новичков.

— К какому сроку? — деловито осведомился портной; голос его, женский, немного визгливый, рассмешил подростков.

Антонина Осиповна зашептала:

— Тише вы, человек большого уважения заслуживает. Работящий, один такую ораву обшивает, а у вас смешки.

Портной прислушивался, догадываясь, что о нем идет речь. Антонина Осиповна вытолкнула вперед Анатолия, словно только с него одного и нужно было снимать мерку.

— Срок жесткий. Хозяин приказал к утру обмундировать.

— В нашем доме вечная спешка, — беззлобно ворчал Иван Спиридонович, — живем словно на вокзале.

Закончив приметку заплаты, Иван Спиридонович слез с верстака; роста он был одного с Анатолием, только покряжистее. Профессиональным взглядом он окинул подростков, кому какой нужен размер обмундирования, и скрылся за манекенами. Брякая связкой ключей, портной долго возился у окованного сундука, не торопясь выкладывая гимнастерки и брюки.

В мастерской у Вадима настроение упало: заставят снять привычную армейскую шинель. Зато его сверстникам страсть как хотелось побыстрее надеть новенькое обмундирование. Первым к сундуку подошел Антон. Надев брюки и гимнастерку, он оглядел себя, и, видимо, остался доволен, но Иван Спиридонович нашел какой-то одному ему ведомый изъян и велел парню раздеться. Так были забракованы четыре пары обмундирования, только пятая оказалась на Антоне в самый раз. Ладно сидело новое обмундирование и на Вадиме. Заминка вышла с Анатолием — брюки были впору, но не повезло с гимнастеркой — длинны рукава. Он совсем было отчаялся, когда Иван Спиридонович заявил:

— Придется мерку снять…

Иван Спиридонович до войны работал с лучшими художниками Дома моделей. В училище он поступил на временную работу, да так здесь и остался. Частенько он грозил уйти и не смог покинуть хлопотное, беспокойное место, видя, сколько радостей ребятам доставляет форма. Так и сейчас: разве мог он обидеть младшего Ростова? Троих он одел, а четвертого оставил без обмундирования? Подгонка рукавов заняла у него полчаса. Антонина Осиповна сходила в кладовую, принесла ботинки и носки. В мастерскую подростки входили, одетые так: Вадим в военной форме, Антон в засаленном пиджаке, галифе и стоптанных рыжих бурках, на голове пыжиковая шапка с длинными ушами, Георгий в обветшалом макинтоше, Анатолий в полушубке и валенках, а вышли в одинаковой форме. На весь двор раздавался скрип их неразношенных ботинок, а на петлицах необмятых шинелей серебром отливали буквы и цифры: «РУ 112».

На следующий день новая токарная группа уже приступила к теоретическим занятиям.

Николай Федорович утром нашел на столе письмо.

На конверте не было почтового штампа, а на заявлении — адреса. Как оно попало к нему в кабинет, неизвестно. Подростка, о котором шла речь в письме, можно было бы взять в училище. В группе, где тридцать пять учеников, еще один не будет в тягость. Но как разыскать этого Евгения Шаброва? Замполит Андрей Матвеевич запросил адресный стол, не прописан ли Шабров в Ленинграде.

Во время большой перемены Николай Федорович поднялся в зал посмотреть, как привыкают новички, не обижают ли их «старые». Еще в дверях к нему подбежал Антон:

— Николай Федорович, вы прочитали мое заявление?

— Какое заявление? — Николай Федорович старался припомнить, когда к нему обращался этот подросток.

— О приеме в училище, — подсказал Антон, видя затруднение директора.

— Вы же приняты.

— Да я не про себя. У меня есть дружок — Евгений Шабров.

— Так где он?

— Только примите, а я его разыщу и приведу.

Антон кинулся было к лестнице, но Николай Федорович остановил:

— Про уроки забыли?

— И верно, забыл. Но не беспокойтесь, я до наук дошлый.

Несмотря на такую лестную характеристику, Антона с уроков не отпустили, однако в последнюю перемену он незаметно принес в класс и спрятал под столом шинель и шапку.

Новую токарную группу принял Евгений Владимирович Бушуев. Первое время новички побаивались своего мастера. Суровость ему придавали темные очки в роговой оправе. А когда он их снимал, то совершенно преображался. Невысокого роста, круглолицый, всегда гладко выбритый, с добрыми серыми глазами, он больше был похож на преподавателя, чем на токарного мастера.

Знакомство с мастером состоялось проще, чем представлял Вадим. В полку нового командира роты представлял начальник штаба. А в училище иначе, будничнее. Как только закончилась вводная беседа по специальной технологии, в кабинет не торопясь вошел Бушуев, остановился у стола и просто сказал:

— Ребята, я ваш мастер…

Евгений Владимирович записал фамилии учеников в книжку, потом спросил, нет ли к нему вопросов. Ребята переглянулись. Антон озорно крикнул:

— Сколько вам лет?

Евгений Владимирович ответил серьезно:

— Пошел двадцать седьмой год. — Видя кругом недоверчивые лица, он пояснил: — Первые тридцать пять лет я не жил, — угловой жилец. Вот почему и счет своим годам веду с октября семнадцатого года.

…Мальчиком у печей начал свою трудовую жизни Евгений Владимирович. В тот год солнце и степные суховеи сожгли озимые посевы, не дали взойти пшенице, на огородах до цветения пожелтела картофельная ботва. Толпы крестьян хлынули к заводским корпусам, в шахты. Прибавилось безработных на волжских и камских пристанях.

С земляками пришел к проходной Мариупольского металлургического завода искать копеечного заработка Евгений — двенадцатилетний подросток, старший сын солдатской вдовы. К почерневшему от копоти деревянному забору тесно жалась толпа. Там были рабочие, батраки, босоногие подростки, почти дети, похожие в своей голодной судьбе друг на друга.

В этой молчаливой, покорной толпе стояли и те, кто по месяцу и больше приходил каждое утро к воротам. Если старший мастер не появлялся, значит, рабочие были не нужны, и все расходились с робкой надеждой, что, может быть, работа найдется завтра. В то утро толпа безработных шумела, прошел слух — получен военный заказ, в Петербурге заложили два крейсера, эскадру миноносцев, — нужна сталь. Слух был верный — из проходной выскочил конторщик в сюртуке, холщовых штанах, за ним вышел старший мастер в длинном пиджаке, в лакированных сапогах, на животе у него — массивная серебряная цепочка с брелоком и двумя ключиками.

Этот набор рабочей силы от ворот на всю жизнь запомнился Евгению Владимировичу. Старший мастер не спрашивал у мастеровых ни имени, ни фамилии, не говорил, какая есть работа. Щуря близорукие глаза, он с полным безразличием диктовал конторщику: «сухопарого — в прокатный, барина в картузе — к печам, бородача — на двор…»

Еще бесправнее была доля подростков. Возле проходной накопилось десятка полтора ребят. Мастер крикнул сторожу:

— Пацанов — на котлы!

Подростки шли за своим молчаливым проводником по заводскому двору. Незнакомые, они все же держались кучкой, пугливо озирались на цехи — шумные, грохочущие, дымящие.

Так, больше полувека назад, безымянным котлочистом под пятым номером поступил на Мариупольский завод крестьянский сын Евгений Бушуев.

Горько было Евгению служить у хозяина. Были дни, думалось, что не выдержит, сбежит, но это желание быстро перегорело. Ослушайся он, уйди от котлов — кому сделает хуже? На одно место маленького котлочиста у ворот всегда можно было найти пять его сверстников. А не иметь квалификации — всю жизнь быть поденщиком, всю жизнь голодать…

Многое в биографии мастера было непонятно ребятам. Как не похожа юность учителя на юность его учеников! Раньше разве только за воздух не требовали платы с рабочего человека.

На утренней и вечерней линейках тридцать четвертая токарная группа замыкала строй. Ничего не было в том обидного, так и все группы начинали. Но Евгению Владимировичу почему-то думалось, что его токарькам не придется стоять на правом фланге — почетном месте.

Он на своем веку обучил токарному ремеслу сотни подростков. Новая группа попалась ему на редкость недружная, разношерстная.

Напутственные слова директора новички встретили равнодушно. Сафар Хасынов — маленький крепыш с красивыми карими глазами — хотел быть летчиком, на худой конец — артиллеристом, а ему пришлось учиться на токаря. Иные планы на жизнь намечались у Оленьки — стройной, круглолицей девушки с густыми каштановыми волосами, заплетенными в косы, обвитые вокруг головы. По окончании школы она думала поступить в художественное училище. Незадолго до войны неожиданно умерла ее мать, а вскоре под Пулковом погиб отец. Оленька не захотела уезжать из города, поступила в ремесленное.

Яков Пичугин — неразговорчивый, замкнутый паренек с веснушками на круглом, румяном лице тоже не хотел учиться на токаря. Борис Овчинников мечтал быть оружейным мастером, как и его отец. В училище он принес полевую сумку, днем таскал ее с собой, а ночью прятал под подушку. Понемногу тайна сумки была разгадана. В ней хранился пистолет без ударника и со сплюснутым стволом, обломок шомпола и десяток винтовочных патронов.

Доволен был только Антон: он обрел теплую зимовку, остальное его не интересовало. Ничего увлекательного он не увидел в токарной профессии, ему бы быть сцепщиком на железной дороге или пожарным.

В группе тридцать шесть подростков, а токарями пожелали стать немногие. Редкое исключение составляй Алексей Волгин — рослый не по годам паренек со смуглым лицом и темными глазами, брови его, когда он хмурился, сливались в одну линию. Алексей хвалился товарищам, что ползимы ходил в модельный кружок Дома пионеров и сам выточил на токарном станке детали для модели ледокола «Ермак». Этот парень в токарном ремесле наследовал хватку своего деда — знаменитого токаря Выборгской стороны.

Плохим мастером-педагогом был бы Евгений Владимирович, если бы он не понимал, что в желаниях его учеников много случайного. Однако приказами тут ничего не сделать. Нужно, чтобы интересные дела вытеснили случайные увлечения. Научить подростка резать металл — нехитрое дело, сложнее научить уважать, любить свою профессию. Евгений Владимирович принадлежал к мастерам, влюбленным в свое ремесло. Он считал, что без токаря мир пропадет. И это хорошее чувство гордости своей профессией незаметно переходило и к его питомцам.

С первого дня знакомства с группой у мастера начались неприятности. На вечернюю линейку Сафар, Яков и Анатолий вышли в грязных ботинках. А разве неряшливость учеников не задевает чести мастера?

Во время побудки Евгений Владимирович пришел в общежитие. Ребята, спеша в умывальную, шумно выскакивали в коридор. Не торопясь, мягко ступая по дорожке, Евгений Владимирович шагал в конец коридора. Подмышкой он держал сверток, в руке — веник, будто забежал сюда мимоходом, по пути в баню.

Вернувшись в спальную, Яков еще на пороге крикнул: «Мастер!» и бросился к своей койке. Одним движением он разгладил складку на одеяле, постель получилась солдатская, опрятная. Антон, просыпавшийся позже всех, успел лишь набросить на кровать шерстяное одеяло, из-под которого торчали концы сбившейся простыни.

Подростки нестройно поздоровались с мастером. Евгений Владимирович прошел к окну, ученики так и остались стоять у своих кроватей. К форме ребята еще не привыкли. Антон никогда не носил гимнастерок с такими воротничками, потому и стоял вытянувшись, словно ему туго забинтовали шею. Поворачивался он всем корпусом.

У Анатолия обвис ремень, казалось, стоит ему сделать несколько шагов, и к ногам упадет этот ослабевший кожаный обруч с пряжкой. У Сафара другая беда: на спине гимнастерка вздулась пузырем. Хорошо облегала форма лишь Вадима — в армии он привык быть подтянутым, не мешала даже рука на перевязи.

«Разве сравнишь этих ребят с прежней моей токарной группой?» — думал Евгений Владимирович и неожиданно заулыбался. Вспомнил то, что произошло два года назад в этой же самой комнате. Там, где сейчас стоит Сафар, переступал с ноги на ногу Всеволод Артюшенко — паренек из Западной Украины, батрак из поместья пана Дымбы. В пятнадцать лет Всеволод впервые надел настоящие ботинки. И как же он боялся их испортить, стоптать, сносить: сплел веревочные лапти, переобувался в мастерской. Уговоры Евгения Владимировича не оказывали на него воздействия. Нельзя в лаптях — стал работать босиком. Напрасно беседовал с ним Николай Федорович о том, что даже из самых хороших побуждений не позволено нарушать форму, доказывал, что если Всеволод сносит ботинки, то ему их бесплатно починят. Говорили с ним и товарищи. Парень в конце концов стал ходить на работу в ботинках, но еще долго продолжал звать Евгения Владимировича «пан мастер».

Таким сырым увальнем поступил в училище паренек из Западной Украины, а неделю назад в «Комсомольском правде» на первой странице был помещен его портрет. Трудно было в нем признать маленького панского батрака; пропал боязливый взгляд, из-под густых бровей смотрели умные, проницательные глаза, и подпись: «Токарь приборостроительного завода комсомолец Всеволод Артюшенко — инициатор соревнования за экономию металла!»

Дежурный дал звонок — готовиться к завтраку. Евгений Владимирович забеспокоился, взглянул на свои ботинки, запачканные глиной, и сокрушенно покачал головой:

— И где это я угодил в грязь? Нельзя в грязной обуви выходить на линейку, да и портится обувь. Кто хочет почистить, гуталина хватит.

Ученики переглядывались, но никто не решился пойти вслед за мастером. На черной лестнице Евгений Владимирович развернул газетный сверток, достал две щетки — маленькую и большую, кусок малинового бархата и банку гуталина. Первый поборол нерешительность Сафар. Он торопливо отыскал в тумбочке вату, намочил водой и выбежал из комнаты.

Сафар устроился на площадке рядом с мастером, старательно тер мокрой ватой ботинки, еще больше размазывал грязь. Евгений Владимирович придвинул к нему гуталин и щетки, показал, как надо наводить лоск бархаткой.

— Легонько бери, больших усилий не требуется. Это как полировка, чуть тронешь…

Ботинки у Сафара заблестели лучше новых. Поблагодарив мастера, он побежал в спальную комнату; минуты не прошло — на лестнице появился запыхавшийся Яков, за ним Антон… В столовую новая токарная группа пришла с небольшим опозданием. Ботинки у всех учеников были начищены до блеска, а веник Евгений Владимирович оставил у входа в мастерскую, наказав ребятам вытирать ноги. У Сафара давно не было такого приподнятого настроения. День начался удачно, мастер подарил ему сапожные щетки и бархатку.

«А ребята подходящие, — думал Евгений Владимирович про своих новеньких. — Может, из них и выйдут токари?»

Старый мастер особенно настороженно относился к Антону. В его записной книжке против фамилии Мураша стояли два кружочка. Так издавна он обозначал учеников с трудными характерами, от которых можно было ждать всяких неприятностей. Однако неприятность неожиданно пришла с другой стороны.

3

Необычное поступление Вадима в ремесленное училище вызвало у подростков законный интерес. Их одногодок и уже воевал! Даже задиры почтительно относились к нему, — «обстрелянный, бывалый парень». На расспросы, что за танки «Т-34» или «КВ», где воюет часть, Вадим однообразно отвечал:

— Не имею права выдавать военную тайну.

Постепенно от него отстали даже «трофейщики». Но то, о чем умалчивал Вадим, в училище позже узнали из маленькой книжечки «Знатные бойцы Ленинградского фронта».

Просматривая документы, Вадим обнаружил — комсорг полка случайно не отметил в билете уплату членских взносов за последний месяц. Запрашивать справку — много времени, лучше уплатить вторично, чем считаться должником.

Вадим первый раз увидел комсомольского секретаря в президиуме профсоюзного собрания. Савушкин скучающе посматривал в зал и что-то быстро писал, иногда торопливо убирал вечное перо в карман, чтобы через минуту снова вынуть. В сентябре ему исполнилось двадцать лет, но можно было дать все тридцать, его очень старили очки. Ребята из старших групп рассказывали, что стекла Савушкин носит не оптические, а простые, для солидности. Как только объявили перерыв, Вадим прошел за сцену. В маленькой комнате по кругу ходили трое: инспектор управления трудовых резервов, врач Ольга Николаевна и Савушкин. Савушкин, легонько поддерживая за локти своих собеседников, степенно, баском что-то им рассказывал.

Вадим, постояв у дверей, повернул обратно в зал, где уже многоголосо звенела песня. Ученики обступили рояль, мягкий, задушевный голос запевал шуточную песенку «У колодца». Ребята подпевали нестройно, девушки смелее. Из хора певучестью выделялся голос Евгения Шаброва.

Больная рука Вадима служила пропуском, ремесленники потеснились. За роялем сидел невысокого роста человек в военной гимнастерке без погон. От лба через всю голову шли две широкие пряди седых волос. Это был преподаватель технологии Добрынин. «А почему Савушкин не здесь? — невольно подумал Вадим, — какой-то он «чужой»».

Так и не удалось Вадиму поговорить с Савушкиным. На другой день после окончания теоретических занятий он отправился в комитет. Из объяснений старших ребят он хорошо запомнил, что в большом коридоре надо пройти радиоузел и библиотеку. Прочитав на одной из дверей надпись большими буквами: «Часы приема», Вадим направился дальше, но, пройдя еще несколько метров, наткнулся на стену. Странно, шел правильно, как объяснили. Первая примета — «радиоузел», вторая — «библиотека», а в последней комнате по коридору явно помещалась канцелярия. Тогда он снова вернулся, прочитал надпись на дверях до конца и помрачнел. С комсомолом не вязался канцелярский распорядок:

«Часы приема.

Н. П. Савушкин. Принимает:

С двенадцати до двух часов — понедельник, среда, пятница.

С пяти до семи часов — вторник, четверг, суббота».

Было неположенное время, но строгое расписание не остановило Вадима, он толкнул дверь и вошел. Савушкин, грузно облокотившись на стол, подперев руками голову, читал толстую книгу.

— Мне бы на учет встать…

Не поднимая головы, Савушкин недовольно спросил:

— Какой класс закончил?

— В шестом учился, — ответил Вадим, несколько удивившись странной манере секретаря знакомиться с комсомольцем, — даже не спросил ни имени, ни фамилии.

— Грамотный! Читай! На дверях написано. У меня железный порядок.

— Признаться, я думал, что та вывесочка от прежних владельцев комнаты осталась, — съязвил Вадим. — Комсомольский секретарь, а живете по счетоводному расписанию.

Савушкин вскочил, одернул пиджак, как оправляют военную гимнастерку.

— Не позволю учить!

— А я и не собираюсь, чинуша, — вспылил Вадим и сердито хлопнул дверью.

В парке для прогулки он выбрал самую дальнюю аллею. После такой встречи хотелось побыть одному.

Почти три недели от Камчатова не было письма. Вадим ходил мрачный. В читальном зале он забирался в самый дальний угол и, положив на раскрытый журнал карту Прибалтики, водил тыльной частью карандаша по шоссе, проселочным дорогам и железнодорожным путям.

Вадим пометил на берегу Чаровы двойным кружком — синим и черным — КП своего полка, пусть условно. Если пешком, то туда можно добраться за пять суток, а на попутных машинах еще быстрее. Со следующего дня Вадим от завтрака, обеда и ужина оставлял по ломтику хлеба. В воскресенье утром, распихав по карманам шинели свои запасы — хлеб, несколько штук печенья, кусок сахару — он выбрался из училища и через час уже сидел на перекрестке за Автовом.

Мимо прошла старая эмка. К запаске были прикреплены два бачка с бензином. Спустя несколько минут через перекресток проехало пять трехтонок, нагруженных бочками, ящиками, рогожными кулями. В кабине ведущей машины сидела женщина в полушубке, повязанная серой шалью. Вадим даже не поднялся с верстового камня, — «разве тетка, да еще штатская, подвезет?».

Спустя четверть часа показалась дизельная трофейная десятитонка. Шла она медленно, как бы нехотя, покачиваясь на ухабах. «Наша, военная» — радостно подумал Вадим. Он встал на обочину и поднял левую руку. На перекрестке дизель остановился. В кабине, откинувшись на сиденье, крепко спал младший лейтенант, Вадим перебрался на другую сторону, где сидел шофер — пожилой солдат в меховушке и промасленной шапке-ушанке.

— Подвезете?

— Куда?

— До Красного Села.

— Что ты там забыл?

— Бабушка там осталась, — солгал Вадим и шепотом добавил: — Может, жива, хочу проведать.

Шофер взглянул на спавшего офицера, будто хотел с ним посоветоваться, пожалел будить, вылез из кабины и добродушно сказал:

— Залезай в кузов. Эх, парень, да ты не сможешь. Где зашиб руку?

— Пустяки, царапнуло пулей.

Вадим смутился и выругал себя за такую неосторожность. Хорошо, что шофер не расслышал, что он сказал. Забравшись в кузов, солдат перекинул от заднего борта две кипы сена, расстелил брезент и помог Вадиму подняться.

Начало было неплохое. Вадим радовался: если дело так пойдет, то завтра к вечеру он явится в полк. Камчатов, конечно, рассердится, даст несколько нарядов, может, не возьмет к себе связным, но уж назад не пошлет. А там, глядишь, наступление, и все забудется.

Вадим очнулся, когда машина остановилась. Шофер выскочил из кабины.

— Приехали, парень, вот тебе и Красное Село.

Вадим осмотрелся. По обе стороны дороги стояли разбитые, обгорелые дома. Из снега торчали, как надгробные обелиски, высокие печные трубы.

— На какой улице живет твоя бабка?

— Дальше, — Вадим здоровой рукой показал вперед.

— Когда надо слезать, постучи в кабину.

Встречный ветер дул нестерпимо. Вадим спрятался в кузов и не заметил, как машина выехала из поселка. Шофер, приоткрыв дверцу, крикнул:

— Парень, еще дальше?

— Дальше, — отозвался Вадим.

Отъехав от Красного Села, километров пять, шофер остановил машину, встал на колесо и недоверчиво посмотрел на Вадима.

— К бабке ли пробираешься? Дай честное слово.

Вадим не считал за большой грех сказать неправду, но подкрепить ее честным словом он, конечно, не мог. Это у него еще дома выработалось. Однажды соседский мальчишка выбил на лестнице стекло, а дворник пожаловался на Вадима. Отец спросил:

— Ты, Вадим, разбил стекло?

— Нет.

— Дай честное слово.

И когда Вадим произнес эти слова, отец сказал дворнику, чтобы он искал настоящего виновника. Сейчас Вадим решил, что лучше сказать правду и идти дальше пешком.

— Не к бабке, а в свою часть пробираюсь.

— То-то, значит — воспитанник. — Шофер занес было ногу на подножку и помедлил. — А почему на тебе форма ремесленника?

— Послали учиться на токаря.

— Полк?

— Нет, Камчатов — командир полка. Но это все равно, что полк.

— Выходит, везу дезертира.

Вадим ожидал, что шофер выбросит его из кузова, а тот молча забрался в кабину, и машина покатилась, дальше, покачиваясь на ухабах.

Отъехали от Красного Села с десяток километров, еще меньше осталось до танкового полка, но Вадим уже не радовался. На душе у него стало тревожно. Крутой характер у Камчатова…

У противотанкового рва машина остановилась. Вадим выглянул, навстречу шла автоколонна. Через деревянный настил двум грузовикам не разойтись. Шофер поставил дизель к самому, краю дороги. Вадим видел, как осторожно прошла через противотанковый ров головная машина, как она остановилась, и шофер, который его вез, подошел к ней, вскочил на подножку и о чем-то быстро заговорил, показывая по направлению Красного Села. «Наверно, дорогу объясняет», — подумал Вадим, не подозревая, что разговор-то шел о нем. Он заподозрил неладное, когда к нему подошли оба водителя.

— Слазь, парень, — все тем же приветливым голом сказал шофер дизеля. — Товарищ сапер доставит тебя в Ленинград. Хорошо, если полк не узнает про твой побег, а то, брат, труба.

Вадим понял только одно, что к Нарве его не повезут. Он мог сойти, продолжать путь пешком, «голосовать» попутным машинам, но почему-то у него не было сил противиться воле двух незнакомых ему солдат. И когда шофер головной машины потянул его за рукав шинели, он покорно слез с грузовика.

4

Любил Андрей Матвеевич Караванов попариться на полке. Эту привычку он приобрел во время финской войны. Зима тогда стояла суровая, вьюжная. Батальон морской пехоты наступал по заливу и берегу на Койвисто — Выборг. Вместе с матросами не раз часами лежал он в торосах, мороз приковывал ко льду маскировочный халат.

Когда батальон выводили, на отдых, в тылу готовило жаркую баню, надо было дать людям отогреться, выгнать простуду. Старшина, бывало, такой пар нагонит, что уши щиплет, дыхание захватывает, а Андрей Матвеевич наденет шапку на голову, заберется на полок, докрасна напарится и на улицу, прямо в снег. Организм был у него железный, или парная закалка помогала, ни разу не заболел, даже насморка не подхватил.

Отечественную войну Андрей Матвеевич начал неудачно, на фронте был неделю, а в госпитале пролежал свыше двух лет. Полгода назад его выписали, выдали на руки решение, вернее, приговор медицинской комиссии: «Негоден к службе на флоте». Поселился он у знакомых на Петроградской стороне. Днем, когда все в квартире, уходили на службу, Андрей Матвеевич выбирался в широкий коридор и учился ходить без костылей.

Пенсия ему была установлена хорошая, да разве сможет настоящий человек жить без работы? В отделе кадров райкома партии Андрею Матвеевичу дали направление в артель «Металлист». Комиссар укрепленного района — и в артель! За горестными размышлениями «идти или отказаться» и застал его в приемной секретарь райкома Жаворонков. Нашлись у них общие знакомые на флоте. А затем разговор зашел, куда податься Андрею Матвеевичу.

— Рановато вам в артель.

— Посылают.

— Мудрят в отделе кадров. Пойдете в сто двенадцатое ремесленное училище замполитом, двести пятьдесят воспитанников, да вот старый корпус восстановим, прибавится еще сто. Работа в училище посложнее, чем в армии или на флоте. В полку люди со сложившимися характерами, а там — подростки. Надо из ребят вырастить достойных продолжателей традиций питерских рабочих. Встретят вас неплохо, с директором характером сойдетесь. Отнять у него училище — равносильно жизнь отнять. Секретарь партбюро Бушуев — старый большевик, сидел при царизме в Литовском замке.

Андрей Матвеевич поблагодарил за доверие. Училище — это своего рода отдельный батальон. Хотя ему и хотелось побыстрее устроиться на работу, но после разговора с секретарем райкома он взял месячный отпуск на устройство домашних дел. А дело-то было одно: Андрей Матвеевич не хотел, чтобы у ребят пробудилась к нему жалость. Пусть знают его сильным, волевым, таким, как когда-то он пришел в батальон в начале финской войны.

Сначала подростков удивляло, что их замполит ходит медленно, как на прогулке, издали его можно узнать по неторопливой походке. Глядя на стройного моряка в офицерской шинели без погон, трудно было бы поверить, что этот человек списан с флота. Андрею Матвеевичу нельзя было дать больше тридцати лет, а ему перевалило за сорок, и в темных волосах, зачесанных назад, появилась первая седина.

Андрей Матвеевич и в училище остался верен своей привычке. По средам топили баню. Всякий раз в этот день в кабинете у входа стоял маленький чемодан, а на нем лежал веник. Но сегодня Андрею Матвеевичу попариться не пришлось. Освободился он за полчаса до закрытия бани, снял новый китель, а старый успел лишь накинуть, как в дверь нетерпеливо постучали. Вошел Савушкин.

— Опоздал, читал лекцию на семинаре комсогруппоргов.

Андрей Матвеевич вынул часы.

— Опоздание на шесть часов, а еще комсомольский секретарь.

Семинар в райкоме состоялся утром. Савушкин не торопился в училище. Андрей Матвеевич накануне поинтересовался, есть ли у учеников двойки по спецтехнологии. Савушкин взялся было за телефон, а он рукой прижал трубку к рычагу.

— Сведения в канцелярии я и сам могу взять. «Двойка» ученика — это и наш с вами грех.

Идя к заместителю директора, Савушкин всячески подогревал упавшее настроение. «Савушкин, — говорил он о себе, как о постороннем человеке, — не новичок на комсомольской работе. У него свой стиль, ему не переучиваться. Из соседних районов приходят перенимать опыт».

Кинув портфель на стул, Савушкин сел в кресло, как бы говоря всем своим видом: «Ну, я вас слушаю».

Опоздание Савушкина рассердило Андрея Матвеевича, отличавшегося солдатской точностью. Ему, свежему человеку в училище, было хорошо заметно, что комсомольский секретарь держится не по возрасту и положению, разговаривает с ребятами хрипловатым баском и требует, чтобы они его величали по имени отчеству.

— Не по той дорожке вы, Савушкин, идете.

— У каждого своя дорога, важно, чтобы она была партийная.

Андрей Матвеевич застегнул китель на все пуговицы и пристально рассматривал Савушкина.

— Спеси и звону у вас, что капель в море.

Лицо Савушкина посерело, маленькие глаза беспокойно замигали. Он молча играл лежавшим на столе карандашом, затем, будто собираясь бежать, небрежно схватил портфель, но не за ручку, а за уголок, двумя пальцами, как таскают за уши маленьких щенят.

— Пожаловались?

— Если жаловались, то это было бы полбеды, а то хуже. Вас, Савушкин, не замечают ремесленники.

Савушкин пытался иронически усмехнуться одними уголками бескровных губ, но вместо усмешки получилась болезненная гримаса.

— И самое страшное, что вам перестают доверять.

— Из ста семидесяти комсомольцев сто шестьдесят девять отдали мне свои голоса. Это как, по-вашему, — доверие мне или недоверие?

— Доверие, — хмуро согласился Андрей Матвеевич. — Но кому? Вот об этом-то и следовало вам задуматься, все трезво взвесить. Может, вспомните, кто рекомендовал Савушкина в члены комитета? Забыли? Я напомню. Бушуев. А кто ему поручил выступить на собрании? — Андрей Матвеевич остановился, словно ожидая подтверждения, затем громко добавил: — Коммунисты. Доверие надо заслужить работой. Вы, Савушкин, все успехи коллектива принимаете на свой счет. Больше того: вы уже становитесь на путь обмана.

Андрей Матвеевич раскрыл газету. На второй странице небольшая заметка была взята в красный ободок.

— Читали?

— В редакции приукрасили.

Андрей Матвеевич открыл тяжелую дверцу несгораемого шкафа, взял сверху папку, где хранились оперативные документы. Савушкин увидел листок тетрадочной бумаги, исписанный его рукой.

— «Намечена постановка оперы «Князь Игорь», — читал Андрей Матвеевич, выделяя каждое слово.

— Переписывая набело, упустил одно слово — фрагменты, — оправдывался Савушкин, — это простая описка, стоит ли подымать шум.

— Описка? За дешевой славой гонитесь. Вы, Савушкин, своим бахвальством уже поставили в неудобное положение известную артистку. Задумайтесь, чему вы учите комсомольцев? Обману?

Ушел Савушкин злой. Андрей Матвеевич потребовал, чтобы он немедленно поехал в театр, извинился перед артисткой, которая вела в клубе кружок сольного пения. Шутка ли, самим поставить оперный спектакль! Об этом, разумеется, еще никто и не думал, а Савушкин уже распустил слухи и в редакцию написал.

5

В Березовой аллее Вадим обогнал Оленьку. Девушка окликнула его:

— Куда спешишь?

Вадим остановился: не скажешь этой приветливой девушке: «Нарочно обогнал, чтобы ребята не разыгрывали».

— Люблю ходить быстро, — виновато сказал Вадим.

— И на прогулке?

Но Вадим не ответил и бросился напрямик к пруду. Шинель мешала ему, он ее скинул на снег. «Что с ним? — подумала Оленька, — вроде ничего и не сказала обидного».

Но не Оленька была причиной такого странного поведения Вадима. Когда они, разговаривая, свернули с центральной аллеи к пруду, он увидел, что ребята поставили на лед какую-то болванку и швыряют в нее камнями. Это был снаряд, осколочный снаряд! Вадиму показалось, что он даже видит желтый ободок на снаряде. «Восьмидюймовый!» — пронеслось у него в голове.

Он бросился к пруду. Здесь были ребята из его группы — Сафар, Алексей, Евгений Шабров и еще несколько учеников из слесарной группы. Откуда-то выскочили Антон и Анатолий, в полах своих шинелей они тащили мелкие булыжники. Ребята выстроились на берегу полукругом, каждый держал в руке по камню. Сафар взмахнул рукой, камень ударился о снаряд, отскочил и покатился по льду.

— Ложись! — крикнул с ходу Вадим. — Все ко мне ползком!

Не привыкшие к военной команде ремесленники остались стоять на месте, с недоумением глядя на подбегающего к ним Вадима. Теперь прицеливался Алексей.

— Осколочный! Что вы делаете?

Алексей насмешливо поглядел на Вадима.

— Военный, а трус.

Он подкинул остроносый булыжник, поймал, замахнулся, но Вадим ударил его под руку, и камень пролетел стороной от снаряда.

Алексей толкнул Вадима в грудь, но тот устоял на ногах и здоровой рукой, в свою очередь, ударил парня.

— Постойте! — Антон бросил камни и встал между дерущимися. — Драться, так на равных. Привяжи, Митрохин, Алексею левую руку.

— Я трусом никогда не был, — решительно заявил Вадим, — а драться с ним не буду. Я вам и этому дураку жизнь спас. Снаряд осколочный, площадь рассеивания самое меньшее двести метров. Пусть он не разорвался, а теперь, раз его потревожили, может каждую секунду рвануть, и тогда беды не оберешься.

Алексей, насупившись, молчал. Это он нашел снаряд в заброшенном артиллерийском дзоте и притащил сюда на пруд. Ребята с интересом слушали Вадима, кое-кто уже опасливо поглядывал на лед. Прибежала Оленька. По дороге она подобрала шинель и заботливо накинула ее Вадиму на плечи.

— Кто не уйдет с пруда, — заявил Вадим, — тот хвастун, а в душе трус. Таких на войне расстреливают.

Ребята в нерешительности поглядывали на Алексея, чувствуя себя не вправе оставлять его одного, хотя теперь поняли, что затеяли очень опасную игру.

— Антон, уговори их, — просила Оленька, — тебя они послушаются.

Конечно, Антон не мог ей отказать. Он сердито пробурчал:

— Чего уставились, осколков ждете?

Ребята уходили с пруда не торопясь, потом все-таки побежали. Вадим нагнал Антона.

— Я позвоню начальнику МПВО района, а ты будешь за старшего. К пруду никого не подпускай.

— Ладно, иди.

Антон вложил два пальца в рот, свистнул и, неумело подражая военной команде, крикнул:

— Сафар, Митрохин — ко мне!

Спустя четверть часа к пруду подъехала легковая машина, из которой вышли мужчина в длинной кавалерийской шинели без погон и три девушки в ватниках. Мужчина отослал своих помощниц вглубь аллеи, чтобы закрыли подходы, а сам с мотком шнура и взрывчаткой сбежал на лед…

6

На тридцатый день занятий в мастерских ушел в самовольную отлучку Яков Пичугин. Трудно было поверить, что на такой поступок решился этот тихий и замкнутый подросток.

Думали, что Яков отправился за «трофеями», и только вечером узнали настоящую причину самовольной отлучки. Яков еще в школе увлекался электричеством и был убежден, что профессия электрика самая интересная на свете. Кто пробудил у него любовь к электричеству — неизвестно, школьный учитель или двоюродный брат, матрос, гостивший в деревне Морозовке после ранения. Жители Морозовки видели — не пойдет Яков по профессии отца, не станет лесником, не пойдет по пути деда — не станет землепашцем. Не лежит у паренька сердце ни к земле, ни к лесу. Рано проснулась у него тяга к ремеслу. Вернувшись из школы, Яков лепил из глины ролики, обжигал их в овраге, из льняных очесов свивал шнуры. Так он «электрифицировал» собачью будку, заброшенную лесную сторожку. А по вечерам, забравшись на русскую печку, мечтал о большой, настоящей работе.

Случилось так, что недалеко от Морозовки связисты прокладывали новую телеграфную линию. Угостив махоркой рабочих, Яков выпросил железные лапы, нацепил на плечо сумку с инструментом, забрался на гладко выструганный, густо пахнущий смолой столб. Сверху было хорошо видно, как вдаль уходит новая линия. Досадно было, что Сенька, председательский сын, уехал с матерью в лес и не увидит Якова за работой, потом доказывай, что он установил изоляторы на трех столбах! Для верности Яков на верху столба писал чернильным карандашом «Я. Пичугин» и ставил дату.

Односельчане, видя страсть Якова к ремеслу, отправили его учиться в Ленинград. В особняке на Инженерной улице долго не знали, что делать с неожиданно свалившимся на их голову подростком — назад не отошлешь, а до нового набора ждать почти год. Дали ему сопроводительную записку, посадили на трамвай и сказали, что нужно сойти на одиннадцатой остановке. В тот же день Яков послал в Морозовку письмо, красочно описал, как линии, сооруженные Яковом Даниловичем Пичугиным, понесут электричество в родную деревушку, и так раздобрился, что обещал Сеньке поставить в их избе люстру в семь стосвечовых лампочек и на школьном катке — прожектор. Двумя днями позже он узнал, что в сто двенадцатом училище готовят только слесарей, токарей и модельщиков. Куда податься? На Охте учат на монтеров, но там до осени не будет приема. Возвращаться в деревню, — от отца ни одной весточки. Неведомо по каким лесам Даниил Пичугин водит партизанский отряд, да и жив ли? Аграфена Семеновна, мать Якова, еще в 1942 году отправилась навестить мужа, передать письма землякам-партизанам и назад в деревню не вернулась. Пораздумав, Яков решил осмотреться. В училище кормят, одевают, учат грамоте, один раз в неделю показывают кинокартину. Но станок свой он невзлюбил. После звонка ребят не выгнать из мастерской, а он первым бежит к умывальнику. Евгения Владимировича радовали успехи в токарном ремесле Антона и Алексея, но и у них не было такой хватки, какая была у Якова. В его работе, хоть он и неохотно пока что работал, уже чувствовался будущий талантливый токарь.

С нехитрой операции — обдирки болванок — начали ученики знакомство с токарным ремеслом. На первых порах подросткам трудно было совладать со станком, резец непослушно снимал стружку, края болванки зеркалом блестят, а на середине пятнами темнеет окалина. Яков же проточит болванку — залюбуешься. Легко ему давалась и наладка станка. И вот у такого-то паренька, печалился мастер, не лежит сердце к токарному делу. Однако надежды он не терял, верил, привыкнет Яков, поймет, что рожден быть токарем.

Узнав от Николая Федоровича о просьбе Якова перевести его в училище, где учат на монтеров, Евгений Владимирович согласился не чинить ему препятствий, но предупредил, что считает своим долгом коммуниста убедить ученика и ошибочности задуманного им шага. Монтер из него получится заурядный, а токарь — знающий, пытливый, за это он, мастер, готов поручиться.

В тот день токарная группа занималась теорией. Евгений Владимирович через дежурного передал Пичугину записку. Яков догадывался, зачем его вызывает мастер, и после ужина отправился не в мастерскую, а в клуб, занял удобное местечко в десятом ряду. Сеанс начался с опозданием. Из кинобудки доносилось сухое потрескивание, механик перематывал ленту. От ожидания у Якова испортилось настроение, — за все хорошее, что делал для него Евгений Владимирович, он платит черной неблагодарностью! Не имеет он права отказываться от встречи с мастером.

В зале, мигнув три раза, потухла люстра. Из кинобудки вырвался сноп света. Яков смотрел на экран, где менялись надписи, и ничего не понимал, ничего не видел, а показывали самую его любимую картину — «Юность Максима». Не лучше ли все-таки пойти в мастерскую, выслушать мастера и честно признаться в увлечении электротехникой? Он встал и пошел к выходу.

Механическая мастерская была погружена в мягкий полумрак, тускло светили пожарные лампочки, освещая дымящимся красным светом проходы. Темными однообразными глыбами вырисовывались в полумраке токарные станки. Падавшая из окна конторки широкая яркая полоса света пополам делила мастерскую. Яков толкнул дверь в конторку, вошел. Евгений Владимирович сидел за столом в удобном кресле, читал газету, сбоку стоял продолговатый сундук с ученическими работами. Усадив Якова на табурет, Евгений Владимирович подал ему пакет серой ваты и строго заметил:

— Если вызывает старший, нехорошо опаздывать.

Яков заглянул в сундук. Там в деревянных прорезях лежали гайки, втулки, конуса, коленчатые валы. Он взял шестерню, ваткой осторожно стал очищать детали от тавота. Не обращая на него внимания, Евгений Владимирович читал газету. Вдруг он поднялся, вышел из конторки в мастерскую и вскоре вернулся с большим листом фанеры.

— Будем монтировать щит с наглядными образцами.

Мелом он разлиновал щит, слева укрепил кусок металла, поковку, а справа — готовую деталь. Контраст получался поразительный. Не пришлось скучать и Якову — из оцинкованной жести он нарезал полоски для крепления деталей. Никогда ему не приходилось видеть вместе столько диковинных токарных работ. Вначале он молчал, помогая Евгению Владимировичу, а когда дошла очередь до коленчатого вала, Яков, любовно проведя ладонью по резьбе, словно боясь помять сверкающие грани, спросил:

— Это тоже сделано резцом?

— Фасонным, — ответил Евгений Владимирович и с заметной гордостью пояснил: — Токарное дело — сложное, искусное. Большие люди не чуждались нашей профессии. Про Кулибина читал, паровоз Черепановых видел? Эти народные самородки сами вытачивали детали. Михаил Иванович Калинин тоже из токарей вышел.

— Михаил Иванович? Был токарем? — недоверчиво переспросил Яков. — Простым токарем?

— Токарем, — радостно подтвердил Евгений Владимирович, — да только не простым.

Взглянув на портрет Калинина, висевший над столом, мастер продолжал:

— У Михаила Ивановича золотые руки мастерового, а к станку не сразу пробился. Не то, что вы… На Путиловском — Кировском заводе и поныне берегут его станок.

Разминая пальцами полоски жести, Яков, как следователь, настойчиво допрашивал мастера, на каких еще заводах работал Михаил Иванович, в каком году, сохранились ли его станки на «Арсенале», на Трубочном… Потом разговор перешел на технологию. Яков узнал от мастера, что свыше восьмидесяти процентов деталей турбин и генераторов — машин, дающих электрический ток, изготовляют в механических мастерских.

За беседой монтаж двигался медленно. За вечер они смонтировали лишь один щит с работами учеников первого года обучения.

Незаметно беседа перешла на рыбную ловлю. Евгению Владимировичу ребята рассказали, что Яков страстный рыболов, что он из деревни привез крючки, поплавки, лески. Любил и мастер рыбную ловлю. Весной каждое воскресенье Евгений Владимирович отправлялся на рыбалку, — хорошо на рассвете клюют окуньки. Было у него любимое место возле Ростральных колонн. Постелит на ступеньке ватник, слева поставит банку с червями, справа — ведерко для рыбы, а в бидоне хлебный квас. Вода в Невке, как в озере, не шелохнется. Закинул однажды удочку, вытащил ерша, а на другой раз повезло — изловил леща на пять фунтов.

— Вот это улов, на простую удочку!

От этой беседы у Якова на лице даже вспыхнул румянец. Вспомнил он рассвет, плывущую по родной реке Ножеме рыбачью лодку. Отрадно встречать восход солнца на реке, если на корме укреплены ореховые удилища и позади лениво плывут цветные поплавки. Лежи на душистом сене, мечтай и следи, клюнет рыба — осторожно подтяни леску, брось окунька в ведро, нацепи на крючок, наживку, опять лежи и думай о чем хочешь…

Яков до трамвайной остановки проводил мастера. А утром, задолго до побудки, Яков, ушел из общежития… На трамвайном кольце он расспросил постового милиционера, как проехать за Нарвскую заставу. Без малого час ехал он в трамвае на другой конец города, сошел на остановке у Кировского завода.

Заступала утренняя смена. Прислонившись к высокому деревянному забору, Яков терпеливо кого-то высматривал. Через проходную уже прошло столько тысяч людей, что у него от напряжения устали глаза. В городе стояла оттепель. Водяная пыльца густой сеткой нависла над окраиной. Яков скоро озяб, торопясь, он забыл надеть шерстяные носки, и, чтобы согреться, добежал до переулка, а когда вернулся к проходной, то сразу повеселел. На противоположной стороне проспекта стоял высокий старик. На нем было драповое пальто с котиковым воротником, старомодная широкополая шляпа. В руке он держал тяжелую трость, похожую на обыкновенную кочергу. Старик пропустил трамвай, машины и, не торопясь, перешел мостовую. Еще мгновенье, и вновь нахлынувший людской поток увлек бы его в ворота. Яков шагнул ему навстречу:

— Дедушка!

— В счастливой сорочке я родился, еще отыскался внучек.

Старик остановился, разгладил густые усы, пожелтевшие от табачного дыма, и ждал, что скажет ремесленник в новенькой, еще не обношенной шинели.

— Ну-с, зачем тебе понадобился Федор Прокофьевич? — Голос у старика был звучный, мягкий, располагающий к откровенности. Глаза, светившиеся добрым огоньком, и улыбка, скрытая усами, окончательно расположили Якова к старейшему из кировцев.

— Можно задать один вопрос?

— Почему же нельзя? — удивился Федор Прокофьевич. — Можно и не один, если про дело будешь спрашивать.

— Вы на «Путиловце» до войны работали?

— До какой?

— Первой мировой, — Яков вспомнил, как на политических занятиях преподаватель потребовал от него точного ответа о причинах возникновения войн, и поспешил пояснить: — империалистической.

— И русско-японскую здесь застал. С тысяча восемьсот восемьдесят пятого года тружусь на Путиловском. Ты что — знакомых разыскиваешь?

Яков замялся. Всю ночь не спал, думал, наконец отыскал нужного человека, а сказать, зачем пришел, почему-то неловко.

— Не стесняйся, — приветливо, по-стариковски ободрял подростка Федор Прокофьевич. — Что знаю, то скажу! Ко мне даже московские ученые наведываются.

Заметив, что на фуражке ремесленника обмяты края, старик сказал:

— Придешь, парень, домой, непременно вырежь из картонки ободок и заложи, фуражка дольше прослужит и будет иметь приличный вид. Форма украшает человека, если ее берегут и носят как положено… Ну так зачем пожаловал? — заторопил Федор Прокофьевич, поглядывая на проходную.

— Правда ли, что Михаил Иванович работал токарем на Путиловце? — выпалил Яков.

— А тебе зачем?

— Хочу знать.

— Ишь, какой любопытный! — ухмыльнулся старик. Радовала старого путиловца любознательность ремесленника. Из старой гвардии на заводе остались немногие. Федора Прокофьевича часто поджидали у проходной, захаживали и на дом. Одному требуется подтвердить стаж, другому помочь выхлопотать пенсию, третьему — удостоверить пребывание в красногвардейском отряде. Неожиданный вопрос Якова вызвал воспоминания, приятные старику. Если бы не заступать в смену, сколько интересного мог бы он рассказать! Как Михаил Иванович учился токарному ремеслу, как рабочие оберегали его от полицейских, как любили слушать. Простые то были беседы. Хотелось ему, поговорить о Михаиле Ивановиче, да надо торопиться в цех. Однако нельзя было и от ремесленника отделаться казенным ответом: «Калинин работал в пушечной мастерской с 1896 по 1899 год».

Понимая, что Федор Прокофьевич спешит, Яков все же не хотел его отпускать, не успел еще спросить о самом важном.

— Верно, что сохранился станок Михаила Ивановича?

— Ты ленинградец? — сурово перебил его старик.

— Вологодский.

— Простительно, если вологодский, — примиряюще сказал Федор Прокофьевич. — Запомни, путиловские рабочие вошли в историю революции. В Кратком курсе отмечены заслуги завода. У нас, кировцев, свои обычаи — что дорого сердцу, в огне сбережем.

Яков еще более осмелел.

— Посмотреть бы своими глазами станок Михаила Ивановича.

— Токарить собираешься?

— Там будет видно, — уклончиво ответил Яков. Ему не хотелось, чтобы путиловец знал про его намерение уйти из токарной группы. — Одним глазком, хотя бы издали взглянуть на станок.

Разве мог Федор Прокофьевич отказать пареньку в такой просьбе?

— Похвальное желание, пойдем, покажу станок.

И Федор Прокофьевич вошел в проходную. Яков задержался у бюро пропусков.

— Со мной можно и без пропуска, — сказал старик.

С недоверием входил Яков в проходную следом за ним. Вахтер, до этого придирчиво проверявший пропуска, у старого путиловца не спросил документа, почтительно с ним поздоровался. Пропуская ремесленника вперед, Федор Прокофьевич коротко сказал:

— Со мной. Мой парень.

Вахтер послушно посторонился. Якову стало тепло от мысли, что пусть хоть ненадолго, его принимают за внука. Удивительный старик! Сам без пропуска проходит на завод и посторонних людей водит. Яков почтительно поинтересовался:

— Видать, дедушка, начальником служите?

— Самым большим начальником, — добродушно отозвался Федор Прокофьевич, то и дело отвечая на приветствия встречных. Он хитро поглядывал на ремесленника, вынужденного легонько бежать рядом с ним, чтобы от него не отстать.

— Поди мастером?

— Выше.

— Начальником цеха?

— Выше.

— Главным инженером?

— Выше.

— Директором?

— Выше.

До этой минуты Яков считал, что самый важный человек на заводе — директор. Ответы старика, в которых он не заметил шутливого тона, ввели его в крайнее смущение.

— Так кем же ты, дедушка, служишь? Если не секрет, то скажи.

— Токарь-лекальщик седьмого разряда. Чин не столько большой, зато очень нужный. Без токаря, малец, ни одну машину — ни большую, ни маленькую — не построишь.

В цехе, куда Федор Прокофьевич привел Якова, можно было разместить десять механических мастерских училища. Бесконечным рядам станков не было конца. Яков беспокойно поглядывал налево, направо, боялся пройти мимо рабочего места Михаила Ивановича. В глубине цеха он увидел огороженный канатами небольшой станок. На табличке стоял номер — 4037. Привод от общей трансмиссии… Громоздкая коробка скоростей, суппорт старой конструкции… Рядом — инструментальная тумбочка. Якову казалось, будто хозяин станка пучком ветоши смахнул со станины стружку, ненадолго отлучился поточить резцы, скоро вернется, зажмет в центрах деталь, выверит, бесшумно подведет суппорт, и вырвется из-под резца стружка, завьется, сама надломится и упадет в противень. И только памятная надпись: «На этом станке работал всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин» говорила, что этот станок свой срок отслужил, и бережет его народ, как дорогую реликвию.

Долго стоял Яков у станка великого рабочего, задержался бы до вечера, да нужно уходить, — у Федора Прокофьевича срочная работа. Подходил мастер, спрашивал, когда он закончит обточку коленчатых валов к трелевочным тракторам. В знак начатой дружбы Федор Прокофьевич подарил ремесленнику два резца из кировской стали, проводил до проходной, пожал руку и просил наведываться.

Яков вернулся в училище после большой перемены, сдал в гардеробной шинель, незаметно встал к своему станку. Успел он произвести лишь черновую обдирку зажимного болта, как у станка очутился мастер.

— В самоволку ходил? — сурово начал Евгений Владимирович.

Утром, в поисках Якова, он даже заглянул в кочегарку, куда ребята бегали покачать воду ручной помпой, пошуровать в топке. Мастер решил строго наказать Пичугина, чтобы не разбаловались остальные новички.

— Я не гулял, — обиделся Яков, — ездил на Кировский завод.

— В рабочее время? Зачем? Кто послал?

— Сам надумал. Захотел посмотреть станок Михаила Ивановича.

И в других группах тоже бывали самовольные отлучки, но причины такие, что и наказать не жалко. Прогул Якова выходил из обычных рамок. Евгений Владимирович задумался: как поступить? Распорядок училища Яков все же нарушил. Не наказывать — значит, поощрять. Человек, не признающий дисциплину, не может быть настоящим мастеровым. Кто поручится, что завтра Яков или другой ученик не уйдет в самовольную отлучку? В Ленинграде много памятных мест, всюду непременно нужно побывать. Но для этого есть воскресные дни.

По окончании смены Якова вызвали в конторку.

— Думаешь, понравилось бы Михаилу Ивановичу твое самовольство? — спокойно начал Евгений Владимирович. — Я, вот, например, уверен, что крепко тебе досталось бы за эту экскурсию в рабочее время. У товарища Калинина много государственных дел, а то бы написал ему про тебя.

Когда все ребята ушли гулять, Якова оставили убирать мастерскую. Пусть! Было бы хуже, если б Евгений Владимирович в самом деле написал в Москву!

Тревожная выдалась для Якова следующая неделя. Он горько жалел: поторопился подать заявление об уходе из училища. Теперь он понял: точение металла — большое искусство. Кажется, имей пять жизней, и то не переделаешь всего, что можно изготовить на токарном станке. Чем тревожить себя сомнениями, проще было бы Якову пойти к мастеру и сказать: я передумал — ничего в том нет позорного. На всю жизнь выбираешь профессию. У Якова же сложилось мнение: изменить своему решению — значит отступить, проявить трусость. Так необдуманно могут поступать только слабовольные мальчишки. В ту пору он еще не понимал, что худший вид мальчишества — это ненужное упрямство.

Каждая мелочь напоминала Якову про необдуманное заявление. Подойдет ли к станку мастер, увидит ли в проходе курьера, и все ему казалось, что сейчас дадут ему направление учиться на электромонтера. А тут еще масла в огонь неожиданно подлил Федор Прокофьевич. Заказной бандеролью он прислал Якову тетрадь, в которой были советы начинающему токарю. Евгений Владимирович заметил перемену. в ученике. Яков стал проявлять любознательность к токарному делу. На целую смену-раньше он проточил болт, но не сдал работу, поджидая товарищей. Пока Евгений Владимирович спохватился, Яков успел выточить пять колец — одно входило в другое, без лупы не узнаешь, что кольцо разъемное. Про эту работу он вычитал в тетради старого путиловца. Яков не прятал подарка от товарищей, давал тетрадь с уговором не затерять и не запачкать. Выгоду извлек предприимчивый Антон. Каким-то неведомым путем он отпечатал в канцелярии «Советы токарю», один экземпляр дал Сафару, выговорив, чтобы тот неделю чистил ему ботинки, а за другой экземпляр Анатолий набело переписал ему чертеж и сочинил стишки про гитару, лодку и девушку с голубыми глазами. Зачем вдруг понадобились Антону стихи — так и осталось неизвестным. Наверно, ему завидно стало, когда Алексей гвоздем выцарапал на Оленькиной линейке непонятные, но красиво звучавшие строки:

Время даже камни разрушает.

Где мне, человеку, устоять.

Это торгашество возмутило Вадима. В перемену он увел Антона на лестницу и зло сказал:

— Ты, Антон, мелочный и нечестный человек.

Антон догадался, что Вадим уже знает про его проделку с тетрадью. Но и тут он попытался вывернуться.

— Подумаешь, Сафар сделал одолжение — почистил ботинки. Да хочешь, я тебе вычищу, чистить одно удовольствие…

Сердцем Евгений Владимирович чувствовал — Яков хочет поговорить, но он выжидал; была беседа, пусть теперь ученик скажет, какая профессия его более увлекает. Ожидание предстоящего разговора утомляло и мастера, и ученика. У Якова было меньше выдержки. В понедельник, после звонка, он нарочно задергался в мастерской, и, когда Евгений Владимирович остался один, смущенно переступил порог конторки.

— Я хочу взять заявление, можно? — И сразу Яков почувствовал, что нет ничего томительнее, чем неизвестность. — Буду учиться на токаря.

— На всю жизнь специальность выбираешь, — предупредил Евгений Владимирович. — Взвесь, может опять передумаешь и сбежишь в монтеры?

— Токарем на всю жизнь…

В тот вечер в конторке мастера дольше обычного горел свет.

Яков снова повеселел. Стоит мастеру ненадолго отлучиться, в мастерской раздается звонкий голос Якова:

— А что, братцы, споем про Буденного!..

Ранение у Вадима оказалось серьезнее, чем предполагал Камчатов. Прошло пять недель, а он все еще держал руку на перевязи. В субботу Варя, делая перевязку, проговорилась, что, как заживет рана, придется ему ходить на массаж. Настроение у Вадима совсем испортилось.

Самыми томительными для него были дни производственного обучения. Утром, строем придя в мастерскую, ученики расходились к станкам, и Вадим шел к своему рабочему месту. Постоит у станка, проведет щеточкой по станине, прогонит заднюю бабку по направляющим, откроет инструментальный ящик, достанет резцы, полюбуется и опять положит на место.

Вадим любил наблюдать за работой Якова. Не верилось, что еще совсем недавно этот паренек не мог отличить отрезной резец от фасонного, сталь от чугуна. Теперь же за ним не мог угнаться и Алексей. На установку втулки Яков затрачивал одну-две минуты, у Сафара и Анатолия уходило по полчаса, хотя им и казалось, что они все делают так, как показывал Евгений Владимирович. Установят все будто правильно, но стоит включить привод, и простым глазом заметно — деталь не плавно кружится, а подскакивает. У Якова все ладно, обдирочным резцом пройдет по металлу, и поверхность заблестит, словно только что отвели от нее шлифовальный круг. Посмотрит Вадим, как работают его товарищи, и еще горше станет обида на мастера. Почему нельзя работать одной рукой?

Позже Вадим понял, что обижался несправедливо. Подростки впервые попали в механическую мастерскую. Все для них ново — у одного неладно с установкой резца, другому нужно показать, как в центрах зажать поковку, у третьего ослаб ремень привода, а пятому непонятны размеры на чертеже. Если в мастерской тридцать шесть учеников, то вопросов не столько же, а в сто раз больше.

Бездействующего станка и скучающего ученика Евгений Владимирович не забывал. Учил он Вадима читать чертежи. Принесет синьку, гайку, болт, а то и подшипник. В строгих линиях, чуть заметном пунктире, легком штрихе токарь должен видеть уже готовую деталь. Он объяснял, как пользоваться универсальным угломером, а Вадиму хотелось другого — самому вытачивать болты, гайки. Как он завидовал своим сверстникам!

Проходил день, за ним другой, и незаметно в механической мастерской исчезла хлопотливая суета. Ученики словно повзрослели, реже подзывали мастера, им нравилось работать самостоятельно.

Однажды, прохаживаясь по мастерской, Евгений Владимирович заметил, что Вадим, облокотившись на инструментальную тумбочку, наблюдает, как Яков разрезает стальную трубу на кольца. Глаза у Вадима были грустные. «Скоро ли и я смогу резать металл», — казалось, спрашивали они. Мастер заметил это и подозвал его к себе.

— Скучаешь? — и шутливо предложил: — Давай на пару работать. Только мы с тобой не при деле. У тебя есть станок, да рука подгуляла. У меня есть две руки, а станка нет. А тремя руками мы можем многое сделать.

Наступило и для Вадима интересное время. Евгений Владимирович принес к станку полуметровую поковку, зажал в центрах, выверил. Включив станок, он подвел резец к торцу, и как только из-под острия начала выбегать стружка, окрашиваясь в темно-синие и золотистые цвета, Евгений Владимирович посторонился и передал управление станком Вадиму. У того даже сердце замерло: а вдруг сломается резец или, еще хуже, врежется в планшайбу? Однако резец послушно снимал ржавый слой, все шло хорошо. Обернувшись, Вадим вдруг заметил, что он один за станком, что мастер даже не смотрит на него, а что-то объясняет Оленьке…

7

Про неудавшуюся попытку Вадима вернуться на фронт не узнали ни в полку, ни в училище. Прошла еще неделя, Вадим уже тепло вспоминал неразговорчивого, медлительного, но душевного солдата-шофера десятитонки. Не ссади он Вадима, добрался бы тот до полка, а как бы его там встретили? Не простил бы ему Камчатов дезертирство, Овчаренко и руки бы не подал, а начштаба наверняка сказал бы: «Это разве человек? Одна труха!» Да и Вадим начал привыкать к новой жизни. Больше от него не слышали: «у вас в училище». Про полк говорил с уважением, но уже как о чем-то постороннем — «у танкистов».

Училище находилось в глубине старинного парка. Первое время Вадим в училище здорово путал проходы. Шел в общежитие — попадал на клубную половину, направлялся в медпункт, а оказывался в фотолаборатории. Заблудиться было немудрено — в главном здании одних винтовых железных лесенок насчитывалось шесть, три тупика, две фальшивые двери. За главным корпусом училища шла стометровая крытая галерея, в центре она разветвлялась, ходы слева и справа вели в одинаковые по архитектуре трехэтажные здания. В одном из них верхние этажи занимало общежитие мальчиков, нижний — столовая. Во втором флигеле был спортивный зал и жили девочки. В конце галереи была дверь в старый корпус, наглухо зашитая фанерными листами. Однажды Вадим добрался до заграждения и прочитал на фанере надпись: «22.9.1941 года. Владимир Полетаев». Вскоре Антонина Осиповна, помогая ему гладить брюки, рассказала грустную историю этой надписи.

…Стоял тихий, темный сентябрьский вечер первого военного года. На крыше старого корпуса дежурили два подростка. Возле них лежали кузнечные клещи и асбестовые рукавицы. Через каждые десять метров стояли деревянные ящики с песком. Один из ремесленников — Сергей Цветов — лежал на брезенте у водосточной горловины и негромко напевал песенку, его товарищ Владимир Полетаев прижался к трубе и задумчиво глядел в сторону Финского залива.

С крыши было хорошо видно, как под Стрельной и у Пулкова стремительно взлетали и гасли ракеты, четко очерчивая линию переднего края. Кое-где нейтральная полоса была так узка, что немецкие и русские ракеты нередко сталкивались в воздухе. Вдруг протяжно завыла сирена, и сразу же стал слышен прерывистый рокот фашистских бомбардировщиков. Над парком загорелись три огромные «люстры». Смердящие черным дымом факелы медленно опускались на парашютах, освещая мертвенным зловещим светом затемненную окраину города. Временами ремесленникам казалось, что «люстры» неподвижно висят в воздухе. Полетаев застегнул на все пуговицы шинель, надел рукавицы, вторую пару кинул товарищу.

— Сейчас бомбить прилетят.

Не успел Цветов ответить, как над Петропавловской крепостью и парком Лесной академии зашарили по небу прожекторы. Самолетов второго эшелона еще не было видно, но по белым пятнышкам разрывов зенитных снарядов можно было определить, что самолеты уже прорвались в город. «Юнкерсы» снижались, стремясь выйти из опасной зоны света, уйти от огня зенитных орудий.

Шли истребители, с земли не различить — «миги» или «мессершмитты». Но по тому, как легкие машины прижимали тяжелые бомбовозы к земле, Полетаев догадался, что это наши истребители. Он громко захлопал в ладоши, закричал:

— Ура! Наши! Стервятник горит!

— Еще один! — взволнованно сказал Цветов. — До аэродрома, гад, хочет дотянуть. Смотри, остальные повернули, струсили…

Часть бомбардировщиков все-таки прорвалась в район, освещенный «люстрами», и сбросила бомбы.

— Пятисотки, — по звуку определил Цветов.

Бомбардировщики засыпали жилые кварталы «зажигалками». Десятка три бомб упало на старый корпус училища. «Зажигалки» зловеще шипели, разбрасывая горящую смесь по кровле. Полетаев и Цветов бегали по крыше, захватывали клещами бомбы, кидали в ящики с песком, другие сбрасывали на землю, где их ползучее пламя злобно шипело, но вреда уже не могло принести.

Догорала последняя «люстра», когда над старым корпусом спикировали два бомбардировщика…

Спасательная команда нашла Цветова на крыше галереи, куда его отбросило взрывной волной; на четвертые сутки откопали Полетаева. Через неделю Цветов выписался из госпиталя. Он прошел в учебную половину, прильнул к стеклу классной двери — их парта была пуста. Стало понятно, почему товарищи, навещая его в госпитале, отмалчивались, когда он спрашивал про Владимира. Прямо из главного корпуса Цветов направился к разрушенному зданию. У фанерной перегородка ему под ноги попала головешка. Он нагнулся, отломил уголек. Так на фанере появилась надпись, показавшая Вадиму непонятной.

8

С интересом учились ребята мастерству, но к теории чувствовался холодок и даже неприязнь. Главным заводилой тут был Антон.

— Разве не зная косинуса выточишь болт? — с издевкой спрашивал он Якова и хитро подмигивал.

— Придешь завтра в мастерскую, а станок спросит, сделал уравнение?..

Со специальными предметами подростки еще мирились. Но вдруг после материаловедения им объявили, что на следующие два урока «самостоятельные занятия отменяются». Оказалось, что Андрей Матвеевич побывал в государственной комиссии по распределению окончивших университет, и теперь у токарей появился свой преподаватель по русскому языку и литературе.

Антон в перерыв сбегал в учебную часть посмотреть расписание. На всю декаду в клеточках, где были свободные уроки, карандашом вписано: «Русский язык и литература, преподаватель М. И. Петрова».

Разгоряченный влетел Антон в класс, запыхался, чуб выпорхнул на лоб.

— Долой междометия, суффиксы и приставки…

К началу урока вся группа была уже взбудоражена. Староста группы Оленька и Вадим пытались уговорить товарищей, но их никто не слушал. Алексей вымазал мелом стул учителя и приставил его к столу. После звонка в класс решительно вошла девушка с портфелем, маленьким, как у ученицы первого класса.

— Здравствуйте, ребята, давайте познакомимся, — сказала она. — Меня зовут Мария Ивановна.

Антон тоненьким пронзительным голоском крикнул:

— Ах, Марья Ивановна!

И в ответ класс разноголосо загудел:

— Марья Ивановна!

Но случилось то, чего не ожидал даже и Антон. Молоденькая учительница не застучала линейкой по столу, а продолжала так же непринужденно улыбаться и, в свою очередь, задорно сказала:

— Да, я Марья Ивановна. Чем некрасиво мое имя? Вы же знаете, что Пушкин в «Капитанской дочке» избрал своей героиней Марию?

Она вынула из портфеля толстую книгу, неторопливо перелистала страницы.

— Вот я вам прочту про Марию Ивановну, — и открыла главу о приезде Гринева в Белогорскую крепость…

Прозвенел звонок. Шумная толпа ребят наполнила коридор, а в тридцать четвертой токарной группе, казалось, забыли про перемену. Мария Ивановна захлопнула книгу и спокойно, словно для нее это был не первый урок, сказала:

— Теперь отдохните.

Но никто из учеников не кинулся к двери, пока она не вышла из класса.

Николай Федорович на лестнице встретил новую учительницу, виновато протянул ей руку.

— Простите, задержался в управлении. Как вас встретили? К теории отношение у ребят неважное. Многие из них по году и больше не учились. Если хотите, то берите слесарную группу летнего набора.

— Мне понравились токари, — сказала Мария Ивановна, — вы напрасно на них нападаете.

Николай Федорович не стал возражать, хотя и не верил, что токари могли хорошо себя вести на уроке. На что уж строг Добрынин, побаиваются его ребята, и то он из тридцать четвертой токарной двух учеников выставил за дверь!

Вернувшись после перемены в класс, Мария Ивановна заметила, что стул, перепачканный мелом, заменен, а доска старательно вымыта…

В пятницу до вечера на дверях комсомольского комитета провисела записка: «Уехал в горком», а на следующее утро, во время линейки, Савушкин показался в большом коридоре, держа в охапке, как дрова, несколько кусков обоев и поверх сверток кумача, за ним едва поспевал монтер с лесенкой-стремянкой.

В первую же перемену ученики, выбежав поразмяться, увидели, что за минувший час коридор принарядился.

Куда ни посмотри — всюду лозунги и плакаты. Вадиму было непонятно, чем вызвано такое экстренное увлечение наглядной агитацией. Недели две назад в училище подписывали социалистический договор со сто девятым ремесленным, и тогда не было вывешено ни одного призывного лозунга, а тут сразу столько…

Перемена на этот раз проходила скучно — Савушкин прогуливался по коридору, ни с кем не разговаривая. Ремесленники собирались в небольшие группки, вполголоса обсуждали свои дела. Только Антон как всегда своеобразно развлекался — встав на руки, плясал «барыньку».

Савушкин хмурился, тревожно поглядывая на входную дверь. Он ожидал секретаря горкома. Что скажет, какую оценку даст начальство работе комсомольского секретаря, если застанет Антона отплясывающим «барыньку»? Но, зная крутой характер новичка, Савушкин держался в стороне. Накануне он письменно предупредил комсоргов групп, чтобы у всех ремесленников были свежие подворотнички, но не все послушались. У Митрохина подворотничок из белого превратился в серый! Можно было, конечно, пристыдить парня, поговорить с мастером, но Савушкину не понравилась усмешка этого ученика.

— Нарушаешь комсомольскую дисциплину. Как форму носишь? Опять подворотничок грязный.

Визгливый голос, туго набитый портфель подмышкой, рука, вскинутая кверху, вызвали у ребят смех, что еще больше распалило Савушкина.

— Комсомол позоришь.

— Чем это я комсомол позорю? — не согласился Митрохин, но стал серьезнее. — Учусь на четверки, а по спецтехнологии даже пять получил.

— Взносы второй месяц не платишь. Где комсомольский билет?

Митрохин вынул из гимнастерки комсомольский билет. Савушкин тотчас выхватил у него серенькую книжечку, еще секунда — и билет исчез бы в портфеле где-то между папками и книгами.

— Подождите!

Подростки расступились. В кругу теперь оказались трое — Савушкин, Митрохин и Вадим. Неожиданное заступничество смутило секретаря. Даже старые ученики не осмеливались так с ним разговаривать. А тут новичок!

— Не дело делаешь, — угрюмо сказал Вадим. Он отнял у Савушкина комсомольский билет, вернул Митрохину и спокойно добавил: — Никому не дано права нарушать Устав.

— Я за все отвечай, — буркнул Савушкин, — а каждый вмешивается.

Кончилась перемена. Ремесленники поспешили в классы. В дверях Вадим сказал:

— А подворотничок-то у тебя, Митрохин, давно в баню просится. Это верно.

В следующую перемену Митрохин первым выбежал из класса, сорвал на ходу подворотничок, скрылся в умывальной и так развинтил кран, что брызги летели на противоположную стену. Он старательно тер мылом подворотничок, потом растянул его на батарее парового отопления.

Свидетелем неприятного столкновения в коридоре была Оленька. В большую перемену она прошла в свою комнату и из бельевого миткаля, припасенного себе на передник, накроила подворотничков.

9

Требование вернулось к Андрею Матвеевичу, через всю заявку наискось, бойко прошелся цветной карандаш: «Не обосновано. Отказать. Максим Ильич».

— Как это не обосновано? — вслух возмущался Андрей Матвеевич. — По-русски сказано: «Для электрификации карты нашей Родины нужно девяносто семь лампочек от карманных фонарей».

На дверях кабинета помощника директора по хозяйству висела записка: «Скоро вернусь». Андрей Матвеевич вошел в кабинет, решил ждать. Его внимание привлекла фотографическая карточка под настольным стеклом. В молодом, стройном парне, возвращавшемся из леса после удачной охоты, трудно было признать завхоза училища. Сильно постарел Максим Ильич. Густые брови поседели, молодыми остались лишь живые глаза, но и под ними появились паутинки морщин, а на смену солдатской выправке непрошенно пришла сутулость. От военной службы через многие годы нетронутой осталась у него только любовь к подтянутости. Ни разу он не изменил своей привычке бриться по утрам.

К возвращению Максима Ильича раздражение у Андрея Матвеевича утихло. Да к тому же, сообразив, что лампочек от карманных фонарей достать невозможно, он вычертил схему новой подсветки, и теперь ему требовалось только четыре двадцатипятисвечовые лампочки и несколько листов темной бумаги.

Служба у Максима Ильича была хлопотливая. Последнее время он был озабочен тем, что в училище оставался запас дров и торфа меньше, чем на месяц. Успеют ли плоты прийти до ледостава?

В сумерки из-за Ладоги налетел шторм. В парке училища рухнул петровский дуб, под его тяжестью одна сторона решетки глубоко ушла в землю, а другая приподнялась, ощетинившись заостренными брусьями. Ветер опрокинул на дорогу сторожевую будку, сорвал телеграфные провода и забросил концы на деревья. Максим Ильич, комендант, кровельщик и вызванный на подмогу кочегар провели ночь на крыше главного корпуса училища, укрепляя грохочущие железные листы.

Утром Николай Федорович и Максим Ильич долго говорили о топливе. Малоутешительны были телеграммы, лежавшие на директорском столе под стеклом. Ударят морозы, станут Нева и Ладога, вмерзнут плоты где-нибудь по дороге.

Служба погоды предупреждала о том, что ожидается резкое похолодание. Метеорологическая сводка подействовала на речников лучше, чем просьбы Максима Ильича и угрозы пожаловаться. Буксиры «Смелый» и «Радуга» вышли встречать плоты. Караван причалил на рассвете. Николай Федорович отдыхал в ту ночь у себя дома на Васильевском острове. Он не дождался машины и пешком добрался до училища. Максим Ильич встретил директора у трамвайного кольца, оттуда они прямо отправились на берег. На Неве стояла непогода, свистел ветер, забивая «салом» малые пролеты моста. Вода ревела, пенилась, как на порожистой каменной гряде. Ветер угрожал разбить плоты и угнать бревна в Финский залив.

Артель грузчиков отказалась раскатать плоты. Максиму Ильичу знакомые дали верный совет: зайти в артель «с черного хода», угостить председателя. Максим Ильич из потайного места достал свой «Н3» — неприкосновенный запас — солдатскую флягу спирта, выпросил в столовой пяток соленых огурцов, чашку маринованных грибов и отправился не на Калашниковскую набережную, где помещалась артель, а на Малую Охту.

Вернулся он раньше, чем его ожидали, озябший, голодный, злой, сразу же прошел в кухню пообедать и отогреться. Прихлебывая за обедом из заветной фляжки, он раздраженным голосом жаловался руководящему повару:

— Понимаешь, председатель артели — девушка. Застал ее за алгеброй, учится в вечерней школе. Искренне жалела, что не может помочь училищу, артель работает по нарядам Ленинградского фронта.

Директору Максим Ильич сказал, что остается один выход — своими силами выкатить бревна на берег. Николаю Федоровичу не хотелось отрывать учеников от занятий. А если непогода разобьет плоты? Училище на зиму останется без топлива. Что лучше — пожертвовать тремя днями учебного времени или всю зиму смотреть на мерзнущих ребят? Да и удастся ли сберечь от мороза водопровод, канализацию?

Проще на это дело смотрел Андрей Матвеевич. В студенческие годы ему приходилось участвовать в субботниках.

Ребята встретили новость по-мальчишески. В большую перемену бегали смотреть на плоты, привязанные к чугунным причальным тумбам. Вечером высылали разведчиков. Старший Ростов видел, как Максим Ильич зашел в рыбачью сторожку, оттуда вскоре выбрался с веслами на плече; за ним, тяжело переваливаясь, брел сторож.

У лодки, лежащей на песке вверх дном, они о чем-то заспорили, видимо, не сошлись в цене. Наконец, сторож махнул рукой и отдал ключи от лодочных замков. Максим Ильич по-хозяйски проверил крепость железной цепи и днища трех арендованных лодок.

На следующее утро после завтрака ребята надели шинели и выбежали на улицу строиться. Андрей Матвеевич зачитал списки бригад, рассказал, как ленинградские комсомольцы сберегали государству валюту, досрочно погружая лес на иностранные пароходы. Девушек оставили в училище отеплять трубы на лестницах и в подвалах.

Волны, окатывая берег шипящей пеной, выбрасывали на песок содранную с бревен кору. Плоты раскатывали на двенадцати участках. Первенство держала тридцать четвертая токарная группа. Ребята бегали по шатким мосткам как бывалые сплавщики. Максим Ильич, видя, что разборка идет слаженно, перестал держать лодку на воде. Спасательная команда — Сафар и Алексей — помогала выкатывать бревна.

Заканчивали разборку последнего плота. Опираясь на багры, Антон и Георгий уверенно продвигались по скользким бревнам, обрубая топориками ивовые перевязи. С берега снова кинули веревку. Георгий завел петлю за комель, стянул узел.

— Тащи!

Плот напоминал уже узкий пешеходный мостик, прибитый к берегу осенним половодьем. Антон, разгоряченный работой, подгоняемый криками товарищей, желавших еще больше обогнать бригаду Митрохина, неловко ударил багром по перевязи, не перерубил ее, а только помял. Сделав одну ошибку, Антон сразу допустил и вторую: бросил конец веревки на берег и дал сигнал тащить. Георгий заметил оплошность товарища, прыгнул на заметавшееся в волнах бревно. Дорубить перевязь он успел, но опоздал вернуться на плот. Набежавшая волна захлестнула бревно, ноги скользнули по мокрой коре. Георгий упал в воду, едва успев ухватиться за комель. Ребята на берегу растерялись, опустили веревку. И тотчас захлестнутое волнами бревно подхватило течением и понесло к мосту. Антон одним ударом перерубил канат, опираясь на багор, делал отчаянные попытки вывести остатки плота, но бревна прибивало на отмель.

Евгений Владимирович грелся у костра. Услышав на Неве тревожные крики, он кинулся к лодке. Ремесленники, взявшись за борта, дружно подтащили лодку к воде; еще одно усилие, и она закачается на волнах. Внезапно ребята перестали помогать мастеру, и лодка носом уткнулась в песок. Евгений Владимирович выругал подростков за медлительность, поднял голову и оторопел.

Когда мастер и ученики бросились к лодке, Яков решительно выхватил у Алексея багор, столкнул в воду бревно, вскочил и сильно оттолкнулся от мели. Бревно скрывалось в волнах и, казалось, что Яков, пошатываясь, бежит прямо по воде, перескакивая через невидимые с берега препятствия.

Взволнованно следили ремесленники за поединком своего товарища с бушующей Невой. Лодку спустили на воду, за весла сели Евгений Владимирович и Алексей. На корме стоял Сафар, держа наготове спасательный круг.

Выведя бревно на быстрое течение, Яков обогнал Георгия и пошел наперехват. Расстояние между ними постепенно уменьшалось. Широко расставив ноги, Яков замер и высоко занес багор. Он не слышал криков, не видел берега, ждал, чтобы накатилась большая волна. И тогда он расчетливо всадил багор в бревно, за которое, уже слабея, хватался Георгий, подтянул к себе, помог Георгию вползти на несвязанный плот из двух бревен. На берегу кто-то крикнул «ура», и вверх полетели ушанки. Стоя на бревнах, Яков повел их вниз, стараясь выйти из быстрого течения.

Не больше десяти минут продолжался поединок на Неве, а для Евгения Владимировича он длился вечность. Когда он понял, что опасность для Георгия миновала, а за Яковом не угнаться, он развернул лодку и начал грести к берегу.

Бревна еще не успели коснуться отмели, как уже кто-то из ребят столкнул в воду доску и по ней добрался до товарищей, помогая им выбраться на берег. Евгений Владимирович ушел вызывать врача. Антон растирал Георгию грудь. Яков сделал пробежку, но озноб не проходил. В походной аптечке был флакон со спиртом, и Максим Ильич решил по-солдатски отогреть искупавшихся подростков.

— Пей, — приказал он Георгию, — иначе схватишь воспаление легких, а может, и туберкулез. Кровь нужно разогреть.

Георгий неловко поднес к губам флакон.

— Только не дыши, обожжешься, — Максим Ильич сделал глубокий вздох, показал, как надо пить спирт.

Яков без уговора выпил свою порцию — так согревались сплавщики в дни большого паводка на Ножеме. В целебное действие спирта поверил и Георгий; приятное тепло прошло по телу, слегка закружилась голова, потянуло ко сну. Алексей откуда-то принес охапку сухих дров для костра. Присев на пенек поближе к огню, Яков проворно развязал шнурки, вылил из ботинок воду, снял брюки, отжал и хотел их снова надеть. Антон отобрал у него брюки, заставил снять гимнастерку и белье. Затем он старательно отжал мокрое белье гимнастерки, брюки и повесил сушиться над костром. Подростки наперебой предлагали искупавшимся сухое белье — кто носки, кто рубашку. Спирт начал действовать сильнее. Яков повеселел — и было от чего. Его окружили товарищи, все босые, а по обе стороны костра стояли ботинки, начиная от самых маленьких, тридцать четвертого размера, и кончая сорок первым. Отказаться переодеться — это значило кровно обидеть ребят, и Яков взял у Антона носки, брюки у Сафара, гимнастерку у Анатолия, а сапоги — наугад. Это были ботинки Митрохина со стертыми металлическими подковами на каблуках. Сообща одели и Георгия.

В училище возвращались строем. Во главе колонны шла тридцать четвертая токарная группа. В соревновании она обогнала бригаду Митрохина.

Ольга Николаевна встретила колонну еще в парке. Она крепко рассердилась на Максима Ильича за шутку, что невская ванна закалит ребят. По ее настоянию Яков и Георгий были немедленно положены в изолятор. Варя измерила обоим температуру, напоила горячим чаем. Засыпая, Георгий слышал, как Ольга Николаевна стыдила кого-то из ребят за попытку пробраться в изолятор через форточку.

10

В большую перемену ремесленники любили кататься с ледяной горы. Санок не хватало, и был установлен порядок — прокатился, отдай их товарищу, а сам становись в очередь. Обычно Яков первым ухитрялся приходить к горушке, а как-то прибежали ребята кататься, смотрят — нет Якова. Потом видят — Яков несет на плече два: гладких столбика и баранку от руля грузовой машины. Сзади плетется Сафар с лопатой и мотком смоленой веревки. Один столб они врыли у подножия горы, а второй, с баранкой, установили наверху. Несложная механизация ускорила подъем саней. Ребята предложили Якову всю зиму кататься вне очереди, но он решительно отказался. Сафар был бы не прочь воспользоваться добротой товарищей, да постеснялся: ремесленников не проведешь, догадываются, чья идея.

В понедельник выдался морозный солнечный день. С вечера политая горка блестела как зеркало — не хочешь, а не пройдешь мимо, потянет прокатиться. Не устоял и Вадим. Ольга Николаевна не узнает, рука почти совсем зажила. Вадим, установив санки, приподнял ногу, чтобы посильнее оттолкнуться, как позади услышал крик:

— Обожди, Вадим, есть новость!

На горушку подымался Митрохин, запыхавшийся, потный. Вид у него был такой, будто он сдал экзамен на пятерку. Митрохин вытащил из-за пазухи книжечку, бережно погладил цветную обложку.

— Здесь про тебя написано…

Вадим привстал, санки помчались вниз с горушки без седока. Рассыпалась очередь. Ребята тесно окружили Вадима и Митрохина.

— Читай вслух!

— Правильно.

— Всем интересно. Читай!

— «…С «гранаты» — так бойцы прозвали высоту «564» за ее вытянутую форму и узкий спуск, густо заросший молодым ельником, — читал Митрохин, — хорошо просматривалось поле между наблюдательным пунктом танкистов, разместившимся в подвале водонапорной башни, и развалинами заводского корпуса. Дальше в глубь обороны шла крытая, искусно замаскированная траншея.

Разведчики противника выследили, что в наблюдательный пункт прошли офицер и связной. Это был командир танкового полка Камчатов и воспитанник полка Вадим. Как только они выбрались из укрытия, снаряд со свистом пролетел над башней и разорвался на середине поля, вздыбив мохнатый столб грязи. Слева послышался еще разрыв, третий снаряд ударился в громоотвод, разорвался в воздухе.

— Накрыли, Вадим, ложись! — приказал Камчатов и сам бросился на землю.

В воздухе появились наши штурмовики. На бреющем полете, едва не касаясь брустверов, «илы» пронеслись над вражескими окопами. У залива самолеты развернулись. Огневой налет прекратился, но одно орудие еще продолжало стрелять. Прижимая разгоряченные лица к земле, Вадим и Камчатов ползли. Вскоре Вадим почувствовал, что ползет один. Камчатов лежал неподвижно и не откликался. Вадим пополз назад. Полковник был ранен, из рукава его шинели бежала струйка крови. Вадим втащил Камчатова в еще осыпающуюся воронку, лезвием безопасной бритвы разрезал шинель, гимнастерку, надорвал индивидуальный пакет, перевязал рану. Оказал помощь. Вадим задумался, как вытащить командира из опасной зоны. Из рассказов бывалых воинов он знал, что вторичное попадание невозможно в одну и ту же точку. Но воронка — все же плохое укрытие от осколков снарядов. Отлеживаться до темноты нельзя и по другой причине — Камчатов не приходил в сознание. Попадет земля в рану, может случиться столбняк, нужно торопиться сделать прививку.

Скинув с плеч плащ-палатку, Вадим с трудом перевалил Камчатова на брезент, смастерил лямку и надел ее через голову. Он полз, прислушиваясь к свисту снарядов и вою мин, и укрывался вместе со своей тяжелой ношей в ближайшей воронке. Все поле было не больше четырехсот метров, а одолел его Вадим только через час…»

На последней странице книжечки была напечатана выписка из приказа по Ленинградскому фронту. За спасение своего командира младший сержант Хабаров награжден орденом Красной Звезды.

С того дня книжечка про подвиг Вадима, обернутая в целлофановую обложку, не залеживалась в тумбочке Митрохина. Все училище читало ее.

11

В круглой печке догорали дрова. Угасающее плана бронзовым загаром золотило лица девушек. Оленька, вышивая надкроватный коврик, негромко пела старинную песню про Ермака. Ей оставалось вышить только глаза дворняжке, подстриженной под льва, как в коридоре послышались шумные мужские шага. Девушки отложили рукоделие. Кто это может быть? У Николая Федоровича шаг легкий. Добрынин? В комнату вошел Савушкин. Он бросил неодобрительный взгляд на вышивку и усмехнулся: — В мещанство впадаете. Скоро канареек заведете.

— Давно собираемся купить канарейку, не скажете ли адрес магазина? — съязвила Оленька. С первого дня знакомства она питала к комсомольскому секретарю открытую неприязнь. — Заодно не скажете ли, где получите консультацию о птичьем рационе?