До новой встречи

Савушкин, не отвечая, вытащил из портфеля папку с наклейкой: «Разные дела».

— Которая из вас Татьяна Загорушина?

— Заблудились, — глаза Оленьки озорно блеснули. — Нечасто у нас бываете. Таня живет у тети.

— А ваша фамилия?

— Жукова.

— Правильно. Вспомнил. Товарищ Жукова, вам есть поручение от комитета. Паренек один захворал. — Быстро перелистав бумажки, Савушкин отыскал инструкцию, оттиснутую на ротаторе, и подколотый к ней конверт. — Нужно навестить товарища, комсомольский долг обязывает.

Положив бумаги на стол, Савушкин поспешно направился к выходу. У порога остановился, строго напомнил:

— Срок — сутки. Акт написать разборчиво, в двух экземплярах. Фамилию обязательно печатными буквами.

Оленька спрятала под подушку коврик, взяла бумаги, оставленные Савушкиным. Из-под инструкции выпало письмо на четвертушке листа ученической тетради:

«Здравствуйте, товарищ комсомольский секретарь!

Простите, не знаю вашего имени и фамилии. Беспокоит вас Анисья Ивановна Петухова по неотложному делу. Я проживаю в одной квартире с учеником Сергуновым. Может знаете, на модельщика учится. Так вот Михаил захворал. Врачи нашли воспаление легких…» Письмо пришло во вторник, Савушкин до субботы держал его в столе и поставил на заседании комитета о разном»! Поручение дано Загорушиной, но нельзя, чтобы письмо превратилось в эстафету.

…Оленька задержалась у больного. После отбоя Ольга Николаевна послала Антона и Якова встречать ее. Погода круто изменилась, снег хлопьями стелился по земле. Ребята перебрасывались снежками, когда увидели Оленьку у входа в парк; она шла, прижимая платок к глазам. Антон решил — наверно обидели ребята из соседней школы ФЗО.

— Бежим, Яков, покажем, как задевать наших. Ух!

Но бежать никуда не пришлось, Оленька все рассказала ребятам. Сергунов лежит в больнице имени Мечникова, и навещает его только соседка по квартире. Выпросив у сестры халат, Оленька, несмотря на позднее время, пробралась в палату.

— Обрадовался парнишка. Совестно мне стало — пришла с пустыми руками, разве так ходят в больницу, — Оленька отвернулась, чтобы скрыть слезы. — Не могла же я сказать, что Савушкин четыре дня держал письмо у себя.

— И напрасно. Я бы такое сказал, что комсомольский «сухарь» сто раз подряд икнул, — неожиданно рассвирепел Яков.

Савушкин жил в комнате под портновской мастерской. Приходу Жуковой он не был рад и не скрывал этого. Только настроил радиоприемник на легкую музыку, а теперь пришлось приглушить звук и выслушивать, какая у Сергунова температура, и как он, одинокий, всеми забытый, лежит в больнице.

— Напиши акт, — указал Савушкин. — Подай на комитет, разберем. Будем ходатайствовать перед дирекцией и горкомом комсомола об оказании материальной помощи.

— Еще неделю ждать, — ужаснулась Оленька. Она выбежала на улицу. Что сказать ребятам? Лгать она не умела. Чернить Савушкина было неприятно, все же он секретарь, а Яков и Антон — не комсомольцы.

Антон, сидевший на перилах, спрыгнул. Оленька опередила его вопрос.

— Обсудит акт на комитете.

— Трижды циркулярник, шляпа — вот кто ваш секретарь, — выругался Антон.

Начинало подмораживать, из-за клочковатых облаков выглянула луна, на дорожку падали тени заснеженных деревьев. Давно в городе не было такого хорошего вечера, а Яков, Оленька и Антон молча шагали к общежитию, погруженные в свои думы. Говорить ни о чем не хотелось. В вечерней тишине снег под их ногами скрипел особенно гулко.

Утром на завтрак подали пшенную кашу, чай, печенье и вишневое варенье. Антон съел кашу, выпил чай, сполоснул кружку, положил в нее свою порцию варенья, в газетный картуз кинул печенье. Яков проделал то же самое. Антон громко кашлянул, пустил кружку и картуз вкруговую. Они вернулись к нему, полные доверху. Никто из учеников токарной группы за завтраком не притронулся к варенью и печенью. Бесшумно была выполнена эта операция, но Варя, дежурившая по столовой, заметила все. От нее не ускользнуло, что, идя на построение, Антон передал пакет Сафару.

Происшествие в столовой расстроило Николая Федоровича. Больших трудов стоило заставить ребят прекратить менять паек на рынке. Последний случай был полгода назад, и вот опять начинается, да и в каких размерах — Антон забрал варенье и печенье у всей группы! Зачем столько? У пятнадцатилетних голова на выдумки богата. Ребята могли выменять свой паек на бенгальские огни. В продаже появились электрические фонари с крохотной динамкой.

Максим Ильич подстерег Сафара в парке и привел к директору.

— Куда направились?

— В поликлинику, — Сафар положил на стол направление в рентгеновский кабинет. — Сама врачиха послала.

— Антон просил что-нибудь купить? — допытывался Николай Федорович.

— Нет.

— Может, выменять печенье на табак?

— Нет, — упрямо твердил Сафар.

— Выверните карманы.

Неподвижно стоял Сафар, решив всю вину взять на себя. Антону только вчера сделали замечание за катанье на перилах. Максим Ильич достал из шинели Сафара пакеты, старательно перевязанные суровыми нитками. К каждому из них была приклеена записка одинакового содержания: «Седьмая палата. Мише Сергунову».

Николай Федорович не мог скрыть своей радости. Хорошо, что предположение оказалось ложным. Не ошибся он в одном: организатором передачи был Антон. Это делало его характер еще более загадочным.

Николай Федорович отпустил Сафара в больницу, попросив зайти на обратном пути.

На следующее утро в столовой Антон еще издали увидел на столе сверток. В пакете он нащупал два яблока, кусок пирога, а сбоку лежала увольнительная записка.

12

Еще в первый день производственных занятий Евгений Владимирович видел, что ученики вышли со старта неровно, и, как бывает на многокилометровом забеге, скоро цепочка растянулась, появились передовики, середнячки и отстающие. У одних на счету было по шесть-семь работ, у других же перевалило за три десятка. В группе вырвались вперед Яков, Антон и Алексей. Можно было бы и дальше идти по программе. Но Евгений Владимирович старался подтянуть остальных учеников. Сафар и Оленька все еще не могли одолеть робость, да и только ли они? Дальше пойти — отстанут ребята, будут теряться, а ведь из них тоже должны выйти хорошие токари.

Иначе рассуждал Антон. На проточке цилиндрической болванки за один проход снимал припуск, когда его товарищи делали эту операцию за три прохода. Ему думалось, что пора взяться за более интересные работы, а тут опять из кладовой привезли болванки. Антон ворчал:

— Какой же я токарь-универсал — сегодня на обдирке, завтра на обдирке, послезавтра…

Такое недовольство и раньше слышал Евгений Владимирович от ремесленников. Приятно учителю, что ученики хотят больше знать, но не сразу им раскроешь всю сложность токарного ремесла.

— Забегаешь, Антон, вперед, — мягко убеждал Евгений Владимирович, — считаешь, что если научился устанавливать резец и обтачивать цилиндрические поверхности, то уж и все. Нет, друг мой, это еще только токарная азбука. Тебе до среднего токаря далеко, а чтобы стать токарем-универсалом, нужны особые задатки. Токарное дело — это не скачки, оно уважения, да еще какого, к себе требует.

Антон только усмехался. И откуда у мастера такая уверенность, что у него мало задатков токаря-универсала? Подождите, Антон еще себя покажет!

Обточка болванок — не бросовая операция. Военный завод дал училищу заказ изготовить партию соединительных валиков. Антон видел образец этой детали у военпреда. Красивая, на концах резьба, в середине выемка для шпонки. Вот удивится мастер, когда Антон положит на стол еще тепленькую деталь и скажет: «Да уж, Евгений Владимирович, мало у меня задатков токаря-универсала». Мастер шутливо погрозит пальцем, а начальству будет показывать: «Полюбуйтесь, Антонова работа».

Антон взял у военпреда валик. Он уже видел на тумбочке десятки других таких валиков, и военпредовский образец можно было отличить только по опознавательному знаку.

Но то, что поначалу казалось простым, на деле получалось сложным. Антон сбегал в соседнюю мастерскую, там работали ученики второго года обучения. Посмотрел, как они нарезают резьбу, и ничего хитрого не обнаружил. Разве он не сумеет подвести резец к металлу, а дальше — сущий пустяк: нужно дать одновременно вращение детали и продольное перемещение резцу. Пожалуйста, готова винтовая линия, стоит сделать еще заход, и готова канавка…

Чтобы мастер подольше не заглядывал к его рабочему месту, Антон сам подозвал Евгения Владимировича и похвастал:

— На два треугольника чистоту даю.

Евгений Владимирович ладонью провел по валику. Антон прав. Поверхность на заготовке получилась чистая, и размеры точны. Не подозревая о хитрости, Евгений Владимирович направился в другой конец мастерской. Антон зажал заготовку, проверил на глазок, не бьет ли. Показалось, что прибором лучше не выверишь, торопливо закрепил резец, включил привод. Риска получилась винтовая, но пьяная, рваная и шла в правом направлении. «Это с непривычки, — подумал Антон, — придется повторить». Он снял испорченную заготовку, бросил в противень и прикрыл сверху стружкой. Установил вторую деталь, и снова неточная риска. Решил, что при повторном проходе сумеет выправить резьбу, однако резец упрямо двигался по заданному направлению.

Неудачи озлобили Антона. Теперь он уже не боялся ни мастера, ни ответственности и не прятал загубленные детали. Когда он взял седьмую заготовку, то почувствовал, что кто-то стоит за его спиной.

Лицо у Евгения Владимировича было усталое, но не сердитое, только у рта появилась глубокая складка. В темных стеклах очков Антон увидел себя — растрепанного, грязного, обозленного.

— Хочешь быть токарем-универсалом, а поступаешь как мальчишка, — сказал Евгений Владимирович, и совсем тихо добавил: — Чтобы нарезать однозаходную резьбу, и то нужно уметь подобрать набор шестерен, а на валике резьба-то какая, посмотри лучше, резьба-то левая…

Утром Антон держал ответ за свой поступок. Приведя группу в мастерскую, Евгений Владимирович не распустил ее по рабочим местам, а подвел к станку Антона. На тумбочке лежало шесть загубленных валиков.

— Три аппарата завод недодал военно-морскому флоту, — спокойно начал Евгений Владимирович. — И виноват в этом ваш товарищ Антон Мураш. За самовольство ставлю на вид. Стоимость испорченных заготовок — сорок четыре рубля шестьдесят три копейки — бухгалтерия удержит с первого его заработка.

Антон не понимал — Николай Федорович говорил, что обучить ученика стоит семнадцать тысяч рублей, а Евгений Владимирович трясется над копейками. Антон с готовностью расписался в акте. Темные стекла очков скрыли загадочный огонек в глазах Евгения Владимировича. Акт забыт не будет, и, конечно, Антон горько пожалеет о своем поступке.

13

Сквозь дремоту Антон слышал, как Анатолий вернулся из театра, присел на кровать брата, шепотом рассказывал, что какой-то подросток ночует в парке… Так он и уснул под этот шепот, и вдруг сразу проснулся, точно от толчка.

У окна, освещенного лунным светом, стоял младший Ростов — босой, в нижнем белье.

— Замерзнет парнишка, пятнадцать градусов на улице!

Закутавшись в одеяло, Антон подошел к окну. В эту лунную ночь старинный парк был особенно красив. На дорожках сталкивались причудливые тени можжевельника, ивняка, акаций. Яркие блестки светились на заснеженных деревьях. Ледяная горка казалась замерзшей стеклянной лавой, падающей в темную пропасть.

Антон вгляделся. Действительно, на скамейке лежало что-то темное.

— Кто тебе, браток, телеграфировал, что это парнишка? — спросил Антон, плотней кутаясь в одеяло. — Может, сторож тулуп забыл?

— Мальчишка, — горячо уверял Анатолий, — пробовал его разбудить — злой, обещал дать в зубы.

— А твоя какая забота? Не понимает, что ему желают добра, пусть мерзнет, — сказал Антон, проворно забираясь в постель.

Однако он не мог заснуть. Вспомнил про свои блуждания, вспомнил ночевки в подвалах, в парадных у батарей парового отопления, вспомнил, как ночью дворники выгоняли на мороз. Он закрывал глаза, а видел скамейку в парке. Может быть, у паренька разбомбили дом? Видать, он не из безнадзорных, не знает, что в мороз нужно ходить и ходить, а не валяться по скамейкам, иначе конец. Антон приподнял голову.

— Анатолий!

— Я.

— Не спишь?

— Раз отвечаю, выходит, что не сплю.

— Сбегаем в парк, пожалуй, и верно, замерзнет.

Чтобы незаметно уйти из общежития, Антом и Анатолий вынесли одежду на черную лестницу и там оделись. Назад вернулись через четверть часа. Анатолий пожаловался дежурному на горло и услал его вниз за стрептоцидом. Выйди ремесленники часом позже, замерз бы парнишка. Антон втащил подростка в спальню, положил прямо на пол к батарее парового отопления. Паренек так окоченел, что не ощущал тепла, не хотел скидывать меховые рукавицы. Он рассердился, полез было драться, когда Антон силой стащил с него полушубок.

Проснулись и остальные ребята. Сонные, не понимая еще в чем дело, они теснились к Антону. Незнакомый паренек немного отогрелся, исчезла с лица угрюмость. Про свое житье он рассказывал не по летам солидно, явно кому-то подражая. Звали подростка Иван Лосев. Родился он под Новгородом. История его несчастий была обычной в те годы на земле, оккупированной немцами. Ночью гитлеровцы подожгли родную деревню Лосева, часть жителей погибла в огне, другая — от пуль. Ивана нашли в придорожной канаве партизаны и взяли к себе в отряд. Полгода он прослужил разведчиком. Приехал в Ленинград учиться, хочет быть токарем, а в училище до осени не берут. Родных в городе нет, ну и начал скитаться.

Лосев обогрелся, но ребятам жаль было выгонять его на мороз. Сказать «уходи» — жалко, оставить — потом могут быть неприятности. Вот положение! Кого спросить? Андрей Матвеевич как назло ночевал в эту ночь дома, а директор уехал в Москву, Максима же Ильича ребята побаивались — вдруг у него плохое настроение. Они-то останутся в тепле, а мальчишке придется провести ночь на улице.

Жалел паренька и Вадим, но он был более недоверчив:

— Общежитие — не проходной двор, — шепотом сказал он Антону. — Оставить незнакомого человека на ночь — дело серьезное.

Антон молча выслушал Вадима, что с ним случалось редко. Он не любил, когда сверстники делали ему замечания. Кивнув головой, он прямо приступил к делу:

— Покажи-ка, парень, документы. Желаем знать, правду ты говоришь или заливаешь. Может ты и верно из партизан, а может «форточник», может и хуже последнего ворюги.

По недовольному взгляду Вадима он догадался, что хватил через край, и сразу поправился:

— Парень ты дошлый, может, просто из дому сбежал, родители ночей не спят.

Лосев достал из валенка небольшой сверток в цветастом платке, развязал узел, выбрал какую-то бумажку и подал ее Антону:

— Читай вслух, пусть все знают, какой я есть.

Придвинувшись к свету, Антон читал:

«Справка. Выдана Лосеву Ивану, пятнадцати лет, бывшему разведчику партизанского отряда. При выполнении заданий командования Иван показал себя настоящим патриотом. Награжден двумя медалями «За боевые заслуги». По решению командования отряда переправлен через линию фронта, чтобы не избаловался без ученья».

Внизу стояли неразборчивые подписи командира и комиссара отряда и гербовая печать сельского совета.

— Документы правильные, — с удовольствием сказал Антон. — Что ж? Пусть переночует.

На заспанных лицах ремесленников засветились улыбки, парнишка им понравился, и было бы жаль в нем ошибиться.

Но теперь нужно было подумать вот о чем. Две недели провел Лосев в дороге. Валялся в теплушках, ночевал на вокзалах. Немытого рискованно пустить на ночлег. Узнает Варя — еще полбеды, если же дознается Ольга Николаевна, то всем им не миновать карантина! Врачиха не поскупится и на уколы, побоится сыпного тифа. Как тут быть? Ночью в училище душ не работал. Ребята решили устроить Лосеву самодельный санпропускник.

Из кочегарки братья Ростовы и Яков принесли в медном баке горячую воду. Пока они ходили, Вадим подстриг гостя ножницами. Баню устроили в умывальной, Лосев, видимо, не любил мыться, он едва прикасался мочалкой к телу.

Тогда Антон отнял от него мочалку, густо намылил и докрасна натер спину пареньку. Яков, стоя на табуретке, поливал из ковша. Варя и то не могла бы лучше провести санитарную обработку! Вадим осмотрел белье Лосева, завязал в газету и кинул в топку «титана».

Одели Ивана Лосева коллективно. Антон подарил ему трусы, Вадим — майку, у Якова оказались под матрацем брюки, Георгий сказал, что днем добудет гимнастерку и попросит Алексея принести из дома старые ботинки. Ночлег ему устроили в глубине комнаты, в нише. Спать Ивану было мягко — два матраца, стеганое, ватное одеяло.

Днем Иван прятался в спальне токарей. Скучать ему не приходилось, навещали его каждую перемену, на довольствии он состоял у всей токарной группы. В первый день завтрак, обед и ужин получились у него сказочные. Наголодавшись в дороге, Иван ни от чего не отказывался. После компота из консервированных фруктов ел вяленое мясо, после простокваши — соленый огурец. Хорошо начатый день чуть не кончился бедой для Ивана и тридцать четвертой токарной группы. Вадиму приснился сон, что он лежит в боевом охранении, и кого-то из товарищей ранило. Проснулся, прислушался… В нише за кроватями Ростовых кто-то стонет. Вадим встал, торопливо зажег свет. Иван свалился с матраца и катается по полу бледный, на губах пена, руками держится за вспученный живот. Проснулся Яков, оба Ростовых. Разбудили Антона, тот сердито буркнул:

— Картина ясная: объелся.

Положение опять-таки было трудное: как, чем ему помочь? Ребята уже решили вызвать Варю и выдать самих себя, но больной запротестовал. Из футбольной камеры смастерили грелку, Вадим сделал Ивану легкий массаж, Анатолий принес из походной аптечки канцелярии пузырек касторки. Каждому приходилось пить в детстве касторку, но никто точно не помнил, сколько полагается столовых ложек — одна, две, три? Чтобы не ошибиться, не дать больному малую порцию и не переборщить, коллективно прописали — в один прием полторы столовых ложки. Лекарством поил Антон, у него это ладно получалось — Иван еще морщится, а он ему уже в рот сует подгорелую корочку.

Под утро больному стало легче. По настоянию Вадима решили Ивана кормить в столовой. Расчет был правильный: официантки не замечали, что на довольствии состоит лишний человек.

Так прошло несколько дней. К новичку привыкли и ребята из других групп, но что делать дальше с Лосевым — никто не знал. Попросить директора зачислить в токарную группу? Ничего не выйдет, прием-то давно закончился.

Вечером, когда ремесленники делали домашние уроки, и Иван подсаживался к столу. Сидит, слушает. Затем купил тетради, учебники. В субботу во время большой перемены как-то случилось, что никто не забежал в спальню проведать Ивана. А он, соскучившись в комнате, сам пришел в зал. И там, к удовольствию ремесленников Максим Ильич сделал ему замечание за плохо пришитый подворотничок. После этого случая ребята осмелели, стали его брать и на теоретические занятия. Иван крепко подружился с ремесленниками…

Под утро Антон разбудил Вадима:

— Про твоего полковника передают…

Вадим схватил со стула брюки и босой, с растрепанными волосами, выскочил в коридор. Дежурный сидел у стола, приложив ухо к репродуктору.

— Включи погромче, передают про танкистов…

— Нельзя, до подъема еще час, — сухо ответил дежурный, — и так услышишь.

Вадим приложил ухо к репродуктору. Диктор будто стоял рядом, голос его был тихий, но чистый, звучный: «…артиллерийскими залпами… Верховный Главнокомандующий Сталин…»

«Эх, достать бы газету», — подумал Вадим и побежал одеваться.

…Несмотря на ранний час, огромный желтый дом у Чернышева моста жил. Вадим стоял на панели, прислушиваясь к равномерному гулу ротационных машин. Как бы ему попасть в печатный цех? Поди, тысяч сто уже отпечатано, а ему ведь нужна только одна газета!

На площади и в переулке не было прохожих, лишь по другую сторону Фонтанки кто-то неторопливо шагал, мигая огоньком фонаря. «Успею. Если даже сюда идут», — подумал Вадим. В следующую секунду он, уцепившись за обледенелый карниз, подтянулся и взобрался на широкий подоконник. В крайнем окне, выходящем в переулок, была открыта форточка, виднелась часть цеха, длинная, как коридор. У окна стояла машина, рядом другая. Вадим видел, как быстро вращаются на валах металлические отливы с темными пятнами. Чуть приподнявшись на цыпочки, он заметил в машине рулон и идущее от него, будто неподвижное, бумажное полотно. А на другом конце машины слышалось однотонное пощелкивание, и салазки быстро наполнялись сфальцованными газетами.

— Товарищ! — негромко окликнул Вадим стоявшего у машины человека.

Печатник, высокий худой старик, даже не повел головой. Он взял с салазок газету, раскрыл ее, старательно обвел карандашом не понравившиеся ему места и передал своему помощнику. Тот выключил мотор.

— Дяденька! — громко сказал Вадим и прильнул к форточке. — Дяденька!

Печатник с удивлением посмотрел на окно. Вадим осмелел:

— Будьте добры, дайте газетку. Там про полковника Камчатова написано.

Его не стали спрашивать ни о чем, столько волнения было в просьбе. Старик точно все сразу понял…

Вадим спрыгнул с подоконника, прижимая к груди еще липкую, пахнущую свежей краской газету с приказом Верховного Главнокомандующего, с приказом, в котором был упомянут и полковник Камчатов.

14

Антон любил забегать в кочегарку. Какое удовольствие ворошить ломом уголь, сплавленный в огненный ком! Однако последнее посещение кончилось плохо. Как всегда, Антон надел брезентовый комбинезон, а свою одежду положил на табуретку. Кочегар ненадолго дышел к водопроводчикам. Оставшись один, Антон поминутно открывал дверцу топки и, шуруя, не заметил, как из топки вылетел уголек и упал на одежду. Дыру, прожженную на гимнастерке, Иван Спиридонович подровнял ножницами и поставил заплату. Спешка и старые глаза зло подшутили над портным. Вставленный материал оказался значительно темнее, заплата резко выделялась, что и послужило поводом к шуткам над Антоном.

Был простой путь избавиться от насмешек — зайти к Максиму Ильичу, честно рассказать про беду, попросить заменить гимнастерку. Но ведь не скажешь прямо, что сжег гимнастерку в кочегарке? Спросят: а зачем ходил? Как ни крутись, придется отвечать.

В большую перемену Антон пробрался в артистическую комнату клуба, где стоял аппарат местного телефона. Подражая голосу Максима Ильича, он выругал Антонину Осиповну, пригрозил доложить директору, что она плохо следит за обмундированием учеников, и, как бы невзначай, приказал заменить гимнастерку Мурашу.

Ни малейшего подозрения у Антонины Осиповны не возникло, пока Антон ее ругал. Она молчаливо соглашалась, а положив телефонную трубку, стала вспоминать, сколько труда, заботы ею вложено, чтобы ученики были опрятно одеты. Много ли у нее промахов? Родная мать и то не всегда уследит за сыновьями, а у нее сколько ребят на попечении! Максим Ильич застал сестру-хозяйку мрачной, глаза заплаканы, на голове холодный компресс… Что за напасть? Утром была здорова, шутила, и нате вам! К слезам у Антонины Осиповны прибавились громкие причитания. Максиму Ильичу потребовалось немало труда, чтобы убедить ее в том, что он два дня не подходил к телефону.

Тяжело переживала обиду Антонина Осиповна. Любое взыскание директора Антону казалось ей недостаточным, она сама придумала наказание. Не поленилась распаковать тюк одежды, списанной в утиль, выбрала гимнастерку поплоше, изрезала ее ножницами, оставив нетронутыми лишь ворот и рукава. Умело смастерив пакет, перевязала его красивой цветной лентой.

После занятий Антон отправился за новой гимнастеркой. Войдя в кладовую, он вежливо поздоровался, робко спросил, не звонил ли Максим Ильич? Получив пакет, он опрометью пустился в общежитие и там, в присутствии всех ребят, развернул пакет. Хохоту было много, Антон не знал, куда глаза девать. Бахвалился, бахвалился, как ловко обвел сестру-хозяйку, а вышло, что сам остался в дураках.

С этого дня началась вражда. Антон терпеливо обдумывал планы мести: что лучше — устроить в электрическом чайнике короткое замыкание или скинуть мокрое белье в грязь? Последняя мысль ему понравилась: на дворе возле прачечной всегда сушилось на веревке стиранное белье — хозяйство Антонины Осиповны.

Незаметно надрезав веревку, он спрятался за штабелем бревен. Под тяжестью мокрого белья веревка сильно прогнулась. Теперь достаточно подуть ветерку, несколько волокон, уцелевших от надреза, лопнут, и белье накроет грязные лужи.

В тайнике ему пришлось сидеть долго. Ветер шумел в парке, однако на дворе стояла полнейшая тишина. Надо было ему надеяться на ветер! Лучше бы сразу полоснуть лезвием веревку — и дело с концом. Пока он ругал сам себя, из-прачечной с тазом белья вышла учительница Мария Ивановна. Руки у нее были красны от стирки. Неужели будет развешивать белье? Антону хотелось крикнуть: «Стойте! Веревка надрезана!» — но он молча прижался к стене. Мария Ивановна взяла из таза выстиранную юбку, встряхнула и повесила на свободное место. И сразу же лопнула веревка, поползла в разные стороны, волоча по грязным лужам белье.

После случая на первом уроке Антон стал уважать молоденькую учительницу. Она никогда не жаловалась директору на ребят, но ни одной провинности не пропускала. Однажды Алексей во время ее урока зажег бенгальский огонь. Урок, конечно, был сорван. А Мария Ивановна только сказала:

— Вчера весь вечер я готовилась к занятию. Прочитала статью в журнале об ошибках в преподавании русского языка, посмотрела свои записи лекций в университете… А ведь я могла бы пойти в театр. И вот глупая мальчишеская выходка Алексея сорвала нашу с вами работу…

В перемену Антон поймал Алексея в коридоре и толкнул в бок. А когда подлетел разъяренный Сафар, сказал:

— Бить не надо, а разочек дай, чтоб почувствовал…

И вот теперь эта дурацкая шутка с бельем… Со всех ног Антон кинулся учительнице на помощь. Собрал белье, сам отнес в прачечную, пытался прополоскать, но Мария Ивановна, не понимая причины такого рвения, шутливо выставила его за дверь.

— Не мужское это дело.

Случай все же скоро свел Антона с сестрой-хозяйкой, и опять из-за гимнастерки. Примеряя парадную форму, Антон задержал ее, приятно же пощеголять во всем новеньком. Вернувшись с занятий, он нашел на кровати записку: «Товарищ Мураш гимнастерку нужно здат в клодовую».

Он рассвирепел. Как делала Мария Ивановна, синим карандашом он подчеркнул орфографические ошибки, красным исправил буквы, затем размашисто в правом углу наложил резолюцию: «Антонина Осиповна, жаловаться умеете, а в слове из пяти букв делаете две ошибки».

Антон прикрепил записку на дверях кладовой. В перемену он шепнул Митрохину и дружкам из модельной группы. К бельевой началось паломничество. Оленька, возвращаясь из канцелярии, увидела смеющихся ребят, заинтересовалась, прочитала Антонову записку. Лицо у нее вспыхнуло неровным румянцем, недобрыми глазами она посмотрела на Антона и ребят:

— Ну что тут смешного? Стыдно за вас.

Подростки, однако, продолжали, смеяться. Алексей крикнул:

— Дорогу члену коллегии защитников!

— Снимите записку!

На этот раз ребята не послушались Оленьку, и записка попала в руки сестры-хозяйки. Николай Федорович долго уговаривал Антонину Осиповну не уходить из училища — нельзя мальчишескую выходку принимать близко к сердцу.

Андрей Матвеевич вызвал Антона, — в том, кто затеял это издевательство с запиской, у него не было никаких сомнений. Вразвалку Антон вошел в кабинет и смутился: Антонина Осиповна сидела у стола, прикладывая платок к глазам. Антон рассудил, что ему лучше остаться у двери.

— Присаживайтесь, товарищ Мураш.

«Раз товарищ, да еще по фамилии, значит плохи мои дела», — подумал Антон и буркнул:

— Я лучше постою.

Андрей Матвеевич разгадал его маневр — парню было неловко сидеть напротив сестры-хозяйки и смотреть ей в глаза.

— Садись, садись, — повторил он.

Пришлось сесть. Но разговор не начинался. Андрей Матвеевич кого-то ждал. Все стало понятным, когда в дверях показалась Оленька, а за ней старосты групп. «С чувством хотят ругать, — подумал Антон. — Ну что же, посмотрим. Я за грамотность боролся».

— Кажется, все? — Андрей Матвеевич проверил список. — Нет лишь Митрохина. Пожалуй, начнем.

И обратился к Антонине Осиповне:

— Вот что, Антонина Осиповна. Расскажите-ка нам для начала свою биографию.

Это предложение было неожиданностью для всех, и больше всех изумилась сестра-хозяйка. Что такое! Провинился Антон, о нем, а не о ней и должен бы идти разговор. Но возражать она не стала. Ей ли стыдиться своей биографии! Честно прожиты годы.

Родилась Антонина Осиповна без малого шестьдесят лет назад в деревне Малое Завидово, недалеко от Вышнего Волочка. Ее рождение в семье встретили как еще одну беду: прибавился нахлебник. За стол садилось девять человек, а своего хлеба до Покрова едва хватало. В доме на семерых детей две пары сапог, ребята по очереди ходили в школу. Антонина, младшая в семье, только ползимы и училась, пришлось поступить в услужение. А потом — Питер, резиновая фабрика на Обводном канале. Год спустя Антонина Осиповна считалась лучшей галошницей, но и в хорошие дни зарабатывала копеек тридцать, не больше. Грамоте она училась по магазинным вывескам. С рабочего в ту пору требовалось не много — лишь бы умел в ведомости расписаться. В конторе не удивлялись, если работница вместо росписи ставила три креста.

А замуж выскочила — дети пошли, да и работы не оставишь. В августе 1914 года взяли ее мужа в солдаты.

Прислал он два письма: одно из-под Орши, на втором конверте штемпель минского почтамта. А через полгода городовой принес извещение: «Рядовой Емельянов пропал без вести…»

Пятерых сыновей Антонина Осиповна все-таки вырастила, четверо на Украинском и Белорусском фронтах воюют, а пятый — самый младший — в финскую войну первым провел свой танк через линию Маннергейма.

Кончила Антонина Осиповна рассказ. Ремесленники сидят, не шелохнутся. На Антона просто жалко смотрел, весь сжался, лицо горит.

— Теперь вы, товарищ Мураш, расскажите свою биографию.

Антон вздрогнул. Недавно на собрании группы он рассказывал о своей жизни. А тут — с чего начать? Кто-то от двери подсказал шепотом, да так, что все услышали:

— Когда родился, где, кто отец…

— Без шпаргалки обойдусь, — пробормотал Антон.

Его биография уместилась на четвертушке тетрадочного листа. Мать — ткачиха, отец — рабочий, умер рано от туберкулеза. В самом начале войны мать ехала на работу, и у Дворцовой площади в трамвай попал снаряд. Умолчал Антон, где потом бродяжничал, умолчал и о том, что в девяти городах в угрозыске хранятся отпечатки его пальцев…

Заключил Андрей Матвеевич тихо, не повышая голоса:

— Мы с вами прослушали две биографии. Видите, какая разница. Плохая жизнь сложилась в детстве и юности у Антонины Осиповны, трудно пришлось и Антону в первые годы войны. Ну да это позади. А так ли начал жить ваш товарищ — Антон? Все ему теперь дано, чтобы жизнь прожить не сорной травинкой в поле. Все ему дано, чтобы он стал человеком честным, трудолюбивым, только не понимает этого Антон Мураш. В мастерской самовольством занялся, несколько валиков загубил, сейчас — вон какое дело. Антонина Осиповна — мать героев, в бабушки ему годится, а он форменное издевательство над ней учинил. Вот я вас и спрашиваю: что с ним делать? Боюсь, не понимает он своей вины…

Старосты молчали.

— Нейтралитет держите, — усмехнулся Андрей Матвеевич.

Тягостное молчание нарушила Антонина Осиповна:

— Хватит с парня, косточки и так ему достаточно промыли.

— Вины своей, — решительно сказал Антон, — и верно не понимаю. Значит, я еще несознательный… Выходит, что в моем характере еще сильны пережитки капитализма. Вот вы меня и воспитывайте…

Все засмеялись. Не сумел сдержать улыбки и Андрей Матвеевич. Но он не верил в искренность Антона. Уж больно он легко совершал проступки и еще легче их признавал.

15

На токарном станке Вадим теперь работал самостоятельно. Много неприятностей ему доставляло черчение. Когда снимали копии карандашом, то получалось неплохо. Но скоро Николай Федорович — он преподавал черчение в токарных группах — велел чертить тушью. У Вадима пальцы слушались плохо, линии получались неровные, кляксы то и дело шлепались на чертеж.

Очередной урок Николай Федорович начал с того, что показал работу Алексея, очень небрежную. На чертеже Сафара тоже красовалось несколько клякс. «Сейчас мой чертеж назовет», — встревожился Вадим и опустил глаза на парту.

Однако Николай Федорович, постукивая линейкой по стопке чертежей, сказал:

— Чертите еще все плохо. Больше уверенности. Когда ученик надеется на резинку, всегда толку мало. Ну, а теперь пойдем дальше. — Он поднял на ладони разводной гаечный ключ. — Нужно самостоятельно снять размеры и сделать чертеж.

Ключей всего было три, ребятам пришлось перебегать с парты на парту. Кабинет черчения был самым бедным в училище. До войны он находился в правом крыле старого корпуса, и все наглядные пособия погибли под развалинами.

Один ключ достался Вадиму. Сняв размеры, он передал его Антону, а тому в голову пришла мысль рационализировать дело: он сделал обмер и громко объявил длину ключа. Николай Федорович строго посмотрел на Антона.

— Так скорее, — оправдывался Антон.

— Скорость сейчас не нужна. Важно, чтобы каждый из вас научился снимать размеры.

— Дайте тогда каждому по ключу, — наступал Антон.

— У нас с моделями временно плохо. Вот станет поменьше заказов с фронта, тогда и наготовим наглядных пособий. Лучший в городе был наш кабинет черчения. Одних разъемных моделей насчитывалось девяносто три штуки…

После окончания урока Николай Федорович подсел к Вадиму:

— Чего боитесь? Рейсфедер — не воск.

— Тушью грязно получается. Разрешили бы мне чертить карандашом.

— Привыкайте тушью. Пальцы разойдутся…

Крепко Савушкин держался за свой распорядок. Но у членов комитета он не нашел поддержки. Мария Ивановна сказала более резко, чем ребята.

— Вы, Савушкин, комсомольский секретарь, а хотите жить по расписанию конторы домохозяйства. У нас в университете комсомольцев гораздо больше, а каждому студенту в комитете рады.

Доска «Часы приема» наконец-то была снята с дверей комитета комсомола. К сожалению, не заглянули Савушкину на квартиру. В воскресные дни на дверях в его комнату, по-деревенски обитых войлоком и обшитых мешковиной, появлялся кусок картона с надписью «Раньше двенадцати часов не будить». Над этой строгой надписью ремесленники шутили, подменяли ее, даже сложили частушку, — ничего не помогало.

Однажды в воскресенье игру юношеских хоккейных команд неожиданно перенесли с вечера на утро. Капитан команды Алексей разослал болельщиков с записками, и хоккеисты, которые жили в городе, в назначенный час собрались на дворе училища. Но одна беда — клюшки и коньки хранились в комитете, а ключ от шкафа Савушкин всегда держал при себе. Бросили жребий. Идти за ключом выпало Анатолию. Сколько он ни стучал, Савушкин не отозвался. Расселись на бревнах игроки, запасные, болельщики. Не явиться на матч — зачтут поражение, прийти без инвентаря — еще хуже, — засмеют. Хоккей не волейбол, в трусах не поиграешь.

По двору проходил старьевщик. Анатолий, переживая неудачу больше товарищей, решил проучить Савушкина. Найдя на бревнах кусок фанеры, он крупно написал: «Стучать громче, разговаривать громче. Глуховат». Буквы получились аляповатые, первое слово заняло почти половину фанеры, зато надпись можно было видеть издалека.

Запрятав фанерку под шинель, Анатолий пустился бегом к маленькому флигелю. В команде, дружно одобрившей вначале шутку, наметился раскол. Савушкина, конечно, следовало наказать, но жаль было обижать старьевщика. Конфликт уладил Алексей. Под лестницей в хозяйственной кладовой накопилась гора бутылок из-под чернил. Вот это-то добро он и предложил отдать старьевщику за ожидавшую его маленькую неприятность.

Помогая старьевщику бережно уложить бутылки в мешок, Анатолий сказал, что на этом же дворе живет человек, который отдаст за две пачки «Казбека» несколько пар старых валенок.

Ребята спрятались за бревнами. Старьевщик, чуя выгодную мену, старательно стучался. Долго никто ему не открывал, хотя в доме стоял такой грохот, что, кажется, мертвого можно разбудить. Внезапно грохот стих. На крыльцо выскочил старьевщик, который, не понимая причины гнева разбуженного им человека, продолжал громко кричать: «У вас есть поношенные валенки?». На него наступал разъяренный Савушкин, закутанный в байковое одеяло, в одних трусах и домашних туфлях. — Я не завхоз.

— Куплю на заплатки.

Показывая на свои валенки в обсоюзке из грубой резины, старьевщик, сложив руки рупором, во все горло кричал:

— Списанные в утиль валенки куплю! Хорошо заплачу!

Перебранка на крыльце развеселила ремесленников. Но в любую секунду Савушкин, отведя душу, мог убежать в комнату, и тогда придется ждать до полудня. Алексей послал Анатолия за ключом…

В это воскресенье все ремесленники из сто двенадцатого училища были на стадионе, кроме Вадима.

Вадим любил гулять в парке. Заснеженные деревья, темные тропинки, настороженные дзоты напоминали ему фронт. Неожиданно он очутился у правого крыла старого корпуса. «Светлый, наверное, был кабинет черчения», — подумал Вадим, глядя на широкие оконные проемы, зашитые ржавым железом. Он заглянул в окно. Там, внутри, был хаос — груды битого кирпича, щебень и высоко наверху, на третьем этаже — детская кроватка. В глубине развалин, под сводами, виднелся разбитый шкаф, дальше — другой, чуть только придавленный косо упавшей балкой. Может, это и был шкаф с моделями?

Сбить с окна проржавленный лист было делом недолгим. Скинув шинель, Вадим пролез внутрь развалин. Шкаф под защитой упавшей балки ничуть не пострадал, только дверца наверху сорвалась с петель и висела. Вадим осторожно сорвал ее совсем. Модели! Они были целехоньки! Вадим схватил с полки стеклянный футляр под которым, как старинные часы, стоял разрез токарно-винторезного станка…

Николай Федорович укоризненно смотрел на запыхавшегося подростка. Лицо покрыто кирпичной пылью, шинель не то в известке, не то в мелу.

— Хорош…

— Модели целы!

И, забыв, что перед ним стоит директор, а не сверстник, Вадим потянул Николая Федоровича в приемную, где секретарша ваткой осторожно смывала грязь со стеклянного колпака…

16

Последнюю неделю Савушкин спал в сутки не больше четырех часов. Сочинял доклад, в библиотеке неутомимо листал газетные комплекты, выписывая цитаты. Зачастил он в типографию, к шефам, в райком. Выпросил на заводе блокноты в обложке, имитированной под кожу. Ученики художественного училища на обложку нанесли золотое тиснение: «Члену президиума».

Настал день выборов комсомольского комитета. Вначале все шло, как задумал Савушкин. Блокноты лежали на столе президиума. Первые три ряда занимал духовой оркестр. В малом зале готовились к выходу пионеры. На генеральной репетиции пятилетняя девочка так душевно прочитала стихи, что Савушкина чуть не прошибла слеза. На черной лестнице стояли наготове физкультурники.

Ровно в семнадцать часов Савушкин показался на сцене. Почему же подростки не встречают его аплодисментами? Он обождал бы немного, затем поднял руку: «требую, мол, тишины». За маленькой неприятностью последовала крупная. На вопрос Савушкина, кому поручить вести собрание, вместо слесаря Мишуткина поднялась Оленька:

— Предлагаю выбрать президиум из трех человек. Моя кандидатура — Вадим Хабаров.

— Вы немножко поторопились, — стараясь быть вежливым, поправлял Савушкин, негодуя на разиню Мишуткина. — У нас большое собрание, нужно президиум выбрать из пятнадцати человек.

Оленька продолжала стоять, чувствуя поддержку в одобрительном гуле:

— Нет, я не поторопилась и не ошиблась. Хочется, чтобы у нас на собрании не было парадности, о многом и серьезно нужно поговорить.

— Извините, — резко перебил ее Савушкин, — прения откроем позже, а сейчас нам надо избрать президиум.

За Жукову вступился Георгий:

— Говори, Оленька!

И сразу слева, справа, из глубины зала раздались задорные голоса:

— Говори, говори, Оленька!

— Я не хочу обидеть товарищей из оркестра. Но у нас сегодня не праздник, зачем нам музыка? Нас пришли приветствовать пионеры, физкультурники. Мы же собрались не на торжество, собрались, чтобы поговорить о наших комсомольских делах.

— Критика под вальс «Голубой Дунай», — крикнул кто-то на балконе.

В зале смеялись, хлопали в ладоши. Мишуткин, пряча «подработанный» список президиума поглубже в карман, голосовал левой рукой за предложение Оленьки.

Несмело поднялся Вадим на сцену. Хотя ему и доводилось проводить комсомольские собрания в танковой роте, но в училище комсомольцев не меньше, чем в полку. Воспользовавшись тем, что из зала уходили оркестранты, а их места занимали комсомольцы, толпившиеся у дверей, Вадим раскрыл папку, которую Савушкин ему незаметно подложил. Он прочитал верхнюю строчку и не поверил глазам, снова прочитал, на этот раз чуть ли не по складам: «Сценарий проведения отчетно-выборного комсомольского собрания». Затем Вадим перевернул заглавную страницу:

«Председатель. Всего на учете состоит сто семьдесят пять комсомольцев, отсутствуют трое. Какие будут предложения?

Голос с места. Начать работу.

Председатель. Ставлю данное предложение на голосование. Прошу поднять руки (двухсекундная пауза). Принято единогласно».

Савушкин еще за неделю все распределил: даже возгласы с мест, реплики, расписал аплодисменты!

Савушкин запросил на доклад два часа, ему дали сорок минут. По сценарию после восьмого выступающего председатель должен был прекратить прения. Но вот уже выступило по докладу семнадцать комсомольцев, а записки все шли и шли в президиум.

Митрохин трусил выступать на собраниях, два слова скажет и начнет заикаться, а тут осмелел:

— Дружные у нас в училище ребята, а только ни при чем тут Савушкин. Да и в чем вообще помогает нам комитет?

От неожиданности Савушкин даже приподнялся. Давно он Митрохина занес в пассив, и вдруг — удивительное дело! — заговорил «молчальник»:

— Что сделал Савушкин, чтобы крепла дружба? — глаза Митрохина зло сверкнули. — Признаться по совести, я ничего не могу припомнить…

Потом взяла слово Оленька. Она призналась, что всего, о чем она думает, за вечер не пересказать. Скажет лишь об одном — о чуткости:

— Настоящий сухарь Савушкин, без бумажки ни шагу.

Вспомнила Оленька случай с Сергуновым. И тут Савушкин сорвался с места:

— Неправда! Необдуманными речами вводите комсомольцев в заблуждение.

С бумажкой поднялся на сцену Бережной, староста старшей группы слесарей, и прочел всего три строчки.

«Подите, попробуйте пожалуйтесь. Наша комсомольская организация на хорошем счету в райкоме. Меня в горкоме хорошо знают».

Бережной аккуратно свернул листок и добавил:

— Вот обычные ответы на критику в нашем комсомольском коллективе.

Не назвал Бережной фамилии комсомольского секретаря училища, да в этом и необходимости не было, Савушкин сам себя выдал:

— Нужно конкретно, — крикнул он, — а это обвинение в бахвальстве…

— Хуже — в зажиме критики, — поправил с места Евгений Владимирович. — Разве вам не говорили в партбюро о вашем бахвальстве?

Андрей Матвеевич не скрывал своей неприязни к Савушкину. Когда он стал пробираться по проходу в президиум, Савушкин вышел из зала. Знал, что замполит не будет его хвалить. И, действительно, он не ошибся. Андрей Матвеевич начал так:

— Не любит комсомольский секретарь черновую работу, ему подавай фейерверк. Да, Савушкин виноват. Но позволительно спросить членов комитета, почему они потворствовали ему? В комсомоле коллективное руководство и коллективная ответственность.

— Верно, пусть расскажут! — раздались голоса в зале.

Последним взял слово Вадим:

— За последние три месяца в комсомол приняли одного человека, а почему? — Вадим посмотрел на пустой стул, на котором только что сидел секретарь. Митрохин по складам крикнул:

— Савушкин!

Этот возглас послужил как бы командой, весь зал загрохотал:

— Савушкин!

Дальше скрываться за кулисами было невозможно, и Савушкин снова занял место в президиуме.

— Черствый человек Савушкин, — продолжал Вадим, — самомнение бьет через край. Установил он над комсомольцами чиновничью опеку.

Увидя в руках Вадима папку со сценарием, Савушкин сердито зашипел:

— Это рабочие наброски, они не подлежат оглашению…

— На них нет надписи «секретно», — отозвался Вадим.

В зале прокатился гул одобрения и сразу затих. Всем не терпелось узнать, что за документы хранятся в папке. Две странички прочитал Вадим, а простоял на сцене долго. Хохотали без удержу. Особенно развеселило комсомольцев то место в сценарии, где председатель собрания должен был объявить: «Ход прений показал: комитет под руководством товарища Савушкина проделал большую работу».

Когда приступили к выдвижению кандидатов в новое бюро, Мишуткин предложил и Савушкина внести в список. Никто не дал ему отвода и никто не сказал доброго слова.

Счетная комиссия во главе с Оленькой ушла подсчитывать бюллетени. Ребятам показали новый документальный фильм «В освобожденных районах Китая»…

Гордая за оказанную ей честь, вышла Оленька на сцену. Раскрыла протокол и начала тихо читать. Не приходилось ей еще выступать на большом собрании. В детском доме был маленький коллектив — четыре воспитанницы-комсомолки и секретарь организации — учительница музыки. Волнение нарастало, у Оленьки пересохло во рту. Один глоток воды, и снова речь пойдет плавно, но она боялась прикоснуться к графину, засмеют ребята, будут изводить: «Одну страницу без воды не могла одолеть». Оленька читала:

Георгий Ростов: 169 — за, против — 3.

Раиса Воинова: 160 — за, против — 12.

Вадим Хабаров: 171 — за, против — 1.

Николай Савушкин: 4 — за, против — 168.

Савушкин съежился, словно от холода. Конечно, это обмолвка. Жукова должна была сказать: 168 — за, против — 4. Он даже знает тех, кто голосовал против, вот эти трое, ну и этот, в президиуме, как его… Ему не сиделось на месте, он не мог дождаться конца чтения протокола и прервал Оленьку.

— Прошу вести себя потише, мешаете слушать. Есть предложение — результативную часть протокола снова зачитать.

— Оленька, повтори. Все равно голосов не прибавите.

На следующий день еще не было семи часов утра, когда Савушкин пришел к директору. Предполагал застать его смущенным и был крайне удивлен, что Николай Федорович, просматривая составленное завучем расписание, напевал свою любимую «Каховку».

Вместо приветствия. Савушкин еще у двери крикнул:

— Какую свинью подложили!

Николай Федорович с трудом подавил желание немедленно выгнать его из кабинета.

— Забаллотировали! — кричал Савушкин. — Почему вы молчали? Надо было поправить.

— Зачем? Комсомольцы правильно отказали вам в доверии. Вы, Савушкин, не понимаете своих ошибок. Тайное голосование — это барометр доверия.

— Барометр… — усмехнулся Савушкин. — С этим барометром никогда в училище «ясно» не будет. Интересуюсь, кого вы поставите секретарем, кто в районе лучше меня знает комсомольскую работу?

— Секретарей, как мне известно, не ставят, а выбирают.

— Не придирайтесь к словам, — наступал Савушкин. — Где найдете замену?

— Уже нашли.

Савушкин оторопел. Еще была надежда: поищут секретаря месяца два-три и успокоятся, потом с поклоном придут к нему. И вдруг, оказывается, нашли! Он считал, что в училище нет подходящей фигуры на секретарский пост.

— Прислали Кондратенко, второго секретаря райкома? С первого дня кооптацией занимаетесь.

— Секретаря райкома!.. Вот весь вы тут. Поближе никого вам не видно?

— Кто будет вместо меня? — не унимался Савушкин. — Кому сдавать дела?

— Вадиму Хабарову.

— Хабаров? Новичок? Интересно! Придется приставить двух нянек.

— Научится. На комсомольской работе надо иметь светлую голову и отзывчивое сердце, а опыт сам придет. Партийная организация училища и я лично верим в Хабарова. Думали, что через полгода он вас сменит, а случилось раньше.

17

Проходя по большому коридору, Антон увидел, что толпившиеся у свежей газеты ребята громко смеются. Взглянуть? Опасно. Полчаса назад он удрал из мастерской, мастер мог хватиться каждую минуту. Э, была не была.

Первое, что он увидел на пестром полотне стенновки, — это карикатуру. Размалеванный Митрофанушка-Антон требовал у перепуганного библиотекаря выдать ему что-нибудь пообъемистей из полного собрания сочинений Обломова, Печорина, Белкина. «Антон помрачнел. Подростки, заметив перемену в его лице, притихли. Только Алексея невозможно было остановить. Он посматривал то на Антона, то на рисунок и смеялся. Антон наотмашь ударил его по лицу, сорвал газету, смял и затоптал ногами.

Шум в коридоре привлек внимание преподавателя технологии Добрынина. Не встань он между ребятами, завязалась бы потасовка. Зачинщиков ему искать не пришлось. Под левым глазом Алексея синяк, обозленный Антон стоял на клочках стенной газеты.

Чрезвычайное происшествие! В этот день Николаю Федоровичу пришлось отложить поездку на завод. На столе лежали разорванная стенная газета, объяснительная записка Добрынина и характеристика токарного мастера. Последние два документа словно были написаны на двух разных учеников.

Трудный характер был у Антона. Он хотел быть искусным токарем, а теорию едва признавал. Пятерки в классном журнале против его фамилии за военно-физкультурную подготовку казались случайными, чужими. По остальным предметами выше тройки он не подымался. Поговаривали, что он балуется табаком. В производственной характеристике отмечались его прилежность и любознательность. Тайком он выточил шашки из бронзы, чернильницу из чугуна.

Скверную привычку Антона — пофрантить — перенимали ребята. Он ухитрился утаить от сдачи в кладовую фуражку. Носил ее обмятой на один бок. У портного на Свечном переулке вставил в брюки клинья, так что отвороты закрывали его ботинки. К этому портному ездили Алексей и Митрохин. Ложась спать, Антон вставлял в отвороты брюк специальные дощечки для растягивания. Такое приспособление завели Сафар и Алексей. Переняли «моду» и модельщики. Антону подражали в разговорной речи, на уроках слышались его любимые словечки: «порядок», «знаменито», «мирово».

Случай со стенной газетой взбудоражил всех. В училище, где воспитывалось почти триста подростков, бывали, конечно, и раньше всякие неприятности. Но поступок Антона выходил из рамок обычных нарушений. Это был вызов коллективу. Никто из ребят не сказал Антону гневного слова, его просто перестали замечать. Вечером в клубе он подсел к модельщикам, — разговор тотчас оборвался. Шли на экскурсию в Эрмитаж, — Антон запел было, и никто в строю не подтянул. Это молчание, пожалуй, было в тысячу раз хуже самого страшного наказания. Случалось Антону месяцами жить без товарищей, но то было другое одиночество, а быть одиноким в коллективе своих сверстников… На третий день после случая со стенной газетой ночью Антон сбежал из училища.

Николай Федорович догадывался о тех спорах, которые вызвало бегство Антона. По вечерам Георгий, Яков и Максим Ильич ездили на вокзалы. Розыски Антона велись тайно, а знало о них все училище.

Кто-то высказал мысль, что если Антона найти и взять на поруки, то, может, его простят. Сперва эти незнакомые слова «на поруки» прижились у токарей, затем проникли и в остальные группы. Девушки надумали разыскать беглеца через комсомольскую газету, однако Вадим, еще живший по военным законам, не согласился — «Антон должен сам прийти с повинной». Оленька, огорченная отказом, пригрозила, что целый год не будет разговаривать с ним.

После избрания Вадима секретарем ребята запросто заходили в комитет комсомола узнать новости о спортивных соревнованиях или встретить кого-нибудь из товарищей. В комитете стало светлее, просторнее, хотя на месте осталась все та же мебель. Тяжелые темные портьеры, изъеденные молью, Вадим отдал в портновскую мастерскую, стол переставил к окну, а прошлогодние выцветшие грамоты снял со стены и сложил в шкаф.

Секретарская обязанность сложна. Вадим понимал, что комсомольцы ждут от него чего-то нового, что сразу оживило бы всю жизнь училища. И снова в сотый раз вставал перед ним вопрос: с чего же начать?

Как нарочно, у Андрея Матвеевича открылась рана, и на другой день после комсомольского собрания его свезли в госпиталь, а директора вызвали в Москву. Не с кем было и посоветоваться.

Однажды, возвращаясь в трамвае из театра, Вадим стал невольным свидетелем спора. Два студента-первокурсника горячо обсуждали, что такое прибавочная стоимость. «Наверно и наших ребят этот вопрос заинтересовал бы», — подумал Вадим. Перед сном он неожиданно спросил Георгия:

— Ты знаешь «Капитал» Маркса?

— Нет, — ответил Георгий, — видел в библиотеке.

— Известно тебе, Сафар, из чего складывается стоимость продукции?

— В школе не проходили.

— Я тоже не знаю, — признался Вадим. — А, по-моему, комсомольцам надо знать политэкономию.

Ребята согласились, действительно, комсомольцам да не знать «Капитала»! Вадим решил в ближайшие же дни пригласить лектора.

В это время училище получило большой военный заказ на изготовление противотанковых мин нового типа. Акт испытания, вывешенный на доске расписания уроков, говорил: «…Двенадцатого февраля сего года подполковник Захаров, капитан-инженер Нефедов, старшина Сотников и мастер сто двенадцатого ремесленного училища Бушуев производили на полигоне испытание противотанковой мины, изготовленной ремесленным училищем. Результаты положительные…»

После этих испытаний училищу передали заказ на изготовление мин для Первого Белорусского фронта.

Для Вадима не составило труда поговорить с ребятами, и все группы заключили договор на социалистическое соревнование. Митрохин написал заметку в стенгазету, предложил на месяц отложить теоретические занятия. Оленька вернула ему письмо:

— К беспорядку зовешь.

Соревнование шло хорошо. А что делать дальше, Вадим не знал. Разве все-таки пригласить лектора? Ученого лектора с профессорским званием. Камчатов любил, когда в полк приезжали ученые.

В просторной двухсветной комнате лекторского бюро Вадим уверенно направился к столу, на котором стояла батарея телефонных аппаратов. Девушка в очках бегло прочитала заявку и осведомилась:

— Наличными будете платить или переводом?

У Вадима было рубля на два серебряной-мелочи, не больше. Он так и указал. Девушка придвинула к себе квитанционную книжку:

— Можете деньги перевести. Запишите: Госбанк, 17835, лекторское, бюро. На кого выписывать счет?

— Комитет комсомола.

— Это не юридическое лицо.

— Позвольте! — возмутился Вадим, — наше училище самое старейшее в стране. Нас знают даже в Центральном Комитете комсомола, а вы говорите, что мы не юридическое лицо.

Девушка спокойно пояснила: «У комитета комсомола нет текущего счета в банке. А раз нет денег, то, значит, не юридическое лицо».

Вадим был не рад, что зашел в лекторское бюро. Откуда ему было знать, что комитет не уполномочен заключать договоры? Но снова девушка выручила его из затруднительного положения:

— Давайте выпишем счет на директора. Так у нас обычно делается.

— Много платить?

— Как положено с учебного заведения.

«Наверное, со скидкой», — решил Вадим. Получив квитанцию, он встревожился, сумма крупная — сто семьдесят пять рублей, а договор заключил без спроса. Пряча счет в бумажник, он успокаивал себя, что Николай Федорович не будет ругать. Деньги на лекционную пропаганду в училище есть.

Настал день лекции. Лектор — высокий худощавый мужчина в темно-синем костюме, увидя, что в зале полно ремесленников, отправился разыскивать устроителя.

— Произошла ошибка, — растерянно говорил он Вадиму, — моя лекция рассчитана на взрослую, квалифицированную аудиторию.

— У нас народ грамотный, — заверил Вадим. — По просьбе комсомольцев заказана лекция.

Лектор читал скучно. Ребят пугала лежавшая на столе стопка книг с торчавшими закладками. Многое из того, что говорил он, ремесленникам было непонятно: прибавочная стоимость, земельная рента, почему деньги не отмерли при социализме. К середине лекции в зале остались только члены комитета и тридцать четвертая токарная группа. Не будь Вадим секретарем комсомольской организации, наверно, и они незаметно ускользнули бы в парк.

Вечером Вадим закрылся на ключ в комитете, собрался написать в райком, чтобы его освободили от обязанности секретаря, да постыдился товарищей. Скажут, Савушкина критиковал, а сам в кусты? Но кому-то надо было рассказа про обиду. Если бы Камчатов находился рядом, он, конечно, крепко выругал бы ребят. Сбежать с такой важной лекции, это ли не мальчишество! В тот же вечер Вадим написал письмо на фронт.

18

По вечерам до отбоя Николай Федорович не уходил домой: теплилась маленькая надежда, что Антон вернется, в тумбочке еще лежали его записки, шашки, складной пенал, любимые безделушки, выточенные на токарном станке, их никто не трогал. Но проходили дни, а об Антоне не было ни слуху, ни духу.

Евгений Шабров ездил в Лесной к знакомым Антона. Вернулся опечаленный: говорят, даже не заходил. Шабров знал: был у Антона еще один знакомец, некий Куток. Если бы Куток не находился в заключении, Евгений знал бы, где искать товарища.

В понедельник, проходя через парк, Николай Федорович услышал, что за ним приглушенно похрустывает снег, кажется, кто-то идет следом. Несколько раз он останавливался, постоит, внимательно окинет взглядом пустынную аллею — нет никого. На трамвайном кольце, берясь за поручни вагона, Николай Федорович опять оглянулся. Из переулка медленно, несмело выходил на площадь Антон. Сомнения не было — это он шел за ним по парку. Если не осмелился зайти в училище, не подошел в аллее, то хватит ли у него духа последовать за ним в вагон. Окликнуть его? Нет. Пусть сам подойдет. И Николай Федорович отправился домой пешком.

Жил он на Васильевском острове. От училища до дому ему нужно было пройти чуть ли не через весь город. Николай Федорович нарочно шел медленно, как на прогулке, нетерпеливо ожидая, что Антон догонит его, заговорит с ним. Беглец перестал прятаться, но держался на почтительном расстоянии. Через час пути показался мост, но Николай Федорович забеспокоился: сколько раз Антон имел возможность его догнать, попросить прощения, рассказать, где он скитался последние дни.

У парадной Николай Федорович остановился. Антон задержался на углу, прислонившись к фонарному столбу. От холода, от бессонных ночей он сильно сутулился и на улице не казался таким рослым, как в училище.

— Антон! — повелительно приказал Николай Федорович. — Подите сюда!

Бежав из училища, Антон решил пробраться на юг, там скоро будет тепло. На сортировочной станции ему удалось легко отыскать симферопольский состав. Он притащил охапку сена в вагон, а уехать не решился. Бродяжничество несло невзгоды. Совсем недавно у него был дом, товарищи, он мог спокойно проходить мимо милиционера; теперь же все пропало, снова начинается полоса бесцельных скитаний. Страшило, что он опять попадет в подручные к какому-нибудь Кутку.

Николай Федорович, приоткрыв дверь парадной, сердито ее захлопнул и направился к перекрестку.

— Опять, Антон, к старому потянуло, бродяжничаете?

Многое и Антону хотелось высказать Николаю Федоровичу. Почему сбежал из училища и сколько он передумал и пережил за эти дни! А сейчас все мысли спутались. О чем говорить? Как стенную газету сорвал, Николай Федорович знает. Что он лодырь — знает, что это он научил модельщиков кататься на перилах — знает. Может, и про проделку с бельем знает?

Мимо, отрывисто звоня, проходил трамвай. Антон подумал: «Один прыжок — и в вагоне», но затем горько усмехнулся. Глупо бежать. Столько поджидал директора, часами мерз в парке. Скоро часы начнут отсчитывать новые сутки, и снова предстоит провести ночь на улице. А сколько впереди таких холодных и голодных ночей!

Николаю Федоровичу стало страшно за своего ученика, у которого нет родных. Выходит, что в его жизни самый близкий человек — директор училища. Много за Антоном провинностей, давно бы следовало исключить из коллектива. А что его ждет за стенами училища — исправительный лагерь, а может быть, и тюрьма. Неужели пятнадцатилетнего парнишку нельзя исправить? Неужели нельзя снять с его души чуждую накипь?

Свидание на улице — последняя нить, связывающая Антона с училищем, долго ли ей оборваться! Что же делать? Приказать Антону вернуться в общежитие? Утром пригласить Андрея Матвеевича и токарного мастера и поговорить с Антоном резко, чтобы дошло до сознания? А если по дороге он передумает? Трудно ли разорвать записку! Нет, отпускать его одного нельзя. Взяв Антона за плечо, Николай Федорович подвел его к дому и тихонько втолкнул в парадную.

В эту ночь в старом доме на Васильевском острове долго не спали два человека. Лежали они в разных комнатах, а думали об одном. И трудно сказать, кто из них больше переживал предстоящий разговор — директор или ученик…

Проснулся Антон поздно. На улице стоял погожий день. Солнечные лучи позолотили корешки книг на стеллаже, проникли в стеклянный футляр, стоявший на письменном столе, и высветлили бронзовую голову коня Медного всадника. Надев гимнастерку и брюки, Антон взглянул на будильник и ужаснулся: в училище закончился обеденный перерыв. С каким удовольствием он съел бы тарелку супа с добавкой! Наскоро зашнуровав ботинки, расправив складки на гимнастерке, он заглянул в столовую. Пусто. Не было Николая Федоровича и в спальне. Нехорошее подозрение возникло у Антона. «Запер, теперь сдаст в трудовую колонию». Забыв про мучивший его голод, накинув на плечи шинель, Антон кинулся в коридору к выходу из квартиры. В прихожей он отошел от двери на несколько шагов, чтобы разбежаться, ударить ногой в дверь, как заметил, что под замочной скважиной поблескивает кольцо, и на металлической цепочке покачивается связка ключей.

Не рассуждая, Антон открыл дверь ключом и выскочил на лестницу. Скорей вниз! Но он не побежал, нет, остался стоять на площадке. Что делать с квартирой? Запереть дверь и унести ключи? Нельзя. Оставить дверь открытой? Невозможно! Несколько минут назад он собирался взломать дверь, если бы это не удалось, то спустился бы по водосточной трубе. А теперь Антон считал себя обязанным дождаться возвращения директора. Пугала мысль: вдруг обворуют квартиру, и ребята подумают, что это он, Антон, совершил кражу.

Антон закрыл дверь на ключ и на засов, отправился знакомиться с квартирой. Из окон был виден левый берег Невы, цехи механического завода и стоявшие у причалов пароходы. У гранитной стенки набережной стоял трехмачтовый парусник. Точно такие корабли ему приходилось видеть на страницах книг с приключениями. Вдали за домами виднелся, словно в сером чехле, купол Исаакиевского собора. Скоро Антону наскучило глядеть в окно, снова он почувствовал голод, и тут увидел записку. Она лежала на письменном столе, возле будильника: «Антон, кушайте яичницу и весь хлеб. В термосе сладкий чай. Вернусь вечером. Ждите».

Внизу стояла знакомая подпись директора. Антон бережно сложил записку и спрятав в карман.

Еще одну ночь Антон провел у директора, а утром вместе с ним поехал в училище. Наказание — выговор и неделю убирать двор — Антон встретил спокойно. По теории с ним занималась Оленька. В мастерских он настолько отстал от Якова, что не было уже и речи о том, чтобы догнать его в ближайшее время.

Одно обстоятельство особенно заинтересовало Антона. Получая в кладовой наждачную бумагу, он услышал, как Георгий потребовал:

— Дайте мне пичугинский штамп.

Кладовщица скрылась за стеллажами и вынесла небольшую коробочку. Позже Антону стала известна история этого штампа…

Два вечера Яков работал в техническом кружке. Много хлопот доставила выпиловка букв. Самые узкие пилки в инструментальной кладовой оказались громоздкими. Тогда он изготовил крохотное зубило, и сразу двинулось дело.

В тот вечер, обходя после отбоя здание, Андрей Матвеевич обнаружил свет в комнате технического кружка. Напрасно Яков старался доказать, что спать он не хочет, что ему только осталось снять металл в последней букве штампа, замполит был неумолим и отправил его в общежитие.

Утро Яков встретил тревожно. Обидно дожидаться вечера, когда работы всего на полчаса. Евгений Владимирович понял настроение Якова и отпустил его до десяти часов, но велел показать, что за штамп он готовит, стоящая ли работа, может, простое баловство?

— Хочу, чтобы знали партизаны и солдаты, что наше сто двенадцатое изготовило эти мины, — сказал Яков, выкладывая свою работу на стол.

Много старания вложил в нее Яков. Четыре бронзовые полуколонны штампа, обхватывали железный сердечник — надежный фундамент для стальной пластинки с выпуклыми буквами. Евгений Владимирович сразу заметил: работа искусная, да сказалось отсутствие опыта! Штамп был негоден. Но не отложить ли разговор об ошибке? Мастер схитрил:

— Одного штампа мало, может затеряться, запас не мешает. Сделайте второй.

Евгений Владимирович выписал требование на сталь бронзу и наказал Якову:

— Будешь нарезать буквы, обязательно меня пригласи. Я покажу кое-что интересное.

Не больше часа Яков строгал пластинки, до обеденного перерыва успел проточить полуколонки и сердечник. В начале второй половины дня он с гордостью положил заготовку на стол. Евгений Владимирович придвинул к нему парафин и подал первый штамп:

— Попробуй, сделай оттиск.

Выбрав на парафиновом круге место поровнее, Яков наставил штамп, легонько ударил деревянным молотком. Что такое? Буквы оттиснулись легко, а прочитать надпись невозможно. Двойка почему-то получилась впереди, а вместо «сделано» какая-то тарабарщина — «оналедс».

Обтерев буквы платком, Яков опять надавил штамп, и снова на парафине получился непонятный отпечаток. Евгений Владимирович протянул ему штамп для пробивки инвентарных жетонов. Стальную строчку не прочесть, вся надпись шиворот-навыворот, а на парафине четко — «Инвентарь РУ-112».

Так вот в чем ошибка! Яков стоял красный — как это не сообразил такую простую вещь! Граверное дело не входило в токарную программу, однако нигде не сказано, что талантливый токарь не должен быть искусным гравером. Второй штамп у Якова получился отличный, был сдан в инструментальную кладовую и получал название «пичугинский».

Кроме радости в тридцать четвертой токарной были и неприятности, о которых узнал Антон в первый же день своего возвращения.

У своего деда Алексей достал для Лосева рекомендательное письмо на завод имени Карла Маркса. Обмануть деда не составило большого труда, и Лосеву в письме было прибавлено два года. Но когда в отделе кадров завода спросили паспорт, Иван растерялся. Спасибо, выручил Алексей:

— В прописке у него паспорт.

Начальник отдела кадров подозрительно посмотрел на Ивана — «больно мал для семнадцати лет». Но не осмелившись обидеть старого Волгина, еще раз прочитал письмо и написал на уголке осторожную резолюцию: «Оформить в механический цех после представления паспорта».

А где его взять? Так Иван снова вернулся в токарную. Вадим не знал, как дальше быть с Лосевым. Хотел пойти к директору, да Алексей уговорил: дед поправится и сам отведет Ивана на завод. А тут подоспели новые события…

В среду приезжала делегация из сто девятого ремесленного училища — два ученика, преподаватель и мастер. Они побеседовали с Николаем Федоровичем, а затем разошлись по группам и мастерским. Ученикам выпала проверка социалистических обязательств по культурно-массовой работе, преподаватель знакомился с постановкой теоретического обучения, мастер — с производством.

К вечеру делегация собралась в кабинете замполита. Пришли Николай Федорович, Евгений Владимирович и тут спохватились, что забыли пригласить Вадима. Попросили Оленьку сходить за ним в спортивный зал, где происходила встреча баскетболистов училища и средней мужской школы.

Представители признавали, что производственное обучение и теоретическая постановка в обоих училищах равны. В сто двенадцатом училище кабинеты для политических занятий и черчения лучше. Понравилось им и оборудование спортивного зала. Но они не скупились и на замечания: мал рост комсомольской организации, есть группы, где комсомольцев меньше половины. Хромает и дисциплина. Вспомнили самовольную отлучку Якова, побег Антона.

Андрей Матвеевич на заседании комитета комсомола рассказал про замечания товарищей из сто девятого ремесленного училища. Мария Ивановна беседовала об этом с токарями. Антон хорошо запомнил ее слова: раз мы любим свое училище, то должны постараться занять в соревновании первое место. В перемену Антон увел Вадима на черную лестницу и таинственно заявил:

— Наше училище обязательно победит в соревновании.

— Почем знать!

— Это я беру на себя.

Вадим подумал, что Антон хочет покончить со своим отставанием по спецтехнологии и физике.

Когда кончались занятия в кружках, в главном корпусе становилось необычно тихо. В такие минуты Матвеевич любил посидеть у карты. Продвижение наших войск он отмечал не флажками, а полукругами с вытянутыми вперед стрелами. Зачастил к нему Максим Ильич попить чайку и понаблюдать, как замполит вырисовывает новую стрелу.

Фронт уходил все дальше и дальше от нашей земли. Сегодня Совинформбюро передало, что войска генерала Русакова под Инсбургом уничтожили бригаду эсэсовцев и танковый полк. Это местечко было знакомо Максиму Ильичу, здесь он был ранен еще в Первую мировую войну. Однако отыскать его на карте не удалось. Как раз в этот вечер Андрей Матвеевич писал тезисы беседы: «СССР — родина сталеварения». На столе лежали том Большой Советской Энциклопедии, стопка технических книг, нечего было и думать отвлекать его разговорами.

Старик ушел, но только Андрей Матвеевич сосредоточился, как снова постучали, и в дверях показалась причесанная голова Антона.

— Можно?

Другого ученика Андрей Матвеевич попросил бы зайти попозже, а если дело не спешное, то и на другой день. С Антоном нужно было быть осторожным.

— Заходи.

Антон остался у двери, одернул гимнастерку, торопливо застегнул верхнюю пуговицу.

— Я по делу. Произошел у нас спор. Скажите, какие училища могут помешать нам занять первое место в соревновании?

Андрей Матвеевич ожидал просьбы уйти с лекции, Антон мог попросить заменить брюки или с серьезным видом задать озорной вопрос, вроде: любил ли Александр Невский белые ночи? Всего можно было ожидать от Антона, только не интереса к соревнованию между училищами.

— А! И вас задело за живое? — сказал Андрей Матвеевич. — Это хорошо. Только есть у вас и ошибочка, Антон. Помешать нам никто не может. Если мы не выйдем на первое место в соревновании, то исключительно по своей вине. Три главных показателя учитываются — учеба, культурно-массовая работа и поведение учащихся!

— Интересно знать, какие все же лучшие училища в городе — допытывался Антон. — На кого же равняться?

— Девяносто седьмое, сто девятое, сто тридцать девятое.

— Спасибо.

Антон тайком занимался две ночи, выучил задание по спецтехнологии и ответил преподавателю на четверку, хорошо написал контрольную работу по физике. Но ходил встревоженный. В других училищах дисциплина лучше. В сто двенадцатом была самовольная отлучка. Антон подвел свое училище.

Наступило воскресенье. В полдень Антон пробрался в дзот за прудом. Постелив газету на кирпичи, там сидели Сафар и Глоба — паренек из седьмой модельной группы, которого никто в училище не звал по имени. Антон удобно устроился на ящике из-под макарон:

— С вами можно говорить начистоту?

Сафар вскочил, поднес правую руку к сердцу, как делал его дед в особо торжественные минуты:

— На меня можешь положиться.

Антон повернулся вместе с ящиком к Глебе и глазами спросил: «А ты?»

— Себя хвалить не могу. Спроси у модельщиков, они скажут, какой Глоба товарищ — хороший или плохой.

Рассудительный ответ Глобы понравился Антону. Ребят он подобрал стоящих, такие не подведут.

— Хотите, чтобы наше училище было первым в Ленинграде?

У Сафара заблестели глаза. Он так низко наклонился к Антону, что коснулся горячей щекой мокрого меха ушанки. Глоба поднял руку:

— Тогда слушайте…

Через четверть часа из дзота выбрался Сафар, притаился у выхода из траншеи, огляделся по сторонам и побежал по тропинке к школе ФЗО. На петлицах шинели серебром отливали чужие знаки «РУ 139», а в кармане лежала пачка папирос в мягкой упаковке и коробок спичек. Вслед за ним из дзота выскочил Глоба. Хлястик на его шинели держался на одной пуговице, на петлицах знаки «РУ 109», из-под шапки выбились рожками два чуба. Сменил знаки и Антон.

Сафар действовал на опасном участие — Невский проспект, Гостиный двор, Садовая и Инженерная улицы.

Антон велел ему ходить по улицам и курить, чтобы замечали милиционеры. Глоба ругался с билетершами, пытаясь проникнуть в кинотеатры на вечерний сеанс, Антон бесплатно объезжал на трамвае Васильевский остров к Петроградскую сторону.

В этот день в рапортичках многих кондукторов, в служебных записках милиционеров и билетерш приводились случаи озорства, грубости учеников трех лучших ремесленных училищ города…

У Андрея Матвеевича дома были гости — приехала из Калинина сестра с двумя малышами. В тихую его квартиру племянники принесли шум и беспокойство, пришлось спешно эвакуироваться в служебный кабинет. Весь воскресный день он просидел за газетами, книгами, журналами, сверяя по карте продвижение советских войск. Вечером его ждали на агитпункте.

За полчаса до начала встречи Андрей Матвеевич вышел из училища. В парке, проходя по главной аллее, он услышал стон. Всмотрелся: за кустом можжевельника стоит на коленях подросток, цепко ухватившись руками за бока, и натужно хрипит, напрягается, чтобы его стошнило. «Напоили!» — подумал Андрей Матвеевич, но сразу же выбранил себя за нехорошую мысль. Наверно, заболел парнишка.

— Заболел, Сафар? — встревоженно спросил Андрей Матвеевич, узнав в подростке своего ученика. — Что-нибудь ел на улице?

— Нет, не купил даже эскимо. Просто плохо. Мутит. Наверно букашку проглотил.

Голос у Сафара был тихий, но не расслабленный, и спиртным от него не пахло. В медпункте Андрей Матвеевич помог Варе снять с Сафара шинель, ботинки и уложить его на кушетку. Из соседней комнаты он позвонил на агитпункт, извинился за опоздание. Варя измерила больному температуру, проверила пульс, но ничего опасного для здоровья не нашла. Не сразу Сафар признался, что в этот день выкурил несколько папирос по-настоящему, «с затяжкой». Варя вскипятила в кастрюльке молоко, велела ему выпить полный стакан.

Бывало, в деревне бабушка вынет из русской печки горшочек топленого молока, посыплет солью ломоть хлеба — какое это было лакомство! А теперь Сафар так накурился, что при одном виде молока его в дрожь бросило. Но Варю не переспоришь, уж лучше закрыть глаза и выпить.

Возвращаясь с агитпункта, Андрей Матвеевич вдруг вспомнил, что, когда он помогал Варе раздевать больного ученика, ему показалось, будто на петлицах шинели Сафара были чужие трафареты…

Лучше всех тревожное состояние комсомольского секретаря понимал замполит. Он видел, что Вадим хочет работать, но в горячке допускает ошибки. Андрей Матвеевич помогал ему тактично, незаметно…

— Присаживайтесь, товарищ Волгин.

Алексей неважно чувствовал себя в кабинете заместителя директора. Сжав губы, он молчал и упрямо глядел в пол. Со стороны казалось, что Алексей внимательно изучает рисунок на паркете. Дело ясное, придется держать ответ. На столе лежит раскрытая тетрадь, а в ней раскрашенная игрушка, «уйди-уйди».

— Итак, товарищ Волгин, математика вас не интересует? — спокойно продолжал Андрей Матвеевич, будто перед ним стоял не пятнадцатилетний паренек, а человек, проживший долгую жизнь. Затем он взял со стола тетрадь, открыл, где была закладка, и прочитал: «Хочу стать известным в стране токарем».

Андрей Матвеевич положил тетрадь на стол лицевой стороной. Алексей не взглянул на нее — и без того он знал, чье это сочинение.

— Это вы серьезно написали?

— Совершенно серьезно, — хрипло выдавил Алексей.

Андрей Матвеевич выключил верхний свет, в кабинете сразу стало уютнее, и у Алексея пропала робость. Он присел на край кресла.

— А почему вы плохо ведете себя на уроке?

— Я восемь классов кончил.

— Бахвалитесь. Евгений Владимирович не вам чета, в министерстве его знают, он на пятидесятом году жизни в Промакадемию поступил. Рабочему, да еще знатному, нужно знать очень много.

— За меня не беспокойтесь, экзамен сдам.

— Мелко вы, Алексей, на жизнь смотрите. Время идет к тому, что скоро не отличишь по образованию рабочего от техника…

Андрей Матвеевич отпустил Алексея домой, перелистал настольный календарь и сделал пометку: «Поручить Хабарову проверить, как Волгин держит слово».

Накануне годовщины Красной Армии из танкового полка училище получило пакет. Когда Вадим явился на вызов, Николай Федорович заканчивал чтение письма, отпечатанного на пишущей машинке. Нетрудно было догадаться о причине срочного вызова — письмо из полка! Штабная машинка не выбивала «о», и старший писарь вписывал эту букву фиолетовыми чернилами.

Кроме двух писем — директору и лично Вадиму — в пакете была еще выписка из приказа по гвардейской танковой дивизии. Николай Федорович прочитал вслух: «Младшему сержанту Вадиму Хабарову, находящемуся в долгосрочном отпуске, объявить благодарность за отличные успехи в учебе».

— Храни бережно, — сказал Николай Федорович, взволнованный не меньше своего ученика, вручая Вадиму выписку и письмо. — Воюют, а время находят беспокоиться о тебе. Заботливая у тебя семья.

Спрятавшись в учительской, Вадим не сразу решился развернуть треугольником сложенное письмо. Еще в кабинете директора он заметил, что адрес на конверте надписан незнакомым почерком. Из Действующей армии такие письма чаще всего приносят горестные вести. Кого нет в живых, страшно даже подумать — Овчаренко? Веденеева? Мысль о Камчатове он сразу же отогнал от себя. Он вскрыл конверт, облегченно вздохнул. Жив! Письмо было от Камчатова. Полковник опять ранен. Вадим представил, как Алексей Андреевич, поддерживая забинтованную правую руку, ходит по землянке, диктуя связному:

«Здравствуй, Вадим!

Ответ снова задержал. Признаюсь, что вспоминал тебя редко. Наступление — не оборона. Прошли еще триста километров. От главнокомандующего заслужил пять благодарностей. Сейчас на отдыхе. Овчаренко отправили в полевой госпиталь. Пулевое ранение в грудь. Вернется в полк месяца через полтора. Я отделался легко.

Есть еще одна полковая новость. В «Танкисте» напечатали заметку «Хабаров — секретарь комитета». Большая тебе выпала честь. Весь полк гордится. Помни, Вадим, у нас, коммунистов и комсомольцев, высокое звание и высокие обязанности. Ты теперь в училище, вроде как в армии — правофланговый, на тебя все ученики будут держать равнение. Смотри, не оплошай. Не забывай, что числишься в списках полка. Каждая твоя двойка для нас чрезвычайное происшествие.

Полковые новости все, поговорим о твоих горестях. Напрасно обижаешься на своих сверстников. Виноват кругом сам, копируешь взрослых, вот и получается выстрел вхолостую. Мне кажется, слишком серьезную тему выбрал для лекции. «Капитал» молодежи нужно изучать. Однако всему свой черед. «Капитал» Карла Маркса — это высшая математика жизни. Поначалу хорошенько изучите Устав и программу Ленинского. Союза Молодежи, затем возьмитесь за Краткий курс истории партии. Подрастете, овладеете мастерством, сами тогда почувствуете, что настала пора изучать «Капитал», труды Ленина и Сталина в первоисточниках.

В письме ты спрашиваешь, не лучше ли отказаться от секретарского поста. Могу сказать, что даже сама мысль уйти в отставку обидела меня. В твоем характере, видимо, еще мало гвардейской закалки. Ты когда-нибудь слыхал, чтобы гвардеец-танкист не выполнил задания? Больше скажу. Настоящий гвардеец даже и подумать об этом не посмеет. Это уже есть нарушение воинской присяги. Неудачи могут расхолаживать неженку, маменькиного сынка, а настоящего человека они только закаляют. И у нас в полку бывали неудачные атаки. Что мы делали? Просили отставки? Нет! Сам помнишь, обсуждали ошибки, учились, затем шли и выполняли-приказ командования. Мой совет — осмотрись, обдумай, не торопись. Допусти на минутку, что избрали секретарем меня, Камчатова. Знаешь, с чего бы я начал свою секретарскую деятельность? Организовал бы кружки по изучению Устава, программы ВЛКСМ. Дал бы ребятам возможность и поспорить, сколько разговоров могла бы вызвать лекция «Дружба настоящая и фальшивая». Мне думается, что ремесленника заинтересовал бы и такой близкий, волнующий вопрос, как скоростное точение металла. Эту беседу нужно готовить не по учебнику, пусть лектор ответит — кому принадлежит приоритет в скоростном точении. Известно, что русские первыми в мире применили прогрессивные режимы резания. Необычайно богата событиями патриотическими примерами история отечественной науки и техники. Изобретение смелого экспериментатора Пядова, создавшего броню, выкрали заводчики.

По-моему, тем, волнующих молодежь, очень много. Но при одном условии: лекции, доклады полезны, если не перебарщивать.

Могу посоветовать — когда составляешь план, бери пример с самого себя, не будешь же ты каждый вечер слушать даже самые умные мысли академиков: Признайся, что после уроков, занятий в мастерских потянет побегать, сходить в кино, театр. Я на твоем бы месте организовал в училище команды баскетбольные, волейбольные, а к лету и футбольную, забрал бы все лучшие призы.

Должен предупредить, что твои последние письма меня огорчили, нехорошие у тебя появляются замашки: «я сказал», «я решил», «я надумал». Это, брат, «я» далеко может завести, забудешь, что скромность — драгоценное качество. Задумайся, отчего ваш Савушкин прогорел на тайном голосовании.

Советуйся, Вадим, со старшими. Партия лучших людей направила учить вас, ремесленников, мастерству. Помни: один, как бы силен ни был, горы не свернешь.

И еще один небольшой совет хочу дать — нужно жить и работать так, чтобы каждый прожитый день обогащал тебя новыми знаниями, а не проходил пустышкой. Вас, ремесленников, ждут интересные дела.

Смотри, Вадим, не покупай на улице мороженое, долго ли простудиться.

Крепко обнимаю. Твой Камчатов».

Мысли, изложенные в письме полковника, были схожи с тем, о чем Вадиму говорили в училище. Он даже не мог припомнить, кто именно так говорил — мастер или Андрей Матвеевич? А, может, и Добрынин? Никто из них никогда не встречался и не переписывался с Камчатовым, а советы у них одинаковые. Вадим еще не понимал; что думы его старших наставников сходны потому, что все трое — члены одной и той же партии. И всех их заботит судьба Вадима и его сверстников, все они хотят вырастить их честными людьми, настоящими мастеровыми, хорошими патриотами Родины.

19

Снятые с шинели Сафара трафареты чужого училища несколько дней уже лежали на столе Андрея Матвеевича. От Сафара он так и не добился признания. Но вскоре тайна маскарада сама открылась. В конце совещания в Управлении трудрезервов представитель милиции сообщил о новых случаях нарушения дисциплины, которые совершили ученики трех лучших училищ.

«У кинотеатра «Аврора» ученик сто тридцать девятого ремесленного училища курил папиросу, ругался». Этот факт из милицейской докладной хорошо запомнился Андрею Матвеевичу. На другой день, разбирая на столе бумаги, он опять обнаружил знаки: «РУ 139». Смутная к догадка заставила его взяться за телефонную трубку, Варя подтвердила: именно в тот день Сафар отравился табаком.

Сафар признался. Антон не отрицал, что посылал Сафара, Глобу и сам разгуливал по городу с чужими знаками в петлицах. Одного он не понимал, почему так злится Андрей Матвеевич, что даже прячет руку за борт кителя, чтобы не стукнуть по столу кулаком. Ведь никто не «засыпался»? Никто. Так радоваться надо, отпали самые опасные конкуренты, и сто двенадцатое ремесленное училище теперь займет в соревновании первое место.

— Соревнование — совесть человеческая, а вы на обман идете. Какими глазами будете смотреть на товарищей. — Андрей Матвеевич усадил Сафара, Антона и Глобу за стол и продиктовал: «Я, ученик сто двенадцатого ремесленного училища, — пишите свое имя, фамилию, — в прошлое воскресенье…»

«Странный человек! — думал Антон, — сам набивается на неприятности, мне-то что, я напишу».

Антон долго чистил перо. Андрей Матвеевич придвинул к нему коробочку с новыми перьями. Антон выбрал «уточку», не торопясь обжег кончик пера на спичке, но писать не собирался.

— Уж лучше пошлите меня, Андрей Матвеевич, двор убирать или на экскурсию не берите.

— Пишите, Антон, — настаивал Андрей Матвеевич. — Сегодня же сами и отвезете.

Антон нехотя начал писать про свои проделки…

Скоро в училище произошли другие события, заслонившие случай с переменой знаков тремя учениками.

В сумерках ремесленники возвращались из бани. Николай Федорович ввел военный порядок. На улицах затемненного города, если идет строй без охранения, до несчастья один шаг. Впереди колонны с красным фонарем шагал Антон, а сзади — Митрохин с таким же светящимся сигналом. Колонна приблизилась к перекрестку. Шофер пятитонки случайно вместо подфарка включил фару, осветил Антона и первые ряды учеников. Стоявший на панели инвалид в офицерской кавалерийской шинели, опиравшийся на алюминиевый костыль, обрадованно засмеялся. Это был Куток, человек, которого смертельно боялись два ученика — Антон и Евгений.

Вслед за колонной ремесленников на малом ходу прошли машины. В семафоре два раза менялись цвета, а Куток продолжал стоять на перекрестке. Когда ремесленники скрылись за поворотом, он плотно набил трубку махоркой, не торопясь раскурил. Налетел ветер, выхватил из трубки рой искр и помчался дальше, рассыпая огоньки по булыжнику.

После встречи на перекрестке Куток зачастил в парк. Любил он гулять на боковых аллеях, сходящихся к главному корпусу, старательно избегая встреч с ремесленниками. Однажды Оленька встретила Кутка. Внезапно он вышел из боковой аллеи, заметив девушку, резко повернулся и упал. Оленька помогла ему встать, подала костыль, отряхнула прилипший к шинели снег. К инвалидам войны она относилась с уважением, а к этому незнакомому человеку сразу же почувствовала непонятную неприязнь. Отталкивало это гладко выбритое землистое лицо и черная повязка, скрывающая глаз.

Через неделю Куток снова явился в парк и на этот раз направился прямо в училище. Разделся в гардеробе, поправил перед зеркалом повязку, железной гребенкой расчесал густые седеющие волосы и, грузно опираясь на костыль, подошел к скамейке, повелительно подозвал дежурного.

Дежурным был Сафар. В четырех рядах колодок на груди инвалида он насчитал три ордена Красного Знамени, два — Отечественной войны, три — Красной Звезды и семь медалей.

От Кутка не ускользнуло, какое впечатление произвели на подростка орденские колодки.

— Здесь учится паренек по фамилии Мураш?

— Есть такой, — обрадовался Сафар. — Антон в нашей группе учится на токаря.

Увидев на лестнице младшего Ростова, Сафар забыл, что дежурному не положено нарушать установленный порядок, и крикнул:

— Будь друг, кликни Антона, скажи — дядя приехал, пехотный генерал.

Куток не назвал Сафару ни воинского звания, ни родственного отношения к Мурашу, да и на его гимнастерке не было погон. Но Сафар решил: седой человек, грузный, да еще со столькими наградами никак не может быть меньше генерала.

Антон удивился вызову. После смерти отца, старшего брата и матери он растерял свою родню. И вот объявился не просто дядя, а генерал! Передай ему это известие не Анатолий, а кто-нибудь другой, он, пожалуй, подумал бы, что ребята_: подстроили какую-нибудь каверзу.

Сняв халат и вымыв руки, Антон неторопливо направился посмотреть на генерала. В вестибюле на нижней ступеньке лестницы он остановился. У зеркала стоял коренастый человек в офицерском кителе. Где-то Антон его видел? Военный, несмотря на костыль, легко повернулся. Антону стало трудно дышать. К нему, улыбаясь, медленно приближался Куток. Мальчик хотел убежать и не мог, ноги отяжелели, хотел выругаться — пропал голос.

— Видишь, голуба, и довелось, нам встретиться, «шарик»-то тесен, — сказал Куток. — А ведь в Ташкенте разминулись, далеко. Я вижу, ты делаешь успехи в чистописании, променял вольную жизнь на форменку и Женьку потащил за собой.

Может, из Кутка вышел бы незаурядный актер. Похлопывая Антона по плечу, добродушно улыбаясь, он сквозь зубы приказывал:

— Выйдешь со мной в парк. Понятно? Да веселей смотри, ну?..

Антон нисколько не удивился, если бы старый бандит пришел в поповской рясе или выдал бы себя за представителя папы римского. Ему-то хорошо было известно, что китель и орденские колодки краденые, что глаз у Кутка потерян в драке, а нога прострелена во время бегства из лагеря. Никто из учеников не видел, как прогуливались Куток и Антон по глухой аллее парка, как Куток костылем ударил своего «племянника» и, крайне недовольный, покинул парк. На первом свидании Куток требовал, чтобы Антон бросил училище и ушел с ним. Затем переменил разговор, стал интересоваться, как живут ремесленники, сколько учеников, преподавателей. От этой любознательное» Антону становилось страшно.

И вот Куток опять пришел, дал адрес своей квартиры и велел привести Евгения. Отказаться Антон не посмел. До субботы — дня встречи — Антон не говорил Евгению, что отыскался их прежний хозяин.

Незадолго до конца смены Антон подошел к станку Шаброва и, рассматривая проточенные шестерни, шепнул:

— На день рождения нас приглашают…

Работа увлекла Евгения; внимательно следя за режущей кромкой резца, любуясь, как дымится стружка, он не прислушивался к тому, о чем шепчет Антон.

— Не мешай.

— Куток приказывает, стал, гад, еще злее.

Отведя суппорт, выключив привод и медленно вытирая руки о ветошь, Евгений испытующе смотрел на товарища, все еще надеясь, что это шутка, пусть недобрая, но только шутка.

Антон только вздохнул. Одна у них была судьба, оба они ненавидели Кутка, человека жестокого, злобного, и оба его боялись. Этот человек на все был способен. Сам хвастал, что в 1930 году на Смоленщине спалил свой дом, чтобы его добро не досталось колхозу.

Теперь Евгений не мог работать спокойно. Он завидовал товарищам. Ничто их не тревожит. Он был так подавлен, что даже не принял участия в игре, затеянной Алексеем.

В этот день, сразу после утренней линейки, Евгений Владимирович уехал на завод отобрать чертежи. Присматривал за его учениками мастер соседней группы, но он часто уходил в свою мастерскую. Алексею наскучило стоять у станка. Смастерив бумажного голубя, он ловко пустил его вдоль мастерской. Голубь пролетел над двумя рядами станков и уткнулся в скат пожарного рукава.

— Ловко, Алеша, по-снайперски, — крикнул Антон, выключая мотор.

Забава увлекла ремесленников. Даже Яков пустил станок на холостой ход.

Вадим зло крикнул:

— Заказ-то военный, а вы озорничаете, время крадете.

Ребята увлеченные игрой, не обратили внимания на слова Вадима. Только Оленька и Евгений остались у своих станков.

Когда неудачно запущенный голубь упал к Вадиму на станок, Вадим смял игрушку и сунул в карман. Сразу же к нему подскочил Алексей.

— Отдай голубя.

— Вор, — сказал Вадим.

Алексей опешил.

— Я? Вор?

— Да, ты вор. Твоя глупая затея украла у солдат две мины.

Почему Вадим сказал — две мины, он и сам не знал, подсчета не делал. Но эта точность подействовала на ребят. Яков нахмурился, — как это он, растяпа, недодумал: заказ военный, разве можно терять время на баловство? Ученики молча расходились по рабочим местам.

Подростки не могли ругать Алексея, сами участвовали в игре, но больше они не хотят красть ни минуты у военного заказа и, конечно, отработают. Когда без пяти минут двенадцать прозвучал сигнал: «Обеденный перерыв», Яков вскочил на табуретку и крикнул:

— Станки останавливать пять минут первого…

Остались у своих рабочих мест Вадим, Евгений и Оленька, хотя они и не принимали участия в игре.

И вот настала суббота. Куток жил в Гавани, на узкой улице, упирающейся в залив. Занимал он маленький деревянный домик, отгороженный от панели низкой ветхой изгородью. Под окнами одиноко росла старая береза с дуплом, зашитым ржавой жестью.

Антон и Евгений квартиру Кутка отыскали не по фонарю с домовым номером, а по мелодичным звукам аккордеона и разноголосому хору. Празднество происходило в небольшой, жарко натопленной комнате; там пахло вином, пивом собственной варки и табаком. Гости тесно сидели за столом, накрытым расписной холщовой скатертью. И, как успел заметить Евгений, виновницей торжества была молодая хозяйка дома — привлекательная девушка. Черные волосы подчеркивали удивительно белый цвет лица, ее карие глаза светились детской доверчивостью. В сборище пьяных знакомых Кутка она казалась чужой, случайно попавшей в эту компанию.

Опоздавших гостей усадили на диван. Куток наполнил две стопки вином. Антон решительно отставил свою стопку и налил пива в стакан. Куток хмуро взглянул на девушку, та кокетливо поправила пышный бант, искусно вплетенный в волосы, и под дружное одобрение гостей наложила двойной штраф на ремесленников.

Кто и о чем говорил, разобрать было невозможно, Куток любил угощать щедро. Из-за стола он не выходил, но из какого-то тайника то и дело извлекал бутылки с водкой и вином.

Стенные часы в соседней комнате пробили одиннадцать. Евгений вдруг спохватился — в училище заметят их отсутствие. Он подмигнул Антону и выбрался из-за стола. На вешалке пальто висели грудой, Евгений с трудом нашел свою шинель. Теперь он обнаружил, что пропала фуражка. Случайно подняв чью-то шляпу, он увидел под ней свой головной убор. Он уже протянул руку, но кто-то его опередил. Фуражка исчезла. С Евгения стащили шинель, у него за спиной послышался женский смех.

— Взять дезертира!

Сильные руки обхватили Евгения, да так цепко, что ни шелохнуться, ни повернуться. Так он и не узнал, кто его втолкнул в комнату, где уже кружились танцующие, и поставил лицом к стене, увешанной семейными фотографиями в позолоченных рамках. Когда Евгений обернулся, чтобы выругать обидчика, он увидел хозяйку. Девушка успела переодеться. В темно-сиреневом платье она выглядела еще миловиднее, голову теперь украшал не бант, а белая роза.

— В училище скоро отбой, — оправдывался Евгений, — да и я здесь лишний.

Девушка смело положила руку Евгению на плечо.

— Кто же мог обидеть такого большого мальчика?

Она тихо засмеялась.

— Не будем ссориться в первую встречу. Как вас зовут?

— Евгений.

— Женское имя, правильно его вам дали, вы очень похожи на девушку… А меня — Эмилия.

Обернувшись к музыканту, Эмилия повелительно крикнула:

— «Розы юга»!

Антон выпил меньше своего товарища и соображал, что нужно вернуться в училище до побудки, но теперь Евгений и слышать ничего не хотел, пил, танцевал с хозяйкой, даже спел старую песенку «Позабыт, позаброшен».

Танцы прекратились внезапно. Музыкант мертвецки заснул тут же, у стола, крепко обняв аккордеон. Гости начали играть в карты. Евгений, оставшись на руках с дамой пик, охотно отбывал наказание. Эмилия снимала с плеч легкий цветной платочек, повязывала ему голову. Евгений лазил под стол, пел петухом, мяукал и снова брался за карты.

Под утро Антону удалось уговорить товарища. В прихожей их встретил Куток, зло вырвал шинели. Из кухни торопливо выскочила Эмилия, держа поднос, заставленный рюмками. Евгений взял три стопки — себе, Антону и Кутку.

— Выпьем отвальную.

— Прикажете за металлистов тост поднять? — Куток засмеялся. Это был страшный смех озлобленного человека. Беспризорники говорили Антону, что будто бы Куток одно время был немецким бургомистром в Невеле. Антон тогда не поверил, не хотел верить, но теперь ему невольно вспомнились эти слухи.

Тем временем Эмилия бесцеремонно выпроводила гостей, заложила деревянным засовом входную дверь. Куток позвал ремесленников. Долго Антон и Евгений ничего не могли разобрать в пьяном бормотании Кутка. Ругался он последними словами, а из училища не велел уходить. Наконец, поняла, чего он от них хочет.

— Триста карточек, триста рабочих пайков, — шипел Куток, — принесете мне их на блюдечке, иначе будет худо…

20

Минувшей осенью Камчатова вызвали в штаб фронта, и полковник взял с собой Вадима. Остановились они в Доме офицеров, Камчатов задержался в штабе. Вадиму наскучило сидеть в комнате, он выбрался в коридор, спустился этажом ниже и очутился на парадной лестнице. В большом зале шел концерт школьной самодеятельности Дзержинского района. Вадиму понравились выступления учениц средней школы с Моховой улицы. Об этом вечере он и вспомнил, составляя план работы комитета. «Почему бы не пригласить девушек, может, не откажутся приехать в ремесленное училище?»

В понедельник, до начала занятий, Вадим отправил письмо, а на другой день в большую перемену, зайдя в комитет, обнаружил сунутое в двери письмо. Вадим осторожно вскрыл конверт.

«Дорогие ребята!

Охотно покажем нашу самодеятельность. Напишите, когда приезжать».

В субботу, выпросив у Максима Ильича полуторку, Вадим и Антон поставили в кузов стулья, скамейку со спинкой и поехали за участниками музыкального кружка.

Школа была меньше ремесленного училища, а самодеятельность куда богаче, репертуар серьезный: Римский-Корсаков, Чайковский, Глинка, современные композиторы. Концерт вела стройная, смуглая девушка. Держалась она на сцене свободно, острой шуткой веселила ремесленников. В концерте эта девушка выступила последней — в ее руках послушной была виолончель. Повторив на «бис» вальс «В лесу прифронтовом», девушка, лукаво улыбаясь, объявила:

— Мы так сюда спешили, что забыли остальные ноты в школе. Но не огорчайтесь, концерт продолжается. Сейчас покажут свою самодеятельность хозяева, а мы, гости, займем места в зале.

Желание школьниц застало всех ремесленников врасплох. Оленька кинулась искать в зале Вадима, не нашла и сама поднялась на сцену. Стоя у рампы, она всматривалась в зал, выискивала ребят, которые могли бы выступить.

— В нашем концерте участвуют: Анатолий Ростов — новые стихи, Григорий Митрохин и Арсен Глоба — акробаты, Антон Мураш — соло на гитаре, Аня Ветрова и Ольга Жукова — русский танец. Струнный оркестр модельщиков исполнит народные песни…

Десять номеров назвала Оленька. Участники концерта, хочешь не хочешь, собрались в актерской комнате. Никто не сердился на Оленьку, — молодчина, не растерялась, спасла положение! Даже Антон покорно сбегал в общежитие за гитарой.

Весь этот тихий переполох прошел без Вадима. Последних двух номеров концерта он не слыхал: закрывавшись в кинобудке, торопливо сочинял благодарственный отзыв школьницам и встревожился, увидя на сцене Анатолия, который нараспев читал стихи:

Нельзя забыть тот каменистый берег

И девушку, что в лодке приплыла…

Пройдя за кулисы, Вадим встретил модельщиков, настраивавших музыкальные инструменты. За ширмой переодевался Митрохин. Глоба у зеркала подкрашивал углем свои белесые брови.

Вечер закончился досадным недоразумением. Школьницы домой не торопились, тем более, что по окончании концерта Максим Ильич обещал всех участниц концерта развезти на машине по домам.

Школьницы ждали машину у главного входа. Казалось, на улице потеплело, однако, прождав четверть часа, девушки начали мерзнуть. Анатолий предложил разогреться — пробежать наперегонки до гаража. Примчались в гараж, — шофер сидит в кабине и ругается на чем свет стоит. На какую-то секунду мотор то оживает, загудит, то вновь начинает простуженно чихать и глохнуть. Шофер, очевидно, потеряв окончательное доверие к своей машине, вынул из ватника пачку «Беломорканала», закурил:

— Напрасно, девушки, ожидаете. Час поздний, трамваем вернее. Наша «антилопа» прошла тридцать тысяч километров с гаком, а гак пустяковый: триста тысяч, не больше. Не верите? Спросите у Максима Ильича.

Провожали школьниц члены комсомольского комитета. Увязались Антон и Анатолий, в парке догнал Иван.

У гаража чуть не случилась беда. Когда все направились на трамвайное кольцо, у смуглой школьницы, которая играла в концерте на виолончели, неожиданно раскрылся футляр, девушка едва успела прижать верхнюю крышку. Увидя, что гостья отстала, Вадим вернулся назад, взял у нее виолончель, перочинным ножичком укрепил ослабнувшие винты в планке футляра.

А ребята уже выбегали на площадь.

— Подтягивайтесь! — кричал Анатолий. — Уходит последний трамвай. Попробую задержать.

Он махал шапкой над головой. Вожатый резко затормозил. Из-под колес моторного вагона выбилась россыпь огненных искр.

Вадим не мог бежать. Ему накануне отремонтировали ботинки. Вместо обыкновенной кожи поставили лосевую подошву. Мороз, наступивший после оттепели, обледенил дорогу, — долго ли тут поскользнуться и разбить чужую виолончель.

Когда он и девушки вышли на площадь, на кольце в кондукторской будке погас свет. Ребята, провожавшие гостей, очевидно, ушли кратчайшей дорогой — по тропинке, протоптанной в сугробах, иначе они бы встретились. Девушка стояла растерянная:

— Неужели ушел последний трамвай

— Вы где живете? — спросил Вадим.

— На Моховой.

— От вас недалеко Дом офицеров?

— Десять минут ходьбы.

Молча они перешли через площадь. Вадим не забывал про свои скользящие подметки, шагал осторожно. От всего сердца он был благодарен дворнику, когда с обледенелой мостовой ступил на панель, посыпанную гарью. От училища до Моховой было не менее восьми километров. Скоро на улицу выйдут комендантские патрули. Военное положение в городе еще не было снято.

— Вы меня немножко проводите? — сказала девушка.

— Плохо вы, школьницы, думаете про нас, ремесленников, — обиделся Вадим. — А я еще в армии служил, кое-чему научился у офицеров и солдат.

— Воспитанником?

— Нет, просто воевал.

Несмотря на двадцатиградусный мороз, Вадим почувствовал, как запылали щеки, поймал себя на чем-то нехорошем. В полку ему случалось слышать, как Овчаренко разговаривал с девушками-санитарками, сейчас невольно он ему подражал.

Девушка с недоверием посмотрела на Вадима. Парнишка с ней одногодок и уже в армии? Странно.

— Как же вы воевали, а теперь очутились в ремесленном?

— По ранению направили в госпиталь, а полковник решил, что сбегу в какую-нибудь часть, взял да и привез в училище.

— Вы были ранены?

— Три ранения имею. Правда, два из них легкие. Вот командиру полка за ранения положено носить три золотые и пять красных ленточек. Восемь раз человек ранен.

«Нет, не врет, — решила девушка. — «Как он про полковника хорошо говорит».

Путь на Моховую не близкий, но скучать Вадиму по дороге не пришлось. Девушка оказалась веселой и любознательной, интересовалась, что такое «катюши», как понимать «разведку боем», какие ранения относятся к тяжелым, какие — легкие.

От своей спутницы он узнал, что в средней женской школе имеются классы рояля, скрипки, кружок сольного пения, а недавно школьный хор получил грамоту горкома комсомола за исполнение старинных народных песен.

Неловко почувствовал себя Вадим, как только девушка заговорила о художественной литературе. До войны, в школе, он читал запоем, ну а последние годы какое уж чтение — жил, можно сказать, на колесах! Уж лучше молчать. Нести виолончель, неловко держать на весу свободную руку, за которую, сама того не замечая, ухватилась девушка, увлеченная разговором, шагать и слушать о том, как погиб Гайдар и почему турецкое правительство смертельно боится Назыма Хикмета, чьи гневные слова не могут заглушить и стены древней султанской тюрьмы…

Внезапно девушка звонко засмеялась, отняла руку. Что ней? Вадим насупился. Неужели она смеется над ним, над тем, что он так мало читал?

— Какие мы оба бестолковые! — сказала девушка. — Идем, беседуем, и ни вы моего имени, ни я вашего не знаем. Давайте познакомимся — Тамара.

— Вадим.

Девушка опять взяла его под руку,

Тамара жила в конце Моховой улицы. Издали Вадим заметил у парадной высокую женщину, не похожую на ночного сторожа. На ней было надето темное пальто, поверх накинута белая шерстяная шаль. Тамара прибавила шаг.

— Моя мама Елена Павловна. Она у меня добрая, но сегодня будет сердиться. Я никогда так не задерживалась на концертах.

Женщина торопливо шла им навстречу. От быстрой ходьбы шаль спала на плечи, но она этого не замечала.

— Тамара, скоро час!..

— Разрешите, я объясню, — вмешался Вадим.

— Концерт затянулся, машина испортилась, опоздали на трамвай, — сердито перечисляла вместо Вадима Елена Павловна, — а почему нельзя предупредить мать? Неужели, Тамара, трудно снять телефонную трубку?

У ворот Вадим отдал девушке виолончель. Елена Павловна укоризненно покачала головой:

— Куда же он теперь один… Оставайтесь у нас, уже ночь.

— Нельзя. В училище будут беспокоиться, — ответил Вадим.

Елена Павловна улыбнулась:

— Училище известим, — и, обернувшись к дочери, сказала:

— Приглашай своего провожатого.

Забота матери о ее новом знакомом обрадовала Тамару. Ей было досадно; что Вадиму придется ночью возвращаться в училище. Попросить же мать предоставить ее спутнику ночлег она не решилась.

— Конечно, оставайтесь, Вадим, у нас отдельная квартира, вы никого не стесните.

Тамара легонько подтолкнула Вадима к воротам. Он снова почувствовал под локтем тепло ее руки и больше не упирался.

21

В воскресенье Антон опять ездил в Гавань, так велел Куток, и задержался до последнего трамвая. Проснулся задолго до рассвета, болела голова, во рту — горечь, Куток опять поил его водкой. Чертов бродяга! Жаловался, что квартира стала небезопасной, хозяйку квартиры, эту самую Эмилию, потянули в милицию на допрос. Стало быть, и за ней водились кое-какие делишки. Хоть бы обоих забрали… Настроение у Антона совсем стало поганым, как только он вспомнил, что не выполнил домашнее задание по технологии.

Нехотя он спустился в столовую, позавтракал кое-как и сразу же в спальню.

Присев на постель и положив на подушку учебник, Антон быстро листал страницы, стараясь запомнить нужные формулы, особые свойства ковкого чугуна. До спальной донесся звонок. Антон представил себе, как педагоги медленно идут по коридору, расходятся по классам. Общежитие мальчиков и учительская находились на равном расстоянии от учебных аудиторий. Можно было еще успеть добежать, но страх не проходил, вдруг вызовут к доске? Без справки врача спасительную отметку «Б», что означает «болен», Оленька не поставит в журнале. А вызовут — двойка обеспечена, это уж как пить дать.

Раскрыв постель, Антон разделся и с удовольствием залез под одеяло. Он обвязал голову сухим полотенцем и сам удивился, почему раньше не пришла мысль поболеть, тем более, что Куток ему дал пузырек какой-то мутноватой дряни, совершенно без запаха. Стоило этой дрянью помазать подмышкой, и у здорового человека сразу же подскочит температура.

В перемену в общежитие забежал Сафар узнать, что стряслось с товарищем. Осторожно, на цыпочках, он подошел к кровати.

— Заболел?

Нижняя часть лица Антона была скрыта под байковым одеялом, лоб до глаз — полотенцем. Больше жестами, чем словами, он пояснил: знобит, больно глотать.

Сафар со своей кровати снял одеяло, потеплей укутал Антона. В тумбочке, среди черновых тетрадей и песенников, разыскал термометр.

— Смерь.

— Отстань! — Антон отвернулся к стенке, чтобы нежданный попечитель не разобрал, чем от него пахнет. — Иди, схватишь двойку, будешь год скулить, ты ведь в отличники метишь.

Из всех ребят токарной группы Сафар отличался добротой и девичьей привязанностью. Он придвинул стул, постелил газету, положил термометр, поставил кружку воды, разломал пачку печенья — одну часть положил на стул, другую спрятал в свою тумбочку. Антон повернулся к стене, приглушенно заохал. Тогда Сафар вернулся, взял вторую половину пачки печенья и тоже положил ее на стул. Затем он заботливо заправил выпавшей конец одеяла.

— Зря захворал. Технолог о Магнитогорске рассказывает, интересно. Знаешь, сколько вагонов шихты в домну помещается? Ну, ладно, я составлю подробный конспект.

Однако на второй урок технологии Сафар опоздал. В медпункте он долго и старательно объяснял Варе, как лихорадит Антона, потом сбегал в библиотеку, взял для больного журнал.

Антон вовремя успел взболтать раствор и натереть подмышки. Варя проверила пульс, поставила термометр и села у кровати, ворча на ребят, выбегающих в перемену без шинелей на улицу. На ее справедливые укоры Антон не обращал внимания, старался дышать в сторону. Только бы Варя не просрочила время! Термометр нельзя держать больше десяти минут, жидкость перестает действовать. Но все было в порядке, градусник показывал тридцать восемь и семь. Варя обещала прислать соды, показала, как нужно полоскать горло, выписала, справку — освобождение от занятий.

После ухода медицинской сестры Антон, взглянув в зеркало, усмехнулся. На него смотрел тяжелобольной человек: лицо посерело, губы синие, полотенце на голове казалось широким бинтом. Подражая Ольге Николаевне, он строго сказал:

— Уважаемый товарищ Антон, температура у вас покойницкая. Вы шутите, а вам положено бредить.

Ольга Николаевна была в отъезде. Варя отчасти была довольна, что ей предоставляется полная самостоятельность. Но вечером девушка встревожилась не на шутку — температура у Антона еще поднялась.

Название «изолятор» крайне не шло к палате, куда положили Антона. Это была, пожалуй, самая лучшая комната в главном здании, из ее окон открывался чудесный вид. Заснеженные тополя сбегали к замерзшему пруду, сказочно выглядела беседка у скрещения семи аллей. Ничего больничного не было и в обстановке.