Дочкина свадьба

1

Царев прилетел из Ясногорска поздней ночью.

Он не успел созвониться оттуда ни с институтом, ни с домом (Москву не дали даже по срочному), и поэтому в Домодедове его никто не встречал. Автобуса, конечно же, не оказалось, а полуночные таксисты рядились, отнекивались, что-то выгадывали им одним лишь ведомое, — не везли. В конце концов Цареву удалось подцепить тихого левака на черной «Волге», и уже в третьем часу он добрался к себе на проспект Мира.

Однако он отлично выспался в оставшееся до побудки время. Потому что он умел спать: сосредоточенно и серьезно, будто дело делал. И потому, что не было ничего слаще, чем уткнуться в мягкое Женькино плечо, — к тридцати пяти годам она, его Женька, сделалась чудо как уютна. И еще, должно быть, потому, что его командировка в Ясногорск вышла на редкость удачной: все, за чем он ездил, утряслось легко и быстро.

Он встал в половине восьмого и побрился «первым номером» — безопаской, с горячей водой и мылом; а назавтра он будет бриться «вторым номером» — электрической жужжалкой, послезавтра же — снова «первым»; такой у него был заведен порядок, вносивший некоторое разнообразие в эту ежедневную повинность.

Царев позволил в гараж, вызвал машину.

Девочки, Наташа и Вера, уже ушли в школу — школа была неблизко, зато специальная, с английским уклоном. Он так и не успел повидать их. Ну, да ничего — встретятся вечером.

На кухне Женька скребла о жестяную терку кусок сыра. К макаронам, стало быть. Хорошо.

Взяв ключ, он спустился на лифте к почтовому ящику. Писем не было, только газета. И — снова вверх, на девятый этаж. Кое-кому, вероятно, и пришлось в тягость это нововведение, облегчившее жизнь почтальонам, но Царев не роптал: это стало для него тоже привычной частицей бодрого утреннего церемониала.

За столом, насовав полон рот горячих и пахучих макарон, он развернул газету.

На первой странице ничего из ряда вон выходящего не оказалось. И он сразу же обратился к последней странице.

Вчера был тур хоккейного чемпионата… ах, черт, «Спартак» проиграл. И кому!..

Царев в сердцах грохнул кулаком по столу.

— Что? — испуганно спросила Женька.

— Ничего.

Царев заглянул еще в программу телевидения, в сводку погоды. Хотел отшвырнуть газету — она его не порадовала нынче. Но взгляд задержался на черной рамке в верхнем углу листа, на фамилии, заключенной в эту траурную рамку.

«Г. М. Зяблов».

То есть как?.. Он не поверил собственным глазам.

Еще раз, медленно, по буквам, прочел: «Г. М. Зяблов». Но, может быть, другой — однофамилец, тезка?.. Нет, не другой. Он самый. Георгий Михайлович Зяблов.

Царев протяжно присвистнул.

— А? — обернулась Женька.

— Зяблов… дуба дал.

— Что?

— Зяблов, говорю, умер.

Женька округлила глаза, присела к столу, ладонями горестно подперла щеки. Потом, немного помолчав, спросила:

— Дима, а он кто?

— Тьфу, — рассердился Царев. — Я же тебе сто раз о нем говорил. Зяблов, начальник главка, которому подчинен наш институт. Кто да кто…

Женька, обидевшись, вернулась к плите.

А Царев, теперь уже внимательно и подробно, слово за словом, стал изучать газетный некролог.

«…скоропостижно скончался… ушел от нас…» Ну, это лирика. «Г. М. Зяблов родился в 1909 г. на Урале, в семье крестьянина-бедняка…». Значит, сколько ему под конец набежало? Пятьдесят семь… нет, пятьдесят восемь. Совсем чуток не дотянул до пенсии. «…окончил рабфак, затем учился в институте…» Ах, вот как, только учился — доучиться не пришлось, без диплома, стало быть. «В 1938 г. возглавил…» Сколько же ему было, когда он возглавил?.. Двадцать девять, всего двадцать девять лет — и уже возглавил!.. «В годы войны Г. М. Зяблов, руководя важными работами по обеспечению государства сырьевыми ресурсами… высоко оценила его заслуги, наградив Г. М. Зяблова орденом Кутузова первой степени, орденом Красной Звезды…» Да, нынче-то штатский люд такими орденами не балуют. Например, ему, Цареву, дали недавно «Знак Почета». «…в Государственном комитете… в министерстве… сохраним в наших сердцах…» Ну, это опять лирика. «Группа товарищей».

Всего-навсего? «Группа товарищей». Подписей нет. И некролог без портрета. Не шибко… Бывает, что помрет какой-нибудь председатель колхоза — и всё тут: правительственное извещение, портрет, подписи. А вот Георгий Михайлович Зяблов не сподобился.

Интересно, а если бы, все-таки, некролог был с подписями, то ему, Цареву, предложили бы подписаться? Как-никак директор головного НИИ.

Но ведь он все равно в отъезде был, в командировке.

Признаться по совести, Царев не питал нежных чувств к начальнику главка. И знал, что Зяблов тоже не имел к нему особого расположения. Случалось им ссориться: и с глазу на глаз и на людях. Впрочем, это были деловые ссоры. И сейчас не время вспоминать их — умер человек.

Из-за стены донесся телефонный звонок.

Звонил Лясковец, заместитель Царева.

— Здравствуй, Борис Яковлевич… Ночью… да вот, понимаешь, не удалось… Уже знаю — в газете прочел. Как случилось-то?.. Ну, это — хуже пули. И прямо на работе? Вот так, живешь-живешь… Уже сегодня? Во сколько?.. Я сейчас выезжаю. Венок заказать догадались?.. Ну, молодцы.

Машина стояла под окном.

Царев, одевшись, еще раз зашел на кухню. Поцеловал Женьку в затылок. Она обмякла, проводила его до двери.

2

Улица встретила Царева резким холодом, тотчас ожгла щеки и уши. Однако машина была всего лишь в трех шагах, а в самой машине, домовито урчащей на холостых оборотах, — теплынь.

Шофер Павел Иванович, коротавший ожидание за последними известиями «Маяка», выключил приемник, пожал протянутую начальством руку, и они покатили обычным маршрутом.

Хотя эта служебная машина была не персональной, а только закрепленной, Царев ездил на ней уже третий год, и с Павлом Ивановичем у него сложились вполне близкие и доверительные отношения. Этому способствовала еще и пытливая, любознательная натура водителя, который, черпая из «Маяка» различные важные сведения, имел обыкновение затем обсуждать их со своим ученым пассажиром.

— Так все же как, Дмитрий Николаевич: тарелка или нет?

— Какая тарелка?

— Ну та, что болгары засекли. Над городом София у них целый час висела. Летающая тарелка. Висела-висела — все видели…

— А-а. — Царев читал об этом в «Известиях» еще до командировки. — Ну, положим, там была другая терминология: неопознанный летающий объект, а не тарелка…

— Так это что было?

В предвидении красного светофора Павел Иванович сбавил скорость, и машина сейчас чуть плелась. При такой гололедице лучше не тормозить резко — занесет.

— Скорей всего — баллон, — сказал Царев. — Воздушный шар.

— А как же он — против ветра, если воздушный шар? Ведь по радио точно говорили: удалился против ветра… Как же?

— На разных высотах направление ветра различно, — терпеливо объяснил Дмитрий Николаевич.

Его подчас забавляла настырность этого уже пожилого человека. И ему льстило, что Павел Иванович всегда обращается за авторитетным разъяснением именно к нему: еще бы — доктор наук. Но, господи, когда же Павел Иванович поймет, что у него, у Царева — свой и весьма ограниченный удел в науке: поисковая геофизика. Что его широкие познания в этой области отнюдь не достигают чужих и далеких уделов, порой даже смежных. Как ему объяснить?.. Может статься, что помехой тут одно: будь шофер не закрепленным, а собственным, при институте, он, вполне вероятно, и сам бы понял, сколь далека поисковая геофизика от летающих тарелок… то бишь баллонов.

— А когда-нибудь они сядут, — убежденно сказал Павел Иванович.

— Кто?

— Они. — Водитель на миг воздел глаза к небесам. — Полетают, присмотрятся — и сядут…

Да. Трудный случай.

Но машина уже подкатила к подъезду института, осененному бетонным навесом, и Царев, похлопав по плечу старика, отшутился:

— А мы им водки поднесем.

Лясковец уже поджидал его на пороге кабинета.

Они облобызались, что в последнее время стало хорошим тоном среди сослуживцев, даже если разлука была и недолгой.

Дмитрий Николаевич сел за свой стол, с наслаждением крутанулся туда-сюда в вертящемся заграничном кресле (это, чтобы удобней было управляться с телефонами), торжествующе бросил кулаки перед собой:

— Ну, Борис Яковлевич, как говорится, «полный ажур». Ясногорские деятели в восторге: требуют счетные машины, специалистов — и готовы распространить наш метод на всю Сибирь… Не пора ли нам, дорогой коллега, скромно выставить свои кандидатуры на Ленинскую премию?

— На Государственную, — потупился замдиректора.

— А что? Но заслужили? — уже почти серьезно спросил Царев. — Не к чужому примазываемся.

Недавно научно-исследовательский институт, где директорствовал Царев, дал принципиально новый метод обработки данных сейсмической разведки. Применение электронных устройств позволяло с максимальной достоверностью, задолго до бурения скважин, определять залежи нефти и газа. И даже точно оценивать их запасы. Эта методика уже перешагнула стадию экспериментов. На Печоре была создана опытная партия, которая применила ее на практике. Нельзя сказать, что результаты превзошли ожидания, — они просто их подтвердили.

Институт направил министерству исчерпывающий материал о проделанной работе, предлагая внедрить его повсеместно. А Царев, не дожидаясь, покуда бумаги пройдут весь освященный порядком канцелярский путь, — снизу вверх, а потом сверху вниз, — вылетел в Западную Сибирь. Показать товар лицом. Заручиться согласием тамошних богов сейсморазведки.

— Слушай, Борис Яковлевич, — с воодушевлением продолжал директор. — Какие же там подобрались ребята, особенно молодежь — работяги, умницы. Сразу все поняли, все оценили. А ты представляешь себе, как это окупится там: на такой территории, при таком размахе поисков!..

Дверь отворилась. Галя, секретарша Царева, неслышно прошагав по ковру, положила перед ним ледериновую папку с надписью «Входящие» и так же неслышно, безмолвно удалилась.

Царев приоткрыл папку — она была набита битком: скопилось за время его командировки. Но сразу же отвлекся, обуреваемый впечатлениями от поездки.

— А живут пока нелегко. И с жильем и насчет снабжения. Этот самый Ясногорск — пока одно название… Борис Яковлевич, я вот, понимаешь, заинтересовался: откуда все эти «горски»? Ведь «горск» — не от слова «город», а от «горы». А там чистая плешь, равнина, болото. И вдруг — Ясногорск. Ну, «Ясно» — это… ясно. А вот «горск»? Неужели сидит тут какой-нибудь…

— Дмитрий Николаевич, — мягко прервал его Лясковец и, оголив часы на запястье, постучал по циферблату: — Пора. Ехать надо.

— Что?.. Ах, да, — сразу увял и немного смутился Царев. — Поехали.

3

Автобус, в котором везли венок и ехали остальные представители института, где-то поотстал в пути.

И Дмитрию Николаевичу с Лясковцом пришлось дожидаться у входа в клуб.

Подъезжали машины: грузные «Чайки», ухоженные «Волги», юркие «Москвичи». Подходил и пеший люд.

Завидев одного такого пешехода, Царев незаметно подтолкнул локтем своего заместителя.

Пешеходу было уже, наверное, под восемьдесят. Было заметно, как нелегки для него даже эти несколько ступенек, которые следовало преодолеть до входной двери. Одет он был в длинное драповое пальто с рублеными плечами. Под пальто колышутся широченные, что слоновьи ноги, штаны. Велюровая шляпа… Было в этом немодном одеянии нечто демонстративное: мол, вы там как хотите, — а я верен своему.

Подумать только, что еще совсем недавно при имени его вздрагивали небезвластные сами люди. Когда он звонил по телефону, многие навытяжку вставали за письменным столом…

И вот — топает пёхом от ближайшей станции метро.

— Крепок старик, — сказал Царев. — Он, поди, и нас с тобой переживет.

Лясковец загадочно усмехнулся.

А тут как раз подкатил «рафик». Сослуживцы осторожно просунули в дверцу огромный венок, повитый лентами. На лентах читались обрывки слов: «Дорогому… ловичу Зяб… коллектива…»

Царев и Лясковец взяли вдвоем этот колючий и жесткий зимний венок, остальные пристроились сзади, и они чинно двинулись к входу.

Зеркала и люстры в зале были, как положено, затянуты черной кисеей. Висела большая фотография Зяблова. Откуда-то, непонятно откуда, лилась тихая музыка — еще не шопеновский похоронный марш, а что-то камерное, вроде — Чайковский.

Гроб, приподнятый в изголовье, стоял пе в самом центре зала, а ближе к правой стене. Он был со всех сторон обрамлен корзинами цветов, обставлен венками. Царев с удовлетворением отметил, что тот, который несли они, — не меньше и не беднее других.

Он лишь мельком заглянул туда, в гроб, на белую подушку, на желтое лицо покойного: будто лишь затем, чтобы убедиться, что это на самом деле Зяблов и что он действительно умер.

Да, Зяблов. Умер.

Они возложили венок.

Лясковец и остальные присоединились к толпе, еще негустой и неплотной, выстроившейся полукругом.

А Дмитрий Николаевич направился к двери в глубине зала, в комнату, где снаряжали очередные смены почетного караула, где вообще собиралось руководство и можно было раздеться. Он уже не впервые присутствовал на подобных церемониях в клубе Управления Делами.

— Царев, — тотчас сказал кто-то, едва он переступил порог, и он заметил, как его фамилию записали в столбик.

Навстречу ему уже шел Башкатов — длинный, как жердь, в черном костюме, черном галстуке.

Они пожали друг другу руки — обеими руками, в четыре руки, крепко, горестно.

Башкатов был возбужден и заплакан.

Он был заместителем начальника главка, заместителем Зяблова.

Башкатов и Царев вместе учились в нефтяном институте. Правда, Дмитрий Николаевич был тремя курсами младше, но, все равно, их знакомство было давним — задолго до того, как оба выбились в люди, и это придавало цену их дружбе, их добрым отношениям.

Ни для кого не составляло секрета, что в последнее время у Башкатова были весьма натянутые отношения с ныне покойным начальником главка. Там, говорят, уже дело дошло до известной формулы «либо он, либо я», однако судьба разрешила эту альтернативу своим способом.

Можно было не сомневаться, что именно Башкатов займет освободившуюся должность: он был энергичен, знающ, с ним считались наверху, к нему доверчиво тянулись снизу.

Они все еще стояли, не разнимая рук.

Глаза Башкатова покраснели от слез:

— Какой мужик был, а!..

— Что поделаешь.

Башкатов устремился навстречу еще кому-то, появившемуся в комнате.

А к Цареву подошла миловидная девушка с густо начерненными ресницами и обернула его рукав красно-черной повязкой. Заколола булавками. Движения ее были легки и приятны.

— Прошу следующую смену построиться, — сказал распорядитель похорон Артемий Павлович. Бритоголовый, очень подвижный толстяк.

Четверо выстроились в затылок друг другу. В смене, кроме Царева, оказались республиканский министр, академик Мазаев и еще кто-то, кого Царев не знал лично, но грудь этого четвертого была так густо увешана орденами, что в душе Дмитрия Николаевича шевельнулось тщеславие: он оказался не в самой худшей смене.

— Значит, так, — стал объяснять распорядитель, — вы следуете за мной, обходите гроб по кругу. Первый останавливается в ногах слева, если смотреть отсюда, второй — слева в изголовье, третий…

— Артемий Павлович, он опять… — пожаловалась миловидная девушка, возникая подле распорядителя.

— Кто?

— Ну, этот…

— Ах, черт побери.

В комнате появился человек, при виде которого Царев невольно вздрогнул. В такой степени этот человек был похож на Зяблова. То есть, ему даже показалось, что это сам Георгий Михайлович Зяблов, вставший из гроба, — именно из гроба, поскольку он был похож не на того Зяблова, с которым встречался в жизни Царев, а на того, чье мертвое лицо он мельком увидел в гробу. Восковое, высохшее.

Человек протолкался к распорядителю, по-детски капризно вскинул подбородок, заявил:

— Вы не имеете права. Я тоже хочу… Я имею право.

Он дотронулся до красно-черной повязки на рукаве Царева.

Царев слегка вздрогнул.

— Товарищ дорогой, — умоляюще, однако непреклонно стал надвигаться на него распорядитель. — Я же вам сто раз объяснял: существует порядок. Это не полагается. Вы — родственник, и вы должны сидеть вместе с родственниками… Вы мне очень мешаете.

— А я хочу повязку, — упрямился человек с восковым лицом.

Артемий Павлович коротко переглянулся с миловидной девушкой, и она, подхватив человека под руку, новела его к двери, прочь из комнаты.

— Брат. Старший… — со вздохом объяснил распорядитель и выразительно повертел пальцем у виска. Затем посмотрел на часы, скомандовал: — Пошли.

Все обошлось без малейшей заминки. Они остановились каждый на своем месте, повернулись к гробу, а те, которых они сменили, гуськом проследовали за распорядителем.

В зале заметно прибавилось народу: подступал назначенный час гражданской панихиды. Прибавилось и венков. По краю гроба лежали букетики живых цветов. По-прежнему текла печальная, не имеющая видимого источника музыка.

Цареву повезло. Ему достался пост в почетном карауле, с которого лица покойника не было видно, а виделись только ноги — странно раскинутые ступни, покрытые алым шелком. После того мимолетного и косвенного взгляда, брошенного им при возложении венка, Дмитрий Николаевич уже сознавал, что для него было бы сущей мукой дольше смотреть на это лицо. И не потому, что он столь уж любил Зяблова и так уж его жалел.

Но с той позиции, которая ему досталась и которую он теперь не мог покинуть в течение положенного срока, именно отсюда его глазам предстала картина, может быть, еще более тягостная…

Близ гроба, рядком, сидели родные Зяблова. Царев никого из них не знал лично, они не были знакомы домами, им не доводилось встречаться. Но он сразу догадался, что вот эта, еще сравнительно молодая и красивая женщина, голова которой покрыта черным кружевным платком, та, которой вот только что медсестра, стоящая за стулом, наклонившись, дала понюхать какой-то флакончик, — что это жена. А две другие женщины, уже не первой молодости, как две капли воды похожие друг на дружку, — это дочери Зяблова. Двое мужчин позади них, положившие им на плечи руки — это, по всей вероятности, мужья. Еще дети, должно быть, внуки, и какие-то старухи, и этот, уже известный Цареву, требовавший повязку, чокнутый, — брат.

Но из всех лиц, маячивших за гробом, взгляд Царева приковывали лишь три женских лица: жены и дочерей Зяблова. Он понял, почему все три показались ему одинакового возраста, — просто эти лица были одинаково бледны и опухши от слез и бессонницы, от нашатыря и валерьянки. Они были одинаковы в своем отчаянии и неподдельном горе.

Против воли, не сумев предостеречь мысль, он вдруг представил себе на этом месте три других лица: Женьки, Наташи, Верочки…

Его пошатнуло. Он сжал кулаки, собрался, отвел взгляд. Перед глазами теперь был какой-то букетик — тюльпаны, что ли — и он сосредоточил внимание на этих тюльпанах.

Не то чтобы это был страх. Нет, не страх. Дмитрий Николаевич считался и на самом деле был человеком неробкого десятка. Он был настоящим мужчиной.

Однако всей его здоровой натуре было чуждо это. Смерть. Мысль о смерти.

Так уж счастливо сложились обстоятельства, что ему почти не доводилось встречаться с этим. На фронте он не был: его призвали в сорок пятом — и тотчас кончилась война. Родня его не отличалась многочисленностью, что и сокращало возможность подобных печальных событий. Сам он здоров, как бык, и его сорокалетний возраст покуда никак не располагал к философским размышлениям. Женька, дети — здоровы и цветущи. Мамаша держится молодцом. Отец же Дмитрия Николаевича покинул семью, когда Димка бегал в пацанах, и возникшее при этом отчуждение свело почти на нет весть о его позднейшей кончине.

Вот почему это никогда не занимало мыслей Царева.

Впрочем, нет. Однажды это явилось к нему во всей своей неумолимой и жестокой ясности. И странно — ему тогда было всего лишь пять или шесть лет отроду.

Дмитрий Николаевич с предельной отчетливостью запомнил, как это случилось. Он проснулся в своей детской кровати — неожиданно рано. В доме все спали. Было слышно, как похрапывает за дверью отец (тогда он еще был с ними). В комнате, где спал Дима, висели большие стенные часы с римскими цифрами, которых он еще не знал, а другие, обыкновенные, уже знал. Мерно ходил из стороны в сторону маятник, отбивая секунды времени… И вдруг он, совсем еще маленький мальчик, впервые понял это. Что люди обязательно умирают. Что все умрут. И он сам когда-нибудь тоже умрет. Это внезапное открытие так глубоко потрясло, что он заревел — отчаянно, в голос. В соседней комнате всполошились, вскочили… Но он не признался в причине своего плача. Схитрил, сказал, что приснился медведь. А, умываясь, уже был беззаботен и весел, твердо решив, что к той поре что-нибудь изобретут. Обязательно изобретут.

…Как же медленно тянется время, когда стоишь у гроба. И сколько нужно стоять: три минуты, пять? Царев позабыл, сколько полагается стоять в почетном карауле.

Да, что-нибудь должны изобрести. Непременно. Ведь наука работает. Последние статьи Амосова. И этот, из Кейптауна — доктор Барнард…

Послышались мягкие шаги, кто-то тронул плечо Царева, и он, быстро повернувшись, двинулся за распорядителем, стараясь попасть в ногу.

4

В штабной комнате было накурено до жути. Толпились те, которые уже отстояли почетный караул. А те, кому еще предстояло, выстроились цепочкой, и миловидная девушка прикалывала им повязки, и в конце этой длинной очереди стояли уже самые крупные тузы: они, как и положено, должны были нести последнюю вахту.

Башкатов ходил, пожимая руки. Глаза его были по-прежнему красными.

Дмитрий Николаевич закурил тоже, прислонясь к столику с телефоном. Он уже решил, что на кладбище не поедет, — это значило бы потерять весь день, а в институте уйма дел, вспомнить хотя бы ту папку «входящих», куда он даже не успел заглянуть.

Последний долг Зяблову был воздан, и следовало заняться насущным.

Надо было теперь отыскать Лясковца и улизнуть вместе с ним. Но как его сыщешь в этом столпотворении?..

Однако искать не пришлось.

Лясковец сам шел к нему, да еще не один. Ба, Овсюк… Лишь вчера они расстались в Ясногорске. Главный инженер геофизического треста.

— Какими судьбами? — поразился Царев.

— Буквально следующим самолетом, — объяснил Овсюк. — Только проводили вас — приносят телеграмму… Ей-богу, даже домой заскочить не успел. Прямо на аэродром. А тут еще рыскал все утро, искал венок — тоже, оказывается, проблема. Пришлось без надписи…

За спиной Дмитрия Николаевича прозвенел телефон. Он обернулся, снял трубку:

— Алло.

— Позовите Надю, — сказал в трубке юношеский робкий басок.

— Какую Надю?

Трубка затаила дыхание, потом послышались короткие гудки отбоя.

— Вот так встреча, — все еще не мог прийти в себя от изумления Царев. — Ведь только вчера виделись. Три тысячи километров…

— Двадцатый век! — улыбнулся Овсюк.

— А когда обратно?

— Завтра.

Пребывая в Ясногорске, Дмитрий Николаевич имел удовольствие гостить в доме Овсюка. Там собралась славная компания, был хороший коньяк, добытый неисповедимым способом (в Москве такого не достать), крутили на магнитофоне новейшие песенки Адамо — в общем, он провел там весьма приятный вечер. Безусловно, следовало ответить гостеприимством на гостеприимство. Но успеет ли Женька подготовиться к этой внезапности?

Снова зазвонил телефон.

— Алло.

— Позовите, пожалуйста, Надю…

Голос тот же. Паренек предположил, что ошибся номером, и теперь перезванивает. Явно из автомата — слышен уличный шум. Но какую Надю? И где ее взять? Или Надя — это та самая миловидная девушка, которая прикалывала повязки? Любопытно, что у них тут помещается, в этой комнате, когда обычные дни. «Надю…»

— Послушайте, молодой человек, — с назидательной суровостью сказал в трубку Царев. — Здесь похороны, понимаете? По-хо-ро-ны. Человек умер… А вы — Надю.

Трубка испуганно клацнула.

— Вот что, отец, — Дмитрий Николаевич дружески взял за пуговицу Овсюка. — Нынче в «Арагви». В семь часов. Я закажу столик. — И Лясковцу: — Ты тоже, с супругой.

— Всегда готов, — учтиво склонился Овсюк.

— Пока.

Царев с Лясковцом выскользнули из комнаты, прокрались по залу.

Музыка смолкла. Начиналась гражданская панихида.

Прошамкал микрофон.

— Товарищи, сегодня мы провожаем в последний путь…

Уже у выхода Царев, приподнявшись на цыпочки, посмотрел на оратора.

«Мать-перемать, даже это по бумажке…» — мысленно выругался он.

5

Полдневное солнце было так ярко, как бывает оно на исходе зимы, при морозной незамутненной синеве неба. Да еще в сочетании с белизной снега на крышах, деревьях, у обочин улицы. Ни в какой весенний, ни в какой летний день не может быть света пронзительней и чище.

Царев долго жмурился, выйдя из полутьмы траурного зала на этот свет.

Павел Иванович, прежде чем тронуть машину, опустил защитные козырьки.

Они промчались по Манежной площади.

Они пронеслись мимо дома Пашкова, реющего над городом всеми своими тремя этажами.

Им сверкнула навстречу колоннада Музея изобразительных искусств.

Они затормозили перед красным светофором у въезда на Метростроевскую.

Лясковец, сидевший позади, тронул Царева за плечо и указал на боковое окошко.

Рядом с их машиной на тротуаре стояла старуха в черном салопе, в черной облезлой каракулевой шапчонке, с черной же муфтой, свисающей на шнурах, в башмаках с галошками. Типичная арбатская старуха, из тех, которые, все еще в невероятном множестве выползают на белый свет изо всяких Староконюшенных, Спасопесковских, Могильцевских, Каковинских, Зачатьевских и прочих переулков.

Старуха истово крестилась на противоположную сторону улицы.

Царев, чуть отстранив Павла Ивановича, выглянул в другое окошко.

Что за чушь?

На противоположной стороне улицы, в том самом месте, на которое крестилась арбатская старуха, был бассейн «Москва». Дмитрий Николаевич не раз приезжал сюда купаться с Наташкой и Верочкой.

Вровень с землей распласталась громадная чаша, и оттуда, из этой чаши, валил крутой пар. Плотные клубы пара, отделяясь от воды, смешивались, тучнели, наплывали один на другой, громоздились, росли, поднимались в небо, и там, уже вверху, они превращались в округлые купола, позлащенные зимним солнцем…

А старуха все стояла и крестилась на купальный бассейн «Москва».

— Ну и ну, — подивился Царев, хотя он и видывал немало сумасшедших старух.

— Так ведь здесь раньше храм был, Христа-Спасителя, — объяснил Павел Иванович. — Снесли его.

— Невидим град Китеж, — с обычной своей загадочной усмешкой отозвался позади Лясковец.

Двинулись.

— Что, Дмитрий Николаевич, — продолжил беседу водитель, — скоро поедем рыбку ловить? В Пирогово.

— Поехать-то поедем, — вздохнул Царев, — да не скоро. Сколько еще до лета!

— Скоро, — убежденно сказал Павел Иванович. И, помолчав, добавил: — А вот, говорят, на Оке щуку поймали с двумя головами. Щука одна, а головы две… Это как, Дмитрий Николаевич, если разобраться по науке: из-за радиации?

Царев поморщился. Опять эти смежные отрасли! Но ответил:

— Видишь ли, Павел Иванович, то, что с двумя головами — не чудо. А то, что в Оке еще ловятся щуки — вот уж, правда, чудо из чудес!

Обернулся к Лясковцу: оценил ли заместитель?

Заместитель оценил.

6

Дмитрий Николаевич, наказав Гале, чтобы никого не пускала, не соединяла ни с кем, уселся за письменный стол и придвинул к себе толстую ледериновую папку.

Но тут же вспомнил об Овсюке, о сделанном приглашении. По своему личному, минующему секретаршу, телефону он позвонил Степану Васильевичу, метру «Арагви», договорился насчет столика. Потом позвонил Женьке и сказал, чтобы к половине седьмого была во всей красе — он заедет за ней.

И раскрыл папку.

Бегло, но, вместе с тем очень дотошно, быстро вникая в смысл и так же быстро находя решения, он прочитывал бумаги и размашисто, наискосок писал резолюции: «Тов. Лясковцу Б. Я. Подготовьте приказ». «Отделу кадров. Разберитесь и доложите». «Тов. Капустину И. П. Повторный запрос. Почему задержались с ответом?»

В уголке очередной бумаги стоял хорошо знакомый Цареву гриф начальника главка.

«На Ваш № 281/II от…»

Так. Так… Что?!

Царев почувствовал, как липкий пот мгновенно покрыл лоб.

Он прервал чтение на полуфразе, вынул из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой, затянулся дымом — все это очень медленно, будто стараясь выиграть время у самого себя.

И так же медленно начал читать снова.

«Начальник Главного Управления… Директору института тов. Цареву Д. Н… На ваш № 281/II… детально рассмотрев представленные институтом предложения о широком распространении метода обработки данных сейсмической разведки с помощью машинно-счетных установок и специализированных партий, считает нецелесообразным и преждевременным… ввиду неизбежного удорожания, в связи с этим, общих разведочных работ, необеспеченности кадрами специалистов по электронно-вычислительной технике, а также отсутствия помещений, приспособленных…»

Царев придавил окурок в пепельнице так, что стало больно ногтям.

«…наряду с тем считает, что разработанная институтом методика имеет серьезное научное значение в перспективном плане».

«Г. Зяблов» — отпечатано в конце бумаги. И перед этими машинописными буквами — знакомая, крохотная, как вензель на перстне, закорючка: «Зябл».

Живая подпись живого Зяблова. Того самого, которого он только что видел мертвым, лежащим в гробу, с раскинутыми врозь ступнями ног и сложенными на груди восковыми руками. Одна из этих рук вывела привычную закорючку. Теперь она была мертва и смиренна, рука. Закорючка оставалась живой и неумолимой.

Нет, это немыслимо. Какая-то чертовщина…

Царев нажал кнопку.

В дверях появилась Галя.

— Когда вы получили это?

Секретарша подошла к столу, заглянула в бумагу.

— Вчера, Дмитрий Николаевич. С курьером.

Вчера. А Зяблов умер третьего дня. Значит, мог подписать еще во вторник. Или даже в среду — в тот же день, когда прямо в кабинете его наповал прострелил тромб. Может быть, даже в тот же час, в тот же момент. Он повалился на стол, его унесли, а на столе осталась лежать подписанная бумага. Потом ее отправили в канцелярию, и там она прокантовалась еще денек, потом ее зарегистрировали в «исходящих», вручили курьеру.

И если бы этот тромб вырвался из вены секундой раньше, бумага осталась бы неподписанной. И тогда можно было бы надеяться…

Надеяться? При чем тут надежда! Ведь все, что здесь написано, в этой бумажке, — глупость, идиотизм. Даже останься Зяблов жив, Царев, не колеблясь, ринулся бы в бой. А тут всего-навсего предстояло схватиться с мертвецом…

— Бориса Яковлевича, — приказал Царев секретарше.

И когда тот вошел, сунул бумагу ему под нос — как фигу.

— М-да, — сказал Лясковец, прочтя. — Вы, кажется, соглашались на Государственную?

— А что? — грозно навис над ним Царев.

— Ничего… — Борис Яковлевич спокойно и грустно посмотрел ему прямо в глаза. — Это — каюк.

— Каюк?

— Да.

— Увидим, — тяжело задышал Царев. И снова ткнул кнопку звонка. — Галя, соедините с Башкатовым.

Лясковец вяло махнул рукой.

— Ты что машешь? Башкатов поддерживал наше предложение?

— Поддерживал.

— А кто теперь будет начальником главка?

— Башкатов.

— Ну?..

Вошла секретарша.

— Дмитрий Николаевич, Башкатова нет на месте.

— Как нет?

— Нет.

— Позвоните в приемную министра. Вероятно, он там.

— Я звонила. Нету. Министра тоже нет. Никого нет.

— Что за ерунда!.. — возмутился Царев и сам потянулся к телефону.

Но Лясковец остановил его жестом.

— Не надо, Дмитрий Николаевич. Они все — там.

— Где там?

— На Новодевичьем. Ведь похороны.

— Ах, да…

Царев в досаде заскреб подбородок. Но тут же, найдя решение, сказал Гале:

— Вызовите машину.

— Дмитрий Николаевич… — Лясковец одной рукой остановил в дверях секретаршу, а другой умоляюще, миротворчески осенил уже вскочившего из кресла шефа. — Не надо. Завтра.

— Завтра суббота. Выходной.

— Ну, в понедельник.

Царев, недобро раздувая ноздри, склонился к своему заместителю, заговорил вполголоса:

— А что я сегодня скажу Овсюку? Ты знаешь, как они ухватились за это!.. Что мы ему скажем вечером? Или будем анекдотами пробавляться?

И уже категорически распорядился:

— Машину.

7

Павел Иванович с трудом нашел место для стоянки, еле втиснулся. Одна сторона улицы, где кладбищенские ворота, была сплошь уставлена похоронными автобусами и все теми же «Чайками» и «Волгами». А вдоль другой бровки выстроились друг за дружкой импозантные «Мерседесы», хвостатые «Шевроле», горбатенькие «Фольксвагены», изящные «Таунусы». Но эти приехали не на кладбище, а к расположенному напротив Новодевичьего магазину с вывеской «Berioska». В этой «Бериозке», как знал Царев, располагая свободно конвертируемой валютой, можно было купить все: от русского птичьего молока до японского лысого черта.

Царев перебежал улицу, миновал ворота, торопливо зашагал по заснеженной аллее кладбища.

Справа и слева теснились гранитные и мраморные надгробья. Самые искусные и дорогие были спеленаты на зиму целлофаном.

Издали донеслось:

— «…мы провожаем в последний путь…»

Ему почудилось, что не только эти слова, но именно этот же голос он уже слышал два часа назад.

Однако это оказалось не началом речи, а концом.

Многоголосо и тягуче рявкнули трубы военного оркестра. И теперь это уже был тот самый шопеновский похоронный марш, мелодия которого всегда и пленяла слух, и приводила в смятение душу Дмитрия Николаевича.

Он поневоле замедлил шаг. Может быть, и вправду не следовало приезжать сюда?..

«Трам-там-та-там… та-ам-татам-татам-татам… Трам-там-та-там…»

Он ощутил, как гнетущая тяжесть сразу навалилась на его плечи.

Но в это мгновенье бой барабана вдруг сломался, разрушился, а в слаженный аккорд труб врезался фальшивый и дикий звук.

По эстакаде Окружной дороги, расположенной за кладбищем, несся громыхающий состав. Бесконечный состав нефтяных цистерн. Пронзительно сигналил тепловоз.

Царев встряхнулся, распрямил плечи.

Слева, с площадки, отведенной для прощальных митингов, потянулась процессия.

Он подошел ближе, встал на повороте. Теперь все двигались мимо него, и это было гарантией, что он не упустит Башкатова.

Чередой плыли венки. На красных подушечках несли ордена. Появился гроб — открытый, но поднятый так высоко, что покойника не было видно. Родные. Вот жена Зяблова в черном кружевном платке — ее поддерживают с двух сторон. Следом идет министр, заместители, академик Мазаев, с которым Дмитрий Николаевич стоял нынче в почетном карауле.

Башкатов. Длинный, на голову выше остальных.

Царев шагнул вперед и оказался с ним рядом. Тот посмотрел на Царева, глаза его были по-прежнему красны.

Дмитрий Николаевич почувствовал, как притихшая было злость вновь закипает в нем.

Он полез в карман, вытащил бумагу, которую прихватил с собой, развернул.

— Володя, что это?

Башкатов покосился на бумагу.

— А что?

— Я спрашиваю: что это?

— Как — что?

Они разговаривали почти шепотом, но в тоне Башкатова послышалось раздражение.

Процессия остановилась — впереди произошла какая-то заминка.

Они повернулись лицом друг к другу.

— Ты знал об этом? Визировал?

— Ну, допустим.

— Так как же…

— Товарищи, товарищи, — послышалось сзади.

Оказалось, что процессия снова тронулась и они оторвались от идущих впереди. Догнали.

— И ты согласен?

— Да, — ответил Башкатов.

Царев судорожно глотнул морозный воздух. Он был ошарашен. Он мог ждать чего угодно и от кого угодно — но услышать это от Башкатова? Ведь не далее как три недели назад, когда Царев докладывал ему о результатах применения новой методики на Печоре, тот выслушал все это с нескрываемым удовольствием, восхищенно ерзал в кресле, причмокивал губами…

Царев, понурясь, машинально переставляя ноги, шел в общем потоке людей. Теперь у него был именно тот вид, с которым человеку положено шагать за гробом.

Лясковец был прав. Не следовало ехать сюда. Надо было выждать пару дней, подробней разузнать обстановку, выработать тактику и с холодным сердцем, сжав зубы — в бой… Лясковец был прав. Этот мудрый Лясковец.

Но что же он, Царев, скажет нынче вечером Овсюку? И что Овсюк, вернувшись домой, расскажет людям, с которыми Царев встречался в Ясногорске?

Шествие опять остановилось. Теперь они пришли к месту.

Отсюда, из-за чужих спин и голов, не было видно могилы. Но долговязый Башкатов, что-то разглядев поверх всех, вдруг вполне миролюбиво подтолкнул в бок Царева. И глазами, глазами направил его внимание…

Дмитрий Николаевич увидел чуть в стороне памятник, прочел на мраморе: «Выдающийся русский революционер-демократ, поэт Николай Платонович Огарев. 1813–1877». Да, ведь его прах недавно перевезли сюда из Лондона.

Башкатов украдкой подмигнул Цареву: дескать, неплох сосед у Зяблова!..

Еще в институте Башкатов зарекомендовал себя среди студенческой братии очень интеллигентным, всесторонне развитым человеком. Поговаривали, что он, вроде бы, даже писал стихи.

Нет, это просто невероятно.

— Володя, — сказал Дмитрий Николаевич, — ты отменишь распоряжение Зяблова. Тем более, что есть повод для пересмотра…

— Оно останется в силе.

— Но почему?

— Потому что ты смотришь со своей колокольни, — а колокольня твоя, извини, мала.

— То есть?

— Одно дело Печора, а другое — Сибирь. Там ваши гениальные идеи нужны, как рыбе зонтик. Сейсморазведка вполне справляется обычными методами. И где ни ткни — нефть… Ты сам это прекрасно знаешь. Обойдемся пока без электроники.

— Пока?.. — вскипел Царев. — А потом?

— Вот потом и займемся.

— Но…

— Тише, товарищи, — обернулся стоящий перед ними человек в бобровом воротнике. — Неудобно, все-таки.

С новой силой взрыдали трубы. Должно быть, опускали гроб. Но отсюда этого не было видно. Маячила лишь фигура гробовщика, взобравшегося на горку вырытой земли, — с лопатой и почему-то в танкистском шлеме.

— Сними шапку, — подсказал Башкатов.

Дмитрий Николаевич сдернул шапку. Он только сейчас заметил, что все вокруг давно стоят с обнаженными головами, потирая мерзнущие уши.

— И еще одной детали вы не учли, братцы, — тихо, но язвительно продолжил Башкатов. — Согласно требованиям, электронно-вычислительные машины должны иметь постоянную загрузку на две с половиной смены. Семнадцать часов в сутки. А всю вашу цифирь они прожуют в полчаса… Кто ответит за простои? Ты? Или я?

Он уже говорил «я».

Похоронный марш оборвался. Траурная церемония подходила к концу. Оркестр заиграл гимн.

Башкатов вытянулся во весь рост. Царев застыл в молчании…

Будто бы сам он, Царев, не знал этого! Когда он, Царев, прилетел в опытную партию на Печоре и заявился прямо в зал, где стояла новехонькая ЭВМ, он обнаружил, что машина работает вхолостую: она басовито гудела, светилась цветными глазками, а операторы подле забивали «козла» — они, стервецы, просто грелись у компьютера, как у печки…

И не раз доводилось ему же, Цареву, читать объявления в столичной «Вечерке»: дескать, продается организациям машинное время электронно-вычислительной станции… продается время… Бред.

Значит, прав был по-своему Зяблов, избавившийся теперь навсегда от земных хлопот? И, значит, прав Башкатов, который заранее вот решил поберечь себя от хлопот излишних?

Или же все-таки прав он, Дмитрий Николаевич Царев, правы они — Овсюк и те очкастые, коротко стриженные ребята из Ясногорска, которым он выложил на стол, может быть, завтрашнее, но уже сделанное дело, и они тотчас жадно въелись в него, как в хлеб насущный — даждь нам днесь!..

И не в том ли главная суть, что кому-то неохота видеть дальше собственного носа, а кому-то (вот сейчас и позарез!) нужно, непременно нужно видеть все и своими глазами дальше собственного срока…

Прямо перед глазами Дмитрия Николаевича была стена, сложенная из красного кирпича с оштукатуренной верхней кромкой.

Он лишь сейчас заметил, что от свежих могил, заваленных венками, подле которых они стояли, до этой новой стены — такой бесконечно далекой еще год назад, когда он тут кого-то хоронил — сейчас осталось метров сто.

И ему показалось вдруг, что именно там, за этой стеной — бессмертие.