Дочкина свадьба

Дед Мороз

— Еще один вопрос, товарищи, — сказал председатель месткома Пономарев. — Последний вопрос, насчет Деда Мороза.

Члены месткома, сморенные повесткой дня, обменялись улыбками. Вот, мол, каков диапазон их деяний: и тебе соревнование, и коллективный договор, и тринадцатая зарплата, и вот — насчет Деда Мороза.

— Да, насчет Деда Мороза, — продолжил Пономарев. — Понимаете, товарищи, надо бы в этом году изменить порядок раздачи детских подарков. Ну, что им, детям, за радость, если папаша либо мамаша принесут с работы кулек? Вон, в магазине, кульков этих — навалом… А в некоторых организациях уже давно подарки развозит по домам Дед Мороз. И в «Труде» об этом писали. Неужели нам не под силу!.. Есть предложение: выделить Деда Мороза из своего коллектива. Какие имеются кандидатуры?

— Председателя месткома! — крикнул кто-то ради озорства.

— Иванова.

— Петрова.

— Сидорова…

— Разрешите? — На краю стола поднял руку Вадим Петрович Юрасов. — Я… это может выглядеть самозванством… но если местком не возражает, прошу назначить Дедом Морозом меня.

Воцарилось молчание.

Потому что среди создавшегося шутейного настроения голос Юрасова прозвучал неожиданно серьезно и даже взволнованно. Кроме того, никто не мог себе представить, что именно член месткома Вадим Петрович Юрасов согласится на такую роль. Юрасов работал в тресте старшим инженером. Недавно он защитил в Москве кандидатскую диссертацию — и, говорят, блестяще. Ему предложили должность в министерстве, от которой он отказался. И тогда все прониклись уверенностью, что, стало быть, ему уготован высокий пост здесь, в Соснах…

И вдруг — Дед Мороз.

— Нет, если… — Брови Вадима Петровича шевельнулись, нос заострился, скулы напряглись. — Если мне не доверяют, то…

Он был обидчив, даже вспыльчив. По молодости лет — ведь ему еще не минуло и тридцати, и лишь темнорусая кудрявая борода придавала Юрасову некоторую солидность.

— Да что вы, что вы! — Очнувшись, замахал руками председатель месткома. — Какой может быть разговор? Наоборот… Товарищи, кто за кандидатуру Вадима Петровича? Единогласно.

Его нарядили в длиннополую красную шубу с белой опушкой, нахлобучили шапку — белую с красным верхом. Потом налепили пушистые усы, закрасили помадой кончик носа. Дали мешок и посох.

Было девять часов.

На улице ждала «Волга». Владелец машины Иван Иванович Пападаки распахнул дверцу, подсобил Деду Морозу устроиться со всем скарбом, и они покатили.

В Соснах не было такси: город еще не дорос до подобной роскоши. А трестовские шоферы наотрез отказались разъезжать в новогоднюю ночь, даже грозились уходом — что тут поделаешь?.. Уж неведомо как сговорились на сей счет председатель месткома с завхозом Пападаки, неизвестно, на чем они поладили, но, должно быть, условия были хорошими: Иван Иванович благодушно улыбался, склонясь к лобовому стеклу…

Свет фар, населенный стремительной круговертью снежинок, казалось, ввинчивался в темноту.

— Сначала поедем далеко, — предложил водитель, — а потом близко. Так лучше. Метет.

— Да. Так лучше, — согласился пассажир.

Минуту спустя, они промчались мимо пятиэтажного дома, типового, как и все остальные дома в городе Сосны, — и в этом доме было темным, зияющим лишь одно-единственное окно: той комнаты, в которой проживал Вадим Петрович Юрасов.

У Вадима Петровича были свои причины коротать эту ночь в дороге, в бездомности, хотя и пошел он на это, в отличие от Ивана Ивановича Пападаки, вполне бескорыстно.

Именно к этой поре обстоятельства личной жизни Юрасова крайне осложнились. Они осложнились до такой степени, что и трудно рассказать. Впрочем, он никому и не рассказывал. Он сам переживал все это в глубине души. Мужественно и стойко.

Дело в том, что у Вадима Петровича была жена — Катя. Его однокурсница по институту. Пять лет назад они вместе приехали в Сосны и все эти пять лет вместе работали в геологическом тресте. И вместе отправились в Москву, когда была назначена защита диссертации Юрасова. А возвратился в Сосны он один.

Да, все это было именно так: Вадим Петрович защитил диссертацию, ему предложили должность в министерстве, он, естественно, отверг это предложение, решил вернуться в Сосны, в тайгу, поближе к буровым — и тогда Катя сказала ему, что она не поедет в Сосны. Прощай, сказала она, я остаюсь в Москве, я остаюсь у мамы. Что ж, сказал он, все это очень грустно, но каждый человек вправе сам распоряжаться своей судьбой.

Он ведь не знал, что его жена Катя давно уже знала, что он любит не ее, а трестовскую лаборантку Азу Марееву, жену инженера Мареева, горького пьяницы, которого Аза выгнала из дому незадолго до того, как Юрасов отправился в Москву защищать свою диссертацию.

И вот, в канун Нового года, Аза прямо заявила Вадиму Петровичу, что хватит — что хватит прятаться, хватит темнить и что этот Новый год они должны встретить вместе, на людях, в кругу добрых знакомых. И что, вообще, пора.

Но Вадим Петрович резонно напомнил ей, что он еще не успел оформить развод с Катей, что для этого нужно снова ехать в Москву, а тут работы по горло. И что в равной мере она, Аза, еще является законной женой Мареева, и до тех пор, покуда эти формальности не будут улажены, лучше не давать повода сплетням, лучше, чтобы никто ничего не знал.

Он ведь не знал, что в Соснах давным-давно все знали об этом.

Тогда Аза накричала на него и сказала, что она пойдет встречать Новый год к добрым знакомым без него. Он же на это ответил ей, что вообще никуда не пойдет и будет встречать Новый год на улице. Они поссорились.

Так он стал Дедом Морозом.

— Пушкина, — сказал Иван Иванович Пападаки, тормозя у обочины. — Здесь?

— Здесь, — подтвердил Дед Мороз, сверясь по бумажке с адресами.

— Здравствуйте, дорогие дети! — сказал он, войдя в квартиру. — Здравствуйте, я — Дед Мороз. А вас как зовут?.. Очень приятно. Поздравляю вас с наступающим Новым годом. Примите мои скромные подарки.

— А вы… настоящий Дед Мороз? Или вы просто переодетый?

— Я настоящий Дед Мороз, — заверил Вадим Петрович. И наклонился: — Можете подергать меня за бороду — если бы я был ненастоящий, она бы тоже была ненастоящая.

Дети подергали его за бороду, убедились, что борода не приклеенная. И сробело притихли. Они поверили.

Умиленные родители наблюдали издали всю эту сцену.

— До свиданья, — сказал Дед Мороз. — Желаю вам здоровья и успехов в учебе.

— Ну, как? — поинтересовался Иван Иванович Пападаки, когда они двинулись дальше. — Разыграли?

— Разыграл, — чуть поморщась, ответил Вадим Петрович. — Это не трудно. У детей очень развито воображение. Они охотно включаются в игру.

— Теперь на Гоголя?

— Да, на Гоголя.

Позади, в метели, сузились и растаяли огни. Тьма делалась плотней, а снеговые колеи глубже, и «Волгу» ощутимо мотало в этих колеях, когда пробуксовывал то один, то другой скат машины. Но Иван Иванович был опытным водителем и легким поворотом руля выправлял положение.

Справа показалась бетонная глыба электростанции, окутанная паром. Глыба светилась и дышала.

— Работают, — с удовлетворением сказал Пападаки. — Праздник не праздник, а свет подавай…

— Разумеется, — кивнул Вадим Петрович. — Непрерывный цикл. Тут с праздниками не считаются. А, например, доменное производство? Задули — и десять лет не отойди. Нефтепереработка тоже…

— А на железной дороге? — подхватил Иван Иванович. — Едут. Новый год, а они едут. Ну, пассажиры — тем еще выпить можно, закусить, ресторан даже. А вот машинисты, поездная бригада? Тут — работай.

— Милиция. Скорая помощь. Дикторы.

Иван Иванович включил радио. Приемник заурчал, собираясь с духом, и вдруг выплеснул на полной громкости вибрирующие, раскатистые, похожие на звон гуслей звуки: «Тррр-ам… тррр-ам…» Темп многообещающе убыстрялся.

Вадим Петрович поймал себя на том, что пытается прищелкивать пальцами, а у него не получается — руки были в рукавицах, большой палец отдельно от остальных. Покосился на водителя: а ему как музыка? Ведь это — Микис Теодоракис. Его знаменитый зажигательный танец «Сиртаки». Сейчас пойдет быстрее, еще быстрее. Отчаянный танец, отчаянный Микис!.. Ну, а как ему, соседу, человеку по фамилии Пападаки? Ведь у него были деды, были прадеды. Кровь, она…

— За праздники всем доплачивают, — сказал Иван Иванович.

Юрасов пожал плечами.

Надвигалась улица Гоголя: такими же точно огнями, как и те, что остались позади. Уже обозначились в снежной карусели плоские крыши пятиэтажных домов, таких же, как были и там. Город строился одновременно в разных местах — близ промыслов, — и улица Гоголя была как бы продолжением улицы Пушкина — прерванной и возобновившейся через несколько километров. Когда-нибудь они дотянутся друг до дружки, сойдутся — вот как тогда быть с названием?

В окнах — сквозь кисею гардин, сквозь пеструю ткань занавесок — было различимо сверканье елочных игрушек. Были видны подвижные людские силуэты: там встречали гостей, лобызались, рассаживались, а кое-где уже поднимались с тостами, провожая старый год…

Вообще, в Соснах был такой обычай — сесть за стол пораньше и как следует проводить старый год.

Вадим Петрович Юрасов убедился в святости этого обычая, позвонив у двери. Ему открыли. Но не успел он в прихожей начать торжественное свое «Здравствуйте, дорогие дети!», как из комнаты, где царил оживленный гомон, выскочил Рябков, старший плановик треста. Вгляделся, узнал, взмахнул руками:

— Вадим Петрович! Лапушка!..

— Прошу прощения, — сухо сказал Юрасов. — Вы ошиблись. Я никакой не Вадим Петрович. Я — Дед Мороз.

Он долго копался в мешке, пряча свое рассерженное лицо, пряча свое справедливое негодование.

— Примите мои скромные подарки, — обратился он к детям, когда вернулась улыбка.

— Спасибо, — сказали дети.

Рябков же, осознавший свою оплошность и потому враз протрезвевший, вышел следом за ним на лестницу.

— Ах, я дурак, ах, скотина… — раскаянно извинялся он.

— Да. Это непедагогично, — согласился Вадим Петрович. — Кроме того, вы знали, что я выполняю общественное поручение.

Он уже был внизу, когда Рябков, свесившийся над бездной, сделал последнюю попытку загладить свою вину:

— Вадим Петрович, лапушка, вернитесь! Ну, хоть по рюмочке…

Юрасов пнул валенком парадную дверь.

А когда они проезжали мимо другого пятиэтажного дома, который не значился в списке, он приник, Дед Мороз, к прихваченному инеем боковому стеклу и проводил хмурым взглядом одно-единственное темное окно среди светлых окон.

Да.

— Я — Дед Мороз. А вас как зовут?

И тут детей было двое, два мальчика — один лет двенадцати, другой лет семи. А родителей дома не было, они, вероятно, ушли в гости. В комнате сиял включенный телевизор.

— Спасибо, — сказали мальчики, приняв подарки. Они приняли эти подарки как должное, и само появление Деда Мороза они тоже приняли как должное.

И, кажется, им очень не хотелось отрываться от телевизора: там давали, как обычно под Новый год, «Карнавальную ночь».

— Садитесь, — пригласил старший мальчик. — Посмотрите.

— Сейчас он будет кричать «Люди!», — заранее млел от восхищения младший. — Филиппов.

— Мне, откровенно говоря, некогда… — замялся Вадим Петрович.

Но он вспомнил, что это и впрямь очень смешно. Кроме того, квартира была на пятом этаже, и он задохнулся, взбираясь сюда с тяжелым мешком. Поэтому он присел на диван рядом с мальчиками.

Филиппов, изображавший подвыпившего лектора, появился среди бутафорских елок — кадыкастый, в чеховском пенсне — и, подумав, что заблудился в лесу, ужаснувшись своему одиночеству, заорал: — Лю-у-уди!..

Дети захохотали. Вадим Петрович тоже рассмеялся.

Теперь Филиппов, держа портфель в откинутой руке, танцевал лезгинку. А потом пела Людмила Гурченко.

Мальчики, не отрываясь, смотрели па экран.

Вадим Петрович вдруг подумал, что это, в общем, несколько странно: то, что их, детей, в гораздо меньшей степени занимает сидящий рядом с ними Дед Мороз, у которого всамделишная борода и который принес им сладкие гостинцы, чем телевизор, и этот старый фильм, и эта курносенькая изящная актриса, похожая на Азу Марееву.

— До свиданья, — сказал, вставая, Юрасов.

Старший проводил его к двери, вежливо пригласил:

— Заходите.

В соседнем подъезде случилась заминка.

Он позвонил. В квартире долго никто не отвечал. Потом зашлепали босые ноги, и чуть хрипловатый, спросонья, детский голос осведомился:

— Кто там?

— Дед Мороз, — сказал Вадим Петрович.

За дверью воцарилась тишина. И Юрасов позвонил снова.

— Кто там?

— Это я, Дед Мороз. Открой, пожалуйста, я принес тебе подарок.

— Да?.. Но, понимаете, я один дома. Мама и папа ушли.

— Тебя заперли?

— У меня есть ключ. Но они не велели открывать. Сказали, никому пе открывай…

— Ну, а если Дед Мороз?

— Не знаю… Понимаете, у нас в доме обокрали квартиру. И теперь все боятся.

— Ясно, — сочувственно сказал Вадим Петрович. — Но я Дед Мороз, настоящий Дед Мороз. Я должен вручить тебе новогодний подарок.

За дверью опять наступило тихое, мучительное, может быть, даже слезное раздумье.

— Послушайте, — раздался потом робкий голос. — Дяденька Дед Мороз, знаете что? Вы, пожалуйста, положите мой подарок возле двери. А когда вы уйдете, я открою и возьму… Ладно?

— Ладно, — вздохнул Вадим Петрович и положил кулек у двери.

Спускаясь, он старался погромче топать, однако на нем были очень мягкие валенки.

— Надо было выезжать раньше, — сказал оп в машине Ивану Ивановичу. — Часов в семь или восемь. А сейчас дети уже легли спать. Все это недостаточно продумано.

На циферблате часов, вделанных в приборный щит автомобиля, стрелки показывали половину двенадцатого.

Походка людей — тех, что еще оставались на городских улицах, — сделалась торопливей и суетней. Они уже не шли, а почти бежали: со свертками, без свертков, а какой-то чудак пересекал дорогу с пышной елкой на плече — вот уж действительно припоздал…

Вадим Петрович вспомнил, что однажды он все это уже наблюдал — вот так, со стороны.

Но не в Соснах, а в Москве. И очень давно. Когда ему было шестнадцать лет.

Он учился тогда в девятом классе, и одна девочка пригласила его и еще нескольких одноклассников на встречу Нового года. «Предков дома не будет», — как выражались в ту далекую пору. И собственные Вадика предки отправились в гости, к сослуживцам. Он повязал отцовский галстук, запер квартиру и поехал в центр, к Ильинским воротам. Он явился по указанному адресу самым первым из приглашенных мальчиков. А девочки уже были все в сборе — знакомые по школе и вовсе незнакомые (одна была в очках), очень нарядные, очень хлопотливые — они накрывали стол: гремели посудой, располагали винегрет и кильки, ветчину и фаршированный перец. А тут озорновато затренькал дверной звонок, и в квартиру ввалились скопом ребята, тоже знакомые и незнакомые. Еще не поскидав шапок, они стали распахивать пальто, оттопыривать брючные карманы и доставать оттуда бутылки: кто портвейн, кто шампанское, а кто и водку. Такой был, видно, уговор: мальчики принесут вино, а девочки приготовят закуску. Но почему об этом не сказали ему, Вадику Юрасову? Или все разумелось само собой, без уговора?.. Вадик молча стал надевать пальто. «Куда ты?» — изумилась девочка-хозяйка. — «Ты что?..» — насторожились ребята. — «Я сейчас», — сказал Вадик, отпирая трудный замок.

Он зашагал по Китайскому проезду к Дзержинской. Он не торопился, потому что в кармане у него была всего-навсего трешка, и с той старой трешкой нечего было соваться в магазин. Да и магазины, поди, уже закрылись. Часы на Лубянке показывали без четверти двенадцать. Теперь он уже не мог поспеть ни домой, ни обратно, в эту компанию — но туда он ни за что бы и не вернулся. У него с детства было сильно развито чувство собственного достоинства.

Мимо — ему навстречу или обгоняя его — бежали озабоченные, ошалелые, опаздывающие люди. Они скользили, подворачивали каблуки, падали, вставали, хохотали, ахали. Автомашины сердито и норовисто вскидывали зады, тормозя перед красным светофором. Два зева станции метро, похожие на раструбы мясорубки, поглощали, а рядом выталкивали людскую массу.

Как вдруг все прекратилось. И сама площадь, и прилегающие улицы опустели.

На часах было без пяти двенадцать.

Вадик Юрасов стоял на тротуаре, сунув руки в карманы, вздернув подбородок и чуть выпятив губу — он следил за стрелками.

Потом, дождавшись, усмехнулся и поехал домой.

Тогда он еще не знал, что одну из незнакомых девочек, бывших там, — которая была в очках, Катю, — он позже встретит в институте и женится на ней. Как, естественно, он тогда не мог еще знать, что потом они разойдутся.

Машина съехала к обочине.

— Что? — спросил Вадим Петрович и посмотрел в окно. — Это уже Строительная?

— Нет.

— Так почему же…

Иван Иванович Пападаки постучал ногтем по освещенному циферблату часов. Стрелки были сомкнуты вверху.

— С Новым годом, Вадим Петрович.

— А-а. Ну да, конечно. С Новым годом. Желаю вам и вашей семье здоровья и счастья. Может быть, мы все-таки поедем? У нас осталось совсем немного адресов.

«Волга» рванулась.

— Видите ли, — сказал Юрасов, — Новый год — это очень условное и растяжимое понятие. Именно растяжимое, если учесть систему поясного времени. Вот здесь, у нас, в Соснах, сейчас уже Новый год. А в Москве его будут встречать через два часа. А в Хабаровске уже давно встретили. А…

— По Москве опять везде встречают, — заметил водитель.

— …что и является лишним доказательством условности самого понятия, — улыбнулся Вадим Петрович. — Не так ли?

— Верно, — обрадовался Иван Иванович. — Какая разница? Вот я приеду домой, поставлю ее в гараж, отосплюсь, а уж потом… Какая разница? Все равно — три выходных подряд.

— Кстати, в допетровской России, — сказал Юрасов, — Новый год встречали осенью, первого сентября. И сейчас в некоторых странах…

Иван Иванович лихо крутил баранку. И вскоре, сделав свое дело на Строительной, они поехали на Юбилейную.

Теперь в домах, куда являлся Дед Мороз, все дети спали. Он отдавал подарки родителям, заручившись словом, что завтра они будут вручены тем, кому предназначены. И что будет рассказано, как приходил Дед Мороз.

Повсюду веселье было в самом разгаре. На звонок выбегали не только хозяева, но и гости. И когда обнаруживалось, что там — Дед Мороз, начиналось всеобщее ликование. Взрослые вели себя совершенно как дети. Они затевали хороводы, пели «В лесу родилась елочка». Щупали одежду, усы, бороду. Некоторые дамы лезли целоваться. Мужчины волокли его к столу, а когда он решительно отказывался, приносили в коридор бутылки и фужеры.

— Товарищи, — урезонивал их Дед Мороз, — я же нахожусь при исполнении… Я не могу. Поздравляю вас с Новым годом. Желаю здоровья и счастья.

И, как его ни удерживали, он уходил.

— Знаете, в этом обычае есть что-то языческое, — говорил он в машине Ивану Ивановичу. — Украшение деревьев, пляски, переодевания… Да, безусловно.

Уже во втором часу ночи, когда мешок отощал, — там оставалось лишь на самом дне — Вадим Петрович Юрасов столкнулся с непредвиденным.

В квартире Яблоновских, где собралось многолюдное общество и где тоже все высыпали в коридор посмотреть на Деда Мороза, он вдруг увидел инженера Мареева, мужа Азы. Тот был, конечно, вдребезги пьян.

Они оказались лицом к лицу. Все притихли.

— А, Дед Мороз? Красный нос?.. — угрожающе осклабился Мареев. — Ну, а… Снегурка где же? Почему без Снегурки? Не положено…

И, согнув голову, кинулся на пришельца.

Его перехватили цепкие мужские руки, множество рук — вовремя, поскольку Дед Мороз уже занес свой посох.

Мареева увели.

Хозяин дома, технолог Яблоновский, сложил умоляюще руки:

— Вы уж извините, Вадим Петрович! Ведь знаете — с ним бывает. Какая досада. Извините… Вадим Петрович, а может быть, вы — ну, хоть на пять минут! Иначе Маша, жена, завтра будет плакать целый день. Я прошу вас.

— Да. Хорошо, — сказал Дед Мороз. — Но я ненадолго.

Вадим Петрович никак не мог допустить, чтобы его заподозрили в трусости. Чтобы об этом пошли разговоры. И он не желал оставлять поле боя сопернику.

Его посадили за стол на почетное место.

— Дорогие друзья, — сказал Яблоновский, — я предлагаю тост за нашего гостя — Вадима Петровича Юрасова! Мы все глубоко уважаем его за…

— Нет-нет, — перебил хозяина гость. — Ни в коем случае. Я — Дед Мороз.

— Тогда — за Деда Мороза!

— Штрафную ему, штрафную…

Налили штрафную, и Вадим Петрович единым духом осушил посудину. Он был настоящим мужчиной.

— А Снегурка где?.. — ехидно спросил Мареев.

На него зашикали.

Маша Яблоновская, хозяйка дома, подошла к Вадиму Петровичу, коснулась его шубы:

— Может быть, вы снимете это? И шапку… У нас такая жара.

— Нет, ни в коем случае, — сказал Дед Мороз. И объяснил ей на ухо: — Это просто невозможно. Понимаете, тут все… на живую нитку.

Он остался сидеть за столом в своей красной шубе, в белой шапке, в наклеенных усах. Ему было жарко, но он знал, что вытерпит.

Потом разлили шампанское, включили радио и все встали — все, кроме Мареева, который заснул, уронив голову на скатерть.

Сыграли куранты. И в Соснах встретили Новый год по Москве.

— Дорогие друзья! — воскликнул Яблоновский. — Только что…

Но тут зазвенел дверной звонок, Маша побежала в прихожую, а вернулась с Иваном Ивановичем Пападаки. Водитель ждал-ждал, а потом, учуяв неладное, поднялся на четвертый этаж — выяснить, в чем же дело. На лице его отразилось крайнее удивление, когда он увидел своего пассажира за праздничным столом: Дед Мороз кушал соленый огурец.

— Здравствуйте. С Новый годом, — сказал он чуть оторопело. — Вадим Петрович, а…

— Езжайте домой, — махнул рукой Дед Мороз. — Отдыхайте. Уже слишком поздно. Мешок здесь, со мной.

Иван Иванович Пападаки удалился.

— Друзья! — продолжил с воодушевлением Яблоновский. — Только что наступил семидесятый год. Се-ми-деся-тый. Отныне мы — люди семидесятых годов…

— Прошу прощения, — перебил Дед Мороз, утерев рот салфеткой. — Это очень распространенное заблуждение. Семидесятый год отнюдь не открывает семидесятые, а замыкает шестидесятые годы. Это — последний год шестого десятка.

— Но почему? — удивился и, кажется, даже обиделся Яблоновский. — Ведь семьдесят — это семьдесят?

— Вот именно. Такую же ошибку допустили, посчитав девятисотый год началом двадцатого века. А, между тем, он всегда лишь замыкал девятнадцатый. Поспешили радоваться… Давайте считать на пальцах… — Дед Мороз усмехнулся и растопырил пальцы: — Если иметь в виду условный отсчет лет от рождества Христова, то первый год будет первым в десятке, а десятый — замыкающим…

— Снегурка где? — спросил Мареев, оторвав от скатерти голову.

Солнечным январским утром город спал беспробудным сном. На улицах были только дети. Они вышли пораньше, обрадовавшись яркой погоде, и катались на санках, на лыжах, на коньках. Некоторые из них баловались, валялись в снегу, грызли сосульки — но их никто не унимал. Потому что на улицах города в этот час невозможно было встретить взрослого человека. Даже казалось, что в городе вообще нет взрослых людей, что тут живут одни лишь дети. Такой удивительный город.

Но именно в этот утренний час, рассказывали потом, на катке близ Юбилейной улицы появился Дед Мороз в красной шубе и белой шапке, с бородой и усами. Он встал под огромной елью, что была посредине катка, встряхнул свой мешок и начал раздавать гостинцы детям — всем, любому, кто подойдет. Кому достался мандарин, кому конфета, а кому и пряник.