Дочь Галилея

Винченцо, которому к тому времени уже исполнилось семнадцать лет, превратился в угрюмого, неблагодарного юношу - полную противоположность своей старшей сестре. Посещая колледж в Пизе, он безрассудно тратил деньги и злоупотреблял добротой друга Галилея - Бенедетто Кастелли, на чье попечение был оставлен. Однако ни одно из писем Кастелли не дает разъяснений, в чем же состояла та особая провинность, вызвавшая отеческий гнев Галилея, о котором упоминает Мария Челесте.

Раздраженный постоянными просьбами сына о финансовой помощи, Галилей писал Кастелли: «Впредь он должен исходить из того, что будет получать по 3 скуди в месяц на карманные расходы. На эти деньги он может купить гипс, перо, чернила, бумагу или что-то иное, в чем у него будет нужда; и он еще должен считать себя счастливцем, имея так много скуди в возрасте, в котором сам я довольствовался жалкими крохами»1.

К концу ноября, после появления из печати «Оценщика», вызвавшего немалый интерес в Риме, сестра Мария Челесте попросила отца оказать ей «одно из наиболее желанных благодеяний», прислав в обитель экземпляр книги. Это было как раз накануне его предполагаемого отъезда.

Достославнейший господин отец! Между безграничной любовью, которую я питаю к Вам, и страхом перед внезапно наступившими холодами, кои обычно причиняют Вам столько бед, усиливая боль и хворобу, Вас мучающие, я нахожу невозможным пребывать без новостей от Вас; вот почему умоляю: дайте мне знать, достославнейший господин отец, как Вы себя чувствуете и когда собираетесь отправляться в путешествие. Я стараюсь ускорить работу над бельем, оно почти закончено. Однако на пришивание бахромы, образец которой я Вам посылаю, как я сейчас вижу, материала не хватит - во всяком случае, на последние две вещи для этого нужны еще четыре локтя. Прошу Вас, сделайте все, что сможете, чтобы побыстрее прислать мне сию отделку, и тогда я смогу доставить Вам все до Вашего отъезда - поскольку сия работа связана именно с дорожными потребностями, я так тороплюсь закончить ее.

Так как у меня нет комнаты, где я могла бы спать ночью, сестра Саманта, по доброте душевной, позволяет мне оставаться у нее, лишая сей милости собственную сестру; однако в комнате сейчас чудовищно холодно, а я сама полна стольких переживаний, что просто не вижу, как вынесу пребывание там, достославнейший господин отец, если Вы не окажете мне помощь, предоставив один из своих прикроватных балдахинов - белый, который теперь не понадобится Вам в связи с отъездом. Я отчаянно нуждаюсь в том, чтобы знать: сможете ли Вы оказать мне эту услугу. И еще одно, о чем я вынуждена просить Вас - пришлите мне Вашу книгу, ту, коя только что опубликована, я хотела бы прочитать ее, жажду увидеть, о чем она.

У меня также есть несколько пирогов, испеченных мною несколько дней назад; надеюсь вручить их Вам, когда Вы зайдете попрощаться с нами. Полагаю, что это случится не столь скоро, как я боялась, и хотелось бы передать Вам пироги прежде, чем они зачерствеют. Сестра Арканжела по-прежнему проходит очищение, она еще очень слаба после двух прижиганий на бедрах. Я тоже чувствую себя не слишком хорошо, но настолько привыкла к нездоровью, что практически совсем не думаю о нем, видя, какую радость доставляет Господу испытывать меня той или иной малой болью. Я благодарю Его и молюсь, чтобы Он даровал Вам, достославнейший господин отец, самое доброе здравие - духовное и телесное. И в завершение примите самые наилучшие пожелания с любовью от меня и от сестры Арканжелы.

Писано в Сан-Маттео, ноября, 21-го дня, в год 1623-й от Тождества Христова.

Горячо любящая дочь, Сестра Мария Челесте

Если у Вас, господин отец, остались воротнички, которые надо отбелить, можете выслать их нам.

XI «То, в чем мы более всего нуждаемся»

В великой тишине, опускавшейся на обитель Сан-Маттео по окончании вечерней службы, тридцать сестер одетыми ложились на свои суровые ложа. Если Смерть явится за одной из них в ночи, инокиня предстанет перед ней в полном облачении, готовая к вечной жизни. Ну а когда прозвонит колокол, призывающий монахинь к заутрене, разгоняя полуночную тьму, все они мгновенно поднимутся с соломенных матрасов и без промедления босиком проследуют в церковь, чтобы светом свечей приветствовать своего небесного жениха - Иисуса.

«Venite adoremus»[41], - пели они, занимая места перед алтарем, у решетчатой преграды, чтобы начать заутреню - первую службу в круге богослужений нового дня. Монахини касались лбами каменного пола, осеняли крестом губы, а затем вставали и склонялись в молитве за всех, кто нуждался в помощи и спасении.

Среди предрассветных теней, постепенно светлевших по мере того, как заутреня сменялась хвалебными гимнами, сестры возвращались в кельи, чтобы предаться короткому сну. Но вероятно, именно в эти часы, еще до восхода солнца, 10 декабря 1623 г. сестра Мария Челесте нашла время, чтобы написать тайное послание отцу - там говорилось о деле, имевшем исключительную важность для обители.

Галилей, все еще собиравшийся в Рим, предложил обратиться к папе от имени монахинь Сан-Маттео. Он хотел, чтобы сестра Мария Челесте, прекрасно знавшая положение дел в обители, рассказала ему об их наиболее насущных нуждах. Несколько дней подряд она обсуждала этот вопрос с настоятельницей и самыми доверенными сестрами и наконец, полагаясь на собственные наблюдения, приняла решение сделать то, что сослужило бы добрую службу монастырю.

Мария Челесте была против того, чтобы даже упоминать о пожертвованиях. Конечно, обитель была нищей, и сестры часто голодали, но бедные клариссы сознательно выбрали жизнь, полную самоотречения и крайней воздержанности. Их мать-основательница, Клара, сама избрала привилегию Бедности как самое точное подражание Христу. После смерти в 1226 г. покровителя, Франциска Ассизского, Клара успешно отстаивала право не владеть никакой собственностью, несмотря на возражения представителей церковных властей, которые опасались, что она уморит себя голодом. Уступая ее воле, папа Григорий IX разрешил бедным сестрам из монастыря Сан-Дамиано придерживаться избранного пути - как вся обитель, так и каждая монахиня должны были жить в нищете.

Святая Клара перед лицом сарацин. Британская библиотека

«Сестры не будут ничем владеть сами - ни домом, ни местом, ни чем-либо иным; как странницы и пилигримы этом мире, они будут служить Господу в бедности и нижении, обращаясь лишь за подаянием» (Устав ордена, св. Клары, параграф 8).

Однако папа Григорий, оценив совокупное имущество кларисс в Италии и Франции, принудил обители принять во владение ряд строений, которые не могли быть проданы или сданы внаем и приносили бы доход, К XVII веку такая практика широко вошла в обычай, и безусловно, новый папа Урбан, если бы к нему обратился человек, которого он уважал, как, например, Галилея, согласился бы предоставить монастырю Сан-Маттео процветающие земельные владения, приносившие постоянный доход, которого хватало бы на приобретение еды и достаточного количества одеял.

Но сестра Мария Челесте пришла к заключению, что обители Сан-Маттео угрожала беда гораздо более опасная, чем материальная бедность. Поэтому она отважилась описать ситуацию, как сама ее понимала, отцу и подсказать ему, как именно папа смог бы сокрушить эту опасность. В ее послании говорится о недостойном поведении мужчин, посещающих монастырь в качестве наблюдателей и духовных наставников по примеру самого Франциска.

«Наш посетитель всегда должен принадлежать к ордену миноритов, согласно воле и указаниям кардинала нашего. И пусть это будет человек, хорошо известный своей чистотой и праведным образом жизни. Его обязанность - исправлять наши ошибки и нарушения, совершаемые в мыслях или наяву» (Устав ордена св. Клары, параграф 12).

Если обители нужен был наставник, то еще больше здесь требовались священники. А поскольку Церковь не позволяла женщинам отправлять обряды и священные таинства, в монастыре нуждались в одном, а еще лучше - в двух священниках, которые могли бы исповедовать и отпускать грехи, причащать тяжелобольных и умирающих, служить мессы.

Священник, посещавший тогда Сан-Маттео, представлял собой типичный пример необразованного, не слишком морального, недостойного клирика, каких было немало среди духовных лиц любого ранга в Италии XVII века. Они порочили Церковь, превращая религиозную жизнь в насмешку. И хотя Тридентский собор в заключительном эдикте 1563 г. сделал попытку избавиться от подобных служителей, введя направленное на воспитание благочестивых молодых людей и подготовку их к церковному служению обязательное обучение в семинариях - в каждом диоцезе должна была существовать таковая, - но система образования пока еще не сформировалась, и некомпетентные священники прочно держались на своих местах благодаря личным знакомствам и связям. Сестра Мария Челесте полагала, что замена посещавшего Сан-Маттео священника, не имевшего опыта монастырской жизни, братом-миноритом могла бы благотворно сказаться на обстановке в обители.

Тридентский собор также ввел новое правило, заменив пожизненное назначение на пост матери-настоятельницы регулярным избранием новой аббатисы путем голосования, проходящего раз в три года. В Сан-Маттео как раз и предстояло избрать в ближайшее время преемницу сестры Лауры Гаэтани, которую монахини звали Мадонной и которая в последний раз отслужила заутреню в тот день, когда сестра Мария Челесте писала послание отцу.

Вновь зазвонили колокола, это означало, что пришло время для утрени. Проснувшиеся и умывшиеся, сестры вновь собрались в церкви и предались молитвам за грешных и страждущих. С предыдущего вечера они не обменялись ни единым словом, следуя уставу, предписывавшему хранить молчание вплоть до Третьего часа. Теперь они распевали гимны под аккомпанемент старого, полусломанного органа, на котором играла сестра Мария Челесте, а затем им предстояло съесть по куску хлеба на завтрак и приниматься за работу.

Иногда в течение трех часов с момента наступления Третьего часа и до дневной службы, приходившейся на любимые святой Кларой Шестой и Девятый часы, сестре Марии Челесте удавалось найти время, чтобы плотно исписать еще пару листов, а затем сложить их вчетверо и еще вдвое - так что получался маленький квадратик, - запечатать его и передать пакет слуге, доставлявшему почту в Беллосгвардо.

Достославнейший и возлюбленный господин отец! Я надеялась, что смогу лично поговорить с Вами обо всем, про что Вы упоминали несколько дней назад в своем заботливом письме. Однако вижу, что нехватка времени может помешать нам встретиться до Вашего отъезда, а потому я решилась поделиться с Вами своими мыслями в письменной форме. Кроме того, я хочу, чтобы Вы знали, сколько счастья доставило мне Ваше доброе предложение помочь нашей обители. Я поговорив об этом с Мадонной и другими старшими сестрами, и все они выражают благодарность Ваше предложение. Но поскольку они не были вполне уверены и не смогли прийти к согласим между собой, Мадонна написала губернатору, а он ответил, что, раз монастырь так обеднел, вероятно, самое важное для нас сейчас - обеспечить пожертвования. Однако я подробно обсуждала сей вопрос с одной весьма замечательной монахиней, которая, на мой взгляд, превосходит всех других мудростью и благочестием; она, движимая не страстью и не собственными интересами, но искренним рвением, посоветовала мне, вернее, она просто умоляла меня просить Вас кое о чем, способном, без сомнения, принести значительную пользу нам и в то же время не обременительном для Вас, достославнейший господин отец, а именно - обратиться к Его Святейшеству с тем, чтобы нам назначили исповедника из числа братьев, которым можно доверять, так чтобы через три года его можно было сменить, как это принято в монастырях, выбрав другого, не менее надежного. Это должен быть исповедник, который не станет вмешиваться в обычное течение дел нашего ордена, но просто позволит нам причащаться священных таинств: это и есть то, в чем мы более всего нуждаемся, нуждаемся так сильно, что я едва ли смогу выразить всю глубину и важность сей потребности или пересказать все обстоятельства, которые вынуждают меня просить об этом, хотя я и попыталась записать некоторые из них и приложила к данному письму.

Но поскольку я знаю, достославнейший господин отец, что Вы не можете на основании всего лишь моих слов выступать с таким прошением, не выслушав остальных сестер, более опытных в подобных делах, то, когда Вы приедете Вы сможете сами задать вопрос Мадонне, чт обы узнать ее мнение, а также обсудить сей вопрос со старшими инокинями, конечно не упоминая, почему Вы заговорили вдруг на эту тему, и прошу Вас, не говорите ни слова об этом господину Венедетто, дяде Кьяры, ведь он, несомненно, расскажет об этом сестре Кьяре, а та разнесет новость по всей обители, и сие нас погубит, - потому что невозможно представить полного единомыслия среди такого числа людей, а вследствие действий одного лица, которое может быть особенно недовольно таким предложением, все усилия окажутся тщетными. Безусловно, было бы ошибкой давать двум или трем людям право лишать остальных всех тех выгод, как духовных, так и практических, которые смогут проистечь из успеха нашего плана.

Теперь дело за Вами, достославнейший господин отец, за Вашим взвешенным суждением, к коему мы взываем: сочтете ли Вы приемлемым передать нашу просьбу и как лучше представить ее, чтобы легче достичь желаемого, поскольку, как мне кажется, наше прошение вполне законно, и вызвано оно исключительно отчаянным положением, в котором мы пребываем.

Я сочла необходимым написать все это Вам, достославнейший господин отец, сегодня, выбрав самое спокойное время. Полагаю, сейчас особенно будет уместен Ваш визит к нам, прежде чем все снова придет в движение, и Вы сможете сами убедиться в том, что нужно сделать, принимая к сведению мнение старших монахинь, как я уже объяснила.

Так как я боюсь слишком обременить Вас, не буду писать здесь о многом таком, что сумею рассказать при личной встрече. Сегодня мы ожидаем приезда господина викария, который прибывает на церемонию избрания новой аббатисы. Молю Бога, чтобы на этот пост оказалась выбрана та, что более других Ему предана, и пусть Он дарует Вам, достославнейший господин отец, все изобилие своей священной милости.

Писано в Сан-Маттео, декабря, 10-го дня, в год 1623-й от Рождества Христова, Горячо любящая дочь, Сестра Мария Челесте

Далее следовали необходимые пояснения:

Первая и самая важная причина, побуждающая нас обратиться с этой просьбой, заключается в ясном осознании того, как ничтожные знания подобных священников и непонимание ими установлений и обязательств, являющихся частью нашей религиозной жизни, позволяют нам или, точнее сказать, провоцируют нас жить более свободно, недостаточно соблюдая наш устав. И поневоле в душе возникают сомнения, когда видишь, что мы начинаем жить без страха Божьего и становимся все более жалкими, подвергаясь искушениям сего мира. А потому мы должны обратиться к источнику, о котором я и говорю Вам.

Вторая причина заключается в том, что с тех по р, как наша обитель оказалась в нищете, как Вы знаете, достославный господин отец, она не может удовлетворить запросы исповедников, которые покидают нас каждые три года, так как мы не в состоянии расплачиваться с ними к моменту окончания их срока службы: случилось так, что я осведомлена, что троим из служивших здесь причитались значительные денежные суммы, и они использовали эти невыплаченные долги как повод, чтобы часто приходить сюда к трапезе и тесно общаться с некоторыми монахинями. И что еще хуже, они разносили слухи и сплетни о нас, куда бы ни пошли, в результате чего наша обитель стала считаться едва ли не приютом наложниц всего Казентино, откуда приходили сии исповедники, более пригодные для ловли кроликов, чем для наставления души. И поверьте мне, достославнейший господин отец, если бы я захотела рассказать Вам обо всех этих неприятностях, причиняемых нам тем, кто выполняет эту службу теперь, я бы никогда не окончила свой перечень, потому что от столь же многочисленны, как и невероятны.

Третья причина состоит в том, что духовное лицо не может быть столь невежественным, чтобы знать так мало, как все эти люди, а если он даже и не знает необходимого, то не должен столь внезапно и беспричинно покидать обитель, как взяли за правило наши священники, исчезающие при любом удобном случае, ссылаясь на необходимость получить совет при дворе епископа или где-то еще, словно есть способ узнать быстро то, чему надо учить других; духовное лицо должно вместо этого советоваться с учеными отцами своего ордена. В таком случае дела наши будут известны лишь в одном монастыре, а не по всей Флоренции, как сейчас. Более того, если священник ничего не может извлечь из своего опыта, он должен хотя бы понимать границы почтительности, лежащие между братьями и сестрами, чтобы последние могли жить как можно более спокойно; тогда как иной священник, приходящий сюда, не имея… назовем это пониманием монахинь, - так вот, он может завершить весь трехлетний срок своего пребывания, так и не ознакомившись с нашими обязанностями и с нашим уставом.

На самом деле мы не отдаем предпочтения отцам одного монашеского ордена перед другими, но полагаемся на суждение того, кто обладает властью назначать, кто может даровать нам свою милость. Истинная правда, что новые кармелиты из Санта-Мария-Маджоре, многократно приходившие сюда в качестве исповедников по особым случаям, гораздо лучше проводили службы, которые запрещено вести нам самим; я убеждена, что они лучше других смогли бы отвечать нашим потребностям, будучи сами весьма благочестивыми и уважаемыми отцами. Более того, они не домогаются дорогих подарков, не заботятся о себе (поскольку привыкли к бедности) и ведут достойный восхищения образ жизни, что признают и члены других орденов; некоторые священники, присылаемые к нам в качестве исповедников, проводили все три года, думая исключительно о своих личных интересах, и чем больше они могли выжать из нас, тем больше они себя уважали и ценили.

Заканчивая сим свои рассуждения, я, достославнейший господин отец, молю Вас судить самостоятельно об условиях в наших монастырях, таких как Сан-Якопо и Сайта-Монака, теперь, когда они оказались под влиянием братьев, предпринимающих шаги, чтобы направить их на путь истинный.

Мы никоим образом не просим избавить нас от послушания ордену, но лишь хотим получать доступ к священным таинствам и святым дарам, подчиняясь опытным наставникам, которые понимают значение своего призвания и служения.

Легенда гласит, что мать Клара часто пела в Шестой и Девятый часы, во время которых прославляют распятие и смерть Иисуса, при этом обливаясь слезами. Ее дочери в Сан-Маттео следовали ее правилам и молились за благодетелей монастыря, а затем парами, продолжая петь, отправлялись в общий зал. Там те, кому полагалось читать вслух за трапезой, насыщали сестер историями из жизни святых, впрочем, это длилось недолго - ведь требовалось лишь несколько минут, чтобы покончить со скудной едой, обычно состоявшей из овощной похлебки, после чего все возвращались к молитвам.

На вечерне, во второй половине дня, монахини преклоняли колена на хорах, слушая звон колоколов. Особый колокол, называемый capitolo[42], звучал вслед за первыми, призывавшими на службу; наступал еще один период молчания и умной молитвы, после которой в тот день и проводились выборы. Новой аббатисой стала сестра Ортензия дель Ненте - великая мастерица плести кружева.

«Та, что избрана, должна задуматься о том, какой груз принимает она на свои плечи и кому вручает стадо, вверенное ее попечению. Она должна также стараться прокладывать путь для других более своей добродетелью и святым поведением, тем формальной властью, так чтобы ее пример вдохновлял сестер подчиняться ей больше по любви, чем из страха» (Устав ордена св. Клары, параграф 4).

Сама Клара, основательница ордена, управляла монастырем Сан-Дамиано на протяжении всей своей жизни, которая проходила по большей части в спокойных размышлениях, грубо прерванных вторжением солдат-наемников в сентябре 1240 г. Они стреляли в Клару, обессилевшую от долгой шестилетней болезни и стоявшую на ногах лишь при поддержке двух монахинь, но способную изгнать врагов силой молитвы. Канонизация Клары в 1255 г. стала отчасти результатом этого проявления отваги, а также была подкреплена данным под присягой свидетельством одной из поддерживающих ее монахинь, что с Кларой говорил сам Бог: «Я буду охранять и всегда защищать тебя», - сказал Он, в то время как сарацины карабкались на стены Сан-Дамиано. Еще одной причиной канонизации стали чудеса, свершавшиеся после смерти Клары и служившие доказательством ее святости. Паломники исцелялись на могиле Клары от разнообразных недугов - в том числе от эпилепсии, паралича, усыхания конечностей, горбов, слабоумия, помешательства и слепоты.

«Я благословляю вас при жизни и после смерти моей, насколько я способна и, более того, на что способна, всеми благословениями, которыми Отец наш по милости Своей благословил и будет благословлять Своих духовных сыновей и дочерей на Небесах и на Земле» (Благословение св. Клары).

День в Сан-Маттео завершался вечерней медитацией, следовавшей за пением гимна и уединенным чтением Евангелия. Затем все монахини преклоняли колена и простирались ниц на полу, чтобы молить о прощении за любую боль, которую каждая из сестер могла непреднамеренно причинить другим за прошедшие часы. В наступающей темноте они хором пели, после чего все сестры готовились встретить в ночи Великое Безмолвие - когда бы смерть ни нашла Христовых невест.

XII «Благодаря нашему рвению»

Весной 1624 г., после того как закончилась полоса холодных дождей и дороги вновь стали проезжими, Галилей наконец отправился в Ватикан. 1 апреля он покинул Флоренцию в конном экипаже, предоставленном ему от имени тринадцатилетнего великого герцога Тосканского Фердинандо II. Хотя Галилей все еще наслаждался привилегиями, даруемыми его близостью к палаццо Питти, и продолжал получать стипендию от Университета Пизы, поскольку числился придворным математиком и философом семейства Медичи, это не мешало ему искать еще больших милостей у нового папы. Возможно даже, Галилей надеялся, что протекция со стороны Урбана VIII обеспечит ему благосклонность набожных дам-регентш, правивших от имени юного Фердинанда: мадам Кристины и эрцгерцогини Марии Маддалены.

По пути в Рим Галилей остановился на две недели в Акваспарте, у своего друга и покровителя князя Чези, с которым они не виделись уже восемь лет. Чези предпочитал проводить как можно больше времени в загородном имении, где имел удовольствие посвящать свой досуг ботанике, сочинению книг и составлению энциклопедии по естественной истории - главного (хотя так и не завершенного) труда Академии-деи-Линчеи.

Князя Чези, конечно же, заинтересовал проект публикации новой книги Галилея - той, что была посвящена описанию системы и строения Вселенной. Придворный философ мечтал о ее написании вот уже пятнадцать лет, с момента первых наблюдений в Падуе за звездами в телескоп. Однако эдикт 1616 г. все эти годы препятствовал воплощению идеи в жизнь, хотя теперь перемены в Риме, казалось, сулили ученым небывалую интеллектуальную свободу. Прежде всего Галилей должен был представить проект папе Урбану, дабы тот одобрил содержание будущей работы. Князь Чези специально пригласил Галилея в свой дом, расположенный за пределами Рима, где готовил его к аудиенции - он хотел, чтобы ученый достиг Ватикана «не во мраке, неведения, но хорошо информированным в отношении того, что может быть необходимым» в связи с возвращением к теории Коперника.

11 апреля, как раз когда князь Чези и Галилей обсуждали эти перспективы, из Рима пришли печальные новости: Виржинио Чезарини, кузен князя и их приятель по Академии, увековеченный в посвящении «Оценщика», скончался в возрасте двадцати семи лет от туберкулеза.

Достославнеиший и возлюбленный господин отец! Для меня огромным счастьем было получить новости (из письма, которое Вы поручили послать через господина Бенедетто [Ландуччи] о благополучном ходе Вашего путешествия до Акваспарты, и за все это мы благодарим Господа Бога нашего. Мы также рады, были узнать о милостях, предоставленных Вам князем Чези, и надеемся на еще большее счастье, когда услышим о Вашем, достославнейший господин отец, прибытии в Рим, где лица самого высокого ранга с нетерпением ждут Вас, хотя я знаю, что радость, должно быть, сильно омрачена печалью из-за внезапной смерти синьора дона Виржинио Чезарини, столь высоко ценимого и любимого Вами. Я также опечалена его уходом и думаю лишь о горе, которое Вы испытываете, достославнейший господин отец, в связи с потерей столь дорогого друга, даже если и стоите на грани того, чтобы вскоре вновь увидеть его; конечно, это событие предоставляет нам случай задуматься об обманчивости и тщетности всех наших надежд касающихся этого бренного мира.

Но, поскольку я не хотела бы, достославнейший господин отец, чтобы Вы подумали, будто я собираюсь поучать в сим письме, не стану больше писать об этом. Хочу лишь дать Вам знать, что у нас все в порядке и что здесь поживают хорошо, и все монахини посылают Вам искренний привет. Что касается меня, я молю Господа даровать Вам исполнение всех Ваших желаний.

Писано в Сан-Маттео, апреля, 26-го дня, в год 1624-й от Рождества Христова.

Самая любящая дочь, Сестра Мария Челесте

Князь Федерико Чези.

Институт и Музей истории науки, Флоренция

Это единственное письмо сестры Марии Челесте, которое Галилей сохранил в бурных перипетиях 1624 г. Более года отделяет его от следующего, сохранившегося в собрании корреспонденции, так что переписка, посвященная хлопотам ученого в интересах обители Сан-Маттео, о чем упоминалось в предыдущей главе, как раз и попала в эту лакуну. (Однако тот факт, что Галилей выполнил поручение и добился успеха, очевиден из более поздних писем, в которых с глубоким почтением упоминается «наш отец-исповедник» как человек, появлению которого обитель обязана Галилею; более того, новый исповедник даже присматривал за домом Галилея, когда тот уезжал в город, и однажды попросил ученого помочь ему с решением одного личного дела в Риме.)

Галилей прибыл в Рим 26 апреля. На следующий день папа Урбан в первый раз принял его у себя дома, а затем, на протяжении нескольких недель, которые Галилей провел в Риме, встречался с ним еще пять раз. Обычно старые друзья прогуливались в садах Ватикана приблизительно в течение часа, поднимая в разговорах все темы, которые Галилей и надеялся обсудить с Его Святейшеством.

Несмотря на то, что на сей счет не сохранилось никаких письменных свидетельств, почти нет сомнения, что весной 1624 г. они говорили о последствиях давнего эдикта. Многие итальянские ученые чувствовали себя связанными по рукам эдиктом 1616 г., тогда как за пределами Италии мало кто признавал действие запрета на теорию Коперника. Галилей, вероятно, знал из писем своих европейских коллег, что ни один астроном во Франции, Испании, Германии или Англии не потрудился внести в трактат «De revolutionibus» предписанные изменения, опубликованные в 1620 г. Вообще-то эдикт этот явно навредил Италии. Ходили упорные слухи - заставлявшие Урбана недовольно морщиться, - что многие немцы вернулись бы в католицизм, если бы не этот эдикт.

Прошло уже почти полгода понтификата Урбана, и он мог с гордостью сказать, что никогда не поддерживал этот эдикт, да и во время издания документа ему и в голову не могло прийти, что он станет папой. Будучи тогда кардиналом, он успешно вмешивался в ход дебатов и вместе с кардиналом Бонифацио Каэтани сумел добиться, чтобы из окончательной редакции эдикта исключили слово «ересь». Таким образом, несмотря на то что советники Святейшего Престола в своем февральском докладе 1616 г. заявляли, что идея неподвижного Солнца является «формально еретической», эдикт 5 марта назвал это учение всего лишь «ложным и противоречащим Священному Писанию».

Почему Маттео Барберини, никогда не проявлявший особого интереса к гелиоцентрической концепции Вселенной, предпринял такие действия? Разумеется, его восхищение Галилеем могло повлиять на образ мыслей кардинала. Но без сомнения, у него были и другие причины. Оба кардинала - и Барберини, и Каэтани - изучали в свое время астрономию и не входили в число богословов, поднимавших взор к небесам исключительно в молитве. Эти кардиналы, конечно, не верили в физическую реальность гелиоцентрической Вселенной, но признавали преимущества этой концепции с точки зрения размышлений о космологии. Они также ценили трактат «De revolutionibus» как своего рода математическую игру и хотели сохранить интеллектуальную свободу католических ученых - вплоть до определенного пересмотра базовых понятий. (Кардинал Каэтани, например, так горячо спорил, отстаивая книгу, что позднее именно ему поручили внести в текст поправки.)

Восемь лет, миновавших со времен издания эдикта, не изменили отношение Урбана к Копернику. Он по-прежнему не видел вреда в использовании коперниковской системы как инструмента для астрономических расчетов и предсказаний. Гелиоцентрическая система оставалась лишь гипотезой - как считал Урбан, без малейших перспектив быть доказанной в будущем. Следовательно, если Галилей хотел направлять свои научные знания и красноречие на обсуждение теории Коперника, он мог получить на это папское благословение, но при условии, что будет считать ее гипотезой, и не более того.

К моменту, когда Галилей собрался назад во Флоренцию - а это было 8 июня, - он не только заручился обещанием дать пенсион Винченцо и обустроить дела в Сан-Маттео, но и располагал личным письмом Урбана к молодому герцогу Фердинандо, в котором папа воздал хвалы его придворному философу: «С отеческой любовью обнимаем мы этого великого человека, чья слава сияет на небесах и идет по всей земле вдаль и вширь»[43].

Гравюра Оттавио Леони, представляющая Галилея в возрасте 60 лет. Британский музей, Лондон, Бриджменская искусствоведгеская библиотека

Все эти благожелательные слова и жесты тронули Галилея, убедив его, что он и вправду может подвесу итоги своих публичных размышлений о движении Земли вокруг Солнца. Однако, прежде чем браться за создание фундаментального исследования, Галилей принял решение на пробу написать нечто более короткое на ту же тему, ответив на антикоперниковский трактат, циркулировавший по Риму начиная с 1616 г. Хотя он и не был опубликован, эти никем не оспоренные комментарии монсеньора Франческо Иньоли, секретаря Конгрегации пропаганды веры, просто требовали ответной реакции - хотя бы уже потому, что они родились в споре с Галилеем.

В 1616 г., когда Галилей активно выступал в Риме в защиту идей Коперника, в один из вечеров он вел диспут с этим самым Иньоли. После этого они договорились изложить свои взгляды в письменном виде. Однако Иньоли выполнил свое обещание лишь после того, как появился эдикт 1616 г., так что спор остался незавершенным. Но даже теперь Галилей колебался, не уверенный, что стоит вступать в конфликт с человеком ранга Иньоли, выдвигавшим аргументы больше из области теологии, чем астрономии. И все же он взялся за это опасное дело, решив составить черновик ответа немедленно по возвращении в Беллосгвардо.

«Синьор Иньоли, прошло уже восемь лет, - начал Галилей, - с тех пор как в Риме я получил от Вас эссе, написанное в форме адресованного мне письма. В нем Вы пытались показать ложность гипотезы Коперника, по поводу которой тогда было много разговоров»[44].

Освежив воспоминания оппонента о минувших событиях, Галилей назвал свое молчание единственно приемлемым ответом на слабые аргументы Иньоли. Галилей мог сокрушить доводы того одним ударом - естественно, за исключением теологических аргументов, - но он просто не потрудился опровергнуть суждение Иньоли, потому что считал эти усилия пустой тратой времени и сил.

«Однако, - продолжал Галилей, - сейчас я увидел со всей очевидностью, что решительно ошибался в этом вопросе: посетив недавно Рим, чтобы выразить мое уважение Его Святейшеству папе Урбану VIII, с которым я связан старым знакомством и многими милостями, мне оказанными, я встретил твердое общее мнение, что якобы тогда промолчал, потому что меня убедили Ваши доводы… Таким образом, я почувствовал себя принужденным ответить на Ваше эссе, хотя, как видите, с серьезным опозданием и против собственной воли».

Галилей постарался проявить в этом послании весь свой такт не столько потому, что щадил чувства Иньоли - он нередко оскорблял его разнообразными способами, выявляя и высмеивая несуразности в его рассуждениях, показывая недостаток воображения своего оппонента и демонстрируя его безграничную глупость, - но в основном для того, чтобы со всей мыслимой осторожностью обойти теологические аспекты антикоперниковского трактата: «Обратите внимание, синьор Иньоли, я взялся за эту задачу единственно потому, что искренне стремлюсь показать свое уважение к доктрине, превышающей физические и астрономические дисциплины по глубине и важности».

Галилей совершенно ясно продемонстрировал, что цель его ответа - очистить собственную репутацию и показать протестантам с севера, которые несомненно прочитали трактат Иньоли, - в частности, Кеплеру, - что католики в целом гораздо больше понимают в астрономии, чем можно подумать, если судить по сочинению Иньоли.

Галилей признавался: «Я думаю о как можно более широком развитии этой темы против еретиков, наиболее влиятельные из которых, насколько я слышал, разделяют мнение Коперника; я бы хотел показать им, что мы, католики, твердо придерживаемся старых истин, выученных у святых авторов, не из-за недостатка научного понимания и не из-за того, что мы не изучали столько же аргументов, экспериментов, наблюдений и явлений, как они, но исключительно из-за почтения, которое мы питаем к писаниям Отцов и благодаря нашему рвению в области религии и веры».

Иначе говоря, итальянские астрономы могли вынести логическое противоречие между восхищением Коперником на теоретическом уровне и отвержением его на уровне теологическом. «Таким образом, когда они [протестанты] увидят, что мы очень хорошо понимаем все астрономические и физические причины, а также многие другие, более мощные, чем те, что известны сегодня, они будут обвинять нас в том, что мы чрезмерно крепки в вере, но не назовут слепыми и невежественными в светских науках; и речь идет о том, что в конечном счете не может не беспокоить истинного христианина и католика - я имею в виду, что еретики смеются над таковым потому, что он отдает предпочтение почитанию и доверию в отношении святых авторов перед наблюдениями всех астрономов и философов, вместе взятых».

Галилей не мог снова назвать истинные причины - побудившие его объединить Коперника и Библию, как он сделал это в «Письме к великой герцогине Кристине», так как эдикт 1616 г. запрещал такого рода толкования Священного Писания. Таким образом, он ненадолго позволил католической вере диктовать ему форму изложения своих аргументов.

С этой безопасной позиции Галилей считал возможным вновь выступить в защиту Коперника:

«Синьор Иньоли, полагаю, что Ваша искренность в вопросах философии и мое давнее знакомство с Вами позволяют мне сказать это: Вы должны знать, что Николай Коперник провел больше лет за всеми своими серьезнейшими исследованиями, чем Вы потратили дней на их изучение; так что Вам следует соблюдать большую осторожность и не поддаваться заблуждению, что Вы якобы способны разбить в пух и прах такого человека, особенно тем оружием, которым вы пользуетесь, так как оно представляет собой самые распространенные и банальные возражения против этой теории; и хотя Вы добавили к ним кое-что новое, оно оказалось столь же малодейственным, как и все прежние. Скажите, неужели Вы действительно думаете, что Николай Коперник не понимал сути учения Сакробоско?[45] Что он не знал, что такое параллакс? Что он не читал и не понимал Птолемея и Аристотеля? Не удивляюсь после этого вашей уверенности в том, что Вы смогли бы переубедить Коперника, раз Вы так плохо о нем думаете. Однако если Вы читали его труды с тем вниманием, которое необходимо для их адекватного понимания, то, по крайней мере, трудность предмета (если не что-то иное) могла бы смягчить Ваш дух противоречия, и Вы умерили бы или полностью оставили попытки предпринимать подобные шаги.

Но поскольку уже сделано то, что сделано, давайте попробуем, насколько возможно, предотвратить опасность того, что Вы или кто-то другой будет впредь умножать ошибки. Итак, я подхожу к аргументам, которые Вы приводите, чтобы доказать: Земля, а не Солнце находится в центре Вселенной».

Гнев Галилея возрастал по мере того, как он продвигался вперед в своем ответе, постепенно приходя в раздражение от нелепой логики Иньоли, и в итоге весьма эмоционально выразил свою позицию: «Если какое-то место в мире и может быть названо его центром, то это центр небесного вращения; и любой человек, сведущий в сем предмете, знает, что Солнце с гораздо большей вероятностью, чем Земля, находится там».

Галилей отослал пятьдесят страниц «Ответа Иньоли» своим друзьям в Рим в октябре 1624 г. Любопытно, что благодаря долгим задержкам, вызванным попытками князя Чези и других римских коллег внести в текст изменения с целью по возможности обезопасить автора, «Ответ Иньоли» так и не достиг адресата. Впрочем, несколько рукописных копий с возможными предосторожностями циркулировали по Риму, и в декабре папа ознакомился по крайней мере с частью сочинения. Со стороны Урбана не последовало возмущенной реакции или протеста. Напротив, Его Святейшество заметил, что приведенные в «Ответе» примеры и ссылки на эксперименты кажутся ему весьма убедительными. Следовательно, на пути Галилея не стояло никаких очевидных препятствий, способных помешать ему выразить те же идеи в виде книги, которую он задумал в форме условной беседы нескольких вымышленных друзей и собирался назвать «Диалоги о приливах».

XIII « Воспоминания об их красноречии»

Галилей целиком погрузился в работу над новой книгой - со всем энтузиазмом, который ему придавали наука, религия, жизненный опыт и его тяга к драматической форме диалога. Тема и не заслуживала меньшего. В посвящении великому герцогу Тосканскому Галилей писал:

«Строение Вселенной можно поставить на первое место среди явлений природы, доступных нашему познанию. Опережая все другие предметы величием, определяемым его всеобщим характером, явление сие должно главенствовать над ними в силу своего благородства, будучи их законом и порядком. Следовательно, если какие-то люди радикально превосходят всех прочих по интеллекту (а такими были Птолемей и Коперник), их взгляд поднимается к высшим сферам, они рассуждают о строении мира. Мои диалоги… направлены на сравнение учений двух этих людей, коих я считаю величайшими умами, оставившими нам столь серьезные размышления в своих трудах».

Написание «Диалогов» заняло у него примерно шесть месяцев - ученый приступил к сочинению после встречи с папой Урбаном в 1624 г. Но поскольку Галилей в действительности задолго до того начал размышлять над этой темой и уже ранее брался за создание некоторых разделов исследования, хотя и не в форме диалога, а в качестве «Трактата о приливах», сам он считал данную книгу результатом десятилетней работы.

Галилей экспериментировал с жанром диалога, еще шутливо представляя новую звезду в 1604 г., а также в пьесах, сочиняемых для родных и друзей, а его отец и пользовал форму диалога для изложения своих идей о древней и современной музыке. Помимо популярности жанра диалогов в научной литературе той эпохи, подобная форма изложения в какой-то мере защищала Галилея: излагая недостатки теории Птолемея - и достоинства учения Коперника - устами персонажей, автор дистанцировался от их оживленного спора, словно сам был незаинтересованным наблюдателем. Кроме того форма диалога позволяла персонажам отвлекаться от главной темы и переключаться на другие - например магнетизм[46], - которые Галилей считал не менее увлекательными, чем основная дискуссия.

Его книга приобрела форму оживленной беседы, растянувшейся на четыре дня, словно драма в четырех актах; в ней участвовали три вымышленных приятеля, индивидуальность каждого из них выражалась в том, какой теории тот придерживался. Персонаж, названый Сальвиати, представлял собой почти полное alter ego[47]Галилея. Сагредо, умный и восприимчивый человек, располагающий средствами, обычно принимал сторону Сальвиати. Симплицио, напротив, был надменным последователем Аристотеля, философом, любившим к месту и не к месту цитировать латинские изречения; он часто разражался многословными речами, прежде чем оказаться в дураках. Галилей вывел и самого себя в качестве второстепенного персонажа - беседовавшие время от времени упоминали Академию-деи-Линчеи или рассказывали об открытиях и идеях «нашего общего друга».

Многие из ближайших друзей Галилея, которому в то время перевалило за шестьдесят, уже умерли. Но в «Диалогах» он вызвал к жизни тени двоих: Филиппе Сальвиати - великодушного хозяина Вилла-делле-Сельве под Флоренцией, на которой Галилей жил достаточно долго и писал, одновременно поправляясь после тяжелых приступов болезни; и Джиованфранческо Сагредо - этот ученик, с которым Галилей занимался в частном порядке в Падуе, поддерживал тесные контакты с учителем вплоть до самой своей смерти в Венеции в 1620 г. Имя Симплицио не носил никто из коллег Галилея, но в VI веке жил философ-грек Симплициус, известный комментатор Аристотеля. За этим старинным именем явно скрывался современник Галилея - считается, что это мог быть педант Чезаре Кремонини, философ из университета Падуи, который часто выступал во время научных дебатов против Галилея. С другой стороны, имя Симплицио созвучно итальянскому слову «sempliciotto» - «простак»: так что тут явно содержался прозрачный намек и это не могло быть непреднамеренным.

В предисловии к «Диалогам» Галилей пояснял:

«Много лет назад, в прекрасном городе Венеции, мне представилась возможность несколько раз беседовать с Джиованфранческо Сагредо, человеком необычайно знатным и обладавшим к тому же острейшим умом. Из Флоренции к нам приехал тогда с визитом Филиппо Сальвиати, наименьшими из достоинств которого были: чистота крови и величие богатства; свой возвышенный интеллект питал он таким изящным лакомством, как утонченные размышления».

Галилей нередко обсуждал с этими двумя друзьями те три основные темы, которые стали теперь центральными в «Диалогах о приливах», а именно: вопрос о движении Земли, структура Вселенной, а также морские отливы и приливы.

«Теперь, когда горькая смерть опустошила Венецию и Флоренцию, лишив их этих двух светил, едва достигнувших середины жизненного пути, я решил продлить по мере своих скромных возможностей их существование, возродив на этих страницах и использовав в качестве собеседников в настоящей дискуссии… Может быть, двух этих великих душ, всегда драгоценных для моего сердца, порадует, если моя неумирающая дружба возведет в их честь сей памятник. И может быть, воспоминания об их красноречии помогут мне передать потомкам обещанные размышления».

Действие «Диалогов» происходит во дворце Сагредо в Венеции, куда его гости - Сальвиати и Симплицио - ежедневно прибывают в гондоле. Все трое, согласно сюжету, посвятили четыре дня собственному просвещению, изолировав себя от внешнего мира ради интеллектуального отдыха, чтобы «обсудить как можно более ясно и детально» две главные концепции системы строения мира (именно так они называли Вселенную).

Галилей писал по-итальянски, обращаясь к широкой аудитории, все пятьсот страниц «Диалогов» отличаются великолепным, просто роскошным стилем - поэтичным, дидактическим, благочестивым, задиристым и шутливым. Изредка он иллюстрирует текст, позволяя персонажам при необходимости рисовать простые схемы. Так, Сагредо, выражая благодарность более образованному Сальвиати за один из таких набросков, говорит: «Достаточно одного взгляда на диаграмму, чтобы все прояснилось, продолжай».

Почти на каждой странице на полях - там, где Галилей обычно делал пометки для себя при чтении книг, он разместил короткие фразы, которые описывали содержание параграфа или выделяли главную идею абзаца. Несколько цифровых таблиц включали результаты наблюдений, однако они появляются только на третий день «Диалогов» - к этому времени простой читатель уже подготовлен к их восприятию или хотя бы к тому, чтобы скользнуть по ним взглядом, не вникая в подробности, но не теряя интереса к книге.

Центральная проблема «Диалогов» - попытка защитить учение Коперника, не вступая в противоречие с Церковью; Галилей заявляет об этом на первой же странице предисловия. Он принимает на себя трудную задачу объяснить непростое положение, возникшее в Италии, где ученый (он сам, Галилей) вынужден совершать жизненно важные открытия, имеющие отношение к доктрине Коперника, в то время как сама доктрина отвергается правящими религиозными авторитетами. На это он намекал и в «Ответе Иньоли». Теперь же Галилей публично заявлял о своей позиции, обращаясь к «проницательному читателю»: «Несколько лет назад в Риме был опубликован эдикт, который, с целью преодолеть опасные тенденции нашего века, наложил временный режим молчания на пифагорейское мнение, что Земля движется. Были и те, кто дерзко заявлял, что решение сие было не следствием юридического расследования, но результатом страсти не слишком хорошо осведомленных людей. Раздавались жалобы, что советники, не имевшие ни малейшего представления об астрономических наблюдениях, не имели права обрезать крылья думающим интеллектуалам с помощью поспешных запретов». Галилей выражал те же чувства в «Письме к великой герцогине Кристине». Но то прошение было написано еще до издания эдикта. После его появления Галилей ни разу не противоречил святым отцам. «Диалоги» подводили итог его размышлениям о том, что истины Природы открываются через науку. Он был убежден, что такие истины могут лишь возвеличить Слово и деяния Господа.

В предисловии Галилей писал:

«Когда я слушаю столь высокомерное брюзжание, моему возмущению нет границ. Будучи прекрасно осведомлен о благоразумной осторожности, я решил открыто предстать на сцене мирового театра как свидетель печальной истины. В то время я находился в Риме; я не только был принят наиболее влиятельными прелатами Двора, но и заслужил их похвалы; однако еще до публикации эдикта я получил по этому поводу некоторые предупреждения. В силу этого я предлагаю вниманию читателей настоящую работу, чтобы показать иным нациям, что в Италии, в особенности в Риме, не меньше понимают в данном вопросе, чем это могут вообразить проживающие по ту сторону Альп буквоеды. Собрав все рассуждения, имеющие прямое отношение к системе Коперника, я заявляю, что все они были предварительно показаны римским цензорам, и те увидели в них не только догмы, направленные на спасение души, но и потрясающие открытия, просвещающие ум».

День первый начинается сразу с главного: персонажи уже собрались, и их разговор немедленно обращается к сути дела. Дискуссии этого дня проводят разграничительные линии между взглядами на мир Аристотеля/Птолемея и Коперника. Для этого Симплицио излагает аристотелевскую идею, что Земля принципиально отличается от всех небесных тел - она состоит из сложного сочетания элементов, а не из чистого эфира, как остальные. Сальвиати, как и сам Галилей, пытается найти для Земли место на небесах. А Сагредо щедро наделяет Землю - «отходы Вселенной, сток для всех нечистот» - уникальной силой, дарованной ей феноменальной способностью к переменам: «Со своей стороны, я полагаю, что Земля является весьма благородной и достойной восхищения именно благодаря различным переменам, изменениям, смене поколений и всему тому, что непрерывно происходит на ней. Если бы, не будучи объектом изменений, она превратилась в обширную песчаную пустыню или в горы яшмы или в момент широкого разлива все воды на ней застыли и она стала бы гигантским обледенелым шаром, на котором ничего бы не рождалось, ничего бы не менялось, я назвал бы ее бесполезным комком, присутствующим во Вселенной, избегающим деятельности, в некотором роде излишним и, по сути, не существующим».

Сальвиати прерывает его, приводя свидетельство, полученное с помощью телескопа их «друга», - что Солнце тоже подвержено переменам, так как пятна на нем распадаются и возникают, перемещаются по его поверхности и двигаются по окружности. Он высказывает предположение, что Луна тоже может быть изменчивой, как и все звезды - неподвижные или блуждающие, в равной мере, - просто эти перемены трудно выявить. Неизменность, которую Аристотель рассматривал как признак совершенства, здесь растворяется в простой нехватке информации.

Завершая свое рассуждение на данную тему, хозяин дома Сагредо говорит:

«Чем глубже я задумываюсь о тщеславии общественного мнения, тем более глупым и легковесным его нахожу. Разве можно вообразить большую тупость, чем то, что некоторые камни, серебро и золото называют “драгоценными”, а Землю и почву как таковую - “основой”? Люди, которые так поступают, должны помнить, что, если бы почвы было так же мало, как и драгоценных камней и металлов, каждый принц стремился бы отдать пригоршни алмазов и рубинов, груды золота за достаточное количество земли, в котором можно вырастить куст жасмина в горшке или посадить семя апельсина и наблюдать, как оно дает побеги, а потом и прекрасные листья, изящные, нежные цветы и, наконец, замечательные плоды. Именно недостаток и избыток заставляют вульгарных людей считать вещи драгоценными или не имеющими цены; они называют алмаз прекрасным, потому что он напоминает чистотой воду, но не променяют один камень на десять баррелей воды. Те, кто так превозносит несокрушимость, неизменность и тому подобное, полагаю, рассуждают именно таким образом из-за огромного желания продлить жизнь и из страха собственной смерти. Эти личности не понимают, что, если бы человек был бессмертным, они сами никогда не родились бы на свет. Эти люди действительно заслуживают того, чтобы Медуза Горгона превратила их в статуи из яшмы или из алмазов, тем самым придав им большее совершенство, чем то, коим они обладают».

Болезнь прервала работу Галилея над «Диалогами» в марте 1625 г. Однако, несмотря на скорое выздоровление, он не вернулся к книге сразу, как только обрел силы. Гвидуччи, его бывший ученик и соавтор по исследованию комет, написал Галилею из Рима, что некая анонимная «благочестивая особа» подала в Святую Инквизицию жалобу на «Оценщика» на основании того, что в книге якобы принижается роль Святого причастия. В «Оценщике» Галилей комментировал его природу - как причастие разделяется на малые части, теряющие внешнее сходство с общим, знакомым объектом. Эта философия ставила под вопрос единство хлеба, подаваемого во время литургии в качестве тела Христова, и вина, служившего кровью Христовой. В качестве предостережения Гвидуччи советовал Галилею придержать на время «Ответ Иньоли», так как в нем содержались неприкрытые похвалы Копернику. И Галилей на всякий случай также приостановил работу над «Диалогами».

Ветка апельсинового дерева.

Кислый апельсин ( Citrus Aurantium ), 1993 г.

Джессика Черепнин. Из частной коллекции, Бриджменская искусствоведческая библиотека

Он посвятил себя другим интересовавшим его занятиям, а также исполнению официальных обязанностей придворного философа при великом герцоге, который вызвал Галилея для оценки схем и машин, предлагаемых Тосканскому двору различными изобретателями, Среди этих изобретений были водяной насос поразительной эффективности и принципиально новый способ помола зерна. Ознакомившись с опытными моделями, Галилей написал вежливые, но не оставляющие никакой надежды ответы изобретателям, объясняя тем бесплодность их идей с точки зрения основных принципов механики.

«Не могу отрицать, что я был восхищен и одновременно смущен, когда в присутствии великого герцога и других князей и благородных господ Вы представили модель своей машины, поистине хитроумного устройства, - начинает Галилей критический анализ вышеупомянутого водяного насоса. - А поскольку я уже давно сформулировал идею, подтвержденную многочисленными экспериментами, что Природа не может быть превзойдена и обманута искусством, - добавляет он чуть ниже, - я собрал воедино все соображения и принял решение зафиксировать их на бумаге и сообщить Вам, чтобы в случае практического успеха Вашего поистине хитроумного изобретения, а также большой машины того же типа я смог бы заслужить Ваше прощение, а через Вас - и прощение других людей»[48].

В тот же период, в 1625 году, Галилей составлял также критический анализ математических идей, имеющих отношение к динамике речного потока, рефракции света, ускорения тел при падении и природы бесконечно малых точек, изложенных в письмах корреспондентов из Пизы, Милана, Генуи, Рима и Болоньи.

В свободное время Галилей занимался работами в саду, где предавался удовольствию взращивания апельсинов, о котором он так увлеченно писал в трактате, а также лимонов и шартрезских цитронов (сладких лимонов) в больших керамических горшках. Галилей регулярно посылал лучшие цитроны сестре Марии Челесте, которая выбирала из них семена, замачивала корки, сушила их и услащала, чтобы изготовить из них его любимые лакомства. Однако перед Рождеством 1625 г., когда не удалось сделать достойное угощение из присланных отцом плодов, Мария Челесте отправила ему другие подарки, которые, как она надеялась, должны были его порадовать.

Достославнейший и возлюбленный господин отец! Что касается цитронов, которые Вы направили мне, чтобы приготовить сладости, я сумела обработать лишь ту малую часть, что высылаю Вам сейчас, потому что, боюсь, плоды были недостаточно свежими для приготовления и не могли достичь идеального состояния, которое бы удовлетворило меня, так что в конечном счете все получилось не очень хорошо. Вместе с этим я посылаю Вам две запеченные груши по случаю праздника. Но чтобы предоставить Вам особый дар, прилагаю розу, которая, являясь совершенно необычной для такого холодного времени года, должна быть Вами тепло принята. Сверх того, вместе с розой Вы сможете получить и колючки, которые представляют собой напоминание о жесточайших страданиях нашего Господа, и зеленые листья, символизирующие надежду, которую мы питаем (благодаря этим святым страстям), на вознаграждение, ожидающее нас после краткой и темной зимы настоящей жизни, когда мы наконец войдем в свет и счастье вечной весны Небес, дарованных нам благословенным Господом по милости Его.

Сим заканчиваю и посылаю Вам полные любви поздравления, вместе с сестрой Арканжелой, а напоминаю Вам, господин отец, что мы обе жаждем известий о состоянии Вашего здоровья.

Писано в Сан-Маттео, декабря, 19-го дня, в год 1625-й от Рождества Христова. Самая любящая дочь, Сестра Мария Челесте

Я возвращаю Вам скатерть, в которую Вы завернули присланного нам ягненка; и Вы, достославнейший господин отец, получите от нас также наволочку, которую мы положили поверх рубашек в крытую корзину.

Сад в обители Сан-Маттео в Арчетри, где расцвела к Рождеству роза, был настоящим земным раем, полным лекарственных трав и прочих целебных растений, таких как розмарин (пригодный для лечения тошноты) и рута (ее прикладывали к ноздрям, чтобы остановить кровотечение, или пили настой, смешанный с вином, чтобы избавиться от головной боли). Вдоль центральной стены- позади церкви, росли сосны, сливы и груши. Даже декоративные розовые кусты служили аптекарским нуждам: из их цветков готовили сироп, а бутоны использовали как слабительное средство (нужно было собрать несколько сотен полураскрытых розовых бутонов и сутки и вымачивать их в горячем сиропе). Рядом с садом росли изысканные миндальные деревья и вечнозеленые оливы, спускавшиеся по склону холма позади обители, а через рощу тянулись тропы, позволявшие монахиням легко достигать проповедуемого францисканцами общения с Природой.

Огражденная по периметру стенами территория монастыря, не говоря уже о предписанном монахиням уставом изолированном существовании, служила для сестры Марии Челесте преддверием загробной жизни и подготовкой к ней. Вместо того чтобы сопротивляться такому отделению от мирских дел, запертые в обителях монахи и монахини той эпохи обычно проявляли смирение и даже с определенным рвением держались за свои замкнутые и самодостаточные общины, внутри которых некоторые проводили долгие годы (как, например, родная тетя папы Урбана VIII, прожившая в обители до восьмидесяти одного года) и где, если верить церковным книгам, чудеса стали едва ли не повседневным явлением. Статуя Благословенной Девы могла заплакать или склонить голову к усыпанным голубыми цветами кустам розмарина. Кости святых, погребенных на местном кладбище, могли вдруг начать отчетливо скрипеть и громыхать, предвещая смерть одной из монахинь.

Во флорентийских монастырях хранилось великое множество священных реликвий, в том числе пятьдесят одна подлинная колючка из тернового венца Иисуса Христа и туника, которую носил Франциск Ассизский, когда на его теле впервые проступили стигматы.

Различие, которое подметила сестра Мария Челесте между этой юдолью слез и гармонией рая, в точности повторяло аристотелевское разграничение между тленными земными материями и неизменным совершенством небес. Это созвучие не случайно, оно явилось результатом трудов плодовитого итальянского богослова св. Фомы Аквинского, который сумел привить сочинения Аристотеля, созданные в IV в. до н. э., к христианскому учению XIII в. Обстоятельные работы Фомы Аквинского целое столетие подряд вызывали широчайший отклик в церковных кругах и активно растущих университетах Европы, способствуя тому, что слова Аристотеля приобрели авторитет священного поучения - задолго до того, как Галилей начал свою книгу об архитектуре небес.

XIV «Малое и незначительное тело»

К 1626 г. Галилей надолго забросил свои «Диалоги», так что его друзья стали опасаться, что он может уже никогда к ним не вернуться. А если не Галилей, то кто осмелится исправить заблуждения людей относительно их эгоцентрического взгляда на космос? Кто лучше Галилея способен предложить для обсуждения самое что ни на есть радикальное изменение восприятия, когда-либо доступное интеллектуальной мысли: «Мы не есть центр Вселенной. Неподвижность нашего мира - иллюзия. Мы вращаемся. Мы стремительно летим сквозь пространство. Мы обращаемся вокруг Солнца. Мы живем на блуждающей звезде».

Видимая устойчивость Земли стала источником ложных представлений о ее стабильности. Ноги человека так твердо ступают по земной поверхности, что разум естественным образом объясняет ежедневное появление и исчезновение на небосклоне Солнца и Луны, планет и звезд движением этих внешних объектов по отношению к Земле. Даже ночью, при ясном небе, пораженный очевидной бесконечностью светящихся точек на темном своде, разум скорее готов вообразить вращение Вселенной, чем отказаться от утешительной мысли о прочности земной тверди.

Неоспоримое в своей простоте восприятие Земли как неподвижного тела находило доказательство во всем, что можно наблюдать вокруг. Медленное падение каждого осеннего листа становилось дополнительным доводом в пользу концепции неподвижности Земли. В самом деле, если Земля и правда с огромной скоростью поворачивается на восток, то падающие с деревьев листья должны перемещаться на запад. Не так ли?

Разве не должно ядро, вылетевшее из пушки в западную сторону, лететь быстрее, чем то, что направлено на восток?

Разве не должны птицы терять ориентацию во время полетов?

Эти вопросы, ставившие под сомнение суточное движение Земли, занимали собеседников в течение второго дня «Диалогов».

Здесь Галилей демонстрирует, что движение Земли - если она вообще движется - будет передавать свой глобальный импульс всем находящимся на ней объектам. Вместо того чтобы придавать им движение в одну сторону и мешать их перемещению в обратном направлении, все объекты обладают собственным движением, как пассажиры, находящиеся на борту корабля, могут подниматься на палубу или спускаться в нижние отсеки, несмотря на то, какое движение совершают их тела вместе с судном, - причем это, гораздо более стремительное, движение никак не мешает их собственным перемещениям на пути в две тысячи миль от Венеции до Алеппо.

Выстраивая свидетельство в пользу теории Коперника, Галилей вводит тем не менее осторожные обороты, призванные подчеркнуть, что лично он придерживается нейтральной позиции. «Я выступаю в споре от имени Коперника и надеваю эту маску, - поясняет Сальвиати двум собеседникам, - как нечто внешнее по отношению ко мне самому, выдвигая аргументы в пользу этой теории, но я хотел бы, чтобы вы руководствовались не тем, что я говорю в разгаре нашего представления, но лишь тем, что я произношу, снимая костюм, и, вероятно, тогда вы найдете меня иным, не таким, каковым я являюсь на сцене».

Это давало ему свободу более настойчиво вести спор, и Сальвиати показывает, как пушка, дуло которой направлено на восток, перемещается на восток вместе с Землей, как и загруженное в нее ядро. Следовательно, после выстрела на восток ядро это так же свободно летит вперед, как и то, что выпущено на запад. И на птиц, которые летят, конечно, медленнее, чем вращается Земля, не оказывает влияния ее суточное вращение. «Сам воздух, сквозь который они летят, - поясняет Сальвиати, - естественным образом следует за вращением Земли, перенося с собой птиц и все прочее, в нем находящееся, как он переносит облака. Так что и птицы не испытывают проблем, следуя за Землей, а потому они могут даже спать в потоке воздуха».

Действуя на земной поверхности, люди не замечают того, что вращаются вместе с ней, поскольку это движение так глубоко связано с самим ее существованием, что остается неощутимым.

Чуть позже, в тот же второй день спора, Сальвиати заявляет:

«Спуститесь вместе с кем-либо из друзей на одну из нижних палуб корабля и там замкнитесь на некоторое время в ходе путешествия, а еще захватите с собой несколько мух, бабочек и других мелких летающих существ. Также возьмите с собой большой сосуд с водой, в которой плавают рыбы; подвесьте бутылку, из коей, капля за каплей, будет вытекать вода в находящийся под ней сосуд. Пока корабль стоит у причала, внимательно наблюдайте, как мелкие существа летают по каюте с одной и той же скоростью в любом направлении. Рыбы тоже плавают одинаково в любую сторону; и капли будут равномерно падать в сосуд; и, бросив что-нибудь другу, Вам не придется прилагать большие усилия в зависимости от направления при равном расстоянии; прыгая в любом направлении по полу, Вы будете каждый раз преодолевать равное расстояние. Когда Вы внимательно понаблюдаете за всеми этими явлениями (ведь нет сомнения, что, когда корабль стоит у причала, все должно происходить именно так), судно тронется с места с любой возможной скоростью, главное, чтобы движение было равномерным и направленным в одну сторону. И Вы не обнаружите ни малейших перемен в описанных выше явлениях и ни по одному из них не сможете судить о том, движется корабль или стоит на месте».

Примечательно, что во время своих первых демонстраций в области относительности Галилей утверждал, что ни один эксперимент с обычными предметами, проведенный на поверхности Земли, не может служить доказательством того, вращается она или нет. Только астрономические свидетельства и логические рассуждения, основанные на простейших фактах, должны служить аргументами. Таким образом, суточное вращение Земли логически укладывается в общую схему движения Вселенной и показывает космический баланс сил. Потому что если небеса действительно обращаются с достаточной мощью, чтобы приводить в движение огромные тела бесчисленных звезд, то как могла бы ничтожно малая Земля сопротивляться потоку, увлекающему все вращающиеся объекты?

И Сальвиати сам отвечает на этот риторический вопрос: «Мы не находим подобных противоречий, если допускаем движение Земли, малого и незначительного тела по сравнению с размером Вселенной, в силу этого не способного совершить такое нарушение общих законов».

Когда наступает вечер долгого второго дня «Диалогов» и три друга обмениваются прощальными словами, Симплицио обещает рассмотреть современные аргументы последователей Аристотеля против годового обращения Земли, таким образом задавая тему дискуссии следующего дня. Сальвиати также засиживается допоздна, чтобы изучить антикоперниковский текст о кометах и «новых звездах», предоставленный ему Симплицио, а Сагредо лежит без сна, в то время как мысли его перелетают от одного космологического порядка к другому в поисках решения. Но было кое-что в этой ночи размышлений, заставившее Галилея остановить работу над сочинением, и беседа трех друзей оставалась в таком подвешенном, не завершенном состоянии на протяжении нескольких лет, пока автор «Диалогов» продолжал обдумывать чрезвычайно сложную систему доказательств, которую следовало представить в книге, а также вынужден был заниматься другими насущными делами.

В 1627 г. давно обещанный пенсион для сына Галилея наконец стал реальностью благодаря булле папы Урбана VIII. Винченцо должен был получить пост каноника в Брешии, а также ежегодный доход в 60 скуди, который он потерял бы, если бы отказался от назначения. Все еще посещавший школу в Пизе, Винченцо, которому уже исполнился двадцать один год признавался, что чувствовал «горькую ненависть к священному сану». Это вбило новый клин в отношения между отцом и сыном и вынудило Галилея подыскать другого кандидата для получения испрошенной милости. Таковой вскоре нашелся в их разветвленном и многочисленном семействе.

В мае 1627 г. Галилей получил письмо от брата Микеланджело, который продолжал неприбыльное музыкальное дело их отца в Мюнхене. Микеланджело просил разрешения прислать свою жену Анну Кьяру с некоторыми из детей (всего у них было восемь отпрысков) к Галилею во Флоренцию на неопределенное время; он надеялся, что там его семья будет пребывать, ибо Германию сотрясала Тридцатилетняя война. Этот вооруженный конфликт начался в 1618 г., когда разъяренное протестантское дворянство выбросило двух губернаторов-католиков из окон королевского замка в Праге. «Пражское убийство путем выбрасывания из окна» дало новый толчок затихшему на время, но не угасшему кровавому раздору между протестантскими и католическими государствами Германии. Конфликт стремительно перекинулся и на сопредельные страны, жаждавшие извлечь из ситуации главную политическую выгоду: установить контроль над Священной Римской империей германской нации. К1627 г. противостояние это распространилось практически на всю территорию Германии, в войну вмешались армии Голландии, Испании, Англии, Польши и Дании. Если обедневший Микеланджело и искал благовидный предлог для того, чтобы отправить семейство в Италию, то война, безусловно, давала ему веское и серьезное оправдание.

«Это соглашение было бы выгодным для нас обоих, - заверял брата Микеланджело. - Твой дом получил бы хороший присмотр и управление, а я бы отчасти сократил свои расходы, а то я сейчас просто не знаю, как свести концы с концами; поскольку Кьяра взяла бы некоторых детей с собой, они стали бы для тебя отрадой, а для нее утешением. Полагаю, для тебя не станут чрезмерной нагрузкой один-два дополнительных рта. В любом случае, они обойдутся тебе не дороже, чем те, которые теперь находятся при тебе, хотя сии и не так близки по крови, а возможно, и не так нуждаются в помощи, как я»1.

Папская печать Урбана VIII.

Секретные архивы Ватикана

Анна Кьяра прибыла в июле в сопровождении всех детей, а также няни-немки, так что в доме появилось целых десять дополнительных ртов. Таким образом, шестидесятитрехлетний Галилей неожиданно получил шумный выводок детей, состоявший из его новорожденной племянницы Марии Фульви, двухлетней Анны Марии, Элизабеты, трех неуправляемых мальчиков - Альберто, Козимо и маленького Микеланджело, - а также Мекильде - заботливой и деловитой старшей дочери брата. Галилей отправил старшего племянника, Винченцо, достигшего двадцати одного года, изучать музыку в Риме. Позже он предоставил юноше папский пенсион, выхлопотанный для собственного сына.

Дом Галилея в Беллосгвардо, где он жил с 1617 по 1631 г. Институт и Музей истории науки, Флоренция

И хотя племянник Винченцо выказывал недюжинный музыкальный талант, он пренебрегал серьезными занятиями. Бенедиктинский монах Бенедетто Кастелли, принявший на попечение сына Галилея в Пизе, через некоторое время был переведен в Рим и теперь тщетно пытался обуздать уже племянника Галилея. Но этот Винченцо бродил ночи напролет по злачным притонам, делал бесконечные долги и выказывал столь явное непочтение к религии, что хозяин дома, в котором он жил в Риме, пригрозил послать на жильца донос в Святую Инквизицию.

Тем временем в Брешии местные чиновники не захотели отдавать пенсион ни одному, ни другому Галилею, они выбрали себе каноника из числа жителей города. (Галилею пришлось ждать несколько лет, пока умрет популярный в Брешии каноник и вновь откроется вакансия, чтобы еще раз попытаться продвинуть на этот пост одного из членов своей семьи.)

В середине марта 1628 г., когда начался новый приступ болезни, Галилей покинул дом в Беллосгвардо, теперь полный нахлебников, и нашел прибежище у своих знакомых во Флоренции.

Сестра Мария Челесте писала отцу, когда он поправился и вернулся в собственное жилище:

Сегодня день выдался такой прекрасный и мирный, что что-то дало мне слабую надежду вновь увидеть Вас, господин отец. Поскольку Вы не приехали, мы удовлетворились прибытием дорогого маленького Альбертино и тети, доставившей нам новости, что Вы чувствуете себя хорошо и скоро будете здесь, чтобы повидать нас; но все же мое удовольствие едва не было полностью разрушено, когда я узнала, что Вы уже вернулись к своим обычным трудам в саду, что страшно меня беспокоит; поскольку воздух еще очень сырой, а Вы, господин отец, еще слабы после недавней болезни, я боюсь, что эта деятельность принесет Вам вред. Прошу Вас, не забывайте так быстро о своем тяжелом состоянии, уделите себе чуть больше любви, чем саду; и хотя я подозреваю, что дело вовсе не в чрезмерной любви к саду как таковому, а в той радости, которую Вы из него извлекаете, не стоит подвергать себя такому риску. В этот период Поста, когда каждый должен совершать определенные жертвы, принесите одну особую, достославнейший господин отец: лишите себя на время удовольствия, получаемого от сада.

Галилей обдумывал повторное паломничество в Лорето в 1628 г., чтобы десять лет спустя вновь посетить Casa Santa. Он упоминал о такой возможности в письме к брату и даже размышлял, не взять ли с собой в долгое путешествие Анну Кьяру, но болезнь помешала ему отправиться в дорогу. Вместо этого Анна Кьяра с детьми, которых сестра Мария Челесте теперь называла «маленькими разбойниками», решила покинуть дом Галилея. Католические силы в Германии, судя по всему, взяли верх, а кроме того, после года пребывания в гостях пора уже было возвращаться в собственный дом.

Вскоре после того, как весной 1628 г. его столь долго гостившие родственники уехали в Германию, Галилей оказался втянут в спор с Университетом Пизы. Его изначальное назначение при Тосканском дворе, состоявшееся в 1610 г., предполагало также и пожизненный пост профессора на факультете университета, так распорядился Козимо II. Галилей сохранял почетное звание, но не посещал Пизу: у него и не было таких обязательств, да и не предполагалось, что он будет вести обязательное преподавание, которое отрывало бы его от более важной миссии совершать открытия и сообщать о них миру к вящей славе великого герцога. Однако руководству университета надоело постоянно продлять почетный контракт, и внезапно его решили расторгнуть. Галилей с огромной энергией вступил в борьбу, пользуясь полной поддержкой Фердинандо II, поскольку, несмотря на то что главным его титулом считалась должность придворного философа и математика, он продолжал все предшествующие годы получать от Университета Пизы жалованье в размере 1000 скуди в год.

В апреле Галилей сообщил сестре Марии Челесте о своих планах отправиться в Пизу. Кроме судебного разбирательства с университетом (которое длилось в присутствии и в отсутствие Галилея в течение двух лет и завершилось его победой) он намеревался посетить выпускную церемонию в школе Винченцо. Сестра Мария Челесте попросила отца оказать милость двум бедным монахиням ее обители и заодно приобрести в Пизе несколько ярдов дешевой местной шерстяной материи, на которую они собрали вдвоем восемь скуди.

На академической церемонии в Пизе Винченцо получил степень доктора права, ставшую кульминацией его шестилетнего обучения. (Сам Галилей так никогда и не удостоился подобного звания, поскольку оставил школу, не завершив полный курс.) Теперь повзрослевший и возмужавший Винченцо возвращался в отцовский дом в Беллосгвардо - это произошло в августе, когда ему исполнилось двадцать два года. Он регулярно навещал сестер в Сан-Маттео, а в декабре порадовал Галилея своим решением жениться на юной Сестилии Боккинери, чья семья занимала весьма привилегированное положение при Тосканском дворе.

ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ ГОСПОДИН ОТЕЦ! Неожиданные новости относительно готовящейся свадьбы, доставленные сюда нашим Винченцо, его предстоящий брак с представительницей столь почтенной семьи - все это доставило мне столько счастья, что я даже не знаю, как лучше выразить его. Скажу только, что любовь моя к Вам, господин отец, велика - также велика, как то наслаждение, второе я испытываю от каждой Вашей радости, которая, как я могу вообразить, в данном случае огромна; и потому я праздную и ликую вместе с вами и возношу хвалы нашему Господу, прошу Его защищать и оберегать Вас долгие годы, чтобы Вы смогли насладиться успехами, кои наверняка, будут проистекать из достоинств Вашего сына и моего брата, которого я с каждым днем люблю все сильнее и который представляется мне весьма спокойным и мудрым молодым человеком.

Я бы с гораздо большей радостью праздновала вместе с Вами, достославный господин отец, но если Вы будете так добры, я заклинаю Вас по крайней мере рассказать мне в письме о своих планах организовать встречу с невестой Винченцо: я имею в виду, будет ли лучше совершить это в Прато во время поездки Винченцо туда или во Флоренции, когда она прибудет в город, потому что между нами, сестрами, существуют определенные формальности, а так как эта девушка провела несколько лет в монастыре, она знакома со всеми обычаями. Я жду Вашего решения. В настоящее время от всего сердца говорю Вам: до встречи.

Самая любящая дочь,

Сестра Мария Челесте

XV «Благодаря милости Бога я встал на правильный путь»

Семья Сестилии Боккинери, нареченной невесты Винченцо, жила в двенадцати милях от Флоренции, в городе Прато, известном своими текстильщиками, а также тутовыми деревьями и шелковичными червями. Там ее отец служил мажордомом в местном дворце Медичи, а его брат Джеронимо занимал такой же пост при флорентийском дворе во дворце Питти. Секретарь Тосканского совета помог осуществить сватовство - к полному удовлетворению Галилея. Невеста принесла с собой приданое в размере 700 скуди - эта сумма обеспечила бы девушке пожизненное существование в монастыре, если бы ей не нашли мужа. Свадьба была назначена как раз накануне ее шестнадцатилетия, на 29 января 1629 г., так что у родственников оставался еще почти месяц на подготовку к торжеству.

Хотя сестра Мария Челесте не могла покинуть обитель Сан-Маттео и побывать на свадьбе брата, она твердо вознамерилась хоть как-то поучаствовать в празднике, причем весьма характерным для нее образом: она решила разделить финансовое бремя, связанное с организацией угощения и ложившееся на плечи отца. «Здесь приведен список наиболее дорогих продуктов, которые нам необходимы для приготовления выпечки, - писала она 4 января, вкладывая в письмо перечень дорогостоящих ингредиентов на отдельном листочке - сахар, миндаль, сахарная пудра, - остальные, менее дорогие, я достану сама. И еще прошу сообщить мне, господин отец: хотите ли Вы, чтобы я приготовила и другие сладости для Вас, такие как маленькие пирожки с пряной начинкой и все прочее, потому что я совершенно убеждена: Вы потратите таким образом гораздо меньше, чем покупая все это у бакалейщика, а уж мы позаботимся о том, чтобы все закуски были выполнены как можно лучше».

Кроме того, невесте полагался подарок. В том же письме, чуть ниже, Мария Челесте рассуждает: «Я склоняюсь к мысли сшить ей красивый фартук, чтобы подарить нечто действительно полезное, но не требующее от нас слишком больших финансовых затрат, ведь мы можем исполнить всю работу сами; не говоря уже о том, что мы и понятия не имеем, как кроить высокие воротники и раффы, которые теперь носят дамы».

Затем она добавляет: «Возможно, я ошибаюсь, господин отец, расспрашивая Вас обо всех этих мелочах но я абсолютно уверена, что о малом, как и о великом Вы знаете намного больше нас, монахинь».

Сам Галилей в качестве подарка новобрачным купил оштукатуренный дом с садом и внутренним двориком в Коста-Сан-Джорджо, на полпути из Флоренции в Арчетри.

Через месяц после свадьбы в одном из писем к Галилею его постоянный корреспондент и верный друг Кастелли поднимает старый вопрос о солнечных пятнах. И Галилей, который гордился этим давно сделанным открытием и уже опубликовал все свои соображения о солнечных пятнах, внезапно увидел их новое значение: как подтверждение системы мира, предложенной Коперником. Уже через несколько месяцев солнечные пятна заставили Галилея вернуться к заброшенным было «Диалогам».

Монах Кастелли, достигший уже пятидесяти лет, жил в Риме, куда папа Урбан VIII вызвал его как специалиста по гидравлике для наблюдения за проектами по водоснабжению и осушению земель вокруг Вечного города. За несколько лет до того Урбан уже обращался к нему за подобными консультациями. В прошлый раз Кастелли руководил работами по регулированию уровня воды в озере Тразименто по указанию папы Клемента VIII, так что он по праву считался в Риме ученым и знающим человеком. Кастелли также преподавал физику в римском колледже Сапиенца, а в 1628 г. написал книгу об измерении объема текущей воды. Он послал один экземпляр Галилею в расчете получить от него комментарии, а в конце феврале 1629 г. Кастелли упомянув о том, что давний соперник Галилея, отец Кристофер Шайнер, готовит к изданию большое новое сочинение о солнечных пятнах. В своих «Письмах о солнечных пятнах» Галилей вывел его под псевдонимом Апеллес. (Впрочем, в типографии возникла серьезная задержка, и новая книга Шайнера «Rosa Ursina» («Роза Медведицы») увидела свет лишь два года спустя, в апреле 1631 г.)

Кастелли также прислал своему другу подробный отчет о недавних наблюдениях за гигантским солнечным пятном, которое удерживало его внимание на протяжении нескольких недель. Пятно пересекло всю видимую поверхность Солнца и скрылось за его западной оконечностью 9 февраля, но вновь появилось через две недели с восточной стороны Солнца - все еще узнаваемой формы, - 24 февраля.

Должно быть, мысль о том, что Шайнер снова возвращается к вопросу о солнечных пятнах, подхлестнула Галилея, потому что в апреле он заявляет в письме, что обещанная книга несомненно будет изобиловать разнообразными ошибками и несообразностями. Тем не менее ученый перечитал свои старые материалы о солнечных пятнах, чтобы проверить, не упустил ли он чего Галилей заметил, что в течение года пятна перемещаются по поверхности Солнца довольно странным образом Их путь иногда пересекает самую середину светила а в других случаях изгибается по дуге либо вверх, либо вниз. Летом 1629 г. Галилей высказал догадку, что скорее всего пятна эти постоянно находятся на поверхности, перемещаясь относительно солнечного экватора. Только кажется, что они отклоняются вверх или вниз, - и это зависит от времени года, поскольку наш угол зрения меняется благодаря годовому обращению Земли вокруг Солнца, ось которого расположена наклонно к земной орбите.

Таким образом, Солнце предоставляло собственное физическое доказательство в поддержку теории Коперника, которое отлично согласовывалось со свидетельством наличия приливов и отливов.

Каким же ударом для ученого оказалось узнать, что Шайнер - глупец, принимавший солнечные пятна за звезды, пока Галилей не поправил его, - теперь готовится опубликовать свое монументальное открытие! Это потрясение побудило великого ученого вернуться к незаконченной рукописи. Если ему и нужен был еще один побуждающий к труду стимул, им могло стать желание получить за книгу деньги, - они были особенно нужны теперь, когда невестка ждала ребенка, сын все еще не нашел работу, а сестра Мария Челесте отчаянно стремилась хоть чуть-чуть улучшить условия своего существования, купив в монастыре отдельную келью.

Возлюбленный господин отец! Неудобства, которые я переношу с тех пор, как поселилась в этом доме, связаны с необходимостью иметь здесь собственную келью. Я понимаю, что Вы знаете это, по крайней мере отчасти, а теперь я должна более четко объяснить Вам все, рассказав, как два или три года назад нужда заставила меня покинуть ту маленькую келью, которую мы занимали и за которую заплатили старшей сестре, наблюдающей за послушницами (согласно обычаю, соблюдаемому нами, монахинями), тридцать шесть скуди. Я отдала ее практически в полное распоряжение сестры Арканжелы, дабы та (насколько это возможно) смогла держаться дальше от этой самой старшей сестры, мутной резкими перепадами настроения и представляющей настоящую угрозу. Я опасалась за сестру Арканжелу, которая часто находит общение с окружающими невыносимым; более того, сестра Арканжела по природе своей сильно отличается от меня, она весьма эксцентрична, мне постоянно приходилось уступать ей во многом, чтобы жить рядом в мире и согласии, поскольку на самом деле мы очень сильно любим друг друга. В результате я проводила все вечера и ночи в обременительном обществе старшей сестры (хотя время для меня проходило довольно легко благодаря Господу, Который несомненно заставляет меня переносить эти испытания ради моей же пользы), а днем я скиталась как пилигрим, не имея собственного места, где можно было бы отдохнуть часок наедине с собой. Я не жажду обладать большим или очень красивым жилищем, мне нужен всего лишь маленький кусочек пространства, крошечная комнатка, которая всегда была бы в моем распоряжении, а сейчас одна монахиня, отчаянно нуждающаяся в деньгах, хочет продать как раз такую келью, благодаря тому, что в мою пользу высказал сестра Луиза, эта монахиня отдала мне предпочтение перед всеми другими, предлагавшими ей деньги за эту комнату. Но поскольку цена составляет 35 скуди, а у меня , есть только 10, благородно предоставленных мне сестрой Луизой, и еще 5 должны поступить ко мне вскоре, мне не хватает средств приобрести эту келью . А я ужасно боюсь потерять ее, досто славнейший господин отец, если Вы не поможете мне набрать оставшуюся сумму в 20 скуди.

Я объясняю Вам эту нужду, господин отец, с дочерней уверенностью и без церемоний не потому, что хочу погрешить против той нежности и любви, которую так часто выражала им. Я только повторю, что это вопрос крайней необходимости, средство избавить меня от того состояния, в котором я нахожусь, и при том, что Вы любите меня так сильно и - я знаю это - желаете мне счастья, Вы можете легко представить себе, какое огромное облегчение и радость принесет мне это, причем сии чувства будут самого верного и честного рода, потому как все, что я ищу, это немного спокойствия и уединения. Возможно, Вы скажете мне, достославнейший господин отец, что получить необходимую сумму я могла бы из тех 30 скуди, которые внесены в монастырь; на это я отвечу (не говоря уж о том, что невозможно получить эти деньги достаточно быстро, а вышеупомянутая монахиня желает продать келью немедленно), что Вы обещали матери-настоятельнице, что не будете просить у нее эти средства, пока монастырь не наладит дела и не преодолеет определенные финансовые трудности. Принимая все это во внимание, не думаю, что Вы, господин отец, оставите меня; надеюсь, что Вы окажете мне эту милость, которую я умоляю Вас совершить из любви к Господу, так как я сейчас - среди последних нищих, запертых в узилище, и не только нуждаюсь, но еще и испытываю стыд, ведь меньше всего мне бы хотелось столь открыто говорить Вам о своих несчастьях, а еще меньше - обращаться к Винченцо; но это письмо для меня - единственное средство спасения, и потому обращаюсь к Вам с верой, зная, что Вы захотите и сможете помочь мне. Посылаю Вам самые теплые и любящие пожелания, равно как Винченцо и его молодой жене. Пусть Господь благословит Вас и хранит Ваше счастье.

Писано в Сан-Маттео, июля, 8-го дня, в год 1629-й от Тождества Христова. Самая любящая дочь, Сестра Мария Челесте

Старшая сестра, наблюдавшая за послушницами, у которой сестра Мария Челесте и сестра Арканжела приобрели свою первую маленькую комнатку за 36 скуди, была избрана настоятельницей для «построения святой жизни и исправления поведения» новых обитательниц монастыря, что отвечало правилам ордена. Но эта женщина, которую сестра Мария Челесте ни разу не называет в письмах по имени, сама многократно нарушала устав, страдая серьезной эмоциональной нестабильностью, которая становилась причиной непрерывной болтовни.

«Сестры должны хранить молчание от Вечерни до Третьего часа…Пусть они также хранят молчание в церкви и в спальнях. (Устав ордена св. Клары, параграф 5).

Большинство обитательниц Сан-Матгео ночевали в общих спальнях, хотя в монастыре были и многочисленные отдельные кельи, которые можно было приобрести за определенную плату - сверх вклада, внесенного семьей в обитель при поступлении туда девушки, и в дополнение к суммам, платившимся регулярно за ее содержание. В этом смысле, несмотря на то что бедные клариссы жили в нищете, некоторым приходилось хуже, чем другим. И все же, поскольку сестры питались вместе и получали одни и те же блюда, доход, получаемый обителью от продажи отдельных келий, шел на улучшение общей жизни.

Не допускается, чтобы кто-либо из сестер посылал письма, а также получал или отдавал что-либо из монастыря без разрешения матери-настоятельницы. Равным образом не разрешается иметь какие-либо вещи без позволения настоятельницы, если это не дано ею самой. Но если родственники или другие люди что-либо присылают одной из сестер, настоятельница должна отдать все этой сестре. Затем, если понадобится, она может сим воспользоваться или из благотворительности отдать полученное нуждающейся сестре. Однако если сестре присланы какие-либо деньги, настоятельница, опираясь на здравый смысл, должна посоветовать той, как распределить эти средства в зависимости от того, в чем она нуждается» (Устав ордена св. Клары, параграф 8).

Галилей, разумеется, прислал сестре Марии Челесте 20 скуди, но ее положение было гораздо более сложным и опасным, чем можно судить по неловкому и путаному письму, в котором она просила о помощи, на самом деле у нее ушло несколько месяцев на то, чтобы набраться храбрости и решиться рассказать отцу, поглощенному размышлениями о двух системах мироздания, обо всей череде событий, связанной с деньгами, старшей сестрой и получением отдельной кельи.

29 октября в письме к своему другу, юристу Элиа Диодати, в Париж он писал: «Чтобы дать тебе общее представление о моих теперешних занятиях, должен сообщить, что месяц назад я снова взялся за “Диалоги о приливах”, оставленные три года назад, и благодаря милости Бога я встал на правильный путь, так что, если продержусь зиму, надеюсь довести работу до конца и немедленно после этого опубликовать ее». Они познакомились во время визита Диодати во Флоренцию в 1620 г., и с тех пор между ними завязалась интеллектуальная переписка. Диодати родился в Италии, но переехал сперва в Женеву, а затем в Париж, поскольку его семья придерживалась протестантизма, так что в письмах к нему Галилей мог со всей прямотой говорить, что новая книга направлена в поддержку учения Коперника: «В ней, помимо материала о приливах, будет рассмотрено много других проблем и дано наиболее исчерпывающее подтверждение системы Коперника за счет демонстрации ничтожества всего, что выдвинуто Тихо и другими против его учения. Работа получится весьма большая, полная новшеств, которые благодаря свободной форме диалога я имею возможность продемонстрировать без занудства или излишнего пафоса»[49].

Галилей представил свидетельства существования солнечных пятен в третий день «Диалогов» - в день, посвященный дискуссии о годовом вращении Земли. Эта тема поднималась сразу после вдохновенной демонстрации расположения планет, в ходе которой Сальвиати показывал, что кажущиеся беспорядочными траектории движения Меркурия, Венеры, Марса, Юпитера и Сатурна могут быть объяснены перемещением самой Земли по орбите, расположенной между Марсом и Венерой, вокруг Солнца.

И прямо вслед за этим, на одном дыхании, Сальвиати продолжает: «Но другое следствие не менее замечательно, чем это, оно содержит, вероятно, еще более тугой узел загадки, который необходимо распутать, используя человеческий ум, вынужденный признать годовое вращение нашего земного шара. Это новая и беспрецедентная теория затрагивает само Солнце, которое проявляет нежелание оставаться в стороне от предоставления доказательств, столь важных для построения выводов, и хочет стать величайшим свидетелем всего этого, без исключения. Итак, теперь мы услышим о новом и могущественном чуде».

И Сальвиати приступает к описанию того, как изменяется траектория движения солнечных пятен: от прямой линии, которую можно наблюдать только два дня в году (во время зимнего и летнего солнцестояний), и до кривой, которая полгода изгибается вверх и полгода - вниз. Всем, кто держится за систему Птолемея - кто настаивает, что Солнце ежедневно совершает обращение вокруг Земли, - теперь придется объяснять, почему изменяется угол изгиба пути солнечных пятен в соответствии со временем года - в соответствии с годичным, а не суточным циклом. Некоторые последователи Аристотеля могут истово цепляться за старые представления о солнечных пятнах как об оптических иллюзиях, вызванных линзами телескопа. Однако более серьезные и образованные сторонники взглядов Птолемея вынуждены будут выстраивать сложнейшую схему спирального вращения Солнца, чтобы вписать новые открытия в геоцентрическую и геостационарную систему.

Объяснения Сальвиати касательно перемещения солнечных пятен занимают лишь десять страниц «Диалогов», включая и две размещенные там же диаграммы, с помощью которых Сагредо и Симплицио должны были понять суть его идеи. Три собеседника, таким образом, получали в течение третьего дня массу времени для размышления о других несогласованностях в теориях - например, о размере и форме небесного свода - и для благоговейного разговора о поражающем воображение величии космоса.

Отвечая на выдержанные в аристотелевском духе представления Симплицио о том, что Земля является центром мира, центром Вселенной, осью звездных сфер, Сальвиати предлагает нечто более обширное и туманное: «Я мог бы вполне аргументированно возразить, что неизвестно, существует ли вообще в Природе такой центр, поскольку ни вы, ни кто-либо другой еще не сумел доказать, конечна ли Вселенная и имеет ли она форму или же она бесконечна и безгранична».

Эта крайне современная идея о Вселенной, не имеющей конца, пришла в голову Коперника; она помогла разжечь огонь, на котором сожгли Джордано Бруно, и Галилей прекрасно знал об этом. Он быстро сворачивает тему и вновь возвращается в «Диалогах» к очевидным странностям небес.

Коперник отодвинул звезды в немыслимую даль - чтобы объяснить постоянство их местоположения сравнению с планетами. Причиной того, что звезды никогда не кажутся передвигающимися по небосводу по Мере того, как Земля обращается в течение года вокруг Солнца, Коперник считал слишком большое расстояние до них, из-за чего невозможно наблюдать смещение их Позиции, или параллакс. Галилей соглашался с этим, более того, он предсказывал, что в будущем при улучшении качества наблюдений за счет гораздо более мощных инструментов звездный параллакс будет открыт[50].

Диаграмма, представляющая систему Коперника; иллюстрирует день третий «Диалогов» Галилея. Институт и Музей истории науки; Флоренция

Симплицио и его товарищи - философы-аристотелианцы - буквально ненавидели огромную, неуправляемую Вселенную Коперника. Они не могли поверить, что Бог мог потратить столько пространства на нечто совершенно бесполезное для человека.

Сальвиати возражал: «Мне кажется, что мы слишком много берем на себя, Симплицио, когда полагаем, что забота о нас есть подходящее дело для Божественной мудрости и силы и что мы являемся границей, за пределами которой Он ничего не творит и ничем не располагает. Я не хотел бы связывать Ему руки таким образом… Когда мне говорят, что гигантское пространство между планетарными орбитами и звездной сферой бесполезно и напрасно, что оно инертно и лишено звезд и что все это великое мироздание, выходящее за рамки нашего понимания, избыточно для поддержания неподвижных звезд, я отвечаю, что лишь наша слабость побуждает нас судить о причинах действий Бога и называть напрасным и избыточным все то во Вселенной, что не служит нам».

Сообразительный Сагредо в этот момент подпрыгивает на месте, яростно восклицая, что даже отдаленные звезды могут служить человеку способами, которые пока не доступны нашему воображению. «Я считаю одним из величайших примеров заносчивости, или скорее безумия, говорить: “Поскольку я не знаю, как могут послужить мне Юпитер или Сатурн, они избыточны и вообще даже не существуют”. Потому что, о заблудший, я равным образом не знаю, как мне служат мои артерии или хрящи селезенка или желчный пузырь; я могу даже не знать что у меня есть желчный пузырь или селезенка или почки, если мне не покажут их на рассеченном трупе”

Анатомический театр Падуанского университета. Муниц ипальная библиотека Архигиннацио, Падуя

Частые анатомические аналогии Сагредо на протяжении всех «Диалогов» вызывают в памяти работы Андреаса Везалия по анатомии человека, опубликованные в 1543 г. под заглавием «О строении человеческого тела». Эта книга вышла в тот же год, когда Коперник издал трактат «Об обращениях небесных сфер», и, кстати, в не меньшей мере бросала вызов Аристотелю. Даже век спустя, когда Галилей писал свои «Диалоги», аристотелианцы по-прежнему считали, что сердце является центром нервной системы, хотя Везалий проследил, что нервные окончания тянутся через шею в головной мозг. Везалий, получивший степень доктора медицины в Падуе и читавший лекции по всей Италии, также прославился сенсационными публичными демонстрациями мужских и женских скелетов, имеющих одинаковое количество ребер, чем опроверг широко распространенное мнение, основанное на библейской Книге Бытия, что у мужчины не хватает одного ребра.

И хотя к 1592 г., когда он начал преподавать в Падуе, Галилей уже оставил занятия медициной, ученый, несомненно, посещал сеансы по рассечению трупов, проводившиеся в анатомическом театре университета, освещенном факелами. Именно здесь впервые в истории человечества тело поднимали сквозь люк в полу, доставляя из расположенных ниже хранилищ, а после исследования части трупа сжигали в печи. Некоторые знакомые Галилея по Падуе, учившиеся на медицинском факультете, самоотверженно завещали свои бренные останки университету, чтобы избавить будущих анатомов от похищения тел из больниц или выпрашивания у властей трупов преступников, осужденных на повешение.

Наконец Сагредо выплескивает свое раздражение против тех, кто ограничивает величие Вселенной: «Кроме того, в чем смысл утверждения, что пространство между Сатурном и неподвижными звездами, которое эти люди называют слишком напрасным и бесполезным, пусто и не содержит никаких тел? Может быть, речь идет о том, что мы их не видим? И что же: четыре спутника Юпитера и окружение Сатурна появились на небесах лишь в тот момент, когда мы смогли разглядеть их, а раньше их там не было? Разве не существовало бесконечное число других неподвижных звезд еще до того, как люди увидели их? Туманности когда-то казались маленькими белыми лоскутками; неужели мы с помощью телескопов превратили их в скопление ярких и прекрасных звезд? О невежество человеческое, самоуверенное и безрассудное!»

Таким образом, чтобы вообразить бесконечную Вселенную, достаточно было отдать должное всемогущему Богу.

XVI «Буря многих наших мучений»

На протяжении всей осени 1629 г. Галилей трудился над «Диалогами», которые завершил как раз накануне Рождества. Здоровье ученого в этот период оставалось неплохим, помешав работать лишь один раз, в начале ноября, когда сестры Мария Челесте и Луиза посылали ему для лечения пять унций травяного сбора на винном уксусе и сироп из лимонных корок, чтобы смягчить неприятный вкус лекарства.

Сестилия взяла на себя хозяйственные хлопоты в доме Винченцо, она нежно заботилась и о нуждах Галилея-старшего, так что сестра Мария Челесте, очевидно, нашла иной способ помогать отцу. В одном из ее писем упоминается, что она занята перепиской набело текста «Диалогов». Галилей создавал главы в разное время, на листах разного формата, и теперь требовалось страницу за страницей аккуратно переписать все сочинение, чтобы передать его в таком виде издателю, включив, где это требовалось, все поправки и дополнения в основной текст. Когда сестра Мария Челесте говорит про ritagli («скрепки» или «вставки»), находящиеся в ее распоряжении уже в ноябре 1629 г., напоминая отцу, что тот обещал выслать все дополнения, прежде чем она сядет за работу, то, вероятно, имеет в виду фрагменты «Диалогов», поступавшие к ней по частям. (Оригинальная рукопись «Диалогов» не сохранилась, нет и других свидетельств того, чьей именно рукой была написана копия для издателя.)

В коротком последнем дне «Диалогов» - четвертом по счету - Галилей возвращается к материалу, представленному ранее в «Трактате о приливах» кардиналу Орсини в 1616 г.; там он рассматривал морские приливы и отливы как неизбежный результат двух типов движения Земли: вращения вокруг собственной оси и обращения вокруг Солнца - когда Земля вращается, суточный темп движения вступает во взаимодействие с годовым обращением, вызывая колебания Мирового океана. Сальвиати в своей речи заявляет, что не просто движение Земли оказывает влияние на приливы и отливы, но само их существование демонстрирует это движение.

После того как Симплицио отвергает эту идею как «выдумку», собеседники усложняют и без того непростую картину работы приливов и отливов: как они меняются во времени, в объеме, по высоте в зависимости от того, в какой части света ведется наблюдение. Сальвиати высказывает предположение, что усилия, направленные на разъяснение этих аномалий исключительно в Средиземном море, уже привели в буквальном смысле к гибели Аристотеля: «Говорят, что из-за этих различий и неясности их причин самому Аристотелю он, после долгих наблюдений с утесов Эвбеи, однажды в отчаянии бросился в море, добровольно уничтожив себя».

Развязка этого дня, когда трем участникам дискуссии пришло время подводить итоги, потребовала немалой дипломатичности, потому как текст третьего и четвертого дней явно выводил вперед аргументы в поддержку Коперника, в то время как общий тон книги необходимо было выдержать так, чтобы все это выглядело лишь гипотезой, как обещал Галилей папе Урбану.

Ответственность за подведение итогов первым берет на себя гостеприимный Сагредо: «В разговорах наших на протяжении последних четырех дней мы выдвигали весомые аргументы и свидетельства в пользу системы Коперника, среди которых три категории представляются мне наиболее убедительными: во-первых, те, что основаны на остановках и возвратном движении планет, их приближении и удалении от Земли; во-вторых, на вращении самого Солнца и наблюдениях за перемещением пятен по его поверхности и, в-третьих, на приливах и отливах океанских вод».

Но Сальвиати (он же сам Галилей), хотя и вел дискуссию именно в этом направлении, в конце концов отказывается поддержать Коперника. Он заявляет, что «это изобретение» - то есть гелиоцентрическая система - «может легко привести к глупым галлюцинациям и глобальным парадоксам».

Подобной уклончивостью Галилей пытался смягчить свою убедительную, а зачастую и страстную защиту идей Коперника. В конце «Диалогов» он постарался угодить папе Урбану, выражая желание доставить удовольствие Его Святейшеству продолжением и развитием философии, изложенной в «Оценщике», - ее центром была идея, что Бог и Природа обладают безграничными средствами для создания явлений, наблюдаемых человеком. Но Галилей вкладывает эти слова в уста Симплицио, и это измельчает и обесценивает их. Поклонник Аристотеля утверждает:

«Что касается бесед, которые мы вели, и в особенности последней - о причинах приливов и отливов океана, меня они по-прежнему не переубедили, но те слабые представления, на которых я воспитан и обучен, вынуждают меня признать, что ваши мысли выглядят более остроумными, чем многие другие, что я прежде слышал. Я не считаю их истинными и убедительными; на самом деле, имея всегда перед мысленным взором более крепкую и мощную доктрину, о которой я прежде слышал от наиболее уважаемых и ученых людей, перед коей любому должно умолкнуть, я знаю, что, если бы спросили: мог ли Бог в Его безграничной силе и мудрости придать водам то движение, которое мы видим, не прибегая к колебанию сосуда, вы оба ответили бы без колебаний: да, Он мог бы, и Он знал бы, как сделать это множеством способов, недоступных нашему уму. На этом основании я заключаю, что, раз это так, было бы чрезмерной дерзостью для кого бы то ни было ограничивать Божественную силу и мудрость собственными вымыслами».

И на этом друзья расстаются, полные надежд на дальнейшее увлекательное обсуждение тех же захватывающих тем в будущем.

Завершая работу над «Диалогами», Галилей предполагал, что текст необходимо будет представить на рассмотрение цензуры. Не только сочинения на столь болезненную тему, как структура Вселенной, но вообще все книги в пределах католической Европы подвергались цензурированию, согласно папской булле, изданной в 1515 г. Львом X. Писатели, желавшие опубликовать свои труды, говорилось в этом указе, должны подавать рукописи для рассмотрения епископу или назначенному им представителю, а также местному инквизитору. Издатели, начинавшие подготовку книги к печати без одобрения этих лиц, подлежали отлучению от церкви, уплате штрафа, а уже отпечатанный тираж надлежало сжечь, Для особого случая, каким являлась Германия, охваченная Реформацией, папа Лев пятью годами позже, в 1520 г., издал специальную буллу, запретив издание любых сочинений, вышедших из-под пера Мартина Лютера, когда бы они ни были созданы.

Римская Инквизиция после реорганизации в 1542 г. взяла на себя наблюдение за издательскими проектами в Италии и в 1559 г. представила первый Индекс запрещенных книг. В 1564 г., после Тридентского собора, были введены более жесткие ограничения, в соответствии с которыми как авторы, так и печатники могли быть отлучены от церкви за издание книг, признанных еретическими. Даже читатели таких текстов подлежали наказанию. Сходным образом продавцы книг обязывались иметь под рукой список всех изданий, находящихся у них на прилавке и на складе, и в любой момент они должны были принять инспекцию, присланную епископом или инквизитором.

Все предыдущие публикации работ Галилея прошли тщательную проверку, поскольку итальянские издатели более строго, чем все остальные, следовали правилам, особенно в Риме, где заседал Трибунал Святой Инквизиции. «Звездный посланник», напечатанный в Венеции, был допущен к публикации особым органом Венецианской республики, известным как Совет Десяти, а также получил одобрение «Почтеннейшего отца Инквизитора, старейшин Падуанского университета и Секретаря Венецианского Сената», и все эти лица клялись, «что в книге, названной “Sidereus Nuncius”, написанной Галилео Галилеем, нет ничего противоречащего Святой Католической Вере, принципам или добрым традициям и что она достойна того, чтобы быть напечатанной».

Когда князь Чези готовил публикацию в Риме «Писем о солнечных пятнах», он обсуждал с кардиналом Беллармино проблему возможного опровержения постулата о безупречности Солнца, а сам Галилей дважды согласовывал этот вопрос с кардиналом Конти. Ни один из этих высокопреосвященств не думал, что проблема солнечных пятен смутит цензоров, и книга действительно была без осложнений допущена к печати.

Галилео Галилей. Гравюра Франческо Вилламена.

Институт и Музей истории науки, Флоренция

«Оценщик» также гладко прошел стадию официального обсуждения. Но Галилей подозревал, что содержание «Диалогов» может дать цензорам серьезный повод для беспокойства.

Возлюбленный господин отец! Теперь, когда буря многих наших мучений наконец затихла, я хочу предоставить Вам полный отчет обо всех событиях, ничего не утаивая, потому что, поступая так, я надеюсь облегчить свой разум и заслужить Ваше прощение за то, что последние два письма написала наспех, вместо того чтобы составить их должным образом. По правде говоря, я была наполовину не в себе, потрясенная страхом, который вызывала во мне и во всех нас старшая сестра; женщина сия, одолеваемая приступами странных настроений и настоящим безумием, дважды за последние дни пыталась покончить с собой. В первый раз она ударилась головой и лицом о землю с такой силой, что чудовищно разбилась; во второй раз нанесла себе тринадцать ударов, две раны были в горле, две - в область желудка, остальные чуть ниже. Можете себе вообразить, господин отец, тот ужас, который охватил нас, когда мы обнаружили ее тело, все в крови. Но еще больше нас озадачило, каким образом старшая сестра, при столь серьезных ранах, смогла устроить шум, привлекший наше внимание и побудивший войти в ее келью; затем она попросила вызвать исповедника и во время покаяния подала священнику инструмент, который использовала она, сделала это так, чтобы никто из нас не видел его (хотя, насколько мы можем судить, это карманный нож); так что складывалось мнение что она была безумна и хитра в одно и то же время, и единственно возможный вывод, что таинственная воля Божья заключалась в том, чтобы сохранять ей жизнь, когда по всем естественным признакам сия женщина уже должна была умереть, поскольку раны ее оказались очень тяжелыми, так сказал хирург; в связи со всем происходящим мы должны были присматривать за ней день и ночь. Теперь, когда все остальные пришли в себя, по милости благословенного Господа, и старшая сестра привязана к кровати, хотя продолжает по-прежнему бредить, мы все еще живем в страхе и ожидании новых потрясений.

Помимо всех наших хлопот, я хочу поделиться с Вами еще одним беспокойством, которое тяжело лежит у меня на сердце. После того как Вы были так добры и выслали мне 20 скуди, о которых я просила (я не могла говорить об этом открыто при личной встрече, когда Вы недавно спросили меня, приобрела ли я келью), я шла с деньгами в руках, чтобы найти монахиню, продававшую комнату, полагая, что та, находясь в крайней нужде, охотно их примет, но она внезапно отказалась уступать келью, которая ей самой так нравится, а поскольку мы не заключили соглашение, ничего не вышло, и я потеряла шанс приобрести эту маленькую комнату. Заверив Вас, господин отец, что я смогу получить ее, а потом упустив эту возможность, я весьма встревожилась не только из-за того, что по- прежнему не имею собственного угла, но еще и потому, что представляла себе, как расстроитесь Вы, когда узнаете, что я говорю одно, а происходит совсем иное, хотя в моих намерениях и не было никакого обмана. Кроме того, я не хотела держать у себя эти деньги, причинившие мне столько горя. Когда это случилось, мать-настоятельница столкнулась с некоторыми затруднениями, которые я с радостью помогла ей преодолеть, и теперь она, из благодарности и по доброте своей, пообещала мне комнату той монахини, что заболела - о которой я Вам, возлюбленный господин отец, только что рассказала; келья эта большая и красивая, и она стоит 120 скуди, но мать - настоятельница отдает ее мне за 80, тем самым оказывая личное благодеяние, как она часто поступает по отношению ко мне. А поскольку она прекрасно знает, что я не могу заплатить 80 скуди, то предложила снизить плату на 30 скуди, которые Вы, возлюбленный господин отец, некоторое время назад предоставили обители, так что с Вашего согласия, в котором я не имею оснований сомневаться, ведь эту возможность я не упущу, я буду иметь те комфорт и удовольствие, о которых только могла мечтать, и я знаю, как это важно для Вас. Вот почему я прошу Вас высказать мнение, чтобы я могла дать ответ матери-настоятельнице, которая через несколько дней покинет свой пост, а потому дело надо завершить как можно скорее.

Я также хотела бы знать, как Вы, возлюбленный господин отец, себя чувствуете теперь, когда погода стала более ясной; я не нашла ничего лучше для посылки Вам, чем небольшую з а сахаренную айву, которую я приготовила с медом, и если она Вам не понравится, может быть, она подойдет кому-то другому; не знаю, что подарить моей невестке сейчас, в ее положении [беременная Сестилия должна была вот-вот рожать]. Конечно, если ей хочется чего-нибудь такого, что готовят монахини, Вы сообщите нам, ведь нам так хочется ее порадовать. Я не забыла и о своих обязанностях перед Ла Порцией [домоправительница Галилея], но обстоятельства пока мешают мне сделать хоть что-либо. Тем не менее, если у Вас готовы новые вставки, как Вы обещали мне, возлюбленный господин отец, я была бы счастлива получить их, потому что я не могу сесть за работу над тем, что уже есть у меня, пока не получу остальные дополнения.