Доктрина шока. Становление капитализма катастроф

Заключение. Устранение последствий шока: Народ берет восстановление в свои руки

Когда в ноябре 2006 года умер Милтон Фридман, многие из его последователей почувствовали тревогу, как будто его смерть была знаком конца его эпохи. Теренс Коркорен, один из самых преданных учеников Фридмана, выразил в канадской газете National Post свои сомнения насчет того, сможет ли продолжаться глобальное движение, созданное этим экономистом. «Фридман, последний лев экономики свободного рынка, — писал Коркорен, — оставил после себя пустоту… Из живущих ныне людей никто не способен занять его место. Смогут ли принципы, которые Фридман сформулировал и за которые боролся, сохраниться и далее при отсутствии нового поколения надежных харизматических интеллектуальных вождей? Трудно ответить на этот вопрос»[1195].

Делая свои мрачные прогнозы, Коркорен не упоминал о положении дел безграничного капитализма на тот момент. Интеллектуальные наследники Фридмана в США, неоконсерваторы, создавшие комплекс капитализма катастроф, переживали самый трудный период за всю историю своего существования. Это движение добилось величайшего успеха в тот момент, когда в 1994 году республиканцы одержали победу в Конгрессе; всего за девять дней до смерти Фридмана они пережили поражение и их вытеснили демократы. Поражение республиканцев на промежуточных выборах 2006 года объясняется тремя основными причинами: коррупцией среди политиков, ошибочными действиями в связи с войной в Ираке и ощущением, которое лучше всех выразил победивший демократический кандидат в сенаторы Джим Вебб, сказавший, что страна превращается «в классовое общество, подобного которому мы не знали с XIX века»[1196]. И каждая из этих трех причин прямо связана с ключевыми принципами экономики чикагской школы: с приватизацией, отказом от государственного регулирования и контроля и сокращением расходов на правительственные программы.

В 1976 году Орландо Летельер, ставший одной из первых жертв этой контрреволюции, утверждал, что великое неравенство доходов, появившееся в Чили благодаря деятельности «чикагских мальчиков», вовсе не было «экономической необходимостью, но временным политическим достижением». По мнению Летельера, правила «свободного рынка» при диктатуре делали именно то, на что и были изначально рассчитаны: они не порождали гармоничную экономику, но превращали уже богатых людей в чрезвычайно богатых, а организованный рабочий класс — в бедняков. И такая же стратификация возникала везде, где побеждала идеология чикагской школы. Так, в Китае, несмотря на поразительный экономический рост, разрыв в уровне доходов горожан и 800 миллионов бедных сельских жителей за последние 20 лет увеличился в два раза. В 1970 году в Аргентине 10 процентов самых богатых людей имели доходы в 12 раз больше, чем 10 процентов самых бедных, к 2002 году они начали получать в 43 раза больше. Так «политический успех» Чили получил распространение в глобальных масштабах. В декабре 2006 года, через месяц после смерти Фридмана, одно исследование ООН показало, что «два наиболее обеспеченных процента населения земного шара владеют более чем половиной всех богатств». Это изменение особенно ярко проявляется в США, где в 1980 году, когда Рейган начал осуществлять программу Фридмана, руководители компаний получали в 43 раза больше, чем средний работник. К 2005 году руководители получали в 411 раз больше. Для этой группы людей контрреволюция, родившаяся в подвалах университета общественных наук в 1950‑х, действительно обернулась успехом, но за эту победу пришлось заплатить — люди повсеместно утратили веру в основное обещание идеологов свободного рынка, которые говорили, что богатство возрастет и его поделят между всеми членами общества. Как говорил Вебб во время предвыборной кампании, «экономика «просачивания благ сверху» оказалась неработоспособной»[1197].

Как мы могли видеть, подобное накопление богатства крохотной группой людей не происходило мирным путем, а часто не было и законным процессом. Коркорен справедливо задавался вопросом о нынешних лидерах движения, однако этот вопрос отнюдь не сводится к тому, что в мире не осталось экономистов, которых можно по масштабу сравнить с Фридманом. Проблема заключалась в том, что многих предводителей движения за свободный рынок во всем мире постоянно сопровождали удивительные скандалы и уголовные дела, начиная от первых экспериментов в лабораториях Латинской Америки и кончая недавними событиями в Ираке. Программу чикагской школы на протяжении последних 35 лет осуществлял тесный союз, состоящий из властных дельцов, ревностных идеологов и сильных политических лидеров. К 2006 году ключевые фигуры каждого из этих лагерей находились за решеткой либо преследовались по суду.

Аугусто Пиночет, первый политический лидер, который реализовал шоковую программу Фридмана, тогда находился под домашним арестом (он умер, не дождавшись суда по обвинениям как в коррупции, так и в убийствах). На другой день после смерти Фридмана полиция Уругвая арестовала Хуана Марию Бордаберри по обвинению в убийстве четырех известных лидеров левого движения в 1976 году. Бордаберри правил Уругваем в период жестокого навязывания экономики чикагской школы, его советниками служили главные коллеги и ученики Фридмана. Суды Аргентины лишили бывших вожаков хунты неприкосновенности, в результате чего к пожизненному заключению были приговорены бывший президент страны Хорхе Видела и адмирал Эмилио Массера. Доминго Кавальо, глава центрального банка при диктатуре, который осуществлял масштабную программу шоковой терапии в условиях демократии, также был обвинен в «мошенничестве в сфере распределения общественных средств». Сделка Кавальо с иностранными банками в 2001 году обошлась стране в 10 миллиардов долларов, и судья, отдавший распоряжение заморозить личную собственность Кавальо на сумму в 10 миллионов, утверждал, что администрация действовала, «прекрасно осознавая», какой ущерб наносят стране ее решения [1198].

В Боливии по обвинению в нескольких преступлениях, включая расстрел демонстрантов и заключение контрактов с иностранными газовыми компаниями, которые нарушали законы страны, разыскивается бывший президент Гонсало Санчес де Лосада — тот самый человек, в доме которого была создана экономическая «атомная бомба»[1199]. Что касается России, обвинения в мошенничестве были выдвинуты не только против людей из Гарварда, но и против многих русских олигархов, известных бизнесменов, заработавших миллиарды на молниеносной приватизации, осуществлять которую помогала гарвардская команда, в результате чего олигархи либо оказались за решеткой, либо покинули страну. Михаил Ходорковский, ранее возглавлявший огромную нефтяную компанию ЮКОС, приговорен к восьмилетнему тюремному заключению и находится в Сибири. Его коллега и важнейший акционер Леонид Невзлин скрывается в Израиле, как и олигарх из того же круга Владимир Гусинский; печально известный Борис Березовский обосновался в Лондоне и лишен возможности вернуться в Москву в связи с угрозой ареста по обвинению в мошенничестве, хотя все эти люди отрицают свою вину [1200]. Конрад Блек, который благодаря своей связи с сетью газет был самым влиятельным проводником идеологии Фридмана в Канаде, обвинен со стороны США в обмане акционеров компании Hollinger International, с которой он, по словам обвинителей, обращался как «с персональным банком Конрада Блека». В Соединенных Штатах в июле 2006 года скончался Кен Лэй из Enron — его имя постоянно упоминают, когда говорят об опасных последствиях отмены регулирования энергетики, — обвиненный в преступном сговоре и мошенничестве. А Грувер Норквист, известный интеллектуал и последователь Фридмана, автор знаменитой фразы, от которой у прогрессивных людей волосы вставали дыбом: «Я не сторонник отмены правительства. Я просто хочу его уменьшить в размерах, чтобы оно могло поместиться у меня в ванной и я мог спустить его в канализацию», — оказался замешан в скандале вокруг вашингтонского лоббиста Джека Абрамоффа, хотя обвинение против Норквиста не было выдвинуто [1201].

И хотя все эти люди, от Пиночета до Кавальо и от Березовского до Блека, утверждают, что стали жертвами незаконных политических преследований, этот далеко не полный список дает совершенно иную картину, нисколько не похожую на официальный миф о возникновении неолибералов. Экономический крестовый поход по мере своего продвижения подавался в обертке респектабельности и уважения к законам. Публика могла увидеть, что за таким прикрытием скрывалась система великого имущественного неравенства, которая вводилась с помощью самых откровенных и вопиющих преступлений.

Кроме проблем с законом возникла еще одна. Действие шока, которое играло столь важную роль в создании иллюзии идеологического консенсуса, начало испаряться. Родольфо Вальш, одна из первых жертв чикагского крестового похода, рассматривал его торжество в Аргентине как временный регресс, а не как продолжительную победу. Террор хунты поверг страну в состояние шока, но Вальш знал, что шок по самой своей природе является временным состоянием. И перед своей гибелью от пули на улице Буэнос Айреса Вальш предсказал, что аргентинцам понадобится 20–30 лет, пока не окончится воздействие террора, и затем они снова встанут на ноги, исполнятся смелости и веры в себя и будут готовы снова сражаться за экономическое и социальное равенство. В 2001 году, 24 года спустя, Аргентина действительно снова начала протестовать против жестоких мероприятий, навязанных МВФ, и всего за три недели вынудила уйти в отставку пятерых президентов.

В этот период я была в Буэнос Айресе и могла видеть, как люди кричат: «Сегодня диктатура закончилась!» Тогда я не понимала смысла этого торжества, поскольку со дня окончания диктатуры уже прошло более 17 лет. Теперь же я это понимаю: оцепенение шока прошло, как это предсказывал Вальш.

В последующие годы сопротивление шоку получило широкое распространение и в других странах, где проводили экономические эксперименты: в Чили, Боливии, Китае, Ливане. И когда люди избавляются от коллективного страха, который несли с собой танки и пытки электричеством, внезапное перемещение капитала или резкое сокращение социальных расходов, многие из них начинают требовать больше демократии и более полного контроля над рынком. Подобные требования являются самой серьезной угрозой наследию Фридмана, потому что ставят под вопрос его основной тезис, что капитализм и свобода — это две части одного неделимого проекта.

Администрация Буша настолько упорно продолжает поддерживать этот ложный союз, что в 2002 году включила в Стратегию национальной безопасности Соединенных Штатов Америки следующий пункт: «Величайшие битвы двадцатого столетия между свободой и тоталитаризмом закончились решительной победой сил свободы — победой единственной устойчивой модели успеха страны, которая сводится к свободе, демократии и свободному предпринимательству»[1202]. Это утверждение, подкрепленное всей военной мощью США, не помешало многочисленным гражданам, использующим разные формы своей свободы, отказываться от признания ортодоксии свободного рынка — даже в Соединенных Штатах. Как говорил заголовок в газете Miami Herald после промежуточных выборов 2006 года, «демократы побеждают благодаря противостоянию идеям свободной торговли». По данным опроса, проведенного газетой New York Times совместно с CBS несколько месяцев спустя, 64 процента граждан США считают, что государство должно покрывать расходы на здравоохранение для всех, и «продемонстрировали решительную готовность… пойти на компромиссы» ради достижения этой цели, включая выплату дополнительных 500 долларов в год в виде налогов [1203].

Если же говорить обо всем мире, то твердые противники неолиберальной экономики побеждают на одних выборах за другими. Президент Венесуэлы Уго Чавес, использовавший в своей предвыборной кампании программу «социализма XXI века», в 2006 году был выбран на третий срок, набрав 63 процента голосов. Несмотря на попытки администрации Буша представить Венесуэлу псевдодемократической страной, опрос в том же году показал, что 57 процентов венесуэльцев удовлетворены положением своей демократии. Это ставит Венесуэлу по уровню одобрения на второе место в Латинской Америке после Уругвая, где правительство сформировала коалиционная партия левых «Френте амплио», а серия референдумов сорвала планы проведения масштабной приватизации [1204]. Другими словами, в двух государствах Латинской Америки, где результаты голосования стали реальным вызовом для «вашингтонского консенсуса», граждане обрели новую веру в способность улучшить свою жизнь демократическим путем. От этого энтузиазма резко отличается положение в тех странах, где экономическая программа остается прежней, несмотря на любые обещания, данные во время предвыборной кампании. Тут опросы показывают устойчивое снижение веры в демократию, и это проявляется в неявке на выборы, глубоко циничном отношении к политикам и подъеме религиозного фундаментализма.

Столкновения между свободным рынком и свободными людьми происходили также и в Европе в 2005 году, где на референдумах двух стран граждане отвергли Конституцию Евросоюза. Во Франции этот документ был воспринят как кодекс корпоративного порядка. Это был первый случай, когда граждан прямо попросили ответить на вопрос, желают ли они, чтобы в Европе воцарился свободный рынок, и они использовали этот шанс, сказав свое «нет». Парижская активистка и писательница Сюзан Жорж по этому поводу писала: «Люди не знали, что вся Европа описана в одном единственном документе, вся сводится к нему… Как только начинаешь его цитировать и люди понимают, что это такое на самом деле, и узнают, что это вступит в силу как необратимый и не подлежащий изменению закон, они начинают испытывать смертельный ужас»[1205].

Решительное отвержение «дикарского капитализма», как его называют французы, принимает разные формы, в том числе реакционные или окрашенные расизмом. В США злость по поводу сокращения численности среднего класса с легкостью оборачивается призывом строить ограждения — это позволяет Лу Доддсу вести на CNN ежевечернюю кампанию против «вторжения нелегальных чужаков», которые «ведут войну против американского среднего класса» — крадут у него работу, распространяют преступность, а также сеют вокруг себя «крайне заразные болезни»[1206]. (Такого рода поиск козлов отпущения породил крупнейшую в истории США волну протестов со стороны иммигрантов, когда в серии демонстраций в 2006 году участвовало более миллиона людей — еще один знак отсутствия страха со стороны жертв экономического шока.)

Подобным образом в Голландии референдум 2005 года по поводу Конституции Евросоюза использовали партии, борющиеся против иммиграции, так что он стал голосованием не столько против корпоративного порядка, сколько против массы торговцев из Польши, наводнивших Западную Европу, из–за которых снижаются заработные платы. Многие участники референдумов как во Франции, так и в Голландии руководствовались так называемым страхом перед «польским водопроводчиком», или «фобией водопроводчиков», по словам бывшего комиссара по торговле Евросоюза Паскаля Лами [1207].

Тем временем в Польше негативное отношение к экономическим мероприятиям, породившим всеобщую нищету в 90‑х, вызвало к жизни ряд мучительных фобий. Когда «Солидарность» предала рабочих, создавших это движение, многие поляки от нее отвернулись и в итоге проголосовали за ультраконсервативную партию «Закон и порядок», которая и пришла к власти. Теперь страной управляет президент Лех Качиньский, разочаровавшийся активист «Солидарности», который, будучи мэром Варшавы, прославился тем, что запретил проведение гей парада — марша «гордости нормальных людей»[1208]. У Качиньского есть брат близнец Ярослав (теперь премьер министр), вместе с которым они победили на выборах 2005 года, и в своей предвыборной кампании братья широко пользовались риторическими атаками на программу чикагской школы. Их основные соперники обещали упразднить государственную систему пенсий и ввести 15 процентный налог по единой ставке — в полном соответствии со сценариями Фридмана. Близнецы утверждали, что подобные мероприятия будут грабежом бедных и обогатят лишь горстку крупных дельцов и продажных политиков. Тем не менее, когда партия «Закон и порядок» пришла к власти, она избрала для себя более удобные мишени: гомосексуалистов, евреев, феминисток, иностранцев, коммунистов. Один редактор польской газеты писал по этому поводу: «Их программа — это, без сомнения, обвинительный акт последним семнадцати годам жизни Польши»[1209].

В России многие видят в эпохе правления Путина подобную реакцию против эпохи шоковой терапии. Поскольку десятки миллионов разорившихся граждан все еще исключены из участия в быстро растущей экономике, политикам несложно управлять общественным мнением относительно событий начала 90‑х, которые часто описывают как заговор иностранцев с целью поставить советскую империю на колени и подчинить Россию «внешнему контролю»[1210]. Хотя преследование некоторых олигархов со стороны закона при Путине носило преимущественно символический характер — учитывая подъем нового поколения «государственных олигархов» вокруг Кремля, — память о хаосе 90‑х заставляет многих россиян испытывать благодарность Путину за восстановление порядка, хотя при нем журналисты и критики режима умирают от загадочных причин, а спецслужбы, по видимому, пользуются полной безнаказанностью.

Поскольку социализм все еще пробуждает ассоциации с десятилетиями жестокостей во имя идеалов, раздражение общества реализуется преимущественно в таких вариантах, как национализм и неофашизм. Количество случаев насилия на этнической почве ежегодно растет на 30 процентов, и в 2006 году подобные события фиксировались почти ежедневно. Лозунг «Россия для русских!» поддерживает около 60 процентов населения [1211]. «Власти прекрасно понимают, что их социальная и экономическая политика совершенно неспособна обеспечить приемлемые условия для большинства населения», — сказал Юрий Вдовин, деятель антифашистского движения. Тем не менее «все неудачи единодушно приписывают присутствию чужих людей не той веры, не того цвета кожи или этнического происхождения»[1212].

Есть горькая ирония в том, что, когда России и странам Восточной Европы прописывали шоковую терапию, ее мучения часто оправдывали тем, что это — единственный способ предовратить повторение Веймарской Германии, приведшей к становлению нацизма. Несправедливое исключение десятков миллионов людей из нормальной жизни идеологией свободного рынка породило подобное взрывоопасное положение — гордый народ, которому кажется, что его унижают иностранцы, жаждет восстановить свою национальную гордость, нападая на самых незащищенных людей.

В Латинской Америке — первоначальной лаборатории чикагской школы — обратная реакция приобретает иные формы, которые вселяют куда больше надежд. Она направлена не на слабых и ранимых, но непосредственно на идеологию, лежащую в основе вытеснения людей из экономических процессов. И в отличие от России и стран Восточной Европы, латиноамериканцы с энергичным энтузиазмом берутся за идеи, которые не удалось реализовать в прошлом.

Несмотря на заявление администрации Буша о том, что XX столетие закончилось «решительной победой» свободного рынка над любыми формами социализма, многие латиноамериканцы прекрасно понимают, что в странах Восточной Европы и Азии произошел крах именно авторитарной версии коммунизма. Демократический социализм, при котором не только социалистические партии приходят к власти путем выборов, но и существуют демократические формы управления предприятиями и земельными владениями, показал свою работоспособность во многих регионах, от Скандинавии до эффективной традиционной кооперативной экономики в районе Эмилия Романья в Италии. Именно такую комбинацию демократии и социализма пытался осуществить Альенде в Чили в 1970–1973 годах. Горбачев мечтал о подобной, хотя и не столь радикальной, модели для Советского Союза, который он думал превратить в «путеводную звезду социализма» по скандинавскому образцу. Хартия Свободы, вдохновлявшая народ на длительную борьбу за освобождение Южной Африки, также была одним из вариантов третьего пути: это не государственный коммунизм, но рынок, существующий параллельно с национализацией банков и природных ископаемых, доход от которых позволяет строить удобные жилые дома и достойные школы, это экономическая и политическая демократия. Рабочие, основавшие в 1980 году «Солидарность», призывали бороться не с социализмом, но за него, чтобы в итоге победившие рабочие могли сами руководить работой своих предприятий и своей страны демократическим путем.

Неолиберальная эра хранит в себе один грязный секрет: эти идеи проиграли не в результате открытого состязания в дискуссиях и не потому, что их не поддержали избиратели. Их грубо отбросили из соображений политической конъюнктуры. Когда люди начинали за них активно бороться, на них обрушивалось насилие — в виде танков Пиночета, Ельцина и Дэна Сяопина. Иногда же их предавали с помощью «вуду политики», если воспользоваться выражением Джона Уилльямсона: так действовала тайная экономическая команда боливийского президента Виктора Паса Эстенсоро после его выборов (на фоне массового задержания профсоюзных лидеров); или представители АНК, тайно предавшие на переговорах Хартию Свободы ради секретной экономической программы Табо Мбеки; или уставшие лидеры «Солидарности», согласившиеся после выборов подчиниться шоковой терапии в обмен на денежную помощь. Именно потому, что мечта об экономическом равенстве настолько популярна и ее так трудно опровергнуть в честном сражении, приходилось использовать доктрину шоковой терапии.

Вашингтон всегда видел в демократическом социализме более опасного соперника, чем тоталитарный коммунизм — последний было куда легче дискредитировать и превратить в удобного врага. В 1960–1970‑х годах для борьбы с опасной популярностью девелопментализма и демократического социализма обычно применялась одна излюбленная тактика: их приравнивали к сталинизму, намеренно игнорируя отличительные черты этих мировоззрений. (Сегодня с той же целью всякую оппозицию обвиняют в терроризме.) Яркий пример такой тактики дают рассекреченные документы, относящиеся к первым дням чикагского крестового похода в Чили. Хотя пропагандисты, финансируемые ЦРУ, изображали Альенде как диктатора советского типа, истинные опасения Вашингтона по поводу победы Альенде на выборах раскрывает служебная записка Генри Киссинджера для Никсона: «Успех на выборах марксистского правительства в Чили, безусловно, повлияет на другие части мира — и даже послужит прецедентом, — особенно это касается Италии; повсеместное распространение подобных моделей нарушит соотношение сил в мире и изменит наше положение в нем»[1213]. Иными словами, необходимо было скорее устранить Альенде, чтобы воспрепятствовать распространению демократического, третьего, пути.

Он боролся за мечту, которая не потерпела поражения. Ее на время заглушили, как говорил Вальш, ее залили волной страха. И потому, по мере того как Латинская Америка приходит в себя после десятилетий шока, старые идеи возвращаются — происходит «повсеместное распространение подобных моделей», чего так опасался Киссинджер. После кризиса 2001 года в Аргентине противостояние приватизации стало обычным явлением на континенте, из–за чего свергались и ставились правительства; к 2006 году это движение породило «эффект домино». Луис Инасио Лула да Сильва был снова избран президентом Бразилии в основном потому, что превратил голосование в референдум относительно приватизации. Его противник из партии, ответственной за распродажу бразильских богатств в 90‑е годы, появлялся на публике в обличье социалиста, участника гонок NASCAR, в куртке и бейсболке с логотипами государственных компаний, которые еще не были проданы. Однако избирателей это не впечатлило, и Лула получил 62 процента голосов, несмотря на скандалы, связанные с коррупцией в его правительстве. Вскоре после этого в Никарагуа Даниэль Ортега, бывший предводитель Сандинистского движения, сделал основой своей победной кампании постоянные перебои с подачей тока в стране; он уверял, что продажа национальной электроэнергетической компании испанской фирме Uniyn Fenosa после урагана «Митч» была причиной всех проблем. «Братья, вы страдаете от этих перебоев каждый день! — восклицал он. — Кто же привел Uniyn Fenosa в нашу страну? Это сделало правительство богачей, которое служит дикому капитализму»[1214].

В ноябре 2006 года выборы президента в Эквадоре превратились в идеологическую битву. Рафаэль Корреа победил бананового магната Альваро Нобоа, одного из богатейших людей в стране. Корреа использовал в своей официальной кампании песню группы Twisted Sister под названием «Нам это не нужно» (We're not going to take it) и призывал страну «преодолеть все ошибки неолиберализма». После победы новый президент Эквадора заявил, что он «не фанат Милтона Фридмана»[1215]. К тому моменту уже заканчивался первый год пребывания на посту президента Боливии Эво Моралеса. Он послал военных, чтобы отнять месторождения газа у транснациональных «грабителей», и начал национализацию отдельных предприятий горнодобывающей промышленности. В то же время в Мексике прошли выборы 2006 года, фальсифицированные результаты которых были поставлены под сомнение, в результате чего возник беспрецедентный феномен «параллельного правительства» народа, когда решения принимались на улицах и площадях вне резиденции правительства в Мехико Сити. В штате Оахака власти правого направления послали специальные отряды полиции, чтобы разогнать забастовку учителей, требовавших повышения заработной платы. Это породило во всем штате широкое возмущение против коррупции корпоративистского государства, длившееся несколько месяцев.

Политические лидеры Чили и Аргентины также противопоставляют свое направление экспериментам чикагской школы, хотя вопрос о том, предлагают ли они какие то реальные альтернативы, остается предметом жарких споров. По меньшей мере, это победа на символическом уровне. Несколько членов кабинета аргентинского президента Нестора Киршнера, как и сам глава государства, во время диктатуры сидели в тюрьмах. 24 марта 2006 года, ровно через 30 лет со дня военного переворота 1976 года, Киршнер обратился к собравшимся на Пласа де Майо, где когда–то стояли матери людей, пропавших без вести, и заявил им: «Мы вернулись» — от имени поколения людей 70‑х, переживших террор. Он сказал, что собравшиеся тут — это «лица 30 тысяч пропавших без вести наших товарищей, которые сегодня вернулись на эту площадь»[1216]. Президент Чили Мишель Бачелет также принадлежит к числу жертв режима Пиночета. В 1975 году ее вместе с матерью бросили в тюрьму «Вилла Гримальди», знаменитую своими деревянными камерами для изоляции, где можно разместиться лишь скрючившись, и подвергли пыткам. Ее отец был военным, он отказался участвовать в перевороте и был убит людьми Пиночета.

В декабре 2006 года, месяц спустя после смерти Фридмана, лидеры Латинской Америки собрались на историческом саммите в Боливии, в городе Кочабамба, где несколько лет назад народное возмущение против приватизации системы водоснабжения вынудило компанию Bechtel покинуть страну. Моралес открыл встречу обещанием перевязать «вскрытые вены Латинской Америки»[1217]. Эти слова указывали на книгу Эдуардо Галеано «Вскрытые вены Латинской Америки: пять столетий разграбления континента» (Open Veins of Latin America: Five Centuries of the Pillage of a Continent), проникновенный и убедительный рассказ настоящего писателя о жестоком грабеже, который сделал богатый континент бедным. Впервые книга была опубликована в 1971 году, за два года до того, как был свергнут Альенде — за то, что попытался перевязать вскрытые вены страны путем национализации медных рудников. После переворота началась новая эпоха грабежа, когда национальные структуры, созданные движением девелопментализма, были разграблены, разобраны на части и распроданы.

И сегодня латиноамериканцы снова намерены осуществить ту программу, которую так жестоко подавляли все эти годы. Многие их мероприятия всем хорошо знакомы: национализация ключевых секторов экономики, земельная реформа, значительные инвестиции в образование, развитие грамотности населения и здравоохранение. Это не революционные идеи, но за ними стоит представление о государстве, которое помогает достичь равенства, и они дают отпор Фридману, который в 1975 году писал Пиночету: «Как я думаю, огромная ошибка — верить в то, что можно делать добро с помощью чужих денег».

Несомненно, нынешние движения в Латинской Америке продолжают давнюю традицию, но не являются простым повторением программ предшественников. Главным отличием нового поколения деятелей является ясное понимание необходимости защитить людей от шоков, пережитых в недавней истории: от переворотов, от иностранных шоковых терапевтов, от мастеров пыток, обученных в США а также от долгового шока и обесценивания валюты 1980–1990‑х годов. Участники массовых движений в Латинской Америке, благодаря которым во многих странах на выборах победили кандидаты от левых сил, учатся создавать модели, которые смягчают действие шока. Например, у них меньше централизации, чем в 60‑х, поэтому сломить движение с помощью ареста нескольких лидеров будет сложнее. Несмотря на то что вокруг Чавеса возникает культ личности и он пытается создать централизованную власть в государстве, сеть прогрессивных деятелей Венесуэлы в большой степени децентрализована и их власть распределяется между рядовыми активистами и группами посредством местных советов и кооперативов. Движение народа Боливии, благодаря которому Моралес пришел к власти, организовано подобным же образом, и его участники дали понять, что будут поддерживать президента только на определенных условиях — если Моралес останется верен своим демократическим обещаниям, и никак иначе. Такие сетевые структуры помогли Чавесу пережить попытку переворота в 2002 году: как только революция оказалась под угрозой, обитатели пригородных районов Каракаса вышли на улицу и стали требовать восстановления прежнего строя. Такого рода народных протестов не было во времена переворотов в 1970‑е годы.

Новые лидеры Латинской Америки также принимают меры, чтобы предотвратить возможные перевороты при поддержке США, которые могли бы разрушить достижения демократии. Правительства Венесуэлы, Коста Рики, Аргентины и Уругвая объявили, что не будут посылать своих студентов в школу для обучения военнослужащих из стран Латинской Америки (которая теперь носит название «Институт Западного полушария по сотрудничеству в сфере безопасности») — печально знаменитый учебный центр для полиции и военных в Форт Беннинге (штат Джорджия), где многие самые жестокие латиноамериканские убийцы изучали последние «контртеррористические» техники и методики, которые применялись в борьбе с фермерами Эль Сальвадора или рабочими автомобилестроителями Аргентины [1218]. Боливия и Эквадор также думают разорвать отношения с этим заведением. Чавес заявил, что если правые экстремисты в боливийской провинции Санта Крус будут угрожать правительству Эво Моралеса, войска Венесуэлы поднимутся на защиту демократии Боливии. Самый же радикальный шаг предпринял Рафаэль Корреа. В портовом городе Эквадора под названием Манта сейчас располагается крупнейшая военная база США в Южной Америке, где сосредоточены военные, ведущие «войну против наркотиков», преимущественно в Колумбии. Правительство Корреа заявило, что договор об аренде базы, срок которого закончится в 2009 году, не будет возобновлен. Министр международных отношений Мария Фернанда Эспиноза сказала: «Эквадор — суверенная страна. Мы не хотим, чтобы на нашей земле находились иностранные войска»[1219]. Если же американские военные лишатся своих баз и обучающих программ, их власть подвергать латиноамериканцев воздействию шока заметно уменьшится.

Новые лидеры Латинской Америки подготовились к шоку нестабильного рынка. Одним из главных факторов нестабильности последних десятилетий была скорость перемещения капитала или внезапное падение цен на массовую продукцию, которое может разорить сельскохозяйственный сектор. Большинство стран Латинской Америки уже пережили этот шок, который оставил после себя заброшенные индустриальные пригороды и участки необработанных земель. Поэтому новые левые поставили перед собой задачу разобрать обломки глобализации и снова заставить работать заброшенные предприятия и хозяйства. В Бразилии активисты и разорившиеся фермеры объединились в «Движение безземельных людей», которое создало сотни кооперативов для осваивания неиспользованных земель. В Аргентине это движение «восстановленных компаний» — двух сотен обанкротившихся предприятий, которые превратились в кооперативы с демократическим управлением. Такие кооперативы защищены от шока, связанного с уходом инвесторов, поскольку последние уже их покинули. Можно сказать, что эти опыты восстановления представляют собой новый тип реконструкции после катастрофы — реконструкцию после относительно медленно развивавшейся катастрофы неолиберализма. Это резко отличается от модели, которую комплекс капитализма катастроф навязал Ираку, Афганистану или побережью Мексиканского залива: в Латинской Америке процессом восстановления руководят те же люди, которые пострадали от катастрофы. И неудивительно, что их свежие решения представляют собой подлинный третий путь, который с помощью шока пыталась заблокировать всемирная кампания чикагской школы. Это настоящая демократия в повседневной жизни.

В Венесуэле Чавес рассматривает кооперативы как приоритет политики: правительство в первую очередь передает им контракты, кроме того, экономические стимулы способствуют их торговле между собой. К 2006 году в стране насчитывалось около 100 тысяч кооперативов, в которых занято свыше 700 тысяч работников [1220]. Многие из них являются частями инфраструктуры государства, как, например, сбор таможенных пошлин, содержание автострад или лечение в клиниках, переданных под управление местных жителей. Эта политика противоположна передаче государственных функций подрядчикам, распродаже частей государства большим корпорациям, так что они выходят из зоны демократического контроля. Тут те самые люди, которые пользуются этими ресурсами, получают право ими управлять, что — по крайней мере, теоретически — создает рабочие места и увеличивает ответственность их руководителей. Разумеется, многочисленные критики Чавеса говорят, что это просто милостыня и нечестное субсидирование. Однако если вспомнить, что Halliburton на протяжении шести лет использует правительство США как персональный банкомат и присвоила себе 20 миллиардов долларов только за иракские контракты, отказывается нанимать местных работников и на побережье Мексиканского залива, и в Ираке и выражает свою признательность американским налогоплательщикам тем, что перемещает свою штаб квартиру в Дубай (где пользуется доступными поблажками законов и где платят налоги ее сотрудники), то непосредственная поддержка простых людей со стороны Чавеса выглядит менее экстравагантно.

Главный фактор защиты стран Латинской Америки от шока в будущем (а следовательно, и от доктрины шока) заключается в том, что континент все меньше зависит от финансовых институтов Вашингтона, что является результатом все более тесной интеграции правительств региона. «Боливарианская альтернатива для Латинской Америки» (ALBA) — это ответ континента на зону свободной торговли Америк, на уже оставленную мечту корпоративистов создать зону свободной торговли от Аляски до Тиерры дель Фуего. Хотя проект ALBA только начинает осуществляться, Эмир Садер, социолог, живущий в Бразилии, говорит, что он многое обещает как «прекрасный пример подлинно справедливой торговли: каждая страна поставляет то, что ей легче всего производить, а в ответ получает то, в чем острее всего нуждается, независимо от цен на глобальном рынке»[1221]. Так, Боливия поставляет газ по стабильным льготным ценам; Венесуэла отдает нефть, при сильных государственных субсидиях, беднейшим странам и делится своим опытом разработки месторождений полезных ископаемых; Куба посылает тысячи докторов, которые оказывают бесплатную медицинскую помощь по всему континенту, одновременно обучая студентов из других стран в своих медицинских институтах. Это модель совершенно иного рода, чем академический обмен студентами, начатый в Чикагском университете в середине 50‑х, когда представителям Латинской Америки прививали одну единственную жесткую идеологию, а затем посылали домой, чтобы они разносили ее по всему континенту. Главная сила ALBA заключается в том, что это бартерная система, где сами страны определяют стоимость товара или услуги, не позволяя назначать на них цену торговцам из Нью Йорка, Чикаго или Лондона. Это делает торговлю намного более стабильной перед лицом неожиданных колебаний цен, разрушавших латиноамериканскую экономику в недавнем прошлом. Окруженная бурными водами мировых финансов, Латинская Америка создает зону относительного экономического спокойствия и предсказуемости — недавно казалось, что это неосуществимо в эпоху глобализации.

Когда в одной из стран возникают финансовые проблемы, благодаря усилению интеграции ей не нужно просить о помощи МВФ или Казначейство США. И это очень важно, поскольку Вашингтон все еще придерживается доктрины шока, как это показывает Национальная стратегия безопасности США 2006 года, где говорится: «При возникновения кризиса МВФ должен приложить усилия, чтобы увеличить меру ответственности страны за свои экономические решения. МВФ должен ставить поддержку рыночных институтов и обучение рынку на первое место относительно финансовых решений». Такое «обучение рынку» можно навязать стране лишь в том случае, если правительство отправляется просить о помощи в Вашингтон; как во время финансового кризиса в Азии говорил Стенли Фишер, МВФ может помочь только тогда, когда его об этом просят, «но когда у страны не осталось денег, существует не так много мест, куда можно обратиться»[1222]. Это уже перестало быть правдой. Благодаря высоким ценам на нефть Венесуэла стала крупнейшим заимодавцем для других развивающихся стран, которые теперь могут обойтись без Вашингтона.

Это вызвало резкие изменения. Бразилия, столь долго находившаяся у Вашингтона в плену из–за своего необъятного долга, отказывается заключать новый договор с МВФ. Никарагуа ведет переговоры о выходе из фонда, Венесуэла вышла из МВФ и Всемирного банка, и даже Аргентина, в прошлом «образцовая ученица» Вашингтона, также движется в этом направлении. В своем докладе Конгрессу в 2007 году президент Нестор Киршнер сообщил, что иностранные кредиторы говорят ему: «Вы должны договориться с Международным фондом, чтобы заплатить долги». Мы им отвечаем: «Господа, мы независимая страна. Мы хотим вернуть долг, но какого черта нам снова договариваться с МВФ?» В результате МВФ, столь мощный в 1980–1990‑е годы, утратил свое влияние на этом континенте. В 2005 году на Латинскую Америку приходилось до 80 процентов всех займов, выданных МВФ; в 2007 году эта цифра составляла всего 1 процент — невероятное изменение всего за два года. «Существует жизнь и после МВФ, — заявил Киршнер, — и это хорошая жизнь»[1223].

Это изменение касается не только Латинской Америки. За последние три года сумма займов, выданных МВФ, сократилась с 81 миллиарда до 11,8 миллиарда долларов, причем основная ее часть была выдана Турции. Для МВФ, утратившего любовь столь многих стран, в которых он использовал кризисы для получения прибыли, начинается период заката. Подобное будущее ожидает и Всемирный банк. В апреле 2007 года президент Эквадора Рафаэль Корреа сообщил, что он приостановил получение всех займов от Всемирного банка и сделал еще один чрезвычайный шаг — объявил представителя банка в Эквадоре персоной нон грата. Два года назад, объяснял Корреа, Всемирный банк использовал заем в 100 миллионов долларов, чтобы сорвать введение экономических законов, которые бы позволяли распределять доходы от нефти между бедняками страны. «Эквадор является суверенным государством, и страна не должна поддаваться шантажу со стороны международной бюрократии», — сказал он. В то же время Эво Моралес объявил, что в Боливии перестанет действовать арбитражный суд Всемирного банка — орган, который позволяет транснациональным корпорациям предъявлять иски национальному правительству, если какие либо его мероприятия снижают их прибыль. «Правительства Латинской Америки, да, вероятно, и весь мир никогда не выигрывают в подобных делах. Тут всегда побеждают транснациональные корпорации», — сказал Моралес. Когда в мае 2007 года Пол Вулфовиц был вынужден оставить пост президента Всемирного банка, этой организации пришлось прибегнуть к отчаянным мерам, чтобы справиться с глубоким кризисом утраты своей репутации. Во время скандала вокруг Вулфовица газета Financial Times писала, что, когда руководители Всемирного банка раздают свои советы развивающимся странам, «над ними уже просто смеются»[1224]. Если вспомнить также и о срыве переговоров Всемирной торговой организации в 2006 году (когда стали говорить, что «глобализация умерла»), можно понять, что три важнейших института, которые под прикрытием экономической необходимости распространяли идеологию чикагской школы, в недалеком будущем могут исчезнуть.

Неудивительно, что в бунте против неолиберализма дальше всего продвинулась именно Латинская Америка — она была первой лабораторией шока, и у латиноамериканцев было больше времени прийти в себя. Годы демонстраций породили новые политические группировки, которые постепенно набирали силу и могли, в конце концов, не только захватить власть в государстве, но и приступить к изменению структур государства. Есть признаки того, что и другие бывшие лаборатории шока движутся в том же направлении. В Южной Африке в 2005–2006 годах обитатели надолго забытых трущоб решительно отказались от поддержки партии АНК и начали требовать выполнения обещаний Хартии Свободы. Иностранные журналисты отмечают, что возмущений такого рода не наблюдалось с тех пор, как жители пригородов выступали против апартеида. Но наиболее радикальные изменения происходят в Китае. Многие годы кошмар бойни на площади Тяньаньмэнь успешно подавлял недовольство по поводу упразднения прав рабочих и углубления нищеты в сельских районах. Но этот период кончился. По официальным правительственным данным, в 2005 году в Китае прошло 87 тысяч крупных акций протеста, в которых участвовало более 4 миллионов рабочих и крестьян [1225]. Правительство Китая ответило на это репрессиями — наиболее жестокими за время после 1989 года, однако демонстранты одержали кое какие победы: были отпущены крупные средства на развитие сельских районов, улучшена система здравоохранения, правительство также обещало отменить плату за обучение. Китай тоже приходит в себя после шока.

Любая стратегия использования новых возможностей, возникающих после болезненного шока, во многом основана на неожиданности. По определению состояние шока — это момент, когда возникает разрыв между стремительно развивающимися событиями и доступной информацией, которая позволила бы эти события объяснить. Французский мыслитель Жан Бодрийяр называл террористические акты «переизбытком реальности»; в этом смысле события 11 сентября для Северной Америки оказались поначалу чистым несчастным случаем, сырой реальностью, не переработанной с помощью подходящей истории, нарратива или чего либо, что позволило бы заполнить пустоту между реальностью и пониманием [1226]. Не имея объяснительной истории, мы — как это случилось со многими после 11 сентября — становимся особенно податливыми к внушениям тех людей, которые готовы использовать возможности хаоса ради своих целей. Но как только мы обретаем свой нарратив, позволяющий взглянуть на событие шока в перспективе, мы восстанавливаем ориентацию, и мир для нас снова обретает смысл.

Это прекрасно понимают люди, которые в тюрьмах при допросах используют шок и регрессию. Именно поэтому учебники ЦРУ настойчиво рекомендуют изолировать арестованного, что позволяет создать новое представление под действием сенсорной информации других заключенных, даже от общения с охранниками. «Заключенных следует изолировать, — говорится в руководстве 1983 года. — Изоляцию — как физическую, так и психологическую — следует сохранять с самого момента задержания»[1227]. Тюремщики знают, что заключенные разговаривают друг с другом. Они предупреждают друг друга о том, чего следует ожидать; они обмениваются записками, передавая их через решетку. И когда это происходит, тюремщики теряют свои преимущества. У них остается власть причинять боль, но они потеряли самые мощные психологические средства манипуляции, позволяющие «сломать» заключенного: замешательство, дезориентацию и неожиданность. Без этих элементов не вызовешь шока.

То же самое можно сказать об обществе в целом. Когда многие люди начинают понимать весь механизм действия шоковой доктрины, все общество труднее застать врасплох, труднее лишить ориентации, оно становится устойчивее к воздействию шока. Крайне жестокая разновидность капитализма катастроф, которая вступила в полную силу после 11 сентября, отчасти объясняется тем, что относительно слабые формы шока — долговые кризисы, обесценивание валюты или угроза отстать от хода истории — уже утратили свою силу от частого использования. Но сегодня даже ужасающий шок войны или стихийного бедствия не всегда порождает тот уровень дезориентации, который необходим для внедрения непопулярной программы экономической шоковой терапии. В мире уже появилось слишком много людей, которые напрямую столкнулись с шоковой доктриной: они понимают механизм ее работы, они пообщались с другими узниками, обменявшись записками через прутья решетки, так что критически важный элемент неожиданности уже не работает.

Удивительным примером этого является реакция миллионов ливанцев на попытку международных кредиторов навязать им «реформы» свободного рынка в качестве условия оказания помощи в реконструкции после нападения Израиля в 2006 году. Казалось бы, ничто не могло помешать осуществлению этого плана, поскольку страна крайне нуждалась в деньгах. Еще до войны Ливан был одним из самых крупных должников в мире, а ущерб от разрушения дорог, мостов и взлетно посадочных полос после нападения оценивали примерно в 9 миллиардов долларов. Поэтому когда в январе 2007 года представители 30 богатых стран собрались в Париже, чтобы предложить Ливану 7,6 миллиарда долларов в виде займов и грантов, никто не сомневался, что правительство согласится на любые условия получения помощи. Это был стандартный набор условий: приватизация телефонной и электрической сети, повышение цен на топливо, сокращение расходов общественных служб и увеличение и без того спорного налога с продаж. По подсчетам ливанского экономиста Камала Хамдана, в результате «расходы семьи увеличатся на 15 процентов из–за повышения налогов и колебания цен» — классическое наказание после достижения мира. Что же касается самой реконструкции, ею будут распоряжаться монстры капитализма катастроф, которые не нуждаются в местной рабочей силе или местных субподрядчиках [1228].

Государственному секретарю США Кондолизе Райе задали вопрос о том, не являются ли такие масштабные требования вмешательством чужих стран во внутренние дела Ливана. Она ответила: «В Ливане демократия. Это означает, что Ливан также проводит важные экономические реформы, которые крайне необходимы для проведения работ». Ливанский министр Фуад Синьора, поддерживаемый Западом, легко согласился на эти условия, пожав плечами и сказав, что «приватизация придумана не в Ливане». Чтобы продемонстрировать свою готовность играть по предложенным правилам, он нанял связанную с Бушем занимавшуюся наблюдением компанию Booz Allen Hamilton, чтобы та служила посредником в процессе приватизации телефонной связи [1229].

Но ливанцы не собирались с этим соглашаться. Несмотря на то что дома многих из них все еще лежали в развалинах, тысячи людей приняли участие во всеобщей забастовке, организованной коалицией профсоюзов и политических партий, включая исламистскую партию «Хезболла». Демонстранты заявляли, что, если для получения средств на восстановление требуется поднять стоимость жизни людей, пострадавших от войны, это нельзя называть помощью. И пока Синьора показывал свою лояльность кредиторам в Париже, вся страна замерла из–за повсеместных протестов и перекрытых демонстрантами дорог. Это было первым в истории народным возмущением, непосредственно направленным против капитализма катастроф, следующего за войной. Демонстранты также устроили сидячую забастовку, из–за чего центр Бейрута на два месяца превратился в помесь палаточного лагеря и уличного карнавала. Многие репортеры говорили, что это была демонстрация силы со стороны «Хезболлы», однако Мохамад Баззи, глава ближневосточного отделения нью йоркской газеты Newsday, говорил, что подобная интерпретация фактов не позволяет заметить главного: «Главным мотивом, заставившим этих людей разбить свой лагерь в центре города, были не Иран или Сирия и не споры суннитов с шиитами. Этим мотивом было экономическое неравенство, которое десятилетиями испытывали на себе ливанские шииты. Это было восстание бедняков и рабочего класса»[1230].

Место, выбранное для забастовки, красноречиво объясняет, почему ливанцы оказались настолько устойчивыми относительно шока. Эту часть в центре Бейрута местные жители называют «Солидер» — по имени частной компании Solidere, занимающейся развитием, которая почти все тут построила и захватила во владение. Этот район появился в результате последней реконструкции Ливана. В начале 1990‑х, после 15 летней гражданской войны, в стране наступила разруха, а государство было в долгах, денег на реконструкцию ему не хватало. Бизнесмен и миллиардер (ставший позднее премьер министром) Рафик Харири сделал предложение: передайте ему право на владение землей во всем центре города — и тогда его новая компания Solidere, занимающаяся недвижимостью, превратит его в «Сингапур на Ближнем Востоке». Харири, убитый при взрыве машины в феврале 2005 года, снес почти все строения, превратив город в «чистый листок». А затем на месте древних базаров стали появляться пристани для яхт и роскошные частные жилые дома (некоторые были снабжены подъемниками для лимузинов) и пышные торговые центры [1231]. Почти все в деловом районе — здания, дворцы, служба охраны — является собственностью Solidere.

Внешнему миру район «Солидер» казался ярким символом восстановления Ливана после войны, но для многих местных жителей он был чем то вроде миража. За пределами ультрасовременного центра в Бейруте часто отсутствовали важнейшие инфраструктуры, например электрической сети для общественного транспорта, а дыры от пуль гражданской войны на фасадах многих зданий так и не были заделаны. Именно в этих заброшенных районах, окружавших сияющий центр города, «Хезболла» создала себе базу сторонников, устанавливая генераторы и трансмиттеры, организуя уборку мусора, обеспечивая безопасность — и таким образом сделавшись «государством в государстве». Когда жители обшарпанных районов хотели попасть на территорию «Солидер», нередко им преграждали дорогу частные охранники, поскольку присутствие бедняков пугало туристов.

Раида Хатум, активистка движения за социальную справедливость, рассказывала мне, что когда Solidere начала реконструкцию, «люди радовались окончанию войны и тому, что восстанавливаются разрушенные дома. К тому моменту, когда мы поняли, что целые улицы были проданы и стали частной собственностью, было уже слишком поздно. И мы не знали, что эти деньги были даны взаймы и их надо потом вернуть». Неожиданно осознание того, что самые бедные люди должны платить за реконструкцию, которая принесла благополучие лишь горстке элиты, превратило ливанцев в знатоков механики капитализма катастроф. Именно этот опыт помог стране быстро сориентироваться и мобилизоваться после войны 2006 года. Когда они выбрали в качестве места для проведения забастовки роскошный район «Солидер» и палестинские беженцы разбили свои лагеря около мегастора Virgin и самых дорогих кафе («Если я съем тут один сэндвич, — сказал кто–то из демонстрантов, — я потрачу столько денег, сколько мне нужно на неделю»), участники забастовки этим ясно обозначили свои цели. Им не нужна новая реконструкция в том же роде, с роскошными кварталами и запущенными пригородами — с огражденными «зелеными зонами» и неистовыми «красными зонами». Им нужно настоящее восстановление всей страны. «Как мы можем терпеть правительство, которое ворует? — говорил один из участников демонстрации. — Правительство, которое строит роскошные дома и накапливает невообразимые долги? Кто за все это будет платить? За это придется платить мне, а после меня — моему сыну»[1232].

Сопротивление шоку в Ливане не ограничивалось протестами. Оно проявилось и в попытке провести параллельное восстановление своими силами, которая имела огромные последствия. Уже через несколько дней после прекращения огня местные комитеты «Хезболлы» осмотрели многие дома, разрушенные бомбежками, оценили ущерб и начали раздавать по 12 тысяч долларов наличными семьям, оставшимся без крова, что позволяло на год снять квартиру и обзавестись мебелью. Независимые журналисты Ана Ногуейра и Сасин Кавзали сообщали из Бейрута: «Это количество денег в шесть раз превышает то, что FEMA выплатила жертвам урагана «Катрина"». И лидер «Хезболлы» шейх Хассан Насрулла, обращаясь к стране по телевидению, сказал слова, которые мечтали бы услышать и жертвы «Катрины»: «Вам не надо никого просить о милости, вам не надо становиться в очередь». Помощь, которую предлагала «Хезболла», не проходила через правительство или неправительственные организации. На эти деньги не собирались строить пятизвездочные отели, как в Кабуле, или олимпийские бассейны для полицейских, как в Ираке. Но «Хезболла» предлагала сделать именно то, чего желала бы для своей семьи Ренука, одна из жертв цунами, с которой я познакомилась в Шри Ланке, — передать помощь прямо в руки пострадавших. Кроме того, «Хезболла» привлекла местных жителей к работе по восстановлению своих домов — она наняла местные строительные бригады (которые вместо платы забирали себе найденный металлический лом), мобилизовала полторы тысячи инженеров и собрала команды добровольцев. И при такой форме помощи уже через неделю после прекращения бомбежек восстановительные работы шли полным ходом [1233].

В американской прессе эти инициативы почти всегда изображали как подкуп или поиск сторонников — как попытку «Хезболлы» завоевать поддержку народа после того, как эта партия спровоцировала нападение, от которого пострадала вся страна (Дэвид Фрам даже высказал предположение, что «Хезболла» раздает фальшивые банкноты [1234]). Без сомнений, «Хезболла» занималась не только благотворительностью, но и политикой, и разумеется, эта партия могла позволить себе щедрость благодаря финансированию со стороны Ирана. Но не менее важно и то, что «Хезболла» является местной организацией, которая поднялась благодаря участию населения в восстановлении своих жилых кварталов. В отличие от чужих корпоративных служб, которые осуществляют свои планы восстановления, разработанные далекими бюрократами, с помощью иностранных руководителей, частных охранников и переводчиков, «Хезболла» могла действовать быстро, потому что знала в своем районе все углы и все аварийные устройства, а также понимала, кому можно доверить выполнение работы. И если жители Ливана были благодарны за результаты, это объясняется также и тем, что они представляли себе альтернативную помощь. Такой альтернативой была компания Solidere[1235].

Шок не всегда вызывает у нас регрессию. Иногда перед лицом кризиса мы растем — причем быстро. Это особенно ясно показывают события в Испании, где 11 марта 2004 года взорвались 10 бомб в пригородных поездах и на железнодорожных станциях Мадрида, в результате чего погибло около 200 человек. Президент страны Хосе Мариа Аснар немедленно обратился к испанцам по телевидению. Он обвинил в произошедшем баскских сепаратистов и призвал оказать поддержку войне в Ираке. «Никакие переговоры невозможны и нежелательны с этими убийцами, которые столько раз сеяли смерть по всей Испании. Только наша твердость поможет остановить такие теракты», — сказал он [1236].

Но испанцам не понравилось такого рода выступление. Хосе Антонио Мартинес Солер, знаменитый издатель газеты в Мадриде, переживший гонения во времена диктатуры Франсиско Франко, по этому поводу сказал: «Мы как будто продолжаем слышать эхо Франко. Каждым своим действием, каждым жестом, каждым предложением Аснар говорит народу, что он прав, владеет истиной и тот, кто с ним не согласен, является его врагом»[1237]. Другими словами, те самые качества, которые американцы после 11 сентября называли качествами «сильного лидера», говоря о своем президенте, в Испании были восприняты как зловещий знак подъема фашизма. Это случилось за три дня до национальных выборов, и испанцы, вспоминая времена, когда политикой управлял страх, проголосовали против Аснара в пользу партии, которая обещала вывести войска из Ирака. Как и в Ливане, коллективное воспоминание о шоке в прошлом дало Испании силу не ломаться под воздействием новых ударов.

Все шоковые терапевты стремятся очистить память пациента. Эвен Кэмерон был убежден, что сначала надо опустошить психику, чтобы потом можно было ее восстанавливать. Американские оккупанты не останавливали грабеж музеев и библиотек Ирака в надежде, что это облегчит их работу. Но, как и в случае с бывшей пациенткой Кэмерона Гейл Кестнер, окруженной конструкцией из бумаг, записей, книг и каталогов, воспоминания можно восстановить, можно создать себе новые истории. Память — как личная, так и коллективная — является лучшей из всех нам известных защит от шока.

Несмотря на все успешные попытки использовать цунами 2004 года, память оказалась эффективным орудием сопротивления в нескольких районах катастрофы, в частности — в Таиланде. Десятки прибрежных деревень там были смыты гигантской волной, но, в отличие от Шри Ланки, многие таиландские поселения через несколько месяцев были восстановлены. И дело тут не в особенностях правительства Таиланда. Тамошние политики так же, как и везде, мечтали использовать бедствие как повод для выселения рыбаков и на их землях создать крупные туристические объекты. Но в Таиланде жители деревень отнеслись ко всем правительственным обещаниям с крайним скептицизмом и отказались терпеливо сидеть в лагерях в ожидании осуществления официальных планов реконструкции. Вместо этого сотни местных жителей в первые же недели занялись тем, что называли «восстановлением прав» на землю. Они проходили мимо вооруженных охранников, нанятых застройщиками, с инструментами и отмечали те места, где до катастрофы стояли их дома. В некоторых случаях реконструкция началась немедленно. «Я хочу, чтобы меня кормила именно эта земля, потому что она наша», — сказала Ратре Конгватмаи, потерявшая большую часть членов своей семьи во время цунами [1238].

Особенно смело «восстановлением прав» занимались таиландские рыбаки, которых называют мокенами, или «морскими цыганами». Много веков лишенные прав, мокены не питали иллюзий насчет доброго государства, которое даст им достойные участки земли на побережье вместо тех, которые были отняты. Так, в одном случае жители деревни Бан Тун Ва провинции Пхан Нга «собрались вместе и отправились на свое родное место, где окружили развалины деревни веревкой, показывая таким символическим жестом, что они владеют этой землей», как говорится в отчете одной таиландской неправительственной организации. «Когда на том месте разбили лагерь все жители деревни, властям было уже сложнее их выгнать, особенно если учесть то, с каким вниманием СМИ следили за дальнейшей судьбой жертв цунами». В итоге в результате переговоров с правительством рыбаки согласились уступить часть своих земельных владений на берегу в обмен на правовые гарантии владения землей их предков. Сегодня восстановленная деревня превратилась в центр культуры мокенов, в ней построены музей, общинный центр, школа и рынок. «Сегодня чиновники района приезжают в Бан Тун Ва, чтобы ознакомиться с «восстановлением после цунами под управлением местных жителей», а исследователи и студенты университетов приезжают сюда полными автобусами, чтобы изучать «мудрость туземцев"»[1239].

По всем участкам побережья Таиланда, пострадавшим от цунами, такого рода восстановление стало нормой. И это удалось, как говорят активисты, благодаря тому, что «люди боролись за свои права владеть землей так, как будто находились в условиях оккупации», а некоторые при этом еще и «действовали своими руками»[1240]. Жертвы цунами в Таиланде также настаивали на помощи другого рода — не на милостыне, а на инструментах для осуществления собственной реконструкции. Так, например, десятки таиландских студентов архитекторов и их преподаватели добровольно помогали членам сообщества создавать планы жилых зданий и общие планы реконструкции, а опытные кораблестроители обучали рыбаков умению строить для себя более сложные лодки. В результате местные сообщества стали сильнее, чем они были до катастрофы. Дома на сваях, выстроенные в таиландских селениях Бан Тун Ва и Баан Найрай, красивы на вид и прочны, а кроме того, они дешевле, больше и прохладнее, чем собранные из готовых частей душные комнатушки, которые предлагали построить заграничные подрядчики. Манифест, созданный объединением поселений, переживших цунами, объясняет их философию: «Работу восстановления должны выполнять местные сообщества в той мере, в какой это возможно. Не подпускайте сюда подрядчиков, дайте местным жителям возможность отвечать за строительство собственного жилья»[1241].

Через год после урагана «Катрина» в Таиланде состоялась знаменательная встреча между лидерами народной реконструкции этой страны и небольшой делегацией жертв катастрофы из Нового Орлеана. Гости из США посетили несколько восстановленных таиландских селений и были изумлены быстротой восстановления. «В Новом Орлеане мы ждем, когда правительство сделает это за нас, а тут вы все делаете сами, — сказал Эндеша Джокали, основатель «деревни жертв» в Новом Орлеане. — Когда мы вернемся домой, ваш образец будет служить для нас новым ориентиром»[1242].

И действительно, после возвращения лидеров общин в Новый Орлеан там начались новые акции. Место, где до наводнения жил Джокали, все еще оставалось руинами, но он нашел местных подрядчиков и добровольцев, которые начали очистку всех пострадавших домов в его квартале, потом они работали в соседних жилых массивах. Джокали сказал, что посещение района, опустошенного цунами, позволило ему «прекрасно понять… что жители Нового Орлеана могут забыть о FEMA, муниципальных властях и правительстве и задаться вопросом: «Что можно сделать прямо сейчас, чтобы восстановить наше местное общество несмотря на деятельность правительства?"» Другая представительница американской делегации, побывавшая в Азии, Виола Вашингтон, также вернулась в свой новоорлеанский район Джентилли с совершенно иной установкой. Она «разбила план Джентилли на отдельные участки, сформировала для каждого участка комитет представителей и назначила ответственных, которые будут вести переговоры о том, что именно нужно восстановить». Она говорила: «Пока мы боремся с правительством за получение наших денег, мы не хотим оставаться в полном бездействии относительно нашей дальнейшей судьбы»[1243].

Некоторые люди в Новом Орлеане предприняли и более решительные шаги. В феврале 2007 года группа бывших жильцов государственных домов, которые администрация Буша планировала закрыть, приступила к «восстановлению прав» на свое бывшее жилье. Добровольцы помогли очистить квартиры от мусора и собрали деньги на покупку генераторов и солнечных батарей. «Мой дом — моя крепость, и я снова его занимаю», — заявила Глория Уильямс, обитательница жилого массива Си Джи Пит. «Восстановление прав» превратилось в местный праздник, на котором даже играл новоорлеанский духовой оркестр [1244]. И действительно, это был достойный повод для праздника: по меньшей мере одно сообщество не попало под гигантский бульдозер для культуры, который называют «реконструкцией».

Во всех приведенных примерах, когда люди сами восстанавливают свою жизнь, звучит одна общая тема: участники такой реконструкции говорят, что они не просто восстанавливают дома, но исцеляют сами себя. И это понятно. Когда люди переживают сильный шок, они чувствуют свое полное бессилие: перед лицом загадочных сил родители неспособны спасти своих детей, супруги вынуждены жить отдельно, дом — место защиты — превращается в смертельно опасную западню. И чтобы исцелиться от ощущения беспомощности, лучше всего начать помогать — получить право участвовать в общем деле восстановления. «Мы снова открываем нашу школу, и этот факт означает, что мы представляем собой особое сообщество, связанное не просто общим местом жительства, но духовными связями, общей родословной, общим желанием вернуться к себе домой», — сказал помощник директора начальной школы имени Мартина Лютера Кинга младшего в Девятом Нижнем районе Нового Орлеана [1245].

Такого рода народная реконструкция является антитезой для комплекса капитализма катастроф, который постоянно стремится порождать состояние «чистого листа», чтобы на нем строить свое образцовое государство. Подобно латиноамериканским кооперациям фермеров или рабочих, народное восстановление по самой своей природе — это процесс импровизации, где используется все, что осталось, и любые ржавые инструменты, которые не смыла волна, не сломали или не украли. В отличие от представлений о взятии на небо в момент Второго пришествия и апокалиптического опустошения, от которого истинные верующие убегают в небесные сферы, движения местных жителей по восстановлению основаны на иной предпосылке: что никуда не убежишь от грязи и беспорядка, которые мы создаем, и что опустошение происходит постоянно — опустошение истории, культуры или памяти. Эти движения не стремятся начать все с «чистого листа», они начинают с того, что осталось, с лежащих вокруг обломков. Мучительное вырождение крестового похода корпоративизма продолжается, его воины все время пытаются повысить дозы шока, чтобы преодолеть растущее сопротивление людей, и в этих условиях проекты народного восстановления указывают выход за пределы всех разновидностей капиталистического фундаментализма. Участники такой реконструкции радикальны только в том, что стремятся к практической деятельности, они укоренены в жизни своей общины, связаны с местом, где живут, и заняты восстановлением. Они перестраивают то, что у них есть, преобразуют, делают все лучше и справедливее. И самое главное — растет их способность к сопротивлению, когда бы ни случился следующий шоковый удар.