Долгий, крепкий сон

Глава двадцать седьмая

Я оставила семью Фрэйдл с адвокатом, тоже хасидом, который приехал, как только ему позвонил ребе. Больше я им не нужна.

Я тихо вышла из дома. Несколько минут стояла на крыльце, глядя на улицу, где собралась община Финкельштейнов. Несколько мужчин посмотрели на меня, и я опустила глаза. Кто-то положил мне руку на плечо. Я обернулась и увидела Нетти. Она обняла меня за плечи и прошептала:

— Спасибо.

— Спасибо? За что?

За то, что я окончательно разрушила жизнь вашей семьи? Что хорошего я сделала? Я не спасла Фрэйдл — ее больше нет. И из-за меня ее родители теперь потеряли и вторую дочь.

— Нетти, вы правы. Правда — жестокая вещь. Простите меня за все, — прошептала я.

— А что такого ты сделала? Ничего плохого. Ты думаешь, будто в чем-то виновата? Не говори глупости, — она сжала мою руку.

— Если бы не я, вы, может, так и не узнали бы, что это сделала Сара.

— Джулиет, с тобой или без тебя, наша дорогая Фрэйдл, aleha-ha shalom, умерла. С тобой или без тебя, мы бы все равно нашли ее тело. И, наконец, с тобой или без тебя, вина Сары все равно бы всплыла. Единственное, что ты сделала, — это избавила нас от долгих месяцев неизвестности.

Я кивнула, смутившись своему эгоистичному порыву. И это я искала утешения у нее?

— Если что-то будет нужно, звоните, — сказала я.

Она погладила меня по руке. Мы обнялись. Затем я поцеловала ее в щеку и, спустившись по ступенькам, пошла через толпу, которая расступалась передо мной, словно Красное море перед Моисеем.

Подъехав к дому, я еще некоторое время сидела в машине и размышляла о Финкельштейнах. Им не придется нести тяжесть этой трагедии в одиночку. Через какое-то время двери кухни Симы откроются, и внутрь потекут женщины с кастрюлями с цимесом и густым супом из цыпленка и ячменя. Они сложат на столах горы бабок и бисквитных пирожных и станут пить, одну за другой, бесконечные кружки чая. Кухню наполнит тихий гул голосов, запах пудры, еды и тепло их тел. Их мужья, словно черное море темных сюртуков и шляп, хлынут в гостиную. Одни будут ходить взад-вперед, читая молитвы. Другие — стоять по углам и переговариваться тихими, глубокими голосами. А может, все они будут просто молчать, не зная, что говорить семье, которую постигло такое неизмеримое горе. Дом Финкельштейнов заполнится членами общины. Поддержка и сочувствие длиннобородых мужчин в черных одеждах и женщин в париках, аккуратно прикрывающих стриженые волосы, поможет Симе и Баруху пережить эти мучительные дни, недели и годы.

И тут я подумала о своей семье. О тех трех людях, которых я любила больше всего на свете. Я хотела быть рядом с ними, быть возле них. Они — моя община. Питер, Руби и Исаак — моя вселенная. Я вылезла из машины и стала подниматься по ступенькам в дом. Донесся радостный смех моей Руби. Я побежала, отчаянно желая поскорее их увидеть, вернуться в мой маленький мирок. Я влетела через заднюю дверь и увидела их. Они сидели за столом на кухне. Питер держал на коленях Исаака. Напротив устроилась Руби. Перед ней на столе возвышалась горка шоколада и печенья, а под носом белели молочные усы.

— Мама! — закричала она.

Я наклонилась и поцеловала ее перепачканное молоком и шоколадом личико.

— Привет, моя сладкая.

Питер дотянулся до меня свободной рукой и сгреб за талию. Он прижал меня к себе, а я прислонилась к его сильному, теплому плечу.

— Давай, рассказывай, — шепнул он.