Долина Виш-Тон-Виш

У ИСТОКОВ АМЕРИКИ: ИДИЛЛИЯ ИЛИ ТРАГЕДИЯ?

В национальную литературу Фенимор Купер вошел как полновластный хозяин. В своей прозе он освоил весь предшествующий литературный путь и дал едва ли не столько же разновидностей сочетания истории и романа, сколько написал книг в этом жанре. Представление о романном жанре у Купера как о повторении одной и той же модели гораздо менее правомерно, чем обратное утверждение, что все они очень разные и в главных чертах неповторимые.

Нам представляется, будто мы хорошо знаем столь знакомые нам вершины Купера: «Шпион», «Лоцман» и все книги пенталогии о Кожаном Чулке. И все же чувство это обманчивое, потому что куперовские романы получают все новое и новое прочтение в критике. По-прежнему возникают споры о том, верно ли изображал писатель индейцев? Сильный он художник или слабый? Патриот или «европеец» по своим пристрастиям? Демократ или консерватор? И множество других…

«Забытые» или недооцененные романы Купера и проясняют, и усложняют ответы на эти вопросы. Купер предстает в них подчас писателем загадочным и сложным. К числу особенно примечательных в этом плане относится «Долина Виш-Тон-Виш».

К роману об истоках Америки, о пуританстве Купер пришел закономерно — как к самому глубинному слою национальной истории: после романов об Американской революции («Шпион», «Лайонел Линкольн») последовал этюд о более ранних событиях колониальных войн («Последний из могикан»), пуританское же прошлое было самой ранней вехой в истории Америки, какая была доступна во времена Купера. Всегда соблазнительно и интересно бывает заглянуть под основание дома или храма, особенно если это твой собственный дом и если дом этот — национальная история.

Надо сказать, что, как и многие другие темы, тема пуританства к 1820-м годам оставалась еще неосвоенной в литературе США. Тут Купер тоже был первооткрывателем. Правда, писатель не был непосредственно связан корнями с Новой Англией и с пуританством настолько, как его последователи Уиттьер, Готорн, Лонгфелло. Его взгляд был суждением стороннего человека, и все же Купер не был совершенно чужд новоанглийского наследия. Можно сказать, что все американские романтики вышли из библейской образности пуританства, поскольку культурное влияние Новой Англии к началу XIX века было огромным и ни с чем другим не сравнимым. Центральное место в культуре США Библия обрела именно в Новой Англии. В этой связи интересно вспомнить, что Купер позднее стал основателем Национального библейского общества. Другими словами, путь Купера к «Долине» был закономерным, поскольку роман этот имел самое непосредственное отношение к одному из самых фундаментальных для США историко-культурных феноменов.

Пуританство и характерный для США культурный комплекс пуританизма берут свое начало непосредственно в истории первых англоязычных поселений в Новом Свете, основанных «отцами пилигримами», то есть представителями крайних ветвей протестантизма, покинувшими Англию в XVII веке, ибо они подвергались там религиозным гонениям. Провозгласив создание в колониях свободной веротерпимой общины, на деле они, однако, установили жесткое теократическое правление, основанное на строгом соблюдении моральных норм, а члены религиозных общин сильно зависели от своих старшин-проповедников. Светские аспекты жизни, в том числе развлечения (пляски, музыка, книги и т. д.), если они не были Библией и пением псалмов, последовательно изгонялись из сферы пуританского быта. В своей политике по отношению к туземцам пуритане исходили из доктрины провиденциализма («предустановленной судьбы»), собственной богоизбранности и особой миссии, будто бы возложенной на них Богом. Поэтому территориальная экспансия и агрессивность пуритан в отношении индейцев, в которых им виделись исчадья дьявола, имела идеологическую основу и отличалась последовательной непримиримостью.

Представители этой культуры, практически целиком основанной на Ветхом Завете, повсюду искали аналогии библейским событиям и ситуациям. Культура эта была книжной, предполагавшей знание древних языков, в частности латыни и древнееврейского.

Впоследствии Новая Англия (включавшая штаты Массачусетс, Коннектикут, Род-Айленд, Нью-Хемпшир, Вермонт и Мэн) надолго стала колыбелью американской интеллигенции, здесь были основаны старейшие национальные университеты. Но «пуританизм» как комплекс национального сознания сохраняется и поныне. С ним связывают склонность к саморефлексии и провиденциализму в восприятии жизни, особую жесткость и непримиримость нравственных оценок, априорную идейную заданность суждений и неспособность к восприятию иных точек зрения.

Сами отцы пилигримы оставили после себя обширный пласт хроник, описаний и «историй», отмеченных исповедальностью и духом религиозного избранничества, интенсивной духовной рефлексией, связанной с истолкованием собственной жизни и, таким образом, обращенной на самих себя. Многое в них еще было связано со средневековым сознанием. Неудивительно, что преодоление пуританского комплекса и полемика с ним протянулись через всю историю американской литературы. «Охота на ведьм» — выражение, ставшее нарицательным после сожжения пуританами девятнадцати невинных жителей городка Сейлема в поисках колдуний, которых не было. «Пуританин — это тот, кто подозревает: а вдруг кому-то, где-то, почему-то может быть хорошо», — едко заметил известный критик начала XX века Генри Менкен. «Пуритане сначала пали на колени, а встав, напали на индейцев», — вторит ему современный индейский публицист.

В литературе теме пуританства начало положил Вальтер Скотт в романе «Бренная плоть», более известном у нас как «Пуритане» (1816); потом тема «переселилась» на американскую почву. После Купера ее признанным исследователем стал Готорн, за ним — Лонгфелло; полемические образы пуритан можно встретить у Мелвилла и ряда других писателей. Как видим, все это были представители романтической эпохи. Что же могло привлечь их внимание к пуританству?

Ответ на это способен дать анализ романтических произведений: пуританская притчеобразность видения мира превращалась у романтиков в художественный прием; крайнее своеобразие быта, поведения и склада ума людей «новой формации», провозгласивших строительство нового духовного порядка, было достаточно противоречивым прошлым для писателя-романтика, чтобы его игнорировать; словом, романтиков привлекали переломность исторического периода и двойственность пуританской природы.

Роман о пуританах Новой Англии Купер начал в стране-метрополии, на родине пуританства, в 1827 году, продолжил во Франции и Швейцарии в 1828 году, а завершил в Италии в 1829-м (отсюда его замечание в письме к другу о том, что «книга писалась уж слишком по-дорожному»).

Критические отклики на роман за всю историю его существования были весьма разноречивыми, порой он даже признавался неудачным. Однако по выходе книга была тепло встречена европейским читателем: роман вышел в пяти странах на четырех языках одновременно. Современный критик, перечитывая Купера, говорит о «Долине», что это интересное произведение, в котором писатель «некоторые вещи делает неплохо, а иные — превосходно»129. В самом деле, роман «Долина Виш-Тон-Виш» сегодня выглядит явлением столь необычным, что эта необычность даже затрудняет его анализ.

Прежде всего бросается в глаза идейно-тематическая насыщенность произведения: перед нами — «не только роман о характере ранних пуритан в Америке; в равной мере это и история войны с Королем Филипом на территории штата Коннектикут; о судьбе одного из судей короля Карла I времен Английской революции; о типично индейском способе ведения военных действий; о прекрасной белой пленнице и ее благородном муже Конанчете и о других вещах, в том числе — о проблеме смешанного брака»130. С этим наблюдением критика невозможно не согласиться, и потому стоит углубиться в каждую из этих тем, чтобы проследить, насколько писатель преуспел в их раскрытии.

Итак, прежде всего «Долина» — роман нравоописательный, воссоздающий групповой психологический портрет общины пуритан. Чувства, испытываемые Купером к пуританам, неоднозначны. Ему интересны крайности их мировосприятия и влияние идеологии на характер; он способен на мягкую иронию и на радикальное осуждение там, где видит у пуританина отсутствие такта и неприятие иной нравственной шкалы ценностей. Повсюду заметен пристальный анализ априорных догматов пуританства на фоне реалий, вытекающих из условий пограничья: их столкновение обостряет ценностные конфликты. Но писатель идет и еще дальше: подобная точка зрения помогает ему увидеть ограниченность человеческой природы (в лице пуританства) и утвердить ценность отдельного индивидуума, иной точки отсчета (тут ему пригодились индейцы) и особого рода иронию, выявляемую самой жизнью. При некоторой абстрактности, умозрительности трактовки пуританского характера очевидным завоеванием Купера можно считать то, что каждый из пуритан у него предстает в индивидуальном обличье.

В центре повествования находится семейство Хиткоутов во главе с патриархом Марком, суровым и мудрым, храбрым и справедливым, словно писатель намеренно стремился к параллели с Марком Евангелистом (по-латыни Marcus означает «молот»). Вообще, значащие имена, заимствуемые из библейского контекста и выражающие личное кредо — обычай, характерный для пуритан, — постоянно обыгрываются Купером, превращаясь в средство характеристики персонажа и одновременно выстраивая символику идейной схемы романа. Поскольку Марк является главой поселения, столь же уместно выглядит английская трактовка его имени (мета, точка отсчета). Имя его сына, молодого человека по имени Контент (Content — «удовлетворение», «довольство», «покой»), напротив, контрастирует с характером человека, которому принадлежит. Контент способен на сострадание, в том числе и к индейцу, ему свойственны внутренние сомнения по поводу религиозного доктринерства. Впрочем, именно ему и его жене Руфи вместо покоя и довольства суждены испытания: им предназначено судьбой утратить дочь в результате индейского набега и пленения.

Имена других пуритан, членов единой общинной семьи, также весьма откровенно характеризуют их самих и в какой-то степени их жизненные судьбы. Таковы Вера (Faith), Милосердие (Charity), Изобилие (Abundance). Особняком в ряду пуританских образов стоят три персонажа: слабоумный Уиттал Ринг, Покорность (Sunmission, в настоящем издании переведено как «Смиренный») и преподобный Мик Вулф. Другими словами, куперовские пуритане предстают пестрым сборищем индивидуумов; среди них есть такие, что вызывают симпатию, есть взывающие к сочувствию, но присутствуют и ироничные или даже полемично-заостренные образы, стоящие на грани осуждения. Так, образ доктора Эргота (Ergot — «спорынья»), возникающий во второй части романа, явно сатирический (надо сказать, этот персонаж вписывается в ряд других невежественных эскулапов-ученых Купера, среди которых доктор из «Пионеров», Овид Бат из «Прерии» и другие).

Важное место в романе занимает тема осуждения и казни короля. История гибели Карла I (осужденного на смерть, по замыслу Купера, судьей по имени Смиренный во время Английской революции) получает отражение в осуждении пуританами индейского «короля» Конанчета (кстати, в ранних описаниях Нового Света индейских вождей, по аналогии с европейскими монархами, именовали «королями»). Прототипом Смиренного являлся полковник Уильям Хофф (1605? — 1679?), судья-пуританин, который послужил прототипом героя романа В. Скотта «Певерил Пик» (1823), а после Купера — героя новеллы Готорна «Седой заступник» (1837), как и героев ряда других сочинений. Когда восстановление на престоле Карла II стало очевидным, Хофф, спасаясь от преследования слуг короля, бежал в Новую Англию. Ряд легенд Новой Англии посвящен тайным скитаниям изгнанника из дома в дом в поселениях Массачусетса и Коннектикута, его отшельничеству в пещерах. В «Долине» он предстает загадочным романтическим пришельцем, в соответствии со своим именем вверившим судьбу Провидению, какая бы роль в жизни ни была ему отведена. Любопытно, однако, что именно он по роковому стечению обстоятельств оказывается спутником, затем невольным виновником пленения и смерти Конанчета, как прежде короля Карла. Персонаж по имени Покорность, выступая у Купера в целом как символ «антикоролевского», свободолюбивого начала, не свободен и от обреченности, вызванной трагическим выбором.

Духовное лицо на страницах романа Купера — в замысле произведения фигура всегда функционально значимая. Так было с псалмопевцем Дэвидом Гаммой в «Последнем из могикан» (уже в нем проявляются черты пуританина), со священником из Тэмплтауна в «Пионерах», с патером Аминь в «Прогалинах в дубровах». В «Долине Виш-Тон-Виш» имя преподобного Мика Вулфа (Meek Wolfe, в переводе — Кроткий Волк) по меньшей мере выдает присущую образу противоречивость, впитавшую в себя крайности пуританства. Воинствующий пастырь, намеревающийся увести паству то ли в Землю обетованную, то ли в пустыню (Купер заставляет нас колебаться в выводах), живет в мире абстракций и исступленной веры. Он беспощаден к слабостям ближнего и далек от гуманности, так же как нередко оторван от конкретных обстоятельств жизни (недаром писатель противопоставляет призыв Вулфа, стоящего внутри церкви, к молитве, и призыв Смиренного, вошедшего снаружи, обороняться от врага). Фигура Вулфа позволяет Куперу вскрыть противоречивость пуританства и открывает путь к дальнейшему развитию образа проповедника в «Моби Дике» Мелвилла.

Конечно, важнейшей проверкой пуританства на гуманность служит аборигенный мир. В романе Купера он играет обычно несколько ролей: с ним входит в повествование романтический колорит эпохи, а вместе с историей и авантюра; но индейский элемент важен романисту не только для контраста, но и для утверждения уникального содержания.

Война с Королем Филипом — вторая значительная тема романа — являлась закономерным историческим итогом тех методов освоения континента, которые практиковали пуритане; она обнажила жесткую замкнутость их сознания и жизненной философии. У Купера Король Филип предстает как противоречивый характер, полный коварства и мрачной горечи, как неистовый романтический дикарь, подверженный приступам ярости, очень часто справедливой.

Между тем факты говорят нам о личности неординарной. Метаком (его имя в различных источниках писалось по-разному: Метакомет, Пометакомет и Метамосет), второй сын знаменитого вождя вампаноа Массасойта (Осамекуна), воистину стал примечательнейшей фигурой Новой Англии в колониальную эпоху. Ему первому в ряду индейских лидеров удалось создать федерацию родственных племен и бросить их на колонистов-пуритан. Из девяноста городков (вроде того, что описан Купером) пятьдесят два подверглись нападению, а двенадцать были полностью уничтожены — так говорит статистика.

Во множестве случаев храбрость индейцев была поразительной, и лишь предательство и соперничество в их рядах, по всей вероятности, спасли колонистов от полного краха. Личность самого Филипа с тех пор освещалась многократно — сначала в негативном, а затем и в сочувственном тоне. Несомненно, что он представлял собой вождя эпохи экспансии белых и что его ненависть имела под собой конкретную почву. Согласно историку Докстэйдеру, Филип готовился к войне девять лет, стараясь преодолеть разобщенность племен, отчасти уже попавших в зависимость от колонистов или христианизированных131. Сама война разразилась «досрочно» и началась, как и закончилась, с предательства. Правая рука Филипа Сассамон (Сосаман) предупредил губернатора плимутской колонии Джосайю Уинслоу о заговоре, а когда Сассамона вскоре нашли мертвым, колонисты, осудив, повесили трех индейцев.

Военные действия начались при участии выдающегося военного вождя Аннавона (? — 1676), и индейцы сумели одержать ряд побед, однако тактика выжженной земли и разделения восставших, проводимая колонистами, вскоре привела к перелому в войне. Аннавон оставался преданным Филипу до конца, и ему долго удавалось уходить от преследования капитана Бенджамена Черча, возглавившего силы пуритан. В конце концов вождь, однако, разделил злую судьбу Филипа и был казнен.

Среди племен, вошедших в союз с Филипом, были и наррагансеты, предоставившие ему немало воинов. Их вождь Миантонимо (также Миантономо, ок. 1600 — 1643) оказался между двух огней: между Ункасом, вождем могикан, с одной стороны, и колонистами — с другой. Последние навязали вождям-соперникам военный конфликт, а затем коварно выдали Миантонимо на милость Ункаса, тем способствуя его казни.

Конанчет (ок. 1630 — 1676), ставший вождем наррагансетов по смерти отца, известен также под именем Нанунтено. Поначалу он воздерживался от союза с Филипом, но постоянные нападения колонистов на всех индейцев без разбора коснулись и его. Узнав, что наррагансеты Род-Айленда укрывают враждебных воинов из племени вампаноа, пуритане направили против Конанчета в 1676 году карательную экспедицию, которая была, однако, уничтожена индейцами. Это повлекло за собой целенаправленную кампанию против вождя наррагансетов, и в результате преследования он был выслежен и схвачен индейскими союзниками колонистов. Конанчет отказался заключить мир в обмен на свободу, поскольку не видел возможности соглашения между исконными владельцами земель и агрессивными пришельцами. Вождь был привезен в Стонингтон, штат Коннектикут, где воины могауков и пикодов его расстреляли, а потом обезглавили.

Несколько иная, более распространенная версия гибели Конанчета рассказана Ирвингом в очерке «Филип из Поканокета»; отчасти ей следует и Купер. Юный вождь наррагансетов предстает у Купера романтическим героем, словно наследуя образ Ункаса, идеального краснокожего рыцаря из романа «Последний из могикан». Конанчет исполнен благородства и величия, ему свойственны глубина мышления и человечность. Купер ввел в роман также тему его привязанности к семейству Хиткоутов: вождь постоянно колеблется между благодарностью и враждой. В момент нападения индейцев Короля Филипа на общину Хиткоутов жена Контента Руфь вверяет юному воину свою дочь, унаследовавшую ее имя. Полагая, что все колонисты погибли в пламени пожара, Конанчет уводит девочку в леса и продолжает о ней заботиться. Спустя годы она становится его женой. В финале романа он, удостоверившись в том, что родители его молодой супруги живы, и претерпев глубокие душевные муки, возвращает им дочь. Правда, это происходит уже после того, как он сам оказывается лишен возможности заботиться о ней, будучи осужден на смерть. Конанчет любит ее и сына, ею рожденного. Чтобы проститься с ней и высказать последнее напутствие, он даже добивается у врагов отлучки под честное слово (коллизия, не раз описанная в колониальной литературе и впоследствии вторично использованная Купером в «Зверобое»). Словом, если образ Филипа выведен писателем в амбивалентных тонах, то Конанчет наделяется обаянием и не может не вызвать сочувствия и восхищения читателя.

Имя Ункаса, как известно, возникает на страницах Купера неоднократно. Писатель идеализировал и прославил его (как и племя могикан), сделав это имя родовым для нескольких поколений сагаморов из племени могикан. Возможно, предки Купера были как-то связаны семейными обстоятельствами с одним из носителей этого имени, ибо на родовом могиканском кладбище в Норвиче, штат Коннектикут, рядом с обелиском Ункаса лежат и двое Куперов. Писатель упоминает о какой-то услуге, оказанной предкам своего героя одним из индейских вождей (в чем признается Данкан Ункас Миддлтон в «Пионерах»). Во всяком случае, над этой загадкой еще предстоит поработать будущим биографам писателя.

Что же касается исторического Ункаса (ок. 1606 — ок. 1682), факты говорят о другом. Могиканин, родственный пикодам, был изгнан ими за злонравие и сделался вождем таких же бродяг, как и он сам, присвоивших себе имя «могикан». Ункас часто совершал набеги на соседние племена наррагансетов, могауков, пикодов и сделался последовательным союзником колонистов, стремясь извлечь из этого собственную выгоду.

Будучи соперником Миантонимо, он в 1643 году разбил его отряд, захватил вождя и передал его англичанам в Хартфорде, а те лицемерно возвратили ему Миантонимо для совершения казни. Во время войны с Королем Филипом Ункас немало способствовал избавлению колонистов от верной гибели. Но к тому времени, когда умер, он был уже давно известен в среде белых просто как старый злобный пьяница; в памяти же индейцев за ним навсегда осталась слава предателя.

Как можно видеть, Купер в истории Конанчета объединяет эпизоды и обстоятельства жизни его отца Миантонимо с деталями из версии, приведенной Ирвингом, в результате чего финальная сцена исторической трагедии предстает в тонах высокой патетики. Вина за содеянное, по Куперу, ложится, однако, не столько на Ункаса, сколько на его белых союзников, не помнящих добра, оказанного вождем (спасение детей во время набега, возврат дочери и избавление Смиренного). Дикарь предстает благороднее цивилизованных и просвещенных праведников-пуритан. Финал, впрочем, связан и с роковым стечением обстоятельств, призванных доказать неизбежность исторического «заката» индейской вольности и индейского образа жизни (эту тему специально акцентирует спор Короля Филипа с Хиткоутом в главе XXTV).

Роман, таким образом, пронизывают насквозь две параллельные линии: спор о возможностях сосуществования белых и индейцев (в том числе о праве тех и других на первенство) и «проверка» этого тезиса судьбой Руфи и Конанчета. Среди всех остальных персонажей лишь им суждено поменяться местами, «примеряя» — буквально и в переносном смысле — одежды пуританского и индейского общества (в метафорах Купера, «просеки» и «тени лесной»). Библейская аллюзия в имени и судьбе Руфи-младшей более чем прозрачна: «Но Руфь сказала: не принуждай меня оставить тебя и возвратиться от тебя; но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог моим Богом; и где ты умрешь, там и я умру и погребена буду. Пусть то и то сделает мне Господь, и еще больше сделает; смерть одна разлучит меня с тобою» (Книга Руфь, гл 1, ст. 16 — 17). Писатель словно продолжает линию сближения своих прежних персонажей, Коры Дункан и Ункаса из «Последнего из могикан». На судьбе новых героев он испытывает путь возможного союза двух культур и, как прежде, демонстрирует его невозможность. Все герои приходят к прозрениям в конце пути по-своему, но слишком поздно и слишком дорогой ценой. Не становится ли символом этого грустного открытия всеобщей тщеты Уиттал Ринг — символом одновременно безумия мира и достоинства, обретенного ненадолго в мире краснокожих? Эхо несбывшихся надежд, настойчиво отдающееся в ушах остальных героев, относится и к каждому из них: «Следующей зимой я буду воином! »

Повествование о судьбах поселенцев и коренных обитателей долины венчает картина кладбища, увиденного глазами участливого посетителя много лет спустя. Пожалуй, ни в одном другом романе лирическое «я» писателя не выступало столь явно на первый план. И быть может, финал ни одного из его романов не был столь печальным. В надписях на могильных камнях перед нами — собрание посмертных судеб. Примечательно, что волей Купера белая подруга Конанчета, Руфь (она же Нарра-матта, Наметенный Снег), положена не среди родных ей по крови пуритан, а рядом с индейским супругом. Ее образ, конечно, сильнее всего романтизирован и мистифицирован в книге. Что губит ее? Смерть мужа? Тяжкий опыт, в котором сошлись несовместимые миры «просек» и «лесных теней»? Невозможность, в силу духовной несовместимости, вернуться к родичам? К чему относится ее таинственная фраза: «Злой дух преследует меня! »? Этого мы так и не узнаем.

По своему обыкновению, Купер старается придать формулам сюжета и замысла многозначность. Это касается и названия романа. «The Wept of Wish-Ton-Wish» может осмысливаться в контексте произведения как долина идиллического приволья на природе, в духе столь близкой пуританам идеи обетованной земли, в которую своевольно вторгается реальность Нового Света. Можно понимать его и как Whip-Poor-Will, Долина Козодоев (о чем говорится непосредственно в тексте книги), но и это — лишь один из многих оттенков смысла. Последние же слова романа открывают еще одно, быть может самое важное, толкование. «The Wept» может означать и «оплаканная», и потому, ввиду судьбы Нарра-матты, название переводимо и как «Слезы Виш-Тон-Виша». Из замысла Купера как будто следует, что смерть расторгает заведомо обреченный межрасовый брак. Однако Конанчет и Нарра-матта счастливы вдвоем и гибель одного влечет за собой гибель другого: героиня не в силах вернуться к жизни людей, среди которых родилась. На символическом уровне, конечно, писателя интересует другой «брак» — союз национального прошлого с будущим. Строго говоря, название романа может быть переведено и во множественном числе: «Оплаканные из Виш-Тон-Виша», и тогда оно относится ко всем участникам трагических событий. Какое будущее предрекают семена, посеянные в пуританской долине Виш-Тон-Виш? Купер словно нарочно ставит вопросы, на которые не дает прямого ответа, вопросы, побуждающие читателя к глубокому раздумью.

Конечно, в книге можно обнаружить и немало слабостей. Романная структура в этом произведении ослаблена; слишком медленно автор переходит от описаний к действию. «Суставы романа потрескивают»132, — говорит критик Ричард Билл Дэвис. Однако возможно, что мистика и определенная мера расплывчатости составляют неотъемлемую черту своеобразия этого произведения; от знакомства с текстом создается впечатление, что писатель сознательно мистифицировал смысл эпизодов, придавал двойственность ситуациям и характерам и многозначность — именам. Думается, в данном случае это делает произведение более проблемным. А кроме того, в сознании читателя навсегда остаются моменты, описанные столь ярко, словно пережиты им лично: мистический многократный зов раковины, звучащий словно трубная весть Апокалипсиса; стремительный набег индейцев на поселение; величественная и простая сцена гибели Конанчета. Все они властно ставят нравственные вопросы, от которых не уйти никому — ни во времена пуританства, ни в романтическую эпоху создания романа, ни в наши дни.

А. В. Ващенко