Дом для демиурга Том 1: Поднимается ветер...

7. Собра - Саур

- Вы должны уехать из столицы в Эллону, - Бернар был невыносимо зануден и настойчив. - Немедленно.

Вопреки ожиданиям Саннио, капитан охраны не стал бить его палкой и прочим образом наказывать за дерзость, самовольный побег к герцогу Алларэ и пятидневное отсутствие дома во время смуты. Он вообще ничего не стал говорить на эту тему, только приветствовал беглого наследника рукопожатием, а потом бдительно следил за тем, чтобы на этаже стояла тишина. Лекаря он тоже звать не стал, вместо этого сам принялся отпаивать вином и травами Саннио, который даже спать не мог: стоило закрыть глаза, как мерещилась всякая пакость. Трупы, в основном. Повешенные и зарубленные, сгоревшие и раздавленные...

Наследник валялся пластом, равнодушно принимая заботу Бернара. Он с удовольствием выгнал бы его вон, но сил на споры не было. Когда Саннио наконец-то отлежался и спустился в столовую к завтраку, он спросил Кадоля о новостях. За прошлую седмицу он неожиданно почувствовал себя частью столичной жизни. Он больше не был гостем в чужом городе, работником в чужом доме. Выученное за пять дней наизусть Левобережье было частью его города.

Услышанное звучало... не вполне правдоподобно.

Арест герцогини Алларэ Саннио не слишком опечалил. Может быть, неприятная дама и была вовсе невинной, но юноша злорадно подумал, что пребывание в Шенноре ей не повредит. Принца Элграса отправили в ссылку в Брулен. Хорошо это или плохо, юноша не знал. Короля Лаэрта в молодости тоже отправили прочь из столицы, только в Кертору, а не на запад, но ничего слишком уж необычного в этом не было. Случалось, и не раз. Иногда и принцам полезно погостить где-нибудь на окраинах. Было бы забавно, если бы принц Элграс встретился с Керо Къела, которая тоже уехала в Брулен...

Все прочее его ошеломило. Смерть дочери первого министра. Саннио ее никогда не видел, а потому по-настоящему соболезновать не мог, но все равно это было грустно. Смерть самого графа Агайрона. В обоих случаях слухи говорили об отравлении, но Бернар сказал, что Анна Агайрон действительно умерла от яда, а вот ее отец покончил с собой, выпив слишком большую дозу опасного лекарства. Наследник вспомнил первого министра, с которым несколько раз встречался. Говорили, что граф Агайрон - очень набожный человек, но самоубийство - страшный грех... Саннио не сразу поверил, но всезнающий капитан охраны сказал, что так оно и есть.

И худшая новость из всех - арест герцога Алларэ. Соучастие в отравлении девицы Агайрон? Саннио с трудом представлял Реми в роли отравителя. Скорее уж, алларец убил бы жертву своими руками, а не при помощи сестры. Организация хлебного бунта?!

- Это шутка? Кадоль, ну вы же шутите!

- Исшутился весь, - сквозь зубы ответил капитан охраны. - Молодой господин, у меня нет привычки шутить подобным образом. Вы должны уехать из столицы.

- Зачем?

- Затем, что я не понимаю, что здесь происходит. Никто не понимает. Вы весьма активно помогали герцогу Алларэ. Об этом известно всей столице. Уезжайте, пока вас не назвали соучастником.

- Меня?!

- Ну, если герцога Алларэ назвали организатором, то почему бы вас не назвать соучастником? - пожал плечами Кадоль. - Вы же постоянно были при нем.

- Да ну, ерунда какая... Нет, Бернар, это полная чушь! Я же видел, что делал Реми... что делал герцог Алларэ! Какая организация, он же делал все, все...

- Такова нынче королевская признательность. И чтобы не получить свою долю, вы должны уехать.

- Я не могу. Дядя велел мне оставаться здесь.

- Он не предполагал, что здесь станут происходить подобные события. Молодой господин, я настаиваю.

- Я остаюсь, - махнул рукой Саннио. - Я еще не получил всех писем.

Пока что сообщение пришло только от Альдинга Литто. Молодой барон успешно добрался до своей Керторы, о чем и написал. Письмо доставил один из гвардейцев герцога. Судя по всему, он не слишком торопился, если на путь верхом в одиночку у него ушли те же три седмицы, что и у кареты с багажом. За это Бернар уже посулил парню многообразные неприятности, но главное было сделано: на границе с Мерой кортеж встретили керторцы, посланные бароном. Теперь Альдингу предстояло наслаждаться южным гостеприимством, о котором ходили веселые и страшные слухи. Если верить рассказам, керторцы весь день поют, всю ночь пляшут и в процессе пьют столько вина, что впору в нем утопиться. Как бы то ни было, северному тихоне повезло: он попал в крепкую и дружную семью. Герцог Гоэллон очень одобрительно отзывался о бароне Керторе, его родственниках и южном укладе жизни. Наверняка потому он и отправил туда именно Альдинга. Барону Литто нужны были друзья, веселые девушки, танцы и теплая обстановка.

От Бориана Саура известий пока не было. Если предположить, что гвардеец оказался столь же ленив и воспринял поручение, как возможность насладиться дорогой, то это было нормально. Кадоль же так не считал.

- Все четверо не из тех, что этот негодник Ланно. Если до конца седмицы никто не вернется с письмом, значит, что-то случилось.

- Ну вот, а вы говорите, чтоб я уезжал.

- Я и сам могу отправить гвардейцев в Скору.

- Герцог поручил это мне, - отрезал Саннио, и Бернар не стал спорить.

После участия молодого господина в усмирении бунта он вообще меньше спорил и реже выговаривал Саннио за какие-либо провинности. Молчаливую покорность юноша не смел считать уважением, но надеялся, что капитан охраны хотя бы не считает наследника полным ничтожеством. Конечно, ничего особенного племянник герцога Гоэллона не сделал, но, по крайней мере, не забился в испуге под кровать и не предпочел выжидать, заперев ворота и выставив во дворе охрану. Саннио считал, что поступил так, как его обязывало положение. А что недавний секретарь не мог действовать, как офицер королевской армии - увы, но никто не учил его командовать солдатами, усмирять восстания и вообще воевать. Тем не менее, хоть что-то он сделал. Герцог Алларэ даже сказал ему на прощание приятные слова, пусть не вполне заслуженные, но Реми не из тех, кто швыряется совсем пустыми похвалами.

- А если я поеду к королю и расскажу ему... - Идея была завиральная, Саннио и сам прекрасно это понимал. Если вместо ордена и королевской благодарности герцог Алларэ был назван организатором и угодил в Шеннору, то что сможет сказать новоиспеченный наследник герцога Гоэллона? - Ну, про герцога. И про то, что он делал...

- Знаете, молодой господин... - Бернар прищурил узкие светлые глаза. - Вы меня постоянно удивляете.

- Чем? - Саннио знал, что услышит какую-нибудь гадость, и не ошибся.

- Вы то ведете себя как взрослый разумный человек, то такое говорите... Впору звать Милосердных Сестер. Чтоб вас забрали в приют для умалишенных.

- Я просто не могу вот так вот сидеть... Это же несправедливо!

- Да, это несправедливо. Но вы и впрямь думаете, что в чем-то убедите его величество?

- Нет. Но я мог бы попытаться.

- Молодой господин, запомните навсегда: пытаться - самое глупое занятие на свете. Нужно или делать, или не делать.

- Значит, я буду делать. Как просят короля об аудиенции?

- Нет уж, вот этого вы не сделаете, - поднялся из-за стола Кадоль. - Знаете, почему?

- Ну?

- Если с вами что-то случится, герцог Гоэллон меня казнит. Это не шутка, это правда. Я дал присягу защищать его и всех членов его семьи. Значит, вас, - суровый эллонец оперся на стол, пристально глядя в глаза подопечному. - И я буду делать это даже против вашей воли.

- А подчиняться членам семьи вы не присягали?

- Только совершеннолетним, молодой господин. Вам до этого еще три года. И я постараюсь, чтоб вы их прожили.

Капитан охраны ушел без разрешения. Просто коротко кивнул и вышел из столовой. Саннио понятия не имел, что делать с этим бунтом в собственном доме. Плюнуть на Бернара и уехать во дворец просить аудиенции? Юноша вспомнил его величество, которого видел лишь мельком в конце осени, и передернулся. Потом припомнил разговор с дядей, состоявшийся накануне отъезда и задумчиво потер скулу. Синяк, конечно, давно сошел, но слова накрепко впечатались в память. С королем не спорят - ему беспрекословно подчиняются. Герцог Алларэ порвал письмо со срочным вызовом, но поехал с докладом, несмотря на то, что тогда был дорог каждый час. Потом он позволил себя арестовать, а не уехал в родное герцогство. Дядя тоже отправился командовать северной армией, а не отказался.

В Оганде все было совершенно не так. Там нельзя было арестовать кого-то по приказу короля. А если речь шла о знатном человеке, то это решение могли принять только на заседании Верховного суда и при наличии весомых улик. "Хотите жить как в Оганде - переезжайте в Оганду!", - вспомнил Саннио. Он жил в Собране, но это с каждым днем радовало все меньше.

Король творит какие-то безумные вещи, а ему все подчиняются. Таких правителей в истории Собраны еще не было. Даже король Эреон, которого совет Старших родов и патриарх признали умалишенным и отстранили от власти, совершал менее страшные поступки. Тот просто порой впадал в буйство, все чаще и чаще, а во время припадков убивал всех, кто попадался под руку. Еще он отправил на плаху нескольких благородных людей, обвинив их в измене, - почти как Ивеллион II, - но никого не казнил целыми семьями... Этого хватило, чтобы признанный сумасшедшим король был заключен в монастырь, а на трон взошел его наследник. У Ивеллиона тоже есть наследник, ему уже пятнадцать - ну и почему все молчат?

На севере - война с Тамером, но если бы не ложное обвинение в мятеже, никакой войны не было бы. Вздумай кесарь Тамера впервые за лет этак пятьсот вторгнуться на север, жители Къелы и Саура поднялись бы, чтобы изгнать захватчиков. Теперь же они помогают им, потому что графа Къела, брата Керо, считают настоящим правителем, а от Ивеллиона отвернулись.

В столице - хлебный бунт из-за назначенной "королевской цены" на зерно. Горожане которую седмицу голодают, торговцы хлебом разоряются или отправляются в Галанну, если их уличают в незаконных сделках. Булочники или не могут купить муку, или покупают втридорога, а хлебом торгуют по ночам, и за буханку берут двадцать сернов, а кто посмелее - тридцать. Столько, сколько мастеровой зарабатывает за три дня. На закупку овса для лошадей в прошлую седмицу потратили впятеро больше, чем обычно, да и за ним Никола пришлось выезжать в предместья и покупать ночью, рискуя быть арестованным приставами.

Должно быть, королю Ивеллиону не нравилась сытая и мирная страна, воевать с которой опасаются соседи, а жители которой уважают королевскую власть. Может быть, его подменили или навели на него какое-нибудь злое колдовство? Говорят, что кое-где встречаются настоящие колдуны и ведьмы, способные заклинанием или другой ворожбой убить человека, свести его с ума или подчинить своей воле. Бдящие Братья выискивали таких и назначали им суровые покаяния. На лбу у колдуна появлялось клеймо в виде языка пламени и не исчезало, пока грешник не выполнял все, что налагали на него Бдящие. Сам Саннио никогда не видел тех, кто искупал прегрешения перед Сотворившими - еретиков, - но слышал рассказы о них. Одетые в рубища кающиеся питались подаянием, молились и выполняли самую черную работу в монастырях. Простые люди от них шарахались.

Может быть, на короля навели порчу?..

До конца седмицы письмо из Скоры так и не пришло. Саннио десяток раз высчитал, сколько времени могла занять дорога. Учитывая весеннюю распутицу (какая распутица, дороги уже просохли!), учитывая леность гвардейца (если верить Бернару, учитывать ее не стоило), учитывая... Ну что еще можно учесть? Максимум три седмицы туда. Это если ехать очень медленно, да и не до границы, как было условлено, а до самого замка Скорингов. Три седмицы обратно - если конный гвардеец будет ехать шагом, попутно валяясь на каждом сеновале с каждой симпатичной крестьянкой. К тому же обратно можно было сплавиться вниз по Сойе на торговом корабле - это не больше седмицы. Может быть, гвардеец совсем дурак и предпочел ехать, а не плыть? Судя по тому, сколько прошло времени, так он решил ползти по-пластунски...

На карету напали? Разбойники? Какие разбойники в Сеории и Скоре?! Дороги в обеих землях славились тем, что молодая девушка с толстым кошельком может пройти по ним ночью, и на нее никто не нападет. Впрочем, про Собру тоже такое говорили. Раньше. Но за пределами столицы ничего не происходило, Бернар отправил нескольких человек расспросить о вестях с северо-запада. Там было тихо.

- Я отправляю в Скору десять человек, - сообщил в очередное утро Кадоль. - Или они по дороге встретят гонца, или разберутся, в чем дело.

Саннио вздохнул и кивнул. С рыжим графом всегда все получалось по-дурацки. Он даже до замка Скорингов без хлопот доехать не мог. Казалось, что за время пребывания в доме герцога Гоэллона Бориан поумнел, повзрослел и притих - но стоило ему покинуть дом воспитателя, как немедленно что-то случилось. Интересно, куда смотрели гвардейцы?

Что, все-таки, могло случиться?

Скора - самая тихая и самая спокойная из земель, входивших в состав Собраны. Герцоги Скоринги издревле славились умением разумно управлять и поддерживать на своих землях идеальный порядок. Там никогда ничего интересного не случалось. Герцог Скоринг, казначей, уже лет тридцать жил в Собре, но его управляющие и наследники продолжали семейную традицию. "Тихо, как в Скоре", говорили в столице. Даже когда тамерская армия в очередной раз заявлялась в Междуречье, доходя до западного берега реки Митгро, никто не паниковал. Скалистый восточный берег мешал переправе, а на оккупированных землях между болотами и горами давние противники вели себя весьма прилично, зная, что, чем меньше шуму наделают, тем выше будет контрибуция. Дурацкая игра в "завоюй Междуречье", начавшаяся во время правления Мышиного короля, велась по своим законам.

В этом году тамерская армия снова попыталась занять земли между Митгро и Смелоном, но получила решительный отпор. Поражение в Междуречье, поражение в Четверном море... Саннио прекрасно понимал (а объяснения Бернара помогли разобраться в этом получше), что "кесарята" попросту оттягивают военную силу Собраны от севера, но к их нападению все были готовы еще зимой, так что вместо контрибуции армия Тамера получила суровый урок. Нападение началось в тот же день, что и вторжение на север. Не самое разумное действие: тамерцам стоило бы дождаться, пока часть армии уйдет в Саур, и только потом наступать. Они просчитались; точнее, им помогли просчитаться. Об этом уже говорили в столице: Северо-западная армия демонстративно отошла в предгорья к Невернинской дороге, а тамерские генералы получили "самые достовернейшие" доклады о том, что пять шестых ее - на марше к эллонской границе.

Тамерцев поджидал очень, очень неприятный сюрприз. Им позволили переправиться через Смелон и даже пройти миль пятьдесят, а потом армия Собраны "вернулась". Аки гром среди ясного неба. Усиленная ополчением, которое велел собрать герцог Скоринг. Часть ударила по левому флангу марширующей армии, часть - по авангарду. Тщательно спланированное победоносное наступление обернулось лихорадочным отступлением, ибо после удара по флангу собранская армия сумела зайти противнику в тыл.

Вот после сражения половина Северо-западной армии действительно ушла на север маршем по Невернинской дороге - через отроги гор к переправам на Эллау. За Междуречье уже можно было не беспокоиться: вторую армию для нападения Тамер смог бы собрать в лучшем случае через год.

Говорили, что генералов, попавшихся в простенькую ловушку с ложным отходом армии и поверивших сведениям, тщательно подготовленным в Собре, кесарь Тамера велел казнить на центральной площади Веркема.

Если бы Саннио не знал, что Бориан Саура попросту не мог успеть к сражению, то решил бы, что неуемное "наказание ходячее" пропало именно там. В лучшем случае - воюя на стороне армии Собраны, хотя его, наверное, могли бы и прельстить лавры Алви Къела, уже прозванного на севере Освободителем. Впрочем, бывший наставник сам прекрасно понимал, что несправедлив к рыжему графу, когда делает подобные допущения. Как Саура ни горел жаждой мщения, едва ли он согласился бы привести на собственную землю чужую армию.

Наследник вспомнил, как Альдинг брезгливо скривил губы, узнав о том, что Къела вошел в свои владения во главе тамерской армии. Он ничего не сказал, но и по выражению лица было ясно, какого мнения барон Литто о Алви и выбранных им методах восстановления справедливости. Бориан тогда высказался вполне ясно:

- Это чтоб "кесарята" шарились по отцовскому замку? Да я его лучше своими руками подожгу!

Керо ничего не сказала, насупилась и ушла. Саннио не знал, что у нее на уме - то ли она стыдится действий брата, то ли одобряет их. Впрочем, подобное его и не касалось, то была забота герцога Гоэллона. Как он добился от троих воспитанников подчинения, как заставил довериться себе, племянник не знал. Вся троица ни разу не говорила о своем прошлом, да и известие о войне обсуждалось лишь пару минут. Ни одного дурного слова в адрес короля при Саннио не прозвучало, хотя юноша не сомневался, что о верности и преданности его величеству речи не идет. Однако ж, молчать о том, что на уме при посторонних, включая младшего воспитателя, Гоэллон их заставил. Что он им пообещал, как уговорил согласиться на должности предсказателей при главах Старших Родов - тоже осталось тайной, покрытой мраком.

Наверное, это произошло еще по дороге. Первый и последний раз Бориан говорил о том, что хочет отвоевать родовые земли, в тот день, когда его привезли в таверну. Больше он об этом и не заикался. Альдинг ни разу не заговаривал о подобном, ну а мнение Керо вообще никого интересовать не могло, ибо дочери не наследовали отцам.

Надолго ли хватило внушений, обещаний и увещеваний?

Вопросов у Саннио была целая куча, а вот ответов - ни одного.

Теплая весенняя ночь пропахла цветами из королевского парка. Тюльпаны, нарциссы, гиацинты, ирисы, анемоны, крокусы, виолы... Казалось, что десятки разных запахов, и едва уловимых, и слишком острых, сливаются в один, нежный и свежий, кружащий голову. До начала лета оставались лишь две с половиной седмицы, и ночью уже не было холодно. Дважды или трижды постриженная уже трава на газонах больше не покрывалась инеем. Деревья и кусты оделись плотной глянцевой листвой, позволявшей скользить незамеченным из тени в тень - от пышной, одуряюще сладкой сирени к уже закончившей цвести форзиции.

Араон осторожно ступал по газону, надеясь, что пружинящий под мягкими туфлями плотный ковер травы надежно глушит шаги. Темный плащ, накинутый пониже капюшон... принц рассчитывал, что в непроглядной ночи его не заметит патруль королевской гвардии, раз в час проходивший по парку. Патрульные носили с собой факелы, а юноша запомнил некогда услышанное объяснение, что человек с факелом четко видит в пределах небольшого круга света, а то, что за его пределами - вовсе неразличимо. Человек, позволивший себе привыкнуть к темноте, различит гораздо больше, чем тот, кто полагается на скудный источник света.

Должно быть, принц рассуждал верно, ведь до сих пор его ни разу не поймали. Он уже пять раз встречался с ночным гостем, но каждый раз ему удавалось пройти вглубь парка, поговорить и вернуться обратно в свои покои, ни разу не попавшись на глаза гвардейцам. Лишь однажды патруль застал его, когда Араон проходил мимо конюшни. Командовавший патрулем гвардеец спросил принца, что он делает здесь в такое позднее время, но юноша спокойно ответил, что навещал своего коня, у которого конюх заподозрил колики. Так оно, собственно, и было - только к Мирту он заходил еще после ужина.

- Надеюсь, все обойдется, ваше высочество, - улыбнулся гвардеец.

- Уже обошлось, благодарю, - кивнул принц.

Тогда обошлось без последствий, но Араон теперь заранее придумывал, как будет объяснять ночные вылазки. Это было непросто: что делать принцу в полночь в дальнем конце огромного парка вокруг дворца? За забытым предметом положено посылать слугу. Прогуливаться в одиночку ему не положено, да и вообще через два часа после вечерних сумерек надлежало лежать в постели в своих покоях. За этим бдительно следили гувернеры. Араону даже не позволяли запирать на ночь дверь своей спальни: дважды за ночь караул проверял, все ли в порядке в покоях принцев.

Ночь пахла цветами, а на душе было легко, словно свежий восточный ветерок стремился поднять юношу в небо. Темный силуэт гостя, стоявшего в гуще жасминовых кустов, на которых только-только появились первые бутоны, Араон различил почти сразу. Не увидел, не услышал - скорее уж почувствовал, словно между ним и единственным другом была натянута тонкая серебряная нить, по которой сейчас проскользнула крошечная теплая искорка.

- Добрый вечер, ваше высочество, - сказал безымянный друг. На этот раз на нем не было монашеской рясы, только широкий плащ с капюшоном, такой же, как у Араона. Руки были скрещены на груди, и на правой принц различил очертания крупного перстня, но не смог разобрать родовой знак. - Нравится ли вам погода?

- Чудесная, - кивнул принц.

- Жаль, что ваше положение вовсе не так чудесно.

- Почему? - удивился Араон. - Алларэ арестован, его сестра тоже, герцог Гоэллон отправлен на север, мой брат сослан в Брулен...

- Я в курсе новостей, принц. Не думаю, что герцогиня Алларэ и ее брат долго будут находиться в Шенноре. К сожалению, улики весьма очевидно указывают на их невиновность.

Юноша сжал кулаки. Как? Но ведь король счел их достаточно весомыми, чтобы арестовать обоих и заключить в крепость! И, как бы там ни сложилось дальше, отец уже никогда не будет доверять ни тому, ни другой...

- Впрочем, об этом вы можете не беспокоиться. Но, ваше высочество, все это доставит мне изрядное количество хлопот.

- Вы будете достойно вознаграждены, - выпалил Араон и тут же смущенно осекся. Он пока еще не король, чтобы так говорить, хотя... ведь он сказал сущую правду. Этот человек будет регентом, потом - первым министром. Король Араон никогда не забудет того, кто помог ему взойти на престол. - Вы... понимаете, что я имею в виду.

- Да, я понимаю. Но лучшей наградой для меня станут ваша осторожность и предусмотрительность.

- Я даже не могу с вами связаться! - возмутился юноша.

В самом деле, до чего уместно выговаривать ему за непредусмотрительность, не оставив ни единого способа сообщить о своих намерениях, о том, что с ним происходит, о переменах во дворце... Кажется, этот человек в курсе всего, что случилось - но Араону-то от этого не легче! Он вынужден действовать на свой страх и риск, постоянно лавировать между отцом, братом, родственниками, а ночной гость упрекает его в неосторожности. Похоже на издевательство!

- До сих пор у меня не было подобной возможности, ваше высочество.

- Теперь она появилась?

- Еще две девятины, принц, и нам больше не придется скрываться. До этого я прошу вас ничего не делать. Сейчас вам больше всего угрожают последствия ваших собственных действий, так постарайтесь этого избежать.

Принц сорвал с куста ветку, распотрошил бутон жасмина, но крупные туго свернутые лепестки еще ничем не пахли, а на вкус оказались горько-кислыми. Араон зачем-то сунул противный комок за щеку. Рот наполнился терпкой слюной, которую не хотелось глотать, но и плевать под ноги себе или собеседнику не хотелось. Пришлось сглотнуть, как противное лекарство.

- Я вас не понимаю. Что мне угрожает?

- В настоящий момент? Показания герцогини Алларэ.

- Какие показания?

- Что же, вы думаете, что она смирится с обвинением в отравлении?

- Ну и что она сможет доказать? - пожал плечами принц.

- Свою полную невиновность. - Араон не мог различить лицо собеседника, оно было скрыто капюшоном и тенями, но ему показалось, что человек иронично улыбнулся. - И это, увы, несложно. Вам объяснить, почему?

- Нет, - поежился принц. Он не хотел слушать подробные рассказы о недавнем происшествии, закончившемся гибелью его двоюродной сестры. А потом умер и дядя Флектор... самоубийство, какая нелепость, двойная нелепость! - Но вы же сказали, что позаботитесь об этом?

- Да, именно так. Но вас я попрошу не доставлять мне новых забот. Вы поняли?

- Да, я вас понял, - вздохнул юноша. Вот так всегда - кажется, что все хорошо, но потом оказывается, что он чего-то не учел, не заметил, не понял, не предусмотрел... - Что же мне, просто ждать?

- Именно, ваше высочество. О чем вам теперь беспокоиться? Пройдет две девятины, и вы станете королем.

- Так скоро? - юноша опешил. - А что случится с моим отцом?

- Вас это интересует? - теперь ирония звучала и в голосе. - Лучше бы вас интересовало, какими силами вы помешали бы герцогу Алларэ возвести на трон Элграса, выпей то вино не Анна Агайрон, а ваш отец...

- Вы обещали мне поддержку! Вы сказали, что придете на помощь, я помню!

- Разумеется, именно это я и сказал. Но неужели вы считаете, что все настолько просто и не требует подготовки?

- Нет... - Араон резко повернулся на шум за спиной. Хлопанье крыльев, свист перьев, рассекающих воздух. Всего лишь ночная птица. Но кто ее вспугнул? - Не считаю...

- Это утешает, - вздохнул собеседник. - Надеюсь, что вы сумеете тихо прождать всего-то две девятины. Обдумывайте наряд для коронации, ваше высочество. Это увлекательное занятие.

- Мы еще увидимся? Через девятину?

- Нет, ваше высочество. Ждите и ни во что не вмешивайтесь. В одно прекрасное утро вы проснетесь королем Собраны.

Десять шагов от стены к двери. Десять шагов от двери к стене.

Пару седмиц назад герцогиня Алларэ посмеялась бы, раздумывая над тем, что заключенные имеют привычку часами бродить по камере. В самом деле, неужели больше заняться нечем? Оказалось - нечем. За девять дней, прошедшие со дня ареста, Мио прочувствовала это на себе.

Ее камера не имела ничего общего с тем, как подобало содержать, даже в крепости Шеннора, благородных дам. Ей не позволили взять с собой камеристку, не выделили прислугу из женщин, работавших в тюремном замке, не разрешили пользоваться услугами своего повара, даже запретили привезти из дома платья и белье. Камера, и та словно предназначалась не для герцогини, а для какой-нибудь мельничихи. Одна-единственная комнатка, десять шагов в длину, пять в ширину. Кровать, стол, стул, умывальник и ночной горшок за сиротливой ширмой. Вся мебель - из грубого, плохо обработанного дерева. Тяжелая дверь с прорубленным и прикрытым решеткой окошечком. Голый пол, голые стены. Окна не было вовсе - только небольшая щель под самым потолком, из которой ближе к полудню пробивался небесный свет.

Должно быть, эта камера была единственной в Шенноре и раньше предназначалась для устрашения бунтующих высокородных заключенных. Все, что слышала о крепости Мио, говорило о том, что условия в тюрьме для благородных людей не так уж и плохи. Им позволялось брать с собой пару-тройку человек обслуги, пользоваться своими вещами - в том числе, книгами и письменными принадлежностями. Некоторые узники из владетелей сочиняли в Шенноре целые романы.

Мио Алларэ могла разве что писать одностишия, выцарапывая их на штукатурке осколком разбитой вчера глиняной плошки. То, что ей принесли на ужин, было настолько омерзительно, что от гадкого хлебова отказались бы и беженцы с севера. В мутной зеленовато-коричневой жиже плавали волокна неизвестного никому цвета, долженствующие изображать собой копченое мясо. Все вместе блюдо называлось гороховым супом с копченостями. Герцогиня Алларэ уточнила у надсмотрщика, что именно ей принесли и как, по его мнению, надлежит обойтись с бурой гадостью. Узнав, что ей предлагается это съесть, Мио с удовольствием швырнула в ражего детину миской и залюбовалась тем, как липкая даже на вид дрянь стекает по его мундиру. Впрочем, мундир надзирателя Шенноры был примерно того же отвратного цвета, что и шикарный ужин.

- Я желаю мяса и свежих овощей. Топленого молока. Вина, - спокойно сказала она. - Если кто-то по ошибке плеснул мне в тарелку свиного пойла, то ваша обязанность - наказать его.

Герцогиня могла и вовсе не есть, дабы настоять на своем. Это было не трудно. Она скорее умерла бы от голода, чем смогла положить в рот хотя бы ложку так называемого супа.

За девять дней следователь пришел к ней лишь раз. С ним явился тюремный священник, и оба принялись наперебой убеждать герцогиню признаться во всем, дабы по закону иметь надежду на смягчение приговора. Говорили они долго. Когда умолкал один, подхватывал другой. Мио молча слушала страстные увещевания, скрытые угрозы и явные соболезнования.

- Мне не в чем признаваться, - сказала она, когда фонтаны красноречия обоих иссякли. - Я не совершала того, в чем меня обвиняют.

- Неразумно спорить со столь весомыми уликами, - пробормотал усталый следователь, забавный простолюдин с отвратительной осанкой, но весьма привлекательным тонким лицом. - Упрямством вы ничего не добьетесь.

- Мне нечего добиваться, кроме расследования. Я хочу, чтобы вы записали мои показания. Вино, которое выпила покойная Анна, - Мио уже знала, что подруга умерла через час после того, как гвардейцы увели герцогиню, - не могло быть доставлено из нашего с моим братом и герцогом дома. В нашем доме никогда не было ни бутылки вина с виноградников Изале. Кто-то подменил его.

Молчаливый секретарь, похожий на тень, не взялся за перо. Он смотрел в стену перед собой, словно на сероватой штукатурке был нарисован как минимум натюрморт, да еще и кисти Флаона. Должно быть, секретарю виделись пышные медно-рыжие окорока, ярко-алые томаты с кожицей, готовой лопнуть, горы сочной зелени, пестрые тетерева, не потерявшие в охотничьих сумках ни перышка, спелые яблоки с карминно-красными боками, черно-лиловый виноград и прочая роскошь, которой герцогиня была лишена уже который день.

- С чего вы взяли, что покойная пила вино из Изале?

Герцогиня проигнорировала неподобающее обращение простолюдина. Вместо замечания, она уперлась взглядом в яркие светло-карие глаза следователя. Длинные темные ресницы отбрасывали тень на высокие точеные скулы. Допросчик, судя по выговору - сеориец в десятом, если не сотом поколении, - не смутился. Он тоже смотрел на герцогиню Алларэ, ожидая ответа, и Мио вдруг почувствовала себя старой соломенной куклой, которую жоглары бросили на потеху ребятне.

В почти что янтарных, или, скорее, оттенка гречишного меда глазах следователя она не видела себя. Ее - первой красавицы Собраны, самой умной и обаятельной из женщин столицы - там попросту не было. Во взгляде сеорийца отражалось иное: упрямая обвиняемая, от которой нужно добиться признания. Мио могла бы быть старухой или двенадцатилетней девочкой, сказочной уродиной или Матерью Оамной во всей красе зрелого плодородия богини - это ровным счетом ничего бы не изменило.

- Я узнала его запах и вкус. На стенках бокала остались капли.

- Вы смогли определить марку вина по нескольким каплям? - устало опустил веки следователь. Он не верил Мио ни на ломаный серн, и не стеснялся это показывать.

- Сударь Кана, вы забываете, что я - герцогиня Алларская! Для меня это так же просто и привычно, как для вас - различать белый и черный хлеб. Вы же не спутаете крошки пшеничного и ржаного хлеба?

- На бутылке была этикетка с подписью винодела. Это эллонское вино.

- Какая же марка?

- "Горное сокровище".

Мио задумалась. Да, Реми отправил три бутылки "Горного сокровища", любимой марки Мио, и три бутылки алларского "Покаяния колдуньи". Перепутать обе эти марки с Изале смог бы лишь тот, кто вообще считал, что на свете есть два вида вина: красное и белое. Например, следователь Кана. Для герцогини Алларэ любое из трех обсуждаемых, разнилось с двумя другими, как небо - с морем и земной твердью. Совсем иные букеты, послевкусия...

Кто-то прилепил этикетку к заранее отравленной бутылке вина и подсунул ее в корзину? Не самое простое дело, учитывая, что этикетки клеятся весьма надежно. Или попросту заменил один кувшин на другой? Но зачем? Не проще ли было подлить отравы в уже готовое к подаче вино?

- От какого яда умерла Анна Агайрон?

- Вам лучше знать, - следователь явно пытался изобразить тонкую проницательную улыбку.

- Вы забываетесь! Я требую ответа.

- Вы ничего не можете требовать, госпожа Алларэ.

- Герцогиня Алларэ.

- Да, действительно, простите...

- Спросите моего брата, и он с легкостью объяснит вам разницу между марками вин, производимых в Алларэ и Эллоне.

- Я задам этот вопрос герцогу Алларэ на следующем допросе, - кивнул Кана, одной короткой фразой давая Мио понять, что Реми тоже арестован.

Плохо. Очень плохо. На кого теперь надеяться? Руи на севере, граф Агайрон наверняка поверил в королевские бредни и считает герцогиню отравительницей дочери.

- Так что это был за яд? Если я и так знаю ответ, то, сказав мне, вы ничего не теряете.

- Настойка чемерицы, - попался в ловушку следователь.

Чемерица... ядовитая трава, которой крестьяне травят вшей. Найти ее - проще простого, и у любого аптекаря, и во дворце тоже найдется. Хранилась она и в особняке Алларэ - да трудно было найти во всей Собране дом, где не держали на всякий случай пузырек с ядовитой не только для ползучей пакости, но и для людей настойкой. Как просто и банально, и, главное, действенно - подлить в вино сладковатую, почти безвкусную настойку...

И даже если ее найдут при обыске, всегда можно сказать, что она всегда хранится в доме на случай борьбы со вшами. След оказался остывшим. Редкий яд можно было бы попытаться вычислить. Этим средством мог воспользоваться кто угодно, хоть давешние жердь с толстушкой. В вине распознать вкус чемерицы очень сложно, а пузырька достаточно, чтобы человек за несколько часов отправился на суд к Сотворившим. Увы, оттуда не возвращались, чтобы назвать имя убийцы.

Вчерашняя сцена возымела успех. На завтрак Мио принесли топленое молоко, свежее масло и горячие булочки, а на обед - целую миску салата из свежих овощей. Повар почему-то увлекся корнями сельдерея или петрушки. Мелко нашинкованные светлые корешки оказались удивительно вкусными: сладкими, но без приторности, сочно хрустящими на зубах. Герцогиня, которая обычно помалу, увлеклась. Она собиралась опустошить миску до конца. Не нужно огорчать тюремщиков, взявшихся за ум.

Мио попыталась подняться со стула, и обнаружила, что не чувствует ног. Удивительное дело, неужели так объелась? Недаром мать и тетушки убеждали ее, что благородной девице много есть не подобает. Но после скудной тюремной пищи салат был настоящей отрадой, и потом, овощи - не пирожные: от них не полнеют.

Ресницы оттягивали вниз отяжелевшие веки. Девушка прикрыла глаза. Ей было хорошо, легко и спокойно. Все решится, все образумятся, и ее выпустят из Шенноры. Такое глупое обвинение не может продержаться долго. Следователь Кана хоть и неуч, и ничего не понимает в винах, но не глуп и весьма мил. Он поговорит с Реми и разберется, истинного убийцу найдут и накажут.

- Все будет хорошо, - сказала она вслух.

Слова звучали медленно и протяжно, словно герцогиня Алларэ выпила пять бокалов вина подряд.

Вдруг вспомнилось то, что она не вспоминала почти полгода. Первый бал в королевском дворце. Ей недавно исполнилось восемнадцать, и она страшно досадовала, что из-за смерти матери и траура пропустила прошлый ежегодный бал в честь годовщины коронации. В столице была настоящая жизнь, а еще там был Руи, Руи, которого она не видела три года, но который писал ей такие милые и забавные письма. Должно быть, он запомнил ее пятнадцатилетней девочкой с острыми локтями, слишком длинными ногами и сбивчивой походкой. А она выросла, выросла, выросла!

Герцог Гоэллон не узнал ее во взрослом бело-зеленом платье и с высокой прической, с диадемой в волосах, с тяжелыми изумрудными серьгами. Реми рассмеялся и подтолкнул сестру к старому другу, сказав - "Что, ты уже не сможешь посадить эту малявку на колени, а?".

Руи, такой невозможно взрослый, целых тридцать три года - страшно представить, целая жизнь, - внимательно заглянул в ее глаза и очень, очень нескоро ответил:

- На этот раз мне понадобится согласие дамы, а не ее родственников.

Мио улыбнулась - разумеется, а как же иначе. Ее уже не волновала пышность дворца и наряды других красоток: она видела только высокого светловолосого человека в светло-сером кафтане.

Очень кстати заиграла музыка.

- Если вы умеете танцевать, герцог... - по-взрослому улыбнулась Мио и первой подала ему руку.

Они танцевали целый вечер, только трижды Реми требовал "уступить ему даму", но с братом танцевать она уже привыкла, он заменил ей учителя танцев, и легкости, с которой она двигалась навстречу Руи, была обязана именно брату и господину, а вот герцог Гоэллон был ей почти незнаком. Она знала его едва ли не с первого года жизни, и все равно он был почти чужим - новый, неведомый, столичный Руи, одновременно серьезный и насмешливый, изящный и надежный, как крепостная стена, и уже по-новому, заново, вновь любимый именно таким, настоящим, а не призраком из памяти и девичьей грезы...

...и она танцевала, танцевала, танцевала - не уставая, не насыщаясь ни ритмом, ни пьянящей упругостью собственного тела, стремившегося лишь к одному из всех, кто был в огромном бальном зале.

Сейчас вернулось то полузабытое, невозможно и нестерпимо прекрасное ощущение скольжения по волнам музыки, полета на крыльях нот, незавершенного падения в чужие руки, - такие знакомые, такие непривычные.

"Я хочу танцевать!" - подумала Мио. Ноги ее уже слушались, она встала и закружилась по камере в танце, и ветер, невесть откуда взявшийся в Шенноре свежий морской ветер, соленый и терпкий, как дома, подхватил ее и унес в сверкающую тысячей свечей ночь.

В этом сражении у Собраны было на тысячу человек меньше, а у тамерцев - на пятнадцать тысяч больше, чем во время поражения у Смофьяла, но герцога Гоэллона подобный расклад не обескураживал. Девятитысячный перевес противника в численности господин главнокомандующий обозвал "незначительной помехой". После этого заявления половина офицеров штаба задумалась о том, не закружилась ли у него голова от успехов в сражении у Эйста. У другой половины после того же Эйста любые сумасбродства главнокомандующего вызывали только восторженное одобрение.

Рикард не знал, к какой партии примкнуть. Седмицу назад у Эйста, когда они сделали невозможное - все вместе, каждый - он готов был носить герцога на руках. Он командовал пехотой, а после сражения, подобрав коня, оставшегося без всадника, помчался к штабной палатке; даже сам не понял, как преодолел давнюю, еще с детства, нелюбовь к скачке галопом.

- Мы победили, мой... маршал! - проорал он, спрыгивая перед стоявшим у палатки Гоэллоном.

- Я не маршал, Рикард, - улыбнулся тот, сам протянул руку для пожатия, а потом крепко обнял Мерреса, похлопав по спине. - А вы молодец!

Рикард был пьян, хотя всю седмицу не касался вина: пьян победой, запахом крови, искренней похвалой и ладонями на плечах, пьян от бесконечного чистого неба над головой и от того, что враг бежал с поля боя. От того, что герцог позволил ему сражаться и победить, а весь прошлый позор был забыт.

Теперь ему снова казалось, что герцог решил убить их всех. Один раз Воин улыбнулся им с небес и подарил невозможную победу. Воин любит храбрецов и презирает трусов. Тем, кто идет на безумный риск, он помогает. Но от тех, кто слишком часто испытывает его терпение, громоздя одно сумасбродство на другое, - отворачивается. Не стоит вечно полагаться на помощь свыше - так учили маленького Рикарда священники...

Может быть, герцог Гоэллон и не полагался на помощь Воина? Как подметил полковник Меррес, он не молился, не исповедовался перед сражением, и даже никогда не поминал ни Сотворивших, ни святых заступников, больших и малых. При этом он водил дружбу с епископом Саурским и повсюду таскал старика за собой, но Рикард ни разу не слышал, чтоб главнокомандующий искал у него помощи на духовном поприще. Сам полковник Меррес, хотя и чувствовал себя неловко рядом с епископом, - все время вспоминалась давняя ссора, - перед сражением у Эйста пошел к нему на исповедь; герцог ни в чем подобном замечен не был даже перед сражением.

Замученный размышлениями полковник Меррес спустился с лестницы, пересек двор и вышел за высокие ворота купеческого дома, в котором главнокомандующий устроил штаб. Ветер плеснул в лицо дымом недалеких костров, запахом подгорелой каши, конского навоза и нечистот. Рикард думал, что уже привык к этим обычным запахам войны, но в доме пахло иначе: настоем из фенхеля и лимонной травы, горько-смолистыми духами герцога Гоэллона, которые тот притащил и на войну, разбавленным тамерским вином, настоянным на вишневой косточке. Оно досталось победителям вместе с обозами после сражения у Эйста.

Когда-то дядюшка сказал Рикарду: "У тебя волчье чутье, парень. Наше, семейное!". Граф Меррес был прав, на обоняние Рикард никогда не жаловался. Часто нос подсказывал ему больше, чем прочим людям. Сейчас же обоняние подвело. Полковник пытался унюхать, что ждет их всех через пару часов: победа или смерть? Ветер молчал, и дым уклончиво разводил руками-струями...

Сражение было назначено на полдень. За час до того ветер пригнал с востока тяжелые грозовые тучи. Резко потемнело. Низкое почти черное небо разорвала пронзительно-белая молния, и в этот момент герцог Гоэллон резко взмахнул рукой. Сигналы рожков и первый раскат грома прозвучали одновременно. Рикард уже занял свое место позади пехотинцев, вокруг него крутились адъютанты из числа эллонских гвардейцев, назначенные герцогом. Его прежних офицеров главнокомандующий отправил на передовую, и заступничество полковника не помогло.

- Вы их слишком распустили, Рикард, - снизошел он до объяснения. - И вам, и им разлука пойдет на пользу.

Эта манера вникать в мелочи, интересоваться которыми главнокомандующему не подобало, пугала полковника Мерреса. Ему все время казалось, что герцог - назойливый и слишком внимательный воспитатель, которого интересует все: и содержимое карманов, и содержимое мыслей ученика. Иногда это оказывалось полезным, но чаще Рикард не понимал, в чем смысл такого надзора, не понимал и другого: как господин главнокомандующий ухитрялся и планировать сражения, и оперировать тяжелораненых в лагерях, и беседовать по душам с офицерами. Два последних занятия он, как правило, совмещал: усаживал кого-то из полковников у входа в госпитальную палатку, орудовал инструментами и при этом вел разговор. Рикард только раз выдержал подобное издевательство, и то до середины. Поначалу все было терпимо, Меррес просто смотрел перед собой и рассказывал о настроении среди пехоты, но когда Гоэллон принялся при помощи теплой воды и травяного настоя промывать кишки очередного солдата, вылетел вон и долго блевал за углом.

Атака началась с нападения легкой конницы, которую Гоэллон привел с собой. Задача эллонского ополчения была проста: пересечь линию огня, атаковать отряды арбалетчиков и отойти. Хоть тамерский князь и отгородил позиции стрелков ямами с вкопанными кольями, лишь немногие всадники угодили в ловушку. Большинство достигло расположения арбалетчиков и лучников раньше, чем те получили команду стрелять. Почти все стрелы, выпущенные лучниками, вонзились в землю далеко позади конницы. Арбалетчики не промазали, но их было куда меньше: после Эйста в армии Тамера осталось лишь две тысячи стрелков, из них арбалетчиков - не больше четырехсот. Они успели сделать несколько залпов, однако не больше сотни кавалеристов осталось лежать под трупами лошадей или болтаться в стременах. Пострадали, в основном, кони; всадники же выждали, пока товарищи начнут рубку, и присоединились к ним, сражаясь пешими в сомкнутом строю.

Из тысячи стрелков уцелела едва ли пара десятков.

Покончив со стрелками на левом фланге, эллонская конница начала отступление. Оставшихся без лошадей товарищей подняли в седла, нападающие построились и двинулись к перелеску. Не знай полковник Меррес, что отступление - ложное, он поверил бы в то, что эллонцы отходят, завидев движущийся к ним отряд тамерских кирасиров. Отступали они весьма правдоподобно.

Кирасиров заманили в перелесок, где их поджидали сразу два неприятных сюрприза: ямы с кольями, накрытые сплетенными из лозы щитами и присыпанные землей, а также три тысячи арбалетчиков, поднявшихся по сигналу и встретивших кирасиров слаженным залпом. От атаки тяжелой кавалерии их защищали не только ямы, но и опрокинутые набок телеги, расставленные между деревьями.

Из перелеска не ушел ни один. Эллонская конница вернулась, перекрыв тамерцам путь к отступлению. Оказавшись между арбалетчиками и кавалеристами, кирасиры попытались прорваться назад, но тут подошла и основная собранская кавалерия.

Чем именно там кончилось дело, сдались ли кирасиры или были убиты, Рикард не узнал: настал его черед действовать.

В первом ряду собранской пехоты сражались самые опытные и сильные из солдат, вооруженные двуручными мечами. Они получали двойное жалованье и считались элитой. Увы, после первых поражений уцелело не более полутора сотен, они и составили первую шеренгу. Во второй шеренге стояли алебардисты, которые доставали тамерцев из-за плеча сражавшихся в первом ряду. Сомкнутый строй собранской пехоты неумолимо теснил противника, теряя не более одного бойца на десять тамерских солдат. Место раненых или убитых немедленно занимали солдаты из третьей и четвертой шеренги. Тамерские рабы сражались дурно. Рикарду казалось, что им все равно: жить, умирать, воевать или падать в мокрую глину...

Когда Рикард получил приказ закрепиться на краю оврага и вернуться в ставку, он разозлился и ответил вестовому залпом брани. Еще немного, и можно было бы перебраться по мосткам на ту сторону, добить уцелевших - но герцог Гоэллон распорядился иначе. Полковник Меррес не стал торопиться. Сперва он выслушал все доклады, и только потом двинулся следом за вестовым. Конь полковника тоже был глубоко оскорблен таким приказом, а потому попытался цапнуть керторского жеребца, на котором приехал вестовой. Получил промеж ушей кулаком, ответил обиженным ржанием и едва не сбросил Рикарда.

- Проклятье вашему герцогу, до чего ж не вовремя! - прошипел сквозь зубы Рикард.

- Приказ, господин полковник, - повторил юноша.

Рикард был уверен, что ему предстоит вернуться в деревенский дом, но оказалось, что Гоэллон вместе с немногими офицерами, которые были оставлены им в расположении штаба, уже переместился на холм перед деревней. Отсюда открывался отличный обзор. Полковник Меррес огляделся и еще раз выбранился.

Поле битвы походило на горшок с агайрским блюдом "айнтопф": и суп, и каша, и мясо с гарниром - все в одном горшке, кушай не хочу. В тылу у тамерцев были собранцы, в тылу у собранцев - тамерцы... На поле боя образовалось четыре котла, и равно не повезло обеим сторонам: были окружены и два крупных отряда собранской армии, и два - тамерской. Сверху отличить одних от других можно было лишь по знаменам: большинство уже потеряло головные уборы, мундиры покрылись кровью и грязью, струи ливня раскрасили их в единственный на всех грязно-бурый цвет. Беда была в том, что добрая половина знаменосцев выронила знамена и взялась за мечи или копья.

Дядюшка Алессандр крутился вокруг герцога Гоэллона, что-то жарко ему доказывая. Рикард подъехал поближе.

- Мы должны отступить! Пока еще не поздно! Вы - безумец, вы - паршивый цирюльник, а не командир... - орал граф Меррес. - Посмотрите, нас окружили со всех сторон!!!

- Не паникуйте, Меррес, - цедил сквозь зубы герцог. Здоровенный вороной жеребец скалил зубы вместе с седоком. - Если вас пробрал понос, то катитесь в Кальме. Отсидитесь в подвале...

- Вы не понимаете! Вы спятили! Посмотрите вниз! - дядя размахивал хлыстом и левой рукой. - Еще полчаса - и конец...

Рикард поглядел туда, куда указывал хлыст. Тамерская конница на полном скаку врубилась в недавно оставленную им пехоту. Они обогнули овраг и ударили во фланг...

Меррес-младший представил, что сейчас там творится, и наскоро про себя помолился Воину и Матери, не забыв помянуть и герцога Гоэллона с вестовым на пару. Несвоевременный приказ, кажется, спас ему жизнь.

- Я прикажу трубить отход!

- Ничего вы не прикажете. - Гоэллон говорил тихо, но слышно его было превосходно.

- Адриан! За мной! - ополоумевший дядюшка вонзил шпоры в бока своему жеребцу. Несчастный Ураган жалобно взвизгнул, но помчал генерала вниз по склону.

Щелчок тетивы. Свист арбалетной стрелы. Дядя неловко подпрыгнул в седле и завалился набок. Стрела с темным оперением вонзилась на палец выше воротника. Ураган так и нес всадника вперед. Наполовину седая голова бывшего маршала касалась земли...

- Зачем, Эллуа?! - услышал Рикард то ли вскрик, то ли досадливый стон. - Я хотел отправить его под суд...

Эллуа?! Меррес, в одночасье ставший графом, привстал в стременах и потянул шашку из ножен. Длиннолицый эллонец не успел еще раз взвести тетиву: Рикард ударил его саблей по голове. В этот удар он вложил всю ненависть и отчаяние, весь пыл недавнего азарта. Тварь, какая же тварь!..

На учениях Рикарду никогда не удавалось ровно разрубить кожаный манекен, набитый ветошью и рублеными гвоздями.

И еще - у манекенов не было лиц. Бледных лиц с плотно сжатыми губами, с зеленоватыми глазами, в которых не было ни грана удивления. Только странное - жалость? Обреченность? Тоска?

Оказалось, что убивать человека намного проще - и сложнее при этом. Сабля завязла. Рикарду в лицо брызнула горячая кровь. Он потянул оружие на себя, надеясь еще увидеть, как голова убийцы разваливается на две части...

В следующий момент под левую лопатку ему вошло острое лезвие, показавшееся раскаленным.

Вдруг нечем стало дышать. Мир перекувырнулся через голову. Небо просветлело. Яркая, слепящая белизна надвинулась на него, хлестнула по щекам, наступила на грудь тяжелым копытом.

Потом из белизны ударила еще более светлая, нестерпимая для зрения молния.

Рикард ослеп.

"Проклятье!.." - услышал он, а потом еще и оглох.

И больше не было для него ничего в этом мире - ни звуков, ни цветов, ни запахов...