Дом голосов

4

Как выглядит девочка, убившая ребенка? Согласившись заняться этим странным случаем, Пьетро Джербер долго задавал себе этот вопрос.

Он впервые увидел эту девочку, принявшую вид взрослой женщины, в восемь часов серого зимнего утра: Ханна Холл сидела на ступеньке, посередине последнего пролета лестницы, ведущей к площадке, на которую выходила дверь его центра.

Улеститель детей – насквозь промокший плащ «burberry», руки в карманах – застыл как вкопанный, глядя на хрупкую женщину, которую никогда не видел, но которую тотчас же узнал.

Ханну озарял слабый свет из окна, Джербер же оставался в тени. Женщина не заметила его появления. Она смотрела наружу, на густой, мелкий дождик, падающий на улицу Черки, на еле видную издалека площадь Синьории.

Джербер, удивляясь сам себе, не мог оторвать от нее взгляда. Незнакомка вызвала у него необычайное любопытство. Их разделяло несколько ступенек, он, протянув руку, мог дотронуться до длинных белокурых волос, стянутых в хвост простой эластичной резинкой.

У него возникло странное желание приласкать ее – из-за внезапно вспыхнувшего чувства острой жалости.

Черный свитер с высоким воротом был ей явно велик и доходил до бедер. Черные джинсы, черные сапожки на невысоком каблуке. Черную сумку на длинном ремешке Ханна Холл держала у себя на коленях.

Джербер удивился, что при ней нет пальто или другой теплой одежды. Определенно, как многие иностранцы, она не представляла, как холодно бывает здесь в это время года. Кто знает, почему все думают, что в Италии вечное лето.

Ханна сидела сгорбившись, сплетя руки на животе, зажав сигарету в пальцах правой, которые едва виднелись из-под слишком длинного рукава. Окутанная легким облачком дыма, она была погружена в свои мысли.

Психологу было достаточно одного взгляда, чтобы все о ней понять.

Тридцать лет, одежда заурядная, вид неухоженный. Черный цвет выбран, чтобы оставаться незаметной. Легкая дрожь в руках – побочный эффект лекарств, которые она принимала, психотропных или антидепрессантов. Обкусанные ногти и поредевшие брови говорили о непроходящем тревожном состоянии. Бессонница, головокружения, время от времени панические атаки.

Для такой патологии не имелось названия. Но психолог видел десятки людей, подобных Ханне Холл: у всех был такой вид, будто через мгновение они провалятся в бездну.

Тем не менее Пьетро Джербер был не вправе лечить взрослую женщину, это не входило в его компетенцию. Как и сказала Тереза Уолкер, он должен поговорить с девочкой.

– Ханна? – окликнул он тихо, чтобы не напугать ее.

Женщина резко обернулась.

– Да, это я, – подтвердила она по-итальянски без малейшего акцента.

У нее были изящные черты. Никакой косметики. Мелкие морщинки в уголках голубых глаз, невероятно грустных.

– Я ждал вас к девяти, – сказал Джербер.

Женщина подняла руку, взглянула на маленькие пластмассовые часики.

– И я ожидала, что вы придете к девяти.

– Тогда извините за преждевременный приход, – улыбнулся Джербер.

Но Ханна оставалась серьезной. Психолог понял, что она не уловила иронии, но решил, что, хотя женщина и говорит по-итальянски правильно, все-таки существует некий языковой барьер.

Джербер прошел вперед, порывшись в карманах, отыскал ключи и открыл центр.

Войдя, скинул мокрый плащ, включил свет в коридоре, прошелся по комнатам, проверяя, все ли в порядке, заодно показывая путь необычной пациентке.

– Как правило, по утрам в субботу здесь никого не бывает.

Он и сам должен был находиться в Лукке, в гостях у друзей, вместе с женой и сыном, но пообещал Сильвии, что они туда поедут на следующий день. Краем глаза заметил, как Ханна сплюнула в мятый бумажный платок, потушила там окурок и все вместе положила в сумку. Женщина покорно следовала за ним, не говоря ни слова, стараясь сориентироваться на обширном мансардном этаже старинного дворца.

– Я решил принять вас сегодня, чтобы избежать лишних вопросов относительно вашего присутствия здесь. – или чтобы она не чувствовала себя неловко, подумал Джербер, но не стал этого говорить. Обычно во всех комнатах резвились дети.

– Чем именно вы занимаетесь, доктор Джербер?

Тот завернул манжеты рубашки на рукава оранжевого пуловера, обдумывая наименее сложный вариант ответа.

– Наблюдаю несовершеннолетних с различными психологическими проблемами. Некоторых мне поручают судебные органы, но иногда родители сами приводят сюда своих детей.

Женщина промолчала. Так и стояла, вцепившись в свою сумку; Джербер подумал, что Ханна его боится, и решил создать непринужденную обстановку.

– Выпьете кофе? Или вы предпочитаете чай? – предложил он.

– Чай, пожалуйста. Два кусочка сахара, если вас не затруднит.

– Сейчас принесу, а вы пока располагайтесь в моем личном кабинете.

Он указал на одну из двух дверей в конце коридора, единственную открытую. Но Ханна направилась к той, что располагалась напротив.

– Нет, не туда, – вскричал Джербер торопливо, даже немного резко.

Ханна застыла на месте.

– Извините.

Эту комнату не открывали три года.

Кабинет улестителя детей, расположенный под самой крышей, был уютным и приветливым.

Скошенный вправо потолок, стропила на виду, дубовый пол, камин, облицованный камнем. Большой красный ковер, усеянный деревянными и мягкими игрушками, жестяные коробки, полные карандашей и цветных мелков. На раздвижных полках научные труды соседствовали со сказками и раскрасками.

Кресло-качалка сразу привлекало внимание маленьких пациентов, именно туда они охотно садились на время сеансов.

Дети не замечали, что в кабинете не хватает письменного стола. Психолог сидел в офисном кресле из «Икеа», обитом черной кожей, с классической отделкой под палисандр, а рядом притулился столик вишневого дерева, на нем – метроном, запускавшийся на время гипноза, блокнот, авторучка и фотография в рамке, которую Пьетро Джербер всегда клал изображением вниз.

Больше в комнате не было никакой мебели.

Когда Джербер вернулся к Ханне Холл с двумя дымящимися чашками, куда уже был насыпан сахар, та стояла посреди кабинета, оглядываясь вокруг и прижимая к себе сумку: явно не знала, куда ей сесть.

– Простите, – спохватился психолог, вдруг поняв, что она стесняется садиться в кресло-качалку. – Подождите секунду.

Он поставил чай на столик и вскоре вернулся с обитым велюром креслицем, которое позаимствовал из зала ожидания.

Ханна Холл уселась. Спина прямая, ноги сдвинуты, руки, сжимающие сумку, по-прежнему сплетены на животе.

– Вы замерзли? – спросил Джербер, протягивая ей чай. – Конечно замерзли, – сам ответил на свой вопрос. – По субботам отопление не включают. Но мы это быстро исправим…

Он подошел к камину, стал укладывать дрова, собираясь разжечь хороший огонь.

– Если хотите, можете курить, – разрешил он, ведь, по его представлениям, Ханна не могла обойтись без курения. – Другим моим пациентам я не разрешаю курить, пока им не исполнится по крайней мере семь лет.

И снова шутка Джербера повисла в воздухе. Ханна, которая только и ждала позволения, тотчас же закурила сигарету.

– Значит, вы австралийка, – подкладывая бумагу под поленья, заметил психолог, просто чтобы завязать разговор и понемногу создать доверительную атмосферу.

Женщина кивнула.

– Я никогда не был в Австралии, – добавил Джербер.

Он взял спичку из коробка, стоявшего на полке, зажег ее и поместил в середину маленького штабелька. Потом нагнулся и подул на огонек, тот через несколько секунд разгорелся на славу. Наконец, выпрямившись, он с удовлетворением взглянул на дело своих рук. Обтер ладони о вигоневые штаны и уселся в свое кресло.

Ханна Холл все время следила за ним взглядом, словно бы изучала его.

– Сейчас, наверное, вы будете меня гипнотизировать? – спросила она натянуто.

– Не сегодня, – успокоил он ее, улыбаясь. – Сегодня проведем предварительную беседу, чтобы лучше узнать друг друга.

На самом деле он должен был окончательно решить, брать ли на себя эту пациентку. Он пообещал Уолкер, что проведет курс лечения, только если сможет рассчитывать на результат. А это зачастую зависит от предрасположенности субъекта: на многих гипноз вообще не оказывает никакого действия.

– Чем вы занимаетесь? – сразу же спросил Джербер.

Казалось бы, ерунда, но для пациента такой вопрос часто оказывался самым трудным. Как на него ответить, если твоя жизнь пуста.

– Что вы имеете в виду? – подозрительно переспросила Ханна.

– У вас есть работа? Или была? Как вы вообще проводите дни? – постарался он упростить задачу.

– У меня есть сбережения. Когда деньги кончаются, я перевожу что-нибудь с итальянского.

– Вы очень хорошо говорите, – с улыбкой похвалил он.

Знание языков предполагает способность открываться навстречу другим и предрасположенность к постоянному приобретению нового опыта. Но Тереза Уолкер сказала, что вокруг Ханны никого нет, она даже мобильником не пользуется. Такие пациенты, как Холл, заключены в своем маленьком мирке и все время повторяют одни и те же привычные действия. Интересно было бы узнать, каким образом эта женщина, кроме английского, так хорошо изучила итальянский.

– Вы какую-то часть жизни провели в Италии?

– Только детство, меня увезли отсюда, когда мне было десять лет.

– Вы переехали в Австралию с родителями?

Ханна помедлила, прежде чем ответить.

– По правде говоря, я их не видела до того момента… Я выросла в другой семье.

Джербер записал, что Ханну удочерили. Это была очень важная информация.

– Теперь вы постоянно живете в Аделаиде?

– Да.

– Это красивый город? Вам нравится там жить?

Женщина задумалась.

– Я как-то никогда об этом не думала, – только и ответила она.

Джербер счел, что общих мест достаточно, и перешел к сути дела.

– Почему вы решили подвергнуться гипнозу?

– Повторяющийся сон.

– Не хотите мне о нем рассказать?

– Пожар, – ответила она лаконично.

Странно, почему Тереза Уолкер об этом не упомянула. Джербер сделал запись в блокноте. Он решил пока не давить на Ханну, еще будет время вернуться к этой теме.

– Чего вы ожидаете от терапии? – вместо того спросил он.

– Сама не знаю, – призналась Ханна.

Детскую психику легче исследовать с помощью гипноза. Дети меньше, чем взрослые, противятся проникновению чужого разума.

– Вам провели только один сеанс, верно?

– По правде говоря, это доктор Уолкер предложила мне такой курс, – сообщила Ханна, выпуская через ноздри колечки серого дыма.

– А сама-то вы что думаете о такой технике? Только откровенно…

– Должна признаться, вначале я в нее не верила. Сидела неподвижно, с закрытыми глазами и чувствовала себя полной дурой. Выполняла все, что мне говорили – насчет того, чтобы расслабиться, – и в то же время у меня чесался нос, и я думала, что, если сейчас я его почешу, доктор себя почувствует неловко. Ведь это доказывает, что я еще бодрствую, так?

Джербер кивнул: рассказ его позабавил.

– Сеанс начался среди бела дня, при ярком солнце. Поэтому, когда доктор Уолкер велела мне открыть глаза, я думала, что прошло не больше часа. Но за окном уже было темно. – Ханна помолчала, потом проговорила изумленно: – А я ничего не заметила.

Никакого упоминания о крике, который она издала, будучи под гипнозом, и о котором говорила Уолкер. Это тоже показалось Джерберу странным.

– Вы знаете, почему ваш лечащий врач вас направил ко мне?

– А вы знаете, зачем я приехала? – спросила в свою очередь Ханна: было очевидно, что причина ей представляется весьма серьезной. – Может быть, и вы подозреваете, что я сошла с ума?

– Доктор Уолкер вовсе так не думает, – успокоил ее психолог. – Но дело, которое вас привело во Флоренцию, довольно необычное, вы не находите? Вы утверждаете, что более двадцати лет назад был убит ребенок и вы помните только его имя.

– Адо, – сказала она с полным убеждением в своей правоте.

– Адо, – повторил психолог, будто соглашаясь с ней. – Но вы не можете сказать, где и почему произошло это убийство, более того, признаете себя виновной, хотя вовсе не уверены в этом.

– Я тогда была еще девочкой, – защищалась она, будто считая, что ненадежная память – более тяжкая вина, чем способность совершить убийство в столь нежном возрасте. – В ночь, когда случился пожар, мама дала мне выпить водички для забывания, поэтому я ничего и не помню…

Прежде чем продолжить, Джербер записал в блокноте и это необычное выражение.

– Но ведь вы понимаете, что почти наверняка не сохранились материальные свидетельства преступления? Если и было какое-то орудие, оно подевалось непонятно куда. Даже если бы его удалось найти, нельзя утверждать, что оно связано именно с этим преступлением. И потом, нельзя говорить об убийстве, если нет тела…

– Я знаю, где Адо, – откликнулась женщина. – Он до сих пор похоронен у дома, сгоревшего при пожаре.

Джербер постучал авторучкой по блокноту.

– И где находится этот дом?

– В Тоскане… точно не знаю где. – Ханна потупила взгляд.

– Это, конечно, вас обескураживает, но вы не должны думать, будто я вам не верю: наоборот, я здесь для того, чтобы помочь вам вспомнить и установить вместе с вами, насколько реально это воспоминание.

– Оно реально, – мягко, но решительно произнесла Ханна Холл.

– Хочу вам кое-что объяснить, – терпеливо приступил Джербер. – Доказано, что дети до трех лет не имеют памяти. – Тут он вернулся мыслями к случаю Эмильяна. – Начиная с трех лет они не запоминают автоматически, а учатся это делать. В ходе обучения реальность и фантазия помогают друг другу и тем самым неизбежно смешиваются… По этой причине мы в данном случае не можем исключить сомнение, ведь так?

Женщина вроде бы успокоилась. Перевела взгляд на большое слуховое окно, откуда за плотной темной пеленой дождя виднелась башня Палаццо Веккьо.

– Знаю, это вид для немногих счастливчиков, – поспешил сказать психолог, думая, что Ханна восхищается архитектурой. Но она жалобно проговорила:

– В Аделаиде почти никогда не бывает дождя.

– Дождь наводит на вас меланхолию?

– Нет, он внушает страх, – с неожиданным пылом возразила Ханна.

Джербер представил себе, через какой ад прошла эта женщина, прежде чем явиться к нему. И какой ад еще ждет ее впереди.

– Вы часто испытываете страх? – спросил он со всей деликатностью.

Ответом ему был пристальный взгляд голубых глаз.

– Каждую минуту. – Она, казалось, говорила искренне. – А вы боитесь чего-нибудь, доктор Джербер?

Задавая вопрос, женщина смотрела на фотографию в рамке, которая лежала на столике из вишневого дерева изображением вниз. На снимке психолог позировал вместе с женой и сыном на фоне альпийской панорамы. Но Ханна Холл не могла этого знать. Как не могла знать, что ему важно было иметь эту фотографию рядом с собой, но он скрывал изображение, потому что не подобает выставлять напоказ портрет своей счастливой семьи перед детьми, у которых серьезные проблемы в аффективной сфере. Джерберу, однако, показалось, что этот взгляд был нарочитым. Какую бы цель ни преследовала пациентка, психологу стало не по себе.

– Моя мать всегда говорила: тот, у кого нет семьи, не знает, что такое настоящий страх, – продолжала женщина, давая понять, что догадалась о том, кто изображен на фотографии.

– И все же многие утверждают, что жизнь – постоянный риск для всех и каждого, – возразил психолог, меняя тему. – Если не принять такого простого положения вещей, можно остаться в одиночестве на всю жизнь.

Женщина слабо улыбнулась в первый раз за их встречу. Потом подалась вперед и заговорила вполголоса:

– Если я вам скажу, что есть вещи, от которых вы не сможете защитить любимых, вы поверите мне? Если я вам скажу, что опасности, которые мы даже не можем себе вообразить, подстерегают нас, вы поверите мне? Если я вам скажу, что в мире существуют злые силы, от которых никуда не скрыться, вы поверите мне?

В других обстоятельствах Джербер пропустил бы мимо ушей слова пациентки, сочтя их безумным бредом. Но то, что спор разгорелся вокруг его семейной фотографии, чрезвычайно его смутило.

– Что вы имеете в виду? – невольно спросил он.

Ханна Холл вертела в руках чашку. Опустив взгляд на дымящийся чай, она произнесла:

– Верите ли вы в привидения, в живых мертвецов, в злых колдуний?

– Я уже давно перестал в это верить, – отмахнулся он.

– Тут-то и кроется разгадка… Почему ребенком вы верили в это?

– Потому что был наивен и не обладал знаниями, какие приобрел позже: жизненный опыт и культура помогают нам преодолеть суеверия.

– Только поэтому? Неужели вы не припомните хотя бы один эпизод из детства, когда на ваших глазах произошло что-то необъяснимое? Что-то таинственное, чему вы стали свидетелем?

– По правде говоря, ничего такого не приходит в голову, – снова улыбнулся психолог. – Наверное, у меня было заурядное детство.

– Ну же, подумайте хорошенько, невозможно, чтобы не было совсем ничего.

– Ладно, – уступил Джербер. – Один мой восьмилетний пациент как-то рассказал мне историю. Дело было летом, они с двоюродным братом играли в доме у моря, в Порто-Эрколе. Мальчики были одни, когда вдруг разразилась гроза. Они услышали, как хлопнула входная дверь, и пошли посмотреть, не проник ли кто-нибудь в дом. – Джербер помолчал. – На лестнице, что вела на верхний этаж, отпечатались следы мокрых босых ног.

– Дети пошли посмотреть?

Психолог покачал головой.

– Следы обрывались на середине пролета.

Такая история действительно имела место, но Джербер опустил одну деталь: он сам в ней участвовал. До сих пор помнил ощущение, испытанное много лет назад при виде тех влажных следов: горький привкус во рту, непонятная щекотка в животе.

– Готова спорить, что эти дети ничего не рассказали родителям, – заметила Ханна Холл.

Да, так оно и было. Психолог прекрасно помнил, что они с кузеном не осмелились об этом заговорить, боялись, что им не поверят или, того хуже, поднимут на смех.

Ханна вдруг осеклась, будто вспомнила что-то.

– Не могли бы вы дать мне листок из вашего блокнота и одолжить на секунду авторучку? – спросила она, указывая на то, что он держал в руках.

Просьба ему показалась необычной, даже несколько неуместной: этой авторучкой пользовались только два человека. Женщина, похоже, заметила, что он колеблется, но не успела спросить почему: Джербер решил все-таки удовлетворить ее просьбу – вырвал листок из блокнота и снял с авторучки колпачок.

Протягивая ей то и другое, слегка коснулся ее руки.

Ханна вроде бы не заметила. Что-то написала на листочке, но тут же зачеркнула, вывела сверху какие-то каракули, будто бы вдруг передумала. Сложила листок, сунула его в сумку.

Наконец вернула авторучку.

– Спасибо, – только и сказала она без каких-либо объяснений. – Если вернуться к вашей истории, спросите кого хотите: любой взрослый сможет припомнить какое-то необъяснимое событие, произошедшее в детстве, – с уверенностью заявила она. – Вырастая, мы, однако, стремимся избавиться от этих эпизодов, считая их плодом воображения, только потому, что, когда они имели место, мы были слишком малы, чтобы их осмыслить.

Именно так он, собственно говоря, и поступил.

– А если, наоборот, мы в детстве обладали особым талантом – видеть невозможное? Если в самые первые годы нашей жизни были способны заглянуть за пределы реальности, взаимодействовать с невидимыми мирами, а потом, повзрослев, утратили это умение?

У психолога вырвался нервный смешок, но то была всего лишь маска, ибо эти слова вызвали в нем какое-то смутное беспокойство.

Ханна Холл уловила эту слабину. Протянула холодную руку, вцепилась ему в плечо. Потом заговорила голосом, леденящим душу:

– Когда Адо приходил ко мне по ночам, в доме голосов, он всегда прятался под кроватью… Но не он в тот раз позвал меня по имени… То были чужие… – И потом заключила: – Правило номер два: чужие опасны.