Дом мертвых запахов

Дальше беседа текла гораздо проще, можно сказать, совершенно по-дружески. Гедеон Волни оказался весьма любезным хозяином. Привыкшие к невротичным копателям-коллекционерам, что вечно нацелены на какую-то добычу и охвачены единственной мыслью, как до нее добраться, англичане были приятно удивлены любезностью Геды и его спокойствием. Они рассказывали ему о своей работе, о дальнейших планах, предстоящей поездке в Венгрию. Упоминали о трудностях, с которыми сталкиваются. Тоску в архивных учреждениях, леность чиновников, но, в то же время, и добрую волю отдельных специалистов и людей, помогающих им. Томас приступил к серьезным расспросам о коллекции, но тут появились родители Геды, жившие в другом крыле дома. Они, похоже, пришли немного раньше, так как было договорено, что они присоединятся к гостям только после осмотра коллекции, но ничего не поделаешь, вот они, оба одетые как на церковную службу. Худой, почти прозрачный господин восьмидесяти лет, в темном костюме-тройке, тщательно причесанный на косой пробор, и его жена, выглядевшая гораздо крепче мужа, в темно-синем платье с белым батистовым воротничком и брошью (с изображением тюльпана) на груди.

Знакомство произошло в полном соответствии с этикетом. Сначала дипломант Пражской консерватории (выпуск 1928-29 гг.) галантно представил свою супругу, Эмилию (студентку той же школы, но недолго), а затем назвал и свое имя: Янко Волни. Оба поздоровались за руку со всеми гостями. Затем господин добавил, что он профессор, композитор, директор музыкальной школы, скрипач и так далее. Можете представить, насколько я юн, шутил он, если успел сыграть на похоронах уважаемого и любимого профессора Леоша Яначека. Честно говоря, тогда я был еще студентом, но все равно было это довольно давно. Так как он говорил по-немецки, это его легкое самоироничное замечание выслушали с улыбкой только домашние. Остальные кивали головой, не очень понимая, чему. Геда помог отцу усесться в кресло, очевидно, на его обычном месте, и отец попросил гостей не обращать на них внимания и продолжить беседу. Несмотря на то, что среди многих иностранных посетителей коллекции часто встречались капризные торговцы, случайные люди, шпионы, скучные собиратели (это болваны особого сорта, ругался на них старый капельмейстер), он всегда старался быть по отношению к ним как минимум предупредительным. Это наша обязанность, говорил он домочадцам. Сейчас, когда у власти пустоголовая беднота, мы должны быть благодарны любому, кого занесет в нашу сельскую общину, и кто не вор и не разбойник. Хотя бы у детей будет возможность посмотреть на нормальных людей, а это уже кое-что. Главное, чтобы Геда не слышал, — добавлял он, по большей части, в его присутствии.

А теперь он расспрашивал, в первый ли раз гости в нашей стране, как им тут нравится, а потом об их исследованиях и работе. Они терпеливо отвечали. Томас достаточно храбро принял вызов говорить с ним на немецком. Плохо его понимая, профессор постоянно просил повторить, а затем сам правильно произносил то, в чем ранее запутался Томас, и выглядело это, будто он поправляет какого-нибудь нерадивого ученика, что окончательно парализовало несчастного англичанина. Ваш немецкий хорош, но для меня, извините, немного непонятен, сказал профессор Волни. Поэтому давайте перейдем на языки, которые мы знаем лучше. В дальнейшем он обращался к нему через Дошена на сербском.

Он похвалил их интерес к нашему прошлому. Это только англичане еще умеют и могут, отдал им дань. Европа погрязла в подлости и коммунизме по колено. Посмотрите только на эту маоизацию Франции. Только Остров еще держится. Там люди все еще знают, что история началась не вчера. Он порекомендовал Томасу в своем изучении Досифея (Досифия, как он последовательно произносил) обратить внимание на одну ключевую культурную и политическую фигуру того времени: митрополита Стратимировича. Их отношения следует рассмотреть с нейтральной позиции, такой, как, например, ваша. Эти местные разжиревшие марксисты в один голос лопочут о том, что они были врагами, это вообще их самое любимое понятие. Они терпеть не могут читать, вот так-то.

Томасу уже встречалось это имя, но он захотел записать его еще раз. Язык у него спотыкался об эту сложную фамилию. Три раза писал «Страстратитимиртратимирович», и Дошен ему тихонько диктовал по буквам. Митрополит наконец-то был помещен в блокнот, а старый профессор заметил: Нелегкая это работа, господин мой хороший.

Агроном Боровия вежливо попрощался и ушел. Геда вышел его проводить.

А вы еще не видели коллекцию, спросил профессор немного удивленно и почти пропустил мимо ушей отрицательный ответ. Геда хотя бы представил вам наших предков? — показал он на портреты вокруг. О, нет, не успел, но нам бы хотелось, учтиво ответил Томас, видимо, ожидая несколько общих пояснений о порядке следования поколений семьи. Тут он ошибся, хотя впоследствии твердил Дошену, что нисколько в этом не раскаялся. Последовало многословное и подробное знакомство с генеалогическим древом Волни на протяжении веков, с немного грустным вводным замечанием: Наш ствол силен, но, к сожалению, не изобилует ветвями.

Я начну с самого старшего, с основателя этого дома, в котором вы сейчас находитесь. Это мой прапрадед, сказал старый профессор, подошел к картинам и встал перед первыми двумя, как будто это школьная доска. А это прапрабабка. Это единственные два портрета, которые писаны не с живых моделей, а позже, с дагерротипов, но лица переданы совершенно точно. Оба работы Романовича, художника из Нови-Сада, мастера своего дела. Может, вы уже видели его полотна, а еще он писал иконы по стеклу. Не помню, чтобы мы слышали это имя, думал вслух Томас, глядя на Милана. Нет, не слышали, согласился тот.

Да, господа мои, это вот Николас — Никола Волни, доктор наук Братиславского университета, директор местной гимназии, профессор, ботаник, зоолог, минеролог, химик, а немного и технолог, как сейчас бы это назвали. Родился в 1759-м, умер в 1827-м году. Тесса подошла, чтобы лучше рассмотреть вытянутое лицо, высокий лоб, серьезный, немного с прищуром взгляд и длинные волосы, разделенные слева низким пробором. Он выглядит очень интересно и одухотворенно, сказала она. Благородный человек. Таким он и был, милая госпожа, продолжил капельмейстер. Истинный естествоиспытатель и знаток природы. Каждый свой урок в гимназии он заканчивал нравоучением: собирайте гербарии, молодые господа, изучайте растения и животных, посох в руки, торбу за спину — и в лес. Заглядывайте в душу природы, слушайте, как бьется ее пульс. Узнайте ее, ведь к неучам она жестока. Она вас сотворила, но в мгновение ока может и «растворить».

Госпожа Эмилия достала из стеклянного шкафчика какую-то древнюю книгу и с гордостью показала ее Томасу: Посмотрите, это его учебник зоологии 1798 года. Что скажете? Томас внимательно разглядывал книгу, полную чертежей и рисунков, даже Тесса перегнулась через его плечо, чтобы посмотреть. Янкиша, прочти им это, об овце, это должно им понравиться, они благородные люди, предложила госпожа Эмилия. Композитор колебался. Как вы думаете, спросил он Милана, хотели бы они прослушать один урок из этой книги. Уверен, что да, ответил тот с убежденностью в голосе, и пока профессор менял очки, перевел вопрос Томасу. Папа, их интересуют совсем другие вещи, вмешался Геда, который только что вернулся, не стоит им надоедать. Ну да, сказал профессор, держа в руках раскрытую книгу и глядя на симпатичный рисунок овцы с двумя ягнятами. Как, вас это не интересует, спросила пожилая дама Тессу, на немецком. Хоть и не поняв ни слова, та с улыбкой кивнула головой. Да, да, конечно, ответил за нее Томас. Затем повернулся к Гедеону и добавил, будто извиняясь: Меня действительно привлекает все из тех времен. Это мой любимый век.

Овца — настоящее благо среди домашней живности, читал профессор хорошо поставленным голосом. Мать сообщества домашнего скота. Если человек по-человечески за ней ухаживает, в ней нет ничего, что он не мог бы использовать. Ни одна часть ее тела не является балластом. Все идет в дело и находит применение. Шерсть, молоко, мясо, шкура, кишки, рога и даже помет. Он применяется для удобрения почвы. Это очень милое создание. Пугливое, беззащитное, возбудимое животное, но преданное хорошему пастуху, которому каждый год приносит одного или двух ягнят. Это ласковое молодое существо, созданное по образу Божьего агнца, кротостью своей смягчает любую человеческую грубость и грех. Ягнята — радость животновода. Век овцы недолог, она живет всего 12–13 лет. Они бывают разных пород, но путем скрещивания и стараниями человека каждая порода может быть улучшена. Следует бережно заботиться и следить за овечкой, потому что ее подстерегает зараза и болячки больше, чем других животных. Больную овечку можно узнать по тому, что она потеряла живость, глаза ее наполняются грустью, голос звучит болезненно, или видна рана, или отекшее вымя. Если она заболела, ее следует лечить, так же как и человека, разными медикаментами и лекарственными растениями. Из растений против овечьих болезней хороши шалфей, вереск, подорожник (в качестве примочки на рану), мята, тысячелистник и ромашка. Раны необходимо промокать йодом, посыпать серой или бурой, а промывать спиртом. Отекшее вымя обложить примочками с теплым отваром цветков бузины. Заботьтесь об этом благословенном животном, оно заслуживает этого и платит только добром.

Что скажете, обратился к гостям профессор, глаза его искрились. Какой это урок, братец мой. Звучит как поэма. Мой прапрадед был натуралист-гуманист, но этот тип ученых, по крайней мере, тут, у нас, полностью исчез. Стоит только посмотреть на сегодняшние сухие учебники о природе. В них все набросано, как камни на покойника, без воображения, без отношения, ну как дети могут полюбить такое. Вот это — настоящие учебники, подчеркнул он, если вы можете это перевести. Я надеюсь, добавил он, что у вас, там, на Острове, это не так. Томас ему добросовестно поддакивал, что привело профессора в хорошее расположение духа.

А если бы вы только видели, как он составлял свои гербарии. Один хранится здесь, он подарил его школе в качестве учебного пособия, он прекрасен. Я только прошу вас не упустить возможность посмотреть те два, что хранятся в Национальном музее, в Будапеште. Это настоящие шедевры. Школьникам раньше устраивали специальные экскурсии, чтобы они могли посмотреть на такую красоту. Томас записал в записной книжке: Буд. Нац. муз. Волни: Герб. обязательно.

А что вы скажете об этом рукописном тексте, сиял профессор, показывая ему какую-то заметку на внутренней стороне обложки книги Н. Волни: Historae Naturalis Elementa, Buda[11] 1803. Скажите сами, разве каждая буковка не похожа на целый чертеж. Томас искренне восхищался выписанными, как по линейке, одинаковыми строками, украшенными буквицами. Я большой любитель каллиграфии, сказал он, прошу вас, скажите, что тут написано? Это, хотите, верьте, хотите — нет, рецепт. Кто-то, видимо, дал ему какое-то лекарство от ломоты в костях, от которой он, бедняжка, страдал и умер. Вот: больное место, прежде всего, обложить листьями розы (rosa centrifolis), сверху намазать смесью отваренных вместе петрушки, клевера и горчичных семян. Держать под шерстяной повязкой три с половиной часа. Смыть теплой водой, просушить и обложить старым салом. Держать пять-шесть часов, смыть горячей водой, в которой предварительно проварить соль (две-три полные горсти). Лечение повторять каждый день, в течение трех недель.

Я запишу этот рецепт, сказала Тесса, уверена, он гораздо лучше помогает от артрита, чем те жуткие пилюли, которыми нас травят. Можно? — спросила она. Конечно, пожалуйста, — ответил Геда.

А вот рядом с ним его супруга, моя прапрабабка, Харита Саборска-Волни, вернулся профессор к портретам. Не женщина, а индеец-апач. (Милан перевел: очень сильная личность). Дочь инспектора шелкопрядильной фабрики из Ирига. Это ей мы должны быть благодарны за то, что обрели крышу над головой. Доктор Волни управлял гимназией, писал учебники, давал имена травам, а его жена складывала крейцер к форинту и покупала пашни и виноградники. Время от времени он ночевал в поле, поднимался до зари, насквозь промокший от росы, только чтобы понаблюдать, как на рассвете раскрывается какой-нибудь цветок, но понятия не имел, что ночует на собственной земле. Еще тут у нас хранится ее письменный запрос в муниципалитет на отведение участка земли под постройку дома. Я сильно нуждаюсь в помещениях, — писала она от первого лица, хотя на тот момент помимо мужа у нее было еще трое детей, — так как обращение с вином и хранение различных орудий и бочек требует подвалов и амбаров, а я купила большие виноградники, тут очень много работы. И она воздвигла это здание и все остальное. Директор первый раз пришел на стройку, когда копали фундамент, а второй, когда заселялись в дом, и потом просто наслаждался им. У него было отдельное помещение для сушки растений. Позже мы вам покажем, теперь это Гедина мастерская. Я не позволю ему лазить по чердакам, решила Харита, пусть его согревает солнышко. Восемь дочерей и сына подняли они в этом доме. Раз уж дети рождаются, пусть растут в своем дворе, а не по мрачным квартирам, говорила она. Что задумала, то и сделала.

С портрета все это подтверждали маленькие глазки на личике сердечком, которое, подпертое жестким кружевным воротничком, выглядело очень плоским, обрубленное зализанными желтоватыми волосами. Масляная краска на щеках слегка потрескалась, поэтому казалось, что они покрыты паутиной.

А это их сын, Янко Н. Волни, в честь которого назвали меня. Единственное, прошу вас, скажите, вам это на самом деле интересно, произнес он учительским тоном. Геда и Ольга в этот момент как раз вышли. О, йес, сказал Томас, на самом деле. А затем добавил по-немецки: яволь.

Этот мой прадед одно время был профессором, как и его отец, потом он стал известным экономистом, винодел, каких свет не видывал, бабник, повеса, кутила, которому в наших краях не было равных, а уж здесь-то в этом знают толк. (Милан все это объединил в одном названии: бабник). Часто говорил сам о себе, что он создатель нового академического звания — революционный выпускник. В какой-то мере это верно. Он лично добился, чтобы выпускникам нашей гимназии 1848 года аттестаты зрелости были выданы без экзаменов, так как школа все равно будет закрыта, пока идет война. Они созреют в бою, обосновал он свое ходатайство. И правда, многие вчерашние гимназисты, это всем известно, прямо со школьной скамьи отправились на Сентомаш[12]. Этот разудалый холостяк и любитель женщин крестил семейство Волни в православие. До этого мы относились к евангелистской церкви. Он полюбил свою Даринку, видите и сами, какая была красавица. Тесса отметила брошь в форме тюльпана на прекрасно выписанной блузе с пышными рукавами. Дочь священника Берича, а он был гневлив и резок. И слышать не хотел, чтобы его единственная дочь вышла за гусита, так он, в родительской ярости, называл своего будущего зятя. Даринка говорит: или за него, или в Дунай с обрыва, для меня это не пустая фраза, а истинная правда. Что оставалось гуситу, как не поменять веру. Дело было сделано в три недели. Очень уж он спешил. На третий день после Рождества крестился, на Богоявление помолвлен, и женился на свою новую, а нашу теперешнюю славу[13], Святого Атанасия, которая приходится на 31 января. Позже бывший гусит отвечал на ектении так, что люди специально приезжали из окрестных деревень послушать его теплый баритон, а протоиерея Берича было еле слышно. Янко придумал лекарство для прокисшего вина. Насыпать в бочку полведра еловых щепок и опилок, а сверху прямо на вино слой пчелиного воска, тонкий, чтобы плавал. Менять каждый десять дней и ничего не бояться. Так он написал в своей известной книге «Поучения из области виноделия». Вы знаете, этой книгой в здешних местах пользуются и поныне. Бабка Даринка занималась живописью по шелку. Пейзажи и натюрморты. Вот, это одна из ее работ. Жалко, выцвела, плохие были краски, что поделать. Сейчас уже еле видно.

У этой пары было две дочери и сын. Вот он, это мой дед. Я его хорошо помню, хотя такого человека и не следовало бы. В молодости он прославился женитьбой, а потом его жалели из-за трагической гибели. Он, знаете ли, эту мою бабку Елку посватал у ее первого мужа, совершенно серьезно и обычно, как будто сватает у отца. Тот, конечно, немного в изумлении, а больше в ярости, отказал, считая это наивысшим издевательством, а мой дед, тогда молодой юрист, только-только открывший свою контору, схватил Елку за руку и за дверь. Спасибо, до свидания. Тот за ним. Стой, несчастный, убью как зайца, буду стрелять, а был он офицером. Приходи лучше к нам завтра на ужин, если не лопнешь от злости, кричит ему Стево, и с Елкой — юрк в фиакр. Сам же потом вел бракоразводный процесс и развел свою жену с тем офицером. Потом в шутку рассказывал, что, по сути дела, женился в процессе самообороны. Захотел немного покататься с дамой, а тот ему пригрозил убийством, так что ничего не оставалось, кроме как жениться. Вот таков был наш Стеван Волни. Имя он получил в честь Кничанина[14]. Дошен не стал это переводить, так как не было смысла. Они все равно не поняли бы, в чью честь. Рядом с ним, это моя бабка Елка, урожденная Виткович, в первом замужестве Клисарич, учительница и большой энтузиаст женской гимнастики. Одна из первых участниц тогдашнего общества «Сокол». Милан вынужден был спросить, что такое «Сокол». Профессор ему объяснил. Она сама финансировала строительство теннисного корта для женщин, здесь, в нижнем парке. Сейчас от него не осталось и следа. Разрушила эта новая свобода.

Мой дед Стево трагически погиб в нашем домике на винограднике. Он был опекуном двух осиротевших детей работника виноградника. Девочка была послушной и тихой, а мальчик, к несчастью, тяжело болел. Маниакальная шизофрения или что-то в этом роде. Только дед Стево мог его успокоить. Мальчик его обожал и слушался во всем. Дедушка упросил взять его учеником к каменщику. Он его навещал, защищал. Однажды, летом 1913 года, дед привез их в Ярменовцы, чтобы они с сестрой провели с нами неделю на винограднике. Здесь их отец когда-то частенько работал, пусть дети видят, они должны им гордиться, говорил дед. Он показывал им фруктовые деревья, посаженные и выращенные их отцом, ограду, сделанную собственными руками. Лично я боялся того парня, Йован его звали. Моя мама тоже. Мы от него убегали, прятались, а дед на нас ругался. Не делайте так, это грех. На него это плохо влияет. Летом дед любил спать на улице, на деревянном балконе. Однажды ночью у этого несчастного случился приступ, он выскочил из дома и какой-то железной палкой размозжил деду голову прямо на подушке, а затем в яростном безумии с воплями умчался через виноградник в лес. Папа утешал бабку Елку, которая и полугода после этого не прожила, мол, смерть застала деда во сне, он даже не успел проснуться и не понял, от чего умер. Может, он говорил это, чтобы и самому легче перенести потерю. Я помню, как мать в то утро запихивала меня в коляску, и как кучер погонял лошадей, помогая ей как можно скорее попасть домой. Этого бедолагу схватили и судили. Держали в каких-то тюрьмах и больницах, а потом, где-то под самый конец войны, он появился здесь. Развалина, а не человек, ни единого зуба, весь в струпьях, на голове едва с десяток волосинок, но все равно дергает их и рвет. Вот так бродил он по городу, и все время повторял: не бейте меня, вот скажу дяде Стево, а никто его и не трогал. Кто-нибудь ему что-то подаст, он не ест, бережет. Говорит: надо оставить дяде Стево, он голодный, а я нет.

У Стевана и Елки было три дочери и сын, мой отец. Вот, это мои родители, Теодор и Мария, портреты кисти местного художника Поповича. Отец был основателем городского оркестра, которым дирижировал полных двадцать лет, хотя, как и его отец, окончил юридический факультет в Граце, а по природной склонности был изумительным виноделом. Из России им был привезен один сорт желтого винограда и привит в нашем винограднике. Именно из-за него наш траминац[15] был лучше, чем у других. Во время Первой мировой войны он сдался русским на Галицийском фронте, и с тех пор след его затерялся. Нам сообщили: пропал без вести. Мама и я, тогда уже взрослый гимназист, думали, что он погиб. Оплакали его. Однажды он внезапно появился и застал нас в глубоком трауре. А потом был праздник. Я помню, как он играл какие-то русские баллады на этом роге, привезенном оттуда мне в подарок. Сказал, грузинский. Я так никогда и не научился на нем играть. Мой отец был музыкальным гением, я ему и в подметки не гожусь.

Вот вам наше семейное древо. Прежде всегда было по одному сыну и много дочерей, а в последнее время только сыновья, как мой сын и я.

Женщин, смотрю, вы вообще не включаете в древо, заметила Тесса, как бы в шутку. Что с ними, где те многочисленные девушки, о которых вы упоминали? Я вижу здесь только одну даму, кто она?

Никто из нас не знает, кто изображен на этом портрете. Кое-кто считал, что это какая-то давняя любовь деда Янко, и мне тоже так кажется, а кто-то, что это одна из наших тетушек. Красивая женщина, не так ли.

Мои тетки выходили замуж по всему Придунавью. Многочисленные мои кузены разбросаны повсюду. О многих я уже ничего не знаю, как и об их потомстве. Когда-то у нас бывали семейные встречи, каждый год на новом месте. При случае мы прибавляли к древу новые ветви. Последняя была здесь, в 1938 году, за год до смерти отца. Потом разразилась новая война, наступил новый мир, и все прекратилось. Теперь мы живем, как в карантине, так что нам больше никто и не нужен. Нам и самих себя с избытком. Эта когорта дикарей, что села нам на шею, и не разрешила бы такие встречи. Решили бы, что мы готовим переворот. Папа, одернул его Гедеон, который незадолго до того вернулся в комнату. Ладно, больше не буду, сказал профессор и снова сел в свое кресло. Госпожа Эмилия поспешила дать ему чашку чая. Он нежно поцеловал ей руку. В горле у него пересохло. Чай пришелся в самый раз.

И сколько же поколений сменилось в этом доме, Тесса попыталась сосчитать портреты. Нет, они не постоянно жили в доме, объяснял Геда. Они покупали разные поместья, жили и в других местах, но под старость обычно возвращались сюда и почти все уже давно похоронены.

Да, пробормотал профессор, теперь это все, что у нас осталось. Остальное все разграбили, а мы — молчок. И на том спасибо. Эти злыдни могли нас и отсюда вышвырнуть. Почему бы и нет, если бы их, может быть, не грызла совесть. Папа, опять многозначительно произнес Геда.

Я хочу сказать, продолжил он рассказывать Тессе, мало кто из нас провел в этом доме всю жизнь, однако он никогда не пустовал. Только во время Второй мировой войны был момент, когда существовала опасность, что огонь в очаге погаснет совсем. Папа попал в плен, а мы с мамой эвакуировались в Сомбор, к ее родне. Тогда наша добрая экономка Аница Райкич приходила два-три раза в неделю топить печи, чтобы не полопались стекла.

А вы были в концентрационном лагере? — Тесса обернулась к профессору. Это, должно быть, чудовищный опыт, я вами искренне восхищаюсь, как вы сохранили присутствие духа. Благодарю вас, вежливо ответил старый капельмейстер, когда Милан перевел ее слова. Возможно, вы историк, вдруг спросила Тесса, просто так, потому что в голову ей пришла идея, что он может быть единственным человеком, который, возможно, что-то знает о том самом проводнике Петриче, кавалере Джулии Пардоу. Нет, сухо ответил профессор, какой историк, я композитор.

Разглядывая два маленьких мраморных бюста на письменном столе, Томас захотел узнать, может быть, и эти две фигурки представляют кого-нибудь из их предков. Капельмейстер Волни с изумлением взглянул на него. Ему показалось, что это какая-то шутка. Да это же Гладстон и Масарик, мистер, укоризненно сообщил он ему, после небольшой паузы. Кто? Гладстон и Масарик. Нет, Масарик слева, с усами. Они и есть в определенном смысле мои духовные предки. Мой дед очень уважал Гладстона, а отец — Масарика. Дед и отец и купили эти бюсты. Может, вам не известен один любопытный факт, что у Масарика во время Первой мировой войны был сербский паспорт. Да, он бывал в наших краях. Мне кажется, отец ему даже помогал. Простите, не могу сейчас припомнить, кем на самом деле был Масарик, сказал Томас с полной непосредственностью. Взгляд, брошенный на него профессором Волни, представлял бурную смесь ярости и жалости. Он обернулся к Дошену, как бы в ожидании помощи, а затем выпалил обоим прямо в лицо: Господа мои дорогие, Томаш Масарик был и остается крупнейшим европейским политиком, государственным деятелем и гуманистом первой половины двадцатого века. Европа благодарна ему за восстановление одного государства, а это же было только вчера, господа, а не в каменном веке, да будет вам известно! Затем доверительно пожаловался Дошену: Послушайте, они там на этом своем острове только и знают, что чистить лошадей, бегать кросс да дудеть в волынку, ничего другого не умеют. Не вздумайте им это переводить, Геда меня убьет, шутливо добавил он.

Томас поинтересовался у Дошена, не сердится ли на что-то пожилой господин. Нет, замял тему Дошен, откуда такая мысль. Тебе показалось.

Думаю, было бы интересно отгадать загадку, кто изображен на этом таинственном портрете, заявила Тесса. Кто знает, какая здесь скрывается тайная история. Кто-нибудь раньше пытался узнать, кто эта дама? Мне она кажется похожей на одну известную актрису, не так ли, обернулась она к присутствующим.

А вы знаете, мадам, перебил ее профессор, с кем я познакомился в лагере в Альтенбурге. О, это удивительная история, сказала его жена, угадав, какой за этим последует рассказ. Со знаменитой Марией Заребинска-Броневской, никак не меньше.

Ах, вот это была актриса. Сконфуженные прежним опытом с именами, англичане только кивнули. Профессор видел, что они понятия не имеют, о ком идет речь, но ему уже было все равно. Она тоже была узницей. Ее привезли с группой заключенных из Равенсбрюка, в качестве рабочей силы на оружейный завод. Это значило, будто нас чуть ли не выпустили на волю. По крайней мере, на некоторое время мы были далеко от газовой камеры. Я видел, как эта великая и прославленная польская дива, из чьей туфельки пили шампанское, по девять часов в день безропотно крутит ручку какой-то проклятой машины. И, вы не поверите, напевает. Руки у нее все изранены, одета в лохмотья, но прекрасна и женственна. Проходя мимо, всегда улыбнется. А какое у нее было меццо-сопрано, господи боже мой. Она могла растопить им тонну китового жира в тридцатиградусный мороз, настолько у нее был теплый голос. Какой тембр, какая полнота звучания. Божественный дар. И вы знаете, что эта чаровница, вместо отдыха после целого дня на ногах у станка, организовывала для нас концерты, спектакли, чтения. Одна разыгрывала перед нами целые пьесы, все пять актов наизусть, все роли, меняла голос, играла за всех, от короля до стражника, говорила по четыре часа, а для нас пролетало, как десять минут. Это поддерживало в нас жизнь. Тогда мы решили создать оркестр для ее сопровождения. Оркестр из наших голосов, потому что других инструментов у нас не было. Мы вшестером, две женщины и четверо мужчин, бывшие профессиональными музыкантами, принялись за дело. Ноты мы так, по памяти, писали на картонных стенках коробок и своими голосами подражали инструментам, и, как настоящий секстет, играли для нашей Марии, а она в таком сопровождении исполняла даже сложнейшие арии. Мы отыграли много концертов. Охрана нас не трогала. Я убежден, что некоторые из них тоже наслаждались, слушая ее голос. Такого Шуберта, такую Casta Diva ни раньше, ни позже, за все свои восемьдесят лет я никогда больше не слышал. Такой это был исключительный голос. Мы плакали, когда расставались, как будто нас и не освобождают.

И сейчас, когда кто-то произносит «актриса», я вспоминаю изумительную Броневскую и наш оркестр. Ей нет равных. Эти современные квакушки и в две ноты не могут попасть, а тоже называются «актрисами». Огромная несправедливость.

Тесса поистине наслаждалась этим рассказом. Милан позднее обнаружит его в ее книге, записанный почти дословно. А где она теперь, спросила боязливо, как дети, которые предчувствуют, что у истории не будет счастливого конца.

Она умерла от рака, когда уже казалось, что все невзгоды остались позади. И пяти лет не прожила после окончания войны. Вот, спасла столько лагерных жизней, а для нее лекарства не нашлось.

Если бы из нее легко можно было выдавить слезу, а Тесса была не из таких, то она наверняка бы расплакалась. Вместо этого она сдержанно встала и отошла к окну. Печально смотрела на улицу. Улица была безлюдна.

Тронутый сочувствием красавицы англичанки, с которой, как ему казалось, он был излишне резок, профессор начал самым учтивым образом расспрашивать о ее работе. Значит, вы отправились по следам вашей давней предшественницы, мисс Пардоу. Смелый, но прекрасный поступок, достойный внимания. Было бы отлично, если бы вам удалось пройти буквально ее дорогой и описать в книге, как сейчас выглядят те города и места, о которых она упоминала. Та же сцена, только спустя полтора века. Кое-где вы застанете те же самые стены, которые видела и она, потому что они выдержали испытание временем, ну а где-то, бог ты мой, только пепелище. Как вы думаете, могла она знать Луизу Кар? Кто это, Луиза Кар, спросила она Дошена, а так как он не знал, то перевел вопрос. О, это одна необыкновенная женщина, тоже путешествовавшая по нашим краям. Я вам дам книгу с отличным рассказом о ней. Пусть вам Милан переведет. Это стоит прочитать. К нам сюда ее привели Вук и его дочь Мина. Луиза была дружна с Вуком. С кем, опять переспросила Тесса. С Вуком, Вуком Караждичем, ответил Милан. Кто это, Вук, поторопилась спросить Тесса, не трудясь выговорить его заковыристую фамилию. Ей казалось, что речь идет о какой-то любопытной связи между мужчиной и женщиной. О чем она спрашивает, посмотрел профессор на Дошена. Спрашивает, кто такой Вук, неловко проговорил Милан, так как вовремя не нашелся, что сказать. Трогательная, почти детская печаль омрачила лицо старого профессора. Вопрос его сильно расстроил. Эти люди теперь казались ему такими далекими и чужими. Ему больше не о чем было с ними говорить. Будто с другой планеты, беспомощно шепнул он Дошену. Вы ей объясните, кто такой Вук, у меня, ей-богу, нет для этого сил, добавил он тоном, означавшим: уберите с глаз моих этих невежд. Где Геда, тихонько спросил он свою жену. Пусть покажет им коллекцию, поздно уже.

Госпожа Волни вышла. Чтобы немного улучшить настроение пожилого господина, который ему импонировал своими знаниями, опытом и душевной стойкостью, Томас вернулся к его предкам. Скажите, может, вы подготовили и записали историю своей семьи? Ее в любом случае следует опубликовать. Я вам это говорю, как писатель и издатель. Поверьте, такой материал никто не упустит. Издатели будут гоняться за ним. Единственное, не разрешайте, чтобы кто-то хозяйничал в тексте. Такие данные просто требуют руки внимательного историка, каким являетесь вы… Едва Милан в переводе произнес слово «историк», Волни выкрикнул: Nein! Ich bitte Ihnen! Ich bin nicht![16] Скажите ему! Я не историк. Я композитор! Ein Komponist! Wissen Sie was heist das! Komponist! Wie Mozart! Mozart![17] Затем в ярости схватил с полки футляр со скрипкой, несколько раз постучал по нему пальцами, а рукой изобразил, как будто играет, чтобы собеседник раз и навсегда вбил в свою голову, кто он такой, профессор Волни. Ich spiele die Musik[18]… ла-ла-ла-ллаааа!

He понимая, почему его комплимент был так плохо принят, Томас подошел, без слов нежно принял из его рук футляр, открыл, бережно достал скрипку, прислонил к плечу, прижал подбородком и несколько раз провел смычком по струнам, чтобы настроить, подкручивая колки.

Госпожа Эмилия и Геда застали странную картину. Все смотрели на Томаса в сильном недоумении, даже Тесса. Он низко поклонился профессору, затем его супруге и, чтобы, наконец, заслужить расположение утомленного старца, тут же сыграл для него и его дамы, в сильном волнении, но, по всеобщему мнению, превосходно, два каприса Паганини, сначала номер 17, а после небольшой паузы и номер 24.

Старец вначале удивился, как и все остальные, но потом, когда понял, что человек все-таки умеет играть на скрипке, решил сесть и послушать. Вначале он слушал внимательно, затем с воодушевлением, чтобы в конце встать и обнять его. Аплодировал ему от всего сердца. Да вы скрипач, возбужденно проговорил он, что же вы сразу не сказали. В тот же миг ему было прощено все. И Масарик, и Броневская, и все остальные промахи. Наконец-то эти двое вступили на общую территорию, без незнакомых имен и дат. И почему этот вечер не начался именно так, тихо сказал профессор своей жене.

Он действительно жаждал хорошей живой игры. Настоящие мастера в его городке больше не давали концертов (у этой медвежьей власти нет ушей, чтобы их слушать), для поездок он был уже слишком стар, а ученическое скрипение вызывало у него только головную боль. Небольшое утешение давало прослушивание радио и пластинок на проигрывателе «Грюндиг», привезенном Гедой из Германии, пластинки тоже он ему покупал, но это, правда, далеко не то же самое. С тех пор как умер его хороший друг, Карло Паржик, сам он больше не играл. И не с кем, и не для кого, говорил он с чувством покорности судьбе, забывая в те минуты, что и его жена, и невестка преподают музыку, а также весьма неплохие пианистки. На самом деле, руки уже потихоньку начали его подводить, но он не хотел это признавать.

Томас был поистине поражен качеством инструмента, и тут же принялся со знанием дела расспрашивать о его происхождении. Волни только загадочно поднял руки и растопырил пальцы, и молча смотрел на него, что Томас понял как цифру десять, вот только ему было непонятно, десять чего. Ольга воспользовалась этой краткой передышкой и пригласила всех к столу, который, как она сказала, был накрыт еще до концерта, но у нее рука не поднялась прервать это редчайшее удовольствие, устроенное господином. — Вы чудесно играли, — обратилась она к Томасу, — огромное вам спасибо. Прошу вас, указала она на двери в столовую. Если бы не приглашение к ужину, профессор ему прямо тогда рассказал бы историю скрипки, которую столь восторженно хвалил Томас, чем искупил все свои бывшие, да и будущие грехи и приобрел индульгенцию, его не будут называть невеждой и ослом, а этого у старого композитора было не так легко добиться. Ему даже, о чудо, и немецкий Томаса вдруг стал более понятен, и больше он его столь резко не прерывал исправлениями. Рассказ о скрипке и известном скрипичном мастере дождался следующей встречи, последовавшей в недалеком будущем. А теперь они отправились на ужин, который уже никак нельзя было откладывать.

Удивительный человек, говорил Дошен Тессе, когда они шли по длинному широкому коридору к столовой. Только таким и должен быть настоящий профессор. Никому не может ничего объяснить, без того чтобы предварительно не отругать, почему он этого еще не знает. Да, очень милый, согласилась Тесса, усаживаясь за стол, ломившийся от различных яств. Боже мой, да это настоящий пир, добавила она.

Ужин тоже затянулся. Много ели, но и разговаривали ничуть не меньше. Правда, профессор устал, поэтому ограничился только вводными нападками на лицемерие культа голодания, придуманного ослами и идиотами, а больше всего скотами-лекарями. Если бы пост сохранял вечную молодость и здоровье, то эти богатые заграничные старперы тоже бы додумались есть по три перышка лука в день. Устриц и икру в рот бы не брали. Всё, господа, одинаково и вредно, и полезно для здоровья, следует только знать грань. Для кого-то это может быть третий, а для кого-то трехсотый кусок. Приятного аппетита. На столе появлялись разные изысканные кушанья, которыми Томас и Тесса громко восхищались, и им даже в голову не приходило от чего-нибудь воздержаться.

На том ужине Дошен узнал о них много нового, о чем они раньше не упоминали. Например, что Томас был скрипач по призванию. Он навсегда покинул сцену в двадцать четыре года, после восемнадцати лет упорных занятий, учебы и выступлений. Затем, назло отцу, пианисту, с которым он концертировал чаще всего, и который предрекал ему нищету, если он бросит скрипку, выучился на стоматолога, чтобы заниматься чем-то, максимально далеким от музыки. Восемь лет он проработал дантистом, шесть из которых в собственном зубоврачебном кабинете. Знаете, смеялся он, все это время я не мог отделаться от привычки угадывать, в какой тональности какой бор звучит, пока не появились эти новые, практически бесшумные. Когда же я понял, что все свои дни я считаю и различаю только по типам операций на разных челюстях, то испугался и бросил стоматологию. Не смог больше выносить, что вторник означает для меня не что иное, как три пломбы, две шлифовки, два протеза, три удаления нерва с лечением, одна коронка, плюс примерки, слепки, пародонтоз. Также мне начал мешать страх, который у людей вызывает моя профессия. Я продал кабинет и, к неизмерной радости отца, стал играть в одном небольшом оркестре в Бристоле, потому что для сольных выступлений было уже поздно. Потом, с капиталом от продажи кабинета я вступил в партнерство с дядей, братом отца, издателем, и теперь я редактор в издательском доме, где мне принадлежит треть акций. Читаю, пишу и издаю книги, теперь только те, которые мне нравятся, играю на скрипке, только когда хочу, потому что больше не обязан, иногда даже помогаю кому-нибудь из друзей-дантистов, но не с восьми до пяти. Всю жизнь я боялся завершенности, законченности, боялся упереться в стену, и таким образом, я, наверное, этого избегаю. И теперь ты, судя по всему, немного задержишься в издательском деле, подкалывает его Милан. Не знаю, я еще не нашел свое истинное призвание. Но время еще есть, мне всего сорок пять.

Томас и вообще был не особенно говорлив, а о себе, за редким исключением, до этого момента и вовсе никогда не рассказывал. Что заставило его настолько разоткровенничаться, задавался назавтра вопросом Милан в комнате у Летича. Может быть, именно то, что он снова выступал, как скрипач.

Тесса за ужином была почти молчалива. Она рассказала лишь парочку баек из своего журналистского опыта в женском журнале «Облик» и других газетах и журналах. Как однажды Сол Беллоу, когда она брала у него интервью, пригласил ее на ужин, а она все время по ошибке, а на самом деле от сильного волнения, называла его «господин Селлоу». Упомянула и о двух своих книгах, из которых за последнюю, под названием «Прямой взгляд», сборник эссе по женскому вопросу, получила ежегодную премию имени Мэри Шелли (Дошен свой экземпляр, подаренный ему с автографом, дал Вере, чтобы она упражнялась в английском. Домашнее чтение точно для нее, сказал он Летичу, что означало — книга симпатичная и беззлобная).

Гости хвалили вино. Милан в шутку извинялся, что больше не может переводить ничего, кроме анекдотов, ибо пьян. Томас просил Геду рассказать, откуда вообще взялась идея собирать ароматы. Ты завидуешь ему, милый мой, хохотала Тесса.

Думаю, я с этим родился, вопрос был только в том, когда оно проявится, объяснял Геда. Эта способность навсегда запоминать запах, стоило мне обонять его хотя бы один-единственный раз, была у меня всегда, просто я не знал, что это нечто исключительное. Я думал, такое присуще всем людям. Один мой университетский товарищ еще в Праге открыл мне, что это крайне редкий феномен. Так все и началось.

В сущности, началось еще в раннем детстве. Мне стало ясно, когда я, десятью годами ранее, в будапештском музее первый раз добился, чтобы мне дали в руки гербарий деда «Specimen Florae Carlovitiensis»[19]. Как только я начал его листать, то понял, что каждая травка знакома мне по запаху, и распознал то самое наслаждение, испытанное в детстве, когда приносил с поля зеленые пучки трав, охапки разных листьев и кореньев, а потом распределял все это по запахам. Тогда на высушенные растения закапали мои слезы, а я дрожал, как лист на ветру. Смотрительница буквально вырвала у меня экспонат. Это какой-то сумасшедший, сказала она охраннику, не зная, что я хорошо понимаю, что она говорит. Мне показалось, я вновь слышу голос учительницы, которая при всех выговаривает: да этот ребенок ненормальный, а я стою с охапкой травы в руках. В детстве я убегал из дома, а часто и из школы, бродил по округе, по виноградникам, вдоль Дуная, по тростникам, собирал ростки, веточки, соцветия, почки. Его укусит какое-нибудь насекомое или змея, — жаловалась учительница матери. Только отец знал, что я делаю. Когда однажды я вернулся домой с полными руками растений, из-за которых меня почти не было видно, он сказал: гляди-ка, прадед Никола к нам вернулся, и на глаза его навернулись слезы. Тогда он, я уверен, заплакал от радости, ведь он еще не знал, что мое детское травничество приведет к тому, чем я занимаюсь сейчас. Если бы он мог предвидеть мою коллекционерскую страсть, то это, в общем-то, были бы слезы сожаления.

А что, профессору не нравится то, чем вы занимаетесь, спросила Тесса, ее такие вещи интересовали больше всего. Нет, я так никогда и не склонил его на свою сторону в полной мере. Но теперь уже поздно что-то менять, спокойно сказал Геда, хотя впоследствии Тесса утверждала, что голос его звучал весьма печально.

Вам не нравится, что ваш сын собирает старинные ароматы, обернулась она к капельмейстеру, мне очень интересно, почему.

Какое поприще вы бы для него выбрали? Профессор ее не слышал. Он клевал носом, а может, и спал, уткнувшись подбородком в крупный узел галстука. Простите, вздрогнул он. В это время старая дама вышла отнести внучке ужин, поэтому Ольга помогла профессору встать. Папа хотел бы попрощаться, для него уже поздно. Волни поцеловал Тессе руку, Томаса, с рукопожатием, пригласил как можно скорее прийти, для совместного музицирования на отличной скрипке. В этот момент вошла госпожа Эмилия, приняла его у Ольги, и они вдвоем направились к выходу. Старец выглядел усталым и потерянным. Он озирался в поисках двери, как будто первый раз в этой комнате. Они ушли.

Тессе с трудом удавалось выйти за рамки журналистских клише, и она всегда делала поспешные выводы, или, как сказал бы Томас, скороспелые. Так и на этот раз ей почему-то показалось, что речь идет о глубокой пропасти между поколениями, и что нетерпимость между отцом и сыном велика. Поэтому она поспешила показать, на чьей она стороне. Таковы все пожилые люди, сказала она. Как будто вижу своего отца. Если они не главенствуют в разговоре, то обязательно спят. Они совершенно неспособны слушать. Их не интересует, что могут сказать другие. Мой отец гений, я и мизинца его не стою, серьезно ответил Геда. Эта фраза, похоже, в семье Волни передается по наследству, весело заметил Дошен, будучи действительно, немного под хмельком. Его никто не слушал.

Полагаю, сейчас уже поздновато для осмотра вашей коллекции, ведь вам рано утром на работу, обратился Томас к Геде, все же в надежде на возражение. Да, подтвердил Геда его учтивое замечание, сейчас для этого неподходящее время. Эти вещи следует смотреть, по возможности, при дневном освещении. Однако это не означает, что мы должны прервать беседу. Может, если желаете, перейдем в гостиную, там удобнее.

Милан предложил распрощаться. Все мы немного устали, а меня от этого вина изрядно развезло. Мне хочется только петь, а это до добра не доведет. Спой что-нибудь, предлагает Тесса, которой вино всегда нравилось.

Договорились, что в следующую субботу, около пяти пополудни, Геда спокойно покажет им свою драгоценную коллекцию стекла, после чего младшие супруги Волни проводили гостей до машины и стояли перед воротами, пока гости не уехали. Они выглядят так печально, произнесла Тесса в машине, глядя на них в окно. Как два пленника.

На следующий день за обедом старый профессор Волни хвалил англичан. Видно, что это благородный и одухотворенный народ, кое-где кое-что им не понятно, но они хотят учиться. Поинтересовался их следующим визитом. Мне бы хотелось еще увидеться с этим блистательным скрипачом, такое случается не каждый день. Гедеон пообещал договориться на следующую субботу, когда они придут осматривать коллекцию. А что, вчера они ее не посмотрели, удивился профессор. Нет, мы припозднились. Мы их немного запутали рассказом о наших бабках и дедах. Может, не следовало их так перегружать подробностями о семье. Не настолько мы и исключительны. Для них, по крайней мере, нет ничего необычного в том, что человек знает своих предков. Они родом из страны, где уважают традиции.

Я не желаю, чтобы они подумали, будто приехали в стадо диких коз, резко перебил его отец. Да, здесь у власти пастухи, но их подданные — не овцы, воскликнул он. Пусть знают, что мы не какие-нибудь там из Зимбабве, он еле смог выговорить это слово, которое случайно вычитал в газетах, уверенный, что привел пример самого заброшенного края на земном шаре.

Поэтому Ольга так громко рассмеялась, когда Тесса однажды в разговоре упомянула эту страну. Она им рассказывала, что Томас интересуется предметами старины отчасти и по наследственной линии. Брат его деда с отцовской стороны, Дэвид Рэндалл Макивер, известный историк и археолог, обнаружил целый древний мир, скрывавшийся до этого глубоко под землей. К его заслугам, помимо прочего, относятся открытия средневековой Африки. Это тот самый Рэндалл, что со своими людьми еще в начале этого века откопал стены древнего города и многочисленных крепостей в Зимбабве и доказал, что все это относится к периоду Средневековья. У этой ветви семейства Рэндалл археология в крови. Их сердце начинает биться чаще, как только они почуют запах прошлого. Прошу вас, обязательно расскажите это профессору, настаивала Ольга, и снова рассмеялась. Я имею в виду, о Зимбабве.

Если бы она объяснила шустрой англичанке причину смеха, та обязательно сделала бы один из своих выводов о причудливой орбите переплетающихся знаков. Тесса была убеждена, что чудо зачастую играет с нами, ставя свою подпись под самыми обычными на первый взгляд, вещами, а потом ждет, сможем ли мы понять это послание, как надо.

Если запах прошлого, по словам Тессы, мог в любой момент взволновать сердце Томаса, то истинное чудо, как оно совсем не выпрыгнуло из его груди в ту послеполуденную июньскую субботу 1976-го, в доме на Эшиковачкой дороге, потому что вряд ли когда-нибудь можно было бы найти для этого более вескую причину. Внезапно они оказались в окружении многочисленных, заключенных в стекло ароматических остатков давних времен, словно посреди разноцветной пещеры, облицованной кристаллизованными вздохами и слезами из сталактитов. Так же, как и все остальные, до этого рассказывавшие им о об этом, были, в сущности, просто не в состоянии описать все, что там находилось, так и Дошен смог сказать Летичу только: ты обязательно должен это увидеть.

Настоящая музейная экспозиция, поразился Томас, будто бригада экспертов работала над этим целых сто лет. Или один, но настоящий безумец больше тридцати, продолжил его фразу Геда, с усмешкой опытного укротителя львов посреди своего присмиревшего зверинца. За каждым из этих экземпляров я рыскал по многим мрачным коридорам и слепым улочкам в самом сердце Европы, но не жалею ни секунды потраченного времени. Конечно, мне помогали и коллеги, ничего не скажешь, но все равно это было очень непросто. Бывало, я находил по пять стоящих вещей всего за месяц, а иной раз и за полгода ничего ценного не попадется.

Некоторое время они так и стояли посреди комнаты и почти испугались, когда Ольга появилась в дверях и поздоровалась. Добрый день, сказала она, махнула рукой и исчезла где-то в недрах дома. Они не знали, откуда начать, Геда же их нисколько не торопил и не навязывался с объяснениями экскурсовода. Все трое очарованно вглядывались в красивые ряды бутылочек самых разных цветов, форм и узоров, расставленных по широким застекленным стеллажам, очевидно, специально изготовленным для этой цели. В первой комнате они занимали три стены, кроме окна, высотой доходя примерно до середины, а по обе стороны от двери стояли старинные витрины, как для домашнего фарфора. Здесь находятся особо ценные, исключительные вещи, — коротко их предупредили. В другом помещении, так называемой мастерской, той самой, которую профессор упоминал как прежнюю сушильню трав для гербария, также было несколько красиво изготовленных полочек. Для новых экспонатов, которые я только исследую, заметил Геда. В третьей комнате, напрямую соединенной с первыми двумя, находилась его личная, специально собранная профессиональная библиотека. Остальные книги, а их было множество, наследие многочисленных поколений, находились в разных местах, большинство их них профессор держал в своем крыле дома. Повсюду в комнатах располагались большие и маленькие столы, удобные кресла, стулья и диванчики, а в библиотеке даже бархатная темно-красная тахта, с высокой спинкой и подушками.

Экспонаты были сгруппированы согласно разным принципам. Прежде всего, по времени изготовления, но также и по виду материала, по знаменитым мастерам, авторам и мастерским по изготовлению стекла и фарфора. Отдельно располагались экземпляры из редкого камня: порфирита, малахита, кварца или киновари, о которых Геда думал, что они, если и не уникальны, то из совсем малых серий, а в тех, стоящих отдельно витринах находились экспонаты, у которых год изготовления флакона и аромата совпадали, что встречалось реже всего. Геда их называл: первые упаковки, или спецзаказы. Они были предметом его особой гордости.

Гостям было сложно решить, откуда начать подробный осмотр, а еще тяжелее, где остановиться, потому что невозможно было все это осмотреть за один раз. Хотя хозяин никогда не называл точной цифры, тут должно было быть около трех сотен различных экземпляров, не считая тех, тоже прекрасных, которые стояли по столам просто в качестве украшений, так как представляли меньшую ценность, а также тех, что ожидали определения качества и оценки в мастерской.

Все, что тут находилось, привлекало взор своим блеском, сиянием, тонкостью работы, формой или изяществом выписанных деталей. Были тут экземпляры из тончайшего фарфора, из дутого, литого, шлифованного или комбинированного стекла и опала, а также из тесаного, резного или иным способом обработанного камня редких видов. Флакончики представляли собой настоящие маленькие произведения искусства. Такие, как скульптурки из дивного севрского фарфора «розовый-помпадур», был даже один экземпляр работы Буше, два Уолдена и несколько Ланнуа (о чем им расскажут в следующий раз).

У него был Мейсен всех периодов, Шпиллер, Хоффман, Кранц. Один флакон, в форме удлиненной коробочки, содержащий аромат египетского состава, о котором эксперты твердили, что он изготовлен примерно в начале второго десятилетия восемнадцатого века, по чертежу известного алхимика Беттгера, первооткрывателя непревзойденной формулы состава фарфора и основателя дрезденской мейсенской мануфактуры, Геда держал отдельно.

Был тут, конечно, и Розенталь, и образцы венгерского, английского, словацкого, и даже китайского фарфора. Затем стекло всех ранних европейских стеклодувных мастерских, в особенности чешских (четыре флакона были семнадцатого века, но благовония датировались более поздним сроком), начиная с тех литых, с золотыми листочками между двумя слоями стекла, и до прекрасно оформленных стеклянных фигурок разных цветов. Австрийских литых и дутых раритетов. Бременских экземпляров, потсдамских. Венецианского муранского и женевского стекла из Алтаре. Французских мастеров. Галле самого раннего периода (три чудесных экземпляра), несколько великолепных работ Брокара, а также Гросса и других, но их он считал уже новейшей частью своей коллекции. Из американского стекла у него было два-три предмета фирмы «Феникс», начало девятнадцатого века, а один флакон, как предполагалось, был работой из ранней коллекции «Джарвис», но точного подтверждения не было. Все это Геда говорил им так, мимоходом, пока они шли вдоль полочек и изумлялись.

Какое переплетение цветов, какая игра форм. Некоторые выглядели, как женские фигурки в разных танцевальных па, но всегда с кувшином на плече, или с милым котиком в руках, которые на самом деле были пробками. Видите, на старых флаконах голова фигурки никогда не бывает пробкой, обратил их внимание Геда. Такую каннибальскую неосмотрительность в плане идеи, что кому-то надо свернуть голову, чтобы подушиться, не позволяли себе обладавшие не только воображением, но и осторожностью, авторы чертежей для флаконов прошлых веков. Были они в форме ваз с букетами, где каждый цветок тщательно изготовлен и раскрашен в другой цвет. Вот птичье гнездо с яйцом-пробкой посередине, а вот рождественская елка с многочисленными крошечными украшениями.

Пробки самых разных форм — отдельная история. Геда их никогда не заменял. Это было бы губительно для благовоний, утверждал он, а оригинальные пробки укупоривают лучше всего. Здесь мастера-рисовальщики отпускали свою фантазию на волю. Каких тут только не было цветов: раскрывшихся, с пестиком и тычинками, бутонов, роз с капельками росы, гроздей сирени, лилий, сердечек, бантиков, перевязанных лентой букетиков, сжатых рук с перстнями на пальцах, слез (на стеклянных флакончиках), колокольчиков, белочек с орешками в лапках, птиц, листьев, вееров с инициалами, конвертов с адресами, яблок и других фруктов, сосновых веточек, легче сказать, чего не было.

На фарфоровых флаконах были запечатлены жанровые сцены, тогда как на стеклянных доминировали литые или вылепленные, часто сложенные в виде мозаики, украшения с флористическими мотивами. Нарисованные сцены были настоящими художественными миниатюрами, выписанными до мельчайших деталей. Одна (на мейсенском флаконе) представляла куртуазный визит. На ней был изображен галантный кавалер, одетый по моде восемнадцатого века, с поклоном передающий столь же элегантной даме, в позе стыдливого ожидания, продолговатую коробочку-пакетик, обернутую в кружевной платок. Это он наверняка дарит ей флакончик с благовониями, растолковала Тесса. Или с ядом, усмехнулся Томас.

На другом флаконе нарисована группа девушек в развевающихся муслиновых платьях, которые, разбежавшись по васильковому лугу, собирают огромные букеты, а вокруг порхают птицы и разноцветные бабочки. Может быть, это должно означать, что во флаконе аромат цветов, изображенных на миниатюре, заинтересовался Милан, а картина служит своего рода рекламой. Нет-нет, объяснил ему Геда. Наоборот. Цветочные ароматы — это всегда сложные комбинации, а их составы хранятся под большим секретом. Поэтому флакон украшают нейтральным рисунком, а духам дают звучные названия. Иногда картина даже призвана слегка запутать след.

Каждый экспонат был снабжен маленькой картонной табличкой с номером, названием мастерской и годом изготовления, прибитой к деревянной доске под ним, а на сосуде тоже был номер, аккуратно приклеенный или привязанный к горлышку.

Огромный каталог, работа доктора Павела Хлубника, специалиста по истории мелких стеклянных и фарфоровых изделий, хранителя-советника Моравского музея в Брно, большого друга Геды, стоял на столе в библиотеке, но в этот раз его не рассматривали. И без того было слишком много впечатлений.

Помещения, служившие Геде только для занятий с коллекцией, содержались по строгим музейным правилам. В них не разрешалось курить (что будет тяжело для Летича, но он считал, что это стоит жертвы), туда запрещено было приносить легко испаряющиеся вещества, а также еду, лекарства или напитки. Пыль вытирали только два раза в месяц, с экспонатов сухой мягкой тряпкой, а с полок — влажной, но хорошо отжатой. Этим занималась Йохана, женщина, помогавшая семейству Волни по хозяйству, и никто другой. Чем меньше личных запахов будет контактировать с флаконами, тем лучше, утверждал Геда. Никаких комнатных цветов или других растений. Строгое отсутствие сквозняков (их и сам Геда всячески избегал) и никакого проветривания в дождливую погоду, при сильном солнце или малейшем ветре. Это павильон для драгоценностей, и ему должно служить, издал он приказание, еще в те давние годы, когда поставил в витрину первый десяток бутылочек, привезенных из Праги в студенческом чемодане. Как тогда, так и сегодня.

Здесь представлены три последних века, что весьма немало, сказал им Геда, когда они, изрядно уставшие, уселись в средней комнате и пили холодную воду, принесенную Ольгой. В том месте это было единственное разрешенное угощение.

У меня довольно много первых упаковок, а их найти сложнее всего. Также я довольно удачно рассортировал материалы, из которых изготавливали такие сосуды. Некоторые ищу до сих пор. Я очень долго и безуспешно разыскивал оригинал сирийского средневекового стекла, но его, к сожалению, похоже, и правда нет в наших краях. То, что вы здесь видите, он показал на две очень изящные темно-синие бутылочки, это отличная копия, работы Брокара. Может быть, мы попробуем что-то в Лондоне, обойдем антикварные лавки, поговорим с коллекционерами, серьезно предложил Томас. Да, сказал Геда, благодарю вас. Действительно, попробуйте.

Похоже, всегда было сложно изготовить хороший, долговечный, подходящий сосуд для благовоний, который безупречно закрывается, но не является хрупким, чтобы его можно было без проблем перевозить, но, опять-таки, чтобы он не был громоздким и красиво выглядел. Вот видите, продолжил Геда, это маленькие убежища аромата. Он должен где-то спрятаться, защититься. Его враг не только порыв ветра. О, их у него гораздо больше. Даже между собой запахи взаимно уничтожаются. Это чувствительная, но все же, в конечном итоге, неуничтожимая материя.

Да, что угодно может его уничтожить, но вот доказательство, что он может сохраняться веками, засмотрелась на полочку Тесса. Не один ли это из парадоксов нашего мира. Геда кивнул головой и задумался. Они молчали. Как вы думаете, почему, задала Тесса знаменитый журналистский вопрос.

Я не до конца изучил эту область — обстоятельства сохранения аромата. Я все еще ее исследую. Об этом существуют разные мнения, чаще всего противоположные. Сейчас меня больше всего интересует именно практическая сторона вопроса. Не будем говорить о том, что сам аромат обязательно должен быть постоянной смесью, об этом в другой раз. Материал играет решающую роль. Затем — форма, цвет сосуда, место, где он хранится, способ обращения с ним, — все это необходимые условия для его существования. По счастью, мастера давно открыли, что, скажем, глазурованный фарфор ненадежен из-за мелкой пористости, точно так же комбинация благородных глин и металлов, как бы прекрасно она ни выглядела, — убийца аромата. Из-за объединения проницаемости и окисления. Стекло все же лучше всего, несмотря на хрупкость. Особенно важно, чтобы оно было правильно окрашено, как раньше сирийское. Если как следует обыскать ту часть света, я уверен, можно найти благовоние возраста в пять или шесть веков, настолько хорошо было стекло. Свет, как известно, разрушает аромат. Очень важна форма флакона, тип отверстия, горлышка, пробки. У настоящих, хорошо сделанных экземпляров всегда две пробки, внутренняя и внешняя. Когда-то, особенно в Египте, благовония упаковывали в большие ящики из порфирита, который в местах стыков заливали воском, но именно эта восковая пробка впитывала и разбавляла аромат, из-за чего от этого способа хранения со временем отказались. По моему мнению, а я изучил множество рисунков, от самых ранних и вплоть до современных, внутреннее пространство сосуда не должно оставаться единым, оно должно быть изогнутым, разделенным, а горлышко флакона — как можно у́жe. Ароматическое вещество в таком изломанном пространстве не имеет прямой линии течения, что уменьшает его струение, оно, наоборот, задерживается по разным уголкам и так лучше сохраняется. Плоские флаконы удобнее, чем выпуклые, а хуже всего эти, похожие на бочонки. Это целая наука. Об этом можно говорить и говорить.

На вопрос Милана, почему он не запишет все эти выводы и где-нибудь их не опубликует, Геда принес из библиотеки немецкий журнал «Пестрый альманах коллекционера», январский номер 1975 года, в котором была напечатана его большая статья именно на эту тему, затем обширное интервью, взятое у него неким Петером Микласом, под названием: «Гедеон Волни, Просвещенный Архивариус Благовонного Наследия». Все это было прекрасно иллюстрировано отличной панорамой комнаты с экспонатами, с небольшой фотографией Геды в верхнем правом углу, и тремя флаконами, снятыми крупным планом, в нижнем левом. Это действительно впечатляет, сказал Милан. Вы заняли почти весь номер.

Они рассмотрели журнал. Милан перевел название интервью. Вы и есть хранитель, отдал ему дань признания Томас. Я не знаю никого, кто бы подобным образом занимался такими вещами. Среди ответов на вопросы была и одна небольшая, начерченная от руки, карта. Мой рисунок, как-то по-мальчишески похвастался Геда. Каков?

Когда-то благовония путешествовали по миру, как настоящие драгоценности, объяснил он содержание рисунка. Путь благовоний с Востока, их колыбели, на Запад, на огромный, ненасытный рынок, проходил по воде, двумя маршрутами, точно так же, как и путь порфирита, южных фруктов или специй. Из Порт-Саида корабли направлялись в Адриатику, а оттуда на запад, к Триесту, откуда дальше товар везли по суше, заказчикам в крупные города Европы. Второй путь проходил по Нилу до Александрии, оттуда по Средиземному морю, а затем по Черному, сначала в Одессу или Сухуми, затем по Дунаю, к Вене в Центральную Европу. Так же, как наша мисс Пардоу, напомнил Милан. О да, кто знает, какие благовония везла она с собой из Царьграда, весело подхватила Тесса. Больше всего запах жира и конского навоза, пробормотал Томас. Милан, само собой, не стал это переводить.

Нет, у нее не было необходимости покупать там благовония, уверял Геда. Все это она могла купить и дома. Знаете, когда на Востоке ухудшилось производство стекла, они вдруг будто сошли с ума по этим европейским вычурным флакончикам. Поэтому многие местные мастерские по большей части и жили за счет их заказов. Флаконы так тщательно украшали, чтобы запросить за них дороже. Пустые флаконы отправлялись в Египет, Турцию, Сирию, а возвращались уже полными, в Триест или по Дунаю в Вену и дальше. Это краткая история моих первых экспонатов. В них, в основном, восточные составы. Когда-то это было прибыльное дело, равное торговле золотом и драгоценными камнями. И не было тут каких-то особых махинаций, путь нельзя было прерывать. Так могло бы оставаться и сейчас, если бы не эти невежественные затеи, вздохнул он. Искусственные ароматы, преимущественно химического состава, он считал самым крупным мошенничеством современного мира. Эфирная чума, вот что это такое. Нищий, убийственный эрзац, чистейший обман. Надо строжайшим образом их избегать. В результате вдыхания такой отравы у вас ослабевает тонкость обоняния, а в обозримом будущем вы потеряете его совсем. Это фальсификат, копия копии, вредные агрессивные испарения, губительнее любого вируса.

Неужели вы, и правда, все это об ароматах узнали из книг? Как вы на самом деле проникли в эти тайны, у вас был какой-нибудь наставник? Может быть, вы посещали какую-нибудь старую парфюмерную фабрику и наблюдали за процессом изготовления, изучали виды сырья? Если не секрет, расскажите, как на самом деле выучиться всему, что вы знаете. Я спрашиваю не для того, чтобы завтра вам подражать, мне просто интересно, удивлялся Милан, искренне восхищаясь личностью Геды.

Многому я научился из книг, можете мне поверить. Не всему, конечно, учился я и у других людей, мастеров, влюбленных в свое ремесло, хотя в этом деле мало что передают другим. Ездил я и по разным мастерским, да и многие крупные специалисты, теперь мои друзья (с некоторыми Дошен потом познакомится), приезжали сюда. Вместе мы проводили исследования в моей коллекции. Некоторые расспрашивали меня о старых, проверенных рецептах для композиций ароматов. Привозили мне свои составы на проверку и анализ. Часы и дни я проводил за разгадыванием многих странных комбинаций, но всегда упрямо отказывался поступить на работу в какую-нибудь фирму. Я никогда не хотел становиться тем, что называется профессиональный дегустатор, а мне поступали многочисленные предложения, и все еще продолжают поступать. Если бы я согласился, то теперь, уверен, у меня вообще не было бы обоняния. Я не смог бы почувствовать даже запах лука. Потому что все, что сейчас изготавливается, для меня и моего вкуса слишком агрессивно. Эти зверские дозы эссенции. Эта брутальная полнота современной, насыщенной, с химической поддержкой, бурды для меня убийственна. Это не мое.

Мне интересен только печальный вздох прежних времен, послание давно увядшего цветка, тихий приятный запах отболевшего прошлого.

Тесса с теплотой поцеловала его в щеку. Она искренне расчувствовалась. По счастью, она использовала какие-то индийские, так называемые натуральные, благовония, потому что у нее была аллергия на спиртовые растворы. Томас, правда, считал их слишком дешевыми, но вышло, что и они сыграли важную роль в том, что для них открылись двери коллекции Волни. Например, если завтра Везувий покроет лавой и пеплом всю Италию, Геда продолжил объяснять им свою приверженность ароматам прошлого, то вот этот самый кусочек воздуха, он встал и показал флакончик на полке за стеклом, который нежно коснется вашего лица, когда вы откроете аквамариновый стеклянный сосуд, именно он самым тончайшим образом расскажет вам, что Италия когда-то существовала на самом деле. Эта приятная смесь сандалового дерева, жасмина и каликанта мгновенно перенесет вас в Италию девятнадцатого века. Знаете ли, осязаемая, конкретная материя говорит мне недостаточно о том времени, что осталось в прошлом. Для меня осязание и зрение не являются всеобъемлющими чувствами. Если бы в этой бутылочке не сохранилось что-то эфемерное, туманный знак, соединение частиц, которые невозможно увидеть, но которые столь убедительно дают нам знать о своем существовании, она бы меня не заинтересовала, потому что как обычный предмет, она казалась бы мертвой и неполноценной. Только с тем, чем она благоухает, чем может на меня повеять, она становится для меня целостной информацией и настоящим свидетельством своего времени. Запах дополняет осязаемую материю, причем даже решающим образом, я так считаю, заключил он с убежденностью. Все, что не имеет запаха, как бы и не существует. Томас слушал его с огромным интересом, словно понимал его еще до перевода, который, впрочем, никогда еще Милану так не удавался. Вот, например. Поставьте мне сейчас на этот самый стол маленький шедевр муранского стекла, розового цвета, с цветами, вырезанными по обеим сторонам, флакон в форме слезы, я такой недавно видел в Миланском музее и уверен, что в мире больше не найдется и двух таких же, я бы его не поставил на эту полку, если бы, после того как отвернул пробку из полудрагоценного камня, мои ноздри не ощутили древний, тяжелый запах гиацинта с острова Млет. Если бы вы только знали, какой это богатый аромат. Очень необычный и удачный состав. У меня есть экземпляр. Видите этот небольшой пузатый флакончик толстого зеленого стекла, с пробкой в форме ласточки с развернутыми крыльями. Австрийская работа, мастерская «Файфер». Прелестная вещица. На первый взгляд, любой мог бы обмануться, подумав, что это уральский малахит, причем самый лучший, но нет, на самом деле это мастерски изготовленное стекло «Файфер». У них были золотые руки, несколько поколений. А запах, его необходимо почувствовать, хотя бы раз в жизни. База, как я уже сказал, гиацинт, а смешан он, прежде всего, с сережками плакучей ивы (salix babylonica), затем с шафраном, сосновой смолой, цикорием и мятой. Милан слово «цикорий» машинально перевел как «chicory», что означает «одуванчик» (может, в этом случае смесь была бы еще необычнее). Затем все это окутано ванилью, маслом белой омелы, листьями грецкого ореха и березовым цветом.

Мне кажется, есть еще и пихтовая шишка. Все это вместе растворено в масляной настойке из равных частей: масло грецкого ореха, мускус лесного кота и осиный воск. Есть еще два, а может, три компонента, мне не известных. Я уверен, что они растительного происхождения, но мне эти растения незнакомы. А как только аромат коснется ноздрей, он тут же разольется по лицу и заструится по телу, потом опять вернется в голову, шаловливо ткнет вас между глаз, как колосок беспокойной травинки. Немного защекочет вас от прилива нежности, а потом опять спокойно наполнит все ваши органы чувств, как тепло влажным днем. Откроются некие благоуханные просторы, которые смягчат ваш взгляд.

Как-нибудь я вам обязательно покажу некоторые из тех редкостей, что есть у меня в коллекции. Я уверен, что раньше вы никогда не обоняли ничего подобного. Среди них есть поистине волшебные вещи.

Все-таки я никак не могу понять, как вам удается различить до тонкостей все, что составляет один аромат. Для меня это абсолютно непонятно, звучит, как чистая магия, говорит Тесса, а Милан переводит осторожно. Ему не хочется, чтобы Геда это воспринял, как какое-то недоверие.

Да, невозможно обнюхать весь мир, как мне бы хотелось, вот я его, себе в утешение, и разбираю на маленькие, более доступные для меня слагаемые запахов, усмехнулся он немного таинственно. Как, упорствует она, как вы этого добиваетесь? На самом деле, я обнаружил в себе эту способность, когда был совсем маленьким, а вот и по сей день не могу объяснить, как именно это происходит, хотя и занимаюсь этим, в некотором смысле, с тех пор как себя помню. Знаю точно, что на это требуется много времени. Прежде всего, необходимо установить отношения со всем комплексом аромата, как единого организма, чтобы полностью его принять и узнать. Затем потихоньку разбирать, частичку за частичкой, вдох за вдохом, осторожно, словно подкрадываясь к пугливому животному, которое не спит, а лишь притаилось. Иногда это может продолжаться целыми днями, а иногда, поверьте, и месяцами. Лучше всего работается летом, но не в слишком жаркие дни. Ближе к вечеру, когда свет уже не столь ярок, а воздух теплый, тяжелый, спокойный и умеренно влажный. А еще должно быть по-настоящему тихо. Вы не знали, что шум тоже может нарушать стабильность аромата, практически так же, как свет, или открытое движение воздуха?

Аромат требует полной преданности, но и награда велика. Вот только он по-своему капризен, пытается от вас ускользнуть, он не настолько податлив, как кажется, да почему бы и нет, если именно он — уникальное явление природы. Может быть, следует сказать, божественное. Мощь аромата всегда почитали. Древние народы обязательно хоронили вместе с мертвецами сосуды с благовониями, чтобы они открыли им путь к вечному блаженству, а в античные времена, когда хотели особенным образом умилостивить своих богов, то приносили им в жертву именно благовония. Такое отношение сохранилось и по сей день. Как вы думаете, почему мы засыпаем гробы и могилы цветами. А что такое запах ладана, как не изысканный способ обращения к Богу.

Милан запнулся на слове «ладан», перебирал в памяти, ему неудобно было спрашивать Геду, поэтому он выпалил «thyme[20]» (тимьян) вместо «incense» (ладан). Ты бы знал, если бы читал Китса, смеялся над ним Летич, когда он потом ему это пересказал, а откуда ты взял тимьян, мне бы это и в голову никогда не пришло. Ничего страшного, сказал Томас на следующий день, когда он им объяснил ошибку, можно и тимьян, это тоже вид аромата. В том, что это объяснение было излишним, Милан убедится много лет спустя, когда в книге Тессы «Стены из пепла» прочитает фразу: «Мы и сейчас считаем, что Бог лучше поймет нашу молитву через священный аромат тимьяна, чем наши слова». От ошибки переводчика до поэтической свободы один шаг, скажет он тогда с определенной ноткой грусти.

И знаете, — попытался Гедеон ответить на вопрос Томаса, что для него запах и как он его воспринимает, — это единственное доказательство, что некая высшая духовная сила на самом деле существует. Разве не так? Вот, подумайте сами. Что такое запах? Явление, присутствующее повсюду вокруг нас в бесчисленном количестве вариантов, но никто не в состоянии описать какой-нибудь из них. Запах нельзя выразить словами, и никаким другим способом, кроме как самим собой. Мы запоминаем его бессознательно, почти сверхъестественно, потому что на самом деле никогда не можем сказать, запомнили мы его или нет, пока не встретимся с ним снова. Следовательно, его можно проверить только им самим. Нет способа по собственному желанию призвать его в воспоминания, как можно вспомнить слово или звук, а отчасти и вкус. А также мы не можем его задержать или прогнать по собственной воле. Запах — это постоянное движение частиц. И сама жизнь есть не что иное, как непрестанное кружение запахов, и путь этот состоит из космического числа мельчайших формул ароматов, состав которых для нас тайна. И человек — всего лишь одно из единств, созданных запахом внутри этого круговорота. Его существование основано на определенном порядке материи запаха, который поддерживается в постоянном равновесии. Как только это единство чем-нибудь нарушается, внутреннее струение запаха замедляется, что для нас должно являться своего рода предупреждением. Когда же оно нарушается серьезно, возникают различные болезни, которые могут привести к разрушению порядка, и тогда наступает смерть, что означает распад строгой формулы, и таким образом исчезает один личный запах. Остатки частиц запаха складываются в другие комбинации, и круговорот продолжается, но в совершенно другом порядке. Основная характеристика человека — это его личный запах. Наряду с отпечатками пальцев он представляет способ безошибочной идентификации. В мире не существует двух людей с одинаковым личным запахом. Все попытки изменить его искусственным путем обречены на провал. Люди не выбирают присущий им запах. Разумеется, все, что мы дополняем извне, и то, что я храню в этих флаконах, это надстройка, это произведения искусства, это творчество. Этим мы удовлетворяем наши эстетические запросы, это определенный вид коммуникации, тип наслаждения. Это наши позы, приукрашивание, иногда даже маскировка. Это призыв к нежности. Этот внешний, надстроенный, избранный запах никогда не сможет стать частью сущностной формулы человека, как невозможно укусить написанное слово «яблоко».

Личные пахучие вещества циркулируют по нашему организму, как кровь, вот только у нее есть определенные пути, вне которых она не может обращаться, и этот ток можно наблюдать, а движение запаха уловить невозможно. Обновление крови — известный процесс, на него даже можно влиять, тогда как круговорот запаха и создается, и уничтожается, в основном, вне нашей досягаемости. Все чувства, большая часть ощущений, а также многие другие посылы, принимаемые через органы чувств, находятся под огромным влиянием круговорота запахов в нашем теле, но они, как видите, не поддаются нашему контролю. Любовь, например, это тончайшее чувство, есть не что иное, как благоприятное взаимное воздействие двух различных формул запаха, но не в нашей власти узнать ни точное соотношение частиц, ни качество компонентов, участвующих в нем.

Точно так же нам неизвестны вещества, нарушающие это совпадение. То же самое с чувством неприязни, а в известной мере и грусти, и радости, да и страха. Будущая наука о запахах, может быть, когда-нибудь ответит на вопрос, почему какой-то человек нравится нам с первого взгляда, а какой-то нет, а также как на это можно воздействовать.

Запах — это существенное, но и очень грозное человеческое свойство.

Столько вещей в нашей жизни зависит от него, а мы так мало о нем знаем. Науке о запахах еще только предстоит принять на себя руководство, в скором будущем. Пока что мы говорим о запахе, как о сфере удовольствия. Опасная это сфера, дорогая моя госпожа. Кто знает, чем мы играем…

Переводя последние фразы, Милан все время наблюдал, как Геда жадно пьет воду, а руку, которой он держит стакан, сотрясает мелкая дрожь. Тесса вслух подтвердила его мысль об опасной игрушке. Действительно, сказала она, мы этого даже не осознаем… И все замолчали.

Ох, что-то я разболтался, внезапно встрепенулся Гедеон. Наверняка я вас сильно утомил. Ольга выгонит меня из дома. Она уже несколько раз появлялась в дверях, чтобы спасти вас от меня и отвести на стаканчик вина и пирожное. Пожалуйста. Несмотря на то, что эти несколько предложений он сказал по-английски, никто не сдвинулся с места. Все молчали и смотрели каждый в свою сторону. Милану это их сидение напомнило картины Рембрандта. Наступил вечер, они сидели в полумраке. Только слабый свет из библиотеки, который оставил Геда, когда ходил за журналом, сейчас отражался от стекла полки и падал точно на половину его лица, потом слегка касался руки Тессы, и немножко поблескивали очки Томаса. Выглядело, как на полотне старого мастера: некий просветленный адепт наставляет новичков. В определенном смысле, так оно и было. Ольга их тихонечко позвала: Проходите, пожалуйста.

Они не пошли в гостиную пить чай. Извинились, им надо было спешить. У обоих уже были договоренности на вечер. Пока они в сопровождении Геды и Ольги пробирались по коридору к выходу, послышались звуки скрипки. Это папа играет, сказала Ольга. Он думал, что вы сейчас, после коллекции, ненадолго зайдете к нему. Весь день спрашивал о вашем приходе. Два раза просил меня вас позвать. Томас передал ему привет. Он не забыл ни о данном ему обещании, ни об отличном инструменте, который в тот вечер держал в руках. Пообещал, что уже в начале следующей недели сообщит о времени визита и придет, на этот раз только к профессору, хотя, если это не помешает Гедеону, он бы очень хотел еще раз осмотреть, а также, если это возможно, и понюхать какое-нибудь из этих чудес на полках. Тот его сердечно пригласил: С удовольствием, сказал Томас.

Тесса отправилась в театр на балет «Коппелия». Ее сопровождал Владо Летич. Судя по овациям, которыми публика встречала и провожала исполнителей, постановка, должно быть, была великолепна, но Тесса и Владо едва успевали увидеть хоть что-то из того, что происходило на сцене. Она, не умолкая говорила о запахах. Несколько раз повторила выражение Геды: послание давно увядшего цветка, на что Владо сказал, это совсем как у Шелли.

Томас и Милан тот вечер провели у молодого историка литературы, много знающего и доброжелательно настроенного. Они с Томасом должны были изучить какой-то давний перевод труда Досифея «Жизнь»[21] на румынский, сделанный одним из его современников, известным Димитрием Цикиндялу, священником из Ваната.

Томаса интересовал не сам перевод, а пространное предисловие-комментарий, вышедший из-под пера переводчика, на который обратил внимание молодой ученый, утверждая, что речь идет о ярчайшем примере полемического жанра, в котором переводчик подробно анализирует и яростно защищает принципы Досифея, и в пух и прах разносит его оппонентов искусным опровержением их мнений. Милану не потребовалось много времени, чтобы понять, что этот вечер станет пустой тратой времени, несмотря на упорные попытки Томаса этого избежать.

Ни англичанин не мог понять острые моменты дискуссии, скрытые в потоке мелких местных аллюзий, да и вообще невозможно было вычленить какой-либо смысл из путаных поповских причитаний, ни, по правде говоря, молодой ученый не знал достаточно хорошо румынский, чтобы как следует им все это растолковать.

Для Милана это «убийственное» глаголание восемнадцатого века, после послеполуденных впечатлений у Геды, звучало непонятно и далеко, как эскимосское пение. Он не скрывал своего неудовольствия. Поторапливал Томаса, причем даже не вполне вежливо, а коллеге точно так же напоминал, чтобы не засыпал их таким количеством имен и дат, ведь англичанин приехал сюда не из Скотланд-Ярда. Несчастный историк совсем сконфузился. По его мнению, материал был огромной важности. Он частил, как заведенный, какими-то сведениями о пресловутом Цикиндялу, раскрасневшись от возбуждения, подчеркивая каждый раз, что то, о чем он сейчас скажет, очень интересно. Милан никогда не слышал ничего более скучного. И где только нашел того попа, перебивал он его. Вот ведь куда заводят благие намерения. Визит, к счастью, закончился довольно рано. К тому времени, когда Тесса и Владо вернулись из театра, полные впечатлений об ароматах, они уже поужинали.

Если бы Томас только знал, с каким нетерпением ждал его профессор Волни, он создал бы себе великое наследие (любимое выражение профессора), если бы зашел к нему тем вечером, и, вместо бесплодных дискуссий о замшелом Цикиндялу, сыграл с ним концерт Баха для двух скрипок, как он предвкушал, но, увы, напрасно. Все было готово. Оделся он еще до полудня. Подготовил инструменты, ноты, два пульта, даже платки, на случай, если тот забудет. Для угощения: сэндвичи, вино и рулет с маком, венец кулинарного мастерства Йоханы. Из своих «тайных закромов» он достал бутылку старого венгерского мерло, подарок Геды на какой-то день рождения. Для Томаса он приготовил лучшую, работы Паржика, скрипку, так и положено, гостю всегда дают самое лучшее. Сам всю вторую половину дня немного разыгрывался, так, вполсилы, перебирал ноты, просто чтобы вспомнить. Я немного разогрею руки, оправдывался он перед женой, а она его подбадривала. Ей было приятно, что он решил блеснуть перед отличным скрипачом, настоящим соперником. Профессор очень радовался предстоящему музицированию. Он обожал эту пьесу Баха. Они часто исполняли ее вместе с Карлом, причем в этой же самой комнате. Иногда он брал альт, когда они проверяли новые скрипки. В городе и на школьных концертах они несколько раз играли с коллегой Мильковичем, который был неплох. Во времена регулярных выступлений, в те далекие дни, однажды у него состоялось большое турне. Он объехал шесть городов, с разными приглашенными музыкантами. В Сомборе, Осиеке и Граце приглашенным солистом был известный скрипач, маэстро Йожеф Пехан. Программу составили таким образом, что в начале солировал Волни, а в конце к нему присоединялся гость, и они вдвоем, как скрипичный дуэт, исполняли Баха, концерт для двух скрипок, в прекрасной аранжировке Кубелика. Успех был оглушительным. Им присылали бутылки вина, визитки с приглашениями на новые гастроли, букеты цветов. Осень 1938 года. Давно минувшее время. Йожеф Пехан, милый, молчаливый Йожика, ангельская рука, скрипач, со звучанием Орфея. Покончил жизнь самоубийством 23 февраля 1943 года в номере печской гостиницы «Палладинуш», где он той зимой играл с пианистом Мирославом Купкой, за кров и нищенскую еду. В его крепко сжатой левой руке нашли клочок бумаги с надписью «Für Elise»[22]. Так эта тихая, трепетная душа наконец-то воссоединилась в вечном покое со страстью всей своей жизни, клавесинисткой Элизабет Нан, женой директора Братиславской Оперы, раз уж не смог избавиться от супружеской упряжки, а еще меньше от зловещего лагеря Треблинка, по окраинам которого был развеян и ее пепел. А Волни тогда в Альтенберге грузил неподъемные ящики с немецким оружием и тайком слушал (и обожал) Броневскую. Когда по возвращении домой, вместе с остальной почтой, аккуратно сохраненной для него преданной Аницей Райкич, он застал и телеграмму от Купки из Печа: «Вчера вечером убил себя наш Йожка тчк Похороны здесь, скорее всего послезавтра тчк Мирослав», то сразу же начал собираться в дорогу. Насилу смогли его убедить, что похороны дорогого друга, на которые он так спешил, состоялись два с половиной года назад. Он сильно тосковал по Йожке. И сейчас он по нему горюет.

Тот самый концерт для двух скрипок Баха, к которому он в тот день так по-мальчишески готовился, глубоко отпечатался в его сердце еще и потому, что именно с этим дипломным произведением он более полувека назад с отличием окончил консерваторию. Конечно, с небольшим опозданием из-за Первой мировой войны, но опять-таки вовремя, чтобы получить диплом и отметить его в стране и столице Масарика. Отец с матерью, втайне от него, приехали неделей ранее и инкогнито присутствовали на концерте, он это им запретил. Он играл в актовом зале Консерватории с одной молодой дамой, по имени Ярмила Голикова, чью игру он и сейчас, под старость, иногда слушает во сне. Слышал он ее и в ту ночь. Может, потому что лег пораньше, без ужина, погруженный в грусть.

Самый старый аромат в коллекции Волни датировался концом семнадцатого века, что Гедеон выяснил после долгого и терпеливого исследования. Он относился к так называемым насыщенным восточным вариантам и наряду с еще несколькими имевшимися у него похожими составами, это был оригинал из мастерской Бен-Газзара. В свое время самая известная древняя александрийская мануфактура по изготовлению лекарств, косметических средств и парфюмерии, основанная еще во времена мамлюков сохранялась как семейное дело вплоть до середины девятнадцатого века. Геде понадобилось довольно много времени, чтобы собрать основные сведения о своих экспонатах. Нелегко разгадать возраст какого-нибудь аромата. Для этого, помимо таланта к распознаванию состава, чего Геда не был лишен, требуется много упорного труда для установления происхождения, то есть места и способа изготовления, а также автора композиции. Для этой, исключительно сложной работы, Гедеон на протяжении многих лет воспитывал, по его словам, свой орган обоняния и накапливал разнообразные знания, в особенности по истории, ботанике и другим естественным наукам. Все-таки, больше всего, по его словам, он добился путем непосредственных исследований, так как опыт в этом деле незаменим. Рыскал по складам сырья крупных парфюмерных предприятий, изучал ароматы всяких экзотических растений, которые до этого встречал только в разных атласах и книгах, обонял их смолы, жиры, базы, масла и соки растений. Прилежно составлял перечни и по собственной системе отмечал редкие нюансы и различия. Он читал и изучал старые аптекарские рецепты, каталоги, заметки и инструкции. Все это аккуратно записывал, создавая собственную документацию, которой могли позавидовать многие институты. Для европейских комбинаций, которых у него было больше всего, все это проделать гораздо легче. Помимо обширной литературы, которая была более или менее доступна, ему помогали и многие эксперты, мастера, химики, смотрители местных заводских музеев и архивов, институтские исследователи. Больше всего помогал покровитель, советник и пример для подражания, доктор Густав Хайнеман из Кёльна, который, как многолетний мастер-составитель фабрики подписался под сотнями исключительных, уникальных композиций, некоторые из которых Геда включил в свою коллекцию, хотя они и относились к молодым ароматам. Хайнеман также был автором нескольких полезных книг и справочников в этой области. Дар и склонность к этой работе он унаследовал от своего отца, химика Отто Хайнемана, также бывшего когда-то одним из столпов кёльнской фирмы, специалиста по парфюмированным водам, основателя фабричного музея, который со временем, благодаря усилиям его сына, перерос в городской, затем в Вестфальский, то есть, в один из наиболее богатых музеев ароматов в мире.

Геда нашел Густава Хайнемана благодаря рекомендации аптекаря Петровича из города Стара Пазова, одного из многочисленных отцовских «кузенов», который в молодости был однокашником кёльнского ученого по Гамбургскому университету. Нелюдимый кёльнский мастер на удивление с большой радостью вспомнил товарища своих студенческих дней и взял под крыло его молодого родственника, хотя это и не входило в его обыкновение.

С его помощью и благодаря тщательным исследованиям, Геда установил, что собрал почти все важнейшие авторские ароматические комбинации старых мастеров, причем не только известных европейских мануфактур, но и различных небольших аптек, среди которых оказались работы таких специалистов, как Дорфер, Ферре и Баум. Он также нашел кое-какие ценные остатки из тайных алхимических лабораторий, прекрасные и стойкие благовония которых продавались под чужими названиями. Например, несколько ранних вещей из итальянской мастерской Дорини[23]. Изделия руки самого мастера, Франко Дорини. Ему даже удалось добыть несколько образцов из его мастерской более позднего периода, когда тот, из-за полицейских гонений, вынужден был переселиться во Францию и тайно работать в какой-то заброшенной деревне в Провансе. Композиции Дорини в качестве базы имели, в основном, лаванду, лавр, мускатный орех и цветок лимона, примерно с двадцатью-тридцатью добавками, а в качестве раствора он использовал в большинстве случаев сандаловое, кокосовое и миндальное масло, смолу кипариса и ланолиновые мази. Позднее, во Франции, он добавил в базы еще и ландыш, гибискус, мускус оленя, кориандровое и льняное масло. Еще у Геды были различные формы бальзамических баз, их он в достаточном количестве находил в Чехии и Верхней Австрии, хотя рецепты были, скорее всего, турецкие. Было у него и некоторое количество кельнских растворов в маслах цитрусовых, самого раннего периода, с порошком корицы, сассафраса и разных сортов магнолии. Были у него вещи начального периода существования фабрики «Герлен», а именно произведения достославного мастера Берни, еще 1825 года. Тогда он, в основном, работал по египетским образцам, затем в его композициях первый раз появляется мускус виверры и индийский нард. Собрал Геда и достаточно смолистых составов, а из Каира привез даже несколько запечатанных сосудов с образцами. Держал несколько лучших спиртовых комбинаций новейшего времени, из одной частной мастерской в Варне, созданных известным Иваном Молховым. Это настоящий одорарий минувших времен, сказал воодушевленный доктор Хайнеман, впервые увидев коллекцию Геды, а случилось это, когда он приехал с одним очень важным подарком для своего младшего коллеги и подопечного. Об этом еще пойдет речь.

Гедеон Волни бросился в авантюру коллекционирования в неполные девятнадцать лет. Он пустился в нее с сокровенной мыслью, движимый инстинктом, желая удивить мир открытием, если не аромата библейских времен, хотя, возможно, даже он в какой-либо форме должен был сохраниться вплоть до наших дней, то, по меньшей мере, какой-нибудь из древних восточных смесей начала тысячелетия или ранее, о которых он много слышал и читал. Он был уверен, что их еще можно где-нибудь отыскать в Измире, Каире или Дамаске, даже в Стамбуле, единственное, все это надо как следует исследовать. Однако не суждено ему было стать этим счастливчиком. Впрочем, как и никому до сих пор. Более того, из путешествий в те города он не привез ничего стоящего, и даже немногое оставил из того, что ему оттуда привозили многочисленные перекупщики, да и то, что оставил, было весьма посредственным. К большому удивлению, ароматы, которые он не смог отыскать там, на их родине, удалось обнаружить здесь, в Европе. В ее недрах сотня чертей держит наковальню, и днем и ночью они куют то, что и во сне не приснится, говорит Хайнеман. Здесь ищи все, чего, как ты думаешь, нет нигде. И правда, в результате поисков именно в небольших европейских городах, он набрел на несколько флаконов с очень интересными ароматами, о которых, судя по необычным компонентам и смелым композициям, сделал вывод, что ароматы египетские, а по упаковке в чешское и австрийское стекло восемнадцатого века можно было сказать, что и сами образцы очень старые.

Геда весь отдался работе по выяснению их истинного возраста. Не осмеливаясь заранее утверждать, что это вещи из мастерской Бен-Газзара, а еще меньше, что работы рук лично великого мастера, о котором он слышал еще в первые дни своей карьеры коллекционера, он этого, конечно же, желал всем сердцем. Если по какой-то счастливой случайности удалось бы установить, что это его ароматы, это означало бы, что Геда в своем собирательском рвении хотя бы в некоторой степени приблизился к древним составам, о которых он так и не переставал мечтать.

Самый известный создатель непревзойденных чудес аптекарского искусства из старой александрийской мастерской, Аль-Аснаф Бен-Газзара (1672–1748) был, по общему мнению экспертов, отцом современного парфюмерного дела и одного, можно сказать, немного фаталистического направления в этом цехе, которое называли искусством невозможного. Ему, например, удалось то, чего всегда жаждали самые искусные парфюмеры, а именно — полностью соединить и зафиксировать неустойчивые смеси. Для него больше не существовало ограничений в составлении комбинаций. Всё могло сочетаться со всем, нужно было лишь найти ключевое вещество, которое соединит компоненты. Кроме этого, он был не имевшим себе равных лекарем и травником. Это тот самый Бен-Газзара, за настойки и бальзамы которого армейские и придворные доктора наполеоновского времени платили золотом, потому что его целебные мази удаляли самые глубокие шрамы от всех видов холодного оружия, заживляли жесточайшие раны, исцеляли от змеиного яда, лечили обычные болезни и заражения. Он изготавливал мазь из библейского растения иссоп, которая за неделю восстанавливала пораженную проказой кожу, растворы для улучшения слуха, сурьму, возвращавшую зрение даже при самых запущенных глазных инфекциях. Он лечил отеки, обморожения, ожоги, укусы. Говорят, не было такой болезни, от которой он бы не знал лекарства. Его называли «Рука святого». По преданию, все многовековое семейное искусство фармацевтов, парфюмеров и медиков он усовершенствовал до такой степени, что стал в этой области первым и недостижимым, а все свои изобретения собрал в книгу рецептов и инструкций, которая прежде всего появилась в его родном городе, а оттуда отправилась по свету и сейчас путешествует, переведенная на множество языков.

По одной из версий, которую с удовольствием пересказывали старые аптекари, Аль-Аснаф определенным образом воспользовался опытом Шахерезады. Его нерадивые наследники, не имевшие понятия о лекарствах, хотели еще при его жизни овладеть знаниями и умениями в травничестве и в искусстве составления ароматов. Он отказывался их в это посвятить, так как, по его мнению, у них не было к этому таланта, они бы только подорвали его репутацию. Поэтому он решил дождаться настоящего преемника, даже если он и не будет членом семьи, но который окажется достоин наследства. Тем не менее, родственники под угрозой смерти вынудили его записать все, что он знает, и отдать им в руки. Он согласился, но потребовал на работу десять лет, чтобы у него было время до тонкостей проверить силу трав, которые он собирал всю жизнь, а также действие некоторых новых композиций, которые только намеревался создать. Он работал под их присмотром, исследовал, проводил опыты, а они заставляли его при них, своих мучителях, демонстрировать действенность своих новых составов. Предание гласит, что, в конце концов, ему удалось их перехитрить. Он записывал рецепты своим особенным способом. Они остались, полные загадок и тайных знаков, так что прочитать и понять их сможет только человек с исключительным даром и вдохновением. Так он получил для работы несколько спокойных лет, а мир — драгоценную книгу, которая, правда, из-за того, что он умер двумя годами раньше назначенного им самим срока, осталась незаконченной. Все же человек, наделенный особой способностью в ней разобраться, сможет продолжить ровно с того самого места, на котором остановился великий ученый.

Хайнеман, однако, считал, что Бен-Газзара записал свои открытия, если вообще он это сделал, только для того, чтобы защитить свое авторство от наплыва фальсифицированных изделий, продававшихся под его именем. Известно, что вся продукция этого знаменитого дома была на рынке самой дорогой в течение двух последних веков. Чтобы сохранить и защитить тяжело добытую репутацию мастера, Аль-Аснаф Бен-Газзара, видимо, составил перечень своих вариантов ароматов и прочих фармацевтических новшеств, и таким образом обозначал свои изобретения. Цеховая репутация мастерской была непререкаема, поэтому торговые дома заваливали ее заказами. Нет ничего удивительного в том, что фальсификаторы всех мастей набросились на это имя. Несколько крупнейших европейских стекольных мануфактур на протяжении десятилетий только для них изготавливали флаконы, коробочки, баночки и другую упаковку для препаратов, которые оттуда отправлялись по свету. Так происходило примерно до середины девятнадцатого века, когда главенство в парфюмерии заняла промышленность, то есть, когда эта отрасль перестала быть искусством и превратилась в коммерческое производство. Началось изготовление неустойчивых, быстрых, более дешевых, легко испаряющихся и проходных комбинаций, потребление которых было пропорционально их непостоянству. Эта бурда для массового потребления, состав которой менялся легко, необязательно, в угоду вкусу публики и сиюминутной моде, стала существенной угрозой серьезным, постоянным и насыщенным, сложным восточным комбинациям, которые беспощадная реклама конкурентов вскоре провозгласила тяжелыми, безобразными и несовременными. И так, где-то в середине прошлого века, производство Бен-Газзара из Александрии совсем угасло, а продукция мало-помалу исчезла с рынка. Правда, приверженцы этого вида косметики пытались и дальше кое-что создавать по небольшим аптекарским лабораториям, но эти мастерские не могли выдержать натиск индустриальной лавины, и быстро банкротились.

После того как Египет попал под французский протекторат, книгу Аль-Аснафа Бен-Газзара, по некоторым данным, перевезли в Европу, примерно в конце восемнадцатого века. И несмотря на то, что ее прятали за семью замками, все-таки по шпионским каналам передавали из рук в руки, перевели сначала на французский, затем на немецкий, и таким образом она добралась даже до грузинской столицы Тбилиси, откуда в течение длительного времени поставляли довольно хорошие имитации ароматов Аль-Аснафа.

У Хайнемана была книга рецептов Бен-Газзара на немецком, под названием «Die Welt Düftet Angenehm[24]», но он утверждал, что это не оригинал. Рецепты были перепутанные и неполные, названия растительных компонентов в большинстве случаев вымышленные, так как (предполагаемый) переводчик, очевидно, не знал ботанику. Самое большое подозрение вызывали количество и соотношение веществ, так как приводились в различных единицах измерения, начиная с арабских, потом в греческие и турецкие, и вплоть до китайских, так что, в сущности, они больше служили для введения в заблуждение, чем инструкцией. Другие же люди именно все эти недостатки приводили в качестве доказательства того, что книга действительно настоящий перевод с оригинала, утверждая, что мастер намеренно запутывал свои рецепты, чтобы дать возможность своим будущим избранным преемникам дополнять и самим создавать рецептуру. Книгу эту следует читать по-другому, а не дословно, как справочник, советовали они.

Гедеон по договоренности с доктором Хайнеманом старался найти и французскую версию. Он обращался к разным книжным лавкам, спекулянтам, антикварам, сам рылся в мастерских, до тех пор, пока однажды ему не удалось, через братьев Ротт из Амстердама, приобрести один экземпляр. С легкостью было установлено, что это полная копия книги, уже имевшейся у них на немецком. Обе подделка, язвительно сказал Хайнеман. Геда тогда понял, что ему остается или найти оригинал Бен-Газзара на арабском, или, если он не существует, навсегда отказаться от этого пути для установления авторства и возраста его благовоний. Все это его уже несколько утомило и весьма разочаровало.

На помощь пришел доктор Елич, друг семьи, врач по профессии, и, подобно Томасу Рэндаллу, страстный собиратель редких книг, первых изданий и рукописей. У него по всему белу свету (его выражение) была хорошо развитая сеть закупщиков и доверенных лиц, которые для него искали, шпионили, давали залоги, меняли дубликаты, ходили по аукционам, исследовали рынок, а иногда и покупали раритеты в коллекцию, состоящую из нескольких тысяч тщательно отобранных экземпляров, среди которых три четверти составляли уникальные музейные редкости.

Если мой Васил этого не найдет, то и никто не сможет, сказал он Геде. Василеос Паликарев был человек, пользовавшийся его огромным доверием, грек из Эгейской Македонии, бывший партизан Маркоса, сейчас гражданин многих стран, если судить по имевшимся у него многочисленным паспортам и языкам, на которых он весьма бегло торговался. По словам доктора Елича, Васил мог все. Он был чудо, а не закупщик, отличный торговец, а отчасти и библиофил. Регулярно путешествовал от Стокгольма до Стамбула, и, как он сам частенько похвалялся, самые ценные вещи покупал в поезде. Спальный вагон — мой офис и закупочная станция, шутил он. Через него доктор Елич познакомился с Идризом Бирнетом, антикваром из Стамбула, нашедшим для него практически все первые издания типографии Армянского монастыря в Вене, из-за которых теперь к нему приезжает научная элита славистики со всего света.

Услышав, о чем идет речь, Паликарев не стал ничего обещать. Будет трудно, сказал он, забрал французскую версию в качестве образца, и поиски начались.

Прошел год с небольшим, и вот он снова появился, на этот раз с драгоценным свертком и занятной историей. Оказывается, Идризу удалось раздобыть для него оригинал, но поскольку он основательно проверил вещицу, то понял, какое богатство попало к нему в руки, и заломил такую цену, что его не смог бы выкупить даже музей Пола Гетти в Лос-Анджелесе. И тогда случились, рассказывал им Паликарев, настоящие левантийские торги. Музыкально-драматическое представление, с рыданиями, клятвами, объятиями, жалобами, оскорблениями, спорадическими завываниями и расставаниями навек, примерно по два-три раза за торг. Идриз клялся ему собственными детьми (хотя Василу было известно, что тот холостяк), что эта драгоценная книга ему не принадлежит, откуда у него деньги на нечто подобное, он всего лишь посредник, да и то исключительно из дружеских чувств к Василу. Так ему теперь и надо. Он заплатил такой задаток, будет в убытке, неважно, продаст или не продаст, потому что те деньги сейчас можно было бы уже три раза обернуть. Но что поделаешь, если он такой дурак и так дорожит друзьями. Лучше бы я был лицемером и мошенником, плакался он. В конце концов, они все-таки сошлись где-то на середине. Идриз разрешил Василу скопировать несколько страниц книги, чтобы покупатели могли убедиться в том, что они на самом деле покупают, и пусть потом сами решают. Стоимость копии должна всего лишь покрыть расходы на задаток, а смертный страх, который он претерпит при мысли, что владелец может об этом узнать, это цена его доброты и отзывчивости к Василеосу и доктору Еличу. Договор был заключен. И эту самую копию Паликарев теперь привез, как свой грандиозный купеческий трофей.

Когда Геда открыл сверток, там было на что посмотреть. Появилось пять-шесть листов какой-то длинной жесткой бумаги, заполненной заковыристыми черточками, завитками и разными точечками арабского письма, из чего он, разумеется, не понял ни одного знака. Он заплатил партизану Маркоса требуемую сумму, по которой сделал вывод, что оригинал книги должен стоить как «Мона Лиза» из Лувра. Он пустился на поиски того, кто сможет разобрать, что тут написано, и перевести на какой-нибудь из понятных ему языков. И нашел. Люди какого только черта ни знают, как сказал бы его отец. Эти несколько страниц, как выяснилось, было не что иное, как довольно небрежный перевод французской версии, которую брал у него Васил. Те же самые ошибки, та же путаница в мерах и весах, а все предложения в тех местах, где книга была немного потерта или испачкана, были просто-напросто пропущены. Кто знает, кому из двух ловких торговцев пришла в голову идея таким вот образом заказать «создание оригинала». Может, сразу обоим. Хорошо, они хоть догадались предварительно проверить заказчиков этой наживкой в пять-шесть страниц. Они не предусмотрели только одного: на этот раз книгу искали не как редкий предмет, а как важный текст.

Доктор Елич грозился Василу, что прекратит с ним всяческие отношения и предупредит остальных его клиентов об этом мошенничестве, а тот оправдывался, что продал всего лишь то же самое, что купил, без какой-либо выгоды, и что руки его совершенно чисты. Совесть он, правда, не упоминал. Судя по всему, он слабо представлял, что это такое.

Геду начали серьезно утомлять поиски этого сборника рецептов. Он стал утешаться фактом, что уже достаточно много знает об имеющихся у него ароматах. Ясно, что они очень старые, что происходят с Востока, что составлял их какой-то высококлассный знаток. Можно было предположить, что речь идет о работе самого Бен-Газзара, так как компоненты похожи на те, что описаны в немецкой и французской версиях книги, приписываемой ему. Происхождение и время изготовления стекла он уже установил, при этом в экспертизе ему очень помог доктор Хлубник.

Постепенно он и сам начинал верить в то, что знаменитой книги Бен-Газзара на самом деле никогда не было. Разве Хайнеман не повторяет уже давно, что если что-то и существовало, то это были какие-то заметки его наследников, торговавших фальшивыми рецептами, потому что они больше не могли изготавливать бальзамы и благовония, формулы которых мастер утаил.

Геда постепенно терял надежду, что когда-нибудь сможет разгадать тайну происхождения и возраст своих благовоний, и мирился с судьбой, точно так же, как в глубине души тихо похоронил дивную идею об открытии древних благовонных смесей, которое искупило бы все его огромные коллекционерские жертвы. Я старею, говорил он, пора вырваться из плена юношеских мечтаний.

Однако Густав Хайнеман был не из тех, кто легко сдается, хотя и был уже солидного возраста. Поскольку он ушел с завода на пенсию, глубоко разочаровавшись в своих наследниках и в их глупых реформах, к которым они приступили, не успел он, так сказать, выйти за дверь, то теперь продолжил работать только для собственного удовольствия. Он собирал материалы по истории парфюмерного дела, которую собирался написать. Приводил в порядок еще кое-какие бумаги. Хлопот полон рот. Он опирался на коллекцию Геды, его знания и исключительную природную способность анализировать запахи. Они постоянно были на связи.

На протяжении многих лет Хайнеман внимательно изучал путь благовоний, рисовал на картах стрелочки от города к городу, чтобы установить точный маршрут передвижения отдельных заказов и таким образом определить главные пункты для своих исследований. Благодаря усердию, достойному упорного бобра, он напал на след нескольких важных посылок из Александрии, на основании которых будет решена загадка Гединых экспонатов. Изучив обширную документацию, он установил, что на европейском рынке александрийскую мануфактуру Бен-Газзара эксклюзивно представляла торговая фирма «Вайсбайн» из Триеста, закрывшаяся только после Первой мировой войны, то есть она была продана транспортной компании «Банджоли». След привел к деловому архиву фирмы «Вайсбайн», хранившемуся в архивном отделе триестской торговой палаты. Несколько месяцев он проработал в холодных каменных залах, заработал неприятную экзему на руках от пыльных бумаг и резкий кашель, от которого он уже никогда не избавится, но остался крайне доволен, так как нашел конкретные сведения и наконец-то добрался до доказательств, за которыми вместе с Гедой гонялся столько времени.

В кипах торговых бумаг — счетов, расписок, накладных и заказов, преимущественно на французском и немецком, но были и на английском, итальянском, да и на русском и польском, — он нашел несколько накладных и сопроводительных документов, отправленных вместе с посылками благовоний из мастерской Бен-Газзара на имя Мельхиора Вайсбайна из Триеста, аптекаря и торговца сырьем и готовой фармацевтической и парфюмерной продукцией. Эта сопроводительная документация была выполнена очень тщательно. Несмотря на то, что она была на французском, Хайнеман в шутку утверждал, что ее наверняка составлял какой-нибудь немец. Каждый формуляр включал определенный тип спецификации, сертификата и гарантийного листа. Нашел он, правда, всего девять таких листов, относившихся к готовым парфюмерным комбинациям. Остальные, видимо, были отправлены вместе с товарами, которые отсылались дальше или находились в составе каких-либо других упаковок товара, которые было сложно отыскать. Он смог лишь напасть на след документов, относящихся к различным посылкам, на протяжении, может быть, двух-трех десятилетий первой половины восемнадцатого века. Хотя именно этот период его больше всего и интересовал. На каждом листе на одной стороне можно было прочитать предупреждение о большой опасности фальсификации лекарственных и ароматических произведений мастера Аль-Аснафа Бен-Газзара, которая всерьез угрожала репутации и существованию фирмы. Тут же находилась и краткая инструкция по проверке оригинала. На кончик какой-нибудь деревянной палочки поместить немного благовония или лекарственного средства и поджечь. Если оно даст пламя выраженного красного цвета, это надежный признак оригинальной формулы, из-за наличия в ней специальных жиров. Любой другой цвет пламени выдает обман. На обратной стороне листа приведена комбинация аромата: сначала база, а затем точный перечень компонентов, обычно от тридцати пяти до пятидесяти. Далее следовало специальное указание по обращению с сосудом. Помимо чувствительности стекла к изменению температуры, необходимо было следить за тем, чтобы флакон был постоянно и тщательно закупорен, хранился в темном месте и всегда в стоячем положении. Затем следовала рекомендация, что содержимое флакона ни в коем случае нельзя переливать сразу целиком, а если нужно его разбавить, для чего также прилагались точные пропорции, необходимо это делать только небольшими частями. Также приведено подробное руководство по использованию. Благовония наносятся утром или вечером, но никогда на ярком солнце, при ветре или в мороз, и только на определенные части тела. На маленьком, очень красивом рисунке отмечены: внутренняя поверхность рук, от подмышек вниз, паховая область, верхние шейные позвонки, подбородок, ладони и ступни. Относительно тканей сказано, что духи наносятся только на дополнительные детали, специально нашитые на костюм и служащие исключительно для этих целей.

Гарантия срока годности на каждом листе сформулирована одинаково: состав очень высокой устойчивости. В конце была указана дата получения посылки, а справа витиеватая подпись Мельхиора Вайсбайна, с длинным перечнем титулов на латыни: доктор, магистр, владелец и так далее.