Дом с привидениями

НИКИТА ИЗ БАЛТЫ

Меня приставили подручным к тому самому курсанту, что выставил меня в городе с комсомольского собрания. До полудня вдвоем с ним мы подвозили к молотилке пшеницу. Выглядел этот курсант совсем молодо – низенький, худощавый, с гладкой смуглой кожей. Курсант оказался старше меня только на три года, но первое время держался как взрослый и разговаривал со мной свысока.

Когда мы приехали на поле, он похвастался, что мигом забросает подводу снопами.

– Поспевай укладывать, – важно сказал он и взял вилы.

Однако уже после седьмого снопа вилы в его руках задрожали, кое-как он протянул мне тугой сноп и, утирая пот со лба, буркнул:

– Тяжелые, собаки! Перекурим это дело.

Пока он свертывал цигарку и закуривал, я спрыгнул на землю, подхватил блестящие вилы и с размаху вогнал их в пышный верхний сноп, прикрывающий соседнюю, еще не початую копну.

Очень трудно было выбрасывать без передышки на подводу один за другим скользкие и тяжелые снопы. Но я швырял их, не отдыхая. Хотелось доказать курсанту, что я сильнее его. «Ты остался на закрытом собрании, у тебя широкие бриджи, буденовка, сапоги, ты старше меня, а я работаю лучше. Вот смотри!» – думал я, прокалывая острыми вилами сухие слежавшиеся снопы. За шиворот сыпались колосья пшеницы, осот. Уже болела спина, шея, волосы были в соломенной трухе, но я не успокаивался и все кидал, пока не перебросал на подводу целую копну – пятнадцать снопов. Лишь когда на месте бывшей копны осталась лысая полянка с примятым куколем, травой да уходящей глубоко под землю мышиной норкой, я прислонил вилы к подводе. Тяжело дыша, медленно, как ни в чем не бывало подошел к сидевшему на колючей стерне курсанту.

– Ты, я вижу, лихой работник, – сказал он, вставая. – Не зря тебя ко мне напарником назначили. У меня тоже была когда-то сила, да вот с голодухи я ее порастерял немного. Ну ладно, полезай теперь наверх, а я пошвыряю.

Так, меняясь, мы скоро загрузили подводу снопами, притянули их увесистой жердью, называемой «рубелем», и, забравшись наверх, не спеша, чтобы не рассыпать снопы, поехали обратно в совхоз. Только мы свернули на пыльную дорогу, я осторожно спросил:

– А как вас зовут?

– Во-первых, ты мне не «выкай». Я тебе не барон и не князь, – сказал курсант важно. – А зовут меня Коломеец, Никита Федорович Коломеец, честь имею! – Он снял буденовку, сидя поклонился, и чуб его сразу распушило ветром.

– Ты… что – беспризорник?

– Чего вдруг? – спросил Коломеец удивленно.

– Ну, а где же… ты голодал? Родных у тебя нет?

– Почему? Есть. В Балте остались. Но я с ними разошелся на почве религиозных убеждений, – ответил Коломеец небрежно и загадочно.

Я посмотрел на Коломейца с недоверием, но видно было, что он сказал правду. И тут я решил, что мой новый знакомый – поповский сын. Словно угадывая мои мысли, Коломеец прищурился, хлестнул батогом коней и сказал:

– Только не думай, что я из духовного звания. Наоборот. Батька мой – самый главный в Балте пролетарий был, он у меня на вальцовой мельнице машинистом работал, но в бога тем не менее верил и порол меня, как цуцыка. И никак я его перевоспитать не мог. Все комнаты в иконах, лампадки горят, как пост – мяса ни-ни-ни, а я должен страдать. И страдал долго в семейной неволе, но однажды забыл, что пост, принес домой кольцо колбасы. Вкусной такой – с перцем, с чесноком, просвечивается вся. Сижу себе на завалинке и жую. А окно в хату открыто, а в хате батька Священное писание читает. А мне ни к чему. Уплетаю колбасу за оба уха. Всю бы съел, да батька услышал из комнаты запах и шасть ко мне с ремнем. Выпорол здорово. Больно. Ремень солдатский, знаешь, с пряжкой медной. Убежал я в город, хожу по улицам и плачу. Спина болит, сердце болит, и жить не хочется. Обидно ведь – за какую-то поганую колбасу выдрали. Свернул на главную улицу, а там клуб комсомольский, все окна светятся, а у дверей афишки: лекция о происхождении религии, и вход свободный. И как раз, понимаешь, на мое счастье, лектор хороший попался. Азартный такой. Волосы, как у попа, длинные, густые, бегает по сцене и все кричит: бога нет, религия – буржуйские сказки, а человек на самом деле произошел от обезьяны. Зло меня взяло. Вот, думаю, бога нет, а меня из-за этого самого бога выпороли. Пришел домой – пусто. Все в церковь пошли, а ключ лежит под собачьей будкой. Отпер я хату, зажег лампу – иконы так и заиграли вокруг, святые на меня отовсюду глядят, злые такие, старые. Схватил я самых главных со стены да и забросил их в помойную яму, – святые, святые, а сразу на дно пошли. Бросил – и страшно стало. Ну, теперь, думаю, крышка – погиб Никита. Не жить тебе с родными. Убьет, думаю, отец, как вернется из церкви. Оставил я ему записку, а в той записке написал: «Тато, вы меня выпороли, что я в пост ел колбасу, а на самом деле бога нет, все это буржуйские сказки, и я в отместку вам покидал ваших святых в помойную яму. Пока». Махнул я за помощью в комсомол, служил сторожем в комсомольском клубе, голодал здорово, такой пост мне был – лучше не вспоминать. Ну, а погодя послал меня уком комсомола в совпартшколу.

– Товарищ Коломеец…

– Можешь называть меня Никитой.

– Никита, а чего ты с курсантами в футбол не играешь?

– В футбол? Ну вот глупости! – Коломеец пожал плечами. – В футбол одни сопливые играют, стану я с ними пачкаться!

– Какие сопливые? – едва не закричал я. – А Полевой, а Марущак? Даже Картамышев и тот не гнушается играть, а ведь его, я слышал, в уком отзывают.

– Ну, ну, ну. Ты не горячись. Я просто пошутил. А вообще футбол я считаю бессмысленной тратой времени. Лучше Рубакина почитать. Читал его книжицы?

– Нет.

– Занятные, познавательные. Я, когда комсомольский клуб в Балте охранял, ими увлекался. Все разойдутся, я насобираю под скамейками окурков, потушу всюду свет, только на сцене оставлю, притащу диванчик туда из библиотеки, лягу, сукном красным укроюсь и читаю. Кушать хочется зверски, а нечего. Вот и покуриваю, и читаю.

– А ты «Спартака» читал? – решил я похвастаться.

Но он, не слушая меня, сказал задумчиво:

– Да, Балта… Хороший город Балта. У меня в этом городе дивчина одна осталась. Люся. Хотя ты, положим, еще пацан и в этих делах ничего не понимаешь.

– Я не понимаю? Ого! – сказал я обиженно. – У меня у самого в городе девушка есть.

Коломеец посмотрел на меня и засмеялся.

– Ох ты, франт-герой! С тобой, оказывается, держи ухо востро! – сказал он весело и хлестнул лошадей.

Мы проезжали мимо баштана. Он весь зарос вьющейся низко, у самой земли, ботвой. Кое-где из этой темно-зеленой ботвы выглядывали круглые бока арбузов, желтые дыни. Посреди баштана, сложенный из жердей, покрытых лебедой, чернел шалаш сторожа.

– Дядько! – сложив руки лодочкой, закричал Коломеец.

Из шалаша в коричневой домотканой коротайке, с тяжелой клюкой в руках вышел сторож.

– Чего вам? – спросил он подозрительно.

– Продайте арбуза, дядько, – попросил Коломеец.

– Вы чьи будете?

– Мы городские. В совхозе работаем.

Старик постоял минуту молча, а потом зашагал по баштану, обстукивая арбузы. Искал он недолго и, выйдя на дорогу, протянул Коломейцу продолговатый арбуз.

– Берить. Оце добрый кавунчик.

– Спасибо, дядько. Сколько вам грошей?

– Ничего! – ответил сторож.

– Почему же? – удивился Коломеец. – Даром мы не возьмем.

– Берите, берите, – сказал дядько. – Хлопцы вы молодые, грошей у вас, наверное, мало – возьмите так. Друга сатана просто бы полезла в баштан, а вы люди аккуратные, попросили по-доброму – возьмите потому бесплатно.

– Ну, спасибо вам! – сказал Коломеец, погоняя лошадей. – Дай вам боже еще столько прожить!

Только мы отъехали, Коломеец ударил арбузом по деревянной перекладине, арбуз с треском раскололся, и липкий его сок потек на сухие колосья пшеницы.

– Желтый! Смотри! – удивился Коломеец. – Ну ничего, хоть желтый, но спелый. Видишь – косточки черные.

Я взял меньшую часть арбуза и, прижав ко рту, стал выедать сердцевину. Арбуз был очень сочный, и тепловатый сладкий сок капал мне на рубашку, я глотал куски арбуза и был благодарен Коломейцу за его угощение. Что и говорить, он, видно, ловкий и находчивый парень. С ним не пропадешь.

Кони медленно везли тяжелую подводу. Высоко в синем небе пели невидимые в солнечных лучах жаворонки. Где-то за зелеными холмами протекал Днестр. И далеко, на совхозном току, равномерно попыхивал локомобиль; черный дым из его трубы подымался над совхозным садом.

Один за другим я швырял огрызки арбузной корки на дорогу, и они сразу зарывались в густую дорожную пыль.

У совхозного мостика нас встретил Полевой.

Он стоял у перил босой, без фуражки, с расстегнутым воротом гимнастерки.

– Вас, ребятки, за смертью только посылать, – сказал он хмуро. – Отчего так долго?

– Какое долго? – обиделся Коломеец. – Да мы раньше всех, товарищ Полевой.

– Погоди, залезу, – попросил тот. Он быстро влез к нам наверх и скомандовал: – Поехали, да поживей!

Коломеец щелкнул кнутом, кони рванули вперед, и подвода покатилась, шатаясь, мимо огороженного каменным забором совхозного сада.

– Остальные скоро там? – спросил Полевой.

– Еще накладывают, – доложил Коломеец. – Мы первые управились.

– Там, понимаешь, хлопцы наши поднажали – пшеница кончается, и нечего больше молотить, – уже несколько мягче объяснил Полевой. – Так вот, если вы первые, – добавил он, – идите работать к молотилке. Снопы возить будут совхозные рабочие. У них, я думаю, это скорее получится.

Сперва мне было обидно, что нас так быстро сняли с подвозки снопов, но как только я влез на решетчатую площадку молотилки и стал позади Коломейца, готовясь ему помогать, я понял, что новая работа будет куда интереснее.

Мы с нашей подводой поспели вовремя. Подвезенные раньше снопы кончились, только мы въехали на ток. Длинная, выкрашенная в кирпичный цвет молотилка «Эльворти» работала сейчас на холостом ходу. Курсанты завязывали мешки с зерном, подбирали с утоптанной земли остатки соломы. Совхозный ток был расположен поодаль от нашего жилья, у разрушенных глиняных сараев. Видно, когда-то здесь были строения панской экономии, а теперь лишь глиняные стены напоминали о них.

Небольшой локомобиль-паровичок с высокой задымленной трубой попыхивал рядом, соединенный с молотилкой широким кожаным ремнем. То и дело тугой этот ремень осыпали толченой канифолью, и в воздухе пахло смолой. Поодаль виднелся высокий стог соломы. По верху стога бродили с вилами и граблями, разравнивая солому, сельские девушки в пестрых платках из грубого полотна.

Курсанты волочили по земле от молотилки к стогу перехваченные веревками охапки соломы, подавали ее наверх девушкам, те принимали солому и утаптывали ее. Оттуда, со стога, доносились к нам веселые голоса, смех девушек – видно, работа спорилась.

– Ну, принимай, хлопче, первый на почин, – сказал мне снизу наш вчерашний возница Шершень, который уступил место у барабана Коломейцу. С этими словами Шершень протянул мне с подводы сноп; взяв его руками, я покачнулся и чуть не полетел вниз – сноп был очень тяжелый. Я быстро распутал тугое, хорошо сплетенное перевясло и, разделив сноп надвое, передвинул половину его Коломейцу.

Тот разворошил пшеницу и толкнул ее вперед колосьями в барабан. Кривые блестящие зубья захватили пшеничные колоски, смяли их, потащили к себе стебли, молотилка, получив пищу, затряслась, зашумела, из барабана поднялась пыль.

– Поехали! – крикнул Коломеец и, сдвинув на затылок буденовку, протяжно засвистал на весь ток.

– Никита свистит – значит, дело будет. Поднажали, ребята! – сказал, смеясь, Полевой, подгребая ногой к локомобилю солому.

Чтобы не стоять без дела, Полевой помогал кочегару. Сейчас кочегара не было видно. Полевой нагнулся и, подобрав охапку соломы, ловко швырнул ее в топку локомобиля. Упав на раскаленное поддувало, солома задымилась, первые языки огня прорвались наружу, мигом охватили ее со всех сторон.

– Давай, давай! Чего загляделся? – Коломеец сердито подтолкнул меня.

Я поспешно двинул к нему вторую половину снопа.

Пыль все больше рвалась наружу из барабана, защекотало в носу. Чихая, я один за другим подсовывал Коломейцу развязанные снопы. Жарко пекло солнце, мелкие колючки осота впивались в ладони, но выковыривать их не было времени. «После иголкой выну», – думал я, разрывая перевясла. Весело на душе было, что я работаю наравне со взрослыми, да еще у самого барабана – не где-нибудь. Поглядел бы на меня сейчас Петька Маремуха. Ему и не снилось такое – стоять на площадке молотилки. Ведь Маремуха даже и Котьке Григоренко завидовал, что тот у медника Захаржевского работает. А что Котька по сравнению со мной? Подумаешь! Гордый и довольный, я принимал от Шершня снопы. Шершень в рваных холщовых штанах бродил по снопам с вилами. Вот он начинает новый ряд.

«Ну-ка подай этот крайний широкий снопик – его, пожалуй, на три порции хватит», – подумал я.

Шершень, словно угадывая мои мысли, перебросил мне сноп. Только я развязал перевясло, к моим ногам со стуком упало что-то тяжелое. Я нагнулся и увидел на решетке длинный ржавый болт.

– Никита, смотри! – шепнул я Коломейцу.

Тот поднял болт, нахмурился.

– В самом снопе?

– Ага!

– Давай, давай, Никита! – закричали снизу.

– Да погоди ты! – отмахнулся Коломеец и, переведя ремень на холостой маховичок, подозвал Полевого.

Когда я объяснил, где был найден болт, Полевой сказал:

– Не иначе – кулацкие штучки. Случайно такие железяки в снопы не попадают. Это не перепелка. – И тихо предупредил меня: – Ты гляди, Манджура, может, еще чего найдешь. Подсунули болт – могут и бомбу в солому заплести.

Молотьба пошла дальше.

Теперь, прежде чем подвинуть сноп Коломейцу, я прощупывал солому; а он то и дело подгонял меня. Я здорово упарился, рубашка прилипла к спине, соленый пот затекал в глаза, я протирал их рукавом и думал: поскорей бы шабаш.

– Эй, шевелись, Коломеец! – покрикивали все чаще и чаще курсанты.

Они вошли во вкус, быстро отгребали солому, подставляли к жестяному желобу пустые рогожные мешки и сердились, когда теплое зерно шло слабой струйкой.

Перед обедом все пошли на Днестр купаться. Дорога на реку пролегала под забором совхоза. Мы миновали то место, где вчера я, прыгая в бурьян, спугнул неизвестного человека. Совхозный сад днем выглядел не таким густым, как ночью.

Днестр заблестел сразу же за каменным забором. Он показался мне с первого взгляда очень широким – раз в пять шире нашего Смотрича. Тот я переплывал с одного маху, а здесь, пожалуй, пришлось бы попыхтеть. Мы с Коломейцем сели у самой воды. Гористый бессарабский берег был хорошо виден и отсюда, снизу.

На глинистых холмах зазеленели виноградники, за ними на бугре, далеко от Днестра, виднелось село – белые хатки под соломенными крышами, садики, на краю села тускло поблескивал купол церкви. Оттуда, с околицы села, к Днестру спускалось вниз по крутым склонам несколько тропинок. Они вели к двум чернеющим на воде мельницам. Издали эти черные дощатые мельницы, закрепленные на якорях посреди реки и соединенные с берегом узенькими кладочками, были похожи на сорванные наводнением курятники. Бессарабский берег был пустынен, только у левой мельницы, стоя на мостках, стирали белье две женщины. Когда они шлепали вальками, гулкие хлопки доносились к нам сюда вместе с поскрипыванием мельничных жерновов.

– Ну что ж, выкупаемся, а, Василь? – сказал Коломеец и стащил с ноги покрытый пылью сапог.

Когда он стянул суконные бриджи и нижнюю рубашку, я увидел, что вся спина и грудь его густо поросли черными волосами.

Коломеец нежно провел ладонью по волосатой груди и сказал с гордостью:

– Это у меня с детства, и притом наследственное. Батько мой тоже волосатый – ужас.

– Эй, Никита! – крикнул издали Коломейцу широкоплечий, рослый курсант Бажура. – Поплыли на тот берег?

– Туда не доплыву, – ответил, вставая и поеживаясь, Коломеец, – заморился. Немного давай поплаваем – и все.

Оба они – широкоплечий Бажура и низенький, щуплый Коломеец – вошли в чистую воду Днестра и тихо поплыли.

Ко мне подсел Полевой.

– Ну как, Манджура, подружился с Коломейцем? Хорошо работали вдвоем? – спросил Полевой.

– Вы же сами видели, как работали.

– Коломеец – парень хороший, компанейский.

– А в футбол не играет, говорит: детская игра, – сказал я Полевому.

– Ну, это старая история, – сказал, смеясь, Полевой. – Это тебе, новичку, он накрутил чего-то. Он первые дни, как приехал в совпартшколу, таким гоголем ходил – не подступись. Да и стал хвастаться: я-де, мол, самый главный был футболист в Балте. В сборной города голкипера играл. С Одессой встречались – ни одного мяча не пропустил. Все уши-то развесили, а я думаю: вот удача-то. Хоть одного игрока настоящего бог послал. Ну, вышли на тренировку, и Коломейца взяли с собой. Стал он в голу, и тут конфуз получился. Ни одного мяча поймать не может. Руками машет, как журавль крыльями, а мы ему меж ног мячик за мячиком накатываем. Вот смеху-то было после! Ну, он, понятно, обиделся и перестал играть.

В эту минуту Коломеец вышел из реки и направился к нам. На его волосатой груди блестели капли воды.

– Я вот, Никита, рассказываю твоему напарнику, как ты в футбол с нами играл, – подмигивая мне, сказал Полевой.

– А-а-а, в футбол! – сконфуженно протянул Коломеец и запрыгал на одной ноге, делая вид, что ему в ухо попала вода. Напрыгавшись и не глядя на Полевого, он сказал мне: – Ну, чего сидишь? Пошли купаться!

Вода в Днестре была холодная и течение очень быстрое.

Не успел я проплыть и десяти шагов, как меня снесло далеко вниз.

Плыть напрямик за Коломейцем на середину реки я не решился и медленно поплыл вдоль берега. Плавал я совсем немного, а отнесло меня порядком. Обратно к своей одежде я побежал по отмели.

– Ты где устроился, Манджура? – следя за тем, как я одеваюсь, спросил Полевой.

– На балконе.

– Спать будешь на балконе?

– Да.

– Ну, а вещи где?

– Тоже на балконе.

– А если дождь?

– Ничего. Как-нибудь.

– Смотри, – сказал Полевой, – как бы ты не прогадал. А то перебирайся лучше к нам, вниз. Как раз место одно в уголке есть свободное. Сухо, тепло, и никакой тебе дождь не будет страшен.

– Да нет, товарищ Полевой, спасибо. Мне на балконе лучше будет.

– Как знаешь, – сказал Полевой и, попробовав рукой воду, стал раздеваться.