Дом с привидениями

В НАС СТРЕЛЯЮТ

– Ты пистолет почистил? – подлизываясь ко мне, спросил Маремуха.

– Почистил.

– Уже стрелял?

– Нет еще.

– Давай постреляем.

– Постреляем.

– А когда прийти?

– Когда? – Я задумался: «А что, если пострелять сейчас!» – Слушай, – твердо сказал я Маремухе, – давай сейчас попробуем.

– Где же ты будешь пробовать?

– В сад пойдем, – ответил я и, вскочив на печку, взял зауэр.

– В сад? Да что ты! Услышат, – сказал Маремуха.

– И ничего не услышат. Там деревья, темно, никого нет. Там хоть бомбы рви – здесь ничего не слышно: дом заслоняет звуки. А курсанты все теперь ужинают, – ответил я и с зауэром в руках гулко спрыгнул на пол.

– Не-ет, Василь. Я не хочу в сад. Пойдем лучше завтра к Райской брамке. Там скалы и людей нет.

– Но и тут никого нет. Ты чудак! – ответил я и бросил на пол промасленную бумагу, в которую был завернут зауэр.

Петька смотрел на пистолет, как на живую гадюку, – было вовсе непохоже, что всего несколько дней назад этот зауэр принадлежал ему.

– Ну я ж тебя прошу! Пойдем в Райскую брамку. Я своих патронов принесу. Ну пойдем, Васечка!

– Тише ты! – цыкнул я на Петьку. – Никуда мы завтра не пойдем, а будем стрелять сегодня. И если ты сейчас не пойдешь со мной в сад, я никогда с тобой разговаривать не буду. Понял? Я всем хлопцам расскажу, какой ты трус. Понял? И всем девчатам тоже. Ну, пошли. Нечего хныкать.

Засунув пистолет за пазуху, я направился к двери и с треском отбросил крючок. Петька молча двинулся за мной.

Когда мы пробирались по темному саду, я уже пожалел, что затеял это. Ночью в саду все было незнакомо. Кустики барбариса казались огромными деревьями, шелковица, груши, яблони сливались в одну темную стену. Где-то далеко-далеко позади, в совпартшколе, глухо стукнула дверь, и снова стало тихо. В каменном заборе, вдоль которого мы шли, пели сверчки. Иногда они замирали, как бы прислушиваясь к шороху наших шагов, но потом снова продолжали свое пение.

Сквозь листву деревьев было видно чистое, все в переливающихся звездах небо, рассеченное надвое белым от звезд «Чумацким шляхом».

Мы шли не по дорожке, а напрямик. Ноги жгла крапива, хворост и пересохший бурьян похрустывали внизу. Впереди не было видно ни одного огонька. Там, за садом, кончался город. Петька молча и, не отставая от меня ни на шаг, семенил сзади.

– Давай налево! – приказал я Маремухе и, схватив его за руку, повернул в сторону. Мне хотелось уйти подальше, в самый конец сада, к оврагу. Прямо перед нами выросла окруженная кустами сирени горка.

– Это сарай? – шепнул Петька.

– Горка, смешной! – успокоил я его и остановился.

– Здесь будешь стрелять?

– Нет, я просто заряжу, – ответил я Петьке. И, вынув из кармана косую обойму с патронами, затолкал ее в рукоятку пистолета и оттянул затвор. Щелкнув, затвор возвратился обратно, – все было в порядке. Патрон лежал теперь в стволе.

– Пошли! – предложил я Петьке.

– Василь, когда будешь стрелять, скажи мне раньше. Я уши закрою! – взмолился Петька.

Я ничего не ответил и подумал только: «Как же, жди! Так я тебе и скажу, когда буду стрелять. Какой интерес? Пальну сразу – и тогда сядешь с перепугу».

Я уже легонько трогал пальцем спусковую гашетку, но стрелять здесь еще было опасно: могли услышать. Я пробирался сквозь мокрые от росы кусты, их ветви больно хлестали шедшего сзади Маремуху.

Но вот реже пошли деревья, и, освещенный ясным светом звезд, замаячил вдали за низенькими кустами старый монастырский забор. Сделав еще шага три, я остановился. «Дальше идти не стоит, – подумал я, – и в забор стрелять тоже опасно. Пуля еще даст рикошет».

Перед нами чернело высокое кривое дерево. Одна его толстая ветка, как здоровенная лапа, тянулась к забору.

Далеко у реки заухал филин. И вдруг я подпрыгнул на месте и, тонким, срывающимся голосом закричав: «Стой!» – выпалил прямо в ствол этого черного кривого дерева. Красный клубок огня вырвался из вздрогнувшего револьвера.

И не успело прокатиться по темному, глухому саду, по соседним оврагам эхо, как под забором послышался шум и кто-то очень ясно крикнул:

– Прендзе!

И вслед за этим криком «Скорее!» один за другим два тяжелых гулких выстрела прогрохотали там, в кустах. Я видел огоньки пороховых вспышек, слышал, как тонко, точно осы, завизжали где-то у меня над головой пули.

– Беги! – крикнул Маремуха и, ломая кусты, понесся назад.

– До забора! – шепнул я ему на ходу, и мы сразу взяли круто назад. Там, за ореховой аллеей, виднелся все тот же окружающий сад каменный забор.

Я подбежал к нему, подпрыгнул и обеими руками схватился за покатую верхушку. С шумом полетели вниз, в густую крапиву, камни, зашуршал мелкий щебень.

Уже переваливаясь грудью через забор и забрасывая наверх ноги, я услышал, как царапался, взбираясь на забор, Маремуха.

Мы спрыгнули вниз почти одновременно. Пыльная проселочная дорога к Приворотью пролегала под забором. Как приятно было бежать по этой ровной проселочной дороге после засыпанного колючками сада! Ноги вязли в мягкой, еще теплой пыли.

Остановились мы уже наверху, около белого здания совпартшколы. В этом выходившем на проселочную дорогу левом крыле здания было темно. Только в самом верхнем окне третьего этажа тускло горел свет.

– Кто это был? – задыхаясь от быстрого бега, спросил Маремуха.

– А я знаю?!

– Кому ж ты кричал «стой»?

– Бандитам! – ответил я твердо.

Никаким бандитам я, конечно, не кричал. Просто мне было страшно ни с того ни с сего спустить курок. Чтобы заглушить страх, я и крикнул самому себе «стой».

Но кто же был там? Кто кричал «прендзе»? Кто палил в нас?

Только сейчас, на пыльной проселочной дороге, в нескольких шагах от ворот совпартшколы, где было столько вооруженных людей, мне вдруг сделалось очень страшно. И я пожалел, что мы переехали сюда, на окраину города, с нашего тихого Заречья, где никогда со мной такого не приключалось.

– Петька, зачем тебе домой идти? – сказал я Маремухе очень спокойно. – Пойдем лучше ко мне, переночуешь на печке. А завтра рано в сад залезем, я тебе крыжовнику дам.

– Нет, спасибо! – решительно отозвался Маремуха. – Я тебе говорил, что у вас здесь нечисто. Нехай сатана у вас ночует, а я не буду. До свидания! – И сразу же побежал вниз по Житомирской на Заречье. Его белая рубашка быстро исчезла в темноте.

Утром, чуть свет, когда еще отец и тетка крепко спали в соседних комнатах, я поднялся и пошел в сад. Роса блестела всюду – и на листьях слив, и на кругленьких темно-красных листочках барбариса, и на больших лопухах.

Я шел вниз к забору и даже удивлялся: чего мы так перепугались вчера? А может, просто это какой-нибудь курсант выстрелил? Кто его знает! Не верилось, что все случилось именно здесь, вот в этом саду. Мне казалось даже, что выстрелы, наш побег из сада – все это приснилось мне прошлой ночью, душной и тяжелой оттого, что я спал при закрытом окне. Но чем ближе я подходил к оврагу, тем медленнее становились мои шаги. А вдруг в кустах лежит человек, убитый пулей из моего пистолета?

К кустам, которые росли под самым забором, я подходил уже совсем медленно. Сперва я несколько раз прошел мимо. Кусты стояли тихие, на одном из них звонко пела коноплянка. Трава под кустами была примята. Наконец я решился и осторожно раздвинул кусты. Жалобно пискнув и ныряя под ветвями, коноплянка улетела прочь из сада. В кустах никого не было. Я уже хотел идти дальше, как вдруг заметил в траве около пенька погнутую алюминиевую миску. Рядом валялась алюминиевая ложка. В миске, покрытая слоем жира, застыла недоеденная кем-то ячменная каша. Такой кашей часто кормили на ужин курсантов. Эту кашу, наверное, ели вчера люди, стрелявшие в нас. Кто они? Зачем понадобилось им ужинать здесь, в саду, под кустами? А может, это был курсантский патруль? Но почему тогда они оставили миску? Я хотел поискать еще в траве стреляных гильз, но мне стало не по себе в этом тихом, влажном от утренней росы саду.

Если бы тут рядом был Петька – другое дело. Но Маремуха был далеко. Он, должно быть, еще крепко спал в своем флигеле на Заречье. Спали и курсанты в белом здании совпартшколы. Мне сразу захотелось домой, туда, к себе в кухню.

Подобрав миску, я пошел к высокому и красивому дереву. Это был старый берест, в него я вчера стрелял и опознал сейчас это дерево по кривой, протянутой к забору высохшей ветви. Вот здесь мы стояли вчера с Петькой, отсюда я крикнул «стой».

В одном месте на коре береста краснела свежая коричневая царапина. Здорово! Я, целясь навскидку, попал в дерево: из ствола торчал хвостик колючей, расщепленной от близкого выстрела мельхиоровой пульки.

Куда же деть посуду?

Бросить миску просто так, в траву, я пожалел. В стороне на боковой дорожке рос высокий, с гладкой светло-серой корой грецкий орех. В его расщелине, на высоте моей груди, чернело большое дупло. Я затолкал в него миску, и она, пройдя косяком всю щель, упала вниз, на самое дно дупла.

Еще раз оглядев старый берест и пульку, торчащую из коры, я решил обязательно привести сюда Маремуху – пусть поглядит, какой я меткий стрелок.

Позабыв совсем о ночных страхах, я быстро зашагал по дорожке к выходу из сада.

До калитки оставалось несколько шагов, когда из-за кустов крыжовника со старинной дупельтовкой за плечами, похожий на охотника, вышел садовник Корыбко. Он был в черном сюртуке, нанковых синих брюках, заправленных в рыжие сапоги. На голове у него был синий картузик с черным околышем, лакированным козырьком и черным шнуром. Сморщенный, усатый садовник Корыбко, прихрамывая, двинулся ко мне навстречу.

– Стой! Стой! – крикнул он, хотя я вовсе и не собирался удирать. – Я тебе покажу, как крыжовник воровать! – И Корыбко снял с плеча свою дупельтовку.

Побаиваясь, как бы он не выпалил в меня зарядом из соли, я пробормотал:

– Да что вы, дядя? Я же свой, здешний.

– Какой еще здешний?

– Я же Манджура! – заявил я очень гордо, словно мой отец был по крайней мере начальником совпартшколы. – Я же сын печатника Манджуры!

Корыбко испытующе глянул на меня – не вру ли, заморгал опухшими коричневыми веками и медленно повесил обратно за плечо свою дупельтовку.

– В белом флигеле поселились? – спросил Корыбко уже более мягко. – Раньше на Заречье жили, да?

Я кивнул головой.

– Чего ж ты бродишь по саду в такую рань? Что ты забыл здесь?

– Я гулять ходил.

– «Гулять»! – заворчал садовник. – Люди еще спят, а он гуляет. Бульвар нашел тоже – нечего сказать! Но смотри: будешь рвать крыжовник, в руки не попадайся! Отцу скажу, и тогда…

– Добре, дядько! – крикнул я, не дослушав, и помчался домой.

«Однако этого черта старого надо остерегаться, – думал я, подходя к нашему флигелю, – и доверять ему нельзя. Если сейчас, когда только начинает созревать крыжовник, он выходит караулить сад спозаранку, то что, интересно, будет, когда поспеют яблоки и груши?»

Завтрак был очень вкусный. Тетка Марья Афанасьевна нажарила оладий из муки и тертого сырого картофеля. Оладьи были нежные-нежные, мягкие, покрытые сверху хрустящей розоватой коркой. Груда поджаренных дерунов дымилась посреди стола в покрытой глазурью глиняной миске. В комнате пахло подгорелым подсолнечным маслом. Я сидел напротив отца, уже крепко проголодавшийся после утренней прогулки, и накалывал вилкой деруны. Я уплетал их за обе щеки, обжигая губы горячим маслом. Отец пережевывал оладьи молча, медленно шевеля густыми черными усами.

Я поглядывал на него, молчаливого, и мне очень хотелось рассказать отцу о том, что приключилось с нами вчера ночью. Но я побаивался. Еще, чего доброго, отец меня побранит, а то и отнимет зауэр. Ну его! Ничего не скажу! А что, если Петька Маремуха вдруг проболтается кому-нибудь? Нет, вряд ли: он побоится.

– Когда на рабфаке занятия начинаются, Василь? – отложив в сторону вилку, спросил отец.

– Занятия? – Я думал о другом и поэтому вздрогнул. – Пятнадцатого сентября начинаются.

– Знаешь, наверное, что экзаменов не будет?

– Не будет, тату. Я ж тебе говорил: кто трудшколу кончил, тех без экзаменов примут.

– Смотри! А то поздно будет.

– Что – поздно?

– Готовиться. Ты бы лучше сейчас, чем болтаться с Петькой, подучил кое-что. А то позабудешь все за лето.

– Ничего. Я помню все. Вот спросите.

– Ты хитрый. Что же я тебя спрашивать буду? – улыбнулся отец.

И верно. Спрашивать ему было нечего. Хотя отец умел набирать по-французски, по-итальянски, и даже по-гречески, но вот что такое за штука префикс или суффикс – он, возможно, не ответил бы. Тетка внесла из кухни коричневый эмалированный чайник и, заварив в чайнике щепотку фруктового чая «малинки», стала наливать в чашки кипяток. Потом она дала нам с отцом по две штуки монпансье и села за стол.

– А на рабфаке долго учиться? – спросила она, глядя на меня и завязывая платок.

– Года три.

– А потом?

– Ну, потом сразу переведут в институт.

– Туда, где духовная семинария была? – спросила тетка.

– Ага!

– Ты ж совсем большой уже будешь, когда институт окончишь!

– Я и сейчас большой, – обиделся я. – У меня уже усы растут.

И я провел блестящим от масла пальцем по верхней губе. Никаких, конечно, усов там не было – мне просто хотелось позадаваться.

– Ну ладно, усатый, – сказал, подымаясь из-за стола, отец. – Я сейчас в город поеду, а ты помоги тетке дров наколоть.

В это время легко отворилась дверь, и в комнату вошел Полевой. Он поздоровался со всеми и даже со мной за руку.

– Садитесь, чаю выпейте, – предложил отец и крикнул тетке в кухню: – Дай-ка чистую кружку, Мария!

– Да нет, спасибо! – отказался Полевой. – Я уже пил.

– Ну тогда оладий-дерунов попробуйте, домашние!

– Нет, нет, не беспокойтесь. Я же с завтрака. – И, оглядываясь, Полевой спросил: – Уже оклемались?

– Много ли нужно? – ответил батько.

– Когда же на учет перейдешь к нам в ячейку?

– Да вот сегодня заберу в типографии остаток шрифта и захвачу у секретаря учетную карточку.

– Чем скорее, тем лучше, – сказал Полевой. – Тут люди в связи с учебой пооторвались от производства, а ты – рабочая прослойка. Ряды наши будешь укреплять.

– Мной ты много укрепишь! – сказал отец, улыбаясь. – Вы здесь все ученые, а я серый. Вон хлопец мой, – отец кивнул на меня, – и то больше знает.

– Ладно, ладно, не скромничай, – ответил Полевой. – Скажи лучше, у тебя чоновская карточка в порядке? Ты в каком отряде?

– В третьем.

– Оружие есть?

– Только наган. Винтовку я в штаб сдал.

– Ничего, закрепим винтовку за тобой здесь, в складе. Ты из отряда тоже открепись – и к нам. А то, понимаешь, отсюда в штаб ЧОНа по тревоге тебе бегать будет неудобно. Сегодня обязательно открепляйся и будешь у нас на полном иждивении.

Когда отец и Полевой ушли, я вытер полотенцем засаленный рот, надел праздничную сатиновую рубашку, сандалии и, причесав волосы колючей щеткой, побежал на Выдровку.