Дом темных загадок

Глава 17

Я решила не отшивать Филиппа. С одной стороны, потому что не хочу навлекать на себя лишних подозрений; с другой — потому что хочу выяснить что-нибудь о его отце. И еще потому, что где-то глубоко в моем животе тлеет огонек, и это меня радует совершенно по иному поводу: он идет со мной, просто потому что нравится мне. Но я сделаю все для того, чтобы скрыть это. Мне еще таких сложностей не хватало.

Когда я рассказываю ему, что направляюсь к часовне, Филипп ведет меня тропой, которая начинается у северной стороны замка. Даже отсюда кажется, что башни вот-вот рухнут.

После короткого и крутого подъема мы недолго переводим дух и оборачиваемся, глядя на замок, который в ярком солнечном свете кажется еще более уродливым. Он притаился у горы, как странный зверь, которого фея обратила в камень. Напротив замка в жарком мареве матово, словно ртуть, мерцает озеро. От мысли, чтобы купаться в нем, у меня мороз по коже.

Кажется, Филипп тоже чувствует что-то подобное, он резко разворачивается ко мне и говорит с дрожью в голосе:

— Давай пойдем дальше.

Я обдумываю, как перевести разговор на его отца, чтобы Филипп снова не закрылся и не умолк. Но он задает такой темп, будто мы ограничены во времени и нужно спешить. Я едва поспеваю за ним в своих вьетнамках, тяжело хватаю ртом воздух. Скрипя зубами, я вынуждена просить его двигаться помедленнее.

Теперь дорога полого бежит в гору среди высохшей травы, мимо черных сгоревших деревьев, сухие ветки которых рвутся в небо, как крики о помощи, мимо утесов, где в расщелинах пробиваются зеленые стебли.

Вот теперь я спрошу его. Прямо сейчас. Но он опережает меня.

— Хотел поговорить с тобой наедине. С этим лагерем что-то не так.

— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я, стараясь выказать как можно больше удивления в голосе.

Он останавливается и смотрит мне в глаза.

— Если не учитывать кровавый душ и эти странные тесты, ты считаешь нормальным, что здесь куратором работает бывший зэк?

— Как ты об этом узнал? — Чувствую, как краснеет лицо. Откуда ему это известно?

— Ты видела татуировку Себастиана?

Я очень удивлена. Как это может быть связано со статьей? К сожалению, у меня сразу всплывает в памяти обнаженный Себастиан, вспоминаю волнистое тату у него под прессом. Но Филипп может это неверно истолковать, поэтому я просто мотаю головой.

— Эти три точки между большим и указательным пальцем. Такие делают только заключенные. — Филипп раскраснелся, но продолжает говорить: — Они символизируют трех обезьян. Ничего не видеть, ничего не слышать, ничего не говорить. Это дает понять другим заключенным, что на него можно положиться.

— Это ты по телевизору видел, что ли?

— Нет. — Он поджимает губы, словно не хочет сболтнуть лишнего. — Просто поверь.

— Как думаешь, что здесь происходит? — спрашиваю я и раздумываю, не рассказать ли ему о газетной статье.

— Если бы я только знал! Мне постоянно чудится, что мы просто сидим на большом вулкане, в котором уже все клокочет. С другой стороны, это может быть еще один финт, чтобы довести нас до белого каления и по-настоящему протестировать.

Теперь дорога сбегает по лощине, усеянной кустиками черники, на которых блестят спелые ягоды. Когда мы нагибаемся, чтобы сорвать их, то замечаем, что они либо совершенно высохли, либо их объели насекомые.

Мы молча шагаем дальше, пока в конце лощины не замечаем громадный ствол дерева с похожей на алтарь постройкой, у которого стоит статуя Девы Марии.

— Это и есть часовня? — спрашиваю я.

Филипп мотает головой, на его все еще мрачном лице мелькает тень улыбки.

— Том прав, уроки религии — не такая уж бесполезная штука. Это всего лишь небольшой алтарь. Такие раньше ставили в память жертв несчастных случаев в горах или во время природных катастроф. Может быть, на этом месте давным-давно в кого-нибудь ударила молния.

— Тогда нам лучше поторопиться, чтобы мы оказались в часовне до того, как разразится гроза. — Я указываю на черно-желтые тучи.

Он мне улыбается, и я решаю, что наступил самый подходящий момент.

— Почему ты здесь оказался, Филипп? Что это за история с твоим отцом? Может, он… умер?

Растерявшись, Филипп останавливается. Он качает головой и продолжает путь к статуе Марии.

— Нет, — фыркает он. — Хотя ни одну собаку не волнует, жив ли мой отец или нет.

Теперь я вообще огорошена. Я ничего не понимаю из его намеков, но действую намного осторожнее, чем прошлой ночью. Если он снова разозлится и убежит, я останусь вообще без ответа.

— Просто для информации, — продолжает Филипп. — Я совсем не такой, как отец.

Я поднимаю руки в примирительном жесте.

— Филипп, скажи мне, пожалуйста, почему ты здесь. Это для меня важно, понятно?

Он долго смотрит на меня. Его лилово-зеленые глаза, взгляд которых может быть таким нежным, теперь блестят от злости.

— Ты это серьезно спрашиваешь? Ты действительно ничего не знаешь?

Я готова стонать от разочарования.

— О чем я ничего не знаю?

Филипп набирает побольше воздуха.

— Для меня это приглашение получила мать. Сюда, в лагерь, пригласили детей осужденных, дали шанс провести время с подростками из обычных семей. — Его лицо помрачнело, как тучи, которые сгустились над нами. Из них доносятся угрожающие раскаты грома. Филипп горько усмехается: — Да, я из семьи заключенного. Мой отец сейчас отдыхает на тюремной койке. Во время разбойного нападения он получил тяжелое ранение.

В моей голове тут же раскручивается спираль из вереницы мыслей, которая начинается со смерти моей матери и заканчивается убийством. Неужели здесь лагерь для преступников? Кто знает, что скрывается за ангельской внешностью Софии?

— Я понимаю, о чем ты сейчас думаешь! — Филипп выбивает носком камешек с дороги и больше на меня не смотрит. — Ты боишься, что я тоже уголовник, так ведь? Наследственность, плохая кровь и прочее дерьмо.

— Ерунда. — Я пытаюсь говорить уверенно, но замечаю, что теперь действительно смотрю на него другими глазами. Вдруг его отец во время побега столкнул машину моей мамы в озеро?

Громыхание грозы все мощнее.

— Ты ведь наверняка из нормальной семьи, правда? — спрашивает Филипп. — По крайней мере, я о тебе такое слышал.

Теперь понятно, почему он психанул ночью на лестнице. Он убежал, чтобы я не выспросила детали.

— А ты вообще видел нормальные семьи?

Мы внезапно вздрагиваем от резкого раската грома. Я снова смотрю на небо. Сверкают молнии, но еще не над нами.

Я намереваюсь бежать, но Филипп останавливается перед алтарем у статуи Девы Марии, словно она о чем-то напомнила ему.

— Знаешь, новый друг моей матери говорит: классно, что я поехал сюда пообщаться с нормальными подростками. — Злобная морщинка, появившаяся было на переносице, пропала. — Но на самом деле он просто хотел спокойно съездить в отпуск с матерью, они никогда бы не оставили меня дома одного. Чтобы у меня вдруг не возникло каких-нибудь глупых, чисто криминальных мыслишек.

Филипп поднимает обломок скалы размером с детскую голову, который лежал с остальными у статуи Девы Марии, и взвешивает его в руке:

— И ты теперь думаешь, мол, яблоко от яблони недалеко падает. Это у тебя сейчас просто на лице написано!

— Чушь полная! — Я невольно отступаю.

— Ах, вот как? — Филипп сначала смотрит на камень, потом на меня. У него сейчас такое выражение лица, словно он хочет меня спровоцировать. — Не боишься, что я сейчас раскрою тебе череп?

— Чепуха, с чего бы это?

Он выглядит забавно, но я чувствую себя совсем беспомощной.

— Может, я ненавижу блондинок? Может быть, я псих, который… — Он опасно размахивает камнем.

— Эй, дурак, осторожно! Ну-ка брось это!

Но вместо того чтобы прекратить, Филипп замахивается на меня.

— Ты спятил?

На его лице просияла улыбка. Он нагоняет на меня страх.

В этот миг раздается оглушительный раскат грома, я вздрагиваю от ужаса, Филипп спотыкается, и камень выскальзывает из его руки. Я отпрыгиваю, но неудачно — сильно подворачиваю лодыжку и валюсь на землю.

Боль пронизывает все тело, я сжимаю зубы, чтобы не вскрикнуть.

Филипп тут же бросается на колени и уже ползает рядом со мной. Лицо у него еще бледнее, чем мое.

— Эмма! Что случилось? Черт, это я во всем виноват. Я сам не знаю, как иногда со мной такое происходит. Черт, черт, черт!

Я откидываюсь на спину, смотрю на темное небо, на моей ноге вздувается громадная шишка. Пытаюсь вдохнуть, но боль пульсирует, сковывает, и я не могу нормально дышать. Крупные дождевые капли падают мне на лицо, поднимается ветер, обвевает нас со всех сторон — и это приятно.

— Что же теперь делать? Здесь нельзя оставаться. Я понесу тебя.

Филипп на коленях пытается пропустить руку под мое колено. Тут же мою ногу разрывает адская боль, и я отталкиваю его.

Его голос подозрительно дрожит.

— Я не могу тебя бросить одну здесь, наверху, ни в коем случае. — Он смотрит на небо. — Только не во время грозы. Я перенесу тебя в часовню и побегу за помощью в замок.

Я пытаюсь улыбнуться — Филипп даже позеленел от испуга. Думаю, ему действительно жаль, что все так произошло. Его рассказ об отце удивительным образом успокоил меня.

Вдруг появляется чувство, что я понимаю Филиппа намного лучше.

— Эй, не все так плохо. Так ведь? До свадьбы заживет.

Я рискую пошевелиться и осматриваю ногу. Щиколотка распухла, но болит она пострашнее, чем выглядит.

— Погоди, я найду какую-нибудь толстую ветку, чтобы ты могла опереться. Я сейчас.

Филипп помогает мне сесть и привалиться спиной к скале. Я хочу опереться о камни, но вдруг замечаю металлическую пластинку у подножия алтаря, она слегка возвышается над землей. Сухая трава по сторонам аккуратно подстрижена, табличка начищена до блеска, и я могу легко прочитать выгравированные имена и надпись. Над именами написано:

«Душевные страдания преображаются в любовь к Господу нашему и избавителю Иисусу Христу. Здесь покоятся в мире:

Габриель Бенджамин 1.6.1965 — 7.6.1965

Урсула Мария 4.5.1964 — 4.5.1964

Михаэль Мартин 10.4.1969 — 10.04.1969»

На какой-то момент я забываю о пульсирующей боли в ноге. Это не алтарь, который поставили в память о погибшем от природной катастрофы человеке. Здесь указаны имена младенцев, которые умерли вскоре после рождения. Двое прожили всего один-единственный день. Может, они вообще родились мертвыми? Или один из этих детей — именно тот, утонувший в фонтане, о котором рассказывала Николетта?

Кровь стучит в ушах, внезапно мне снова чудится тот непонятный звук — плач, который я слышала вчера ночью в подвале замка. Словно всхлипывания и хныканье маленьких детей.

Я закрываю глаза, снова грохочет — страшный треск, который эхом отражается от ближайших скал.

Куда подевался Филипп? Что же он так долго?

Накатывает паника, но тут я замечаю, как он поднимается по каменистой тропе с большой палкой.

— Посмотри-ка! — кричу я и показываю, что хочу ему предъявить кое-что важное, он просто обязан это увидеть.

Филипп сначала отмахивается — он торопится добраться в сухое место как можно скорее, — но потом опускается рядом со мной на колени и тоже, сглатывая, рассматривает имена и даты. Я чувствую, что Филипп хочет что-то сказать, но он, помедлив, просто молча берет меня за руку.

Так мы застываем на несколько минут, хотя над нами бушует гроза. Между нами и мертвыми детьми такая тишина, словно мы одни в этом мире.

Только когда молния бьет совсем рядом, Филипп подскакивает. Его глаза блестят, кажется, он вот-вот расплачется. Парень нетерпеливо трет лицо руками. Затем помогает мне подняться на ноги и подает большую палку, чтобы я могла опираться. Я начинаю стонать от боли.

Пару секунд Филипп сомневается и раздумывает, но затем хватает меня и взваливает на плечо, словно свернутый ковер, и спешит вперед. Я шокирована и глотаю ртом воздух, от резких встрясок мне кажется, что лодыжка скоро взорвется, а лопатка Филиппа сильно врезается в мой живот. Но я не протестую, гроза постепенно перерастает в настоящую бурю. И даже я знаю, какой опасной в горах она может быть. Я и не подозревала, что у Филиппа столько сил, ведь дорога взбирается круто вверх, но он не останавливается, а несется все дальше. Мы наконец добираемся до маленькой часовни, которая притаилась под стеной утеса. Здесь и заканчивается тропа.

Вход ведет в небольшую башенку, где открывается вытянутая овальная комната с центральным коридором, выложенным красной, синей и белой плиткой, по сторонам стоят по две церковные скамеечки темного дерева. В конце коридора виднеется круглый эркер с тремя ступенями, где располагается роскошный алтарь в стиле барокко со статуей Девы Марии. Здесь пахнет пастой для натирания полов и ладаном. Невольно спрашиваю себя, кто же в этой глуши прибирается в часовне.

Раздается раскатистый удар грома, вокруг часовни слышатся завывания ветра, словно он хочет ее опрокинуть.

Филипп, тяжело дыша, опускает меня на одну из церковных скамей:

— Здесь ты будешь в безопасности.

Он быстро отворачивается, мне кажется, у него льются слезы, которые еще недавно блестели в глазах.

— Тебе нужно устроить ногу повыше, — говорит он и осматривается. Не находит ничего подходящего, снимает футболку, сворачивает ее валиком и подкладывает мне под пятку. Потом осматривается еще раз и возвращается ко мне с несколькими книгами псалмов и молитв.

Филипп выставляет книги в два ряда друг возле друга, кладет сверху футболку, а затем осторожно подхватывает мою левую ногу под колено и аккуратно водружает на эту конструкцию.

— Так нормально?

Я киваю, хотя ничего не нормально. Совершенно ничего.

— Я побегу и приведу помощь.

— Нельзя выходить в такую бурю! Пожалуйста, останься здесь!

— Ну уж нет, как я могу?! — Он яростно выпячивает вперед подбородок и сжимает кулаки, меня это снова немного пугает.

Филипп замечает это и сбавляет обороты.

— Я ведь виноват, и это самое малое, что я могу сделать! — Филипп еще раз проверяет, удобно ли мне, гладит меня по лбу, как больного ребенка. Я остаюсь в часовне одна и понимаю, что бежит он отсюда по совершенно другим причинам.

В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершенен в любви. (Первое послание Иоанна 4:18)

Агнесса лежала в тени под кустами смородины и наслаждалась кисло-сладким ароматом, исходившим от ведра с только что сорванными ягодами. Запах смешивался с духом высохших трав и почти спелых персиков, который приносило ветерком. Так пахло лето.

Ее пальцы окрасились в черно-красный цвет от ягодного сока, склеивались, волосы и одежда от пота липли к телу. Да, было жарко.

И небо отливало ярко-голубым. По-летнему голубым.

Агнесса думала, что самое лучшее в жизни то, что сейчас лето и что она сыта. По-летнему сыта. Она положила руку на живот, вдыхала и выдыхала лето полной грудью. Именно таким она себе представляла рай.

Шорох юбки по сухой траве и тихое позвякивание ключей заставили девочку вскочить, но она оказалась недостаточно проворной. Возле нее уже стояла Гертруда. Агнесса с облегчением заметила, что с ней дядя Карл. В его присутствии Гертруда никого не била по лицу. Она даже не станет тащить девочку в дом за волосы.

И все же Агнесса наверняка отправится в подвал на неделю в таком виде, как есть, — липкая и растрепанная.

«Но оно того стоило», — думала Агнесса. Даже Дева Мария не имела бы ничего против того, чтобы девочка наелась от души во время сбора ягод.

— Вы только взгляните, Карл, с чем мне постоянно приходится бороться. Вот дерьмо. Неуемная обжора, еще и платье соком измазала. Думаю, тебе уже сегодня не нужен ужин, правда?

Агнесса опустила глаза, чтобы не рассмеяться, потому что Карл успокаивающе ей подмигнул.

— Я не слышу ответа.

— Нет, мне не нужен ужин, я ведь сыта.

— Сад принадлежит всем детям. Разве это справедливо — самой запихиваться ягодами?

— Нет, сестра Гертруда.

— Каким будет твое покаяние?

Агнесса молниеносно придумала, что нужно ответить. Пока Карл здесь, она может не предлагать ничего ужасного. Или было бы хорошо выбрать жестокое наказание, чтобы Гертруда могла его смягчить и выглядеть при Карле великодушнее?

«Нет, лучше не рисковать», — подумала она.

— Видите, как вымазалось это отродье?

— В качестве покаяния я омою вам ноги. — Агнесса и сама не знала, откуда в ней взялось мужество произнести такую дерзость.

Гертруда мгновенно потеряла самообладание и ударила ее по лицу:

— Что ты себе позволяешь? Ты не понтифик и не мать Тереза!

Требуя одобрения своих действий, Гертруда повернулась к дяде Карлу, но он сморщил лоб.

— Агнесса выглядит слишком разгоряченной, на такой жаре во время сбора ягод, наверное, случился небольшой солнечный удар, и она не в себе.

Гертруда разозлилась. Это Агнесса заметила сразу. Начальнице приюта не хотелось слышать объяснений дяди Карла — ей нужно было очередное подтверждение своей неограниченной власти, она хотела выразить негодование.

— У меня кружится голова, — произнесла Агнесса и постаралась изобразить болезненный вид.

— Ее нужно как можно скорее увести в тень и дать стакан воды.

Это уже был перебор.

— Вы не врач, — возмутилась Гертруда и злобно рассмеялась. — Но в одном вы правы. Ребенка нужно срочно увести в тень. Я позабочусь о ней. Заберите ягоды, пока на них не напали другие голодные рты.

Они поспешили наверх, и Агнесса ждала, что ее снова закроют в потайной комнате, но у Гертруды были другие планы. Они прихватили с собой Урси, любимицу Гертруды, и спустились в подвал.

Когда Агнесса поняла, что это означает, ей понадобилось все мужество, чтобы не завизжать. Преисполненная удовлетворения, Гертруда заметила, что Агнесса догадалась о предстоящем наказании:

— К тому, кто ворует еду и оскорбляет Господа, должно прийти осознание.

Она отперла дверь и втолкнула Агнессу в темную комнату. Потом она рассыпала рис по полу и велела Агнессе встать на колени. Урси должна была стать ее надсмотрщицей и сидеть в углу на табуретке.

— Спустя два часа пусть приберет рисовые зерна. И горе тому, кто ей поможет. Ты знаешь, Бог, Господь наш, все видит и все слышит. Даже мысли.

Агнесса опустилась коленями на рис. Сначала было просто неприятно, потом зерна впивались все глубже и глубже в суставы, тощие и костлявые, как обглоданные куриные бедрышки. Она пыталась поговорить с Урси, но та скрестила руки на груди и делала вид, что молча пылко молится.

Агнессе стало стыдно, когда она поняла, как ненавидит эту девочку. Урсула гордилась, что Гертруда ценит ее. Агнесса пыталась простить соседку по спальне, но ничего не получалось. Она спрашивала себя, как удается Господу, одному, прощать грехи всем людям.

Рисовые зерна, как огненные шипы, вонзались в ее плоть, и вдруг дверь распахнулась. Урси сидела на табурете прямо, и, когда начала улыбаться, Агнесса поняла, что вошла не Гертруда. Карл пошептался с надсмотрщицей, после чего та, прикрыв рот и хихикая, умчалась из комнаты.

— Что вы ей сказали?

— Это не важно, она ведь ушла. — Он протянул Агнессе руку и помог подняться. Карл увидел раны на ее коленях и обнаружил рисовые зерна, закусил губу. Об этих губах мечтали все, это Агнесса знала. Марту же особенно завораживало его лицо. Конечно, он ей нравился только в качестве натуры, как фотографу-художнице.

— А что на это скажет Гертруда?

— Я кое-что придумал. Но сейчас ты должна просто убраться отсюда.

Он потащил Агнессу к двери.

— Гертруда не одобрит этого.

Карл широко улыбнулся:

— О, да, я знаю.

Он принял горделивую позу и продекламировал с поднятыми руками:

Законы Божьи нарушать

Давно уже не ново.

И за безмерные грехи

Потоп грозит нам снова.

Все опечалятся весьма —

Пришел конец надеждам!

Но выберемся из дерьма

И станем жить, как прежде.

Агнесса не могла не рассмеяться:

— Вы это сами придумали?

— Нет, это Вильгельм Буш. Но, я боюсь, о нем вы здесь никогда не слыхали, да?

Агнесса отрицательно помотала головой. Интересный ответ не пришел ей в голову, на том она оставила Карла и умчалась прочь.