Дом темных загадок

Глава 22

Прежде чем открыть глаза, я слышу щебет птиц, очень близкий и громкий, потом мне в нос бьет букет запахов: влажных листьев, застоявшихся роз и странный дух мокрого металла.

Где я? Пытаюсь открыть глаза, но они совершенно слиплись, не так, как в обычное утро. Пробую поднять руки, чтобы разлепить глаза, но они свисают с краев кровати, словно сухие ветки, и не слушаются. Меня это пугает, но сердце спокойно продолжает биться, будто все, как обычно.

Что произошло? Случилось ли что-то вчера, а я это позабыла? Я пытаюсь вспомнить, но моя голова вместо мозгов словно набита скомканными клочками ваты. Тело так оцепенело, как будто я лежу под тоннами мокрого песка. Меня охватывает паника, я должна, должна, должна открыть глаза. Но ничего. Тело не делает того, что я хочу.

Может, это кошмарный сон и я вот-вот проснусь? Да, я хочу проснуться! Немедленно!

Тут я слышу треск, словно кто-то наступил на ветку. «Эй, кто там?» — хочу спросить я, но из моего рта вырывается лишь невнятное:

— Э… оам.

О, Господи. Я вспоминаю все ужасные истории о синдроме запертого человека, при котором жертва в полном сознании, но ее тело парализовано, поэтому она не может общаться с внешним миром.

«Нет. Эмма, ты совершенно здорова, ты просто поранилась, но ты же не ударилась головой». Ага! Я все же кое-что помню?!

«Думай, Эмма, думай! Нога, точно, нога, ты вчера повредила ногу и больше ничего».

Мне нужно сейчас же открыть глаза. Я направляю всю свою энергию на веки. Ничего. Еще раз вздыхаю поглубже и пытаюсь пошевелить рукой.

«Только спокойно, Эмма, совершенно спокойно, не поддавайся панике, а направь всю силу в руки».

И мне удается немного приподнять правую руку.

«Хорошо! Теперь глаза».

Металлический запах внезапно становится резче. Что-то не так с рукой. Я могу пошевелить пальцами, но что-то не так с ладонью.

«Глаза, позаботься сначала о глазах».

Мне кажется, что проходит вечность, пока удается продрать хотя бы щелки.

Сначала осматриваю руки. Я вижу кровь, повсюду кровь, и на постели тоже. Не краска, как вчера, нет, а настоящая, липкая, частично свернувшаяся кровь. Я вижу это и не чувствую страха. Все так, словно я рассматриваю какое-то незнакомое удивительное насекомое.

Это просто сумасшествие. Мое тело истекает кровью, а я не боюсь? Я хочу подняться, но мышцы не слушаются. С невероятным усилием удается поднести руки к лицу. В середине ладони я вижу раны, из которых хлещет кровь, и, пока я беспомощно смотрю на них, замечаю, как по моим бровям стекают на щеки темно-красные капли. Я подношу руку ко лбу, и точно — на пальцах липкая кровь.

И хотя мой мозг уже паникует, сердце продолжает спокойно биться, словно ничего не подозревает о том, что творится с телом. И я не ощущаю боли. Я истекаю кровью, но у меня ничего не болит. Кажется, словно паралич высосал всю боль.

Проклятье! Я должна подняться, должна узнать, что произошло. Я прижимаю руки и опираюсь об остов койки.

Первая попытка, потом вторая. «Дыши глубоко, Эмма, ты можешь это сделать».

И действительно я поднимаюсь. При этом со лба кровь продолжает капать на постель, та выглядит, как поле брани. Я вдруг понимаю, что и на левом боку у меня кровоточит рана. Наверное, я сошла с ума, это просто сон, только во сне так спокойно реагируешь на такие тяжелые травмы.

Лишь сейчас обнаруживаю рану и понимаю, что все происходит на самом деле. Это не кошмар, а реальность.

— Что? — возмущенно кашляю я. — Что это значит? — Но вновь вырывается лишь: — Хоэнаи.

София и Том возле кровати. Но они просто смотрят на меня и даже пальцем не шевелят. Нет, все серьезнее. Том снимает все профессиональной камерой, а София стоит рядом такая невинная, в зеленом летнем платье с красными маками и фотографирует с таким умилением, будто я славная кошечка с котятами.

Я хотела посмотреть им в глаза, но София и Том прятались за своими аппаратами. Мне хотелось натянуть на голову простыню, чтобы защититься, но мои мышцы не повиновались. Едкая желчь поднимается из желудка вверх по пищеводу, я ненавижу их до глубины души, хочу плюнуть в них, ударить, убежать прочь, подальше. Но не могу — я парализована. Лишь слезы струятся по лицу, слезы ярости, отчаяния и беспомощности. Я все еще смотрю на них, умоляю взглядом Тома и Софию, спрятавшихся за камерами, опустить их и вести себя по-человечески. Но эти двое, словно дистанционно управляемые роботы, продолжают снимать, будто получат за это миллионные гонорары.

— Немедленно прекратите! — кричу я, но изо рта раздается лишь невнятное бормотание.

В этот момент из-за спин парочки возникает Филипп, он бешено жестикулирует. Я даже выразить не могу, насколько мне в тот момент стало легче: наконец хоть кто-то будет вести себя не как бесчувственный пришелец.

— Прекратите это сейчас же!

Том и София тут же опускают фотоаппараты.

Филипп склоняется надо мной, в его лилово-зеленых глазах отражается ужас.

— Что произошло? Что с ней случилось? — кричит он.

Филипп хватает меня за руки, внимательно осматривает их, потом отворачивает простыню и глядит на рану ниже моей левой груди, ощупывает лоб, потом видит свои окровавленные руки.

— Что вы здесь стоите просто так? — орет он. — Еще и снимаете?

— Мы думали… — выдавливает Том сдавленным голосом.

— Сделайте кофе, пожалуйста! — умоляю я Филиппа, надеясь, что он разберет мою тарабарщину.

Он успокаивающе кивает.

— Один из вас немедленно принесет Эмме самого крепкого кофе, который найдет, а потом вы объясните мне, что происходит.

София убегает в кухню, Том вынимает письмо из кармана своих коротких штанов. Оно выглядит так же, как то, что я получила от Себастиана вчера вечером.

Немного успокаиваюсь, зная, что Филипп обо мне позаботится. Как бы я хотела сейчас его обнять. Но я все еще не могу нормально координировать движения и измажу его шорты и футболку кровью.

Том протягивает Филиппу письмо, тот читает вслух:

«Твое задание — рано утром фотографировать Эмму. Не позволяй ввести себя в заблуждение, безразлично, как она будет выглядеть и что будет говорить. Мы с ней заранее договорились, и она согласилась стать моделью для этого представления. Ты сможешь сделать это! Мы полагаемся на тебя, потому что хотим видеть в своих рядах! Твоя команда “Transnational Youth Award”».

Филипп бледнеет. Появляется София, она бежит как можно быстрее, кофе выплескивается и попадает на зеленое платье с маками, но половина все еще в чашке. Кофе без сахара и пахнет горечью. Филипп помогает мне его выпить. С каждым глотком у меня в голове все проясняется.

— Я не могу поверить, что вы сделали это! Особенно после той сцены на лестнице. Почему вы все так боитесь, что вас отправят домой?

Филипп еще раз распахивает простыню и осматривает мое тело внимательнее. Он осторожно ощупывает рану на животе, и мне немного щекотно. Вдруг он поднимает что-то в воздух. Выглядит это жутко. Остальные подходят ближе.

Я протягиваю руку, хочу посмотреть. Облегченно вздыхаю, когда мои пальцы выполняют то, что я хочу. Но Филипп крепко держит эту штуку, принимается за мои ладони, и я вновь чувствую щекотку.

— Ух, ты, это же муляжи ран из латекса! — широко улыбается Том, а мне кажется, что все облегченно вздохнули. — Я такое когда-то заказывал на вечеринку по случаю Хэллоуина. Они выглядят чертовски натурально. На них нужно вылить уйму искусственной крови, все переходы и швы замазать косметикой, закрасить специальным силиконовым спреем. — Тома это явно успокоило, и теперь он говорит не умолкая.

Филипп поджимает губы и хмурит брови.

— Ты помогал Эмме закрасить все косметикой? — спрашивает он Тома.

Я злая, как черт, но все равно вмешиваюсь:

— Я сама себя не разукрашивала! Кто-то, наверное, подмешал мне какого-то наркотического дурмана.

«Иначе с чего я до сих пор плохо разговариваю и мои руки не двигаются?»

Филипп поворачивается ко мне.

— Наркотический дурман? — удивленно спрашивает он.

Я ненадолго закрываю глаза.

— Я не могу это объяснить иначе. Я лежала на кровати в бальном зале. Я помню только, как София пришла и принесла сладкую газировку.

— Ты это серьезно!? — София сердито смотрит на меня. — Ты ведь не думаешь, что я могла тебе подсыпать чего-нибудь?

— А почему ты вчера ночью хотела прочесть мое письмо с заданием?

— Потому что надеялась там обнаружить подсказки, как упростить свое!

Я бы охотно поверила ей — вспоминаю наш разговор о больной матери. Но как иначе эти штуки оказались на мне? Может, она своей историей просто хотела усыпить мою бдительность, а когда человек в спокойном состоянии, это вещество действует лучше.

— Значит, никто из вас не знал, что раны Эммы не настоящие? — интересуется Филипп. — И не врите!

Том и София опускают глаза, потом Том расправляет плечи:

— Ну да, я, конечно, думал, что все это может быть розыгрышем. Взять хотя бы тот факт, что ее кровать стоит посреди сада!

Он произносит эти слова, и только теперь я замечаю, где нахожусь. Я действительно на открытом воздухе. Надо мной выгибается душное серое небо, затянутое облаками, слева я узнаю листья скрюченного дуба, вяло повисшие от жары.

— Хорошо, об этих латексных ранах я сам не сразу догадался, но то, что Эмма вдруг за ночь покрылась стигматами, хотя даже не знает о Франциске Ассизском, мне показалось более чем невероятным, — защищается дальше Том. — И, в конце концов, из письма было понятно, что Эмма сама на все согласилась.

Стигматы! Меня словно ударили по голове. Том ведь прав, эти знаки должны были символизировать раны Христовы. Но почему выбрали именно меня и зачем фотографировать?

София подходит ближе.

— Я думала точно так же, как Том! И это ведь не первый спектакль здесь. Именно поэтому я и хотела прочитать письмо Эммы.

— А если бы в письме говорилось: «Отрежьте ей палец»? Что тогда? — Филипп поднимается и качает головой.

— Но это же совсем другое!

София и Том сердито смотрят на меня, словно я во всем виновата, а я чувствую себя невыразимо скверно.

Филипп в ярости бегает взад и вперед у моей кровати.

— Я вас не понимаю. Вас вчерашнее происшествие ничему не научило? А ты, София? Если тебе это было не по душе, почему ты просто не приняла собственное решение, не заглядывая в чужие письма?

Она лишь пожимает плечами в ответ. Вообще, она выглядит такой несчастной, словно облитый водой пудель.

— Если это спектакль, то куда подевались Беккер и остальные? — спрашивает Филипп. — И при чем тут вообще стигматы? Мы ведь в летнем лагере, а не в монастыре! Я немедленно спрошу их об этом. С меня хватит!

Все переглянулись.

В общем волнении мы этого совершенно не заметили. Но Беккера, Николетты и Себастина нет. Вчерашние слова доктора все еще звучат у меня в памяти:

«А мы, кураторы, всегда будем рядом, чтобы при необходимости бросить спасательный круг».

Ах, неужели?!

— Кто-нибудь видел сегодня утром эту троицу?

Все качают головами.

— Что за дерьмо?! — Филипп стучит пальцем по виску. — Разве вы не замечаете, что нас постоянно вынуждают вести себя так, словно мы монстры?

— Да, хватит уже, — говорит Том. — Было же ясно, что с Эммой ничего плохого не случилось. К чему поднимать восстание?

— Потому что это было бы по-человечески. — Филипп садится на край кровати, берет мою измазанную кровью руку в свою и гладит. — Мне действительно очень жаль, — шепчет он. — Постоянно тебе достается.

Значит, он тоже заметил.

София перебивает его:

— Если ты перед завтраком хочешь принять душ, нужно отправляться.

— Почему ты ведешь себя с ней так грубо? — интересуется Филипп. — Ты считаешь, что все делала правильно?

София качает головой. Только сейчас я замечаю, что она готова вот-вот расплакаться. Она молча протягивает мне свой конверт и кивает.

На нем напечатано ее имя, но наполнение у него совершенно другое, чем у моего. Внутри — белая плотная карточка, я сразу вижу: отправитель оказался очень коварным. На картонке пуговицами вышита улыбающаяся рожица. А текст гласит:

«Ты держишь в руках руководство по первому терапевтическому сеансу в борьбе с фобией. Прочти, что здесь написано, и сделай, что тебе поручают. Если тебе все удастся, будет следующий сеанс. Утром после пробуждения ты отправишься в сад. Там ты обнаружишь Эмму. Ты будешь фотографировать ее. И безразлично, что она будет говорить другим или делать. Ты не позволишь ввести себя в заблуждение. Если у тебя все получится, ты сможешь оборвать все пуговицы и увидишь: это самый верный путь к твоему освобождению. Успехов».

— Мне очень жаль, — говорю я.

И на самом деле это чувствую. София тоже пострадала. «О фобии с пуговицами знал только Беккер, — думаю я, — значит, он должен стоять за всем этим, не так ли? С другой стороны, выбрал бы психолог такую экстремальную шоковую терапию?»

— Сейчас речь идет не о наркотиках, которые, как ты думаешь, я дала тебе. — София вытирает тыльной стороной ладони глаза и упрямо смотрит на меня. — Нет. «Ибупрофен» лежал на кухонном столе для тебя. Я подумала, что его оставили Себастиан и Беккер. Кроме того, таблетки находились в пластинке. Что бы я могла провернуть с этим?

Я сажусь и свешиваю ноги с кровати, только теперь замечаю, что нахожусь возле фонтана. Где когда-то утонул ребенок. Внезапно мне приходят в голову те детские могилы. Что за дрянное место этот лагерь!

Филипп делает шаг навстречу, поддерживает меня и подходит так близко, что я могу ощутить запах его волос. Он пахнет очень приятно, запах свежий, слегка соленый, словно мокрый песок на морском берегу. Я бы так хотела ему доверять…

— А что было в твоем письме? — тихо спрашиваю я.

Он качает головой.

— Я ничего не получил, — отвечает Филипп.

София, Том и я недоверчиво глядим на него.

— Как-то странно, — произносит Том. — Совсем невероятно.

Филипп пожимает плечами:

— Народ, здесь все ненормально.

Филипп прав, это непостижимо, как же я не заметила, что мою кровать вынесли сюда. Черная дыра в моей голове, куда провалились мои воспоминания, расширяется и распространяется на мои внутренности.

Я впервые думаю, что не имею ничего против, если она меня просто поглотит — и все пройдет.

Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоею миловидностью! (Ветхий Завет: Песнь Песней 7:7)

Она так драила длинный эмалированный умывальник, что выбилась из сил и едва не потеряла сознание. Пот постоянно капал со лба на щетку. Ей было безразлично, что экскурсию запретили лишь ей одной. Безразлично, что Гертруда отправила ее заниматься уборкой. Безразлично, потому что так она могла лучше думать.

Марта обозвала Агнессу сумасшедшей, потому что та не могла протестовать открыто, но подруга ничего не знала о нем.

Никто ничего о нем не знает. Здесь нет настоящей исповеди, и не пришлось вообще никому о нем рассказывать. Кроме того, глубоко в душе Агнесса была уверена, что в этом нет ничего греховного. Поступок не заслуживал порицания, но Гертруде о нем ничего не нужно знать, ведь для настоятельницы все, что делала Агнесса, — от лукавого.

Началось с того, что когда Гертруда запирала Агнессу в камеру, он тайком стал приносить еду и воду. Это дружеский поступок, но так ради Агнессы уже поступали и другие — дядя Лоренц или Марта. Они ночью тайком брали ключ у Гертруды.

Но с ним все было по-другому, потому что он с ней говорил. Нет, совсем иначе. Он интересовался Агнессой, тем, что о чем она размышляет. Он думал о ней, и это насыщало ее сильнее, чем бутерброды с сыром. В последний раз он даже погладил ее по щеке, после того как Агнесса рассказала о том, что мечтает стать медсестрой. Как бы она хотела все рассказать Марте. Но, к сожалению, Агнесса должна была держать все в тайне.

Она так увлеклась работой и собственными мыслями, что не услышала, как он пришел, и вздрогнула, когда он тронул ее за плечо.

Несмотря на испуг, Агнесса сразу поняла, что это он — никто, кроме него, не прикасался к ней так нежно. Кровь прилила к щекам, Агнесса испугалась, что потеряет сознание.

Когда она наконец решилась, он приложил палец к ее губам, и это смутило ее еще больше.

Темно-розовые губы были словно списаны с образа миленького Иисуса на картинках, которые много лет назад дала ей бабушка и которые Агнесса прятала в книге для духовного чтения. «Нет, — пронеслось у нее в голове, — там были небесно-голубые глаза и светло-коричневые волосы до плеч. Нет, — убедилась она, как только он заговорил, — это может быть лишь его голос».

— Гертруда только что отправилась поспать после полудня. Мы можем прогуляться к озеру и искупаться.

Идти плавать вдвоем? Он пойдет с ней, самой худшей из всех? Ведь ей даже не разрешили поехать на экскурсию.

— Если поймают, Гертруда забьет меня до смерти, и я, наверное, отправлюсь в камеру на несколько лет. — Агнесса удивилась, что удалось подыскать внятный ответ на его невообразимое предложение.

Он посмеялся над ней.

— Ты должна решиться. Какая разница, забьет она тебя до смерти или бросит в камеру?

— А почему вы не поехали на экскурсию в Зальцбург? — Агнесса точно знала, что Марта и остальные девочки только обрадовались бы его компании, а он стоял именно перед ней.

— К сожалению, сегодня утром я колено… повредил.

Он подмигнул и прихромал к ней ближе, словно старик, но потом ринулся вперед, обхватил ее за талию. Щетка выпала у нее из рук на кафельный пол. Он закружил ее, казалось, они танцуют вальс.

Ей стало так жарко, что больше всего на свете она сейчас хотела бы сбросить с себя всю одежду. От этой мысли щеки Агнессы, и без того красные, обдало жаром. И она знала: ничто не остановит ее от вступления в Христианский девичий союз.

— Не надо! — задыхаясь, вымолвила она.

Но он лишь крепче прижал ее, и Агнессе это нравилось, хотя голова шла кругом от быстрого вращения. И ей пришлось прижаться лбом к его плечу. Удивительный запах его кожи дурманил ее сознание — такой плотный и соленый, кисловатый, как от свежесрубленного дерева. С каждым вдохом она становилась все легче, ее тело стало просто невесомым, только сердце билось свинцовыми ударами в такт, который он отбивал: раз-два-три, раз-два-три. Они вдвоем летели на небо в серой душевой, и рядом никого…

Наконец он осторожно опустил ее на пол. Запыхавшись, они стояли друг против друга. Агнесса держалась рукой за рукомойник, потому что в голове все вертелось. И она хотела, чтобы это не прекращалось больше никогда.

— Ты… — откашлялся он.

— Да?

— В общем, что ты об этом думаешь? Пойдем плавать?

— Да, — выпалила Агнесса, — да-да-да!

«И если это последнее, что мне доведется сделать в жизни, — подумала она, — у Господа есть план для меня, хороший план».

Он удивленно улыбнулся и схватил ее за руку. Ее ладонь почти исчезла в его кулаке. Это прикосновение дало импульс, который прошел сквозь все ее тело и завертелся в животе, отплясывая, раз-два-три, раз-два-три.

Это был хороший план. Агнесса почувствовала это, когда они выбрались под открытое небо. Адская жара после прохладных подвальных душевых лишь усилила желание искупаться.

Казалось, он заколдовал всю округу и здесь больше не было никого, лишь они вдвоем. Остальные где-то превратились в статуи. Они не произнесли ни слова, пока шли к озеру.

По дороге Агнесса вспомнила, что у нее нет с собой купальника. Он может увидеть ее тело, ее отвратительное тощее тело, худшее из всех. Она косилась на него, тайком разглядывала его широкие плечи, узкую талию, длинные ноги и думала, какой он без одежды.

Марта возненавидит ее. Все ее возненавидят, потому что они просто пожирают его глазами, наверное, и Гертруда тоже. Агнесса сдержала смех. Не стоило думать о настоятельнице — это разрушит чары. Она это чувствовала. Теперь бы только не произнести ни единого слова.

Озеро блестело бирюзой под лучами полуденного солнца.

— Ты готова? — спросил он, его голос прозвучал не как обычно, иначе. Неуверенно.

Агнесса кивнула в ответ.

— Да, — твердо произнесла она. — Мне так жарко!

Она стащила тяжелые башмаки и чулки до колен, взглянула на него. Она не отводила глаз, снимая фартук, юбку, блузу, трико и нижнее белье.

Когда она предстала перед ним нагишом на солнце, он тихо простонал:

— Ты осознаешь, как ты красива, Агнесса?

«Нет, — подумала она, — нет». И зорко следила за ним.

Он вздрогнул, сбросил с себя одежду, прикрыл срам рукой, а другую протянул ей. Агнесса крепко сжала его ладонь.

И они побежали.

Агнесса не чувствовала ни колючей травы, ни острых камешков под ногами, впивавшихся в подошвы. Она не ощущала холодной воды, от которой сбивалось дыхание. Она слышала лишь, как ее сердце гулко бьется в груди. И тогда она пошла на все то чудесное, что он уготовил ей.