Домашние задания

1

Йоахим Линде, преподаватель немецкого языка и литературы в Шиллеровской гимназии, лучшей в городке Рейхенхайм, посмотрел на часы:

— Итак, попытайтесь теперь за те двадцать минут, которые у нас остались, обдумать прочитанный вами текст Вальзера и изложить свое мнение о том, какое влияние оказывает на вашу жизнь Третий рейх сейчас, спустя почти шестьдесят лет.

Скрестив руки на груди, Линде прислонился спиной к доске и оглядел лица старшеклассников, посещающих спецкурс «Немецкие писатели послевоенных лет и их анализ истории Третьего рейха». Двадцать два ученика, юноши и девушки, в возрасте от семнадцати до двадцати лет, головы которых в данный момент, как показалось Линде, были заняты только тем, где они проведут несколько свободных дней в конце недели. Как, впрочем, и у него самого. Был четверг, день выдался теплый и солнечный, и через два часа он собирался сесть в берлинский поезд, чтобы следующим утром отправиться в трехдневную пешую прогулку по окрестностям Бранденбурга. Об этом он мечтал давно, чуть ли не все четырнадцать лет, что прошли со времени разрушения стены: своими ногами «прочувствовать» колыбель Берлина, родину Фонтане и не в последнюю очередь — места, где родился его отец. (Он часто так высказывался и на недоуменные вопросы насчет «прочувствовать» отвечал: «Ну, всей душой ощутить эти места, пощупать эту землю, вдохнуть тамошний воздух, попробовать его запах и вкус». Линде был уверен в своей способности необычно формулировать мысли, а также придумывать новые слова и придавать обычным выражениям иной смысл. Чем больше времени его слушатели пытались догадаться, что он, собственно, хотел сказать, тем больше удовольствия он получал.) Линде уже три раза покупал себе билет на поезд до Берлина, но всегда в последний момент что-то мешало. В первый раз у Ингрид, его жены, накануне случился очередной нервный срыв, в другой раз Пабло, его девятнадцатилетний сын, затеял барбекю по случаю избрания его главой местного отделения «Эмнисти интернешнл», а полгода тому назад Мартина, его восемнадцатилетняя дочь, вскрыла себе вены и ее увезли в больницу. Однако на этот раз, как ему казалось, ничто не могло помешать его поездке: Ингрид находилась в клинике, Пабло отправился на мангеймскую демонстрацию против израильской политики расширения строительства своих поселений, а Мартина, через три месяца после попытки покончить с собой, сбежала из родительского дома и теперь жила с каким-то фотографом в Милане. Линде попросил директора гимназии освободить его на этот раз от участия в вечернем собрании учителей, а еженедельное обсуждение в Обществе имени Мартина Лютера современного прочтения Нового Завета в эту субботу отменялось из-за Винного праздника в их городке.

— Да, Алекс?

— В общем… — Алекс опустил поднятую было руку и робко улыбнулся. Три дня назад Линде предупредил этого парня, что если он не начнет выступать на его занятиях, то может забыть о спецкурсе.

— Я не знаю, но… — Колени Алекса мелко дрожали. — Но ведь вы сами сказали: это произошло почти шестьдесят лет назад. Какое это имеет отношение ко мне?

— Вот-вот, Алекс, об этом я и спрашивал.

Тереза и Дженнифер в последнем ряду фыркнули. Тереза была лучшей ученицей в классе, а у Дженнифер, как считал Линде и всякий раз в том убеждался, зад был весьма круглым и упругим.

В ответ на фырканье девиц он мягко заметил: «Ну-ну!» — и улыбнулся. Потом вновь обратился к Алексу:

— Было бы замечательно, если б ты что-нибудь сказал по этому поводу, а не повторял мои вопросы.

— А если меня все это действительно ничуть не интересует? — Услышав хихиканье девиц, Алекс вмиг помрачнел. — Не можете же вы заставить меня чувствовать, что на меня что-то влияет.

— Правильно, не могу. Но ты можешь заставить себя немного серьезнее подумать о том, что происходит вокруг тебя. К примеру, когда на каникулах ты бываешь за границей, как люди реагируют на то, что ты немец?

— А как они должны реагировать? И даже если б что-то такое было, то за границей они говорят по-заграничному и я их все равно не пойму.

С последнего ряда вновь раздались смешки.

Линде нахмурился и уставился на Алекса с выражением глубочайшего отчаяния. При этом с удовлетворением отметил ухмылки на лицах Терезы и Дженнифер. Наконец он со вздохом произнес:

— Как нам известно, ты с пятого класса изучаешь английский язык, и хотя твои успехи в нем, вероятно, тоже весьма скромны, но знаний твоих, скорее всего, хватит, чтобы в купе вагона или в кемпинге побеседовать с кем-нибудь на примитивном уровне.

— Как это — «на примитивном уровне»?

— Ну, это значит, как можно короче и проще. К примеру: «Как дела? Откуда ты приехал? Какая там погода?»

Алекс кивнул и произнес протяжно, чуть иронично:

— How do you do.

— Хотя бы. Но потом люди, наверняка часто спрашивают: «А ты откуда?»

— Понял. А я скажу «Из Германии», а они тут же затараторят в ответ: «Ну как же — Бавария, Мюнхен, „мерседес“, Линде…»

Алекс замолчал.

Линде не сразу понял:

— Прошу прощения?

— Да, я тоже поначалу сильно удивлялся, но в последнее время… Готов поклясться, там каждый второй в основном профессора, актеры или художники — в общем, интеллектуалы, ну и, конечно, молоденькие хорошенькие девушки со здоровенными задницами…

И Алекс глянул через плечо на Дженнифер, а у Линде вырвалось возмущенное:

— Алекс! Что это значит?

Алекс поднял руки, как бы сдаваясь:

— Ну я же должен рассказать, что происходит, если я за границей ляпну, что я немец. Люди тут же вопят: «О, Германия! Это же родина Йоахима Линде, всемирно известного изобретателя слов!» Попробуем сказать это на примитивном уровне: мирового парня…

— Алекс! Сейчас же прекрати молоть чепуху!

Вновь послышались смешки — теперь уже смеялся весь класс, и Линде вспомнил, что он обязан оценивать все, что происходит на уроке.

— Немедленно прекратите эти глупости! Мы разбираем чрезвычайно важную тему, и я хотел бы попросить вас в оставшиеся четверть часа собраться с мыслями.

Класс ответил молчанием. Линде обвел взглядом лица своих учеников, всех, за исключением Алекса, Дженнифер и Терезы.

Наконец руку поднял Оливер.

— Да, Олли?

— Со мной случалось нечто подобное, причем весьма часто, когда я еще ездил на каникулы с родителями. «Как? Ты из Германии?» И тут же начинается: «Хайль Гитлер! Шнеллер-шнеллер! Шницель! Хассо, фас!» — и прочая муть, как в голливудских фильмах. Теперь я стараюсь не говорить, откуда я. Иногда даже называю себя швейцарцем.

После короткой, почти торжественной паузы, во время которой лицо Линде заметно просветлело, он сказал:

— Итак, мы подошли к одному из самых важных влияний Третьего рейха на нашу нынешнюю жизнь: к отрицанию, или, точнее, замалчиванию, нашего происхождения. Мы ведь все еще не можем, как французы или англичане, с гордостью заявлять, откуда мы родом. Нам по-прежнему надо очень внимательно следить за своими словами, чтобы нас не поставили на одну доску с нацистами. Даже если мы — гуманисты и интернационалисты, например поддерживаем «Гринпис» или «Эмнисти интернешнл» и считаем мир единым пространством, которое следует спасать и защищать во имя всего человечества, но освободиться от ответственности за наших родственников, которую на нас вот уже почти шестьдесят лет возлагают другие народы, нам очень трудно. Доходит до того, что…

— А почему? — перебил его кто-то из второго ряда, и Линде, заранее сочинивший эту маленькую речь и отнюдь не закончивший ее, сердито поглядел на класс.

Соня! Как всегда, эта Соня. Когда он задавал ученикам вопросы и требовал их устного обсуждения, от Сони он не слышал ни слова. Но если он сам обращался к классу, что-то писал на доске или просил кого-нибудь почитать вслух, тут он почти был готов поспорить, что Соня непременно вмешается и будет возражать. И говорит-то зачастую полную ерунду. Вот как теперь — скажите на милость, что означает ее вопрос: «Почему?»

— Соня, будь добра, изволь поднять руку, когда хочешь что-то добавить, и подожди, пока тебя вызовут!

— Но ведь вы всё говорите и говорите и громоздите одно на другое, а я с самого начала не верю ни одному вашему слову. Я хочу сказать, что Германия большая страна и у нее есть своя история. И если уж мне выпало здесь родиться, то я должна с этим считаться. Поэтому я должна обо всем помнить. Ведь я не выбирала место своего рождения.

— Видишь ли… — Линде торжествующе улыбнулся. Он легко мог опровергнуть Сонины слова. Что случалось далеко не всегда. — И все же на тебя тоже возлагают эту ответственность…

— Вовсе нет! Да и что это такое — ответственность! Не знаю, что вы имеете в виду. А стоит мне подумать о родителях Оливера, то я сразу вспоминаю сосиски и «хайль Гитлер».

— Заткнись, дура, хиппи придурочная!

— Олли!

— А чего, она первая начала!

— Успокойтесь. Итак, Соня, объясни мне, пожалуйста, противоречие, только что прозвучавшее в твоих словах: с одной стороны, ты вроде бы дорожишь своей связью с этой страной, а с другой — утверждаешь, будто не понимаешь, что именно я имею в виду, говоря о коллективной ответственности.

Ну и что теперь пришло ей в голову, почему она поглядела на него так, будто у него шариков не хватает?

— Когда вы говорите о противоречии, то имеете в виду противоречие в общепринятом смысле, то есть то, что содержит противоречие в самом себе, или же это ваша обычная игра слов?

Линде заглянул в ее глаза, смотревшие на него абсолютно бесстрастно. Подчеркнуто спокойно он ответил:

— Я имею в виду под противоречием то, как оно трактуется в словаре Дудена.

— В общем, так… Со страной, в которой человек родился, он всегда ощущает свою связь, а у Германии слишком уж дерьмовая история, и от этого нельзя просто так отмахнуться и забыть, люди все еще говорят об этом, и я считаю, что шестьдесят лет — это не срок, за который можно преодолеть в душе то, что было сплошным ужасом и так много разрушило. К примеру, в Америке люди тоже помнят не только о Мадонне и своих безграничных возможностях, но также и об индейцах, и о чернокожих рабах — и правильно делают, потому что последствия всего этого ощущаются до сих пор.

Соня сделала паузу, во время которой Оливер пробормотал себе под нос, но так, чтобы все услышали:

— Соня Кауфман — негритоска ты наша.

Линде промолчал.

А Соня невозмутимо продолжала:

— И все же, знакомясь с белым американцем, я не вижу в нем рабовладельца — если только он не ведет себя так, что я невольно думаю: пожалуй, те были точно такими. И чем меньше он об этом знает, тем лучше играет эту роль. Потому что если человек уверен, что не совершит безобразных поступков, то с чего ему не хотеть говорить о них…

Линде перебил ее:

— Прошу тебя, Соня, Америка и все эти теории весьма интересны, но, пожалуйста, вернись к моему вопросу.

Линде понятия не имел, о чем, в сущности, говорила Соня. Через десять минут должен был начаться длинный выходной, и Линде хотелось подвести итог урока и дать домашнее задание.

Соня нервно скривила губы и замолчала. Линде наклонил голову и вновь комически наморщил лоб. Он часто пользовался этим приемом.

— Ну так что, Соня?

— Ладно, — ответила она, не поднимая глаз, — тогда скажу совсем просто. Если такие люди, как Оливер и его родители, прицепляют к своей машине германский флаг и на каждого, кто им не нравится, смотрят так, словно больше всего на свете хотели бы его расстрелять, а о своей стране, которую они якобы сильно любят, могут сказать лишь, что она красива и опрятна, что она хорошо трудится, и на всякий случай упомянут Гете и Шиллера — если такие люди ведут себя во Франции или еще где-нибудь так, словно никакого Освенцима никогда и не было, а там есть хотя бы один человек, который в глаза не видел своих дедушку и бабушку из-за того, что их, возможно, убили дедушка и бабушка Оливера, то такие люди, как Оливер и его родители, по своей воле выбрали себе родню, которая, к большому счастью, сейчас несет ответственность, хотя это смешно звучит, ведь они живут в одной из самых богатых стран мира, где люди раз в два-три года покупают новую машину и остаются такими же глупыми и жестокими, как им хочется, а вовсе не сидят за решеткой.

— Знаешь, кто ты такая? — Оливер перегнулся над столом в сторону Сони, и лицо у него налилось кровью. — Ты отвратительная левая шавка, а я никакой не нацист, но, по мне, пусть бы они уничтожили твоих предков в газовых печах, тогда нам сегодня не пришлось бы выслушивать это дерьмо собачье!

— Ну что ты, Олли!.. — Линде явно растерялся.

— Она хочет упрятать меня в тюрьму!

Линде переводил взгляд с одного на другого, не зная, что ему делать, пока у него не вырвалось:

— Что за бред? В моем классе никто никому не смеет желать погибнуть в душегубке! Это возмутительно! В жизни еще такого не слышал! — Для вящей убедительности подняв обе руки вверх, он повторил: — Это просто возмутительно! И поэтому ты немедленно выйдешь из класса! Мы с тобой позже поговорим! В любом случае это не останется для тебя без последствий!

На несколько секунд в классе воцарилась тишина. Гневный взгляд Линде не отрывался от Оливера, Оливер уставился в пол, а ученики сидели с растерянным видом. Потом Оливер поднялся, и весь класс следил, как он с каменным лицом засовывал тетради и книги в сумку, застегнул «молнию» на спортивной куртке и твердым шагом проследовал к двери. Уже взявшись за ручку, он обернулся к классу:

— Я считаю это несправедливым, господин Линде. Ведь я сказал так только потому, что она утверждала, будто мои дедушка и бабушка — убийцы. Она первая заговорила в таком тоне. Вот я и ответил ей соответственно. Но всерьез я так не думаю.

— Я очень на это надеюсь, Олли. И тем не менее нам с тобой придется очень серьезно об этом побеседовать.

— Ясно.

— Оливер!

Линде резко обернулся. Соня! Только бы опять не началась ссора. Но прежде, чем он успел открыть рот, она спросила:

— Кто были твои дедушка с бабушкой?

Оливер несколько секунд молча смотрел на Соню. Потом сказал:

— Мой дед был рядовым солдатом и погиб в России, а бабушке пришлось одной поднимать четверых детей. — Помолчав, он добавил с горечью: — Причем младший брат моего отца умер от голода. — И, не дожидаясь ответа, толкнул дверь и вышел в коридор.

Дверь захлопнулась, и ученики, за исключением Сони, которая сидела неподвижно, уставившись в одну точку, поглядели на Линде. Он поджал губы, почесал подбородок, опустил глаза в пол, прошелся туда-сюда, поднял глаза, молча покачал головой, скрестил руки на груди и, наконец, обратился к классу:

— Запомните все: слова, которые сказал Олли, — самое гадкое, что мне когда-либо приходилось слышать в классе, им нет оправдания. И мне бы очень хотелось, чтобы каждый из вас, общаясь с Олли, объяснил ему, что такое поведение недопустимо ни при каких обстоятельствах. — Линде глубоко вздохнул и покачал головой. — Я действительно потрясен.

Ученики согласно кивнули в ответ. Лукас, очень способный музыкант, отстававший по всем предметам и весьма опасавшийся за свой аттестат зрелости, сказал вслух, но так тихо, словно говорил сам с собой:

— А ведь казалось, что проблемы прошлого уже позади.

Линде не обратил на него внимания. Он еще немного постоял, потом подошел к своему столу, тяжело опустился на стул, сложил руки на столешнице и слегка наклонился вперед. Его взгляд упал на Соню. Помедлив, он сказал:

— Тем не менее нам придется признать, что рассказ Олли о его дедушке с бабушкой показывает, как сложна эта тема.

— Что в ней сложного? — резко спросила Соня. — Во время войны солдаты погибают и все люди страдают от голода. Наверное, главное в том, почему вообще начинаются войны.

Линде облизнул высохшие губы.

— Но вряд ли ты можешь отказать людям в праве на личные страдания?

— Отказать не могу. — Соня поковыряла в ухе шариковой ручкой. — Но я рада, что нацистам пришлось туго.

По классу прокатился смешок, все были довольны, что атмосфера разрядилась. Тереза, лучшая ученица класса, щелкнув пальцами, попросила слова. Линде кивнул.

— Знаешь, Соня, чего ты не хочешь понять: что мы все конечно же против нацистов. Даже Оливер нес такую чепуху просто для того, чтобы тебя спровоцировать. Надо уметь правильно анализировать. У тебя все просто: там — злые, тут — добрые. Но так не годится, это слишком примитивно. Если мы действительно хотим что-то понять, то должны постараться взглянуть на дело со всех сторон. А одна сторона заключается в том — и ты можешь сколько угодно утверждать, будто думаешь иначе, — что немцы даже нашего поколения, то есть люди, действительно не имеющие никакого отношения к фашизму, вынуждены мириться с тем, что большая часть человечества считает их в первую очередь представителями народа, уничтожившего шесть миллионов евреев.

— А еще цыган, гомосексуалистов и калек, — заметила Дженнифер и покачала головой с таким выражением, какое бывает у тренера футбольной команды, заметившего, что его подопечные в который уж раз повторяют одну и ту же ошибку.

— Однако… — вновь заговорила Соня, разглядывая кончик шариковой ручки, — с самого начала курса я наблюдаю, как рассматривается только одна сторона, а именно: немцы — несчастные, несправедливо обвиненные люди. И все же если вы перестанете непрерывно повторять, что вы никакие не нацисты, то, может, вам даже и поверят.

Линде наморщил лоб: «Это еще что такое?» — и незаметно бросил взгляд на часы.

Тереза возразила:

— Ты ведешь себя так, словно время нацистов может вновь вернуться. Но ведь это полный бред.

Соня обернулась к Терезе:

— Уж не потому ли, что люди делают выводы после поражения и таким образом становятся умнее и добрее?

«Ну это уже чистое словоблудие», — подумал Линде. До конца урока оставалось совсем мало времени, да еще надо было дать задание на дом, поэтому он сказал:

— Погодите-ка!

Тереза и Соня подняли на него глаза. Линде улыбнулся:

— Наша дискуссия весьма интересна, но, к сожалению, заходит слишком далеко. Несмотря на выходку Олли, я хотел бы вас попросить в оставшиеся пять минут еще раз обдумать нашу тему и обсудить вопрос, какое влияние Третий рейх продолжает оказывать на вашу теперешнюю жизнь.

Однако после всех треволнений и в предвкушении свободных дней внимание класса отвлеклось. Никто из учеников не откликнулся на предложение Линде. Многие, взглянув на часы, начали рассовывать книги и тетради по сумкам или включили мобильники. Тереза качала головой, пока Дженнифер нашептывала ей что-то. Соня опять ковыряла шариковой ручкой в ухе.

— Ну… — Линде крепко сжал губы. Пожалуй, тут уж ничего не поделаешь. И все-таки ему не хотелось заканчивать урок с таким неприятным чувством. Словно он сам виноват в выходке Олли. И потом еще будут говорить, что все это случилось только потому, что он не умеет справиться с классом. А ведь на самом деле: кто спровоцировал весь этот конфликт до таких размеров? — Ну ладно, — сказал он, — вам не терпится начать отдыхать, и, честно говоря, мне тоже. И все же после столь громкого скандала я был бы очень рад услышать вывод — желательно примиряющий. — Он переводил взгляд с одного ученика на другого, а потом вдруг, будто повинуясь внезапному порыву, обратился к Соне: — И поскольку ты, Соня, так горячо участвовала в дискуссии, мне бы очень хотелось предоставить слово именно тебе.

Соня, все еще ковырявшая шариковой ручкой в ухе, удивленно вытаращила глаза. Линде дружески ей улыбнулся и сделал приглашающий жест:

— Прошу.

Не спуская глаз с Линде, Соня вынула шариковую ручку из уха и положила ее на стол.

— Что вы имеете в виду под словом «примиряющий»?

— То, как это слово объясняет словарь Дудена. — Улыбка Линде стала еще дружелюбнее. Он вовсе не собирался делать Соню главной героиней скандала, но все же в некотором смысле это был ее звездный час, решил он, и поэтому ученики должны запомнить его.

— Ага. — Соня опустила глаза, и на какой-то миг показалось, что она решила промолчать. — Я знаю, что означает слово «примиряющий», но что именно вы хотите сейчас услышать от меня, не знаю. Однако на ваш главный вопрос — какое влияние оказывает нацистское время на нашу сегодняшнюю жизнь — я могу ответить, — конечно, так, как я чувствую.

— Прошу! — сказал Линде, причем спросил самого себя, может, стоило бы все же закончить урок кратко, без лишних слов?

— Кое-кому из вас известно, я хочу стать кинорежиссером.

За несколькими столами прозвучали вздохи или хихиканье. Кто-то прошипел: «Соня, лучше помолчи в тряпочку!», — а другой голос добавил: «Некоторые любят поглупее».

Руки Сони вцепились в сиденье стула, а глаза уставились в столешницу.

— И чем больше я об этом думаю, тем чаще замечаю, что у меня сегодня нет прежних учителей-немцев. И друзей, и людей, с которыми я, вероятно, могла бы работать и которые не смогли родиться, потому что их родители либо были убиты, либо эмигрировали. Все, что меня интересует — фильмы, книги, музыка и люди, которые всем этим занимаются, — после нацистов превратилось в Германии в мусор.

— Да что ты такое говоришь, Соня! — Вот уж такой теории, ставящей все с ног на голову, Линде никак не ожидал. Что за мысли в голове у этой девочки! — Все же у тебя нет оснований для таких заявлений. Я хочу напомнить, что и после сорок пятого существует немецкое кино. Начиная от Фассбиндера и Вендерса и вплоть до новых молодых режиссеров, которые в последние годы произвели фурор своими восхитительными комедиями.

— Они отвратительны! — воскликнула Соня. — Кроме того, вы ведь хотели знать, какое влияние оказал нацизм именно на мою жизнь, а я что ни день убеждаюсь: там, где я нахожусь или куда хочу попасть, в Германии пусто, а до тридцать третьего было полным-полно умных голов.

— Потому что то место, где находишься ты, все обходят стороной, — прошипел кто-то из угла.

Линде откашлялся:

— Ну что тут скажешь, ты так чувствуешь, это твое право. Против чувств трудно вообще возражать. — Тут в голове у него мелькнула мысль: а может быть, Соня еврейка? Но он бы слышал об этом. Кауфман — эта фамилия похожа на еврейскую? Она поступила в Шиллеровскую гимназию лишь полгода назад и его предмет только начала слушать. О Господи, теперь только бы не ляпнуть чего лишнего. — Во всяком случае, твое выступление было очень интересным. И в какой-то степени я даже разделяю твое мнение. Не полностью, но в нем что-то есть, и об этом мы поговорим на одном из ближайших занятий. Правда, сейчас мне хотелось бы изложить суть нашего домашнего задания.

— Все это — полная бредятина!

Линде испуганно повернул голову в ту сторону, откуда прозвучали эти слова. У окна поднялся со своего места Корнелиус. Друг его сына, автор великолепных сочинений, член школьного совета, гандболист, сотрудник «Эмнисти интернешнл», дважды предупрежден за употребление гашиша, отец у него адвокат.

— Я не желаю этого слышать!

— Прошу тебя, Конни, не кричи так в классе! — Линде невольно тоже повысил голос.

Ну и урок выдался, как назло! Ему-то хотелось только одного: скорее вырваться из школы на волю.

— Но тут такое несут, что впору с катушек слететь! — И Корнелиус показал на Соню. — Ты тут нам плетешь о непонятно каких друзьях и учителях, которых тебе так не хватает из-за того, что больше полувека назад их предков, возможно, уничтожили! А как обстоит дело с теми друзьями и учителями, которых уничтожают в наши дни?! И как ты с этим борешься? Посмотри хоть раз последние известия! Погляди, что творится, к примеру, в Израиле! Да там каждый день убивают целые семьи с детьми и женщинами, целые деревни! Просто немыслимо сегодня без конца талдычить о несчастных евреях, тогда как евреи в это самое время занимаются самым настоящим государственным терроризмом! Спроси-ка у любого палестинца, что он думает об этом разгуле культуры, которого тебе так не хватает!

Соня во все глаза глядела на него, открыв рот. Линде переводил взгляд с нее на Корнелиуса, а тот стоял и взирал вокруг с таким гордым видом, словно играл в школьном спектакле какого-то французского революционера. Наконец Линде не выдержал:

— Ну, с меня хватит! Домашнее задание к следующей среде звучит так: «Как Германия избавляется от нацистского прошлого». Ответ можно представить в виде сочинения или тезисов. А также небольшого рассказа или даже устного выступления. То есть форма ответа абсолютно свободная. Рассчитываю на вашу фантазию. А пока желаю вам хорошо отдохнуть.

— И вам того же, господин Линде, — прозвучало несколько голосов, в то время как самые шустрые уже устремились к двери.

Линде нагнулся, чтобы достать свою кожаную сумку, надеясь, что Корнелиус и Соня выйдут из класса, пока он возится под столом. Он не торопился, долго рылся в сумке, прислушиваясь к шагам, обрывкам разговоров и смеху, а когда последний ученик вышел в коридор, запер сумку, поднял голову, взглянул поверх стола и облегченно вздохнул. Комната была пуста.