VI Лошади


При виде этого заглавия не спешите обвинять нас в дендизме. Лошади! Под пером литератора это слово звучит в высшей степени лестно. Musa pedestris, Муза ходит пешком, сказал Гораций[89]; у Парнаса в конюшне на всех один конь — Пегас, да и тот крылатый, и, если верить балладе Шиллера, запрячь его нелегко[90]. Мы, увы, не принадлежим к числу спортсменов и весьма о том сожалеем, ведь мы любим лошадей так страстно, словно имеем пятьсот тысяч годового дохода, и разделяем мнение арабов о пешеходах. Лошадь — естественный пьедестал человека, и по-настоящему совершенен лишь кентавр, хитроумный вымысел мифологии.

Тем не менее, хотя мы всего лишь заурядный сочинитель, у нас были лошади. В 1843–1844 годах в журналистском песке, просеянном сквозь сито фельетона, обнаруживалось еще достаточно крупинок золота, чтобы прокормить не только котов, собак и сорок, но и двух животных несколько более крупных. Сначала мы завели пару шетландских пони размером не больше собаки, мохнатостью не уступающих медведям и состоящих, кажется, исключительно из гривы и хвоста; они смотрели из-под своих черных челок так дружелюбно, что их хотелось не отправить в конюшню, а пригласить в гостиную. Пони доставали сахар из наших карманов, точь-в-точь как ученые цирковые лошади. Но все-таки они были чересчур малы. Они могли бы служить верховыми лошадьми восьмилетнему англичанину или лошадьми каретными Мальчику-с-Пальчику, а мы уже в ту пору отличались тем атлетическим телосложением и упитанной фигурой, благодаря которым мы смогли вынести без особых потерь сорок лет беспрестанного литературного труда, и хотя черные пони в миниатюрной кожаной сбруе, купленной, кажется, у торговца игрушками, довольно легко сдвигали с места легкий фаэтон, все-таки контраст между седоком и упряжкой был слишком велик.

Комических иллюстрированных газет в ту пору было еще не так много, как сегодня, но их нашлось довольно для того, чтобы сделать предметом карикатуры нас в нашем экипаже; разумеется, благодаря преувеличениям, дозволенным в шарже, мы представали огромным, как слон Ганеша, индийский бог мудрости, а наши пони — крохотными, как щенки, крысы или мыши. Правда, мы в самом деле смогли бы без особого труда унести наших лошадок под мышкой, а экипаж на спине. Мы подумывали о том, чтобы докупить еще двух пони, но эта лилипутская four in hand[91] привлекла бы еще больше внимания. Поэтому мы заменили маленьких пони — по правде говоря, к нашему великому сожалению, поскольку мы с ними сдружились, — двумя серыми в яблоках пони чуть большего размера, коренастыми, с могучей шеей и широкой грудью; конечно, им было далеко до мекленбургских лошадей[92], но они казались куда более пригодными для нашей транспортировки. Это были две кобылы: одну звали Джейн, а другую — Бетси. На первый взгляд они казались похожими одна на другую как две капли воды, и упряжка выглядела идеальной; однако насколько Джейн была ретива, настолько же Бетси — ленива. Одна тянула в полную силу, другая отлынивала, перекладывала самую тяжелую часть работы на товарку, а себя берегла. Эти две лошадки одной породы, одного возраста, жившие в соседних стойлах, испытывали друг к другу сильнейшую неприязнь. Они терпеть друг друга не могли, дрались в конюшне, а в упряжи вставали на дыбы и старались друг друга укусить. Примирить их нам не удавалось. Это было весьма досадно, ведь когда они со своей коротко остриженной гривой, точь-в-точь как у коней на фризах Парфенона, с раздувающимися ноздрями и налитыми ненавистью глазами бежали вверх или вниз по Елисейским Полям, они выглядели очень живописно. Пришлось отыскать замену для Бетси; ее место заняла кобылка чуть более светлой масти: точно такой же окрас, как у Джейн, подобрать не удалось. Джейн тотчас признала новенькую, приняла ее в конюшне как нельзя лучше и, казалось, была счастлива обрести такую компанию. Двух лошадок очень скоро связали узы самой нежной дружбы. Джейн клала голову на шею Белянке — которую назвали так потому, что она была светло-серая, почти белая, — а когда после чистки их пускали побегать по двору, они резвились вместе, как собаки или дети. Если для выезда использовали только одну из них, другая, та, что оставалась дома, тосковала, а заслышав издали цоканье копыт своей товарки, издавала подобное фанфаре радостное ржание, на которое ее подруга, приближаясь к дому, непременно отвечала.

Они давали себя запрячь с удивительной покорностью и сами добровольно подходили к дышлу. Как все животные, которых хозяева любят и холят, Джейн и Белянка очень скоро сделались совершенно ручными; распряженные, они шли за нами, как дрессированные собаки, а когда мы останавливались, клали голову нам на плечо, прося ласки. Джейн любила хлеб, а Белянка — сахар, и обе обожали корки от дыни; за эти лакомства они были готовы на все.

Если бы человек не вел себя с животными так чудовищно жестоко и грубо, как это часто случается, с какой охотой они бы сплотились вокруг него! Это существо, думающее, говорящее и совершающее поступки, смысл которых ускользает от животных, занимает их смутные мысли; оно кажется им удивительным и загадочным. Часто они смотрят на вас, и в глазах их читается вопрос, на который вы не можете ответить, поскольку люди еще не нашли ключ к языку животных. Однако язык этот, без сомнения, существует, и на нем с помощью неуловимых интонаций, которые мы не научились записывать, они обмениваются мыслями — конечно, не слишком отчетливыми, но все-таки мыслями, какие рождаются в головах животных по поводу доступных им чувств и поступков. Животные умнее нас и понимают некоторые слова нашего языка, однако слов этих недостаточно для того, чтобы поддержать беседу. Ведь слова эти касаются в основном того, чего мы требуем от них, так что беседа была бы недолгой. Но между собой животные разговаривают — это совершенно очевидно для всякого, кто хоть сколько-то времени прожил под одной крышей с собаками и кошками, лошадьми или любыми другими животными.

Возьмем, к примеру, Джейн: она была от природы бесстрашна, не отступала ни перед какими препятствиями и ничего не боялась; после нескольких месяцев жизни бок о бок с Белянкой она изменилась и стала подвержена внезапным и необъяснимым страхам. Товарка ее, куда менее храбрая, рассказывала ей по ночам истории о привидениях. Часто, оказавшись в Булонском лесу в темное время суток, Белянка вдруг застывала на месте или бросалась в сторону, как будто перед ней вырос невидимый нам призрак. Она начинала дрожать всем телом, тяжело дышала, вмиг покрывалась потом; а если ее кнутом побуждали продолжить путь, она пятилась назад. Сдвинуть ее с места не могла даже могучая Джейн. Приходилось выйти из экипажа, закрыть Белянке глаза рукой и идти рядом с ней до тех пор, пока видение не рассеется. В конце концов и Джейн поверила в эти призраки, в тайну которых Белянка наверняка посвящала ее по возвращении в конюшню; да и у нас самих, когда посреди аллеи, где в фантастическом сиянии луны свет борется с тьмой, Белянка внезапно упиралась всеми четырьмя ногами, как если бы призрак схватил ее за поводья, и с неодолимым упорством отказывалась идти вперед, хотя обычно была так покорна, что послушалась бы и хлыста королевы Маб, сделанного из косточки сверчка и осенней паутинки[93], — и у нас самих, скажем честно, пробегала по спине дрожь, и мы всматривались во тьму с тревогой и порой принимали невинные силуэты березы или бука за кошмарное видение, сошедшее с офортов Гойи.

Нам доставляло удовольствие самим править этими очаровательными лошадками, и между нами очень скоро установилось самое полное взаимопонимание. Если мы держали в руках поводья, то исключительно для виду. Достаточно было едва слышно прищелкнуть языком, чтобы Джейн и Белянка повернули направо или налево, ускорили шаг или остановились. Вскоре они выучили наизусть все наши привычки. Они так безошибочно направлялись в редакцию газеты, в типографию, к издателям, в Булонский лес, в дома, где мы регулярно обедали в определенные дни недели, что это в конце концов становилось компрометирующим. Они могли бы выдать адреса тех домов, которые мы посещали в самой глубокой тайне. Если нам из-за увлекательной беседы или любовного свидания случалось забыть о времени, они ржанием и топотом копыт под балконом призывали нас к порядку.

Как ни приятно было разъезжать в фаэтоне[94], запряженном нашими маленькими подругами, однако, когда наступали месяцы, так точно названные в нашем республиканском календаре брюмером, фримером, плювиозом, вантозом и нивозом[95], мы не могли не мерзнуть от резкого ветра и холодного дождя; поэтому мы купили маленькое голубое купе[96], обитое изнутри белым репсом, которое злые языки тотчас сравнили с экипажем знаменитого карлика[97] — оскорбление, нимало нас не задевшее. За голубым купе последовало купе коричневое с гранатной обивкой, а его сменило купе цвета воронова крыла, обитое синей тканью; да-да, мы, бедный фельетонист, не живущий на ренту и не получивший наследства, мы в течение пяти-шести лет разъезжали в экипаже, и наши пони, хотя и кормились литературой, хотя и получали вместо овса существительные, вместо сена прилагательные, а вместо соломы наречия, не становились оттого менее упитанными и дородными; но увы! случилась, неизвестно почему, Февральская революция; патриоты выворотили из мостовой множество булыжников, и город сделался непроезжим и для лошадей, и для экипажей; мы, впрочем, охотно штурмовали бы баррикады в нашем легком экипаже, запряженном проворными лошадками, но взаймы нам теперь давал только трактирщик. Кормить лошадей жареными цыплятами мы не могли. На горизонте сгустились большие черные тучи и вспыхнуло красное зарево. Деньги испугались и спряталась; выпуск «Прессы» приостановили[98], и мы были счастливы найти человека, согласившегося купить наших пони, упряжь и экипаж за четверть цены. Нам было очень горько с ними расставаться, и мы допускаем, что несколько слезинок скатились из наших глаз на гривы Джейн и Белянки, когда их от нас уводили. Порой новый владелец наших лошадок проезжал мимо их старого дома. Мы издали узнавали их скорый и бодрый шаг, а они всякий раз на мгновение останавливались под нашими окнами, чем доказывали, что не забыли тот дом, где их любили и холили; тогда из нашей взволнованной и сочувственной груди вырывался вздох, и мы думали: «Бедная Джейн, бедная Белянка, счастливы ли они?»

Расставание с ними — единственная причина, по которой нас огорчает утрата нашего невеликого богатства.

Загрузка...