Доменная печь

V. С ЧЕРВОТОЧИНОЙ

Оглядел я завод, прикинул в уме, что есть на нем, чего нету, выбрался на улицу, слышу — окликает кто-то. Оборачиваюсь — Гущин. До революции в одной бригаде работали мы с ним. Любому слесарю сорок очков вперед даст! Начитанный, разные вещи изобретал. Обнялись мы, поцеловались.

— Каким ветром занесло тебя? — спрашивает.

— Да вот, — говорю, — приехал на завод поглядеть.

— Ну, нагляделся? Доволен?

— Худо, — говорю, — у вас.

— На что уж лучше. Прямо не завод, а склеп, — говорит и смеется.

«Что его радует?» — удивляюсь я и хочу заглянуть ему в глаза.

— Ну, а ты как?

— Я! Я ничего, — отвечает.

— Как же так — ничего? Тихо, голо, босо, — говорю. — Ишь, в каких баретках щеголяешь!

Глянул он на свои башмаки и хмыкает:

— Дырявы, верно, но ты на чепуху не обращай внимания. Вся суть, брат, в том, кто как одиннадцатую заповедь блюдет, а заповедь эта, как тебе известно, гласит: «Не зевай». Пойдем ко мне для ясности.

— Идем, — говорю. — Ты мне о заводе все расскажешь.

— А чего о нем рассказывать? Это все равно, что воду толочь или пальцем дырку от съеденного бублика ловить...

Всю дорогу шуточками от разговора отделывался. Жил он на отлете, верстах в трех от поселка, на месте кирпичного завода. В гражданскую войну там сражения были, завод снарядами весь раскрошен. Щепа на топливо пошла, — остались глинища да обглоданные печи. Свой двор Гущин обнес валом из кирпичного лома. На кирпич земли насыпал, и на ней стеною разрослись бурьян и конопля.

Домишко с переходами, с пристроечками. Сарай на землянку похож. В загородке куры возятся, во дворе козиные орешки темнеют. Огород лучше иной выставки: грядки сделаны по ранжиру, ботва срезана, все подвязано. Картошка по какому-то японскому способу посажена, — с клубня будто меру дает. Домишко и пристроечки в зелени, в цветах.

Из дома вышла жена Гущина с малышом, два сына выбежали. Стал я здороваться с ними, — на руках у старшего сына мозоли.

— Да он у тебя на заводе работает, что ли? — спрашиваю.

Переглянулись они и смеются, а чему, не поймешь. Рожи веселые, хорошие. Видно, что глазами разговаривать между собою умеют, — живут, значит, дружно. Хлопнул меня Гущин по плечу и говорит:

— Да, брат, у меня все работают. Иначе нельзя: хибарку эту, огорожу, — все сами делали. Мои ребята на все руки мастера. Идем-ка!..

И повел меня через верандочку в дом. Эх, есть же на свете золотые руки! Бедно, ничего нет, а хорошо. Выбелено, везде половички, чисто, пол глиняный, но ровный, ровный. На стене портрет Ленина в венке. Пристроечка для летнего спанья лучше игрушки. В сенях Гущин толкнул дверку.

— А вот это, — говорит, — мой собственный завод. Можно сказать: фирма Гущин и К°...

У окошка стоит маленькая ножная самоточка. Рядом верстак с двумя тисками. Напильники тут, ножовка, всякий мелкий инструмент, везде опилками посолено. Над верстаком полочки с разными моделями. Аккуратно все, чисто. С меня вся дурь слетела.

— Хорошо, — говорю, — у тебя. Глядеть любо. Изобретаешь что-нибудь?

Поморщился Гущин, на мальчишек глянул да махнул рукою: э, мол, все равно! — и говорит:

— Было, брат, дело, изобретал и теперь изобретаю. Но это больше для души. Нет выгоды работать на нашего дяденьку, на хозяина нашего, на нас, значит. Изобретать изобретаю, а для живота, так сказать, занялся с братвой другими делами. Огород — одно, а тут вот — другое. Гляди!

Снял с палки железную коробку и — бряк ее на верстак, а в ней полсотни зажигалок. Готовые уже, блестят, глаз радуют. И плоские, и шрапнелями, и башмачками. Две из серебряных рублей сделаны, одна — из полтинников. У меня даже спина заныла. Вспомнил я Меньшуткина и удивляюсь:

— Твоей выработки?

— Как видишь. Что, плохи? Нет, ты погляди. За любую ручаюсь. Колесики-то вертятся как, без запиночки! Подражателей имею, только далеко куцому до зайца. Мне ребята помогают. Нагляделись, как я орудую, в слесари загодя метят. Смена. Гляди, резьба какая...

Должно быть, чуял он, что мне горько, а может, и ему солоно было, — уж очень долго рассказывал, как продает зажигалки, как делает их...

— Теперь, — говорит, — даже сапожники научились делать зажигалки. Цену сбили до края, но я свои выгодно сбываю, потому работа — ай-лю-лю: без подклепки, пригнано все точка в точку...

Из сеней малыш влетел:

— Цай пить...

Я обрадовался.

— Тоже слесарем будешь? — спрашиваю и беру его на руки.

Гущин следом идет и все говорит про зажигалки. Взял я на верандочке стакан с чаем, уткнулся в него и дакаю, киваю. Хочу спросить, где Гущин материалы для зажигалок берет, а язык не поворачивается. В голове чехарда, на сердце муть. Я не заметил даже, когда умолк Гущин, встрепенулся и спрашиваю:

— Ну?

— Чего ну? — удивляется он. — Так вот, говорю, и живем. Страшное прошлое было, а теперь опять надвигается. Собаку надо заводить. Узнали деревенские самогонщики, что я на все руки мастер, и повадились: делай им аппараты, да такие, чтоб легко и выгодно самогон гнать. Хлебом обещали засыпать, озолотить. Я руками и ногами отмахивался: не умею, мол. Куда там! Не верят. В праздник табунами приходили... «Бросай, — говорят, — свой дохлый завод, переезжай к нам...» Я гнал их, вот они и разозлились на меня. Чуть пойдет милиция обыскивать их, галдят: «Гущин донес, он всех нас знает, мы ходили к нему». Грозят и, чего доброго, подожгут. В стороне ведь живу. Уйдешь на завод, работаешь, а в голове чорт знает что. Раз ночью были уже. Револьвер спас...

У мальчишек рожи стали смутными, малыш губы оттопырил. Я толкаю Гущина: будет, мол, тебе пугать — и беру его под руку.

— Завод, — говорю, — надо пускать, тогда вся нечисть разлетится.

— Маленького, — тянет он, — захотел ты. Пусти-ка его!

— А что? — волнуюсь. — Время такое, что в самый раз пускать.

— И слыхал, и читал я про это, — говорит Гущин, — только простоит завод еще года два, а то и все три.

Я стал высмеивать его, стыдить, — до того распек, что он покраснел и рассердился.

— Брось, Вася, шутки, не до шуток.

— Какие тут шутки? — говорю. — Я серьезно. Или ты в наши силы не веришь?

— Я? Нет, не верю, — говорит. — Ты веришь, вот и пускай завод, а я погляжу, как ты в лужу будешь садиться. И, сделай милость, не кори меня. Я не глупее тебя. Ты лучше пойди в завком, в ячейку. Там тебя водичкой окатят и разговорцем подвинтят...

— Ладно, — смеюсь, — мне и без разговору видно, что скисли вы...

— А раз видно, о чем толковать?

На этом разговор и оборвался у нас. Со степи козы пришли. Гущин кинулся сараюшку открывать им, а я пошел назад, в поселок.