Домик в Буа-Коломб

Вот уже около двух часов Костя не выходил из туалета на первом этаже в доме Пьера. Он сидел рядом с унитазом и напряженно следил за водой, наполнявшей унитаз до краев и не желавшей уходить вниз. «Да минует меня чаша сия!» — шепотом произносил Костя и дергал за ручку сливного бачка. Унитаз представился ему огромной чашей, а вода, наполнявшая его, символизировала страдания, общее количество которых уже достигло какой-то критической черты и никак не уменьшалось. Костя сел на пол около унитаза и, взяв специальную щетку, стал его прочищать. Главная его задача заключалась в том, чтобы вся эта вода все же ушла вниз. «Да минует меня чаша сия…», — еще раз пробормотал Костя. Наконец, в какой-то момент вся вода с резким хлюпающим звуком ушла вниз, и унитаз опустел. Костя с облегчением вздохнул и произнес: «Свершилось!»

Костя еще раз тщательно осмотрел дом Пьера, спустился в подвал, потом поднялся на третий этаж, ему стало казаться, что это заколдованный замок, а Пьер — французский аристократ, последний представитель старинного и очень древнего рода. Костя подошел к окну и выглянул на улицу, там в конце переулка стояла «скорая помощь»: даже если это приехали не за ним, все равно нельзя терять ни минуты. Костя опять спустился в подвал. Он уже не сомневался, что он там обнаружит подземный ход, ведущий в сточные трубы, проходящие подо всем Парижем, они называются les egouts, там живут все клошары, все отбросы общества, а он, как герой Жана Марэ в фильме «Парижские тайны», спрячется там и, пройдя через все испытания, спасет прекрасную даму. А возможно, даже подружится с этими клошарами, и сам станет таким, как они, их предводителем, они ему все расскажут и полюбят его исключительно за то, что он русский, ведь русских же все любят, потому что они дали миру Достоевского. Костя открыл узкое подвальное окно, протиснулся в него и, оказавшись во дворе, не без труда вскарабкался на крышу гаража, потом спрыгнул в соседний двор, к немалому удивлению пившего там в это время за столиком кофе семейства. Но Костя, не обращая на них ни малейшего внимания, подошел к калитке ворот, открыл ее и вышел на улицу, но уже с другой стороны от дома Пьера.

Костя совсем не знал Париж и почти сразу же заблудился. На автобусной остановке он пытался спросить дорогу у какого-то клошара, и тот ему что-то объяснял и показывал, но Костя ничего не мог понять, потому что не говорил по-французски, а клошар позвал еще пьяную оборванную женщину, и она тоже стала оживленно жестикулировать, Косте казалось, что это хромоножка из «Бесов», он дал им десять франков, это были все имевшиеся у него деньги, и еще старый советский бумажный рубль, завалявшийся у него в кармане. Они выразили по этому поводу великую радость, или ему просто так показалось, а сам Костя пошел дальше.

Пробуждение это как сон, или продолжение сна, а не пробуждение, как будто ты еще не проснулась, а осталась там, в этом сне, где высокое небо и серые тучи над медленной тяжелой рекой, и серый холодный гранит, и четкие плавные линии, их завершенность и чистота — все это сон. В реальности такого не бывает, или было когда-то в другой жизни, о чем остались смутные воспоминания-догадки.

Маруся лежит на кровати в комнате с ободранными стенами, по форме комната напоминает гроб, и это тоже уже когда-то было, а над головой тускло горит одинокая лампочка на ободранном проводе, на потолке два окошка — одно побольше, обычно его открывают, поднимая вверх на железном стержне, и тогда образуется щель, через которую проходит свежий воздух, а другое — совсем крошечное, его невозможно открыть, но теперь они оба закрыты, Пьер вставил в них вторые стекла и напихал в щели обрывки тряпок, наверное, чтобы было теплее, но все равно ужасный холод, и в доме холоднее, чем на улице.

Можно спуститься вниз, куда ведет деревянная винтовая лестница, лестница-улитка, как называют такие лестницы французы, — на первом этаже каменный пол, как в туалете на Московском вокзале, из коридора ведет дверь в салон, там стоят два кресла, под передние ножки одного подложены чурбачки, чтобы оно было повыше, и когда на него садишься, ноги болтаются в воздухе, не доставая до пола, а второе — удобное, широкое, но обивка на нем засалена до такой степени, что цвет определить невозможно. Оба эти кресла найдены на улице. У окна стоит круглый стол, на нем навалена куча разного хлама, а посредине возвышается верхняя часть манекена, у него хорошенькое женское личико: вздернутый носик, светлые волосы и голубые глазки, на голове у манекена надета оранжевая каска, какие носят рабочие на стройке. За другим столом, сделанным из куска фанеры и ножек детской кроватки, сидит хозяин дома: пьет и ест. В глубине его глаз нет ничего, а если попытаться рассмотреть, что там, то увидишь, как постепенно появляется какой-то нездоровый огонек, запрятанный глубоко-глубоко — вот оно, безумие! Маруся потом наблюдала такой же взгляд у мертвецки пьяных, когда сознание уже почти угасло, остались только некоторые рефлексы, и из их глаз, устремленных на тебя, выглядывает какая-то темная бездна.

Лестница в доме ужасно скрипит, и по ней невозможно пройти неслышно, но Пьер по ней почему-то ходит бесшумно, как кот, непонятно, как это ему удается, — может быть, он знает, на какие дощечки нужно ступить, чтобы лестница не скрипела. Он ходил по ней еще маленьким, и помнит, куда ставить ногу, чтобы отец не услышал и не рассердился, а может быть, это безумие поднимает его, делает легким, как пух, и несет над землей, и он не касается пола ногами. Как тогда, когда он, схватив в руки остро отточенный нож, летел, не касаясь земли ногами в толстых узорчатых шерстяных носках, а его возлюбленная убегала от него, она отказывала ему в чем-то хорошем, приятном, — почему, по какому праву его лишали радостей жизни, которые имеют все? Все женщины одинаковы, они издеваются над вами, им доставляет удовольствие мучить вас, ну так с ним этот номер не пройдет, он знает, как надо себя вести. Пьер считал, что женщины любят собак, кошек и гомосексуалистов, потому что они не агрессивные, а кроткие и нежные. Настоящий мужчина всегда агрессивен, и когда Пьер видел машину с молодоженами, он говорил: «Бедная невеста! Она еще не знает, что ее ждет сегодня ночью!» — и сладострастно хихикал в усы.

Так говорил и его отец. Пьер помнил, как однажды он видел отца с матерью — он схватил ее одной рукой за волосы, а другой поднес к ее горлу острый нож и повторял: «Я тебя убью, я тебя убью!» И пусть до конца жизни Пьер будет заключен в психиатрической лечебнице в клетке с толстыми железными прутьями, — все равно, зато он получит самое большое в своей жизни удовольствие, а может, и отомстит за все издевательства, перенесенные из-за женщин. А в общем-то, во всем виновата его мать — потому что это она выпустила его в этот ужасный, полный страданий мир, и она недостаточно любила его, она больше любила его брата — хотя и говорила, что Пьер самый умный из всех детей, а их в семье было трое: его брат Жан-Франсуа, сестра Эвелина и Пьер.

Эвелина очень любила отца, она и сейчас называет его не иначе как «ОН», и говорит о нем с восхищением и обожанием. Их отец был из аристократической семьи и раньше его фамилия была Торше де ля Фейяд, и у его деда даже был замок в Нормандии, но потом они постепенно все пропили и проели, даже частицу «де», и их фамилия стала просто — Торше. А мать была из семьи нормандских мелких лавочников, и говорила неправильно, она делала ошибки в произношении отдельных слов, и это очень раздражало отца, он часто ее передразнивал. Пьер хорошо это запомнил.

Отец работал в службе контроля газовой компании и проверял, исправно ли обыватели платят за пользование газом, но эта работа так его раздражала, что он постоянно повторял детям: «Дети, никогда не занимайтесь этим, это настоящее дерьмо!» Пьер это тоже хорошо запомнил. Еще он запомнил, что его отец всегда, приходя с работы, садился за стол, и ел, а его мать ему прислуживала. Пьера же постоянно заставляли говорить: «Спасибо, пожалуйста», поэтому у него на всю жизнь осталось отвращение к этим словам.

Вот почему, когда к нему из России приехала его жена с дочкой, он запрещал девочке говорить эти слова, он пытался заставить ее саму готовить себе еду и мыть посуду, а когда это делала за нее ее мать, он начинал ужасно ругаться, при этом у него изо рта летели слюни, а глаза вылезали из орбит и бешено сверкали. Ему всегда хотелось, чтобы от его взгляда все содрогались, ему хотелось «обжигать взглядом», и вот только теперь, кажется, это стало у него получаться.

Иногда девочка начинала шалить за столом, и он сперва долго передразнивал ее голос и гримасы, а потом клал ноги, обутые в грязные ботинки, на стол, среди тарелок и банок. Он делал так потому, что одно время у него жил молодой человек, внук бежавшего во Францию русского эмигранта, и однажды поев и попив, он внезапно откинулся назад на своем стуле и положил ноги на стол. Пьер сперва растерялся, а потом уселся точно так же. Правда, когда он отодвигался назад на стуле, он чуть не упал, но ему в последний момент удалось удержать равновесие. Некоторое время они сидели молча, потом молодой человек снял ноги со стола и ушел к себе в комнату, а Пьер еще некоторое время сидел так же и задумчиво ковырял в носу. Пьеру понравилось такое поведение, и он при случае старался его продемонстрировать, для него в этом заключался какой-то особый шик, признак внутренней свободы и раскрепощенности. Своей жене он запрещал мыть посуду, он говорил: «Я не хочу, чтобы ты пачкала себе руки!»

Он когда-то слышал эти слова в кино или прочитал в книге, — и они зафиксировались в его памяти, но если она посуду не мыла, он раздражался, а когда, все-таки, начинала мыть, орал, что она плохо это делает. Вообще-то, Галя еще не была его женой, а только невестой, но ему нравилось называть ее своей женой, а себя — отцом ее дочки Юли.

— Ах, дети, дети! — иногда говорил он своей соседке, многозначительно закатив глаза, — они такие шаловливые!

Когда Маруся с Костей приехали к Пьеру, дверь им открыла Света, девушка огромного роста с длинным носом и меланхолическим взглядом. Она мечтала стать фотомоделью и сниматься в известных парижских журналах. Чтобы приехать в Париж, ей пришлось, помимо всех остальных, переспать с двумя грузинами и одним армянином, причем последнему было уже за шестьдесят, и он не всегда мог, но он ей говорил, что никогда в жизни он не станет пердолить мальчиков, потому что гомосексуализм — это отвратительно, и хотя аннальное отверстие уже и это действует возбуждающе, но даже ради этого никогда он не будет иметь дела с мальчиками. Правда Свету он трахал в задницу, но ей было совершенно все равно.

В Париже Света получила адрес Пьера от своей подруги Вали. Вале было уже под пятьдесят. Эта пышная блондинка с начесом раньше в Москве работала в научно-исследовательском институте и была секретарем парторганизации, а когда к ним приехала для обмена опытом делегация французских коммунистов, она срочно подклеилась к одному лысому тщедушному французу и вышла за него замуж. Однако во Франции она сразу же стала ярой антикоммунисткой, коммунистов всячески проклинала и поддерживала правых. Этим летом на выборах победили социалисты, и Валя жутко ругалась матом, ко всему прочему у них сломался холодильник, а ее муж стал его толкать то туда, то сюда, и так гонял его по кухне — и Свете было непонятно: спортом он занимается, или просто тот ему порядком надоел. Он хотел выбросить холодильник в окно, но не смог поднять, к тому же внизу ходили люди. У Вали был сын, юноша двадцати лет, курчавый, как баран, упитанный, розовощекий и очкастый. Он влюбился в Свету и целыми днями гулял с ней под ручку. Иногда они целовались в укромных местах. Сына звали Саша, он мечтал переспать со Светой и даже жениться на ней, но Валя не хотела, чтобы он женился, хотя ничего не имела против того, чтобы они переспали, ведь мальчику нужна женщина, он должен приобрести необходимый опыт и стать мужчиной.

Когда Костя впервые увидел Свету, ему показалось, что она — «мистическая проститутка» и, к тому же, неземная красавица, но порой в ее лице ему чудилось что-то враждебное и странное. Сперва она сказала ему, что она немка, и он увидел у нее голубые глаза, потом призналась, что она еврейка, и он тут же обнаружил, что глаза у нее карие и огромный крючковатый нос, все менялось, как в кривом зеркале, и даже светин голос. Ночью Костя поднялся к Свете в комнату — Пьер поселил ее на третьем этаже и Костя, стараясь не шуметь, на цыпочках шел по скрипучим ступеням. В комнате Светы было темно, как в склепе, и Костя, вытянув руки вперед, наощупь пытался найти ее кровать. Наконец он нащупал что-то похожее на одеяло, а потом теплую руку. Он схватил эту руку и поцеловал ее.

— Пьер, это ты? — сонно спросила Света.

— А что, разве Пьер спит здесь? — спросил в ответ Костя. Тут Света, похоже, пробудилась. Потом она рассказывала, что, когда ее будят ночью, она может ответить не совсем вежливо, вот она и сказала Косте:

— Выйдите из моей комнаты немедленно, будьте так любезны!

Костя что-то пробормотал и тут же вышел, ему даже ничего не нужно было от Светы, для него это просто был некий символический акт. Чистый Разум и Воплощенная Красота — вот о чем он думал, а грубые животные проявления ему были непонятны. Всю ночь Костя не спал, он разговаривал с неведомыми собеседниками, продолжая начатую уже давно беседу, их спор подкреплялся изощренными аргументами, и прекрасные возвышенные слова порхали, как бабочки в темноте. Утром он встал с черными кругами под глазами, зрачки его были огромные и расширенные, казалось, глаза состоят из одних зрачков. Когда они ехали в метро, Костя все старался встать поближе к Свете, она сидела, а он стоял рядом, хотя вокруг были свободные места, он прижимался своей ширинкой к ее плечу, а Света опускала глаза и томно вздыхала. Хотя до этого, когда он пытался ее обнять, она сказала ему вполне цинично:

— А сифилис подцепить не боишься?

Костя даже не понял, что она имеет в виду, скорее всего, для него это были происки неведомых злых сил, которые хотят запачкать его возвышенную мечту.

Потом они шли по улице мимо витрин ювелирных магазинов, и Света остановилась полюбоваться браслетами, кольцами и цепочками. Там за этим стеклом была некая иная реальность, красиво разложенные золотые украшения блестели и искрились на черном бархате, и невозможность перейти из одной реальности в другую фиксировалась небьющимся стеклом, последним достижением цивилизации. Тут Костя неожиданно изо всех сил ударил по витрине ногой, но стекло оказалось прочным и не разбилось, а Света посмотрела на него с ужасом, но ему показалось, что с восхищением.

Потом, когда они пришли домой, Света позвонила Вале и рассказала, что к ней пристает сумасшедший, который живет у Пьера, и что она боится, и просила разрешения на время переехать к ней, и это Валю очень раздражило. Она сперва долго говорила с Пьером, а потом попросила позвать к телефону Марусю и обрушила на нее целый поток негодующих слов, причем постоянно повторяла:

— Приезжают тут всякие кр-р-р-р-етины! А потом возись с ними!

Маруся долго не могла забыть ее раскатистые «р-р-р» и визгливые злобные интонации. Потом Костя, пытаясь оправдаться, объяснял, что знает, что здесь везде специальные стекла, поэтому и ударил, а иначе ни за что не стал бы этого делать.

Еще в аэропорту в Ленинграде, когда Марусю и Костю провожал марусин приятель Алик, Костя уже чувствовал себя не очень хорошо, он перед этим спал мало, и в голове у него начинало все путаться. Было пять часов утра, к ним подошел пьяный мужик и заговорил с Костей по-французски, он повторял с акцентом несколько фраз, которые, очевидно, выучил еще в школе, и хотя Маруся с утра и плохо соображала, потому что тоже не выспалась, ей показалось, что этот мужик придуривается. Тут Алик внезапно сказал ему:

— Иди, старый, отдохни, поспи. Достал уже.

Костя же захохотал и, хлопнув мужика по плечу, радостно подхватил:

— Да, старик, иди спать! Здоровый сон очень важен для хорошего самочувствия!

Мужик испуганно посмотрел сперва на Костю, потом на Алика, сказал:

— Извините, — и, попятившись, ушел.

Пьер носил бородку клинышком и усики, как у Адольфа Гитлера. Правда, усики он потом сбрил, и бородку подбривал тоже, делая ее все меньше и меньше, отчего она постепенно переместилась у него от центра подбородка к левому уху. Очевидно он брился без помощи зеркала, либо считал, что так и должно быть. Часто, отправляясь куда-нибудь, уже собравшись и выйдя за порог, он спохватывался:

— Черт! Я же не побрился!

И отправлялся бриться. Иногда он подбривал свои брови, которые росли у него кустами в разные стороны. Волосы росли у него даже на носу, когда же он ожидал приезда своей жены, он сбрил с носа волосы, но потом снова забыл про них, и они выросли еще гуще, чем прежде. На голове у него просвечивала большая плешь. Он все же не терял надежды восстановить волосы и, по совету одного своего знакомого аптекаря, мыл голову химической жидкостью с отвратительным запахом. Волосы от этого лучше не росли, но становились мягкими и пушились над головой, как нимб.

Одевался Пьер всегда небрежно, он редко стирал свою одежду и никогда ее не гладил, и не пришивал пуговиц. У него была еще одна особенность — он не носил трусов, а когда его спрашивали: «Почему?» — так как он рассказывал об этом всем вокруг, считая это своего рода достоинством, — он отвечал: чтобы не стирать. Поэтому его брюки всегда обрисовывали ягодицы и врезались между ними. При ходьбе Пьер расставлял носки в разные стороны и размахивал руками, как будто они были на шарнирах.

Пьер очень любил поесть, но это слабость всех французов, так что он не был исключением. В основном, он предпочитал дешевое вино и колбасу, но если были деньги, любил позволить себе что-нибудь повкуснее. Он покупал себе паштет из птицы, корнишоны, сыр бри, ветчину, только сладкого он не любил. Он любил женщин — это была его вторая слабость после вина и колбасы, причем слабость во многом нереализованная. Он объяснял, почему мужчина любит женщин — потому что его родила женщина, и он стремится туда обратно, вот почему на рекламных плакатах часто изображают голый женский зад — мужчины тогда товар точно купят, и женщины тоже, потому что они очень любят собственное тело. Когда он шел по улице и видел на рекламе голый зад, он подбегал поближе, и, указывая пальцем, спрашивал у собеседника:

— Жопа? Правильно?

— Жопа, жопа! — отвечал ему собеседник по-русски, потому что Пьер общался в основном с русскими, у него в доме все время жили русские. Именно русские научили Пьера матерным ругательствам и разным грубым словам, но некоторых слов он все же не понимал.

Когда доведенная до исступления Галя стала называть его «старый козел» и «мудак», значение этих слов долго оставалось для него неясным. Жившие тогда в доме у Пьера русские художники Настя и Валера объяснили ему, что «старый козел» — это что-то вроде «хороший парень», «свой в доску», а «мудак» — от слова «мудрый». Поначалу Пьер им не очень поверил, однако в воскресенье, встретив в церкви на улицу Оливье де Серр дряхлого старика из «белых русских» с трясущейся головой, который уже плохо соображал, он хлопнул его по плечу и спросил:

— Ну что, как дела, старый козел?

Старик посмотрел на него мутным взглядом и ничего не ответил, только неуверенно улыбнулся, а Пьер снова хлопнул его по плечу и воскликнул:

— Да ты настоящий мудак! — но опять никакой определенной реакции со стороны старика не последовало, он только слабо захихикал. После этого Пьер совершенно уверился в положительном значении этих слов.

Вот уже несколько часов Костя ходил вдоль трамвайной остановки в районе Порт Баньоле, одного из немногочисленных парижских районов, где ходили трамваи. Шел мокрый снег, дул сильный промозглый ветер, погода напоминала петербургскую, но в конце ноября в Париже тоже бывает довольно холодно. Косте казалось, что он стоит на мостике огромного корабля, которым является весь земной шар, но палуба которого каким-то парадоксальным образом ограничена этой остановкой, и стоит ему неосторожно сделать шаг в сторону, как он окажется за бортом, и тогда его уже никто не спасет, но самое главное, он тоже уже не сможет спасти мир, который окончательно провалится в бездну, погрузится на дно огромного космического моря. Костя чувствовал себя Капитаном, который в одиночестве должен выстоять вахту до конца и привести свое судно к берегу. Холода Костя почти не чувствовал. Мимо чередой проходили трамваи, Костя замечал их огни издали, ему казалось, что это огни встречных кораблей.

Он был командиром флота, флота, который только на время покинул российский берег, скрывшись в море от захватившей Крым Красной Армии. И вот теперь их корабль снова приближается к берегу, снова он и его товарищи совершат высадку, и отсюда с этого момента начнется возрождение России, ее «освобождение от большевистской сволочи» — эту фразу Костя с чувством произнес вслух и даже сплюнул на землю, как и положено было продолжателю дела адмирала Колчака, коим в этот момент Костя себя вообразил.

Время шло. Монотонное дребезжание проходящих мимо трамваев начало раздражать Костю, сначала немного, потом все сильнее и сильнее. Больше всего его раздражала полная детерминированность и предопределенность в движении проходящих мимо него металлических конструкций, то, что они все должны были двигаться по зараннее проложенной колее. Больше ему не казалось, что это корабль. Теперь ему казалось, что это огромные металлические болванки, совершающие поступательные движения вокруг земли, на которых как бы держится весь ход современной механистической технократической цивилизации.

Вдруг Костя почувствовал, что во что бы то ни стало должен остановить эту огромную машину, воспрепятствовать этому однообразному унылому движению и, тем самым, остановить весь это бессмысленный научно-технический прогресс и повернуть историю вспять. И прежде, чем очередной подошедший к остановке трамвай успел тронуться с места, он вдруг резким прыжком выпрыгнул на трамвайные пути, и, загородив ему дорогу, раскинул руки крестом, как бы принимая на себя всю тяжесть мира. Раздался звонок, Костя заметил, как лицо сидевшей в кабине женщины-водителя озарилось злобной улыбкой, и трамвай резко тронулся с места. В это мгновение кто-то с силой рванул его за рукав. Это какой-то случайный прохожий успел схватить Костю за руку и оттащил в сторону. Прохожий что-то громко вопил и ругался, толпившиеся вокруг на остановке пассажиры тупо смотрели на Костю, ничего не понимая. Вскоре все успокоились и разошлись. А Костя продолжал свою вахту.

Вдруг он заметил пробегавшую мимо него черную кошку, кошка зябко поеживалась на мокром снегу и прижималась к его ногам. Он подумал, что коты, в отличие от людей, полны грации и красоты, они никому не служат, это аристократы, ведь аристократы не должны работать, недаром ведь и сутенеров, которые живут за счет женщин, зовут «котами», он вдруг понял, что и он сам тоже был котом, огромным Котом, Котом Котов, который должен был спасти красоту мира, а вместе с ней и сам мир. Вокруг него сновали прохожие, они были враждебны ему, потому что у них была собачья сущность, это были суки, ссучившиеся, они все виляли, вихлялись, ускользали, убегали в улицы, в переулки…

Тут мимо него прошел мужичок небольшого роста, в потрепанной кепчонке и черной курточке, и Костя внезапно понял, что это есть самая главная Сука, которая поведет его отсюда, из Западной Европы в Сибирь, туда, где в лагерях, замурованные «во глубине сибирских руд», его уже ждут посвященные, воры в законе, авторитеты, которые и дадут ему ключи от мира. Эта идея пришла в голову Кости благодаря двойному значению слов «кот» и «сука», их взаимной противоположности. Только Косте надо было быть очень осторожным, ведь все «суки» ненавидят «котов», особенно самого «Кота» — мессию.

Костя пошел за этим мужиком. Очень скоро мужик почувствовал, что за ним следят, он стал нервно оглядываться, ускорял шаги, но Костя не отставал, он был не так-то прост, он не упустит эту суку. Мужичок зашел в универмаг «Монопри», сделал какие-то покупки. Костя повсюду следовал за ним, держась на некотором расстоянии, так, будто он вел его на поводке. Наконец мужик дошел до дома, остановился у парадной, обернулся, и вдруг пошел прямо на Костю, что-то истерично крича ему по-французски. Костя был готов к подобной агрессии, ведь мужик был сукой, но он знал, что Кот не должен действовать грубо, прибегать к насилию, ибо вся его сила заключается в его грации и красоте, поэтому он повернулся и пошел прочь.

Он шел по каким-то узким улицам. Он вдруг вспомнил слова из русской сказки «идти, куда глаза глядят», да, вот именно, он должен «идти, куда глаза глядят».

Пьер очень любил испражняться и мочиться, у него это вызывало очень приятные ощущения. Иногда он голосом, дрожащим от нежности, спрашивал у своей жены:

— Ты знаешь глаголы испражняться и мочиться?

Она ничего не отвечала, а он шел в туалет, и там долго с наслаждением кряхтел. Когда-то давно он читал Коран, там было написано, что после того, как человек помочился или испражнился, он должен совершить омовение руками, вот почему в каждом арабском туалете стояла жестянка с водой. Пьер одно время тоже намеревался стать мусульманином, но потом пришел к выводу, что нет, не стоит, ведь там нет такого количества любви, как в православии.

Про евреев же в Торе написано, что они должны всячески почитать собственное тело, чаще подмываться и любыми путями делать деньги. Насчет тела он был согласен, хотя в чем-то это его раздражало, мыться Пьер не любил, а с деньгами и вовсе ничего общего иметь не хотел. Его отец был аристократом, и Пьер любил повторять, что деньги пачкают руки, это дерьмо, настоящие аристократы плюют на деньги. Пьер останавливался посреди улицы и смачно харкал на тротуар, потом громко испускал газы, тем самым подчеркивая свое презрение к поганым деньгам.

Об этом он писал и художникам из Москвы Ире и Володе, которые приехали к нему в гости. Ира и Володя были родителями Насти и Валеры, это была целая семья художников. Ирина и Володя приезжали к Пьеру уже три раза, один раз жили восемь месяцев, второй раз шесть, а когда они собрались приехать в третий раз, то Ирина предварительно позвонила из Москвы и сказала:

— Пьер, мы приедем на выставку на две недели! — и повесила трубку, а Пьер даже и не успел ничего сказать, он вообще стеснялся отказывать, он объяснял это тем, что плохо говорит по-русски, но по-французски на самом деле было то же самое.

Сначала Пьеру было с ними весело, к тому же они привезли ему водки и даже покупали еду, но постепенно они стали ему надоедать, он уже не мог видеть их рожи, каждое утро, каждый вечер они были в его доме. Особенно его раздражала Ирина, маленькая суетливая женщина, она всячески старалась угодить Пьеру, но тот озлоблялся все больше и больше. К тому же, у него в это время как раз жила его любимая, он спал с ней. Она даже снимала трусы, и он мог совокупляться с ней, когда хотел, и это его очень возбуждало, но к вечеру он уставал, правда, перед тем, как лечь в постель, он ел и пил красное вино, потому что ему нужны были силы — он говорил ей:

— Вы, женщины, всегда можете, а нам, мужчинам, необходимо зарядить свои батареи, — а когда девушка — ее звали Анна — хихикала, Пьер обижался и сопел. А Ирина и Володя постоянно были в кухне, они были там утром и вечером, утром Володя спускался на кухню, он мыл всю посуду, чистил плиту, варил кофе и курил. Пьер, лежа в постели, чувствовал сладковатый аромат табака, и необъяснимое отвращение поднималось в нем. В конце концов он оставил им записку «Вы уходите через неделю!» Они испугались, и на следующий день предложили ему деньги, двести франков. Пьер деньги взял, но ночью опять впал в состояние озлобленности, вскочил и написал им еще одно послание: «Вы не купите за деньги мою свободу! Вы ворвались, как завоеватели, в мой тихий дом, и не хотите уходить! Вы предлагаете мне деньги! Но деньги — это грязь. Мне не нужны ваши поганые деньги!» Письмо вместе с деньгами он положил на стол. Потом отключил в доме газ, электричество, телефон и ушел жить к знакомым, а когда вернулся, то их уже в доме не было.

Отец Пьера часто говорил:

— Никогда ноги красного не будет в этом доме!

Под словом «красный» он имел в виду всех русских вообще. А Пьер сделал так, что «красные» постоянно торчали у него в доме, и его отец, наверное ворочался в гробу — эта мысль приносила Пьеру глубокое удовлетворение.

Когда Пьер был совсем молодой, его отправили на войну в Алжир, он попал туда вместо своего брата, потому что из семьи не могли взять сразу двоих, а мать Пьера не любила, вот на войну и пошел Пьер, а не его брат Жан-Франсуа. Пьер помнил, что там было много песка, и еще они все время очень боялись ночью: арабов, зажигательных бомб и стрельбы. Женщины там были очень красивые — белокожие, со светлыми волосами, но все в чадрах, хотя и таких женщин Пьер там видел очень редко.

Но там ему, на самом деле, было не до женщин, он очень боялся, ему все время было страшно. Потом он говорил, что на войну нужно посылать стариков, которым нечего терять, а молодые должны жить и наслаждаться жизнью, а он свои лучшие годы провел на этой поганой войне, и теперь вся жизнь его разрушена, может, именно из-за войны он и рехнулся, хотя, может, он был таким уже до войны — но ему больше нравилась мысль, что именно на войне он спятил, то есть стал «паранормальным» — так говорил Пьер и это слово ему очень нравилось — это значило что-то среднее между «ненормальный» и «нормальный», но уже не «сумасшедший».

Вообще за всю свою жизнь он мало имел дела с женщинами — он привык находиться в мужской компании с самого детства, — в школе обучение было раздельное — школа для мальчиков и школа для девочек, потом он был в организации скаутов — тоже с мальчиками, а потом в армии. К тому же он долго не мог сношаться — у него на члене образовался фимоз, и любое сношение причиняло ему ужасную боль. Когда он был в лагере РСХД у белых русских, он влюбился в одну девушку — ей было двадцать лет, и они с ней пошли в кусты, целоваться, а потом девушка полезла ему в штаны и взяла за член, член пришел в состояние эрекции, а Пьер ощутил невыносимую боль, потому что она своей неловкой рукой сдвинула тонкую кожицу, которая сдавила член Пьера, Пьеру было очень больно, но он терпел. Так у них ничего и не получилось.

Потом Пьер ушел к себе в комнату и так мучился со стоящим членом. Он стеснялся спросить у кого-нибудь совета, но когда страдания стали невыносимыми, он наконец осмелился спросить у врача. Врач посоветовал опустить член в холодную воду, Пьер так и сделал, и все наконец прошло. Но страх перед сношением остался надолго, даже после того, как он по совету брата сделал обрезание — у него под кожицей члена скопилась грязь и началось что-то вроде нагноения, поднялась температура, и брат срочно повел его к врачу, который и обрезал Пьера, поэтому Пьер говорил иногда, что он еврей, и загадочно улыбался.

В молодости Пьер хотел посвятить свою жизнь Богу и даже поступил в католический монастырь. Он хотел стать известным монахом, чтобы все ему кланялись и почтительно с ним говорили. В этом монастыре был молодой монах, похожий на ангела. Однажды Пьер сидел у пруда и думал про этого монаха, думал так долго и сосредоточенно, что у него заболела голова. Он уже ничего не мог понять, а знал только одно — он любит этого юношу и ничего не может с этим поделать. Но что же дальше? Какой мог быть выход из этой любви? Пьер так запутался, что никакого выхода уже не видел.

И вот он встал и вышел за ворота монастыря. Он инстинктивно решил бежать от этой греховной любви, а когда проходил мимо ворот, в последний раз оглянулся и посмотрел на стоявших у церкви монахов, и тут он вдруг заметил, что они все вместе низко поклонились ему. Пьер понял, что это неспроста.

Он пришел к себе домой в Буа Коломб пешком, его отец и мать тогда были еще живы, они сидели на кухне и ели суп с брюссельской капустой, а когда увидели Пьера, то не поняли, что же произошло. Он молча поднялся к себе в комнату и лег на кровать.

И так пролежал почти год, он потом рассказывал всем, что пребывал в растительном состоянии: его мать приносила ему еду, а он ел, лежал и смотрел в потолок. Он лежал так долго, что наконец ему захотелось повеситься. Он взял веревку, намылил ее и аккуратно повесил на крюк от люстры, но когда он уже накинул петлю на шею, он вдруг ощутил в комнате слабое дуновение, как будто легкий ветерок, который становился все сильнее и сильнее, он не мог понять, откуда в комнате мог взяться ветер, ведь все окна и двери были заперты, но дуновение ощущалось явственно, и Пьер наконец догадался, что это Святой Дух.

Когда Пьер почувствовал рядом с собой присутствие Святого Духа, он понял, что ему не надо вешаться, и спустился вниз на улицу. Когда он проходил мимо комнаты своего отца, его отец слушал пластинку с записью Вагнера, он всегда это делал в свободное время, отчего у Пьера на всю жизнь осталось отвращение к классической музыке. Пьер вышел из дома и пошел по дороге, куда глаза глядят. Но далеко он не ушел, вскоре его настигла машина «скорой помощи», и санитары в белых халатах его забрали и отвезли в психбольницу. Санитаров, как потом оказалось, вызвал его брат, которому позвонили родители.

Пьер провел в психбольнице два года. Там он начал писать стихи, ему даже дали пишущую машинку, и научился играть в теннис, стал чемпионом на своем отделении. В больнице Пьеру сделали восемь электрошоков, и это было самое ужасное. Пьер не любил вспоминать об этом, и только говорил, что когда ты потом приходишь в себя, тебе не хочется жить.

Затем Пьер отправился бродить по Франции, он стал странником, потому что его родители не хотели больше его кормить, а работать он устроиться не мог. Правда, один раз ему удалось устроиться учеником машиниста электрички, он закончил специальные курсы и даже прошел практику, он был счастлив, потому что чувствовал себя полноценным человеком. Однажды Пьер вел электричку и не успел затормозить на остановке, поезд проехал мимо перрона и все пассажиры, ругаясь, вынуждены были спрыгивать с подножек прямо на землю и брести обратно к перрону. Его учитель сказал ему:

— Не волнуйся, ничего с ними не случится, дойдут.

Пьер очень смеялся. Тем не менее, когда он пришел получать удостоверение, ему отказали, мотивируя это тем, что во время войны в Алжире он убил своего товарища, хотя это и было неправдой, Пьер сам не мог спокойно вспоминать об этом случае.

Как-то он вел машину с боеприпасами, сидел в кабине и курил, а его товарищ находился в кузове. Всего на одно мгновение Пьер отвлекся от дороги, кажется, мимо проходила женщина, и Пьер повернул голову, чтобы ее разглядеть, дул сильный ветер, и ее широкая рубаха обрисовывала ее грудь и бедра, Пьер отвернулся только на одну секунду, но этого оказалось достаточно, чтобы машина перевернулась. Его товарищ погиб, придавленный кузовом.

Этот случай всю дальнейшую жизнь преследовал его. Потом он даже и не пытался найти себе постоянную работу.

Только когда он ждал приезда Гали, он устроился работать кассиром на бензоколонку на неполный рабочий день, но ему не нравилось, что он все время должен слушаться хозяина и приходить на работу в определенное время, а потом сидеть там до самого вечера. В конце концов, он поругался с хозяином и ушел с работы.

Пять лет Пьер бродил по Франции, потом он познакомился с белыми русскими, которые ему очень помогли, приютили его и дали работу — он работал у них в лагере РСХД шофером грузовика. Тогда он и решил принять православие и окончательно сделаться русским. Он все время хотел поехать в Россию и даже мечтал остаться там навсегда, потому что в России все было очень дешево — и квартиры, и питание, а медицинское обслуживание было бесплатным. Ну а русские женщины были самые красивые и добрые — он мечтал жениться на русской и чтобы у них родилась дочка. Только в России возможно, чтобы нормальная женщина вышла замуж за больного или ненормального — во Франции больные могут жениться только на больных.

Уже темнело. Как и положено Коту, Костя перелезал через заборы, влезал в какие-то самые невероятные дыры и щели — ему обязательно нужно было запутать свой след. И вдруг, совершенно случайно, он поднял голову и увидел табличку с названием улицы — это была та самая улица, на которой жила Катя! Он понял, что это Знак, и стал смотреть номера домов, отыскивая тот самый, нужный номер.

Катя был единственной, кого Костя здесь в Париже еще знал, кроме Пьера. Катя была феминистка, в свое время высланная из Советского Союза во Францию. Они познакомились два года назад в Ленинграде на философской конференции, где Катя делала доклад о положении женщин в СССР. Костя очень понравился Кате, и его стихи, и внешность, она громко восхищалась им, Катя была лет на десять старше Кости, но Косте, не привыкшему к публичному признанию, ее внимание льстило, тогда он публиковался только в самиздатовских журналах. Катя была высокая тучная женщина, с редкими светлыми волосами, собранными сзади в старушечий пучок, бледно-голубыми, почти белыми глазами, и картофелеообразным носом, на котором сидели очки в железной оправе, она носила платок, как носят старушки на богомолье.

Они зашли вместе выпить в какую-то грязную забегаловку на углу Загородного и Разъезжей, Катя, как всегда, ужасно напилась, открыла сумку и стала размахивать толстой пачкой долларов, стараясь привлечь к себе внимание окружающих.

— Я жертва Гулага, а это мой товарищ по Гулагу! — вопила Катя, тыча пальцем в Костю. Косте с трудом удалось ее успокоить, он проводил ее домой и почти сразу же ушел, потому что дома сидел очередной катин муж, который затравленно смотрел из угла, а Косте это было неприятно, ему не хотелось над ним издеваться. К тому же, катин муж недавно вернулся с Афона, где провел два года, поэтому еще не успел привыкнуть к мирской жизни.

Правда, на следующий день Костя снова пришел к Кате, она была очень злая, что с похмелья было вполне естественно. Ее мужа он не увидел, зато за столом сидела тощая девица в очках с толстыми линзами и с огромным перекошенным носом. У Кости создавалось такое впечатление, что он видит ее отражение в кривом зеркале, но это было не отражение, а вполне реальное лицо. Она вытянула шею и молча ревниво уставилась на Костю.

— Знакомься, Костя, это мой секретарь Агафья, — Агафья, никак не реагируя, продолжала злобно изучать Костю, и только через некоторое время кивнула ему головой. Катя достала бутылку вина и предложила опохмелиться.

— Я пить не буду, — визгливым голосом произнесла Агафья, — Я вообще пить не люблю.

— Ну Агафьюшка, пожалуйста, — стала упрашивать ее Катя и не отставала до тех пор, пока Агафья не выпила рюмку.

С тех пор Костя часто встречал Агафью у Кати, и каждый раз она смотрела на него с нескрываемой злобой, а Катя начинала очень веселиться, ее почему-то забавляло поведение Агаши — как она ее ласково называла, ведь она была феминистка и считала своим долгом обращаться с женщинами нежно и ласково.

Пьер ходил в расстегнутых рваных штанах, не мылся, от него плохо пахло, но он был де ля Фейяд, аристократ, поэтому «белые русские» — потомки первой волны русской эмиграции — не считали для себя зазорным приглашать его на разные званые вечера и семейные праздники.

Барон Чигирев, который жил в маленькой тесной квартирке блочного пятиэтажного дома в десятом арондисмане, плотного сложения, с воспаленным взглядом и красным опухшим от пьянства лицом, был его приятелем. Своей жене барон часто повторял, что Пьер не такой, как все, и что он его очень любит. Сам Пьер в равной мере ненавидел и буржуазию, и аристократов, он считал себя анархистом.

Однажды Пьер предложил Марусе сходить с ним и с Галей на свадьбу одного из многочисленных здешних князей или графов, из белой эмиграции. Они обычно женятся на своих, причем плодятся со страшной силой, как тараканы. Они обязаны таким образом поддерживать породу, это Марусе потом объяснил Пьер. Поэтому у них у всех по десять детей, а то и больше.

Маруся хотела оказаться, но не смогла. Она уже два дня ничего не ела, а Пьер уверял, что на свадьбе очень хорошо кормят. Пьер радостно вывел машину со двора, Галя села рядом с ним, Маруся — сзади, и они поехали в центр. По дороге Пьер говорил без умолку, он был очень рад, что его сопровождают две дамы.

Недалеко от парка, где происходила свадьба белых русских, они спустились в паркинг, чтобы оставить там машину. Паркинг представлял собой страшный ободранный бетонный коридор, заполненный запахом бензина и выхлопными газами, казалось, отсюда невозможно найти выход.

— В паркингах иногда происходят странные вещи…, - задумчиво сказал Пьер, загадочно посматривая то на Галю, то на Марусю.

Маруся надолго запомнила, какая на той свадьбе была необычайно красивая зеленая трава, яркая, как будто ее покрасили, все это происходило в Монжероне в парке. Как в Советской России раньше перед приездом на смотр войск какого-нибудь важного лица, генерала, например, чистили черным гуталином шины машин и красили зеленой краской траву, чтобы было красиво. И на такой яркой зеленой траве стояли столы, покрытые ослепительно белыми накрахмаленными скатертями. Столы были большие, прямоугольные, на них были тарелки с крошечными бутербродиками, самыми разными.

Все приглашенные расхаживали по этой травке, чинно переговариваясь. Дамы были в шляпках с вуалетками, и туфли у них были обязательно одного цвета с платьем. К столам никто не подходил и ничего оттуда не брал — значит, еще было нельзя. Потом появились лакеи в черных фраках и белоснежных рубашках, они разливали разные напитки, тут уж самообслуживание не допускалось, все сразу подошли к столам и образовалась даже небольшая давка, как у прилавков ленинградских магазинов, когда продавали, например, баночки с дешевым детским питанием. Лакеи очень здорово секли, кого надо обслуживать в первую очередь, они сразу видели, кто одет получше, да честно говоря, одежда была не так уж важна, у них социальное положение было написано на мордах. Их дети путались у них под ногами, но никто на них не кричал, наоборот, когда один ребеночек залез на стол, все стали на него умиляться, а потом так нежно его сняли.

Один Пьер был в расстегнутой рваной рубашке, покрытой пятнами, из-под рубашки выглядывала грудь, покрытая седой растительностью, нос у него был красный, и на нем тоже росли волосы, а бороденка торчала сбоку подбородка. Щеки у него отвисали и были все в красных прожилках, рот был под самым носом и совсем перекошенный. Он стоял у стола и протягивал руку с мутным стаканом лакею, а лакей обслуживал других гостей, их было много, и всем хотелось пить из-за сильной жары. Правда, похоже было, что Пьер уже успел выпить, потому что нетвердо держался на ногах и радостно смеялся, широко раскрывая рот, откуда торчали обломки почерневших зубов, и дрожал красный толстый язык, смех у него был какой-то очень визгливый и возбужденный, он переговаривался с Галей, у нее был заторможенный вид, она тоже улыбалась и что-то там сюсюкала, он все время хватал ее за руку, а она незаметно пыталась ее забрать. В общем, он стоял так со стаканом уже довольно долго, а лакей все не замечал его. Наконец, примерно этак через полчаса, он все же налил ему красного вина, и Пьер, очень довольный, стал прихлебывать из стакана, закусывая бутербродом.

Когда же свадьба закончилась, и все стали расходиться, они отправились в паркинг, тут выяснилось, что Пьер забыл, где он оставил свою машину. В паркинге было несколько «уровней», то есть этажей, все они были одинаковые, обозначались только буквами, и вот букву-то Пьер и забыл, они долго ходили все втроем с этажа на этаж, бродили вдоль рядов машин, пару раз их едва не задавили какие-то лихачи, въезжавшие в паркинг или выезжавшие наружу, Галя и Пьер уже начали переругиваться, Пьер весь вспотел, и периодически вытирал свой лоб полой рубашки, он был в полной растерянности. А Галя даже стала хныкать, потому что Юля осталась дома под присмотром сумасшедшей Эвелины, и кто знает, что ей может прийти в голову, Пьер тут же заявил, что Эвелина ничуть не более сумасшедшая, чем сама Галя или, к примеру, Маруся, и что с Юлей ничего случиться не может, и так они ходили кругами по этому паркингу, Марусе все это уже надоело, и она решила оставить их здесь и ехать на метро, хотя ей и жалко было тратить зеленый билетик. В этот момент Пьер резко метнулся в сторону и разразился диким хохотом — оказывается, его машина была здесь, таких машин здесь больше не было, одна дверь была у нее заклеена изолентой, одно крыло выкрашено в белый цвет. Пьер с гордостью и превосходством посмотрел на Галю с Марусей, он ждал похвал и восторгов, Галя тут же подошла и поцеловала его в знак благодарности.

Костя запомнил катин дом и подъезд, потому что неделю назад, на второй день после приезда в Париж, он уже приходил сюда на Бобур вместе с Марусей. Костя тогда был очень возбужден, они выпили много красного вина, а потом Катя повела их в кафе. У Кости же внезапно начался приступ блевотины, наверное, потому, что перед этим по настоянию Маруси он принял галоперидол, а психотропные средства обычно нельзя совмещать со спиртным. Приступ начался как раз в тот момент, когда они зашли в комфортабельное кафе и сели на красный бархатный диванчик, на который Костя и начал вдруг блевать, официант хотел было что-то сказать, выразить недовольство, но Катя сунула ему в руку несколько монет по десять франков, и он заткнулся.

Потом они переходили из одного кафе в другое, Катя говорила, что это называется «Grand tour royale», и что так обычно делают французы, когда происходит большая гулянка. Костя же, желая показать Кате чудеса ловкости и героизма, переходя улицу, буквально бросался под колеса машин, которые шли нескончаемым потоком, и Маруся всерьез начала опасаться, что его в конце концов задавят, но машины обычно притормаживали, и Костя проходил перед ними демонстративно медленным шагом с насмешливой и гордой улыбкой на губах, а Катя аплодировала. Особенно Катя была довольна тем, что он заблевал все кругом.

— Правильно, молодец, только такие чувства и может вызывать этот город. Давай еще, молодец, — подбадривала она его. Посетители за соседними столиками в кафе смотрели на них в ужасе, а блевотина все продолжалась и продолжалась, казалось, ей не будет конца, но Катя была в восторге и все твердила:

— Молодец, хорошо, так их, так…

А потом, когда они вернулись к ней в квартиру на Бобур, в гости сразу же притащилась катина безумная соседка. Костя пытался поцеловать ее мокрым от блевотины ртом, а она взвизгнула, тогда Костя ударил ее по башке, а она начала визжать и орать, и даже, правда с некоторым опозданием, театрально грохнулась на пол, Костя тоже повалился на кровать и не мог встать, он лежал и без остановки хрипел:

— Уберите эту женщину!

Соседка вскоре ушла, а Катя задумчиво посмотрела на Костю и внезапно сказала с отвращением:

— Да, все хорошо, конечно, но ведь нельзя столько блевотины в первый же день — это ни на что не похоже, должен же быть предел, — и раздраженно передернула плечами. Маруся удивилась, потому что буквально за полчаса перед этим она, казалось, совершенно искренне восхищалась костиным поведением.

У Пьера не было времени, он работал у одного своего знакомого актера-кукловода, который тоже был из белых русских, звали его Коля Уткин, хотя по-русски он не говорил ни слова, а куклам вообще не надо уметь говорить, они говорят всем своим телом. У актера был свой дом, который стал проваливаться из-за того, что у него не было фундамента. Правда, он и купил его по дешевке, но все же он не рассчитывал, что это произойдет так скоро. Актер играл все время в одном и том же спектакле, где вместе с людьми использовались огромные куклы-марионетки. Он был лысый, с гнилыми зубами и улыбался сладкой улыбкой. Пьеру он платил очень мало, а иногда и вообще ничего не платил. Коля жил с приземистой кудрявой женщиной Фредерикой, которая была лет на десять старше его и курила травку. Точнее, травку они курили вместе.

Во время работы Пьер часто рассказывал Коле разные истории. Например, он внезапно вспомнил своего друга, его жена стала ужасно толстая, просто жутко разжирела, и друг начал ей изменять, он гулял направо и налево, и жена, разозлившись, однажды ночью взяла его вставную челюсть и бросила ее в камин, челюсть сгорела. Только так и удалось ей сохранить семью, потому что друг без челюсти не мог идти на свидание. Коля Уткин делал страшные глаза и ужасался, а потом хохотал.

Хотя Уткины и были из белых русских, они никогда не были в России, они ее ненавидели, потому что ненавидели коммунистов. Иногда они спрашивали у Пьера, как там, в России, а он им рассказывал, что в Петербурге всюду говно, оно капает со стен и течет с неба, а если начинаешь рыть яму и берешь лопату — то рраз! — говно брызжет тебе прямо в рожу. Какой кошмар, все воняет, еще хуже, чем в Париже! Уткины начинали громко ржать. Пьер продолжал, уже переходя на Францию:

— В Сене плавает дохлая рыба кверху брюхом, ее много, а правительство обещало, что в 21 веке все будут жить в полной чистоте. Но вообще-то, что такое чистота? — В одной философской книге Пьер прочитал, что никакой разницы нет, что грязь, что чистота, — один хрен! Поэтому Пьер никогда не стирал одежду, он стирал только простыни. Почему — понять было невозможно, но он никогда не думал на эту тему.

В первый раз, когда Маруся пришла к Уткиным, ей показалось, что Фредерика после сильного перепоя. Она смотрела на Марусю странным пристальным взглядом и постоянно громко смеялась, обнажая большие желтые лошадиные зубы, и только потом Маруся поняла, что она просто обкурилась гашиша. Они с Колей все время курили гашиш, покупая его у одного знакомого негра, маленький кусочек величиной с орех стоил двести франков, поэтому им приходилось на всем экономить. В тот раз у них в гостях была еще колина старая знакомая, которая раньше работала вместе с ним в театре, знакомая была очень худая, лицом походила на индианку, на ней были веревочные сандалии, такая же сумка, и одета она была в рубаху из грубого холста. Она, как и Фредерика, постоянно смеялась визгливым смехом. А когда Коля сказал ей, что Маруся из России, стала почему-то по-английски говорить, что на Западе все прогнило и все дерьмо, и что красивые витрины дорогих магазинов только раздражают людей, которые ничего не могут купить, она считала, что Ленин был прав, и вообще, оказалась прокоммунистических убеждений. Закончив свою речь, она свернула себе косяк и с жадностью затянулась.

Фредерика же все время повторяла:

— А вы были в Италии? Ах, в Италии все так ку-у-ультурно! Так ку-у-ультурно! — и лукаво смотрела на Марусю. Маруся спросила ее:

— А в России вы были?

И Фредерика ответила:

— Нет!

— Так приезжайте к нам в гости, — пригласила Маруся.

— А что я там забыла? — ответила Фредерика и внезапно громко заржала. Потом они покурили гашиша и Маруся тоже, хотя ей было неловко потреблять такой дорогостоящий продукт, к тому же гашиш особого эффекта на нее не произвел, и тем более не стоило его переводить. Впредь она решила отказываться. Потом она приходила к Коле вместе с Костей, а когда Костя уехал из Парижа в Россию — еще пару раз, одна.

У Коли еще были братья Серж и Жан, причем Серж, по словам Пьера, в молодости был очень красив, настоящий «эфеб», и Пьер даже чувствовал, что он в него влюблен. Но Пьер стыдился своих тайных гомосексуальных наклонностей и все время повторял:

— Трахать кого-нибудь в задницу! Какая гадость!

К тому же, в последнее время Серж очень растолстел, подурнел, стал сильно пить, Коля говорил, что «все это из-за несчастной любви».

Костя какое-то время постоял у дверей катиного подъезда, пытаясь угадать код, но, к счастью, двери открылись, оттуда вышел человек и пропустил Костю внутрь. Костя зашел, озираясь по сторонам, стал подниматься вверх… Вот, на дверях написана ее фамилия! Дверь открыла сама Катя, она была накрашена и одета в красивое красное платье. Плащ на Косте был в нескольких местах разорван, руки ободраны до крови, на щеке была размазана грязь.

— Что так долго, — почему-то сказала она и посмотрела на него, загадочно улыбаясь. Костя уверенно прошел в комнату. Там уже был накрыт стол, за которым сидела Агафья — ее он сразу узнал, мужик в очках (его он тоже как-то видел у Кати), и еще несколько незнакомых мужиков с бородами.

Все присутствующие так увлеклись беседой, что почти не обратили внимания на появление нового гостя. Катя сидела во главе стола и подливала всем вино. «Вот оно, это собрание состоялось специально ради него. Именно он спасет Россию, собравшиеся здесь пойдут на Дон и поднимут казачество», — от вида накрытого стола и большого скопления людей мысль у Кости заработала с утроенной силой. Костя опять вспомнил, что он был не только Кот, но и Капитан русской флотилии, совершивший высадку в Крыму, под Перекопом.

— Да, представляете себе, ведь Россию можем спасти только мы, — авторитетно рассуждал огромный мужик с всклокоченной седой бородой, обводя всех сидящих за столом воспаленным взглядом из-под очков, — интеллигенция, — последнего слова Костя явно не расслышал, такое сильное волнение произвело в его мозгу начало фразы. — Мы должны чувствовать ответственность перед своей страной, ее народом, традициями, культурой, — продолжал оратор, поправляя очки.

— Конечно, я совершенно с вами согласна, Иван, — громко и значительно проговорила Катя, при этом даже слегка привстав со стула и подливая себе вина, — Я всегда думала об этом. Но нельзя забывать о вере, хотя Лиотар понимал традиции несколько иначе, чем Вы!..

— Конечно, — подумал Костя, — они догадались, что Капитан уже с ними, однако никто из них не знает, что он еще и Кот.

В это мгновение Костя поскреб ногтем по скатерти стола и попытался улыбнуться загадочной кошачьей улыбкой. Сидящие за столом не обращали на него никакого внимания.

— Да! Как я раньше не догадался! Об этом знает только она! — Внезапно Костя вспомнил Марусю, когда он в последний раз ее видел, она сделала ему рукой какой-то странный жест. И только сейчас он понял: когда они победят, гимном России будет «Мурка». Он даже на мгновение представил себе, как футболисты сборной России перед началом матча со сборной мира застыли на поле под звуки этой песни, а на флагштоке вверх взмыло знамя с изображением улыбающегося марусиного лица.

Но «Мурка» — это не просто так, это еще и разгадка самого главного Кота, ведь «Мурка» — это еще и кошка. Главная Кошка. «Эх Мурка, Маруся К…» — пронеслось в голове у Кости, но на последнем слове он осекся, не решаясь даже в мыслях до конца произнести эту сакральную фразу, потому что ему казалось, что тогда он может разгласить какую-то самую страшную и не доступную никому тайну, и суки, узнавшие тайну марусиного имени, набросятся на нее и растерзают. Однако это совпадение еще сильнее укрепило Костю в глубине и серьезности его неожиданного прозрения. И вдруг Костя испугался, его смущала трагическая концовка мистической песни. Но испуг длился недолго, в то же мгновение перед его мысленным взором предстала заключительная сцена конца мира, который должен был завершить все тысячелетия истории человечества.

В просторном залитом светом огромных хрустальных люстр зале ресторана за накрытым белой скатертью столом сидела Маруся, одетая в черную кожаную куртку, а рядом с ней сидел здоровенный мужик в милицейской форме, это и была самая главная Сука — Антихрист. И вдруг дверь ресторана распахнулась, и на пороге появился Костя, Костя направился своей элегантной кошачьей походкой, ловко лавируя между столиками, прямо к Марусе. Казалось, что он уже не идет, а танцует, выделывая самые невероятные па, как Нижинский в «Послеполуденном отдыхе фавна», этот безумный танец был тайным оружием Кости, он должен был сокрушать сознание всех врагов Кости, сводить их с ума. У окна за столиком Костя заметил даму с вуалью, это была Катя, одновременно Катя была и Незнакомкой, которая каждый день приходила сюда, в этот ресторан, и «медленно пройдя меж пьяными…», садилась у окна. Вуаль позволяла Кате глядеть на божественный танец Кости и не ослепнуть.

Тем временем, Костя уже вплотную приблизился к столику, за которым сидела Маруся, вот он засовывает руку за пазуху и… достает оттуда небольшую коричневую маслину и протягивает ее Марусе. «Ты зашухерила всю нашу малину, и теперь „маслину“ получай!» Вот в этом двойном значении слов и заключалась загадка мира, которую он, Костя, разгадал.

Нет, не напрасно он днями напролет изучал труды русских философов: Флоренского, Бердяева, Булгакова. Костя вспомнил, как на целые дни уходил в библиотеку и все читал, читал, читал, даже тогда, когда им с Марусей совсем нечего было есть. И Маруся тоже не напрасно жертвовала собой ради него. Теперь ключ от мира был у него в руках, в этой маслине. Все трансцендентное стало имманентным. На смену Царству Кесаря пришло Царство Духа. Свершилось — Красота спасла мир!.. «Так и кончается мир, так и кончается мир, только не криком…» — пронеслась в голове строчка из поэмы Элиота, — «только не криком, а смехом!» — торжествующе завершил ее Костя.

И действительно, Маруся, увидев «маслину», радостно рассмеялась, но рассмеялась не только она, рассмеялись все посетители ресторана, осталась грустной только сидящая у окна Незнакомка, она была обречена на вечную печаль, как Агасфер в свое время был обречен на вечную жизнь. Но это еще не все, сидящий рядом с Марусей огромный плечистый милиционер, с красными погонами и в фуражке с красным околышем, сам сука — Антихрист, тоже вдруг расхохотался громким раскатистым добродушным смехом. Ба! Как же Костя его сразу не узнал, это же был дядя Степа, тот самый дядя Степа-милиционер, книжку про которого читала ему в детстве бабушка…

В детстве Костя долгое время жил у бабушки на Воронежской улице, неподалеку от Лиговского проспекта и Обводного канала. Они жили в огромной коммунальной квартире, где было еще не меньше двадцати семей, на первом этаже, в доме, в котором раньше, до революции, располагалась конюшня. Среди соседей Кости были люди самые разные, был даже один бывший власовец, дядя Женя, который уже отсидел свое и работал водителем самосвала. Власовец дядя Женя часто брал маленького Костю с собой кататься на машине, Костя хорошо запомнил его лицо. И вот это лицо благородного предателя и было теперь у дяди Степы, за внешней суровостью которого явственно проступала какая-то скрытая, лукавая доброта.

От сознания того, что он понял самое главное, Костю охватило ощущение счастья, и он с размаху плюхнулся на диван, громко замяукал, а потом заорал:

— Ну все, бля, суки, конец света! Конец света, бля!

Все в ужасе уставились на него, а потом Костя заметил, что за столом никого не осталось. Гости перешли на кухню, и оттуда явственно доносился какой-то шепот. Потом Костя услышал, что гости расходятся. «Собираются на Дон», — подумал Костя. Он тоже встал и многозначительно сказал Кате, что ему тоже пора. Костя считал, что никаких лишних слов не нужно, все и так все понимают.

— Да? — переспросила Катя, — Ну ладно, иди. Приходи, когда захочешь, и только со двора посвисти, я тебе сразу открою.

Кажется, она уже была основательно пьяна. Агаша же продолжала сидеть за столом, и в ее взгляде, устремленном на Костю, читалось какое-то тайное наслаждение.

Потом Маруся слышала, что Агаша всем рассказывала, будто Костя был в нее влюблен, но она не отвечала ему взаимностью, а из-за этого тогда и разыгралась за столом эта трагическая сцена. Вообще, в Агашу были влюблены все мужчины, которых она знала. Она постоянно об этом всем говорила. Здесь в Париже, в Агашу был влюблен араб, хозяин ресторана на Рамбюто, куда Агаша с Катей часто ходили обедать.

— Ах, он такой красавец, он даже красивей, чем Костя! — говорила Агаша, этот образ она часто использовала в своих рассказах, Костя служил для нее своего рода эталоном, единицей, положенной в основу измерения мужской красоты.

Был в Агашу влюблен и прыщавый ветеринар Жан-Пьер, живший по соседству, напротив станции метро «Арз э Метье». Ветеринар случайно отравил крысиным ядом свою жену и отсидел за это пять лет в Санте. Агаша один раз ходила с ним на выставку «Арт брют», на которой были представлены картины четырех парижских шизофреников. На одной из картин была нарисована огромная крыса с открытой пастью, пытающаяся проглотить раскаленное солнце, картина называлась «Крыса и Солнце». Ветеринар переминался с ноги на ногу и все порывался отойти в сторону, пройти дальше, к другим картинам, однако Агаша почему-то задержалась именно у этой картины и внимательно рассматривала именно ее в течение пятнадцати минут, как минимум.

Агаша называла ветеринара очень «тонким и чувствующим человеком», но, видимо, для нее он все же был недостаточно тонок, потому что Агаша, которой было уже за тридцать, так ни разу и не была замужем, в последние годы она полностью жила на содержании у Кати, исполняя при ней обязанности секретарши-компаньонки. Катя же, наоборот, меняла своих мужей постоянно. Катя и Агаша вели философскую переписку о любви, в которой делились своим опытом и наблюдениями в этой сфере человеческих чувств, имен они не называли, так как переписку публиковали в одном из эмигрантских религиозно-философских журналов.

«Сегодня на дороге я встретил Ольгу, она прекрасна, ей двадцать восемь лет, у нее рыжие волосы, собранные сзади в конский хвостик. Мы вместе лежим на траве и греемся на солнце, ее смуглые ягодицы так и хочется укусить, ее груди, как спелые плоды манго. Она не любит животных. Она девственница, у нее нет детей, и, к тому же, никогда не было абортов. Ее тело как персик. Мы обнимаемся и целуемся. Наши тела покрыты потом. Она вырывается и убегает как газель в ванную. Вечером мы идем купаться на Коко-пляж, на озеро. Каждые сто метров мы останавливаемся, и наши языки переплетаются. Потом мы ложимся на траву и я…»

Тут Пьер задумался. Он не знал, что должно было произойти потом. Диалог кожных покровов — эпидермический диалог — вот что ему нравилось больше всего, половой акт казался ему отвратительным, это только животные совокупляются, люди тоже, к сожалению, в основной своей массе фаллократы, и среди них лишь немногие познали подлинную гармонию диалога кожных покровов.

«Главное — это твои чувства, твои пять чувств! Смотри на птиц в небе, они летают, солнце светит, трава зеленая, помидор красный! Радуйся! Не нужно думать! Все привыкли все время думать, это вредно для здоровья, нужно просто смотреть и чувствовать своими органами. Самое главное — это настоящий миг! Мой друг — известный писатель, сегодня я видел его в автобусе, он был в черных очках, потому что он не хочет, чтобы его узнавали на улице, он очень знаменит здесь во Франции. У него башка побрита под ноль. Он недавно был в Индии, там искупался в реке, и теперь у него стало что-то с глазами, он вынужден был согласиться на операцию. Теперь он в черных очках. Он педофил, он стал педофилом с тех пор, как его бросила жена, он ее очень любил, а она ушла к другому. Педофил — это тот, кто любит не только мальчиков, но и девочек»…

Костя вышел на улицу. Уже совсем стемнело, снег больше не шел, однако по-прежнему было довольно холодно. Костя был доволен. Он не сомневался, что с этого момента начнется возрождение России.

«Коты никогда не работают!» И Костя тоже никогда не работал. Конечно, за свою жизнь ему уже пришлось сменить множество профессий: от почтальона до санитара в морге.

Все началось с того, что, закончив Университет на одни «пятерки», он получил распределение на кафедру в Институте АН СССР. Это было лучшее распределение у них на курсе, и все однокурсники искренне завидовали ему. Однако, отправившись однажды утром на работу, он почему-то там больше так никогда и не появился. Почему? Этого так никто никогда и не узнал. Сам Костя ничего внятного по этому поводу сказать не мог — он либо молчал, либо отнекивался, стараясь перевести разговор на другую тему.

Позже он признался Марусе, что просто в тот день была замечательная осенняя погода… Такие дни бывают осенью только в Ленинграде. Светило неяркое, подернутое легкой дымкой солнце, дул свежий ветерок, то и дело срывавший с деревьев красные, желтые, оранжевые и зеленовато-коричневые листья. И подходя к дверям своего Института, Костя вдруг почувствовал, что не должен туда идти, а должен подчиниться этому дуновению ветерка, прикосновение которого он вдруг ощутил с какой-то необыкновенной и пронзительной силой, хотя ветерок был совсем слабый и едва уловимый, ибо это дуновение влекло его куда-то вдаль, вслед за листьями, туда, где скрывалась под мостом делавшая в этом месте поворот река Мойка… После этого Костя надолго исчез из поля зрения его прежних знакомых и друзей.

Несколько лет Костя проработал в библиотеке. Точнее, и там он не работал, а медитировал — в то время Костя жил по дзену. В его обязанности входила актировка книг, ему приносили огромные пачки всевозможной литературы, а он должен был печатать на машинке названия книг и журналов на специальных бланках. Поток литературы не иссякал ни на минуту, и Костя ни на секунду не отвлекался от своего занятия в течение всего рабочего дня. Он считал, что должен относиться со смирением ко всем своим обязанностям, поэтому не отказывался ни от какой работы: помогал при погрузке журналов, покорно возил тележку с книгами. За все время своего пребывания, Костя ни разу не повысил голос, был со всеми предельно вежлив и обходителен, хотя никогда сам ни с кем ни в какие разговоры не вступал.

Была в поведении Кости и некоторая странность: если книгу на его стол клали не совсем прямо, а боком или даже вверх ногами, то Костя никогда эту книгу сам не поправлял, а так и актировал ее, чуть замедляя ритм работы, внимательно вглядываясь в перевернутое или перекошенное название, стараясь его так прочесть, и, как правило, ему это удавалось. Он отрывал руки от машинки только в том случае, когда книга ложилась на стол вниз названием, и его ни на корешке, ни где-либо еще прочесть было просто физически невозможно. Эти безучастность и «безынициативность» слегка задевали его сослуживцев, большинство из которых были женщины. Они ведь не знали, что шестой Патриарх Дзена в Китае Хуйнэн сказал: «Нет никакой разницы между плохим и хорошим!» — и Костя стремился последовательно воплотить это правило в жизнь.

Впрочем, в библиотеке было так много работы, она представляла собой настоящий конвейер по переработке книг, платили там мало, людей не хватало, поэтому коллеги Кости в конце концов смирились с этой его странностью, они ценили его за исполнительность и безотказность. К тому же, большинство женщин не особенно утруждали себя на работе, они подолгу пили чай, болтали о том о сем, постоянно отпрашивались с работы домой, так что постепенно как-то само собой вышло, что гора книг на его столе становилась все больше и больше, а Костя, казалось, ничего не замечал, а сосредоточенно сидел за своим столом и стучал на машинке. За это тоже товарищи по работе ценили и уважали Костю, а некоторые даже искренне привязались к нему всей душой.

И неизвестно, сколько бы времени еще продолжалась эта идиллия, если бы, как назло, в то время не начались известные перемены в советском обществе. Женщины на работе так оживились и раскрепостились, что почти вовсе перестали работать, а только и делали, что делились друг с дружкой услышанными и увиденными по телевизору новостями. Для них это был период познания и открытия мира.

Почти целый месяц, например, они обсуждали перипетии трагической участи Бродского, который в то время как раз получил Нобелевскую премию. Все в один голос ужасались одиночеством и непониманием, которым тот всегда был окружен, в конце концов, все пришли к единодушному мнению, что поэт вообще не должен работать. Костя, который тоже писал стихи, слушал все это, сжав зубы, сам он уже давно телевизор не смотрел.

Бродского сменил Высоцкий, потом романтическая история любви курчавого певца и перезрелой певицы, бывшей его лет на пятнадцать старше, о которой поведала зачарованная сладким пением певца Гертруда Станиславовна, тощая женщина уже преклонных лет, продолжавшая работать, ибо «дома ей не хватало общения». Хотя остальным коллективом эта история была воспринята крайне скептически, Гертруда Станиславовна продолжала настаивать на своем, и, как бы в подтверждение своих слов, привела в пример свою знакомую супружескую пару: «ей уже за девяносто, а ему нет и семидесяти, но они очень, очень любят друг друга!»

Потом на какое-то время всеобщее внимание приковал к себе Евтушенко, которого одна библиотекарша считала «истинным продолжателем дел Маяковского», хотя две другие с ней не соглашались. И наконец, однажды утром юная библиотекарша в течение двух часов делилась со своими подружками впечатлениями от творческого вечера поэта Вознесенского, и в заключение с чувством продекламировала: «Пошли мне господь второго, чтоб не был так одинок!». Эта стихотворная строчка оказалась той каплей, которая переполнила чашу костиного смирения. В тот же день он подал заявление об уходе.

Известие об этом поразило его сослуживцев, как гром среди ясного неба: они явно не были к этому готовы, да и работы, как назло, в это время было очень много. Однако Костя настаивал на своем, а чтобы его решение не казалось окружающим странным, ему пришлось выдумать целую историю о том, что он уходит в кооператив «пока грузчиком, а там посмотрим, но платят там хорошо». Библиотекарша Эва, чаще других предпринимавшая попытки заговорить с Костей, решила, видимо, не упускать последний представившийся ей шанс и опять, подойдя к Косте, начала расспрашивать его о том, куда он уходит. Костя нехотя, но ответил.

— Правильно, — явно желая угодить Косте закивала головой Эва, — еще Б.Г. пел о поколении дворников и сторожей!

Эва и не подозревала, какой опасности себя подвергает, ибо в то мгновение Костя едва удержался, чтобы не съездить ей по ее опухшей от пьянства физиономии. Эва лечилась от алкоголизма, периодически она исчезала и неделями не появлялась на работе, вернувшись же, ходила от стола к столу и просила рубль взаймы. Костя неизменно рубль давал. Но самым удивительным было то, что она потом ему этот рубль обязательно возвращала.

Пьеру очень хотелось иметь доченьку, он даже уже придумал, что будет возить ее в тележке, которую возьмет в магазине напротив, в таких тележках обычно возят продукты, он положит ее туда, завернет в тряпочки и будет бежать вприпрыжку по улице с развевающимися полами рубашки, изредка останавливаясь, чтобы почесать волосатую грудь или яйца, а все будут смотреть и говорить:

— Смотрите, смотрите, у него все же есть ребеночек, он не такой уж импотент, как нам говорили.

А когда она вырастет, он сможет забавляться с ней как захочет.

Девушкам, старше двадцати лет, читать запрещается!

«О моя дорогая доченька, поскольку ты не слушаешься меня, я хочу строго тебя наказать. Подойди ко мне поближе. Но что это? Ты не надела лифчика? Дай-ка я сорву с тебя рубашку, позволь мне двумя руками взять твои груди и помассировать их. Дай-ка я засуну руку тебе между ног. Но что это? Ты не надела трусов? Ложись ко мне на колени, чтобы я задал тебе основательную порку. Не плачь, мой ангел, теперь твои ягодицы горячие и красные, и я хочу поцеловать их, полизать, покусать, и сосать, сосать до крови…»

Такие стихи в прозе Пьер часто записывал в свой дневник, и надеялся при случае их издать. Он был знаком с одним богатым французским православным философом, и этот философ частенько говорил Пьеру:

— Пьер, пиши книгу, я с удовольствием издам ее.

Пьер сперва хотел написать книгу «Присутствие и отсутствие», а потом перешел на стихи, ему это было ближе, потому что в душе он всегда был поэтом.

Костино смирение позднее еще раз сыграло с ним злую шутку. Уйдя из библиотеки, как и обычно в никуда, Костя долго не мог устроиться на работу. Наконец он поступил ночным уборщиком на мебельную фабрику. Работа тоже была не очень легкой, за ночь Костя должен был убрать целый цех, подмести и сложить все опилки в специальные бумажные мешки и вынести их на помойку, которая находилась во дворе фабрики, утром их оттуда вывозили на самосвале. Мешки были тяжелые, опилки застревали в горле и в носу, к тому же, Костя постоянно не высыпался, он жил в центре, и под окном у него с утра начинали греметь трамваи и машины. Тем не менее, он справлялся со своими обязанностями самым что ни на есть лучшим образом, и был доволен, причем, не только потому, что мог продолжать медитировать и не различать «плохое и хорошее», но еще и потому, что здесь он снова почувствовал, что разделяет с народом всю тяжесть жизни.

Костя разделял с народом тяжесть жизни и раньше, еще тогда, когда до поступления в библиотеку работал санитаром, а потом почтальоном. Свою работу в библиотеке Костя, отчасти, считал изменой интересам народа. Но больше всего Косте нравилось, что на этой работе он постоянно находился вдали от людей, практически никого не видел, даже свою непосредственную начальницу, завхоза цеха Ларису Семеновну. Лариса Семеновна поначалу смотрела на Костю с некоторым недоверием и подозрением, но постепенно прониклась к нему глубоким уважением, тем более, что Костя резко отличался своей внешностью и манерами от остальных рабочих, с которыми ей постоянно приходилось иметь дело. В душе Лариса Семеновна питала слабость к интеллигентным молодым людям. Однако старательное исполнение Костей своих обязанностей имело для него самые неожиданные последствия.

Однажды утром Лариса Семеновна пришла на работу раньше обычного, специально чтобы застать Костю, который уже закончил уборку и собирался уходить. Лариса Семеновна попросила его прийти на общезаводское профсоюзное собрание, она говорила что-то еще, но Костя слушал ее невнимательно, во-первых, потому что устал и хотел спать, а во-вторых потому, что считал себя не вправе отказываться от чего бы то ни было, так как по-прежнему «не различал плохого и хорошего». Хотя на собрание ему хотелось идти меньше всего, и он вполне мог бы отказаться, сославшись на какое-нибудь неотложное дело.

Прийдя на собрание, Костя оказался в огромном зале, до отказа забитом рабочими, делегированными ото всех цехов фабрики. На сцене за столом сидели директор фабрики, главный инженер и председатель профкома — собрание было отчетно-выборное, на нем должны были избрать новых членов фабричного профкома. Лариса Семеновна сидела во втором ряду, Костя сразу же ее заметил и, поспешно кивнув, отправился в середину зала, желая поскорее затеряться в толпе. Тем временем, собрание началось.

Вел собрание председатель профкома, он, как и положено, отчитался о проделанной за прошедший период работе, а потом огласил список предполагаемых новых членов профкома, делегированных цеховыми комитетами, всего членов было двенадцать — по числу цехов. И тут Костя пожалел, что слушал Ларису Семеновну утром невнимательно — шестым в списке значился он. Он с ужасом и тоской представил себе, что теперь в свободное от работы время должен будет по несколько раз в неделю ходить на фабрику, разговаривать с людьми, обсуждать дела, которые его абсолютно не интересовали, распределять путевки в дома отдыха… Когда он мысленно представил себе все это, то его охватила такая тоска, что он окончательно забыл о своем обычном смирении и стал лихорадочно думать, что же ему теперь делать, ведь его уже делегировали…

— И правильно бастуют! — раздался зычный голос из задних рядов, вернувший Костю к действительности. Только теперь Костя обратил внимание на то, что атмосфера на собрании была довольно напряженная, рабочие то и дело вступали в полемику с сидевшим на сцене директором, предъявляли ему претензии то по поводу низкой заработной платы, то по поводу отсутствия новых заказов на мебель. Директор, очкастый брюнет с крючковатым носом, бойко парировал все доносившиеся до него выкрики, мол, это еще не все, и скоро будут новые сокращения. А выкрик, который вывел Костю из оцепенения, относился к забастовкам шахтеров, которые тогда еще только-только начинались где-то в Сибири, о них Костя тоже уже слышал, хотя газеты об этом еще не писали.

Тем временем, председатель профкома предложил новым членам профкома встать и представиться перед окончательным голосованием, которое предполагалось провести сразу же всем списком. Когда очередь дошла до Кости, то в голове у него было абсолютно пусто, и уже вставая со своего стула, он еще не знал, что будет говорить, но его нежелание оказаться в казенной обстановке, среди абсолютно чуждых ему людей, от которых он всю жизнь старался держаться как можно дальше, в этот момент достигло своего апогея, и, сам того не желая, Костя вдруг вобрал в себя воздух и произнес:

— Я отказываюсь заседать в комитете профсоюзов, которые на данный момент абсолютно себя исчерпали. Почему профсоюзы не поддерживают бастующих шахтеров? Тогда зачем они вообще нужны!

Сказав это, Костя почувствовал, что у него как гора с плеч свалилась, он сел обратно на место и с облегчением вздохнул. На мгновение в зале установилась мертвая тишина. Лариса Семеновна повернулась к Косте и уставилась на него округлившимися от ужаса глазами. Но Костя успел опять утратить интерес к происходящему вокруг и погрузился в свои мысли. Некоторое время собрание продолжалось своим чередом, снова началась перепалка рабочих с директором, и о Косте, вроде бы, забыли. Однако вскоре Костя опять почувствовал неладное: трудно сказать, с чего все началось, но не прошло и пятнадцати минут, как в зале поднялся невообразимый шум, волна возмущения накатывала из задних рядов. И среди возбужденных голосов рабочих Костя с ужасом различил фразы, недвусмысленно касавшиеся его:

— Вот такие люди нам нужны!

— Пусть скажет все, что он думает!

— Предоставьте ему слово, дайте ему высказаться!

Рабочие требовали, чтобы директор предоставил Косте слово. Очкастый брюнет с усмешкой пригласил Костю на сцену. Косте ничего не оставалось, как подняться на трибуну и выступить. Правда, на сей раз он уже не чувствовал особого волнения, ведь отступать ему было некуда. Костя взял микрофон, и, стараясь говорить как можно тверже и увереннее, снова повторил, что ситуация в стране сейчас резко изменилась, что по-настоящему независимые профсоюзы сознательно поддержали бы шахтеров, а в этих продажных профсоюзах он вообще не желает состоять…

После собрания, когда Костя уже спускался по лестнице, он слышал за собой восхищенные возгласы рабочих:

— Здорово! Побольше бы таких людей!

Лариса Семеновна две недели не разговаривала с Костей и при встрече смотрела на него с опаской. Наконец, она вызвала его к себе и поинтересовалась, почему он заранее не предупредил ее о своей особой точке зрения на профсоюзное движение.

— А вообще-то, — заключила она, — я долго думала и

решила, что вы Константин — личность, и я вас уважаю. Костя в душе чувствовал себя виноватым перед Ларисой Семеновной, но сказать ему было нечего. Однако ситуация на этом себя не исчерпала.

Примерно через неделю, придя на работу, он застал в цеху трех незнакомых ему человек, которые наперебой начали настойчиво уговаривать его баллотироваться от их района в городское законодательное собрание.

— Представляешь, какие перед тобой открываются перспективы! Ты будешь нашим Лехом Валенсой! — все повторял один из них, тощий, маленький и вертлявый, явно не пролетарского вида, в очках и с бородкой. В результате, Костя был вынужден уйти и с этой работы.

Маруся сидит в темной комнате с низким потолком, окна сплошь заставлены книгами, в комнате от этого темно и днем и ночью. А ночью, когда она просыпается с тяжелой головой после пьянки, голова бывает и не такой тяжелой, если съесть маленький квадратик — таблеточку, тогда и голова наутро не болит, но все равно, все призрачно-стеклянное и неестественное. Утром слышны лязг и грохот, и крики — это китайцы тащат тюки с товарами, поднимаясь по железной лестнице, которая проходит вдоль всего двора, и в этом дворе-колодце каждый звук отдается нестерпимо громко, и удесятеряется.

Эта комната или в Париже или в Ленинграде, и даже точно она не знала, где, но везде одно и то же: за окнами узкая улица, мощеная булыжником или заасфальтированная, и все время слышны автомобильные гудки, они кричат протяжно и отрывисто, хоть это и кажется порой невероятным. А в метро у мужика, сидящего напротив, белые кроссовки на резиновой подошве, и бросается в глаза противоестественно-синий носок. Кепчонка надвинута прямо на очки, он смотрит в пол.

Маруся не видит его, она видит нестерпимо яркий блеск, свет, он постоянно возвращается к ней, он везде с ней, а вокруг тени, их много, они ходят и говорят, видны блики света и слышны разговоры. Иногда смех, и такой суматошный нелепый и радостный разговор. Она уже давно привыкла к этому, она смотрит на них и улыбается. В метро полумрак, она одна, совсем одна. Одиночество — как это хорошо, изломанные блестящие змеящиеся линии и пунктиры снова проносятся мимо. Ее взгляды скользят, она никогда не смотрит прямо, она избегает этого, она не хочет.

Каждый день у ворот дома Пьера Марусю подстерегает совершенно сумасшедшая соседка, она ждет ее до поздней ночи. Завидев Марусю, она выскакивает и изломанным, манерным, лицемерным слащавым голоском говорит, говорит…

— Ты не видела моего любовника? Ты хочешь на него посмотреть? Пойдем ко мне!

Конечно, Маруся хочет, хотя она его уже сто раз видела. Клодина живет в доме напротив. Ее любовник, как она его называет — это отвратительная скользкая черепаха, какой-то особой породы, лапы у нее согнуты назад, и вся она черная. Но что самое удивительное — черепаха слушается ее. Когда она заползает под шкаф, Клодина встает посреди комнаты и, уперев руки в бока, истошно орет:

— Ах ты негодяй! Ты почему это не слушаешься свою мамочку?

И черепаха тут же выползает с виноватым видом. А когда Клодина начинает на нее орать, она боязливо втягивает голову под панцирь.

— Нет! Это не мой любовник! — вдруг взвизгивает она. — Мой любовник — вот он! — И она сует Марусе в руки свой меховой футлярчик, тот, что она перед этим прятала в руке и не хотела показывать. Маруся берет его и хочет открыть.

— Нет! Осторожно! — И она со множеством предосторожностей наконец расстегивает железную молнию. Там оказывается большое распятие. Она страстно приникает к нему губами и шепчет:

— Вот! Вот мой любовник! — Маруся не знает, как ей реагировать, но на всякий случай делает серьезное лицо и кивает. Клодина вдруг начинает дико хохотать:

— Какая ты наивная! Какая доверчивая!

У нее на столе стоит литровая бутыль с красным вином и рюмка. Она периодически наливает себе и прихлебывает. Предлагает и Марусе, та не отказывается. В комнате темно, свет она не включает, зато целый день работает телевизор, изображение скачет с невероятной быстротой, невозможно различить, что там показывают. Потом она достает свой семейный альбом и показывает Марусе. Клодина сказала Марусе, что ее родители жили в Польше, но когда Маруся попыталась спросить ее, из какого города она родом, она агрессивно завизжала:

— Я француженка, моя милая! Француженка! И не понимаю, о чем ты говоришь!

На одной фотографии она была в белом переднике и Маруся спросила:

— Почему ты в переднике?

А она ответила:

— Чтобы работать в ресторане, нужен передник, моя милая!

Таким образом Маруся узнала, что она тридцать лет проработала в ресторане. На других фотографиях огромное количество плотных мужиков, одни кудрявые, другие с прилизанными волосами — это ее братья, кузены, а один из них — ее муж, потому что она стоит с ним под руку в белом платье. У ее мужа был рак, и он повесился, и она обнаружила его в узкой кухне висящим под потолком на крюке от люстры. С тех пор она не любит заходить в кухню. — Ах Клодина, какая ты была красивая!

— Была? Была? А сейчас?

Она и теперь хочет быть красивой. Конечно, она и сейчас красивая.

Потом соседка исчезла, и Маруся была даже рада этому — ее никто не доставал, никто не приставал к ней с дурацкими разговорами, не тащил за рукав. Позже Маруся узнала, что она умерла от рака горла и даже никому не говорила, что больна. Так и продолжала пить, сидя в своей комнате, где в целях экономии горела всего одна тусклая лампочка, перед безостановочно мелькающим экраном телевизора, пила свое красное вино и курила «Житан» — дешевые крепкие сигареты без фильтра. А по узкой улочке внизу китайцы безостановочно тащили тюки с тряпьем, внизу был то ли склад, то ли магазин, хотя магазин там точно был. Вскоре там рядом открылся большой китайский супермаркет, и продавали блестящие китайские шарики, которые можно перекатывать в руке, какие-то статуэтки, и еще дешевую китайскую еду и красное вино. А ее любовник, скользкая черная черепаха по-прежнему ползал под шкафом, пока новые владельцы квартиры не сдали его в зоомагазин.

Маруся подходит к окну и в щелочку между книгами видит внизу машину, очень старую, одно крыло белое, другое — синее, капот заклеен черной изолентой, одной фары нет, дверь помята — господи, да это же Пьер! Он снова внезапно вернулся из Нормандии. А вот и какая-то баба и маленькая вертлявая черненькая девочка идут рядом с ним. Баба высокая здоровая, у нее круглое рябое лицо, круглые карие глаза, она одета в яркое цветастое платье, на голове сделан начес, и глаза густо накрашены черной тушью. Это его жена Галя. Пьер пытается взять ее под руку, она с нескрываемым раздражением дергает плечом, Пьер обиженно отходит в сторону, она смотрит на Пьера, ей становится его жалко, она подходит к нему и целует его в лобик. Пьер расплывается в улыбке и сжимает ее в объятиях.

Вот и теперь, как тогда осенью в Ленинграде, выйдя на берег полутемной поблескивающей огнями плавучих ресторанов и барж Сены, Костя старался следовать дуновениям ветерка, который, надо сказать, на сей раз был совсем не легкий, а довольно пронзительный и холодный, и каждый его порыв заставлял Костю зябко поеживаться, ибо он находился на улице уже несколько часов. Черная громада Нотр-Дама зловеще вырисовывалась на фоне темно-синего неба на острове Сите посреди Сены.

Костя свернул с набережной и стал плутать по узким улочкам Латинского квартала, где порывы ветра ощущались значительно слабее. Потом он снова очутился на набережной, прошел через мост и продолжил свой путь уже по правому берегу Сены. Наконец он увидел вымощенную булыжником площадь и огромный стеклянный куб Центра Помпиду… Это причудливое строение, все обвитое металлическими трубами, вдруг напомнило Косте огромный корабль. Костя почувствовал, что его место там, ведь он — моряк, капитан и должен стоять у штурвала.

Более того, там в корабельной библиотеке его ждут две дамы, Катя и Агафья, которые должны передать ему предназначенные для Маруси бриллиантовые подвески — пребывание в Париже накладывало определенный отпечаток на общий ход его мыслей. Конечно, если французы еще окончательно не утратили свой галльский дух, то они поддержат его в его борьбе за спасение мира. Центр Помпиду уже несколько часов как был закрыт.

Свет на первом этаже еще был не погашен, и сквозь огромную стеклянную панель, заменявшую стену, Костя видел, как несколько «вижилей», охранников, столпились у эскалатора и о чем-то оживленно беседуют. «Сейчас или никогда!» — пронеслось в голове у Кости, и как тогда, когда он стоял со Светой у витрины ювелирного магазина, он вдруг подпрыгнул и с силой ударил ногой в стекло, однако на сей раз стекло сразу же рассыпалось на множество мелких осколков, которые посыпались на голову Косте хрустальным искрящимся дождем, на мгновение Костя опешил, в глубине души он этого не ожидал, но, очевидно, он попал в нужную точку, единственное уязвимое место массивного небьющегося стекла, а иначе эти стекла ни за что не разбить. Костя знал, что такая точка есть, и то, что он с первого раза попал именно в нее, еще сильнее укрепило его веру в предначертанную ему миссию. Он был человеком, который всегда попадает в центр, в самую точку.

На улице уже слышался вой полицейской машины. Костя отряхнул с себя осколки стекла и гордо вошел внутрь. Навстречу ему со всех сторон бежали смотрители.

Костя величественным жестом отстранил несколько протянутых к нему рук охранников и как мог более значительно произнес:

— Deux dames, deux dames…

Он видел перед собой уже не охранников, а мужественных гвардейцев королевского полка мушкетеров, которые, услышав эту магическую фразу, содержащую намек на то, что за ним наблюдают две особы женского пола и благородного происхождения, тут же сразу преживут коллективное сатори, и со свойственными только французам куртуазностью и изяществом все, как один, опустятся перед Костей на колени. И уже отсюда, возглавив этот небольшой отряд благородных рыцарей, Костя начнет освобождение Франции, затем России, а затем и всего мира.

Однако вместо этого Костя почувствовал, как сразу же несколько рук грубо вцепились Косте в плащ, однако не тут-то было, Костя с истинно кошачьей ловкостью выскользнул из плаща, и, оставшись в одной рубашке, протиснулся между охранниками, неожиданно опустился на пол, несколько раз перекувырнулся через голову, потом выпрямился, разбежался и, оттолкнувшись от земли, сделал при этом сальто через голову, перепрыгнул через стоявший в центре зала стул, приземлился на пол, еще метра полтора скользил по нему и едва не упал, но удержался на ногах, остановился, выпрямился и гордо повернулся лицом к недоумевающим охранникам, явно не ожидавшим от него такой прыти. Конечно, когда-то в детстве Костя занимался спортом, гимнастикой, но это было уже очень давно, и если бы не возложенная на него миссия, в других обстоятельствах он никогда не решился бы на подобный прыжок, но теперь он чувствовал в своем теле необыкновенную легкость, оно подчинялось ему, как никогда раньше. «Ну что, съели! — пронеслось в голове у Кости, — Ведь вы имеете дело с человеком, который всегда попадает в точку, в яблочко!»

Последнее слово вдруг напомнило Косте, что он моряк, капитан русской флотилии, и должен показать этим опустившимся, забывшим свою великую историю французам всю широту и размах русской души. «Да, Константин Леонтьев был прав! Франция была и остается рассадником революционно-демократических идей!» Слово «яблочко», двойной и даже тройной смысл этого слова не только напомнил Косте, что он моряк, но и навел его на мысль, что он не может продемонстрировать русскую удаль и бесшабашность иначе, как в этом знаменитом матросском танце. И он начал медленно наступать на сгрудившихся в кучу охранников и подоспевшим к ним на помощь полицейских, старательно выворачивая при этом ногу с пятки на носок, как делали участники юношеских танцевальных ансамблей при дворцах и домах пионеров и школьников. «Эх, яблочко, куда ты котишься!» Сам он никогда не принимал участия в подобного рода ансамблях, но часто в детстве видел их выступление во время школьных праздников, а так же на новогодней елке…

«Все пропьем, но флот не опозорим!» — пронеслось в голове у Кости, это была любимая фраза его отца, который был ветераном войны, работал на заводе, и часто, выпив с друзьями огромную литровую бутыль принесенного с завода спирта, потом часами сидел на кухне, уставившись на стену невидящим взором, и время от времени значительно произносил эти слова. Костя знал, что эта фраза принадлежит легендарному моряку-подводнику Маринеско, герою, потопившему немецкий крейсер, но так и не удостоившемуся правительственных наград из-за своего пристрастия к спиртному.

«Увидеть Париж и умереть! Какой, к черту, Париж, — с раздражением подумал Костя, — умереть стоит только ради такой славы, такой известности, чтобы пьяные рабочие и крестьяне пили на кухне спирт и поминали тебя!» Это признание стоило больше любых наград и звания героя, и Костя вдруг почувствовал, что он тоже будет точно таким же безвестным и любимым народом героем, и от одной мысли об этом у него слегка защемило сердце, и он еще более выразительно прогнулся всем телом и еще более старательно начал выворачивать ступню с пятки на носок.

В это мгновение, он вдруг неожиданно пережил еще одно озарение, он вдруг понял, почему в геометрии Лобачевского параллельные прямые пересекаются. По правде говоря, хотя Костя и изучал математику в Университете, раньше он никогда этого до конца не понимал, а теперь он не только это понял, но даже на какое-то мгновение явственно увидел, как две параллельные прямые вдруг неожиданно сблизились и пересеклись. Это произошло где-то очень-очень далеко, в космосе, и длилось всего одно мгновение, но Костя сумел его уловить.

«Будто вдоль по Питерской, Питерской пронесся над землей!» — тут же промелькнула у него в мозгу строчка из знакомой с детства песни, но на сей раз эти слова вдруг показались ему тоже исполненными глубокого мистического смысла, ведь это он сам собирался сейчас пронестись над землей, как «будто вдоль по Питерской, Питерской», со свойственными только русскому человеку удалью и размахом. И Косте вдруг стало стыдно, что он даже не помнил имени автора этих гениальных стихов, который как бы специально скромно со смирением затаился в ожидании Конца Света, когда наконец их скрытый пророческий смысл прояснится.

Теперь-то наконец он понял, почему Катя, которая была религиозной писательницей и диссиденткой, всякий раз, напиваясь, начинала петь эти «старые песни о главном», которые Костя всегда ненавидел. Она просто хотела таким образом дать ему знать, что уже «все схвачено», что уже многие члены церкви, включая Римского Папу и Патриарха, уже во все посвящены, но прямо об этом она ему сказать не могла. Он со стыдом вспомнил свой снобизм и то, что он в юности читал только Блока, Рембо, Верлена, Шарля Пеги, Лотреамона, а когда по радио звучали эти подлинно великие религиозные стихи, он с раздражением вскакивал и выключал радиоприемник.

Трансцендентное стало имманентным, тайное — явным, великое — малым, больше нет никакой разницы между плохим и хорошим. Ему было стыдно еще и потому, что раньше он только думал в своей гордыне, что не различает плохого и хорошего, хотя, на самом деле, до самого последнего момента, он их очень даже различал. Но Костя верил, что не все еще потеряно, автор песни еще жив, и он обязательно найдет этого скромного гения и по-братски обнимет его, попросит у него прощения. А если ему это не удастся, то он, как Раскольников, все равно выйдет на Красную площадь, упадет на колени и покается перед всем миром и людьми.

Костя представил себе, как из дверей Мавзолея навстречу ему выходят под руку Леонид Ильич Брежнев, Агаша и Ленин… Ленина было трудно узнать, потому что он почему-то был в напудренном парике и со шпагой. Все трое стоят посреди площади обнявшись, а Костя падает перед ними на колени и просит прощения. «Философы раньше хотели познать мир, а задача состоит в том… нет, все-таки Маркс был неправ, задача состоит в том, чтобы его преобразить. Не преобразовать, а преобразить.» В этом суффиксе, отделявшем одно слово от другого, для Кости в это мгновение как бы сосредоточилась вся мудрость русской религиозной философии, проделавшей путь от марксизма к идеализму.

Тем временем охранники и полицейские медленно, но верно окружали Костю плотным кольцом, и с некоторым недоверием и опаской наблюдали за его телесными манипуляциями, им казалось, что он совершает ритуальные движения одного из неизвестных им видов восточных единоборств. Косте же, который начинал приплясывать все быстрее и быстрее, наоборот, показалось, что полицейские образовали вокруг него хоровод, и потихоньку начинают ему в такт хлопать. «Вот оно! Началось!» — радостно подумал Костя.

— Все пропьем, но флот не опозорим! — на этот раз уже вслух произнес он, и ударил себя ладонью по колену, собираясь пуститься вприсядку. Однако именно в это мгновение полицейские все разом накинулись на него, скрутили и поволокли по полу, схватив за его любимую черную рубашку, которую в свое время Маруся привезла ему из Западного Берлина в подарок ко дню рождения, и которую он, к несчастью, в тот вечер надел. «Хорошо, что я оставил записку», — успело промелькнуть у него в голове.

И действительно, подходя к Центру Помпиду, Костя успел бросить в урну скомканную записку, которую приготовил заранее, и на которой большими печатными буквами было написано: «Послушай, поручик, а может вернемся? Зачем нам, поручик, чужая земля?» Эта записка предназначалась для Коли Уткина, но, так как фамилия Коли была не Голицын, то он заменил в этой строчке, позаимствованной из известной песни, слово «Голицын» на слово «послушай».

Он не сомневался, что Коля обязательно найдет эту записку, так как урна, на самом деле, была бутылкой в огромном мистическом океане жизни. Рано или поздно Коля Уткин выловит ее, найдет записку, причалит свою шхуну к берегу, возьмет коня и поскачет, поскачет, дабы исполнить поручение Кости. О смысле поручения Косте было даже лень думать, ибо он был ясен и так.

В доме у Пьера не было отопления, и он, когда еще ждал приезда Гали, мечтал о том, как они будут спать вместе в одной кровати, и им будет не холодно, потому что они будут вести бесконечный эпидермический диалог. Но Галя отказалась с ним спать. Это его сперва ужасно разозлило, а потом он успокоился и подумал, что постепенно все же заставит ее, он создаст ей такие условия, что она просто не сможет от этого уклониться. Правда, Галя все же изредка исполняла свои супружеские обязанности, но все реже и реже.

Сначала, когда она приехала, Пьер был очень рад, он встретил ее с дочкой в аэропорту на машине, эту машину ему подарили в мастерской ручной работы для инвалидов, где он работал шофером-доставщиком. Машина была уже не новая, двери не закрывались, и он привязывал их веревочками, отчего они, когда Пьер ехал быстро, стучали и звенели. Иногда Пьер, когда дорога была пустая, начинал ехать зигзагами, вилять из стороны в сторону и дико хихикать.

Потом он признался Маруся, что в такие мгновения думает: «Я могу сделать все, что хочу. Могу въехать в тот столб, или вон в ту стену, или вон в ту машину. Жизнь сидящих в машине в моих руках, и даже жизнь вон тех, которые едут нам навстречу.» Но он считал, что всегда еще успеет это сделать, а пока можно и от живых получать какое-то удовольствие.

Когда Галя прилетела в Париж, то ее сразу же поразили гигантские размеры аэропорта. Там были огромные пространства, блестящие стекла и самооткрывающиеся двери. Дорожки двигались тоже сами по себе, а вдоль них были развешаны стеклянные шары, внутрь которых была вставлена реклама. Они с Юлей прошли паспортный контроль, там французский пограничник, внимательно прочитав содержание заполненного ею бланка, шлепнул ей в паспорт печать. Потом они съехали вниз по эскалатору в огромной стеклянной кишке, прошли через самораздвигающиеся двери. Галя закурила и села в кресло рядом с блестящей пепельницей. Юля сидела рядом и рассматривала людей, сновавших мимо: было много негров, все тащили огромные чемоданы и коробки.

Галя вспомнила, как впервые познакомилась с Пьером. Это было в Ленинграде, на дне рождения у галиных знакомых. Хозяин дома представил Гале Пьера как профессора славистики из Парижа. На первый взгляд, Пьер действительно чем-то отдаленно напоминал профессора: бородка клинышком, некоторая небрежность в одежде… Конечно, уже в возрасте, но зато он был французом, и у него было два дома, один под Парижем, а другой в Нормандии… Галя воспитывалась без отца, жила с матерью в деревне в Ленинградской области, ей в жизни приходилось нелегко, она вышла замуж, переехала в Ленинград, потом одна воспитывала дочку, так как ее бывший муж скрылся в неизвестном направлении вскоре после рождения ребенка.

Она вспомнила, как, еще совсем маленькая, смотрела по телевизору фильм «Все остается людям», и там был такой же профессор с бородкой. Сюжета, правда, она точно не помнила, но, кажется, в конце этот профессор умер, и все оставил людям. Так и она в душе надеялась, что Пьер тоже умрет — ну может быть, не скоро, такого у нее и в мыслях не было, но когда-нибудь все должны умереть, а к тому же он гораздо старше, чем она — и оставит свои два домика: один в Буа-Коломб, а второй — в Нормандии — ей с дочкой. Так что хотя бы ее дочка будет жить в собственном доме в Париже. С настоящими учеными Гале никогда не приходилось встречаться, но она слышала, что у них бывают странности, они часто рассеянны, одеваются небрежно, но очень добрые. В общем, Галя в Пьера влюбилась.

Галя издали заметила Пьера, он показался ей настолько отвратительным, что она тут же захотела уехать обратно, но это было невозможно, и она, через силу улыбнувшись ему, поцеловала его в дряблую щеку. Пьер дал Гале и Юле по банану и налил им виноградного сока из пластмассовой бутылки. Он был очень рад, что они приехали и рассчитывал сразу же, как только войдет в дом, потащить Галю в постель.

Потом они долго ехали на машине из аэропорта домой, мимо огромной бутылки Кока-Колы, которая поворачивалась во все стороны, мимо транспаранта с укрепленной на нем моделью автомобиля, сделанной очень естественно и правдоподобно. Было еще очень много огромных рекламных плакатов, на которых рекламировались женские трусы и бюстгальтеры, печенье, телевизоры и все, что угодно, и были плакаты, изображавшие отдельно мужчину, женщину, юношу, девушку и даже мальчика и девочку, обращавшихся к прохожим с вопросом: «Si je suis seropositif, tu joues avec moi?» Плакаты должны были способствовать тому, чтобы люди по-человечески относились к своим собратьям, заболевшим СПИДом, это Галя узнала позже, потому что серопозитивность — тест на СПИД — в России был неизвестен или же назывался как-то по-другому, а во Франции СПИД принял уже такие масштабы, что просто необходимо стало развешивать везде плакаты. Пьер радостно хихикал и все время тыкал пальцами в разные стороны:

— Смотри! Смотри!

Особенно его привлекали рекламы женских трусов, лифчиков и т. д., то есть все, на которых были обнаженные женские задницы и груди.

Наконец, они подъехали к трехэтажному дому, вокруг которого густо разрослись деревья. Во дворе Галя увидела два кресла, на одном обивка была полностью ободрана, у другого не было ножки. Рядом лежала старая кровать, и валялись в беспорядке какие-то сумки и чемоданы. Они вошли в дом, и Пьер проводил Галю в комнату. Она открыла окно и выглянула вниз. Светило солнце, в зеленом дереве под окном издавали звуки какие-то птицы, а у нее над окном, как раз под самой крышей, ворковали голуби. «Недаром этот пригород называется Буа Коломб — подруга сказала мне, что это переводится как „Лес голубей“,» — подумала Галя, и ее охватила радость, что она наконец-то в Париже. Потом она пошла осматривать дом, и ее радость все возрастала — дом был большой, трехэтажный, с подвалом и небольшим садиком у заднего выхода. Правда, запущенный и заполненный всяким хламом, но уж ремонт-то сделать всегда можно.

Пьер поспешил показать Гале комнату, приготовленную для нее — там он установил шкаф, кресло, стол, диван и зеркало, а в соседней комнате должна была жить Юля — там тоже стояла кровать, стол и кресло. Все это Пьер нашел на улице, включая простыни и покрывала, которыми были застелены кровати. Галя, радостная, стала разбирать вещи, а Пьер отправился готовить угощение. Особенного угощения Пьер, правда, не приготовил, потому что у него не было денег, он купил только бутылку вина, колбасы и дешевый камамбер. Они поели, а потом Галя сказала, что устала с дороги и хочет отдохнуть. Это сразу вызвало недоумение Пьера и разозлило его. Он думал, что в благодарность за все и за еду Галя сразу же отправится с ним в постель, которую он уже давно приготовил и застелил чистыми простынями, а в комнате даже поставил обогреватель, чтобы там было тепло, но он сдержался, а Галя ничего не заметила.

****

Марусе мешал почувствовать полную гармонию с миром какой-то небольшой надлом или перекос в ее сознании, сама она этого до конца не осознавала, а просто чувствовала — яркий солнечный день, солнце, но почему-то слишком зеленая трава, и ветер гонит ее какими-то волнами, и во всем этом есть беспокойство, мешающее ей испытать радость покоя.

Страшно проснуться под утро, в самый пустой и тоскливый час, около четырех часов, именно в это время, наверное, везде бродит нечистая сила, и петух еще не пропел, и тут вот только не думать, не думать, не думать о смерти, о страданиях, а знать, как в детстве, что можно жить еще долго-долго, так сладко погружаясь в бессмысленную радость животного существования — есть, пить, спать, и не думать, не думать, не думать. Чем меньше думаешь, тем моложе выглядишь — и так и нужно — играть в этакую молоденькую жизнерадостную идиотку, доверчиво удивляясь всему и периодически разражаясь радостным хихиканьем, как это делала мамаша Трофимовой, жена известного поэта-юмориста, она все время была очень молодая, красивая, какое-то время казалась даже моложе своей дочки, а потом вдруг внезапно Маруся встретила ее на Литейном, и даже не узнала — так она растолстела, поседела, во рту появились золотые зубы, но манера говорить осталась та же — идиотски-сюсюкающая, как будто говорит маленькая девочка.

В молодости жизнь это сплошной сумбур, как будто в оркестре перед началом спектакля настраивают инструменты, и много разных звуков, все перемешано и невозможно вычленить какую-то связную мелодию, все путается и мешается, и такой веселый гвалт и шум, и так может быть всю жизнь, а чтобы мелодия стала связной и начала звучать осмысленно, нужно приложить много усилий, гигантские усилия, и нельзя никогда забывать о том, что ты ищешь и стараешься понять. Тебя отвлекают разные ненужные звуки, каждый день как будто начинается снова и ты забываешь, что было вчера и утрачиваешь ту нить, без которой невозможно полное осмысление.

Утром она проснулась и с первой же сознательной мыслью, с первым взглядом вокруг к ней вернулось отвращение, которое стало как бы частью ее самой, которое поселилось в ней и уже не собиралось никуда уходить. Она высунулась в открытое окно и посмотрела на улицу вниз — там на мощеном булыжником дворе стоял дворник и поливал из оранжевого резинового шланга водой этот двор и мыл чей-то гараж, она подняла глаза вверх и посмотрела на небо — оно было нежно-голубое, солнце еще не успело встать, но уже было видно, что день будет жаркий, как обычно в Париже в это время лета, она как автомат осознавала, что нужно радоваться жизни, нужно, как радуются все вокруг, но она не могла и не знала, как это изменить.

Почему-то у нее из головы не выходила строчка, вычитанная у какого-то писателя про одну проститутку, которой платили хлебом и она сжирала этот хлеб прямо «под клиентом», потому что была очень голодна. Она вовсе не была голодна, она чувствовала отвращение к еде и ела через силу, тоже как будто желая досадить самой себе. Она уже совсем потеряла способность вдыхать воздух полной грудью, она могла только коротенькими вздохами пытаться набрать его в легкие, но это даже не всегда получалось, и она с ужасом поняла, что скоро будет не в состоянии вообще дышать, тогда для жизни места не останется, и будет лишь одно огромное отвращение. Этот переход шел незаметно, и она внутри это знала, но все равно покорно ждала, потому что она ничего не могла сделать, или не хотела.

Иногда в ней просыпался панический страх, она начинала метаться, могла выскочить из вагона метро или автобуса, но из этой жизни выскочить было невозможно, а ей хотелось, но она подавляла в себе страх и старалась снова погрузиться в спячку и не замечать того, что происходит вокруг. Если же страх брал верх, то она чувствовала, как подступает безумие, черная бездна, страшное пространство без дна, куда можно падать и падать, безо всякой надежды вернуться назад, открывая по пути для себя все новые и новые извращения и получая от этого удовольствие, ибо — она теперь знала это — все сумасшедшие получают удовольствие от своего состояния, иначе они бы не оставались в нем, и поэтому их мучают лекарствами и электрошоками, чтобы выработать в них условный рефлекс отталкивания от безумия.

А ей порой хотелось забыть об инстинкте самосохранения, и она чувствовала, как ее туда тянет, тянет, и тогда ты не будешь ощущать собственного тела и своего «я», ты как бы сольешься с природой и думать будет не нужно, и только последним усилием воли она удерживалась на краю, но ей становилось все труднее и труднее делать это усилие над собой.

Галя жила в Ленинграде в коммунальной квартире, там было восемь соседей, из них одна соседка сумасшедшая, которая часто стояла на кухне у плиты и ничего не варила, не жарила, а только тихонько напевала и приплясывала. Этим она всех ужасно раздражала, именно тем, что занимала место на кухне у плиты и ничего не делала, но разговаривать с ней было бесполезно.

Галя привезла с собой во Францию и свою дочку Юлю, она говорила, что здесь ей будет лучше — во Франции все продукты экологически чистые и даже песок в песочнице чистый, и когда Юля ходила гулять, она возвращалась вся чистая, и ее одежду не надо было стирать. Галя очень любила свою дочку, но правда, часто ее ругала, потому что была очень нервная и даже немного истеричная. Она то кричала: «Я тебя убью!», то начинала ее целовать, обнимать и жалеть, а Пьер смотрел на все это и загадочно улыбался.

Может, он вспоминал свое детство, а может репетировал свое поведение на следующий раз, ведь разов будет еще много (так он думал), и на каждый раз нужно было составить в уме ситуацию и разыграть ее. Например, слова «Я тебя убью!» могли ему очень пригодиться, ведь он помнил, как его отец однажды схватил его мать за волосы и с ножом в руке, который он поднес к ее самому горлу, повторял: «Я тебя убью!» Он знал, почему его отец так себя вел, потому что ему недоставало нежности, любви, страсти, и они с его матерью никогда не обнимались и не целовались. Они даже спали в пижамах и никогда не прикасались друг к другу за исключением тех трех раз, когда им понадобилось произвести на свет своих троих детей — так думал Пьер.