Домик в Буа-Коломб

— Положите, пожалуйста, вон там! — и тут же повернулся к Марусе, с которой в тот день говорил особенно приветливо и радостно ей улыбался. Правда, буквально на следующий день он позвонил Марусе и предложил им с Костей пойти на «гей-прайд», обычно проводившийся в Париже в июне.

В этом году на демонстрацию должны были собраться гомосексуалисты и лесбиянки не только из Франции, но и со всего мира. Жора считал это событие столь важным и значительным, что «ни один уважающий себя культурный человек», по его словам, «просто не имел права его пропускать!».

Маруся договорилась с Жорой встретиться у метро «Эдгар Кине», откуда и должно было начаться шествие. Жора пришел без опоздания, увидев Марусю и Костю, радостно замахал им руками с противоположной стороны платформы. Он был очень возбужден.

— Ну что же вы, — повторял он, на сей раз уже почти не замечая Марусю и сосредоточив все свое внимание на Косте, — что же вы опаздываете? Мы же пропустим самое интересное!

Они вышли из метро и прошли к Монпарнасу. Там уже стояла густая толпа. Демонстранты должны были пройти по улице Ренн, бульвару Сен-Жермен, мосту Сюлли, бульвару Анри IV, и завершить свой путь на площади Бастилии. Жора утверждал, что не собирается идти «с ними» всю дорогу, а только посмотрит в начале и в конце. Первое, что бросилось Марусе в глаза, был огромный грузовик, затянутый голубой материей, на которой серебряными буквами было написано GAY. На грузовике стояла негритянка высокого роста с пышными формами под черным трико, в красной юбочке, с красными бантиками на месте сосков и в пышном парике, сквозь который пробивались небольшие рожки, правда, босоножки на платформе у негритянки были не меньше 43-го размера, она танцевала, изгибаясь и зазывно потрясая пышными грудями и ляжками. Марусе хотелось остановиться и полюбоваться на танец, но Жора тянул их дальше. В толпе Маруся разглядела семейную пару: мама в прозрачном пышном платье, в белокуром парике, с наклеенными ресницами и с ярко накрашенным ртом, папа в обтягивающих белых лосинах, великолепных кожаных остроносых сапожках, коротенькой курточке, обшитой позументом, с безупречным пробором в черных блестящих волосах, и тоже с наклеенными ресницами и ярко-красными губами, мама бережно катила перед собой изящную колясочку, отделанную розовыми с голубым кружевами и занавешенную белым кисейным пологом. Но Жора не дал Марусе полюбоваться и на эту идиллию, он упорно тащил их дальше.

— А то пропустим самое интересное, пошли, пошли, — повторял он и бежал вперед, расталкивая толпу, Маруся с Костей едва за ним успевали. Обливаясь потом, они бежали в толпе под палящим солнцем, обгоняя колонну демонстрантов, медленно двигавшуюся по бульвару под звуки оглушительной музыки. Наконец они остановились на углу улицы, где процессия должна была совершить поворот направо, выбрав самую удобную с точки зрения Жоры позицию.

— Смотрите, смотрите, — без конца повторял он, — вот видите: розовый треугольник — таким знаком их метили фашисты в концлагерях. А вот видите: несут портрет Катрин Денев с надписью: «Гомо или гетеро?» — это потому, что они выпустили журнал и назвали его «Денев», а она подала на них в суд и отсудила 300 тыс. долларов, и вот теперь они так над ней издеваются — не правда ли, остроумно! — и, как бы в подтверждение своих слов, Жора внезапно разразился долгим раскатистым смехом. Косте же было совсем не до смеха, от долгого стояния на солнцепеке — а Жора выбрал наблюдательный пункт на солнечной стороне улицы — ему едва не стало плохо, и он отошел и сел в тени на выступ стены дома. Марусе тоже ужасно хотелось пить, но она стойко держалась и слушала все пояснения Жоры, который продолжал сбивчиво объяснять:

— А вот идет организация «За безопасный секс»! Они позволяют все, кроме проникновения. Проникновение — это ни в коем случае, и у них все члены на учете, все адреса, телефоны, все, так что если ты нарушишь правила или проявишь агрессию — тебя найдут. А это организация садо-мазохистов, они не могли зарегистрироваться прямо так, по основному профилю, поэтому зарегистрировались как мотоциклетный клуб — правда, это смешно? Гы-гы-гы! - снова захохотал он. Тут Жора вдруг обнаружил отсутствие Кости и, оглядевшись по сторонам, заметил, что тот сидит в тени у дома. Жора стремительно подскочил к нему и с совершенно искренним возмущением заорал:

— Ну что ты здесь расселся, ты же пропустишь самое интересное! — и почти насильно подхватив его под руку, поволок на прежнее место. Причем до этого момента Жора обращался к Косте исключительно на «вы», но сейчас он, похоже, уже забыл обо всем, что не касалось непосредственно главного действа, ради которого он сюда пришел. Мимо проехал грузовик, на котором без остановки приплясывали затянутые в кожу стриженые ежиком или бритые наголо мускулистые юноши, на некоторых были навешаны блестящие цепи. Маруся почему-то подумала, что на подобной демонстрации в России цепи наверняка были бы ржавые.

— А вот организация христиан, а вот — евреев — вы ведь знаете, что их религия очень строго к этому относится.

Внезапно Жора решил переменить наблюдательный пункт, к тому же ему захотелось есть — он уже давно предлагал купить булочку, но так как ни Костя, ни Маруся, у которых в тот момент денег осталось только на метро, никак на это не реагировали, застенчиво замолкал. Они снова побежали, пытаясь обогнать колонну и выкроить время для покупки булочки. Вдруг колонна остановилась, и Жора тут же встал в очередь в кафе, он хотел выпить хотя бы стакан кока-колы, а, может быть, и съесть булочку. Пока он ее ел, Маруся с Костей влезли на скамейку, сверху было все хорошо видно: мимо прошел папа римский, в одной руке он держал на палочке надутую резиновую перчатку, а в другой — надутый презерватив. Вслед за ним тоже несли плакат с фотографией настоящего папы римского, под которой было написано: «Гомо или гетеро?»

— Нет, как все-таки они умеют всегда так тонко поддеть, — не переставал восхищаться Жора, — а как они умеют призвать к порядку, попросить людей отойти! Вот смотрите — подошел и так вежливо, безо всякой грубости — «Отойдите, пожалуйста!» — и все сразу же без слов отходят! — указал Жора на стриженого под гребешок добровольного народного дружинника, облаченного в потертую куртку, надетую прямо на голое тело, точно так же были одеты и члены клуба «мотоциклистов», правда, в руке у него был не хлыст, а резиновая дубинка.

— А на балконах, смотрите — ни души, все боятся, не дай Бог, кто-то сфотографирует! — Балконы вдоль всего бульвара Монпарнас, по которому сейчас шла демонстрация, действительно были пусты. Но зато сам бульвар был буквально запружен народом, на всех скамейках, на всех фонарных столбах, на малейших выступах, куда только можно было встать или влезть, повсюду были люди. Шествие должно было завершиться на площади Бастилии и Жора, к немалой радости Кости, предложил сесть в метро и так добраться до конечного пункта, но почему-то они вышли не у Бастилии, а на две остановки раньше, оказавшись под землей, они на какое-то время утратили пространственную ориентацию, и в результате, выйдя на улицу, очутились в самом эпицентре событий, в потоке марширующих, который буквально захлестнул и увлек их за собой и из которого теперь им было практически невозможно выбраться.

Маруся, Костя и Жора оказались прямо в плотной колонне демонстрантов. Рядом ехала машина, из динамиков грохотала оглушительная музыка, сверху сыпались разноцветные бумажные кружочки, почти обнаженный мулат, прикрытый только красным треугольником спереди, в тяжелых армейских ботинках без устали танцевал на крыше кабины грузовика, толпа хором скандировала:

— Pede, goudou, rejoignez-nous! — Слева от Маруси шла тощая девица, одетая в рыболовную сеть и черные сапоги на платформе, доходившие ей почти до промежности, справа два беспрерывно целующихся юноши, а впереди, извиваясь всем телом и делая за один шаг по меньшей мере шесть телодвижений, бежал вприпрыжку молодой человек с голым торсом. Маруся заметила его уже давно, он бежал так от самого Монпарнаса, не отдыхая, не останавливаясь, она подумала, что завтра он, вероятно, так же побежит на работу, а потом — домой, и словно подтверждая ее мысли, юноша, продолжая на ходу танцевать, забежал по дороге в кафе. Колонна снова остановилась, на мгновение всеобщее внимане к себе привлекло существо неизвестного пола, наряженное в прозрачную короткую юбочку, по подолу которой был подшит тонкий обруч, что придавало наряду существа форму колокольчика, на голове у него был блестящий обруч, в который спереди были натыканы перья, что вызывало ассоциации с танцем маленьких лебедей, глаза его были густо накрашены, на веках до самых бровей наведены синие тени, на щеках — свекольный румянец, вокруг него столпились туристы, преимущественно почему-то японцы, которые стали щелкать своими фотоаппаратами, а существо вдруг закинуло руки за голову и, прогнувшись назад, встало на гимнастический мостик прямо на мостовой, на его тощей щее проступили жилы, а на подбородке стала явственно заметна жесткая растительность. Костя тем временем загляделся на девушку, танцующую на машине, ехавшей вровень с ними, она трясла грудями, стиснув их руками, виляла бедрами, высовывала язык и как змея шевелила его кончиком, Костя шел за машиной, завороженно глядя на красавицу, а она все больше старалась, оглаживая себя руками по бедрам, даже засовывая одну руку себе между ног и извиваясь всем телом. К несчастью, это заметил Жора.

— Ну что, так и будешь тащиться за этой машиной? — внезапно раздраженно сказал он и, взяв Костю за рукав, резко потащил его за собой. На площади Бастилии вся толпа с дикими воплями стала циркулировать по кругу, кто-то, кажется, уже залез на колонну и размахивал оттуда семицветным флагом, международным знаменем гомосексуалистов, вобравшим в себя все цвета радуги.

— Как вы думаете, сколько их? Я никогда не умел определять количество на глаз, так же как и возраст. Тысяч десять? Двадцать? — Марусе казалось, что и все пятьдесят, такого скопления людей она не видела со времен первомайских демонстраций в Ленинграде, на которые народ сгоняли насильно. Тем не менее, в это мгновение Жора невольно чем-то напомнил ей Владимира Ильича Ленина во время первых маевок, каким его обычно показывали в советских фильмах, прикидывающего, сколько же народу прибыло в наши ряды, и какая это огромная сила.

— Их все же больше, чем фашистов, — не унимался Жора, — тут в мае, на день рождения Жанны д, Арк, бывает демонстрация французских фашистов. В этот день они всегда убивают одного араба, обычно топят, но очень тихо, мирно. Но их конечно гораздо меньше, и не сравнить! А какая сегодня будет ночь — Ночь Гордости Геев и Лесбиянок — будет праздник в Большом Бассейне — в Аквабульваре — вы пойдете?

Маруся молчала, у нее не было 80-ти франков, которые нужно было заплатить за вход. Костя тоже застенчиво потупился и молчал. Жора подошел к нему вплотную и спросил:

— Ну что, чего ты хочешь? Сесть? Лечь? Или еще что-то? Скажи прямо, ты пойдешь или нет? — в голосе его явственно послышались какие-то щемящие нотки, казалось, он вот-вот разрыдается. Костя промямлил что-то невнятное. Мимо с громкими криками под звуки громыхающей музыки проходили машины, шла толпа. С одной машины разбрасывали банки кока-колы в толпу, Жора сказал, что это очень дорогое гомосексуальное кафе с Елисейских полей снарядило эту машину, и что они такие богатые, что даже кока-колу могут позволить себе раздавать бесплатно.

— Ну ладно, возьмите, вот, вот, — вдруг засуетился он, — достал из портфеля пачку журналов и дал Марусе с Костей, — это очень интересно, почитайте!

Маруся еще раз огляделась по сторонам и вдруг заметила, что вверху, над стоящей в центре площади колонной, в том самом месте, где гордо возвышался как бы парящий над Парижем бронзовый Гений Свободы, теперь развевалась по ветру огромная связка надутых до невероятных размеров презервативов, разукрашенных во все цвета радуги. Презервативы были привязаны к Гению Свободы веревочкой, которая была обмотана вокруг его шеи, образуя на ней петлю.

Хотя Маруся твердо решила вернуться в Петербург, однако это оказалось не так просто осуществить — у нее не было денег на обратный билет, и, как потом оказалось, проблема заключалась не только в деньгах.

Она решила позвонить своему знакомому психиатру, с которым встретилась в клинике Фонтенэ-о-Роз, где Костя тогда проходил курс лечения. Он был главным врачом этой клиники и немного говорил по-русски, и это, кстати, было одной из причин, по которой Костя попал именно туда. Борис Гуревич был евреем из выкрестов, у его деда когда-то был большой дом в Петербурге на Кирочной улице. После того, как Костя уехал, Маруся иногда с ним встречалась, но не очень часто, потому что всякий раз он давал ей небольшие суммы денег, и ей не хотелось злоупотреблять его добротой. Он дал Марусе деньги на дорогу, и даже больше, чем было нужно, как бы в долг, но было ясно, что он и не надеется получить их обратно. Мадам Израэль, что жила на бульваре Сен-Мартэн, говорила про него, что «Борис Михайлович — святой человек», она сама когда-то была его пациенткой.

Однако у Маруси была просрочена французская виза, и билет на самолет ей не продали. Пришлось ей покупать билет на поезд, хотя это и было связано с допольнительными хлопотами: получение транзитных виз и проезд через Москву, поскольку до Петербурга прямого поезда из Парижа не было.

В бельгийском консульстве на проспекте Мак-Магона она простояла около часа в очереди за транзитной визой, окруженная арабами и неграми перед закрытыми стеклянными дверями, и ей чуть не стало плохо, но, к счастью, двери открылись и ее впустили внутрь. Потом, сидя в ожидании визы, она познакомилась с русской, толстой белесой девицей, которая была родом из деревни, вышла замуж за француза и теперь уже десять лет жила в Париже. Со своим будущим мужем она познакомилась, когда к ним в деревню, где она работала продавщицей в продовольственном магазине, приехала группа туристов на теплоходе. Она была довольна жизнью в Париже, муж давал ей кредитную карту, и она могла покупать себе все, что захочет. В бельгийском консульстве Марусе отказали в визе, потому что у нее была просрочена французская виза.

А вот в немецком консульстве, к счастью, визу ей дали и очень быстро. Но это произошло только благодаря просьбе Луизы, которая знала даму, работавшую в немецком консульстве.

А потом Маруся отправилась на Северный вокзал и там поговорила с проводником, который, к счастью, оказался русским, такой тщедушный мужичок в надвинутой на лоб форменной фуражке и мятой белой рубашке, тот сказал, что проблем нет — двадцать долларов — и Маруся проедет через Бельгию в закрытом купе, а он скажет бельгийцам, что это купе пустое. На весь поезд был всего один вагон, следовавший от Парижа до Москвы (в Петербург из Парижа поезда не ходили), в Польше его прицепляли к другому поезду и только там он забивался людьми до отказа.

В день отъезда Маруся пришла на вокзал за час до отправления поезда и уселась на скамейку у вокзала в ожидании посадки. Рядом с ней уселась старушка, одетая так, как обычно одевались вьетнамские девушки — нейлоновая курточка, брючки и пышная мохеровая шапка на голове, а из-под шапки выглядывали злые глазки, остренький носик и узкие губки, накрашенные розовой помадой. Маруся как раз доставала свой паспорт, проверяла, на месте ли билет, и старуха поняла, что она русская. Ей явно хотелось поговорить, и она завела, обращаясь к Марусе, нескончаемый монолог:

— Время проходит так незаметно, кажется, что еще все только началось — глядь, а оно уже кончается, не успел ничего сделать, даже оглянуться не успел, и в памяти остаются только походы по магазинам, как ты покупал жратву или тряпки или кастрюли…

Старуха еще рассказывала про французов, что эта нация ей не нравится, они все бонжурятся, бонжурятся, а толку нет. К тому же, очень носатая нация — куда ни ткнись, везде одни носы торчат, а людей не видно. Не люди, а одни носы. Старуха так и говорила:

— Я за собой слежу и мне плевать, что про меня соседки говорят. Им просто завидно, они просто завистницы. А у меня дома три ковра, занавески тюлевые — все мне дочка из Франции передала. Она мне и еды купила на дорогу — вон, несколько сумок, там и колбаса, и сыр, и фрукты, и шоколад — и все мне говорила: «ешьте мама, ешьте», я уж и не хочу, а она мне: «ешьте, ешьте!» И шубу новую купила, и пальто — все у меня есть. А люди такие завистливые.

Она говорила все громче и быстрее, так что изо рта у нее вылетала слюна.

— А летом я на автобусе ехала, так видела, как молодые ребята наркотики перевозили — они пакет под телевизор спрятали — и пограничники его не заметили. А я молчала, а то еще ножом бы раз! — и все. А мне-то что, больше всех надо, что ли? Все сидят, и я сижу. А парни такие наглые, молодые, такие нахальные, ну я думаю — что мне старухе с ними связываться?

Марусе надоела ее болтовня, и она решила пройтись до поезда, скоро должна была начаться посадка.

Маруся отдала свои билет и паспорт проводнику, и устроилась в купе, где она была совершенно одна, а вагон был почти пустой, только рядом по соседству ехали французские юноши. Когда поезд проезжал Бельгию,

Маруся вся тряслась, она закрыла купе, спустила шторы на окна, забилась в угол купе и не дыша, ждала, когда поезд наконец-то тронется. Она слышала, как по коридору несколько раз прошли люди, слышала их голоса, а потом поезд тронулся с места и она облегченно вздохнула, услышав за дверью голос проводника:

— Ну, все в порядке, можно расслабиться.

Потом была Германия, и немецкие пограничники со свойственной им дотошностью сами обошли каждое купе и осмотрели его, и проверили все паспорта, а Маруся уже не пряталась, а сидела на своем диване как полноправный член общества. В Варшаве проводник подсадил к ней в купе прыщавого юношу, сказав, что тот будет ее охранять. Юноша забрался на верхнюю полку и ничего не говорил. Потом, правда, он рассказал Марусе, что сидел в Польше в тюрьме, и у него там даже была отдельная камера с телевизором, а этажом ниже сидел его брат, за что он сидел, юноша не сказал. Зато он рассказал, что в Варшаве на вытянутом пальце огромного пятиметрового памятника Ленину повесили одного коммунистического деятеля, это произошло ночью, и утром многие ходили на это полюбоваться, сняли же повешенного только после полудня. А на следующее утро в вагоне разразился ужасный скандал — один из французов, ехавших в соседнем купе, перепил с новыми русскими друзьями и захотел помочиться, но почему-то не дошел до туалета, а открыл дверь в соседнее купе и помочился там прямо на ковер, и кажется, даже попал на спавшую на нижней полке женщину. Тут, конечно, поднялся шум, позвали проводника, и тот попросил Марусю по-французски поговорить с этими пассажирами. Маруся сказала им, что у них могут быть неприятности, и поэтому французы, посовещавшись, отнесли в купе проводнику пару пачек сигарет «Кэмел» и шоколадку.

А юноша, ехавший в купе с Марусей, вдруг очень оживился и поведал ей, что недаром он на ночь закрыл купе на ключ и еще для надежности привязал дверь веревкой к полке, так, чтобы никто его не открыл, потому что есть люди, которые ночью ходят по поездам и забирают вещи у спящих пассажиров, вот у него знакомые так делали, и юноша все очень подробно описал, как нужно воровать у пассажиров вещи так, чтобы никто этого не заметил, после его рассказа Маруся догадалась, за что он сидел в польской тюрьме. Юноша был родом из Магадана, и собирался туда ехать через Москву. Маруся угостила его салатом, который ей с собой в дорогу дала Луиза, это был салат из холодных макарон с яйцами, кусочками мяса и майонезом, юноша сперва стеснялся, но потом поел. Когда поезд подошел к перрону вокзала в Москве, Маруся увидела, как за вагоном бегут носильщики, стаей, как собаки или волки. На перроне ее встречал Костя.

Церковь на рю Дарю пуста, праздник Вознесения… священник в мягких тапочках и с нечесанной бородой, шаркая ногами бродит помахивая кадилом, тонкий голос из левого придела алтаря поет то басом, то пищит… Лики

святых, свечи горят ровно, священник то исчезает, то появляется, открыл царские врата, закрыл… неведомый церемониал, неизвестно для кого предназначенный, голоса гулко отдаются в пустом храме, служба должна идти до конца, своим чередом, как сотни и тысячи лет назад, мы

хвалим Господа, он дает нам силы жить и помогает…

— Какую церковь вы посещаете в Петербурге? — В голосе священника Марусе почудилась враждебность, а может это просто ей показалось.

Протянутая рука перед рукопожатием осеняется торопливым маленьким крестиком, или просто механически, как автомат, не успел сменить программу, обычно к его руке прикладываются, а он сверху крестит… Свечи погашены, надо приложиться ко всем иконам, таков порядок, лампадки горят…

Каждый вечер Лиля приходит сюда и поет, она помогает священнику вести службу. Это она привела сюда Марусю в последний день ее пребывания в Париже. Маруся стоит в церкви совершенно одна, больше нет никого, кроме священника, а тонкий поющий голос Лили гулко разносился под сводами храма. После службы они долго прощались со священником, батюшкой, как называла его Лиля, он жаловался на то, что церкви пустеют, и нет денег на ремонт храма. Потом Маруся с Лилей вышли из прохладной церкви на залитую палящим солнцем улицу и побрели вдоль чугунной литой оградки какого-то садика, где цвела сирень, а посередине журчал небольшой фонтанчик. На скамейках, как всегда, сидели старушки с детьми, какие-то одинокие негры, и лежал клошар, задрав ноги в пыльных драных ботинках на спинку и положив под голову свою сумку. Лиля повела Марусю в ресторан, находившийся на узенькой улочке, выходившей на центральную улицу Бобур, недалеко от Центра Помпиду. Они поднялись на второй этаж, и там девушка-китаянка в белом передничке принесла им меню. Лиля, как всегда, заказала две бутылки красного вина, какой-то острый суп, где плавала длинная прозрачная вермишель, и горячие жареные бананы, запеченные в тесте. Они выпили, и напоследок Лиля заказала еще одну маленькую бутылочку того же вина. Маруся довольно сильно опьянела — она ничего не ела целый день, и очень устала, потому что ночью не спала, а ухаживала за девяносточетырехлетней старушкой.

Лиля была женой писателя Лямзина. Лямзин был полным, небольшого роста, с седыми волосами, говорили, в молодости он был даже красив. У него была странная манера говорить: он все время как будто блеял, склоняя голову к правому плечу, при этом его глаза суживались и внимательно, как бы исподтишка, рассматривали собеседника. Однажды он пригласил Марусю к себе в гости, он уезжал в Москву и хотел, чтобы она перевела ему с немецкого несколько рецензий на его последний роман. Он был в хорошем расположении духа и вдруг начал говорить:

— Да, это круто! Блеск! Просто блеск! Круто! Ну этот, как его…

Маруся никак не могла понять, о чем это он, а он все твердил свое:

— Круто! Блеск! Ну как его, этот… — в голосе у него уже послышалось некоторое раздражение и даже озлобление, хорошее настроение стало улетучиваться, а Маруся все никак не могла понять, о чем это. Наконец, он произнес:

— Блеск! Ну, это, как его, роман, ваш роман…

— А! «Голубая кровь», что ли?

— Да-да! Конечно, «Голубая кровь»!

Маруся вспомнила, что уже давно, года два назад дала ему почитать свой роман и потом совсем забыла об этом. И вот теперь он, видимо, опасаясь, что Маруся откажется переводить рецензии, решил сделать ей комплимент, а название забыл. В дальнейшем Маруся еще несколько раз присутствовала при том, как он говорил самым разным людям, желая похвалить их стихи, картины или музыку: «Блеск! Круто! Просто блеск!» В тот день, в гости к Лямзину пришел еще один молодой человек, который принес с собой пачку печенья. Лямзин выложил половину пачки на стол, а остальное положил на подоконник и предложил им чаю. Как-то очень быстро все лежавшее на столе печенье кончилось. Маруся сидела и переводила, в рецензиях его творчество называлось эзотерическим и несколько раз сравнивалось с Достоевским, «с Достоевским, с водкой и с бесконечным простором необъятных русских степеней», а он тем временем встал и, незаметно достав из пакетика на подоконнике еще пригоршню печенья, стал жадно его есть, при этом, случайно взглянул на Марусю и поймал на себе ее взгляд, на лице его изобразился ужас, и он, быстро бросив в вазочку одну печенинку, поспешно запихнул остальные себе в рот.

В эмиграции Лиля лет десять с мужем жила в Америке, а потом они переехали в Париж. Правда, вид на жительство во Франции у них уже заканчивался, поэтому Лиля лихорадочно искала знакомых, которые могли бы ей помочь остаться во Франции. В Америку они ни за что не хотели возвращаться. И вот теперь, покончив с двумя бутылками, Лиля откинулась на спинку стула и все говорила, говорила:

— В Америке живут одни идиоты, там не люди, а автоматы, вот с нами в самолете летел американский священник, а тогда только появились такие электронные часы с музыкой, и он каждый раз, когда проходил мимо, все нам их показывал, так тыкал прямо в физиономию и все: «Гы-ы-ы! Гы-ы-ы!» Я и думаю: «Боже мой, какой идиот, а ведь священник! И там все такие! И только — р-р-р-раз — по плечу! Все по плечу бьет и улыбается своей деревянной улыбкой, а глаза мертвые. А в Южном Бронксе одни уроды, с двумя головами, или головы вытянуты так по-уродски, все такие скорченные, скореженные. И дома там без фундамента, а если с фундаментом, то это жутко дорого. И дети там после школы даже читать не умеют, если, конечно, это не платная школа, не дорогой частный колледж, они там в общих школах все в игры играют и все: „Гы-ы-ы! Гы-ы-ы!“ А потом ни читать, ни считать! А у вас по телевизору все показывают: „Америка! Америка! Рай, все живут хорошо, все такие деловые! И веселые, и бодрые! Одна пропаганда! — Лиля взяла в руку оставшуюся маленькую бутылочку и подлила себе в бокал вина. — Да и здесь во Франции идиотов хватает! Я как-то тут познакомилась на пляже с одним французом, он мне понравился, мы разговорились и я уже подумала: „Ну ладно, если он пригласит куда-нибудь, пойду“, а он вдруг стал рассказывать мне, что работает в биологическом институте, и они там ставят опыты на кошках — проверяют их выносливость. Ужас! Это же настоящий садизм! Я кошек вообще обожаю, не только свою Милочку. Тогда я сразу же встала, собрала свои вещи и молча ушла. Он так ничего и не понял. Идиот!

Марусе казалось, что она не замолчит никогда, она уже несколько раз слышала этот ее монолог и успела выучить его наизусть. Тут Лиля вдруг осеклась и начала энергично махать рукой кому-то, кто находился за спиной Маруси у дверей кафе.

— Ой, Лилек, привет, — услышала Маруся тягучий мужской голос и кудрявый юноша, видимо, только что вошедший в кафе, бросился обнимать и целовать Лилю. Маруся молча наблюдала за ними. Лиля представила их друг другу, юношу звали Сережа, он был приятелем ее мужа.

— Вы что такие кислые, девчонки? — спросил Сережа. — Пошли гулять, я сегодня богатый! Я вас приглашаю в ресторан.

Маруся сперва хотела отказаться, но решила все же пойти с ними, чтобы хоть немного развеяться. Они отправились по направлению к Мулэн Руж, у входа в ресторан, который выбрал Сережа, толпилось множество проституток и гомосексуалистов, точнее, все они бродили вокруг, а так уж прямо откровенно стоящих проституток там не было, перед Мулэн Руж тоже стояла куча народу, как там всегда бывает до или после представления, вообще там постоянно трется множество каких-то темных личностей, которые пялились на проходящих мимо девушек и юношей, особенно если те были более или менее привлекательными. Сережа был балетным танцовщиком, он недавно получил политическое убежище в Германии, и пребывал в возбужденно-радостном состоянии, то и дело демонстрируя Марусе с Лилей свой новенький паспорт. Он считал, что это чистая случайность, что ему дали политическое убежище, больше ведь уже никому не давали, потому что в России никого теперь не преследовали за политические взгляды, теперь там наступила полная свобода. А он два года назад приехал в Гамбург на гастроли со своим театром и устроил какое-то эротическое шоу, после чего в газете „Советский воин“ была опубликована разносная статья, хотя непонятно, что, собственно, там было такого ужасного, и почему именно в этой газете напечатали такую статью, но он уверял, что именно благодаря этой статье на него обратили внимание в западной прессе и вот теперь дали ему политическое убежище. Ему казалось, что в Париже все очень дешево по сравнению с Берлином, да что там дешево, все почти даром, „просто невероятно“. При этих словах Сережи Лиля хмыкнула и многозначительно посмотрела на Марусю. А Сережа уже перешел к тому, как все время ездил здесь на такси, хотя ни слова не говорил по-французски, и к тому же совершенно не знал Париж, и вот однажды он заблудился и сел прямо на мостовую на проезжей части, его подобрали полицейские, но он никак не мог с ними объясниться, потому что говорил только по-немецки. В этом месте Сережа остановился, вытащил из внутреннего кармана пиджака свой паспорт, положил его на стол и нежно похлопал по нему рукой. А одна его знакомая, которая раньше тоже была балериной и знала всех балетных знаменитостей, предложила ему недавно жениться на дочке Барышникова, но потом вдруг спросила его, а не „голубой“ ли он. Сережа опять замолчал, а потом с какой-то едва уловимой улыбкой на губах посмотрел сначала на Лилю, а потом на Марусю и произнес:

— Нет, не „голубой“!

Но та знакомая вытаращила на него свои зенки, короче, уставилась на него, как прокурор, и сказала, что у него странное лицо. Рассказывая об этом, Сережа не мог скрыть своего возмущения. Лицо у Сережи было действительно немного странное, он был похож не то на лягушку, не то на жабу: выпученные глаза, толстые вывернутые губы и пышные неестественно вьющиеся волосы. Правда, он был стройный и вообще, фигура у него была хорошая. Внезапно Сережа вскочил из-за столика и громко, на весь ресторан, завопил:

— Да, я „голубой“! Как можно задавать такие бестактные вопросы? И вообще, какая разница?

Успокоившись он сел, и с грустью добавил:

— Но правда для меня это тяжело, потому что я очень люблю детей. Дети для меня — это настоящая трагедия… Потом Сережа заказал себе водки, а дамам — апельсиновый сок, и продолжил свои откровения:

— Мы люди богемы, ну нельзя же так. Можно отдаваться например женщине или мужчине, кого ты любишь, но отдаваться идее, нет так нельзя. Мы живем единым порывом, мы не такие, как все, мы свободные, мы пьем и треплемся об искусстве. И все-таки, лучше уж найти себе мальчика у метро, шестнадцати лет или там двенадцати — какая разница. Можно спать с кем угодно, ну трахаться там, любить человека, но нельзя любить идею. Это чушь какая-то, просто бред.

У Маруси и так было впечатление, что он бредит.

Сережа знал и Павлика, и Веню, и Колобка и еще какую-то Лариску, которая уже давно вышла замуж за швейцарца и жила в Швейцарии. Маруся вспомнила, что когда они с Павликом были в ресторане, там мимо проходила какая-то накрашенная девка, она мило улыбнулась Павлику, а тот сказал Марусе, что это Лариска. Наверное, это была она. Про Павлика Сережа сказал:

— Да, он лапочка, но характер у него стервозный.

А про Веню сказал, что его никто не убивал, а он преспокойно уехал в Америку. Маруся вспомнила, что в последний раз говорила с Веней по телефону год назад, он внезапно позвонил ей ночью и попросил срочно позвонить в гостиницу своему американскому другу, предупредить его, чтобы он ни в коем случае не сдавал свой чемодан в камеру хранения, потому что его могут украсть и чтобы он ни в коем случае не ехал на вокзал один. Веня очень боялся за его жизнь. Маруся хотела спать, поэтому никому звонить не стала, а отключила телефон и легла спать. Наутро раздался звонок и обиженный Веня стал ей выговаривать:

— Ну что, старый козел Алянский (это была фамилия Вени) так тебя заколебал, что ты отключила телефон и спокойно легла спать?

Маруся ответила, что в темноте случайно уронила телефон, и он разбился, поэтому она не могла никуда позвонить, но в душе чувствовала себя виноватой. Веня жил со своей собакой в старой коммуналке на Фонтанке, недалеко от Павлика, он с Павликом то ссорился, то мирился, но он никогда не мог ему простить того, что Павлик видел, как ему в квартиру лезли воры и не предупредил милицию, он постоял, посмотрел, потом повернулся и спокойно пошел прочь. Тогда у Вени вынесли все, включая одежду и обувь. После этого он завел себе собаку, она даже спала с ним.

Рядом сидели две толстые женщины и один мужчина с лицом типичного номенклатурного работника, который с интересом прислушивался к их разговору, а потом по-русски спросил:

— Девочки, вы здесь давно живете?

Конечно, он мог быть и из белых русских, но оказалось, что это не так, у него был собственный завод в Сибири, и акцент у него был самый обычный, провинциальный.

— Нет, я бы здесь жить не смог… Не смог бы без России… — как бы предвосхищая возможный ответ, со вздохом произнес мужик.

Сережа тем временем снял тапочки, потому что у него были ужасно натерты ноги, вышел из ресторана и босиком пытался проникнуть в соседний отель, где, по его словам, остановилась какая-то Наташа — сопровождающая эту сибирскую группу, он хотел с ней что-то передать в Петербург. Портье смотрел на Сережу с подозрением и в отель его не пускал, загораживая ему вход. Тогда Сережа стал доставать деньги, они были у него подвешены на шее в мешочке, но их там оказалось гораздо меньше, чем он предполагал, и он подумал, что или потерял их, или их у него украли, потом он стал приглашать Марусю с Лилей в гости к своему американскому другу, мол, он денег даст и можно будет продолжить веселье, но Маруся и Лиля отказались, им надо было рано вставать. у Сережи был с собой фотоаппарат, и он попросил на прощание сфотографировать его — он встал у стены в картинной позе, раскинув руки и подогнув одну ногу, правда, он был сильно пьян и долго сохранить равновесие ему не удалось. Потом он взял свой фотоаппарат и держа тапочки в руках босиком отправился вверх по темной улице, его сильно шатало.

Париж-С-Петербург

февраль 1996 года