Домино

Глава 34

Премьеры новой оперы мистера Генделя «Philomela» пришлось дожидаться дольше, чем предполагалось, — то есть, до начала декабря.

Король прибыл из Ганновера месяцем раньше, после нелегкого плавания, когда яростные ветры вынудили королевскую эскадру повернуть в Хелвутслейс. Бури свирепствовали до конца года: приуроченные к солнцевороту штормы упорно не стихали, что толковалось некоторыми как божественная кара, насланная вместо чумы, которая так и не проявила своей мстительности. Король обнаружил, что и город, и его подданные заметно переменились с лета, когда он их покинул. В сентябре, когда акции упали с 830 до 750 и ниже 700, потом до 550, увлекая за собой все прочие, включая акционерный капитал Компании, улицы заполняли разгневанные толпы; теперь всюду царило безмолвие: вкладчики забились по углам — поразмышлять над своим разорением. Хотя мрачное предсказание джентльмена на Ньюгейт-стрит не сбылось в точности, иные и в самом деле пали жертвой душевного расстройства. Племянник директора Компании перерезал себе горло бритвой, кое-кто из незадачливых вкладчиков попрыгал в воды Флит или Темзы — с карманами, набитыми камнями; других, желавших оттянуть конец, унесли в могилу потоки джина. На Биржевой Аллее вспыхивали стычки: кого-то ударили ножом, и еще до истечения сентября двух маклеров застрелили прямо на улице.

К октябрю улицы и лавки опустели. На конюшенных дворах, на верфях и городских площадях, напоминавших некогда неумолчные ульи, вместо прежней кипучей деятельности глазам представали только зияющие просветами остовы недостроенных карет, барж и особняков, словно множество погибших животных, чью плоть пожрали и чьи кости обглодали невидимые хищники, и сквозь чьи скелеты должна прорасти весной трава. Готовые кареты, баржи и особняки никем не востребовались, как и тысячи тысяч расшитых камзолов, золотых часов и пряжек, табакерок с инкрустациями, касторовых шляп, серебряных шпаг, мраморных тростей. Две тысячи торговцев и ремесленников — преимущественно модистки, портные, мануфактурщики, изготовители кружев, галантерейщики, парфюмеры и так далее — разорились, не выручив ни единой гинеи от капиталов Компании Южных морей. И конечно же, каменщики, плотники, штукатурщики, столяры, мастера по укладке черепицы, паяльщики… Да что говорить, даже его величество (он-то, как утверждали некоторые, и положил начало всему этому безумию) тоже пострадал от бедствия: по слухам, принадлежавшие ему акции на 66 000 фунтов (по котировке апреля) упали в цене по меньшей мере на 10 000.

Однако король воспринял потерю с большим, Нежели другие, философским спокойствием. В ноябре Тристано получил приглашение в Кенсингтон-Хаус, в один из новых Государственных Залов — с незавершенной отделкой: здесь, как и во многих лондонских домах, торчали стропила, а стены были заляпаны подсохшей штукатуркой. Тристано, в шелковых чулках и бархатных коротких штанах, пришлось встать коленями на ковер, усеянный сором и не до конца развернутый. Перед ним, в кресле из красного дерева, с высокой спинкой, сидела, развалившись, особа отнюдь не царственного вида. Державный монарх походил более всего на заурядного деревенского сквайра: его кружевные манжеты и камзол были запачканы табаком, нога в чулке приподнята и перевязана по причине подагры; он оживленно беседовал по-немецки с дамой, представленной как мадам Килмансегг, уделяя ей почти все внимание. Под боком у него находилась трубка, под другим — кружка эля; те же удовольствия разделяла с ним и мадам Килмансегг, имевшая собственную трубку и кружку. Она, как передавали, была в числе тех немногих, кому хватило мудрости продать свои акции до того, как разъяренные валы Южных морей обрушились на ее порог.

Тристано видел обоих накануне вечером на Хеймаркет, на открытии нового оперного сезона. Первым спектаклем шло сочинение синьора Бонончини «Astarto»[123]— вместо «Philomela» мистера Генделя, над которой тот продолжал работать день и ночь, подкрепляя силы исключительно табаком. Король уселся в ложе у самой сцены, весело беседуя за партией в карты с мадам Килмансегг и двумя дамами-герцогинями. Увлеченность игрой, по-видимому, не позволила его величеству вслушаться в оперу, поскольку теперь он велел Тристано, которого упорно называл почему-то «синьор Сенезино», спеть одну из арий. Тристано начал было объяснять, что не участвовал в представлении «Astarto» и что на самом деле роль исполнял настоящий синьор Сенезино, однако стоявший рядом лорд У*** торопливо прошептал:

— Спойте что угодно: все равно старый болван не разберет разницы!

«Astarto», на удивление, имела большой успех: двадцать четыре представления. Даже «Radamisto» уступил ей первенство. Выдающееся достижение синьора Бонончини — с учетом всех обстоятельств, и лопнувших Пузырей прежде всего. Достижение, пожалуй, даже чересчур выдающееся. Мистер Гендель, запершись в своих апартаментах в особняке лорда Берлингтона на Пиккадилли, по слухам, весьма ревниво отнесся к горячему приему, оказанному публикой синьору Бонончини: поговаривали, будто он яростно упрекал лорда Берлингтона за предательское приглашение в Лондон нового композитора и был крайне обеспокоен судьбой своей последней работы — оперы «Philomela». Тристано вполне мог бы поверить этим слухам (мистер Гендель, безусловно, отличался вспыльчивостью), если бы молва не донесла до него также, что сам он, по общему мнению, тоже плетет интриги против Сенезино.

В действительности, однако, у Тристано было немало других забот — и куда серьезней, чем устройство подкопов под Сенезино, который слыл в высшей степени тщеславным и грубым чурбаном. Гораздо более его тревожило собственное положение в Англии: с приездом из Смитфилда оно опасно пошатнулось, поскольку дела Королевской академии музыки и главным образом самого лорда У*** в сентябре заметно ухудшились.

— Придется укладывать вещи и уносить ноги, — хладнокровно произнесла леди У*** в тот день, когда толпа устремилась по Ньюгейт-стрит к конторе Компании Южных морей.

Известие о финансовых потерях супруга она восприняла с полнейшим спокойствием, словно в них заключалась некая felix culpa[124]. Она — да, но не супруг. Выдержка, служившая ему так хорошо за карточным столом, где лорд нередко проигрывал крупные суммы, странным образом ему изменила.

— Сомневаюсь, — ровным голосом добавила леди У***, — что у нас есть иной выход.

— Хо-хо! И вам это по вкусу, моя дражайшая госпожа?

Рука лорда У*** опиралась о бюст его отца, первого лорда У***, имевшего вокруг шеи платок короля Уильяма, а на лице — недовольное выражение. Недовольство было разительным: казалось, будто мраморный слепок приведен в замешательство вестью о том, что состояние, которое его оригинал сколотил торговлей с Турцией, одним прекрасным утром пущено наследником на ветер за время, потребное для чистки пары сапог.

— Вытащить меня из Лондона, — шумел его светлость, — сунуть в деревню! Нет, клянусь честью, баба мне на голову не сядет. Денег я лишился, но мужчиной был и останусь.

— Нам придется все распродать, — коротко бросила леди У***, а потом не без яда добавила: — И вашего итальянского каплуна в придачу. Содержать этого разряженного в пух и прах щеголя нам не по карману.

— Чья бы корова мычала… — хмыкнул лорд У***.

— Я больше ни дня не потерплю его у себя в доме.

— Пусть тогда возвращается в Италию, — довольно равнодушно отозвался лорд У***; — академия теперь не в состоянии за него платить.

— Что ж, не медлите. Отправьте его в Италию с первым же пакетботом.

Тристано, как нетрудно представить, не без волнения прислушивался к этому спору. Стоя за приоткрытой дверью библиотеки, он жадно ловил доносившиеся оттуда реплики — и ледяная волна страха окатила его с ног до головы, едва только перед глазами встал жуткий образ графа Провенцале, по временам вызывавший у него во сне приступ удушья. Далее, однако, его светлость задал вопрос на редкость странный и необъяснимый:

— Даже если он — средство, которое поможет нам спастись?

— Кем бы он ни был, — быстро ответила ее светлость, — я не согласна платить за спасение такую цену. — Она помолчала, затем продолжила: — Мой отец может спасти нас с той же легкостью…

— Не желаю ничего об этом слышать, — зловеще буркнул лорд У***. — Знайте: мужественности меня никто не лишит.

С угрюмым ворчанием пнув засохшее ведро, забытое штукатуром (его рассчитали накануне), лорд с топотом взбежал вверх по винтовой лестнице, перилам которой — как и многому другому в этом доме — суждено было оставаться недоделанными еще не один месяц.

Через день после того, как карета, запряженная шестеркой, вернулась из Смитфилда, роли в особняке на Сент-Джеймской площади заметно переменились. Леди У*** невозмутимо отдавала распоряжения, а ее супруг, отдаваясь взрывам необузданных эмоций, часами пребывал у себя в одиночестве и оставлял кушанья за дверью нетронутыми. Здоровье леди У***, казалось, чудесным образом пошло на поправку, тогда как из покоев его светлости доносилось звяканье бутылок, содержимое которых редко встречало одобрение даже со стороны самых невежественных шарлатанов. Распря супругов длилась весь сентябрь, вплоть до конца октября, когда леди У*** начала угрожать, что удалится вместе с собаками и горничными в Ричмонд; при особенно яростных вспышках взаимного несогласия она называла своим прибежищем отцовский замок в горах Шотландии. Основным предметом спора — возможно, замещавшим более широкие разногласия, которых оба избегали касаться, — сделалось затянувшееся присутствие Тристано на Сент-Джеймской площади. К началу декабря леди У*** вплотную приблизилась к победе: Тристано готовился переселиться в Берлингтон-Хаус, где, как он рассудил, даже брюзгливый мистер Гендель не будет столь несносен, как ее светлость. Однако, вопреки всем ожиданиям, намерения ее переменились — и судьбоносным утром после первого представления «Philomela» леди У*** отказалась от своего неминуемого триумфа.

Лорд У***, вернувшись из заснеженного Гайд-Парка доблестным победителем, с манжетами, запятнанными кровью, предположил, что именно его грозный вид — мужественная осанка и окровавленная шпага — повлиял на ее решимость. Если он и догадался об истинной причине, то далеко не сразу.

Но я опять забегаю далеко вперед в своем повествовании, и сейчас мы должны вернуться к тому вечеру, когда состоялась премьера «Philomela».

Либретто оперы (его экземпляр, по-моему, у меня где-то завалялся) было скроено для мистера Генделя на живую нитку из более раннего либретто, написанного для синьора Пьоцци поэтом-заикой по имени Гаэтано, который, в свою очередь, надергал для величайшего произведения маэстро — под тем же названием, «Philomela», — клочки из еще более давнего опуса. Сюжет довольно простой: ни мстительных армий, ни братьев-соперников или волшебных духов из прочих, куда более эффектных опер мистера Генделя. Нет, всего-навсего рассказ о том, как искусство и красота — художество и музыка — могут произрасти до самых чудовищных проявлений варварства.

Вы, вероятно, слышали рассказ о Филомеле — прекрасной дочери Пандиона, афинского царя? Вероятно, вам известна эта трагическая история — argomento[125] оперы? А, так вы прочли о ней в «Metamorphoses»[126] Овидия? Что ж, хорошо; тогда вы вспомните: рассказ начинается с того, чем обычно заканчиваются счастливые истории, — с бракосочетания. Сестра Филомелы, Прокна, выходит замуж за союзника отца — фракийского царя Терея. Увы, событие это не слишком радостное: предзнаменования неблагоприятны, боги не одобряют союз. Но со временем молодые супруги благословлены рождением сына — маленького Итиса, точного подобия отца. И вдруг — трагедия. Вероломный Терей, заманив девственную Филомелу во Фракию, совершает над ней жестокое надругательство — и, дабы это страшное злодеяние осталось нераскрытым, мечом отсекает ей язык. Филомела сообщает о насилии своей сестре Прокне, выткав на станке необычайно прекрасную ткань; Прокна, желая отомстить преступному мужу, убивает Итиса и подает его мясо отцу на блюде. Свирепый Терей преследует Филомелу, но боги из жалости превращают ее в соловья. Позади немота, позади уродство — теперь она дивным голосом поет миру о своих страданиях.

Таков, по крайней мере, сюжет — в самых общих чертах. Изложенное мной в нескольких словах занимает теперь свыше трех часов: три акта с одиннадцатью сценами в каждом, с двумя интермеццо, в которых балетное представление сменяется игрой на виоль-д'амур. Тридцать две арии, четыре дуэта, три Долгих речитатива… |

Однако тише! — спектакль начинается. Снаружи театра на Хеймаркет колоннада заполнена портшезами, конюшни забиты до отказа. Внутри свечи в галереях разом погасают, когда тяжелый скрипучий занавес взвивается вверх с резким шуршанием, напоминающим шорох дамских юбок по полу просторного бального зала. На сцене взгляду предстают две белые колонны, словно две ноги, которые выглядывают из-под подола, а за ними — подвижный задник с теряющимися в тени неясными фигурами.

Над сценой створки лож распахиваются, карточные колоды складываются, шеи перегибаются через барьер. Гул стихает, поток болтовни перегораживается плотиной. Девушки — продавщицы апельсинов ловко пробираются в неожиданной темноте, стараясь не угодить в оркестровую яму. Стражи у входов в партер обращаются в собственные изваяния, а над их черными треуголками ложи и галереи, ряд за рядом, заполняют напудренные головы. Среди них — головы лорда и леди У*** в обтянутой тафтой ложе на видном месте под расписной аркой просцениума: отсюда публике удобнее созерцать красоту ее светлости. Граф Хайдеггер в ложе распорядителя: он только что спустился в зал по лестнице, ведущей из театра в его великолепные апартаменты наверху. Почти рядом в королевской ложе сидит король, а рядом с ним — мадам Килмансегг, ревниво оглядывающая публику через бинокль. Король впервые видит такое множество подданных сразу, собравшихся в одном месте. В самом деле, сегодня вечером продано столько билетов, что зрители пристроились даже на краю сцены, скрестив под собой ноги наподобие портновских подмастерьев, — в их числе есть и знатные особы. Если выразиться точнее, его величество мог бы впервые лицезреть это небывало многолюдное собрание, не будь он так увлечен игрой в триктрак с мадам Килмансегг.

При свете восковых свечей на сцене виден и мистер Гендель — вон там, за дирижерским клавесином; парик его излучает белое сияние. «Синьор Джорджо Федерико Гендель» — так он именуется в либретто. Возле него в два полукруга рядами расположились тридцать семь музыкантов. Скрипки, альты, виолончели, лютни, контрабасы, литавры, даже арфа. Грифы и смычки струнных и узкие раструбы деревянных духовых инструментов смутно тянутся вверх, как тростниковые заросли с поверхности болота, в котором оркестранты увязли по пояс; две теноровые лютни с изогнутыми фифами напоминают жирных деревянных гусей, а теорба с длинной шеей — лебедя, ухватившего клювом ветку.

Но вот, позади оркестра, предстает более явственно первая декорация, созданная синьором Роберто Скарабелли. Ручеек шепотков. Atto primo, scena prima[127], как поясняет либретто: храм Юноны — приземистое, украшенное куполом сооружение невдалеке от пары коринфских колонн, увитых виноградом; рядом с ними по две пальмы в кадках — где только, черт возьми, синьор Скарабелли их раздобыл? — и по две босоногие девушки в белых туниках. На раскрашенном заднике изображен горный хребет — скорее альпийский, чем греческий — и далее полоса вспененного голубого моря. Прислужницы отступают в стороны — и богиня, также босиком и в белоснежной тунике, возникает на пороге храма. В тот же миг мистер Гендель энергично ударяет по клавишам (лопнувших струн сегодня не будет), и все инструменты перед ним, грифы и раструбы, приходят в движение, словно по ним пронесся ветер. Из темного болота взвивается увертюра. Еще мгновение — и богиня, сопрано («синьора Анастасия Робинсон»), приступает к величественной арии aria di portimento[128], искусно выводя горлом фиоритуры, чем так поражает слушателей (большинство которых не поняло ни слова из ее жалобы), что певица еще не успевает докончить арию, как из зала уже раздаются громкие просьбы ее повторить.

Однако богиня вновь исчезла в храме — и авансцену заполнила дюжина фурий в пестро размалеванных масках, с крыльями из папье-маше, прицепленными сзади к ярким красным и черным лохмотьям. Они яростно размахивают в воздухе дымящимися факелами. Половина фурий явилась сверху, опустившись на сцену — одна из них тяжело шлепнулась на крестец — с помощью невидимых канатов подвесной машины, блоки которой скрипят и повизгивают. Теперь фурии мечутся с факелами взад-вперед между колонн и вокруг храма, хриплыми выкриками и смехом встречая ложе на четырех подпорках, которое также спускается на сцену с небес, а затем они его поджигают. Языки пламени взвиваются вверх, авансцену застилают клубы черного дыма (огонь раздувают механики, спрятанные в кулисах), и фурии с прежним гоготом исчезают в этих клубах по обеим сторонам сцены или взмывают на невидимых нитях в поднебесье.

Публике этот спектакль доставил даже большее наслаждение, нежели ария Юноны, и с галерей хлынул поток громких аплодисментов и одобрительных возгласов.

— Ух-х ты! — восклицает в ложе лорд У***, рьяно вливаясь в нестройный хвалебный хор. — Дьявольски здорово! Разрази меня гром, если это не ловко у них вышло!

Ее светлость гораздо более сдержанна. Ее препроводили сюда под принуждением. Эпсомская соль для желудка, капли от мигрени, нюхательная соль на случай внезапного обморока, фляжка минеральной воды на случай жажды (из «железистого источника» в саду театра «Садлерз-Уэллз»), а также прочие зелья и эликсиры, предписанные доктором, — все они выстроились перед ней в ряд, по соседству с бутылкой кларета и табакеркой супруга, и все они срочно будут пущены в ход еще до истечения вечера. Нервы леди У***, натянутые и в лучшие времена, сейчас, в худшую минуту, страдают невыносимо. Она обмахивается страницами либретто и желала бы знать, долго ли еще ей придется терпеть эту муку. Scena seconda[129]: тронный зал во дворце царя Пандиона. Сцена очистилась от дыма, ложе пропало, и, в сопровождении стука и грохота, глазам зрителей явились новые декорации, на сей раз изображавшие не горы, но — сквозь ряд окон — длинные иглы обелисков и сферы куполов. Добавились зажженные канделябры, торшеры, урны, картины в рамах, роскошные драпировки и трон с высокой спинкой. Между двух колонн, уцелевших от храма Юноны, под замирающие вздохи скрипок и довольное бормотание контрабасов медленно движется свадебная процессия; позади выступает хор, облаченный в белое. Когда увенчанная гирляндами брачная пара — Терей и Прокна (та же «синьора Робинсон», но в другом одеянии) — становится рука об руку, начинается recitative[130]. В этой части, исполняемой хористами, со вставками царя Пандиона (бас), пространно повествуется об истории двух народов, о недавних войнах, о братском единении двух царей, клятвах дружбы и так далее, и так далее… Рассказ длится и длится… Музыка, неистово бушевавшая при действиях фурий, разлилась теперь безмятежным струением флейт и струнных под мягким напором бассо-континуо. Зрители начинают томиться, шаркать подошвами; иные, во главе с лордом У***, требуют возвращения фурий.

— Тише! — нахмурившись, приказывает ее светлость. Мочи нет терпеть ту чушь. Ох, и зачем же она согласилась поехать! Доктор — ведь это он дал ей такой совет — сказал, что музыка обладает властью усмирять бурные волнения души и водворять в ней совершенную гармонию гораздо более действенно, чем всякие капли и минеральные воды; так он, во всяком случае, утверждал. Но покамест музыка воздействует хуже некуда. Слишком громко: у нее уже голова разболелась. К тому же здесь жарко, она даже слегка вспотела: столько свечей и факелов на сцене, народу — как сельдей в бочке. Да и вечер для декабря выдался на редкость теплым. Тепло и ветрено. На пути с Сент-Джеймской площади до конюшенного двора на Хеймаркет свирепствовал настоящий ураган; миледи наотрез отказалась ступить на землю, хотя и было ясно, что улицы сплошь забиты каретами и даже эта короткая дорога займет не менее получаса; так вот, ветер растрепал ей волосы, а прическа была сделана всего два дня назад, в виде завитков раковины — как у улитки. И еще этот дым: он так и плывет со сцены сюда, прямо в ложу. Она слаба грудью и чувствует, как в ее нежные легкие проникает злотворная копоть: вот-вот начнется кашель — а там наверняка жди чего и похуже.

— Чахлая нюня, вот вы кто, мадам! — сердито ворчал два часа тому назад его светлость сквозь запертую дверь будуара. — Ей-богу, хуже столетней карги, у которой ноют мозоли!

— Это вы, милорд, превратили меня в развалину! — отвечала, не отпирая двери, ее светлость, пока одна служанка втискивала ее в корсет, а другая вливала в рот сердечные капли — бренди, приправленное анисом и лакрицей.

До того леди У*** пыталась уклониться от посещения театра, ссылаясь на нездоровье, однако супруг и слышать ничего не желал: прибыло платье, заказанное у портнихи на Pont аи Change, — и будь он проклят, если ее светлость не окажется рядом с ним при поднятии занавеса в этом наряде стоимостью 50 луидоров. Настроение ее светлости, упавшее дальше некуда, немного оживилось, только когда, спускаясь по лестнице на зов кучера, она заметила в холле пожитки Тристано — три потертых саквояжа, готовых к отправке на Пиккадилли.

Шум, жара и духота вынуждают леди У*** проглотить новую порцию лекарства, поднесенного к губам дрожащей рукой; его светлость, скосив глаза, презрительно фыркает и вновь переключает внимание на сцену, где он, наряду с прочими зрителями, желает видеть возвращение фурий.

Раздраженное фырканье, в свою очередь, привлекает внимание двух молодых людей из смежной ложи: они поворачиваются, чтобы рассмотреть повздоривших соседей, потом любезно улыбаются ее светлости, которая делает еще один глоток. Ее встрепанные волосы и учащенное дыхание придают ей томный вид, будто она только что покинула любовное ложе. Молодые люди расплываются в улыбке, проявляя еще большую участливость: слабая конституция и расстроенные нервы презираются отнюдь не всеми представителями того пола, к какому принадлежит лорд У***; напротив, существует порода джентльменов, которые с истинным почтением относятся к этим качествам, свидетельствующим, по их мнению, о чувствительности и высочайшей добродетели.

— Мадам, — продолжая улыбаться, произносит молодой человек, сидящий ближе, и наклоняет голову.

На сцене речитатив наконец-то завершается пронзительными трелями флейты — и жених, царь Терей, выступает вперед в пышном брачном уборе. Высоким сопрано («синьор Франческо Бернарди», сообщается в либретто, «известный также под именем Сенезино») он обращается к стоящему в стороне слуге Лизандру (на самом деле это «синьора Маргерита Ролли», контральто). Переводя взгляд то туда, то сюда и поглаживая черные усы, он доверительно делится с Лизандром впечатлением, какое произвела на него новая свояченица Филомела: он уже усомнился, правильный ли сделал выбор. При одном ее виде, признается царь, вожделение готово вспыхнуть в нем, как сноп колосьев, как стог сена, как ворох сухих листьев. Чтобы заполучить Филомелу, заявляет новобрачный, он готов подкупить ее опекунов, преданную ей нянюшку — даже расстаться с царством! Да, Филомела должна принадлежать ему! О, либо он овладеет ею — либо умрет!

Бесстыдное признание в бесчестном намерении вызывает гневные возгласы с галерей, но тут от хористок отделяется прекрасная девушка, пробудившая столь низменные помыслы: она вся в белом, как подобает случаю, украшена цветами, руки ее обнажены. Слышится легкий шорох страниц: в списке personaggi[131] ищут имя певицы — «синьор Тристано Пьеретти».

Не успевает публика свыкнуться с этим известием (на галерее для лакеев раздается хихиканье и свист — мол, «евнух напялил на себя юбки», а леди У*** не может сдержать вздоха отвращения), как начинается дуэт двух сопрано. Быть может, выводит рулады Терей, Филомела когда-нибудь посетит Фракию? Нет, это слишком далеко, отец стареет — и она нужна в Афинах. Но, если угодно, царь пришлет корабль. Нет, ее страшит морское плавание. Но тогда что же — она не захочет повидаться с любимой сестрой, Прокной? Конечно, она любит Прокну, однако… Почему же тогда? — настаивает царь — и так далее, и так далее в том же духе: Терей умоляет, Филомела колеблется; их голоса сливаются, переплетаются, делаются то громче, то тише, устремляются вперед и замедляют темп — сначала largo[132], затем presto[133], отзываясь эхом в тремоло альтов и виолончелей.

Свист и смешки забыты — в них, вероятно, раскаиваются; зрители провожают исполнителей со сцены аплодисментами — кто-то даже вскочил с места, кто-то проливает слезы. Декорации — вновь под стук и грохот — быстро меняются, пока хор, перекрывая приветственные выкрики, не оповещает зрителей, что минуло пять лет; за это время у четы родился сын Итис — будущий властитель, отважный мальчик, точная копия отца. Все эти годы Филомела, по-прежнему не замужем, безумно тосковала о сестре и томилась желанием увидеть юного племянника: свои переживания она излагает нянюшке, вместе с которой прогуливается по беседке, отененной пальмами.

Публика вновь начинает беспокойно ерзать на местах, готовясь к очередной порции скуки, но вот один задник отодвигается — и все видят небольшой водопад, низвергающийся в пруд. Зал оживляется, слышатся шепотки, взволнованный гул нарастает все больше: по акведуку спускаются два лебедя — живые, да неужели? — протестующе хлопая крылами, отчего некоторые свечи гаснут. Когда лебеди уплывают через другой проток — под возгласы одобрения с галерей и требования повторить номер, появляется царь Пандион в отороченной горностаями пурпурной мантии, в сопровождении хористов, наряженных придворными. Царь постарел, сгорбился. Филомела бросается к нему, ластится, нежно упрашивает: — О, возлюбленный отец, умоляю вас… Нет, поет Пандион мощным басом, она никуда не отправится: волей географических причуд он уже пожертвовал одной дочерью, со второй он твердо решил не расставаться.

— Т'ато, о bella Philomela, — поет почтенный старец, — t'amo, il confesso[134], — и если она тоже его любит, заявляет он, она должна оставаться здесь, в Афинах…

Но не проходит и десяти минут, — он, конечно же, смягчается, и Филомела приступает к прощальной арии — печальному largo: о, как она будет тосковать об отце, едва лишь насытит взор любовным созерцанием милой Прокны… У Тристано эта первая aria cantabile[135]— медленное и возвышенное излияние чувств — встретила по окончании (последняя нота, прежде чем бесследно растаять, казалось, долго-долго парила в недвижном воздухе) гораздо более шумные восторги, чем лебеди или дуэт с Сенезино.

— Ловко! — провозглашает лорд У***. — Даю слово, завтра эту песенку будут мурлыкать во всех кофейнях!

Зрители скандируют, желая послушать арию еще раз, хотя освещение меняется и начинается следующая сцена. На верхних галереях одни громко провозглашают превосходство Тристано над великим Николини, другие ставят его даже выше несравненного Фаринелли. Нет, протестуют третьи: Сенезино — вот бесспорно лучшее сопрано в мире. Его вибрато напоминает смех ангела, которого щекочут лебединым пухом! Нет, нет и нет! — неистовствуют прочие: либо Тристано, либо никто другой!

— Сенезино!

— Тристано!

— Сенезино!!!

— Тристано!!! — врывается вдруг совершенно неожиданно в нестройный хор голос леди У***, заглушая все остальные. Теперь у нее нет сомнений: о, этот голос, нежный и пылкий, — голос воплощенной страсти! Доктор все же ошибся: стройные звуки не усмирили необузданные душевные порывы, а, наоборот, придали им еще больший накал, взметнули на неведомую ранее высоту. С этой дивной вершины, где воздух непривычно разрежен, она взирает вниз на Тристано, словно видит его впервые: до чего же это небесное создание на сцене не походит на невнятно бормочущего уродца, горбоносого и черноглазого, который донимал ее даже в уединении целых четыре месяца. Во время его разговора с Пандионом у леди У*** голова шла кругом: спасало только непрерывное чередование порошков и капель (ввиду этого интерес к ней со стороны молодых людей из соседней ложи все более возрастал), однако сейчас разбросанные перед ней аптекарские товары начисто забыты, а сама леди У*** вместе с другими зрителями кричит: «Бис! Бис!»

Но вот, заглушая все возгласы, раздается скрип и скрежет роликов, с помощью которых на пустую сцену (пальм уже нет и в помине) вкатывается корабль. Грандиозная конструкция этот корабль — с паутинной оснасткой и вялым фоком, бросающим тень на партер. Бушприт, кажется, лишь на несколько футов отстоит от арки просцениума. При виде этой махины ее светлость вновь испытывает головокружение. Опускается новый задник, изображающий синее море, где катятся огромные пирамидальные волны с белыми гребнями; картина возобновляется и возобновляется посредством движущихся декораций. Увы, впечатление необозримости морского простора позади судна — оно теперь качается на роликах — слегка подпорчено сначала зрелищем того, как один из зрителей преспокойно берет понюшку табаку, не замечая гибельных валов у себя над париком, а затем из-за края кулис вдруг выглядывает рисованная роща, еще недавно окружавшая уютную беседку. Дружный смех публики при столь неуместном сочетании вызывает торопливую замену деревьев набегающими друг на дружку волнами.

На палубе, под бизанью, появляется Филомела: она в аквамариновом хитоне, расшитом парчой и украшенном бантиками и лентами. Поза заимствована у лидийской принцессы из «Oeneus» синьора Пьоцци. Хористы превратились в матросов: они задраивают люки, затягивают узлы, поднимают изготовленный из папье-маше якорь, мечутся с кормы на нос и обратно. По всей видимости, разразилась буря: корабль раскачивается все сильнее, его шатает из стороны в сторону. Ухватившись за рею, Филомела, на головном уборе которой гнутся и развеваются страусиные перья, приступает к новой арии, на этот раз с мощным оркестровым аккомпанементом: бешено гремят литавры, руки виолончелистов судорожно дрожат на грифах инструментов, смычки мелькают, будто рапиры, нанося удары и отражая выпады.

Ария во время шторма, неистовое presto. Вы, ветры, дуйте, поет Филомела. О вы, коварные зефиры, несите меня во Фракию — скорее, скорее. О вы, буйные вихри, дуйте, дуйте — и верните меня в Афины. И так далее. Колоратура в арии затмевает по трудности любое сочинение синьора Пьоцци: это подлинное испытание мастерства, вызов пера мистера Генделя горлу Тристано. Голос Тристано вторит авторскому «до» — и чудесным образом взмывает на две октавы выше: каждая нота необычайно ясна и чиста, упоительна…

Громогласные поклонники Тристано приветствуют его возгласами «браво», сторонники Сенезино разражаются гиканьем и свистом. Но у синьора Скарабелли припасены хитрости, благодаря которым очень скоро удается их утихомирить. Филомела продвигается к грот-мачте неуверенным шагом, скользя и спотыкаясь; парус плещется на ветру, словно белье на веревке; с правого борта вдруг показывается картонный дельфин, ныряя и кувыркаясь в чане с водой, куда ранее изливался фонтан. Публика не успевает по достоинству оценить мастерство, с каким изготовлен морской житель: вверх с шипением взлетает ракета, спрятанная в его хвостовом плавнике. Слышен всплеск — и ракета, описав параболу перед носом корабля, устремляется через сцену. Слегка поврежденный дельфин (заметны проволоки и свинцовые грузила) завершает свой полет близ встревоженного любителя нюхательного табака, который уютно посиживал перед буйными валами; он впопыхах просыпает половину содержимого своей табакерки на тупую голову пришельца, а другую половину — на свои манжеты.

Зрители встречают полет дельфина восторженным ревом, хотя многие и видели подобный трюк в Водном театре Уинстенли за Сент-Джеймским парком, но по окончании арии шум в зале только усиливается: на сцене вновь возникают фурии в масках и с факелами, они хлопают крыльями из папье-маше и хором заклинают Филомелу повернуть обратно. Музыка из оркестровой ямы звучит все более зловеще: фаготы и контрабасы угрожающе ропщут, пронзительно стонут скрипки. Вернись, о, вернись…

Слишком поздно: с тяжелым стуком взорам предстает берег Фракии. Еще несколько глухих ударов — и волны исчезают, уступив место каменистой пустыне, изобилующей пещерами и обрывами; словом, картина самая неутешительная. Совершив несколько возвратно-поступательных толчков, корабль замирает. Фурии исчезли, исчезли и матросы, большинство которых попадало на палубу, подобно костям на игральной доске. Филомела все еще ютится под сникшей бизанью, а Терей — вот он, злодей, на берегу, по-прежнему поглаживая усы, — поет приветственную песнь, сопровождаемый только Лизандром. Но где же Прокна, прерывает его Филомела? Дома с Итисом, отвечает он, ожидает ее прибытия. Сюда, о, прекрасная, сюда — и ты ее обнимешь. Да, отвечает она, трудное было путешествие…

Громыханье литавр, глухой рокот и гул контрабасов.

Умоляю, приди ко мне, выпевает Терей, и я тотчас же провожу тебя к сестре. Добро пожаловать. О, приди, твоя сестра ждет нас, ждет нас мой сын…

Филомела спускается по сходням и попадает в объятия Терея; он уводит ее со сцены, привлекая к себе, окидывая жадным взглядом, расточая ей ласки. Сюда, поет он под отрывистые удары оркестра, вот этой тропой. О, дражайшая моя сестра, почему ты противишься? Пойдем со мной, пойдем вместе, дражайшая сестра…

Они медленно удаляются во мрак, за кулисы, Лизандр следом за ними. Далее — тишина. Музыканты в оркестровой яме застывают в своих позах, словно восковые фигуры. Затем, после продолжительной паузы, доносится глухой рокот литавр, драматический гул виолончелей и напряженное трепетание скрипок: Филомела движется неверной поступью, ее голубой хитон изодран; ленты и бантики слетают наземь, будто золотые лепестки.

О мука! Какое горе! Способен ли язык выразить, слух — воспринять? Новая aria cantabile, на сей раз обстоятельно излагающая жалостным вибрато историю предательства, насилия, гибели. Струнные инструменты рыдают, деревянные духовые передают плач ветра в заброшенном гроте; нежные переливы уступают только голосу Тристано. Эта красота покорила даже поборников Сенезино! Филомела еще не завершила арию — она пала теперь на колени, но за ее спиной вырастает беспощадный Терей, вытаскивает из-за пояса нож, хватает за волосы, забирая в ладонь целую прядь, и откидывает ее голову назад…

— Где мои нюхательные соли? — бормочет леди У***, в темноте ложи шаря по столику рукой и опрокидывая пузырьки — сначала сердечные капли и железистую минеральную воду, потом выпитую наполовину бутылку кларета. Последняя неосторожность исторгает у лорда У*** настоящее рычание: он прикладывает к паху носовой платок, извиваясь на сиденье, точно бутылка содержала не кларет, но раскаленные угли.

— Проклятье! Да вы никак ослепли? — бранится он, разглядывая темное красное пятно на бархате. — Что теперь с моими штанами, видите? Какого дьявола?..

— Мои нюхательные соли! — горестно хнычет ее светлость, на сей раз с громким стуком роняя на пол табакерку. В ее теле бьется каждая малейшая жилка, нервы натянуты до предела. Она кое-как заставляет себя приподняться — и с душераздирающим воплем, заглушающим выкрики лорда У*** и даже громкие жалобы безутешной Филомелы, валится наземь.

Но прежде чем она падает лицом на башмаки его светлости, происходит два события — вернее, их гораздо больше. Заслышав вопль, к ложе лорда У*** мгновенно оборачивается сотня голов, головы соседних джентльменов в том числе. Оба они стремительно вскакивают на ноги, словно их подбросила в воздух доска качелей, противоположный край которой уронил на пол ее светлость.

А на сцене, куда сейчас никто не смотрит, Терей так ошеломлен раздавшимся из ложи воплем, что его рука с ножом, который он держит перед лицом Филомелы — неужели это ее вопль? — нечаянно дергается, и лезвие, сверкнув, резко вонзается в дрогнувшую от неожиданности плоть его коленопреклоненной жертвы.