Дон Кавелли и папский престол

ПРОЛОГ

— Dormisne?

Еле слышно, почти касаясь губами уха лежащего передним старика, он прошептал по-латыни: «Спишь ли ты?» Но не то чтобы он и вправду ожидал ответа. Вопрошаемый был мертв.

Лицо мужчины, покоившегося на удивительно скромной постели, выглядело бледным и застывшим: глаза, лишенные всякого выражения, смотрели в потолок или, как мог кто-то подумать, сквозь эту преграду, в небо. Открытый рот искривляла страдальческая гримаса, что в любом другом случае выглядело бы отталкивающе. Но одухотворенность лица, которое в последние годы так часто искажали боль и страдание, как ни странно, не исчезла и теперь придавала всему облику лежащего какое-то трагическое достоинство.

— Dormisne? — спросил человек во второй раз, уже зная, что ответа не последует, но словно пытаясь хоть на несколько секунд отсрочить тот момент, когда придется окончательно смириться с неизбежным.

Задавать вопрос — даже и один раз — было ошибкой, строго говоря, даже нарушением правил.

Иоанн Павел II[2] давным-давно отменил этот многовековой ритуал. Теперь усопшего уже не полагалось спрашивать «спишь ли ты?», ударяя при этом по лбу маленьким молоточком из слоновой кости.

И все же стоящий перед ложем мужчина никак не мог заставить себя отнестись к старику как к обычному мертвецу, поскольку боготворил его. Этот вопрос был данью уважения ко всей его земной жизни.

Камерарий[3] Де Дженнаро со вздохом выпрямился и кивнул маленькому человеку в белом халате, который в ожидании своей очереди стоял возле двери. Возле него столпились все те, кому, согласно протоколу, полагалось присутствовать в этих покоях в эту скорбную минуту: личный секретарь папы, канцлер Апостольской палаты и папский церемониймейстер. Врач подошел к кровати и пощупал пульс, а затем, хотя это было совершенно излишне, приложил к груди усопшего стетоскоп. Затем закрыл ему глаза и, отступив назад, замер, скрестив руки на груди и опустив голову.

— Vere, Sanctus Pater mortuus est, — проговорил Де Дженнаро, достаточно громко, чтобы все могли его услышать. «Святейший отец воистину мертв».

Затем камерарий, который с этого момента официально замещал папскую должность, произнес молитву, а после снова подошел к ложу и благословил покойного. Ему претили его новые обязанности, однако все должно происходить согласно ритуалу: дрожащей рукой он снял золотое Кольцо рыбака[4] с холодного пальца мертвеца.

Вскоре состоится первое собрание кардиналов, на котором кольцо и булла — свинцовая папская печать — будут прилюдно разбиты. Sede vacante, то есть время «свободного престола», продолжится до тех пор, пока коллегия кардиналов не выберет из своего состава нового понтифика. Строго говоря, папой может стать любое лицо мужского пола из не состоящих в браке католиков не моложе тридцати пяти лет. Однако на самом деле прошло уже несколько веков с тех пор, как папу избирали не из числа кардиналов.

Далее требовалось, чтобы камерарий уведомил кардинал-декана[5] о смерти понтифика, с тем чтобы тот тотчас призвал кардиналов прибыть в Рим. Конклав должен начаться не ранее чем через пятнадцать и не позднее чем через двадцать дней после смерти главы Римско-католической церкви.

Кроме того, камерарий должен сообщить печальное известие кардиналу-викарию, в обязанности которого входило донести печальную весть как до безутешной паствы, так и до остальной мировой общественности.

Затем последуют девять дней траура. Личный врач папы позаботится о бальзамировании.

Мертвого понтифика оденут в положенное для церемонии облачение, и тело доставят в зал Клементины — место для аудиенций в Апостольском дворце. Именно тогда все имеющие отношение к Ватикану и аккредитованные при Святом престоле послы смогут попрощаться с усопшим, а журналистам разрешат фотографировать. После этого тело перенесут в собор Святого Петра, чтобы простились верующие, — когда умер Иоанн Павел II, проводить его пришло более двух миллионов человек. Швейцарские гвардейцы все это время простоят у гроба в почетном карауле. И лишь после заупокойной мессы, которую отслужит кардинал-декан, гроб захоронят в подземельях Ватикана под собором Святого Петра, где уже покоятся сто шестьдесят умерших пап.