Донецкое море. История одной семьи

Глава III [Катакомбы]

Игорь, да вы боитесь? Да не может быть! Из Ленинграда и боитесь! А как же генетическая память? – веселилась Маша Калинина. – Чтобы человек родился в Ленинграде и боялся обстрела? Да не поверю!

Они сидели в подвале больницы уже два часа. Обстрел не прекращался. Он уже несколько месяцев не прекращался. Пациентов спустили вниз довольно быстро, хотя многие никуда идти не хотели и недовольно ворчали – то ли на медсестер, то ли на мироздание. Подвал был огромный, основательный, длинные коридоры переходили в большие помещения, где можно было разместить почти всех больных при полноценной нагрузке.

Все привычно уткнулись в свои телефоны – и пациенты, и медперсонал. Смотрели новости, переписывались с родными. Только Игорь Шиманский, который попал под обстрел впервые в жизни, не мог ни на чем сосредоточиться. Его посадили в углу, у старого советского стола-книжки, налили чай и развлекали разговорами. Антонина Николаевна – старенькая, маленькая, худая, почти прозрачная медсестра – трогательно суетилась рядом с ним, предлагая то успокоительное, то бублики, то измерить давление. Игорю было неудобно, неловко, он криво улыбался, старался шутить, но скрыть свой страх никак не мог.

– Да вообще мы зря сюда спустились! – задорно продолжала Маша. – Далеко же кроют. Не достают сегодня до нас немцы! Позавтракали, наверное, плохо.

– Маша! – укоризненно посмотрела на нее Антонина Николаевна.

– Ну, разве что для гостя, чтобы Игорь атмосферу нашу донецкую прочувствовал, правда? Игорь, хотите стихи почитаю?

– Вы Берггольц знаете? – искренне восхитился Игорь.

Кто-то смотрел на Машу с раздражением, кто-то с улыбкой. Она была рыжая, шумная, звонкая, с вечной бесинкой в карих глазах. На лице – веснушки, на плече – хулиганский шеврон с бурундуками и надписью «Слабоумие и отвага». Катя ее обожала. В школе они не очень дружили, а потом сроднились. Сейчас Маша – она была фельдшером и занималась эвакуацией раненых – стала связующей ниточкой между Катей и отцом. Она привозила с направления, где воевал Олег Ковалев, короткие записки. Он старался часто, как только мог, звонить или отправлять дочке сообщения, но эти маленькие бумажки, исписанные папиной рукой, Катя ждала и бережно хранила.

– Удивили вы меня! – признался Игорь.

– Знаю! – гордо вздернула нос Маша. – Сейчас продолжу удивлять…

– Скоро зима двадцать третьего, – грустно заметила Лида Селиванова, спрятавшись в дальний угол этой полутемной комнаты с зелеными тоскливыми стенами и тяжелым низким потолком, куда эхом доносились приглушенные голоса из соседних подвальных помещений.

Лида была строгая и смешная – носила маленькие круглые очки и была похожа на кролика из мультфильма о Винни-Пухе. Лида работала ординатором в этой больнице, как и ее брат-близнец Илья. Они с сестрой были совсем не похожи.

И вдруг – в задумчивом наклоне головы, в быстром взгляде исподлобья, в едва заметной улыбке уголками тонких губ – удивительно похожи. Илья сидел за столом рядом с Игорем Шиманским и задумчиво листал чью-то медкарту.

– Маша у нас и сама стихи пишет, – не поднимая голову, пробормотал он. – Правда, слушать их невозможно. Только если под наркозом.

– Тоже мне, специалист по поэзии! – притворно обиделась Маша. – Илья, подвинься давай, занял два стула!

– Не Илья, а Илья Семенович! – с важным видом поправил он.

– Это мои одноклассники! – улыбнулась Катя удивленно взирающему на эту перепалку Игорю.

– И все врачи? – несказанно поразился он. – И в одной больнице?

– У нас из параллели семь человек в медицинские пошли, – коротко объяснила ему Лида.

– Это Катя нас всех с пути сбила! – оторвался наконец от медкарты Илья и повернулся к Игорю. – Весь последний год твердила: «Буду кардиохирургом, буду кардиохирургом». Ну мы и пошли, кто на хирургию, кто на терапию. А она – на филфак, книжки читать!

Катя рассмеялась и подавилась чаем. Над ее головой тревожно замерцали лампы в продолговатых зеленых плафонах. Связанные друг с другом толстыми проводами, ползущими словно змеи по серовато-желтому потолку, они напоминали Кате странные светящиеся кактусы. Кате иногда казалось, что в этом бомбоубежище пол и потолок волшебным образом заменили местами. Поднимая голову вверх, она видела далекую сухую пустыню, а липкий рыжий пол представлялся огненным небом над саванной. Она бы даже не удивилась, если из соседней комнатки, где хранили старые пыльные медкарты, однажды, осторожно согнув длинную шею, вышел жираф. Катя улыбалась своим глупым мыслям, и этот темный подвал, каждый угол которого она знала лучше собственной квартиры, потому что за последние восемь лет провела здесь даже не дни, а месяцы жизни, этот темный подвал совершенно ее не угнетал.

– Ой, что же вы все чай пустой пьете, – спохватилась Антонина Николаевна. – Давайте конфеток принесу?

– У меня, кстати, где-то бутерброды завалялись! – вспомнила Маша и начала рыться в своем огромном, цвета хаки, рюкзаке. – Кажется, еще нормальные… Игорь, будете? Конечно, обидно выжить под обстрелом и отравиться сыром…

– Маша! – вновь с укором посмотрела на нее Антонина Сергеевна.

– Да хоть пожуем что-нибудь, и время быстрее пройдет! Достало уже здесь сидеть! – она открыла пакет и засунула в него нос. – Вроде бы ничего… Рискнете?

– А давайте! – согласился Игорь, вытер руки прямо о куртку и взял у Маши бутерброд с сыром. – Откуда эти гады бьют?

– Да вон, из Тоненького, – в неопределенном направлении показала Катя. – Смешное название, да?

– Хорошее было село, – со вздохом сказала Антонина Николаевна. – Муж у меня был оттуда, и я там долго прожила. У нас и шутили в больнице: «Ой, приехала Тонечка из Тоненького».

– Сейчас по-другому шутят. Вот бы на это Тоненькое упало бы что-то толстенькое! – нервно бросил Илья.

Подошла Татьяна Александровна Сергеенко, старшая медсестра отделения – светловолосая, высокая, еще очень красивая женщина с умными, внимательными серыми глазами.

– Как вы, Игорь? – первым делом спросила она. – В порядке?

– Да, все хорошо! – совсем смутился он и тут же перевел разговор: – Катя, а ты здесь как волонтер?

– Почему? – удивилась Катя. – Я медсестра. Я здесь работаю.

– Без медицинского?

– Почему без медицинского? У меня два образования. Филфак и сестринское дело.

– Как? Это невозможно! – не поверил он. – Как ты успела?

– Если человек хочет, то все возможно, – устало проговорил Илья и пошел проверять кого-то из своих больных – во время эвакуации лежачих расположили в соседнем помещении.

– Катя, а почему ты на врача не пошла? – спросил Игорь.

– Да я при каждом обстреле дрожу как заяц, – честно ответила она. – Вроде бы уже и не боюсь, надоело бояться, а все равно по нервам начинает трясти. Какой из меня врач? Тут особая психика нужна. А я – трус.

– Вот неправда! – всплеснула руками Антонина Николаевна. – Катя у нас очень смелая. Она… Вы, Игорь, ее в работе не видели! Золотая она у нас! Девчонка совсем была, когда к нам пришла!

– Но врача из меня бы не получилось, – убежденно сказала Катя.

– Катя – смелый трус, – заключила Маша, с аппетитом поедая бутерброд. – Это такой особый подвид трусов: всего боятся, но везде лезут.

– Катя к нам пришла еще тогда, в конце четырнадцатого, – сказала Татьяна Александровна, быстро заварила себе крепкий чай из пакетика и села на место Ильи. – Она в школе еще училась. Просто приходила и помогала, в самое тяжелое для нас время.

– Много тогда… погибло? – сбивчиво произнес Игорь и чуть дернулся, когда она случайно дотронулась до него локтем.

– Много, – коротко кивнула Татьяна Александровна. – И мирных много. И ребят наших – самых лучших. Первыми погибали самые лучшие.

– Да. Первыми всегда погибают самые лучшие, – мгновенно стала серьезной Маша.

– Но Россия, если подумать, это какое-то бездонное море, – задумчиво произнесла Татьяна Александровна, грея руки о чашку. – Самые хорошие, самые светлые люди погибают, а оглянешься, вот – уже новые самые лучшие стоят.

– Вы же рады? – тихо спросил ее Игорь.

– Чему? – опешила она.

– Ну, что вы присоединились к России?

– Конечно, рады, – спокойно ответила ему Татьяна Александровна.

Потом светло и просто улыбнулась, заметив удивленный взгляд Игоря.

– Конечно, мы рады. Просто это уже спокойная радость, – объяснила она. – Знаете, когда за пациента бьешься, вырываешь его у смерти, а потом через несколько лет он к тебе приходит с цветами, конечно, ты радуешься, ты очень счастлив. Ты сделал свое дело, победил. Но ты не прыгаешь, как ребенок, не скачешь до потолка…

– Устали? – пристально посмотрел на нее Игорь.

– У нас одна медсестра недавно хорошо пошутила, – улыбнулась Татьяна Александровна. – Говорит, что у нее чувство, будто мы бежали-бежали восемь лет, легли на землю и почти умерли, а тут нас ставят на ноги и говорят: «А теперь все вместе бежим заново!»

– Да, – кивнул Игорь.

– Устали, естественно. Но не в этом даже дело, – продолжила она, задумчиво глядя куда-то в темноту длинного коридора. – Радуешься в детстве, когда отец пришел и неожиданно подарил тебе собаку. Просто так взял и подарил. А у нас заслуженное, выстраданное счастье. Честно заработанное.

– Кажется, закончилось! – прервала их разговор Лида. – Сейчас пойду узнаю.

Она легко и быстро вскочила на ноги и скрылась в темноте. Антонина Николаевна отправилась вслед за ней. Но люди и так все поняли и потянулись к выходу из бомбоубежища.

– Игорь, а вы на нашем гумскладе были? – спросила Маша, забрасывая вещи в рюкзак.

– В прошлый раз, в октябре, – ответил он. – Сейчас не был. Анатолий, мой водитель, один туда поехал, основной груз повез.

– Ах, как вам не повезло! Ведь у нас там совенок! – гордо сообщила ему Маша.

– Какой совенок? – не понял Игорь.

– Настоящий. С направления привезли. Снайперу на голову упал – прямо из гнезда. Что с ним делать, парни не знали, вот сюда и привезли. Не знаете, чем его кормить?

– Не знаю… – растерянно пожал плечами Игорь.

– Курицей, – сказала неожиданно появившаяся из темноты Лида. – Вырастет, будет вам мышей ловить. Вместо кота.

– Правда? – обрадовалась Маша. – Они мышей едят?

– Калинина, ты как биологию сдала? – скептически посмотрела на нее Лида.

Маша показала ей розовый острый язык, и ее камуфляж тут же, как по волшебству, растворился в толпе. Обстрел был очень долгим, все страшно устали и спешили наверх. Подвал наполнился гулом человеческих голосов.

– Как у меня голова разболелась, – вздохнула Катя.

– Катюш, как лежачих поднимем, сходи прогуляйся, – ласково обняла ее за плечи Татьяна Александровна. – Купи нам что-нибудь к чаю, ладно? Игоря заодно проводишь.

Больных они подняли быстро. Катя даже успела поставить три капельницы – Антонина Николаевна пообещала, что сама их снимет. А Игорь ждал ее в вестибюле, уткнувшись в свой смартфон.

– Как ваш водитель? – спросила Катя, накидывая куртку прямо на больничный халат.

– А, все нормально! – радостно поднял он голову. – Он там с вашими ребятами на складе пересидел. Он вообще спокойный мужик – как танк. Оказывается, обе чеченские прошел. А я до спецоперации этого и не знал, хотя он у меня десять лет проработал. Стыдно, конечно. И за сегодняшний день стыдно.

– Почему? – присела рядом с ним Катя.

– Все же заметили, как я испугался, – смущенно ответил он. – Я все-таки офицер. Хоть и запаса.

– Не берите в голову, – улыбнулась ему Катя. – Это с непривычки. Это нормально. Другое, скорее, ненормально.

– Люди у вас стальные! – с уважением произнес Игорь.

– Стальных людей не бывает, – возразила Катя. – Это только кажется, что люди привыкли. А у нас половина города с инфарктами лежит. Где вас водитель будет ждать?

– На перекрестке, у сквера.

– Хорошо, нам по пути!

Они вышли из здания больницы. На улице был легкий мороз, падал редкий серый снег – похожий на порох, и уже не таял. Зима для Донецка наступила довольно рано. В городе, пусть и фронтовом, наполненном запредельным горем, все дышало предновогодним настроением. Витрины магазинов за месяц до праздника были украшены разноцветной мишурой. Катя вчера с двумя мальчиками из Рязани тоже развесила гирлянды в нескольких палатах. Ей хотелось чуда. Сильней чем в детстве.

– Одноклассники у вас удивительные! – воскликнул Игорь, когда они проходили мимо машин скорой и пузатых уазиков. – Я все на вас смотрю… Просто поражаюсь! Какие же вы!

– Какие? – искренне удивилась Катя.

– Вы… как раньше! – задумчиво ответил Игорь. – Знаешь, я с вашими людьми говорю, и у меня такое чувство, что я в свое прошлое вернулся. В свое детство, в свою юность… Вы как будто оттуда, из той страны! А Маша – так просто чудо-чудное.

– Да, Маша как солнечная батарейка, – согласилась Катя. – Греться рядом с ней можно. У нее старший брат погиб в боях за аэропорт, еще тогда. И отец был ранен, он инвалид, полностью ослеп. И мамы давно нет. Она сейчас мечется между работой и передовой – ребят своих бросить не может. Но я светлее человека не знаю.

– А как же ее отец? – невольно вздрогнул Игорь. – Кто за ним ухаживает?

– Да, в общем, никто. Мы, конечно, сначала дежурство классом установили – каждый день ходили. Но он ругался очень. Он гордый! Сейчас раз в три дня продукты ему заносим. Вот он, кстати, 21 февраля радовался как ребенок! – счастливо улыбнулась Катя. – Маша говорит, он прыгал до потолка, она его таким никогда в жизни не видела! Потом ночью плакал…

Игорь резко остановился, увидев вдалеке поднимающийся столб дыма.

– Куда-то попали, – сказала Катя. – Там частный сектор и складские помещения… А класс у нас, действительно, хороший. Мы все спаялись. Почти сразу, как началась война. Наверное, после того как Витю похоронили. Это сын Татьяны Александровны.

– Какой Татьяны Александровны? – не сразу понял Игорь. – Вот этой красивой женщины, медсестры? С которой вы работаете?

– Да, ее, – быстро кивнула Катя. – Витю в октябре четырнадцатого убили. Потом нашу учительницу русского, потом у одной девочки маму. Мы их всем классом хоронили. Почти всей школой. Лиду у нас ранило, она полгода дома лежала. А это был выпускной год, и мы по очереди к ней ходили каждый день, и учителя тоже, – вспоминала Катя. – Так спаялись, сроднились. У нас почти все, кто тогда уехал, вернулись. Трое ребят сейчас воюют. Один – Саша Колесников – весной погиб. Да, класс у нас хороший. У меня и курс на филфаке очень хороший был.

– Катя, а почему ты на филфак поступила?

– Не знаю, – просто улыбнулась она. – Я вообще не представляла, куда поступать, у меня уже такая паника была! А потом вдруг подумала: раз я родилась в день филолога, может мне туда дорога? Папа долго смеялся, но ход мыслей ему понравился.

Снегопад стал сильнее, поднялся ветер, и Катя очень пожалела, что не надела шапку.

– Я должен был больше вам помогать, – вдруг резко, с какой-то злостью, произнес Игорь.

– Вы нам помогали! – удивленно посмотрела на него Катя. – Если бы вы тогда, в начале пятнадцатого, не отправили лекарства, папа бы не выжил. У нас же тогда ничего не было – тут по окраинам люди от голода умирали.

– И все равно какое-то чувство вины, – признался Игорь. – Терзает меня просто, и ничего поделать с собой не могу. Вообще, жутко от ощущения, что здесь люди так страдали, а в России жили себе спокойно…

– Не все! – возразила ему Катя. – Сколько у нас добровольцами воевало? Сколько помощь возили? К нам в больницу постоянно одна женщина приезжала. Первый раз еще осенью четырнадцатого, бои шли. Тоже из Питера, в Донбассе у нее вообще никого не было. Просто взяла, собрала гуманитарку и приехала. И потом почти каждый месяц… А сейчас в начале марта к нам прорвалась, представляете? Счастливая, привезла ящик шампанского! Поздравляла нас… Сказала, что у нее все эти годы было чувство, будто у нее муж детей украл, держит их в соседнем доме и бьет. А она ничего сделать не может.

– Я должен был сам сюда приезжать! – сокрушенно произнес Игорь, уставившись на покрытую тонким слоем льда лужу.

– Что бы это изменило? – спокойно спросила его Катя.

– Для меня, может быть, что-то и изменило…

К перекрестку у сквера подъехал белый микроавтобус с почти стертой надписью «Скандинавия». За лобовым окном Катя разглядела усатого хмурого водителя, который уже несколько раз привозил им гуманитарку.

– Это за мной! Плохо, что Олега не увидел, – вздохнул Игорь. – Катя, а ты не хочешь у меня работать?

– Кем? – удивилась она.

– Помощником. Я переориентируюсь на внутренний туризм, маршруты придумываю. Вы же с отцом любите путешествовать? Переезжай в Питер, я помогу!

Катя замотала головой.

– Нет, пока все не закончится, я не могу. Мне здесь спокойнее.

– Спокойнее? – закашлялся он.

– Да, – просто ответила она. – И папа рядом. Мне так спокойнее.

– Думаю, папе было бы куда спокойнее, если бы ты была подальше отсюда! – пристально смотрел на нее Игорь.

– Наверное, я эгоистка! – пожала она плечами и улыбнулась.

Игорь, защищаясь воротом куртки от снегопада и ветра, побежал к микроавтобусу. Машина тронулась, поехала в сторону площади, и Катя тихонько ее перекрестила. Она всегда делала это очень незаметно – стеснялась, если увидят. Но точно знала: из тех, кого она перекрестила вслед, ни один не погиб.

Когда она подходила к кафе, сердце у нее по привычке сжалось. И вроде бы это кафе уже ничем не напоминало то место, где они с Витей холодной предвоенной осенью ели пирожки и спорили о войне: оно приросло вторым помещением, здесь сделали ремонт и открыли кулинарию, в которой сотрудники их больницы покупали себе обеды. Но боль о Витьке не прекращалась. Его смерть была самой неправильной, самой несправедливой.

Тогда из-за боевых действий учебный год начался на месяц позже. Катя проспала и опаздывала на урок. Она хорошо запомнила тот свистящий звук, который убил Витю. Она нашла его первой. Витя лежал на асфальте, уткнувшись лицом в землю, неестественно изогнув ноги. Ей сначала показалось, что на нем была красная куртка. А куртка была бежевой, просто осколками ему пробило всю спину и шею. Кто-то рядом вызвал скорую, но его мама прибежала из больницы раньше. Татьяна Александровна не кричала, не плакала, не истерила. Она сразу все поняла, села рядом с сыном и осторожно перевернула его. Катя запомнила, что глаза у Вити были открытые и удивленные. Наверное, он шел, погруженный в свои умные мысли, и даже не заметил, как с неба прилетела смерть.

Пока не приехала скорая, Татьяна Александрова сидела на асфальте рядом с сыном и внимательно всматривалась в его лицо, словно пыталась запомнить каждую черту своего ребенка. Катя молча стояла у нее за спиной. А рядом ходила бабушка, у которой в этом обстреле погиб внук – его разорвало на части. И она там же, прямо на месте, сошла с ума: что-то бормотала под нос и аккуратно собирала кусочки тела своего внука в пластиковый пакет с тюльпанами.

С тех пор Катя ненавидела тюльпаны.

А с Татьяной Александровной они сроднились. Она выхаживала папу, когда тот получил тяжелое ранение в живот. Врачи не обещали, что он выживет, и Катя находилась рядом с отцом сутками. Только раз в день добегала до квартиры, чтобы покормить сеттера, и сразу возвращалась. Школу на месяц она забросила и даже ночевала в больнице: тетя Таня прятала ее в подсобке, чтобы главврач и дежурный не заметили. Иногда она спала в сестринской, иногда рядом с папиной палатой – на трех решетчатых железных стульях, соединенных в одну скамейку. От нее на всем теле у Кати были синяки.

Только когда пришедший раньше обычного врач ее застукал, Кате пришлось вернуться домой. Она думала, что сойдет с ума в одиночестве. Даже сеттер, которого она назвала Джеком, не мог ее успокоить. А однажды он разбудил ее посреди ночи – выл, гулко и тревожно лаял, стащил с нее одеяло. Катя в раздражении швырнула в Джека книгу и, обиженная, ушла в ванную. В этот момент прогремел страшный взрыв – снаряд попал в соседнюю многоэтажку, а у них ударной волной выбило все стекла. Катя, оглохшая, наступая на битое стекло, вышла в коридор и увидела, что Джек лежит у кухни. Он не мог скулить – у него было перебито горло. Из раны пульсирующей струей била кровь, которая в ночи казалась черной.

Последние несколько секунд жизни он пристально смотрел на Катю своими умными янтарными глазами и был очень горд собой. Он точно знал, что спас человека.

А папа выжил. Выписался из больницы, застеклил окна, похоронил Джека. И Кате стало уже не так страшно.

Они с папой хорошо жили. Он еще повоевал, но потом ушел на гражданку. Катя училась и подрабатывала. Они оба крутились. Помогали семьям двух отцовских товарищей – один погиб на Саур-Могиле, другой в начале семнадцатого. Они очень много путешествовали. Катя сейчас даже не понимала, где они брали это время, из каких запасов… Они проехали на машине всю Центральную Россию. Несколько раз были в Севастополе. Посмотрели Москву. Папа мечтал съездить в Калининград, где он учился, но пересекать границу по украинскому паспорту они не решились. Каждые летние и зимние каникулы приезжали к тете Лене в Липецк – и все сделали, чтобы ее вытащить. Но она не смогла без мужа, в августе восемнадцатого ушла во сне – оторвался тромб. Но они с папой хорошо жили – дружно, по-настоящему. Даже весело. От похорон до похорон.

А сейчас в ее памяти это время, эти долгие годы жестокой, мнимой передышки, вдруг превратились в один миг. Словно время сжалось, и они снова вернулись в точку, откуда все началось. Чтобы из нее дальше все пошло правильно.

В феврале Катя устроилась в госпиталь. И снова пропадала там сутками. А по-другому она и не могла. Она жила папиными звонками и своей работой. Этот тяжелый монотонный труд делал ее жизнь осмысленной. Она бы даже сказала, что только внутри этих больничных стен ее жизнь вообще имела смысл.

Эта жизнь состояла из запаха хлорки и хозяйственного мыла, пятен крови на кафельном полу и едкого дыма мужских сигарет, заполнившего всю больничную лестницу, из стонов раненых и дрожащих голосов их матерей, которые с трудом дозванивались до их отделения со всей России. А еще ее жизнь состояла из бесконечных мужских лиц. Улыбчивые донецкие ребята, с детским удивлением смотрящие в потолок после операции, словно не верящие в это чудо: живы. Светлые парни из Иваново и Рязани, которые смешили ее во время перевязок, а глаза у них были сырыми от нестерпимой боли. Простые дядьки из далеких сибирских деревень со сказочными, волшебными для Кати названиями. Скромные буряты, с тихим достоинством благодарившие ее после каждого укола. Бородатые горцы, которые уважительно называли ее «сестра». Татарские мужики с хитрыми и добрыми – точно как у дяди Славы – глазами, которые, казалось, видят Катю насквозь. И прекрасно понимают, как она до сих пор боится вида крови.

Дни сменялись ночами, от пьянящего ощущения скорой победы – через смертельную усталость и глухое непонимание – она вдруг пришла к абсолютно спокойному, мужественному смирению. Ей стало казаться, что этот госпиталь – чистилище, которое она обязательно должна пройти перед попаданием в рай. Это дорога – в загаданную уже девять лет назад, но до сих пор совершенно неведомую ей страну.

Катя только безумно боялась за папу. Она, казалось, дышала короткими весточками от него, как тонущий в море человек хватает ртом воздух: вдох – папа живой, все в порядке, а дальше – недели вязкой, давящей на сердце тревоги.

Особенно мучительными были ночи. Катя уговаривала коллег оставлять ей как можно больше ночных смен, Татьяна Александровна ругалась, спорила и умоляла ее хоть иногда возвращаться в городскую квартиру. Но ночи там не давали ни отдыха, ни сна. Когда от страха и темноты за окном становилось совсем тяжело, Катю спасало ее детство, ее драгоценные книги: «Три толстяка», «Дикая собака динго», «Дети капитана Гранта», «Белый Бим Черное ухо». Она вспоминала сами тексты – целыми главами наизусть, или прокручивала в голове старые советские фильмы. Так ее сознание постепенно успокаивалось, и ближе к утру она засыпала.

А в доме на окраине Донецка она за все это время ни разу не была. Однажды отец привез ей яблоки с участка Семеновых – там начали плодоносить деревья. Но Катя не стала их есть. Эти яблоки казались ей мертвыми. И сам дом тоже – мертвым.

– Катя, ты готова? – раздался в сонном больничном коридоре слабый голос Татьяны Александровны.

Закончилась адская смена. Катя из окна сестринской палаты смотрела на город. Ночь переходила в утро, но пока не рассвело. Воздух был сумрачный, темно-синий, деревья стояли черные как уголь, совсем страшные. Только снег ослеплял своей белизной. И было тихо-тихо, потому что война еще спала.

– Иду! – еле слышно отозвалась она и быстро накинула на себя куртку.

– Катя, пошли ко мне! – не отводила от нее взгляд Татьяна Александровна, вне работы – тетя Таня, которая стояла в коридоре в мутоновой шубе, устало облокотившись о дверной проем. – Пусто мне сегодня. Плохо… Не хочу одна. Ты же тоже не хочешь? – с надеждой спросила она.

Катя кивнула.

Чуда, о котором она мечтала, пока не произошло. Новый год был тяжелым, наверное, самым тяжелым за это время. Они работали всю новогоднюю ночь, потом весь следующий день, и следующие полтора месяца они тоже работали беспробудно. Им везли и мирных, и военных, медсестры путали их фамилии и даты календаря. Иногда у солдат они запоминали имена и города. Иногда в память врезались глаза матерей. Хотя чаще всего матери, безмолвно стоящие в этих длинных стерильно-белых коридорах, в своем мертвом испуге были очень похожи между собой.

Друг с другом в больнице медсестры почти не разговаривали – слова забирали у них силы, которые нужно было как-то скопить внутри себя или взять откуда-то взаймы, возможно, у своего будущего.

Вот и сейчас с тетей Таней они молча шли мимо витрин, заложенных мешками с песком, углубляясь в темные пустынные донецкие дворы. Со стороны можно было подумать, что это мать и дочь ранним утром спешат куда-то по своим важным делам – так дружно они шли нога в ногу, так похожи были их движения.

Обычно в это время снега в Донецке уже не было, но зима затянулась, и снег тревожно скрипел у них под ногами. Над головой каркали вороны и лишь изредка, где-то вдалеке, на центральных улицах, что остались у них за спиной, было слышно, как на бешеной скорости мчатся первые машины.

– Какой сегодня город мертвый! – неожиданно произнесла Татьяна Александровна, выпустив изо рта серебристое облако.

Она испуганно вглядывалась в темноту лежащих перед ней дворов, и ее красивые мягкие волосы блестели в свете уличных фонарей. Катя ничего не ответила, лишь прибавила шаг, и тетя Таня еле поспевала за ней.

Вдруг фонари погасли и почти сразу начало светать. У серой скучной панельки, где в маленькой квартире на втором этаже одиноко жила медсестра Татьяна Сергеенко, почему-то стояла машина скорой помощи. На крыльце сидела девочка лет десяти-двенадцати. Девочка рыдала. Прямо на обледенелых битых ступеньках – очень тоненькая, с острыми коленками, в красных изношенных тапочках на голую ногу. Из-под пуховика, наброшенного на детские плечи, виднелся домашний ситцевый халат.

– Что случилось? – подбежала к ней встревоженная Татьяна Александровна. – Что? Бабушка? Умерла, да?

Девочка, не поднимая глаз, замотала головой.

– Почему ты плачешь? – присела рядом с ней Катя и осторожно заглянула в ее острое худое лицо.

– Воду дали! – в истерике выпалила девочка и зарыдала еще сильнее.

– Ну так радоваться надо, – удивилась Катя.

– Аня, что произошло? – настойчиво повторила Татьяна Александровна, склонившись над ребенком.

– Она… Она какое право имеет так делать? – подняла на них заплаканные глаза Аня. – Она что, думает, мне нравится скорую ждать? Или я в детский дом хочу? – сквозь рыдания, взрагивая всем телом, но четко, почти скороговоркой сказала она.

– Да что случилось, Аня? – с беспокойством смотрела на нее Татьяна Александровна.

– Воду дали, – захлебывалась девочка от слез. – И я ей говорю: давай помогу. А она: нет, лучше посудой займись. А я говорю: ты хоть сразу все не стирай, устанешь! Потом слышу в коридоре кто-то скребется, выбегаю… А она на полу лежит и говорить уже не может! Я ей таблетку дала, скорую вызвала. Ждала-а-а… – Аня завыла, наклонив голову к голым коленкам. – Ну какое право она имеет так делать? Почему ей меня не жалко?

– Пошли! – решительно сказала Татьяна Александровна и взяла ребенка за маленькую замерзшую ладонь. – Пошли быстрее, а то заболеешь!

Втроем они вошли в подъезд, пахнущий холодом, сыростью и кошками. Дверь слева была приоткрыта, а из квартиры раздавались громкие женские голоса.

– И для чего так глупо себя убивать? Ради чего, объясните мне? У вас есть логичный ответ?

Молодая белокурая врач сидела на стуле в центре комнаты и, судя по всему, строго выговаривала очень тучной, почти седой женщине в растянутой зеленой майке, которая лежала на старом диване, стыдливо закрыв лицо правой рукой.

– Хотите оставить девочку с чистым бельем и мертвой бабушкой? – добивалась она ответа, а вторая женщина, чуть постарше, тоже в синей медицинской куртке, убирала какие-то документы в большую черную сумку.

– Анечка! – увидела бабушка свою внучку, очень обрадовалась, но тут же испугалась, заметив Катю и Татьяну Александровну, неподвижно стоящих у нее за спиной.

– Ну и где тут героиня труда? – строго спросила Татьяна Александровна.

– Вы родственники? – повернулась к ней белокурая врач.

– Соседи, – быстро ответила Татьяна Александровна, осматривая лежащие на столике ампулы. – Я медик. Как она?

– Лучше. Когда приехали, систолическое под двести было. От госпитализации отказалась, – сухо говорила врач, а потом как-то грустно пожала плечами. – В общем-то, мы ее сейчас только на Абакумова[6] отвезти сможем…

– И там здоровый умрет: или от страха, или от прилета, – почти шепотом сказала Катя, но врач ее слова прекрасно услышала.

– Именно так, – спокойно подтвердила она. – Ну что, оставляем соседку на вас?

Татьяна Александровна со вздохом кивнула, и бригада из двух смертельно уставших женщин сразу же ушла. Катя окинула взглядом комнату. Под ее ногами лежал старый восточный ковер. Точно такой же висел за спинкой старого дивана, на котором полная бабушка с ямочками на локтях все так же стыдливо закрывала лицо руками. Напротив стояла стенка с хрусталем, фотографиями и детскими рисунками, у окна – старое зеленое кресло и красивый торшер с красным абажуром и длинной бахромой. А на подоконнике цвели розы.

И здесь было очень тепло, необычно тепло для первого этажа панельки – словно жар шел откуда-то из подвала. Но Аня, продолжавшая стоять в центре этой длинной комнаты, дрожала от холода.

– Бабушка, зачем? – осипшим голосом произнесла она. – Хочешь, чтобы я в детский дом попала, да?

– Анюта, да я сама себя ругаю последними словами! Не знаю, что со мной было. Как бес вселился. Гора белья лежит, и остановиться не могу. Родненькая, прости, я так больше не буду! – с мольбой ребенка смотрела на нее бабушка.

– Машинки стиральной у вас нет? – спросила Татьяна Александровна, склонившись над женщиной и проверяя у нее пульс.

– Сломалась. Еще полгода назад… – оправдывалась она и вся тряслась мелкой нервной дрожью. – А компьютер Анюте-то нужнее! Да я и привыкла руками стирать…

– Ясно. Дам Ане свой телефон, и, если в вас снова вселится бес чистоты, пусть мне звонит, – строго сказала Татьяна Александровна. – Будем вместе вас перевоспитывать.

– У вас розы цветут? Зимой? – перевела Катя разговор, пожалев бедную бабушку.

Она подошла к окну. Сквозь щели в старой раме с улицы дуло холодом, но на деревянном подоконнике стояли разноцветные горшки с розовыми кустами. Стебли их были тоненькие, почти голые, а весь подоконник усыпан мелкими желтыми листочками. Но бутоны были самые настоящие – алые, коралловые, персиковые, с бархатистыми лепестками.

– Да, – улыбнулась женщина, задрав голову. – Нельзя, конечно. Цветы зимой у куста силу отнимают, надо срезать. Но жалко-то так! Цветут ведь, несмотря на холод цветут! Прямо сердце болит, как срезать не хочу. А придется, чтобы весной закустились. В вазу поставлю, Аня их нарисует.

– Аня заболеет, если сейчас же не переоденется! – быстро сказала Татьяна Александровна.

– Ой, родная, сходи, переоденься! – встревожилась бабушка. – Виноватая я такая перед тобой. Не расстраивай меня, глупую, еще больше!

– А вам бы чай попить, не крепкий, но сладкий, – смягчилась медсестра, аккуратно присев на край дивана. – И успокоиться, фильм посмотреть, сериал какой-нибудь…

– Бабушка успокаивается, когда я рисую рядом, – тихо, насупленно произнесла Аня и буквально вылетела из комнаты – она была легка и невесома, как птица.

– У вас там кухня? – деловито спросила тетя Таня. – Я похозяйничаю? Аню тоже надо бы чаем напоить, чтобы не простыла.

– Ой, конечно! – обрадовалась женщина. – Спасибо вам, Танечка.

Когда тетя Таня вышла из комнаты, Катя наконец оторвалась от роз и устроилась на краешке стула, на котором до нее сидела врач из скорой. Влетевшая в комнату Аня сразу запрыгнула на кресло под красным торшером. Привычным движением подогнула под себя ноги в теплых серых чулках, на колени положила папку с рисунками. Лицо у нее было милое, как у олененка, белые прямые волосы едва касались плеч, а маленькие карие глаза внимательно смотрели на мир.

– Ты любишь рисовать? – спросила ее Катя.

– Очень, – ответила девочка. – У меня мама была художницей. И дедушка. Это он меня учил. Он умер два года назад. Хочешь тебя нарисую?

– Давай! – согласилась Катя.

– Ты только не дергайся! – попросила она. – Я не умею, когда люди сильно шевелятся.

– Постараюсь, – пообещала Катя.

Аня рисовала увлеченно, хмурила тонкие брови, старательно закусывала верхнюю губу. Бабушка, повернувшись на бок, с любовью смотрела, как внучка водит карандашом по листку, нервно дергает плечом, дует на челку. От усердия она покраснела, а может, это солнечный столб, разбитый решеткой на окне, но все же проникший в комнату, наполнил утренним светом красный торшер, а тот отсвечивал девочке на лицо.

Катя с непривычки ерзала на стуле и теребила свою вязаную шапку. Ей вдруг стало невыносимо жарко.

– Наверное, всех одноклассниц перерисовала? – улыбнулась она и начала осторожно стягивать с себя пуховик.

– Нет, – не отрывая взгляд от листа, ответила девочка. – Они ко мне почти не ходят.

– Почему? – удивилась Катя.

– Им у меня скучно, – пожала хрупкими плечами Аня. – И живут они далеко. Я же не в своем районе в школу пошла, бабушка думала, что в другом безопаснее. А теперь везде опасно, и я никуда не хожу. Когда война закончится? – спросила она, подняв острый подбородок.

– Думаю, года через два, – просто ответила ей Катя. – Мне кажется, раньше не получится.

– Ну, два года – это еще ничего, – быстро кивнула девочка и продолжила рисовать. – Значит, успею еще в школу походить… Вот! – она радостно вспорхнула с кресла. – Смотри!

Катя взяла в руки черно-белый карандашный портрет и посмотрела на себя. И это, ее собственное, очень серьезное и грустное лицо, почему-то взволновало ее память, разбудило что-то неосознанно больное.

– Мне нравится, – честно сказала она. – Очень. Но я здесь красивей, чем в жизни.

– Нет, неправда, – обиженно возразила девочка. – Ты такая и есть. Но тебя трудно рисовать!

– Почему? – удивилась Катя.

– Вот, смотри, у бабушки и нос большой, и лоб хмурый, ямка на подбородке и еще родинка, – показала она кивком головы на задремавшую женщину. – Есть за что зацепиться! У тебя хорошо, что глаза большие, а так лицо слишком правильное и ровное, – тихо объясняла девочка, прижавшись к Кате близко-близко, словно к самому родному человеку. – Это все равно, что речку рисовать!

– Речку? – переспросила Катя и еле удержалась на стуле, чтобы не упасть. Жаркой волной в ее голову хлынули картины того дня: парк Щербакова, наполненный утренним светом, счастливый папа сидит под кружевной ивой, грустная тетя Лена хочет в Ленинград, а Ромка лениво болтает ногами в илистой зеленой воде городского пруда. Все, что Катя никогда не вспоминала, потому что если оно вспоминалось, то начинало кровить сердце.

– Ты после школы где учиться будешь? – нервно сглотнув комок в горле, спросила Катя. – Наверное, в художественное училище пойдешь, да?

– Мама там училась, – грустно ответила девочка. – А дедушка там работал. Он мне рассказывал, что в Ленинграде, ну который сейчас Петербург, есть академия. Которая раньше была Мухиной, а теперь какого-то барона, я его запомнить не могу, – шепотом, почти в ухо Кате, рассказывала она. – Но я видела фотографии. Это самое красивое место на земле. Я хочу там учиться.

– Да? Значит, после школы поедешь в Петербург? – Катя внимательно посмотрела на девочку.

– Наверное, не сразу. Если бабушка будет жива, конечно, не поеду. Я-то ее не оставлю! – обиженно ответила она, глядя на Катю своими упрямыми и взрослыми глазами. – Я-то понимаю, что она без меня и трех дней не проживет.

– Да, – согласилась Катя и подумала, что у нее хоть до пятнадцати лет, но детство все-таки было.

Татьяна Александровна вернулась в комнату, держа в руках фарфоровый заварочный чайник и две чашки, но увидела перед собой мирно сопящую соседку.

– Ну ничего, – вздохнула она и шепотом добавила: – Аня, как бабушка проснется, ты же ей подогреешь чай? А хочешь, мы с тобой останемся?

– Нет, – замотала головой девочка. – Я дальше сама. Я еще порисую.

– Там на кухне тесто было замешано, – сказала тетя Таня. – Я тебе оладьи испекла.

– Мне? – несказанно удивилась Аня.

– Конечно. Поешь, пожалуйста, – попросила она. – А я к тебе еще загляну.

– Хорошо, – обрадовалась девочка. – Вы обе ко мне заходите! Я вам мамины картины покажу. Они у меня в комнате. А дедушкины в гараже, они слишком большие и в квартиру не помещаются.

Вдвоем они молча поднялись на второй этаж, зашли в квартиру Татьяны Александровны, подогрели на ее светлой и чистой кухне воду, помогли друг другу помыть руки. Потом сварили пельмени, потому что ничего другого в холодильнике не было, и нехотя их съели.

А потом по привычке пошли в комнату Вити.

Здесь не изменилось ничего. Словно был октябрь четырнадцатого года, Витя ушел в школу и с минуты на минуту вернется. Каждого входящего в его комнату встречал пристальный и спокойный взгляд Виктора Цоя – постеры с ним и с группой «Кино» висели над простым коричневым диваном, а у окна на письменном столе стоял черный кассетный магнитофон. Витя на барахолке достал старые кассеты с домашними концертами Цоя, а слушать их было негде. И он как-то добыл, выменял у кого-то на «Маяке»[7] этот маленький магнитофон из далеких девяностых.

Однажды Татьяна Александровна и Катя включили его. И в этой трещащей записи, сделанной на чьей-то прокуренной кухне, в том застенчивом и сильном голосе, что пел для своих друзей под гитару, им обеим вдруг почудился живой голос Вити. И они сразу же остановили запись и больше магнитофон никогда не включали.

– А ведь кроме Цоя он никого не слушал? – впервые задумалась об этом Катя.

– Кажется, никого, – ответила тетя Таня, которая сидела на диване сына, прижав к груди коричневую подушку и устало вытянув ноющие после смены ноги. – Да, он был однолюб, – закивала она головой. – Хотя читал всё. Взахлеб.

Книги, действительно, были хозяевами двух стен в этой комнате. Казалось, что-то необъяснимое, сверхъестественное не позволяло этим бесконечным полкам рухнуть под этими бесконечными книгами. Они стояли стройными рядами, такими плотными, что понадобилось бы несколько минут упорного труда, чтобы достать любую из них. Они беспорядочно лежали над этими рядами сверху – в дешевых бумажных обложках и строгих кожаных. Красивые подарочные издания с дорогими иллюстрациями – про Московский Кремль, крейсер «Аврора» и про все на свете – были выставлены как картины.

У самого окна целый шкаф был заполнен томами Большой советской энциклопедии – красными с золотым тиснением, а еще «Библиотекой классики» в ярких переплетах, обклеенных тканью, где у каждого автора был свой цвет. И по треснувшим корешкам и осыпавшимся с них крошечным разноцветным ниточкам сразу было понятно, что чаще всего в этом доме читали Твардовского, Маяковского и Хемингуэя.

– Я до сих пор ни у кого такой библиотеки не видела! – призналась Катя, медленно прогуливаясь вдоль стены и осторожно прикасаясь к книгам рукой. – Даже когда была в гостях у своего преподавателя на филфаке.

– Это все мой папа, – с нежностью сказала тетя Таня. – И ведь, представь, он всю свою жизнь проработал на металлургическом. Он даже не из самого Донецка был, из маленького поселка. Но он был таким… – женщина задумалась, пытаясь подобрать наиболее точное слово. – Он был интеллигентным! Какой-то природной, внутренней интеллигентностью. Откуда это? Мамочка у меня была совсем простая. Она всегда так удивленно смеялась, когда он с каждой зарплаты доставал эти книги.

– Не ругалась? – с улыбкой спросила Катя.

– Нет, не ругалась. Тогда это было настоящее сокровище. А сейчас… Макулатура. А когда Витя родился, папа уже на пенсии был. Но он каждые выходные ездил на книжный рынок, ты его не застала, такой уличный, в парке Щербакова, у стадиона «Шахтер», – серые глаза женщины вдруг засветились мягким светом. – Витя еще говорить не умел, а папа привозил нам самые дорогие, самые лучшие энциклопедии – про животных, про разные страны…

– А вы говорите, что город мертвый! – воскликнула вдруг Катя, подойдя к окну. – А он живой.

Да, на улице совсем рассвело, зимнее утро стало веселым и искристым, а из окрестных домов в магазины ручейками потекли пенсионеры.

– За хлебом и молоком, – улыбнулась Витина мама. – Вон ту бабушку видишь, в серой шубе? – спросила она, привстав с дивана.

Вдалеке шла пожилая, сгорбленная, очень худая женщина в шубе словно из волчьей шкуры, а рядом с ней ковыляла дворняга, тоже напоминающая волка, только сильно оголодавшего, с длинными кривыми лапами и спиной, изогнутой в дугу. Вот так вместе – хозяйка и ее собака – они медленно, одиноко брели вдоль невысоких сугробов.

– Я по ней часы сверяю! – задорно сказала тетя Таня. – Она выгуливает собаку ровно в девять. И никакой прилет не может сбить с графика! Она уже очень старенькая… Работала еще в моей школе в столовой. Кажется, у нее когда-то был сын… А сейчас только собака.

– Мне Аня чем-то Витю напомнила, – призналась Катя.

– Чем? – удивленно спросила тетя Таня.

– Глазами! Слишком взрослыми, – задумалась Катя. – Вы говорили, у нее папа в ополчении погиб?

– Да. В самом начале, – ответила тетя Таня, вновь откинувшись на спинку дивана.

– А где ее мама?

– Пропала, – просто ответила она. – В пятнадцатом, весной или осенью. Не помню уже, в голове все смешалось. Она после гибели мужа поехала за документами в Авдеевку, они с мужем и Аней до войны там жили. Наши блокпосты прошла, ее наши ребята запомнили. А там – с концами. Был человек – и нет человека.

– Ясно, – сказала Катя.

– Я хорошо ее помню. Красивая была девочка, – тихо произнесла тетя Таня. – Она в первый класс пошла, когда я была в выпускном. Ее часто в школу папа приводил. Он действительно был художником. Он в нашей детской больнице и в стоматологии расписал все стены. Знаешь: зайцы, медведи, герои мультиков? Я, наверное, из-за него и в медицинский пошла, перестала бояться больниц… А ведь я у них совсем редко бываю, – мгновенно нахмурилась она. – За это время только пару раз: укол делала Рае и помогала девочке температуру сбить… И все. Наверное, я стала черствая? Наверное, у меня душа отмирает?

– Ну что вы говорите? – испуганно улыбнулась ей Катя.

– У меня недавно такая страшная мысль в голове появилась. Я потом себя за нее просто ненавидела, – напряженно произнесла она.

– Какая мысль? – посмотрела на нее Катя.

– Помнишь, парня привезли, которого в плен взяли, а наши через сутки так лихо его отбили?

– Угу, – быстро кивнула Катя.

– Я тогда на него посмотрела и подумала: может, мне повезло, что Витя вот так, в самом начале войны? А то сейчас бы воевал, а я сходила бы с ума… Мне потом так жутко, так стыдно перед ним стало! Я ходила и ругала себя последними словами.

– Мало ли какие у человека могут быть мысли! – передернула плечом Катя. – Забудьте! И мы же все в первую очередь о себе думаем. Я, когда Витю вспоминаю, я же не представляю, где бы он учился, кем бы он стал. Я думаю, что и в школе, и в институте мне было хорошо, и рядом были хорошие люди, но вот так, чтобы с кем-то совсем близко – нет, не получилось! А Витя, наверное, был бы мне самым близким человеком… А кем он хотел быть, куда поступать? – после недолгого молчания спросила она.

Катя спросила об этом впервые после его гибели. При том, что Витя все эти годы постоянно, неотступно жил в их с тетей Таней разговорах, в их каждодневных воспоминаниях. Но говорить о нем получалось только вскользь, только мельком и лишь короткими фразами – иначе им обеим становилось больно.

– Сначала он хотел быть летчиком. Потом строить корабли, – чуть заметно улыбнулась Татьяна Александровна. – Потом решил в ДПИ[8] поступать, на горный. Он хотел быть повсюду: и в воздухе, и в море, и под землей. Знаешь, мне порой кажется, что он сейчас, действительно, везде. Я его постоянно чувствую.

– Я тоже постоянно его чувствую, – ответила Катя.

Она совсем не обманывала. Витя для нее был словно растворен и в этих пустынных дворах, где они так часто гуляли после школы, и на шумной улице Артема. Она чувствовала его в каждом мгновении, когда ей было хорошо и светло на душе. И, конечно, в этой комнате, где его прикосновение помнили и ее висок, и каждый предмет, и эти бесконечные умные книги.

Ей вдруг почудилось, так сильно, так остро и так отчаянно, что это просто не могло, не имело права не сбыться: вот сейчас, прямо сейчас Витя выйдет из-за угла соседнего дома, и война тут же закончится, и папа сразу вернется, и будет весна или лето, и они все вместе поедут на Голубые озера под Авдеевкой. И Аню тоже с собой возьмут. И они вчетвером – с Витей и тетей Таней – будут плавать в их чистых, родниковых водах. А папа, лишенный всех морей на этой планете, будет сидеть на песке и смотреть на лазурное озеро. Ведь озеро – это тоже хорошо.

– Катя! – позвала девочку Татьяна Александровна, с любовью вглядываясь в ее встревоженное лицо. – Оставь мне, пожалуйста, портрет, который Аня нарисовала. Передари его мне! Повешу в своей комнате рядом с Витиной фотографией. Каждое утро буду просыпаться, а у меня перед глазами самые близкие люди.

Когда Катя шла домой, она бросила взгляд на зарешеченное окно первого этажа. Аня все еще сидела на кресле – рядом с подоконником, где, вопреки февральскому холоду, цвели розы. Она так же увлеченно рисовала, так же старательно закусывала верхнюю губу, и под этим торшером с красным абажуром сама казалась зимней тонкой розой, которую злые люди закрыли в клетке.

Вечером, уже в своей квартире, Катя долго стояла у окна и вновь смотрела на черные голые деревья. Воздух на улице был синим, а снег белым, лишь на тропинках он слегка потемнел от людских шагов. А так февральский вечер ничем – ни красками, ни настроением – не отличался от февральского утра, словно зима, предчувствуя свой конец, пыталась человека обмануть, окольцевать, доказать, что она бесконечна и выхода из этого круга нет. Но Катя смотрела на людей, бегущих домой сквозь темные дворы, и чувствовала приближение весны. Она ее предощущала так сильно, как никогда в жизни.

– Катя, ты прости, но я Олега всегда стесняюсь об этом спрашивать, неловко мне… Как твоя мама, как брат?

Тетя Ира сидела на кухне Ковалевых и пила чай. Ее муж Андрей нервно курил в форточку. Андрея Агафонова не призвали по мобилизации, и в октябре он ушел сам. Провоевал несколько месяцев и был ранен. На них в окоп сбросили какую-то гадость, и его накрыл собой девятнадцатилетний парень, питерский студент, который тоже пошел добровольцем. Его звали Федор, он привязался к Андрею как к родному отцу и мечтал в отпуск поехать к нему в гости в Севастополь.

После его гибели Андрей сам был убитый. Он поседел уже полностью, движения стали резкими, нервными, а глаза – бесцветными и больными. Он рвался обратно, хотя врачи сказали, что рука раньше чем через полгода не восстановится.

За ним в Донецк приехала жена и везла его домой, в Крым.

– Не знаю, – честно ответила ей Катя. – Какое-то время мне писал мамин троюродный брат из Кременчуга, дядя Миша. Просто поздравлял с праздниками. Я как-то решилась, наверное, году в семнадцатом, и спросила его про маму. Он ответил, что мама давно вышла замуж, и они всей семьей переехали в Винницу. А больше он не пишет.

– Как же так? – недоумевала Ира. – А мама за все это время… ни разу?

– Нет. Не написала и не позвонила, – грустно улыбнулась Катя. – Ни она, ни Рома.

– И даже сейчас? – не поверила Ира.

– Тем более сейчас! – удивленно пожала плечами Катя.

– Как так может быть? Как такое вообще может быть? – взорвалась она. – Это же просто нелепо, это невозможно! Я даже не думала, что… Ну ладно, бросить мужа… Но ребенка? За что?

– Ир, ну что ты девочке душу травишь! – резко одернул ее муж, затушил сигарету о блюдце и сел рядом с ней за стол.

– Иногда я думаю, что так даже лучше, – едва слышно проговорила Катя, наливая Андрею чай. – У нас медсестре родственники через день пишут. Из Луцка. Проклятия шлют. Как начали в пятнадцатом, так и не могут остановиться. А она же совсем старенькая, ей каждый раз плохо становится.

– Зачем она читает? – возмутилась Ирина. – Вообще, нужно номера в «черный список» внести…

– Да мы вносили уже, – устало поморщилась Катя. – Меняют. Делать им, наверное, нечего… Доведут ее когда-нибудь, сволочи.

– Ой, я с Игорем созванивалась! – вспомнила Ира. – Он в таком восхищении. Все повторял: «Какие там люди, какие в Донецке люди!» И у Андрея в госпитале такие женщины хорошие были! Как ребенка тебя выхаживали, да?

– Да! – кивнул он.

– Да… Война она всех… – задумалась Катя. – Она каждого человека… Как золото в речке моют: золото остается наверху, глина и грязь стекает вниз. Сразу видно, чего в человеке больше.

– Точно! – подтвердил Андрей.

– Осенью нам мальчика привезли, танкиста, – тихо начала Катя, словно раздумывая, стоит ли об этом рассказывать. – Их танк подбили, он всех своих вытащил, а когда последнего тащил, подорвался на мине. Его ребята привезли, умоляли его спасти. И мы за него бились. Мы за него так бились! Не отходили сутками. Думали, все-таки выживет.

– Не выжил? – хмуро, из-под воспаленных век посмотрел на нее Андрей.

– Нет. У него бред начался, он то стонал, то твердил про какую-то бабушку и маковый рулет. Мы с Машей связались, она – с его подразделением. Они сказали только, что он детдомовский, из Оренбургской области, и как-то говорил, что его до пяти лет бабушка растила и очень вкусно пироги пекла. А у меня как раз смена заканчивалась, и я побежала вон, в нашу пекарню, – показала Катя рукой на окно. – Там выпечка как домашняя. Автобуса не дождалась, просто бежала. А там очередь – человек шесть. Я постояла-постояла, потом попросила меня пропустить, объяснила все…

– И что? Неужели не пропустили? – возмутилась Ира.

– Тетка одна нашлась, так орать стала. Что военные ей весь асфальт перед домом испортили, что… Вспоминать противно. Вся гадость, которая у нее внутри была, вся наружу вышла, – рассказывала Катя, нервно размешивая в чашке не положенный туда сахар. – Продавщица ее потом отказалась обслуживать. Так она чуть драться не пошла… В общем, когда добежала до палаты, его уже выносили. Минут за десять до меня умер, сердце остановилось. Тетя Таня потом меня успокаивала, говорила: все равно бы он съесть ничего не смог, у него же все обожжено было.

– А, у нас точно такие же есть! – зло махнул рукой Андрей. – Тоже сейчас расчехлились.

– Заукраинка, что ли? – растерянно произнесла Ира.

– Да вряд ли, – пожала плечами Катя. – Люди же бывают просто злыми, просто глупыми, просто неблагодарными.

– Я иногда думаю, что хуже: предательство или неблагодарность? – внимательно посмотрел на нее Андрей. – И, знаешь, даже не могу понять! И то, и то человека убивает, настоящим мертвецом ходячим делает.

– Катюш, мне кажется, тебе нужно уходить из больницы, – вкрадчиво начала Ирина. – Не выдержать тебе такое… Игорь тебя в Питер приглашает. А может, к нам переедешь? Ты же нам как родная, мы тебе так рады будем!

– Нет, – замотала головой Катя. – Меня главврач тоже после этого случая вызывал, уговаривал уволиться. Он у нас хороший! Нет, если меня даже уволят, я вцеплюсь в дверной проем и не дам себя из больницы вынести. Я только там сейчас могу. Да и папа рядом. Я иногда думаю: если не дай бог что-то случится, его к нам привезти могут.

Все трое они надолго замолчали. Чай остыл, да его и не хотелось. За окном уже зеленели деревья, и где-то вдалеке пели птицы. Был март.

– Я тоже вернусь, как только смогу, – упрямо произнес Андрей.

– Зачем? – с болью смотрела на него жена. – Так ли много от тебя там пользы?

– Я хочу золотых людей видеть. Я таких людей, как там, больше нигде не видел.

В тот вечер Катя впервые за несколько лет открыла их семейный альбом. Пролистала несколько страниц, дошла до своих школьных фотографий: родители ведут ее в первый класс, она жутко стесняется – накануне у нее выпал передний зуб. Маленький Ромка испуганно взирает с высоты маминых рук на море белых бантов, красных роз и сиреневых гладиолусов. Бабушка еще живая. Через год ее не станет.

В сердце что-то заныло, нестерпимое как зубная боль, и она спрятала альбом в нижний ящик стола под папины документы и коричневый футляр, где хранились вместе награды прадеда и деда. Катя – ей самой казалось это удивительным – не держала на маму никакой обиды. Боль была, а обиды не было. Она в какой-то момент начала думать, что мамино бегство – это, в общем-то, не совсем предательство. Предать можно только то, что любишь, что тебе дорого. Мама – и Катя это осознавала и с этим смирилась – мама давно разлюбила папу, не любила ее, не любила их маленькую квартиру, их старый дом и всю их жизнь.

На Рому была обида. Сильная. И на папу была. Хотя Катя ее давила, прятала в самые дальние уголки души, но иногда эта обида прорывалась наружу. Катя, хотя она никогда бы себе в этом не призналась, завидовала брату. Он для мамы был на первом месте, и – по справедливости – папа тоже должен был взять ее и бежать с ней из Донецка, спасать дочь. Иногда Катя представляла, как бы они жили втроем в Липецке в доме тети Лены, по утрам собирали груши в их саду, потом шли на речку… Но ей тут же становилось невыносимо стыдно за эти мысли, она гнала их от себя и бежала на работу.

В начале апреля к ним в больницу привезли ее однокурсницу – Нину Кулик. Ее ранило по дороге на работу – осколок снаряда прошил машину. У Нины была истерика, она потеряла много крови, от шока кричала не переставая и не узнавала Катю.

День был неуютный, ветреный, пыльный. Катя ждала родителей Нины на улице у центрального входа в больницу. Она хорошо их знала – ее отец Леонид Борисович Кулик преподавал у них на филфаке и даже был у Кати на защите диплома, а мама Нины работала в Научной библиотеке университета.

Они вылетели из такси, неслись к Кате, держась за руки, и так нелепо вместе выглядели: Леонид Борисович – маленький, тщедушный, в толстых очках – был ниже своей жены на целую голову. Они подбежали к Кате, но даже не успели ни о чем у нее спросить.

– Жива. И будет жить. Сейчас оперируют.

Какое-то время они втроем стояли на ветру – молча, вдыхая прохладный весенний воздух, вместе переживая чудо неслучившейся смерти.

– Знаете, что самое страшное? – испуганно сказал уже в больнице Леонид Борисович. – Я когда ехал в машине, почти смирился. Я был готов. Я так устал бояться – за Нину, за жену, за себя, – что был уже ко всему готов.

Они примостились в самом углу просторного светлого холла, за шумным гардеробом, скрытые от посторонних глаз огромным деревом китайской розы с ярко-красными бутонами – отчего-то она всегда щедро цветет в российских больницах.

– Я ведь даже о Нине не думал! – ошарашенно продолжил Леонид Борисович, поправляя очки. – Я думал, что сделать в первую очередь, как все организовать, как жену успокоить, что ей сказать… Это значит, что я плохой отец?

– Нет, – замотала головой Катя. – Скорее, что вы хороший муж.

– Ты же защищалась по советской детской прозе тридцатых? – Леонид Борисович пристально посмотрел на Катю, словно только что осознал, кто она такая. – Ты же умница, я тебя помню. Почему не осталась на кафедре?

– Я не знаю, – честно ответила она. – Почувствовала, что мне нужно куда-то дальше плыть.

– Когда к ней можно? – прервала их разговор мама Нины. – Сегодня нас пустят?

Лицо у нее было вытянутое, худое, и усталые морщинки лучами расходились от раскосых глаз.

– Нет, только завтра, – повернулась к ней Катя. – Не переживайте, я сегодня в ночную. Буду к ней заглядывать. Утром, как придет в сознание, вам позвоню. Там все хорошо будет! – убежденно добавила она. – Утром в обычную палату переведут.

– Хорошо, – тихо сказала женщина, вдруг взяла Катину руку и поцеловала ее.

Катя от смущения пыталась высвободить ладонь, но Нинина мама ее не отпускала, потом, слово обессилев, легла ей на колени и беззвучно заплакала, вздрагивая всем телом. Катя не помнила, как ее зовут, спросить постеснялась и стала неловко гладить женщину по спине.

– Дашенька, родная, ну что же ты, – шепотом пытался успокоить жену Леонид Борисович и осторожно положил руку на ее плечо. – Все же хорошо, это такое чудо, ну что ты?

– Господи, я бы не выжила, я бы не выжила, – в голос зарыдала она, прижимаясь холодным лбом к Катиной ладони. – Милый мой, Боженька, хороший, я бы не выжила. Я бы прямо тут, на лестнице умерла.

– У нас племянница месяц назад погибла, – тихо объяснил Леонид Борисович. – Уля была старше нашей Нины на три года. Только уволилась, работу в Москве нашла хорошую. Собиралась переезжать.

– Она уже вещи собрала! Она мечтала в Москве жить, – его жена резко подняла свое заплаканное, измученное лицо и вдруг с надеждой посмотрела на Катю. – Сестра не может пережить, она погибает. Что нам делать? Думаем, к психологу ее сводить. Как думаешь?

Катя пожала плечами. А женщина не отрываясь смотрела на нее – так безнадежный пациент смотрит на врача, решившего вдруг рискнуть и провести ему спасительную операцию.

– Скажите ей: пусть думает, что дочь переехала в Москву, – наконец ответила она. – И там живет. И там очень счастлива. А других способов я не знаю.

– У меня сейчас такое чувство странное, – растерянно оглянулся по сторонам Леонид Борисович. – Даже сложно его объяснить. Настоящести какой-то, что ли? Я ведь живу все эти годы и умом, мозгом все понимаю. А душа – нет. Душа просто отказывается верить, что все это происходит с нами на самом деле… А сейчас… А сейчас у меня, кажется, мозг и душа как-то синхронизировались. И, знаете, почему-то теперь не страшно. Спокойно. Совсем спокойно.

– А потому что все будет хорошо, – сдавленным, грудным голосом произнесла его жена. – Потому что победим.

Дарья села прямо, неожиданно гордо, но Катину руку продолжала сжимать до боли. Ладонь у девочки побелела и была мокрой от слез. Катя видела, что на ее телефон, лежащий на соседнем кресле, идут бесконечные сообщения о «минусах» и «плюсах», и понимала, что сегодня у нее будет много работы.

– Победим. Я теперь это знаю каким-то шестым, десятым, двадцатым чувством, – женщина нервно вытерла рукавом слезы с лица. – И это не какая-то бравада, не просто слова. Я вот прямо сейчас, в эту минуту, именно здесь это поняла. Я это почувствовала. Знаете, как какую-то… несомненность.

– Да, я тоже это почувствовала именно здесь, – вполголоса сказала Катя. – В сентябре, когда из Харьковской уходили. Я даже помню тот момент. Все были в шоке, молчали, ничего не понимали… Я стояла, готовила инструменты и вдруг поняла, что мы победим. Не так как в начале войны – просто какой-то убежденностью, что мы не можем проиграть. А вот, вы правы, именно как несомненность передо мной встала. Как будто я уже будущее знаю. Хотя это, конечно, странно, почему именно в такой момент? – в раздумье смотрела она на огромное панорамное окно, давно забитое листами фанеры. – Но почему-то для меня это абсолютно логично.

– Мне кажется, что мы все, что каждый русский человек, он и парадоксален, и совершенно логичен одновременно, – серьезно сказал Леонид Борисович, вновь по привычке поправив свои очки. – И каждый наш человек, и вообще вся наша история. Нам иногда нужно дойти до какой-то страшной точки, почти до самого края…

– Да, удивительная наша особенность, – согласилась его жена. – Словно мы находим силы выплыть на поверхность, только оттолкнувшись от дна.

Они втроем еще долго сидели, склонившись друг к другу, почти касаясь головами, и со стороны были похожи на заговорщиков.

Поездка в Петербург организовалась случайно. Василий Михайлович – он был мобилизованный, из Калуги – ехал в отпуск после ранения. По пути ему нужно было в Питер, на консультацию в Военно-медицинскую академию. А их главврач туда же хотел передать документы и решил, что почтой – долго. С документами отправили Катю. Ну и заодно помочь бойцу: у него не было правой руки, а левой он пользовался еще плохо.

– За что вы воюете?

Катя очнулась от резкого, высокого, истеричного женского голоса. В купе напротив сидели мать и сын. Катя удивленно наблюдала за ними, когда они в Москве подсели в их поезд. Женщина была похожа на большую сову. У нее было круглое лицо и круглые очки. За ними – такие же круглые глаза, которые, казалось, не двигались. Чтобы увидеть мир, ей приходилось важно поворачивать голову из одной стороны в другую. Рядом с ней сидел тощий, но абсолютно похожий на нее сын. Словно эту полную даму поставили перед кривым зеркалом и из ее отражения, суженного раза в четыре, смастерили парня лет двадцати пяти.

Вид у них обоих был неприятно-интеллигентным.

– За что? Вы объяснить мне можете, без этого пафоса пошлого про Родину и прочее. За что вы воюете? – похожая на сову дама вцепилась глазами в бедного Василия Михайловича.

Катя поняла, что пропустила какой-то важный разговор. А Василий Михайлович с облегчением увидел, что Катя проснулась.

– Вот, за Катю! – показал он левой рукой в сторону девочки.

– И что, Катя просила, чтобы за нее воевали? – ехидно произнесла дама.

– Катя, ты просила? – ласково посмотрел на нее мужчина.

– Просила! – кивнула она.

– Она просила! – подтвердил он.

Лицо дамы свело судорогой, но она не сдалась и мгновенно выбрала себе другую жертву.

– Вы Катя? – уставилась на нее дама своими темными и чуть безумными глазами.

Катя кивнула и сильнее закуталась в шерстяной полосатый плед – они на автобусе выезжали из весеннего апрельского Донецка, а в поезде оказалось холодно и сыро. Ноги у нее – она только что увидела – были заботливо укрыты курткой Василия Михайловича.

– И вы живете… там? – с недоверием смотрела на нее дама.

– Там, – просто ответила Катя.

– И о чем вы мечтаете, Катя? – высокопарно спросила она.

Катя задумалась.

– Я хочу умереть от инфаркта.

– Что? – в ужасе подняла свои совиные брови дама.

– От инфаркта умирают самые хорошие люди, – пояснила Катя. – Это хорошая смерть.

– Вот вы, Катя, считаете, что вы – русская? – уже как на сумасшедшую взирала на нее дама.

– Ну… да.

– И тогда почему вы просто не взяли и не переехали в Россию? Раз Украина – не ваша страна, жить вы в ней не хотите, ну вот – граница же рядом. Взяли бы и переехали!

Катя вдруг поняла, кого ей напоминает остроносый, лениво-надменный сын этой дамы, удивленно посматривавший на нее из темного угла купе.

– Потому что мы русские! – радостно ответила Катя.

– И что? – злым взглядом царапнула ее собеседница.

– Мы – ленивые, – улыбнулась она. – Мы ждали, когда граница сама передвинется к нам.

Василий Михайлович засмеялся в голос.

– Честно, если, как вы утверждаете, вас убивали, – вступил в разговор парень, продолжая с интересом разглядывать Катю. – Почему не уехали в безопасное место?

– Моряк свой корабль не бросит, – тихо ответила ему Катя.

Он недоуменно поднял брови – точно как его мать. А она тем временем набралась сил, набрала воздуха в легкие и вновь принялась терзать Василия Михайловича.

– У вас свои дети есть? – грозно нависла она над мужчиной, гипнотизируя его своим немигающим взглядом.

– Есть, – кивнул он. – И дочка есть, и сын был.

– И вы поехали убивать чужих детей?

– И много я чужих детей убил? – нахмурился он. – Что-то не помню я такого.

– Я понимаю, вы, конечно, будете говорить, что у вас приказ, что вас призвали… – не слушала она.

– Да я бы и добровольцем пошел, – спокойным, невозмутимым тоном сказал Василий Михайлович. – Сын у меня в Донбассе погиб. В конце четырнадцатого года.

– Он… там жил? – предвкушая ответ, хищно вскинула брови дама.

– Нет. Из армии только вернулся, полгода дома не пожил. А там война. Вот и поехал.

– Зачем? – сорвалась она на крик. – Зачем он из Калуги в чужую страну поперся? Что он там забыл?

– Людей ему было жалко, – просто ответил мужчина. – Хороший он у меня вырос. Лучше меня.

– Ну вот сына у вас теперь нет! – с торжеством проговорила дама. – Руки у вас нет! Как без руки жить будете?

– Да без руки жить-то можно, – вздохнул он. – Без головы сложнее. Но некоторые живут.

Похожая на сову дама закипела от гнева. Она возбужденно трясла ногой, потом бросилась рыться в своей сумочке, потом уставилась в смартфон и начала нервно бить по экрану. «Психическая», – грустно подумала про себя Катя.

– Вот вы, взрослая девушка! – внезапно уставилась она на Катю своими круглыми глазами. – Вы осознаете, что это братоубийственная война?

– Осознаю, – спокойно ответила Катя.

– Вот вы можете представить, что у вас есть брат? И он – на той стороне?

– Могу, – кивнула Катя.

– Можете? Вот представьте! – почти кричала она. – Представили? И что вы будете делать?

– Спать, – заключила Катя и закрыла глаза.

Разговор ей был совершенно не интересен, а спать действительно хотелось. Через несколько минут она услышала сердитое перешептывание, потом громко хлопнула дверь купе.

– Ушли? – спросила Катя, приоткрыв один глаз.

– Ушли! – с облегчением выдохнул Василий Михайлович. – Ух, и впилась она в меня, пиявка пучеглазая. Хорошо, что ты проснулась! Думал, до смерти запытает. Прямо как в школе, у доски.

– Что ее интересовало? Явки, пароли? – улыбнулась Катя. – Места дислокации наших войск?

– Ой, Катя, если бы! Я б все сдал, только бы отстала! Она у меня допытывалась, какая у России национальная идея!

– Но вы же смогли… сформулировать? – с надеждой посмотрела на него Катя и хитро улыбнулась.

– Что-то как-то я растерялся, Катюша! – захохотал Василий Михайлович.

– Ой, что это я! – спохватилась Катя, стаскивая со своих ног куртку мужчины. – Надевайте, вы же замерзнете!

– Не, ни за что! – запротестовал он. – Я прохладу люблю! А вот чайку бы попил!

Минут через десять сонная проводница принесла им два стакана чая, а Катя разложила на столике пирожки тети Дины. Ложки тихо стучали по граненым стаканам, за окном в синей дымке плыли спящие серые деревья, а Катя думала, что без тети Дины она давно бы умерла с голоду, а ее квартира заросла плесенью. Работа в госпитале занимала все время, сил на готовку и уборку у нее почти не оставалось.

Василий Михайлович неловко управлялся левой рукой, но Кате помогать ему запретил.

– Ты что так мало ешь? – ругался он.

– Не могу больше. Устаю! – засмеялась Катя.

– Да… Детям маленького роста кушать запросто непросто!

– Ой, Маша же сказала, что у вас внук родился! Да? – вспомнила Катя.

– Да! Доченька неделю назад родила! – засветился он от счастья. – Выписали уже. Жена сейчас с ней. Боюсь…

– Чего? – удивилась Катя.

– Не знаю, – смущенно пожал он плечами. – Уезжал отцом, возвращаюсь дедом. Страшно. Счастливый я.

Внезапно начался снегопад. Поезд мчался на север, и снежинки пролетали перед окном почти горизонтально, только некоторые – самые крупные – прилипали к окну. Катя мысленно ругала себя за то, что поленилась взять в дорогу пуховик.

– А тот парень…. Который себя подорвал… Он же ваш был? – только сейчас сообразила она.

– Да, наш, – сразу кивнул Василий Михайлович. – Дима. Из Воронежа. Добровольцем пришел. У нас-то хоть и мобилизованные, но все мужики собрались идейные, четкие, а он такой был… тихий, молчун. И не поймешь сразу, что у парня на уме. Когда на слаживании были, мать ему все звонила. Ух, и орала в трубку! Мы уж ему сказали: ну зачем пошел-то, раз мать так против? А он молчит.

– Потом объяснил? – спросила его Катя.

– Да, рассказал. У него ребенок больной родился – тогда, в четырнадцатом. И мать ему плешь проела: зачем тебе больной ребенок, ты только из армии, ты молодой, тебе жизнь свою строить нужно, гулять, а не болтаться по больницам. Ну он девочку-то свою с ребенком и бросил. А она, говорит, выжила, справилась и сына мне здорового вырастила. С сердцем у него что-то было, его прооперировали, в общем, здоровый пацан получился.

– И что?

– И он как узнал, что можно контракт подписать, сразу и помчался. Говорит, раз своему ребенку не помог, ее в беде бросил, так тут людям помогу. Терзало это его. А девчонке-то написать стыдно было. Мы уговорили, написал, она ему ответила, и потом прямо письмо ему прислала – через одного волонтера передала. И фотографию с сыном вложила. Он ее в нагрудном кармане хранил. И завещание на ребенка, молодец, успел написать. У нас мужик один ему подсказал.

– Тело достали? – тихо спросила Катя, грея руки о стакан с чаем.

– Да, вернули. Помогли нам ребята из добровольческого батальона, трех живых укропов вместо него отдали. Ну да не жалко, он и больше стоил. Пакет раскрыли, а он лежит, улыбается. Счастливым человеком, значит, ушел.

Дверь резко распахнулась, и их тихий ночной разговор прервался. Похожая на сову дама и ее сын демонстративно громко разговаривали, нервно и долго расстилали свои постели, яростно взбивали подушки. Катя даже начала чихать. Угомонились они минут через двадцать. Катя помогла Василию Михайловичу и забралась наверх.

Ей снился сон. Была зима, и на черную землю и черные обугленные деревья падал серый снег. Падало что-то еще, какие-то черно-белые листочки. Катя подошла поближе и поняла: она в сгоревшем саду Семеновых, а вокруг – кружатся в воздухе и тихо приземляются на землю – старые, черно-белые, почти выцветшие фотографии. Вдруг она заметила, что по саду неспешно ходит солдат и эти фотографии собирает. А в руках у него яркий, красный, бархатный фотоальбом – их семейный альбом, бабушкин.

Солдат обернулся, и Катя увидела, что в груди у него черная дыра.

– Вот, собрал! – радостный, подошел он к Кате. – Держи! Здесь все твои!

Катя стала листать альбом. Да, все их фотографии были на месте. Прадед на фронте – с другом. Оба веселые. Прадед в орденах – ему уже лет сорок, он сидит на стуле, а жена стоит рядом, очень гордая, положила руку на его плечо. Вот они с сыном – дед в центре, школьник. Стрижка у него смешная, под горшок. А вот дед в молодости, в военном училище. Бабушка, ей лет семнадцать – красивая, статная, волосы кудрявые, с аккуратной укладкой – стоит у столика, а на нем в вазе пушистый куст сирени. Вот они вместе с дедушкой в Риге, совсем недавно поженились. Вот они – с папой и маленькой тетей Леной – в Ленинграде. Папа на палубе корабля – уже старлей, молодой, счастливый, улыбается. Свадебные фотографии, цветные – папа с мамой. От их цвета у Кати зарезало в глазах.

– А мама и брат уехали, – нехотя призналась она, словно в этом была ее вина.

– Ничего. Ты не расстраивайся! – успокоил ее солдат. – Не переживай, хорошо? Я все равно всех твоих собрал. А можно я свою доложу? – застенчиво добавил он.

Солдат протянул Кате фотографию неизвестной девушки, которая держала на коленях мальчика лет семи-восьми. Руки у солдата были окопные, черные, но почему-то светились изнутри.

– Катюша, дочка! Приехали!

Ее разбудил Василий Михайлович. Соседей по купе уже сдуло ветром. А за окном был Питер.

Встретил их Игорь Шиманский и все утро возил по городу. Василий Михайлович сидел счастливый, почти пьяный от такой красоты. Он много молчал и иногда фотографировал. Больше всего его поразила Нева. Он стоял на ветру и завороженно смотрел, как она стремительно несет свои темные воды, только что освободившиеся от льда, но еще покрытые снежной колючей пеной. Стоял он долго, и взгляд его не рассеивался и не уставал, наоборот, был очень спокойным и сосредоточенным. И Катя его понимала. Ей тоже казалось, что природа всегда выше и осмысленней, чем сотворенное человеком. И в этой реке для нее было больше жизни, смерти, человеческих судеб и даже истории страны, чем в строгих зданиях с правильными пропорциями, с белоснежными колоннами. Если бы в жизни все было правильно, ее отец сейчас был бы там, куда несет эти холодные воды Нева – в том суровом море, на огромном корабле, он стоял бы на палубе совершенно счастливый, а Катя ждала бы его на берегу. А он сейчас совсем в другом месте, где давно развезло дороги, где в окопах сыро и грязно, где над головой кружит смерть, и она же подло прячется под ногами. И Катя, сама того не осознавая, молча за него молилась. Нет, она не произносила внутри себя никаких слов, но в тот момент она точно молилась за отца.

Завтракали они во французском кафе – с обитыми каким-то бархатным материалом стенами, с коваными колоннами и изящными столиками из красного дерева. Василий Михайлович удивленно озирался по сторонам, глядя на манерных официантов, с важным видом объяснявших разницу между крок-мадам и крок-месье, а также между двумя видами устриц, которые лежали на дне большого аквариума в центре зала. Мягким взглядом, с простодушным недоумением он смотрел на таких же манерных и важных посетителей и посетительниц, которые поедали этих самых устриц, запивая их шампанским.

От устриц и улиток Василий Михайлович наотрез отказался. Испуганно и, кажется, немного наугад выбрал в длинном меню бриошь с мясной подливкой, которая, к его удивлению, оказалась сладкой булочкой с мясной подливкой и горой пережаренного лука, присыпанных сверху сушеными ягодами.

– Красиво. Жаль, несъедобно, – резюмировал он и добродушно рассмеялся.

– Что-то другое заказать? – сразу предложил расстроенный Игорь.

– Нет-нет, не надо, все нормально! – замахал он рукой. – Даже интересно. Жене расскажу, пусть тоже посмеется.

– А, может, останешься дня на два? – вдруг как-то резко перешел на ты Игорь. – И ты, Катя, тоже! Ну куда вы торопитесь? Весь город вам покажу, на залив съездим!

– Нет, – замотал головой Василий Михайлович. – Вот не могу, прости! К семье надо, к внуку. А ведь сколько жену-то не видел! Мы ж с ней и в школе учились вместе, и работали вместе, и везде всю жизнь вместе. И не подумали бы никогда, что вот так надолго расстаться-то придется. Кто же мог подумать, что война будет? – удивленно усмехнулся он.

– Да, никто не мог подумать, – тяжело вздохнул Игорь.

А Катя ничего не ответила. Она посмотрела в окно и увидела, как по набережной канала Грибоедова идет светловолосая девочка с мольбертом, а рядом с ней – красивая и высокая мама, которая гордо держит дочь за руку. И Катя подумала, что нужно обязательно привезти Ане какой-то хороший подарок из Питера. Узнать только, где тут магазины для художников. И потом у нее промелькнула мысль: удобно ли попросить у Игоря денег на стиральную машинку? Но она тут же поняла, что неудобно, и даже чуть покраснела и решила, что достанет деньги сама.

Потом Игорь отвез их в Военно-медицинскую академию. Катя быстро оформила пропуск, нашла нужное отделение и передала документы, а Василия Михайловича долго пришлось ждать у проходной. Но вернулся он с консультации очень довольным и даже веселым.

– Пацанву там такую встретил! – уже в машине рассказывал он. – Аж расхохотался в голос! Стою, очередь свою жду, а там рядом холл такой красивый, с фонтаном, прямо как во дворце. И там три пацаненка сидят, все безногие, и вокруг фонтана на машинках гоняют. Ну на этих, которые на пульте!

– На дистанционном управлении? – удивился Игорь.

– Ага, детские. И одна машинка – бац, прямо такому большому усатому врачу в ногу, он там мимо пробегал, – смеялся мужчина. – Ну, думаю, все, сейчас пацаны получат, этот точно заругается! А он крякнул и дальше пошел. И там взрослые, такие серьезные мужики на костылях рядом, офицеры, наверное… Но нет, никто на них не ругается. Что ж взять, когда дите, да?

– А у нас одному парню его ребята привезли железную дорогу! – с улыбкой вспомнила Катя. – Сказали, что у него с детства мечта была. А он, когда уехал в Курск, нам ее оставил!

– Да? – повернулся к ней Василий Михайлович. – И что, с врачами по вечерам играете?

– Нет, – весело рассмеялась Катя. – В холле поставили, рядом со столовой. Ребята иногда ее включают.

– А хотите я вас с девчонками нашими познакомлю? – прервал их разговор Игорь.

– С какими девчонками? – не понял Василий Михайлович.

– Я помещение свое отдал… Жена моего водителя сети маскировочные плетет, и они там собираются. Несколько женщин. Я вчера про вас рассказал, они очень просили познакомить!

– Не знаю… – растерялся Василий Михайлович. – А на поезд успеем?

– Конечно! – пообещал он. – Это близко!

Игорь привез их в промышленный район на юге города. Дома здесь располагались, как фигуры тетриса, но только стояли они серые, тусклые и одинаковые – одинаковые со всей страной. Катя посмотрела на небо – оно было бледным и больным, хотя в воздухе уже чувствовалась весна.

Помещение, где плели сети, находилось в полуподвале жилого дома. Здесь стояли три стойки-рамы, на одной из них была закреплена почти готовая зелено-коричневая сеть. На двух школьных партах лежали пакеты с тканями, на полу – рулоны спанбонда разных оттенков и несколько коробок, кажется, с медициной и продуктами. Искусственный желтый свет – точно как в Катином госпитале – резал глаза, и что-то постоянно гудело.

Их встретили три женщины. Они стояли как на школьной линейке и очень стеснялись Василия Михайловича. А он еще сильнее стеснялся их.

– Вот, это Марина, жена моего водителя, – представил Игорь уставшую женщину лет пятидесяти, в скромном сером свитере, с короткими волосами, пегий цвет которых почти не мог скрыть седину. – Это она все начала, искала помещение, ее муж у меня спросил… Так и пошло. Я здесь раньше товар из Финки держал!

Все снова смущенно замолчали.

– Давайте мы вас чаем угостим! – спохватилась стоявшая рядом с Мариной круглолицая полная женщина с темными волосами и очень добрыми, наивными глазами.

За дальним столом, который Катя вначале не заметила, их ждали несколько румяных покупных пирогов и заваренный чай. А полная женщина все суетилась, доставала из картонной коробки на полу то печенье, то пряники, то вафли и шоколад. Предлагала им по несколько раз, забывала, что уже спрашивала и снова предлагала, не зная, чем еще угодить. Когда увидела, что у Василия Михайловича нет руки, бросилась размешивать ему сахар в чае. Он сидел красный, мокрый, растроганный и отвечал на вопросы невпопад. Они все смогли успокоиться только минут через десять.

– А мы уж думали, что вы не приедете! – всплеснула руками заботливая женщина, которую, как оказалось, звали Тамара.

– Вы же были у нас в академии? Как у вас со здоровьем? – с неловкостью спросила его Марина. – Все нормально?

– Да, все хорошо, все путем… Дай бог, к осени с рукой буду. Внука хоть понянчу. Внук у меня родился! – с гордостью добавил он и стал рассматривать закрепленную на стойке сеть. – А как вы… начали… вот плести?

– Мы сначала просто гуманитарку возили, а в октябре я с Тамарой познакомилась. У нее мужа мобилизовали, она искала помещение, чтобы плести сети. Так вот и начали, – коротко объяснила Марина.

Тамара тем временем пыталась незаметно подложить на тарелку Василия Михайловича еще один кусок пирога.

– А где у вас муж воюет? – спросил он женщину.

– На Запорожском, – испуганно подняла она голову. – Написал: помогай, сеть нужна. Я в панике! Сначала дома делала – на карнизе. И ведь не знала, как плести-то нужно, так, представьте, по украинским видео училась, – тараторила она. – А потом, вот, мы с Мариной познакомились. Вместе работать начали. Плохие сети сначала делали.

– Да, наверное, не очень хорошие, – грустно засмеялась Марина.

– А потом с Верой судьба свела, – продолжила Тамара и с теплотой посмотрела на красивую грустную женщину с модным каре, весь вид которой никак не вписывался в это обшарпанное подвальное помещение, заполненное картонными коробками. – Вера такая умница, все нам тут организовала! Ребята наши сети очень хвалят.

– Да, они нам фото присылают с направлений, – вступила наконец в разговор молчаливая и отчего-то печальная Вера. – Мы смотрим, какая там местность, какая природа. Девочка к нам хорошая пришла, дизайнер. Очень помогает.

– Золотая девчонка! – подтвердила Тамара. – Хотя у самой сестра с парнем сбежали! Еще до мобилизации, в том феврале. А у меня – соседи. Так из страны драпали, что собаку в квартире оставили. Выла она, бедная, выла, так что весь дом с ума сходил! – взахлеб рассказывала она. – Догадались бы хоть выпустить ее на улицу, театралы безмозглые! В театре каком-то работали. Чтоб у них жизнь теперь была не театр, а вечный цирк…

– Погибла собака? – нахмурился Василий Михайлович.

– Нет! Муж нашел мастера. Все, конечно, отказывались. А он нашел человека, вскрыли их квартиру. Поставили этим дурням другой замок, приедут – дверь поцелуют. Скандалить еще, наверное, будут. Ну и пусть! Главное, собаку пристроили. А у Веры муж вообще сына выкрал!

– Как выкрал? – не понял Василий Михайлович.

– Вывез в Финляндию, – нехотя призналась Вера, грея руки о чашку с чаем. – Но я сама виновата. Мы много путешествовали, часто врозь. Я ему нотариальное согласие дала и про него забыла.

– И что? – растерялся он. – Не вернуть никак?

– Вернули, слава богу! – воскликнула Тамара.

– Да, не было бы счастья… – со вздохом сказала Вера. – Ваня там сильно простыл, страховки нормальной не было. В общем, не знаю, где и как его лечили… Тяжелое воспаление легких, ребенок при смерти был. Свекровь, спасибо, помогла, она мужа просто умоляла Ваню вернуть. Тут врачи его вытащили, спасли… Сейчас со мной, – улыбнулась она. – Я уже думала, что сына навсегда потеряла.

– Вот времена настали! Что люди творят? – сокрушенно покачал головой Василий Михайлович. – Сами с ума сходят, семьи свои рушат.

– А это как в Евангелии, – задумчиво проговорила Марина. – «Не мир пришел Я принести, но меч. Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее». Мы ведь даже сидим здесь, в подвале, как первые христиане в катакомбах… Да, семьи рушатся, но какие родные люди находятся. И это иногда сильнее, чем кровные связи. И важнее, чем вся твоя предыдущая жизнь.

– Вот правда! – согласно закивала Тамара. – Мы же тут даже не подружились, мы тут все просто сроднились. Вот я, обычный человек, сама с Приднестровья. Всю жизнь продавцом проработала, муж – электриком на заводе. И как нас всех жизнь свела! Вера – умница такая, юрист. Девочка у нас одна из филармонии. Военный старенький часто приходит, он ветеран, афганец, большой был офицер. И как бы мы все иначе познакомились? Мы здесь иногда сутками работаем, с работы сюда бежим. Мы друг другу самые дорогие в мире стали. Я даже счастливая, наверное… – задумалась она. – Муж бы только живым вернулся.

Гул в помещении нарастал, воздуха не хватало, и Катю от усталости начало клонить в сон.

– Катя, вас там… почти каждый день обстреливают? – разбудил ее вопрос Марины.

– Да, почти, – подтвердила она.

– А вы не хотите на время в Петербург переехать? – тихо спросила у нее Вера. – У меня квартира свободная есть! Я и с работой помогу.

– Нет, – смущенно улыбнулась Катя. – Спасибо большое.

– А почему не хотите? – пристально смотрела на нее Вера своими красивыми грустными глазами.

– У Кати папа воюет. С четырнадцатого. Ополченец, – объяснил молчавший все это время Игорь. – А она с ним. Вот такая дочка…

– Но у вас многие не уезжают! Почему? – недоумевала Вера, глядя на Катю со смесью полного непонимания и глубокого уважения. – Не хотят бросать работу? Не хотят быть беженцами?

– Да, и это тоже, – согласилась Катя. – Но не только это. Не только рациональное.

– Не можете бросить родной город? – понимающе кивнула Марина.

– Да, это какая-то, наверное, преданность, – согласилась Катя. – Как живому существу. Когда город столько бьют, бьют, пытаются уничтожить, то уехать… Знаете, есть стихотворение у Арсения Тарковского: «Живите в доме, и не рухнет дом»?

– Нет, не знаю, – призналась Вера.

– Наверное, когда то, что тебе дорого, начинают уничтожать… Ты же за это еще крепче держишься. Кажется, если отпустишь, то точно потеряешь. Это, наверное, наше русское… – задумалась Катя.

– Упрямство? – тут же подсказал ей Игорь.

– Непокорность! – поправила она. – Непокорность судьбе.

– Да, вот уж правда. Вообще, мы все – непокорные люди, – чуть отрешенно произнесла Марина. – Устали же вы там смертельно, да? Как это все можно выдержать, да еще так долго? Я бы не смогла.

– Человек столько выдержать может, сколько и сам не знает. Если только знает, для чего, – добавила Катя. – А у нас люди точно это знают.

– Сколько тебе лет? – изумленно спросила Вера.

– Скоро двадцать пять, – улыбнулась она.

– А ты все-таки какая-то непохожая на донецкую! – склонив голову набок, по-доброму, с теплотой смотрела на нее Тамара.

– Почему? – искренне удивилась Катя.

– К нам приезжали пару раз ваши девчонки, так они побойчее тебя будут! А ты ж маленькая какая, тоненькая какая! – Тамара нежно начала гладить ее по спине. – И кушаешь плохо!

Катя рассмеялась.

– На чем и держишься такая? – с любовью спросила она.

– На русском духе, – тихо сказал Игорь.

– Я, конечно, восхищаюсь вашими женщинами, – в раздумье произнесла Вера. – Раньше еще поражалась: вас обстреляли, через полчаса все уже прибрано, женщины у своих домов подмели. Чистоплотные, ухоженные… Как? Это феноменальное что-то! Ведь у каждой прическа, у каждой – маникюр…

– Да, – согласилась Катя и быстро спрятала руки в карманы.

Через несколько часов Василия Михайловича посадили на поезд до Калуги – тихого, радостного, уставшего, с огромной сумкой подарков, купленных в Питере для внука. Они втроем долго молчали и почему-то не могли расстаться, пока Катю и Игоря не выгнала из купе проводница.

– Значит, бесполезно, Катя, предлагать тебе переехать в Питер? – проговорил Игорь в машине, когда поздно вечером вез ее в гостиницу на Васильевский остров. – Не согласишься?

– Нет, пока не соглашусь, – твердо ответила она. – До победы дома буду. А там – посмотрим. Куда-нибудь Бог приведет.

– Сложно отцу с тобой. Упрямая ты.

– Непокорная! – засмеялась Катя.

Невский проспект яростно горел всеми своими витринами, гремел уличными музыкантами, пугал мчащимися на смертельной скорости мотоциклами. Люди – беспечные, шумные, веселые – то отставали, то обгоняли их машину.

– Разве это нормально? – в бешенстве показал на них рукой Игорь. – Это сейчас нормально? Вечный праздник жизни!

– Думаю, в Киеве сейчас все то же самое, – задумчиво смотрела в окно Катя. – Кому-то смерть, кому-то жизнь. Но и до них дойдет. До всех, мне кажется, дойдет. Так или иначе.

– У меня в голове это не укладывается! – кипел от гнева Игорь.

– А как ваш сын? – спросила Катя.

– В Финляндии, – нервно ответил он.

– У него все хорошо?

– Не знаю. Мы почти не общаемся. Он там в кафе работал, сейчас вроде бы в магазин устроился продавцом. Жена и ее брат пытались там вид на жительство получить, еще в прошлом году. Не дали им! Бесятся, злятся, все равно хотят из страны уехать. Тебе, наверное, противно все это слушать? Обидно?

– Почему обидно? – не поняла Катя.

– Ну, из-за того, что у меня семья вот так к этому относится? Что у нас бегут, еще и с проклятиями бегут?

– Игорь, вы забываете, что у меня мама родная сбежала! – удивленно посмотрела на него Катя. – Боюсь, они там тоже сидят и нас с отцом проклинают.

– Тогда еще многое было непонятным, – возразил Игорь. – Ваши люди жили в другой стране, они и растеряться могли! То, что сейчас происходит в России – немного другое.

– Почему? В чем отличие? – внимательно смотрела на него Катя. – Честно, в чем? Что тогда было непонятным? И вы до сих пор нас разделяете! Чем ваша жена отличается от моей мамы? По большому счету? А эти женщины, которые в подвале сети плетут, от наших? Чем Василий Михайлович отличается от любого, кто тогда пошел с моим папой? Одни и те же люди.

– Да, люди, наверное, везде одни и те же, просто… – замялся Игорь.

– Просто мы оказались в разное время… в точке выбора, – вздохнула Катя. – Вот и вся разница. Мы восемь лет сдерживали эту волну, и для кого-то этот выбор отсрочили. А выбор-то, по сути, один и тот же: быть собой или не быть.

– Ну… Не знаю, – задумался Игорь. – Я просто сейчас хожу сам не свой. На жену смотрю – как будто впервые вижу! Слушаю, что она несет, и поверить не могу: как я с этим человеком мог тридцать лет прожить? Спал я, что ли? Под наркозом был? Мы сейчас разводимся, и так некрасиво разводимся. Рассказать стыдно! Да я ей все готов отдать, лишь бы она уже уехала и оставила меня в покое!

– Да, за свободу приходится платить, – погрузилась в свои мысли Катя, разглядывая светящиеся витрины за окном. – Иногда очень дорого.