Донецкое море. История одной семьи

Глава V [Возвращение]

В Катин день рождения над Донецком прошла гроза. Мирная, весенняя, она совсем не испортила праздник. Ее сопровождал мощный и теплый ливень, щитом закрывший город от обстрелов. А бойцы купили Кате огромную корзину – почти лодку – нежно-розовых роз. Цветы были мокрые и пахли дождем. И все, кто мог выйти в коридор из своих палат, вышли и что-то долго и сбивчиво ей говорили. Катя молча их слушала, улыбалась, а потом не выдержала и полчаса рыдала в подсобке – сильно, чисто, как в детстве. Только в детстве сердце так не разрывалось на части.

В какой-то момент ей показалось, что она выплакала из себя всё: расстрелянный, израненный город, свою мучительную тревогу за отца, жуткий прощальный взгляд брата, ни разу не позвонившую ей маму, а еще голубоглазого офицера, так похожего на ее папу в молодости, который лежал у них полностью парализованный после ранения в позвоночник. И того парня-детдомовца из Оренбурга, которому она не успела принести маковый рулет.

В сестринской тем временем накрыли стол. Неожиданно прибежала Маша Калинина, вся мокрая, веселая, она бесконечно ругала погоду и заливисто смеялась. Маша приехала в Донецк всего на полдня, а с собой привела Кирилла Касаева – парня с гумсклада, москвича, студента истфака, который пару месяцев назад взял академку и приехал им помогать. В помещении было тесно, шумно и душно. Поздравить Катю пришла половина больницы, даже их строгий главврач Арам Давидович. Огромный торт, который ей подарили коллеги, поделили по справедливости и отправили бойцам по палатам.

– Колоритный он у вас! – с улыбкой заметил Кирилл, когда вслед за главврачом ушла большая часть медперсонала. – Армянин, да?

В сестринской остались только Маша, Татьяна Александровна с Антониной Николаевной, сама Катя и еще Зоя Ивановна Нечаева – массажист-реабилитолог, невысокая, плотная, всегда чуть сгорбленная женщина с большими сильными руками, муж у которой воевал вместе с Олегом Ковалевым.

Все устали и давно просто сидели молча. Ливень почти закончился, но его последние тяжелые капли методично били по металлическом подоконнику.

– Вообще, у вас тут такой многонациональный край. Россия в уменьшенном варианте, да? – продолжил разговорчивый Кирилл.

– В общем, да, – согласилась Татьяна Александровна, с трудом встала и начала убирать пустые тарелки со стола.

Катя хотела ей помочь, но та рукой ее остановила:

– Отдыхай, ребенок!

– Здесь и сербы есть, да? – спросил Кирилл. – Местные?

– Ну, это уже только по фамилиям можно определить. Они ассимилировались давно, – объяснила медсестра. – А так, да, сюда бежали из Османской империи: греки, болгары, сербы… В основном, естественно, у всех здесь корни в большой России, – рассказывала она, заваривая себе крепкий кофе. – Один мой прадед, я знаю, был из Орла, другой из Воронежской губернии.

– У меня тоже из Воронежской, – сказала Зоя Ивановна. – Да у многих, если поспрашивать, оттуда, с Дона.

– А Антонина Николаевна у нас из Луцка! – устало улыбнулась Катя, сидевшая в самом углу стола очень тихая, умиротворенная, почти счастливая, потому что Маша успела шепнуть ей на ухо, что с отцом, который почти две недели не выходил на связь, все в порядке.

– Это Белоруссия, да? – спросил Кирилл, робко взглянув на Катю.

Кирилл всегда смотрел на нее, как дети смотрят на Деда Мороза и Снегурочку. С восхищением и недоверием. Он знал, что Катя – дочь ополченца четырнадцатого года, одного из первых. Кате казалось, что ему постоянно хочется подойти к ней и незаметно потыкать пальцем в бок – проверить, точно ли она настоящая.

– Нет, – засмеялась она. – Это Западная Украина.

– Муж меня сюда привез, – объяснила Антонина Николаевна удивленному Кириллу. – Приехал к нам в Луцк после института, поработал недолго, а потом на малую родину захотел. Вот уж больше полувека здесь живу.

– А у вас было… предчувствие, что все вот так может получиться? – спросил Кирилл, очень оживленный. – У нас профессор говорит, что еще двадцать лет назад знал, что на Украине будет гражданская война. Он анализировал и учебники, и высказывания разных политиков, и он…

– На то он и профессор, – прервала его пылкую речь Зоя Ивановна и грустно усмехнулась. – А мы просто люди. Мы здесь не анализировали, мы здесь пахали как лошади… Край же промышленный, рабочий. Не до анализа нам было! Неприязнь к нам да, всегда была. И смеялись над нами, и издевались… Даже в советские годы это разделение было сильное: Запад, Галичина и русский Восток. Но подумать, что это у них в такую лютую ненависть выльется? Нет… – замотала она головой. – Я еще в августе четырнадцатого, бои страшные шли, а все не верила. Думала, мне просто кошмар снится, а я проснуться не могу…

– Мы в какой-то момент начали, конечно, чувствовать, что они на нас наступают… Наверное, после «оранжевой революции», – задумалась Татьяна Александровна. – Вообще, мне кажется, они просто поторопились!

– Кто поторопился? – не понял Кирилл.

– Ну с Майданом, – объяснила она и села напротив парня. – Им нужно было продолжать… съедать нас потихоньку, размывать… Сначала чуть подавили: в учебниках пару глав переписали, несколько русских школ закрыли, преподавателей в вузах поменяли… А потом быстро стадион построили или терминал аэропорта. Такой метод кнута и пряника.

– Мне вообще кажется: прошло бы десять лет, двадцать, ушло бы ваше поколение… – вслух размышляла Катя. – И что было бы? Возможно, мы – были бы уже не мы. И они бы спокойно нас сломали. Может, я не права?

– Наверное, права, – закивала головой необычно тихая Маша. – Мой брат, он был на семь лет меня старше, но он совсем другой был. Его бы никогда не сломали, не запутали. А меня, наверное, смогли бы… Да, они просто поторопились! Раньше времени пошли в лобовую атаку, вот и получили в лоб. Хотя у брата два одноклассника в ВСУ… – поморщилась она и закусила губу. – Не знаю, сложно все это.

– Скажите, а… если честно, – побледнев, испуганно начал Кирилл. – Я давно хочу спросить, но как-то… Вам было очень обидно, что Россия тогда не пришла?

– Кирилл, обидчивость – это детское качество, – первой ответила ему Татьяна Александровна. – А мы здесь – в большинстве своем – быстро повзрослели.

– Конечно, это было то еще чувство, – с редкой для нее серьезностью произнесла Маша. – После Крыма мы… Знаешь, это как будто мама пришла в детский дом и одного своего ребенка забрала, а второго… поняла, что не потянет. И просто приходила по выходным. Но все-таки приходила. И мы ждали.

– Значит, есть обида на Россию? – расстроенно спросил Кирилл.

– Миленький мой, хороший мой, а Россия-то – это кто? – ласково посмотрела на него Антонина Николаевна, склонив седую голову набок. – На кого мы обижаться-то должны, скажи? На тебя? На маму твою, которая такого парня вырастила? На мальчишек этих родных в палатах? Что, они бы к нам не пришли, если бы их отправили? Да они бы побежали нас спасать!

– Мы же не знаем, что тогда происходило в кабинетах разных, – спокойно сказала ему Зоя Ивановна. – Мы видим, что сейчас в палатах этих происходит, да в перевязочных. Сколько боли там, сколько страданий.

– Столько мужества, – добавила Татьяна Александровна.

– Наш народ сильный, многое может выдержать, – тихонько продолжила Антонина Николаевна. – Конечно, вот так по-женски, как нам хотелось прислониться к кому-то! Страшно-то ведь как было, вначале особенно. Но всегда была вера, что, если совсем беда, совсем край, Россия не позволит нас убить. Мы же этой верой только и жили.

– Да, мы жили только верой, – согласилась Маша. – Иначе бы чокнулись тут все коллективно.

– И вообще, что сейчас об этом говорить… – тяжело махнула рукой Зоя Ивановна. – Что было, то прошло… Нам сейчас всем перетерпеть надо, дожить до победы. Какой кровью теперь всем воевать-то приходится…

– Скажите, а ненависть к украинцам… – начал Кирилл и сразу осекся, смущенно взглянув на Антонину Николаевну. – Ну, я имею в виду… к той стороне… Она есть?

Старенькая медсестра лукаво на него посмотрела и беззвучно рассмеялась.

– Да по-разному бывает, – устало пожала плечами Маша.

– Я не знаю, ненависть это или нет? – вздохнула Зоя Ивановна. – Отвращение, наверное. И усталость. Знаешь, вот вначале было очень больно. Когда еще было ощущение, что нас убивают свои. Долго оно было. А как пришло осознание, что они уже не свои, а чужие, как мы внутри себя это отпустили, так почти и безразлично стало… Просто хочется, чтобы после войны мы взяли и, если там что-то останется от этой безумной страны, бетонной стеной от нее оградились… Чтобы не видеть и не слышать. Слишком много боли они нам принесли.

– Кирилл, любому, кто потерял ребенка, кто потерял самое дорогое в жизни, простить их… Это почти невозможно, – тихо ответила Татьяна Александровна. – Забыть невозможно. Но во время такой гражданской войны ненавидеть противника… Знаешь, это нерационально. Даже если противник страшнее, чем зверь.

– Почему? – не понял Кирилл.

– А это все равно что ненавидеть часть себя. В каждом человеке идет война – всего, что в нас заложено доброго, разумного – с нашим же внутренним злом. И зло часто побеждает, так устроен человек. Хотя начинается все, кажется, с малого: с зависти, жадности, неблагодарности, равнодушия… Понимаешь, о чем я?

– Ну да, – неуверенно произнес Кирилл.

– Мы на них смотрим с ужасом, да, но сейчас мне кажется: многое, что мы в них видим – самое гадкое, самое глупое, – все это и у нас тоже могло быть, – задумчиво продолжила Татьяна Александровна. – Это такая страшная возможность увидеть со стороны самое худшее, что с тобой может произойти…

– Все равно, вот так умом даже и не понять, за что они нас так ненавидят, – чуть слышно произнес парень.

– Кирилл, они… – тяжело вздохнула Зоя Ивановна, положив уставшие руки на колени. – Они себя ненавидят! Сами себя. Просто они этого не понимают.

– А у вас… там… остались родные? – стесняясь, спросил он Антонину Николаевну.

– Остались, да только родными быть перестали, – ответила старенькая медсестра. – Родные мои – вот, рядом сидят! А больно-то, конечно, до сих пор. Знаешь, какое у меня детство было? – с грустью улыбнулась она. – Хоть послевоенное, голодное, и отец вернулся раненый, после войны почти и не пожил, бедный. А все равно столько счастья там было, сколько света. И все убито. Брат там живет, сестры двоюродные. А они мне страшнее немцев. Головой-то понимаю, что это конец, ничего уже не поправить. Мертвые они люди, душа у них умерла. Понимаю. А сердцем отпустить не могу.

– Катюша, что с тобой? Тебе плохо? – испугалась Татьяна Александровна, увидев выражение ее лица.

– Нет-нет, все в порядке. Вино давно не пила. Голова куда-то поехала, – почти не обманула ее Катя.

– Ну тогда поезжай и ты, вслед за головой, – решила она. – Сейчас такси тебе вызову!

– Нет, не хочу в такси. Гроза закончилась, так хорошо на улице! – запротестовала Катя. – Лучше до остановки прогуляюсь.

– Я провожу! – тут же вызвался Кирилл. – И цветы донесу!

А Маша на прощанье вдруг подошла к ней, обняла и долго-долго не отпускала.

– Ты чего? – удивленно посмотрела на нее Катя.

– Ничего, – просто и светло улыбнулась она, подставив под майское солнце, неожиданно пробившее дождевую тучу и заполнившее собою сестринскую палату, все свои бесконечные веснушки.

– Надолго приехала? – спросила Катя.

– Только на день, – замотала она рыжей головой. – С трудом вырвалась… Завтра утром на «Донецкое море»[10] поедем, к брату. Отец очень просил свозить его.

На улице было тепло, пахло сырой зеленью и прибитой к асфальту дорожной пылью. Вокруг цвели каштаны и розы, цвело все вокруг. Небо потихоньку расчищалось от туч и нигде не гремела ни гроза, ни война. Город вдруг стал похожим на себя прежнего – он был совсем уже летний, огромный и радостный.

– Как там ваш совенок? – вспомнила Катя, когда они шли вдоль парка, и редкие крупные капли с высоких деревьев падали им на голову и на плечи.

– Вырос! К нам парни со всех подразделений приезжают, чтобы с ним сфоткаться!

– Мышей ловит? – строго спросила она.

– Ловит! Ребята рассказывали, им приходилось электронику в коробках от снарядов хранить! Мыши, сволочи, там на складе все прогрызали, любую коробку. Теперь их бесстыжему царству пришел конец, у нас каждую ночь – охота!

– А охотника как назвали?

– Ланцет!

Катя рассмеялась.

– Катя, а… а правда… – заикаясь, начал Кирилл. – Правда, что твой папа был одним из первых? Ополченцев? Он был шахтером, да?

– Нет, водителем. А до этого военным.

– Украинским?

– Нет, он в советские годы служил. На Балтийском флоте. Он моряк!

– А как его позывной?

– «Капитан».

– «Капитан»? – с восхищением переспросил Кирилл. – Он был капитаном корабля, да? Или у него звание капитан?

– Нет, капитаном корабля он не успел стать. Но стал бы, конечно. Он успел только старлея получить, и тут страна развалилась. Но кортик у него есть! Все как положено!

– Катя, а он верил, что вы присоединитесь к России?

– Папа? Всегда, – убежденно ответила она. – У нас были люди, которые после Минских перестали верить, были, кто от отчаяния спились, сошли с ума, обозлились, погибли, – кивнула Катя. – Но папа – нет, он никогда не переставал верить. Хотя даже те, кто не верил, все равно говорили «большая Россия», «материковая Россия».

– Не понял, – признался Кирилл.

– Ну, я поехал в материковую Россию – то есть я поехал в Ростов, в Таганрог, в Москву. А мы, получается, тоже Россия, только «островная». Остров такой, который откололся от материка и плавает одиноко в океане. Хотя, папа рассказывал, так и в Калининграде говорят…

– А ты, как и Маша, была здесь… все это время? – завороженно смотрел на нее Кирилл. – Во время самого начала, во время Русской весны?

– Да, все это время, – спокойно ответила она. – Я вообще никуда не уезжала.

– С ума сойти! А что это было? Почему шли в ополчение? – задыхался он. – Как вообще принимали решение идти воевать? Что было толчком? Это был русский дух?

Катя остановилась и задумалась. Кирилл с радостью поставил на мокрый асфальт тяжелую корзину с цветами.

– Знаешь, может, я ошибаюсь… Мне кажется, толчком был инстинкт самосохранения, – сказала она. – Просто он по-разному у людей сработал. Одним было важно сохранить свою жизнь, поэтому они побежали. А для других оказалось, что есть что-то большее, чем их собственная жизнь. Они шли воевать, защищать других. Потому что это было правильно, потому что по-другому было нельзя. Это, наверное, и есть русский дух?

– Наверное, – удивленно смотрел на нее Кирилл. – Катя, а… правда, что твоя мама украинка и уехала в Полтаву?

– Правда, – нехотя ответила она и продолжила путь в сторону остановки.

– Ну а ты сама как принимала решение? – сразу поспешил за ней Кирилл. – Получается, ты выбирала между Россией и Украиной, да? Ты в какой-то момент поняла, что ты русская?

– Знаешь, мы многие годы жили и не задумывались, кто мы. Жили и жили в своем мире, пока нас не тронули… – честно сказала она. – Я выбрала папу. Потому что я ему верила. Потому что знала, что он не может ошибаться. А все остальное пришло потом.

Людей на остановке было немного. Но они все улыбались победившему солнцу: и старик в клетчатой рубашке, и беспокойная бабушка с непоседливым внуком, и парень с девочкой лет четырнадцати, которые вдвоем хрустели соленой соломкой из маленького пакетика и почти соприкасались головами. Кате даже казалось это невозможным, но люди в ее родном городе не боялись неба, которое последние годы несло им только страдание и смерть. А они продолжали по-детски ждать от него весеннего солнца, шумных дождей, хороводов из разноцветных листьев, зимней снежной сказки. Чем быстрее жизнь заставляет людей взрослеть, тем отчаяннее они хранят в себе детскую душу, чем чаще видят смерть, тем больше дышат жизнью. Так думала Катя, наблюдая, как над последними дождевыми тучами поднимался вверх гордый небосвод, лазурный в своей глубине – словно Голубые озера, на которых они с Витей так и не побывали.

– Вообще, мне кажется, это… не национальный конфликт, – вдруг тихо произнесла она. – В глубине своей это вообще о другом.

– В смысле? – переспросил Кирилл.

– Ну то есть внешне, на поверхности, да, это так: русские и украинцы. Здесь это наряжено в национальные одежды. Но ведь на самом деле, по сути, это же не так? – размышляла Катя. – А ведь просто есть свои, а есть чужие. То есть те, кто остались своими, не изменились, не изменили себе, и есть те, которые стали чужими. Вот и все. Разве в Москве чужих нет?

– Есть, – согласился Кирилл. – Еще как.

– Отец Маши говорит, что он в Киев никогда не поедет. Что дышать там не сможет. Я его понимаю, но мне кажется, что он не прав, – чуть нахмурилась Катя. – Город же ни в чем не виноват. Если я войну переживу, я туда обязательно поеду. У меня прадед за Киев воевал, он там ранен был, папа говорит, он именно после Киева с осколком в сердце ходил. Как я туда не поеду? А иначе зачем он воевал?

– Да, – удивленно кивнул Кирилл. – Правда.

– И в Калининград обязательно поеду, где папа учился. Хочу Балтийское море увидеть. Я в Питере не успела залив посмотреть… Я только Черное море видела!

– Катя, а… а можно… – вновь начал заикаться Кирилл, когда к остановке подъехал старенький шумный автобус. – Можно я вам в больницу что-нибудь привезу? Ну я имею в виду тебе, цветы! – он тут же покраснел и чуть не уронил на пол автобуса корзину с розами.

– Можно! – улыбнулась Катя, но вдруг как-то сразу помрачнела. – Я только тюльпаны не люблю.

Первое, что она увидела, когда зашла во двор, была папина машина. У нее от счастья перехватило дыхание. Она бежала с тяжелой корзиной через детскую площадку, по мокрому чавкающему под ногами газону, ворвалась в подъезд, еле дождалась лифта.

А он уже стоял на площадке седьмого этажа и ждал ее.

– Папа! – бросилась она ему на шею, едва двери лифта открылись. – Папочка, живой! Ты почему босиком! Это что такое?!

– А, ноги устали! – быстро объяснил он, затаскивая повисшую на нем Катю в квартиру. – Ничего себе, вот это букет! Давай продадим и машину мне новую купим? Или пару колес для КамАЗа?

– Давай! – согласилась она. – Пап, ты надолго?

– Возможно, навсегда! – грустно улыбнулся он и вдруг сел прямо на пол в прихожей.

– Как? – удивилась она.

– Списывать меня хотят. Говорят, у меня половины запчастей не хватает, и я скоро развалюсь.

– Как хорошо!

– Дурочка! – укоризненно посмотрел на нее отец. – А я тебе подарок привез!

– Какой?

Папа с трудом встал и пошел в гостиную. Через минуту вернулся с котенком в руках – рыжим, солнечным, с белым брюшком.

– Ой, чудо какое! – обрадовалась Катя.

– Это Марты, нашей мышеловительницы сын! – объяснил он, передав дочери маленький орущий комок шерсти. – С днем рождения… Как война закончится, собаку возьмем!

– Да, собаку обязательно! – кивнула Катя.

– Заведем, – пообещал отец и поцеловал ее в макушку. – Покормить котенка надо…

– Пап, а ведь у нас ничего нет, – растерянно подняла она голову. – Ни еды, ни воды!

– Ни воды, ни еды? Ничего? Что сказать, нехозяйственная ты у меня, – со смехом заключил он.

– Есть такое! – согласно кивнула Катя. – В Питере вообще сказали, что я не похожа на дончанку!

– Возможно, в Питере правы, – вздохнул Олег. – Что, вообще ничего?

– Возможно, есть яйца, – задумалась Катя. – Но надо сроки посмотреть! Есть вероятность, что из них уже вылупились птенцы.

– Катя, не возьмут тебя замуж! – снова засмеялся папа и отправился на кухню.

– Думаешь, не возьмут? – радостно, как маленькая, шагала она за ним по следу с котенком в руках.

– Не возьмут! А если и найдется такой дурак… – веселился папа. – Ему же, как в том фильме, будет «утром яичница, днем яичница, на ужин – омлэт». Он от тебя сбежит. На войну! Там хотя бы тушенку дают!

Папа открыл дверцу холодильника и долго грустно всматривался внутрь.

– Ничего. Ни яиц, ни птенцов… Ну что, пошли к тете Дине, будем взывать к ее милосердию? – с любовью посмотрел он на дочку. – Как думаешь, сжалится над нами?

Тетя Дина, естественно, сжалилась. Она им так обрадовалась, накормила Катю, папу и котенка. Разрешила Олегу у нее помыться – она соорудила в своей ванной что-то вроде деревенского душа с лейкой. Дала им с собой три баклажки воды и уже у дверей сунула Кате целую тарелку блинов с мясом на ужин.

Про Рому в тот день Катя ничего не стала говорить. Решила: пусть отец отоспится. Он, действительно, лег очень рано и тут же заснул, несмотря на обрушившийся на город град. Ледяные шарики хулигански барабанили по деревьям и подоконникам, по крышам и городским площадям. А город искренне, по-детски радовался, потому что его давно уже не били ничем живым, хорошим и добрым.

Катя тихо сидела на кухне. Рядом с ней по полу опасливо ходил рыжий котенок. Он пробовал лапами старый линолеум, тщательно обнюхивал все углы, несколько раз поднимал голову и внимательно смотрел на Катю. Он пытался понять, будут ли в этом доме его любить, а, самое главное, кормить.

А Катя думала о том, что уже не в первый раз приходило ей в голову. Что счастье слишком зыбко – словно песок. Наверное, оно почти даже и невозможно, потому что человеку вечно что-то мешает. Кате мешал страх, иголкой засевший где-то в глубине сердца. Счастье – настоящее, полноценное, без условий – возможно только в детстве. Скорее всего, детство – это и есть счастье, которое потом не повторяется, а только узнается взрослым человеком – в родных запахах, в негромких звуках, в бликах солнца на воде. Потому детство – неизмеримо больше всей остальной жизни человека. Эти несколько первых лет так густо наполнены светом, радостью, чудом, что человеку только и остается потом тратить, тратить эти бесценные воспоминания, рассыпая их как бисер вокруг себя.

Град давно закончился. Город за окном дышал прохладой и чистотой. От спокойствия, пришедшего с возвращением отца, Кате хотелось спать. Мысли ее путались, но одна из них была такой ясной, такой простой и сильной, что никак не давала уснуть. Катя представляла, что через несколько месяцев в этом мире появится еще одна Катя. И тогда начнется новое, неповторимое детство. И у этой новой Кати, возможно, будет свой маленький дом, где по вечерам поют кузнечики. И еще в ее жизни обязательно будут высокие тополя вдоль дорог, запах горячего асфальта и лягушки в парке Щербакова. Ну какое детство без лягушек?

У нее будет мама, которая никогда ее не бросит. И, возможно, у нее однажды родится брат, с которым они вместе будут лазить по деревьям и есть груши. Они смогут даже поссориться из-за велосипеда или, там, планшета… Но никогда, никогда они не будут сидеть напротив друг друга в страшной тюремной камере с обшарпанными зелеными стенами, не понимая, кто они друг другу.

И еще у этой Кати будет папа, который отвезет ее на море. Наверное, он не сможет на своих металлических ногах зайти по пояс в воду и держать руку под ее головой – так, чтобы девочка лежала на спине, а солнце слепило ей глаза. Но он сможет вечером, когда южное солнце наполняет бархатным светом густые кроны деревьев, гордо вести свою дочку по набережной и рассказывать ей о чем-то очень важном. Например, о Байкале или о чем-то другом. Не важно. Важно, что она в тот момент самой чуткой, самой сильной в мире детской интуицией будет осознавать: происходящее – это и есть чудо.

И, может быть, когда-то она узнает, что за это огромное чудо бился насмерть красивый мужчина с небесно-голубыми глазами, который сейчас в гостиной на старом разобранном диване спал глубоким, мирным сном.

А Катя заснула прямо на стуле – ближе к утру, незаметно рожденному из поздней майской ночи. И ей почему-то снилась больница. Совершенно безлюдная, темная. Катина душа, а может быть, чья-то родная душа долго летала над этими бесконечными пустынными коридорами. Наконец она очутилась в палате, наполненной сумрачным лунным светом. Было так тихо, что воздух, казалось, сейчас треснет как стекло. Но Катя ничего не боялась. Она сидела у самого окна – на кровати, положив руки на ее железную спинку – и внимательно всматривалась в потолок, по которому бродили неясные тени.

– Катя, ты готова?

Катя обернулась и увидела, что в дверном проеме стоят две женщины. Луна освещала их силуэты. Первой, конечно, была Татьяна Александровна – высокая, красивая. Призрачное сияние делало ее волосы серебряными и мерцающими, а глаза женщины были пепельные, как у сына. Из-за ее спины напряженно выглядывала тетя Дина. И она смотрела на Катю таким… полным любви и жалости взглядом, каким Катя мечтала бы, чтобы на нее хоть раз посмотрела мама. Но она, к сожалению, никогда этого не умела. Или давно разучилась.

– Катя, ты готова? – тихим и спокойным голосом повторила Татьяна Александрова.

Катя все поняла и кивнула.

Проснувшись, она сразу побежала в магазин за продуктами и приготовила завтрак. А папа проспал часов двенадцать. Он сидел за столом, подпирая рукой щеку, голова его была тяжелой после необычно долгого сна, и глаза слезились. Но он через силу улыбался своей дочери и ел пожаренные Катей сырники. А она удивлялась тому, какая несусветная глупость лезла ей в голову этой ночью. Ведь сейчас, вдвоем, на этой простой и светлой кухне, они были абсолютно счастливы.

После завтрака они с папой вместе убирали квартиру, постоянно шутили и смеялись. Потом Катя не выдержала и все ему рассказала. Они долго молчали.

Вечером пошли в кафе – впервые за год. Сидели, смотрели на летний красивый Донецк и ни о чем не говорили.

А на следующий день поздно вечером в дверь их квартиры позвонили.

– Я открою! – крикнула Катя и пошла в прихожую. – Кто?

– Это я! – раздался знакомый до боли женский голос.

– Кто я? – у Кати внутри похолодело.

– Мама!

Катя замерла. Отец тут же подошел, оттеснил ее от двери и посмотрел в глазок. Они с Катей в изумлении переглянулись, и он медленно открыл дверь.

На площадке стояла мама.

– Ну проходи! – тихо сказал ей Олег.

Лариса осторожно зашла. Бросила быстрый взгляд на дочку, потом – чуть дольше – посмотрела на бывшего мужа.

– Нужно поговорить!

Она первой отправилась на кухню. Катя с отцом вновь переглянулись и последовали за ней. Катя шла и с удивлением думала, что мама за эти девять лет почти не постарела. Черты лица, пожалуй, стали более резкими. Изменился только взгляд. Раньше он был недовольным, раздраженным, очень часто обиженным, но постоянно живым. А сейчас казался темным и беспросветным – будто стоячая вода в заросшем пруду.

Лариса деловито села у стены под стареньким телевизором и окинула взглядом кухню.

– Кажется, ничего не изменилось? – с каким-то радостным удовлетворением отметила она. – Окна только новые! Заменили?

– Заменили, – подтвердил Олег, пристально глядя на нее. – Нас, правда, вдохновили на замену.

– Кто? – подняла свои черные брови Лариса.

– Добрые украинские артиллеристы!

Олег сел напротив бывшей жены, скрестив на груди руки. Катя – рядом с ним, в самом углу.

– Катя тогда только чудом не погибла, – добавил он, сосредоточенно изучая человека, с которым он прожил половину жизни.

– Я предупреждала, что так будет, – сухо отозвалась Лариса и тут же перешла к делу: – Рома попал в плен…

– Мы знаем, – кивнул Олег.

– Я у него была! – тихо сказала Катя. – Передала ему вещи и продукты.

Лариса на дочь даже не посмотрела.

– Я добилась приема у вашей уполномоченной. Мне дали встречу с Ромой. Вчера у него была… – задумалась она. – Олег, нам лучше наедине это обсудить!

– По-моему, Лара, это не очень красиво, – произнес он после недолгого молчания. – Посмотри на собственного ребенка хотя бы лишние пять минут! А то, может, снова лет десять не увидитесь. И говори уже… У меня от Кати нет секретов.

– Ясно, – равнодушно бросила Лариса. – Я хочу, чтобы Рому как можно быстрее поставили на обмен. А лучше просто отпустили, и мы с ним уехали…

– Твое желание мне понятно, – усмехнулся Олег. – Только я чем могу помочь?

– Можешь. Поговори с кем-то…

– Нет, – резко оборвал он бывшую жену.

– А ты поговори, – настойчиво повторила Лариса, глядя ему в глаза своим немигающим, тяжелым взглядом. – У меня есть информация. Я могу вам… помочь.

– Какая информация? – нервно ответил он, с трудом выдерживая этот взгляд.

– Разная. Мой муж не последний человек, полковник ЗСУ, – сказала она и начала внимательно разглядывать свои красивые ухоженные руки. – И у него от меня, как и у тебя от Кати, секретов было мало. Организуй мне встречу с кем-то из россиян.

– Мы все теперь россияне, – тихо произнес Олег.

– Ты понял, о чем я. Организуй мне встречу! – потребовала она. – Я думаю, мне есть что им предложить. Взамен мне нужен только сын.

– А как вы потом вернетесь на Украину? – поинтересовался он.

– Мы не вернемся, – спокойно ответила Лариса. – Пусть нам дадут выехать в Россию. Оттуда мы улетим в Турцию.

– Хорошо. Поговорю, – выдавил из себя Олег.

– Поговори сейчас, пожалуйста, – с напором сказала она. – Меня пустили пожить на пару дней. Если они точно готовы со мной разговаривать, я сегодня сниму квартиру.

– Ну хорошо, – холодно произнес Олег и, бережно дотронувшись ладонью до Катиного плеча, вышел из кухни.

Катя и мама остались вдвоем. Они сидели напряженно, тихо, несколько раз случайно встречались глазами, но тут же испуганно их отводили.

– Как вы жили? – наконец прервала это мучительное, тягучее молчание Лариса.

– Хорошо, – ответила Катя.

– Я рада… А что у тебя на руке? – вскинула она брови. – Это что, его часы?

– Да, – просто улыбнулась Катя. – Дедушкины. Папа мне передарил.

– Он что, не может тебе новые купить? – с недоумением взирала Лариса на черно-золотые часы с большим циферблатом, которые Катя упрямо носила на правой руке.

– А мне не нужны другие, – честно ответила она.

И они снова погрузились в холодное молчание, которое вдруг начали прерывать то отдаленный грохот, то странное, едва уловимое шипение за окном. Лариса нервно дернула плечом и оглянулась.

– Не бойся. Это наши, – успокоила ее дочь, в раздумье уставилась на старые обои в мелкий цветочек, а потом, наконец-то посмотрев матери прямо в глаза, спросила: – Ну за что ты так со мной? Почему?

– А что, я не пыталась тебя увезти? – пожала плечами Лариса. – Ты выбрала отца.

– И тебе было так просто уехать?

– Просто или сложно… – бесцветным голосом отозвалась она. – Я уже не помню. Помню, что было страшно. Помню, что устала и больше такой жизни не хотела.

– Разве у тебя с папой была такая плохая жизнь? – тихо произнесла Катя.

– А что в ней было хорошего? – взорвалась она. – Я на него потратила двадцать шесть лет жизни. Это больше, чем ты прожила на свете! И что я видела? Как он раны зализывал, когда с флота ушел? Как в больнице валялся весь перерезанный, герой? Как месяцами без работы сидел? Как у него родители умирали?

– А что, человек виноват, что у него родители умирают? – удивилась Катя, но мать ее не слушала.

– Я красивая молодая женщина, – продолжила Лариса. – Я другую жизнь заслужила. И Рома… Я хотела, чтобы у него другая жизнь была!

– А про Рому ты же его обманула? – с надеждой посмотрела на нее Катя. – Ну не может это быть правдой! У него и взгляд папин. Он даже лоб хмурит точно так же.

– Какая теперь разница? – голос у матери стал резким и грубым. – Это все прошлое, его больше нет.

– Можно так взять и все перечеркнуть? Столько лет жизни? – спросила Катя, и в душе у нее, помимо воли, отчего-то поднималась острая, больная, щемящая жалость к этой, не ставшей ей родной, женщине с мертвыми глазами.

– Можно, – жестко ответила она. – Иногда нужно. Ты не понимаешь, потому что ты только начала жить, и тебе своей жизни не жалко. А она не бесконечная.

– Я знаю, что она не бесконечная, – грустно улыбнулась Катя. – Я друзей хоронила.

– Мы о разном говорим, – прервала ее мать. – Жизнь одна, и она идет на чистовик. Можешь исправить – сразу же исправляй, меняй, не тяни. Уходи оттуда, где для тебя чужое, где тебе все обрыдло. Тратить жизнь на…

Катя так и не узнала, на что нельзя тратить свою жизнь. Отец быстро зашел на кухню и отрывисто произнес:

– Завтра. Мне позвонят и скажут где.

– Хорошо, – облегченно улыбнулась Лариса, но улыбка получилась нервная, кривая, и в темных глазах матери, как показалось Кате, вдруг мелькнул животный страх. – Вот мой телефон, – она достала из сумочки ручку и записала номер прямо на бумажной салфетке.

Она встала так резко, словно хотела бежать из этой старой квартиры, словно сам воздух здесь жег ей кожу. Папа и Катя в гробовой тишине проводили ее до входной двери. У лифта она бросила на них быстрый и неожиданно растерянный взгляд. Но так и не решилась что-то еще им сказать.

Папа и Катя несколько минут – совершенно обалдевшие – просто смотрели друг на друга.

– Вот это да! – первым произнес отец.

– Вот это да! – полностью согласилась с ним дочь.

Они молча пошли в гостиную, сели на диван и минут десять внимательно рассматривали то стеллаж с книгами, то цветущий за окном огромный каштан.

– О чем молчишь? – еле слышно спросил папа.

Катя не сразу ему ответила. Она долго не могла сформулировать это внутри себя.

– Как она его любит! – наконец в изумлении произнесла она. – Ради Ромы она бросила тебя, меня, сейчас готова предать нового мужа, в общем-то, получается, и свою страну…

Папа напряженно молчал и расцарапывал недавнюю рану на руке.

– Ребенок, если б ты знала, – с болью произнес он. – Если б ты знала, как у меня тогда сердце разрывалось. Я думал, умру. Поверь, я же тогда, в июле, больше всего хотел взять тебя в охапку и бежать с тобой, спасать тебя…

– Я знаю, – спокойно ответила Катя.

– Дороже тебя, ребенок, у меня ничего в жизни нет. Но я не мог, я права не имел…

– Я знаю, пап, знаю, успокойся, – Катя осторожно взяла его сухую ладонь, бережно положила между своими ладонями, а потом уткнулась носом в его плечо. – Я все знаю… Мне ее даже жалко: она увезла его от войны, а он все равно на войне оказался. От беды куда ни беги – не убежишь.

Олег долго молчал. Потом прислонился щекой к Катиной голове и тихо произнес:

– А мне сон такой хороший недавно приснился!

– Какой? – улыбнулась Катя.

– Детство! – шепотом ответил он. – Как будто я просыпаюсь на нашей веранде: утро, лето и запах – я во сне, представляешь, чувствовал запах – травы, меда, яблок… И счастье такое огромное внутри! Босиком выбегаю во двор, а оказываюсь почему-то в парке Щербакова. Бегаю среди деревьев, бегаю, ищу родителей. Но чувствую, что они где-то рядом. И вдруг слышу стук. Такой равномерный: тук-тук-тук… Иду на него и сразу попадаю в сад Семеновых. Мама и тетя Галя сидят за столом, режут яблоки для компота. Лена маленькая делает вид, что им помогает, а сама яблоки жует. А батя и Петрович по очереди топорами рубят дрова. Видят меня и так по-доброму начинают ругаться: как же так, мы тут работаем, работаем, а ты бегаешь! Просыпаюсь, а это дождь бьет по крыше блиндажа…

– Мне надо туда съездить, – тяжело вздохнула Катя, глядя в темное окно.

– Надо, Катя. Не бойся дома. Он ни в чем не виноват.

Несколько дней подряд отец уезжал рано и возвращался поздно. Часто кому-то звонил. Он ничего специально от нее не скрывал, просто говорил тихо, отрывочными фразами. А Катя ничего лишнего у него не спрашивала. И ей даже показалось, что папа вновь стал веселым, дома он постоянно что-то напевал себе под нос.

В одно утро, когда Катя собиралась на работу, ему позвонил дядя Слава.

– Кто? И где он? – лицо у отца вытянулось, стало напряженным и хмурым. – Понял. Сейчас приедем. Нас пропустят?

– Что? – испугалась Катя.

– Рому избили! – ответил он.

– Кто?

– Да его же… побратимы. В камере. Славка говорит, чудом спасли. Поедешь со мной?

– А где он?

– В твоей больнице. Туда привезли. Ночью прооперировали.

Катя собралась за минуту. Они прыгнули в машину и вскоре были у здания больницы. Лифта не дождались, бежали по лестнице. На шестом этаже на площадке был выставлен пост. Но папу, наверное, сразу узнали, потому что их тут же пропустили без лишних вопросов.

– Где? – на бегу спросил Олег у одного парня в камуфляже.

– Да вон, крайняя! Где наш парень сидит.

До них вдруг донесся хриплый, прокуренный голос дяди Славы. Они замедлили шаг и остановились у приоткрытой двери в палату.

– Парень, ничего ты не понимаешь! Мы же против такой силищи пошли. Взяли и пошли, ничего не испугались! Но мы-то ждали, что Россия нас спасет. И она спасла, иначе бы нас тут в асфальт закатали. Но ведь и мы ее, оказалось, спасли, понимаешь? Мы же взяли, уперлись, ногами в эту землю уперлись, и этим дали ей столько лет – опомниться, в себя прийти, силы собрать, духом собраться… Понимаешь? Мы же этим всю ее судьбу изменили. Мы ее историю взяли и как реку вспять повернули. Вот мы какими оказались! Да про нас в учебниках писать будут. Лет через пятьдесят только и будет понятно, что мы тогда совершили!

Кто-то тихим, слабым голосом с ним спорил.

– Да не, это я украинец! И дед мой украинец, который с Сидором Ковпаком немцев гонял как сидоровых коз! И эту шваль тоже гонял! И на Карпаты в сорок третьем ходил! А это – не украинцы, это так, падаль человеческая. Это предатели! А хуже предательства ничего в жизни нет.

– Урок политинформации дает! – шепнул папа Кате на ухо.

Конвойный – молодой ясноглазый парень, сидящий у двери – услышал и беззвучно рассмеялся.

– Он его уже неделю перевоспитывает! – весело подмигнул он Олегу.

– Кто там? – прохрипел дядя Слава. – О, вот, кажись, и батя твой пришел!

Он с трудом встал, вышел из палаты и крепко обнял Олега.

– Катя? – удивленно воскликнул он, не отпуская друга. – Худая-то какая! Маленький тощий котенок!

– Слава! – с укором засмеялся Олег.

– У девки глаза одни остались! Капитан, откармливай дочь! – строго погрозил он Олегу пальцем. – А я пошел!

И он пошел, лихо размахивая руками, покачиваясь на своих протезах, как наездник в седле, и бодро напевая:

Катя нервно рассмеялась. А в палате было жарко – солнце уже нагрело маленькое помещение через высокое окно. Здесь стояло три койки, но Рома лежал один, в самом углу, под голубым детским пододеяльником.

– Привет! – дружелюбно сказал Олег и сел на стул возле его кровати.

Катя прислонилась к стене и посмотрела на Рому сверху вниз. Лицо у него было распухшее, в синяках, а в глазах – выражение полного отчаяния. Казалось, он ждет либо отцовской порки, либо немедленного расстрела.

– Ну как ты? – спокойно спросил его отец.

– Нормально… – с трудом прошептал он.

– За что тебя так?

– Поспорили.

– Ясно. Тебе что-то нужно?

Рома пожал плечами, и на лице у него отразилась гримаса боли.

– Может, из еды что-то? – спросила Катя. – Подумай. Я же здесь, в этой больнице работаю, я тебе занесу.

– Я, наверное, ничего и не смогу сейчас, – растерянно смотрел он на сестру. – Челюсть болит… – потер он щеку. – Сигареты можно?

– Пока нельзя, – замотала она головой. – Здесь только на лестнице курят, а ты в ближайшие дня два вряд ли встанешь. Но я потом принесу.

– Мама приехала, знаешь? – спросил его отец.

– Знаю… – отчего-то испугался Рома. – А вы откуда знаете?

– Она к нам приходила, – ответила Катя.

– Зачем? – еще сильнее испугался он.

– Хочет, чтобы тебя побыстрее обменяли, – коротко ответил отец.

– Обменяли? А ты при чем? – каким-то диким взглядом уставился Рома на отца.

– Пытаюсь ей помочь.

– Как?

– Не важно. Пусть сама тебе расскажет. Ладно, мы пойдем… – решил отец. – Если что-то нужно, передай парням на посту, они меня найдут.

– И я здесь… рядом, – тихо добавила Катя.

Олег встал, и они с дочерью направились к выходу.

– Подождите! – уже у двери остановил их Рома.

– Что? – вопросительно посмотрел на него отец.

– Не верьте маме! – с ужасом в голосе проговорил он.

– В смысле?

– Только не убивайте ее!

– Почему мы должны ее убить? – Олег быстро вернулся и снова сел напротив кровати сына. – И в чем мы не должны ей верить?

– Она… Она сказала, что договорилась с кем-то, что… нас с ней отпустят, что меня больше не заберут…

– С кем договорилась?

– Не знаю, – испуганно замотал головой Рома.

– Мне она сказала, что хочет с тобой бежать, – спокойно объяснил ему отец. – На Украину она возвращаться не собирается, она хочет с тобой улететь в Турцию.

– Нет, она с нашими договорилась! – выпалил Рома.

– Вот как… О чем? – внимательно смотрел на него отец.

– Не знаю. Она тут что-то делает. Не верьте ей! – выкрикнул он. – Только не убивайте ее, пожалуйста!

– Никто ее убивать не будет, успокойся! – пообещал Олег и крепко задумался. – Она здесь информацию собирает? Какую? Какое у нее задание?

– Я не знаю, я честно не знаю, – с мольбой смотрел на них Рома. – Вы обещаете, что ее не убьете?

– Обещаю, – твердо ответил отец. – Скорее всего, ее просто выдворят из страны. Успокойся, все будет хорошо!

Они с Катей тревожно переглянулись и снова собрались уходить.

– Подожди! – опять остановил их Рома. – Ты же знаешь, да? Правду? Знаешь, что ты не мой отец? Мать ведь тебе сказала?

– Сказала, – невозмутимо ответил Олег. – Только правда это или нет, я не знаю. Знаю, что сыном ты мне быть не перестал.

– Поправляйся! – тихо произнесла Катя. – И подумай, может тебе все-таки что-то нужно?

– Не знаю… А книгу можно? – вдруг спросил Рома.

– Книгу? – несказанно удивился отец. – А ты читать-то сможешь? После операции?

– Телефон же нельзя… – слабым голосом проговорил он. – Что-нибудь, чтобы голову забить. Что угодно… Да хоть детское! Чтобы с ума не сойти! – сорвался он на крик.

– Да ты ничего и не читал в детстве, – недоуменно и испуганно смотрел на него отец.

– Катя мне читала! Помнишь? – с надеждой спросил он.

– Помню, – кивнула она. – «Три толстяка» читала и «Детей капитана Гранта». Принести?

– Принеси! – совершенно безумными глазами смотрел он на сестру. – Лучше «Капитана Гранта».

– Хорошо. Что-то еще? – с болью произнесла она, рассматривая его перекошенное лицо.

– Попить, – попросил он. – Компот грушевый.

Он вытащил руку из-под одеяла, и Кате вдруг показалось, что он хочет схватить ее ладонь – как в детстве, когда ему было очень страшно. Но он то ли растерялся, то ли передумал, как-то нелепо взмахнул рукой в воздухе и положил ее к себе на живот.

– Хорошо, Рома, все принесем, – пообещал ему отец. – Завтра нас, скорее всего, не пустят. А послезавтра точно придем.

– Хорошо, – едва слышно отозвался он.

Отец и Катя постояли над его кроватью еще несколько секунд, потом молча вышли из палаты и так же молча спустились на лифте вниз.

– Ты как, ребенок? – тихо спросил отец в вестибюле больницы.

– Нормально, – еле слышно отозвалась Катя. – Смена началась. Мне пора.

– Хорошо, иди! – он быстро поцеловал дочку в лоб. – Устала?

– Да ничего, – улыбнулась она.

У лифта Катя вспомнила, что не перекрестила отца. Обернулась. А он уже ушел.

Следующие сутки слились в бесконечный и беспросветный поток крови и человеческой боли. К ним везли много раненых. Она стояла на перевязках, у нее болели спина и ноги, у нее отнимались руки, у нее болело сердце, она бинтовала, она обезболивала, она утешала, она ставила капельницы, она кого-то поила, одного бойца кормила детским пюре из баночки. Вспомнила, что у Ромы тоже отбита челюсть. Побежала в сестринскую, нашла в холодильнике две банки питьевого йогурта и попросила медсестру из того отделения ему передать. Потом, чтобы передохнуть, помогала санитаркам греть воду.

– Доченька, не посидишь со мной?

Она на цыпочках обходила палаты, осторожно, совсем чуть-чуть приоткрывая двери, чтобы не запустить в их сумрак искусственный, резкий желтый свет из коридора. А он – мобилизованный, штурмовик, крепкий и бородатый мужик лет за сорок – мучился от боли.

– Больно? – грустно улыбнулась Катя, присев на край его кровати.

В палате кроме него все спали. Светила луна. Донецкая ночь звенела своей тишиной, и чужому человеку не поверилось бы, что весь прошедший день в нескольких километрах от этой больницы шли бои.

– Больно, – так же грустно улыбнулся он в ответ.

– Пока нельзя обезболить, – тяжело вздохнула она. – Недавно делали. Придется потерпеть.

– Знаю. Посидишь со мной?

– Посижу, – кивнула Катя.

– Одна нога-то у меня – всё, – заключил он.

– Ничего, есть вторая! – ободряюще улыбнулась ему Катя. – Вон вы какой красивый! Вас жена и с одной ногой любить будет!

Мужчина беззвучно рассмеялся.

– Только побрить вас надо! А то вы немного на лешего похожи! – сказала Катя. – Завтра организуем.

– Да, зарос… – со вздохом почесал он недельную щетину. – А до того, как стать лешим, я был водителем автобуса… Как я без ноги буду автобусом-то управлять?

– А как Маресьев без двух самолетом управлял? – спросила Катя.

– Действительно, как? – задумался он. – Что, думаешь, повожу еще пассажиров?

– Конечно. Может, и самолет еще освоите. Вы же русский человек!

– Твоя правда! – тихо засмеялся он и внимательно посмотрел на нее своими черными, блестящими от боли глазами. – Маленькая ты какая! Моя постарше будет.

– У вас дочка?

– Дочка и два сына! – растянулся он в улыбке. – И внучка уже есть.

– Да? Значит, вы счастливый!

– Счастливый, – подтвердил он. – Вместо сына старшего пошел. Знал, что его должны мобилизовать. Он совсем недавно у меня отслужил, и специальность самая та… А у него ребенок только что родился! И как быть? Вот я сразу же и пошел. И повезло: военком такой мужик мировой попался, все понял, меня одного и призвал. Это хорошо. Это правильно. Старые должны погибать. Молодые не должны.

– Вы не старый. А погибают все, и молодые тоже.

– Да, и молодые тоже… Я все думаю в последнее время: мы, ну наше поколение, может, мы чем-то виноваты перед вами? – с мучительной болью посмотрел он на Катю.

– Чем? – удивилась она.

– Ну, не знаю… Беспечностью? Наивностью, что ли? Ну как же так, как мы вас не уберегли! Я все думаю, могли или не могли? – тяжело, неровно задышал он. – Как-то это все… предотвратить? Что-то исправить?

– Нет, – замотала головой Катя. – Вы-то уж точно ни в чем не виноваты. И с какого-то момента, мне кажется, это было уже не остановить. Знаете, как грозу? Электричество в воздухе накопилось, там – отрицательный заряд, здесь – положительный, – тихо сказала она, вспомнив гордого старика, давно уже похороненного на Мушкетовском кладбище[12].

– Надо же, – вздохнул он и посмотрел на Катю с удивлением и благодарностью.

– Я бы вам почитала что-нибудь, – шепотом сказала она. – Но свет включать боюсь! Разбудим ребят!

– Да, пацанов никак нельзя будить, – он беспокойно окинул взглядом соседние койки. – Никак нельзя, отмучились они на сегодня. А можешь мне спеть? Совсем тихонько?

– Спеть? – удивленно переспросила Катя. – А что спеть?

– Да что хочешь, дочка.

– Не знаю… – растерялась она. – А… вы откуда?

– Я? Из Находки. Приморский край.

– Ничего себе. Далеко.

– Далеко, – подтвердил он.

– И море у вас есть… – задумалась она и сразу же улыбнулась. – Ну тогда, наверное, вот что:

– Господи, ты ж откуда такие песни знаешь? – почти в голос захохотал он и чуть не раскашлялся на всю палату.

– Папина любимая, – обьяснила она и так же шепотом продолжила:

– Хорошо поешь! – не отрываясь смотрел он на Катю.

– Кажется, я все куплеты перепутала! – пожала она плечами.

– Ничего… Хорошо поешь, ребенок.

Катя просидела с ним еще часа два. Рядом в палате мирно храпели молодые капитаны.

До сестринской Катя уже не дошла. Уснула прямо в коридоре на стульях – как тогда, в пятнадцатом, когда здесь спасали ее папу. В шесть утра ее разбудила тетя Таня, отругала, сама вызвала ей такси и спустила вниз в вестибюль.

У дверей ее квартиры стояли три баклажки с водой. А в дверную щель добрая тетя Дина воткнула бумажку с надписью: «Наберите воду, дураки!» Катя улыбнулась. Затащила баклажки в квартиру, подогрела воду, окатила себя из ковшика, смывая терпкий, густой, приторный запах больницы. Долго сидела на кухне с мокрой головой, гладила котенка и пила крепкий чай.

Потом вспомнила, что Рома попросил «Детей капитана Гранта».

С трудом заставила себя встать на ноги и отправилась в свою комнату на поиски книги. Там книги не было. Тогда Катя пошла в гостиную и перерыла все, открыла все ящики. Случайно наткнулась на папин морской кортик, взяла его в руки и долго, внимательно на него смотрела.

Тут она сообразила, что еще год назад отнесла книгу в ванную – чтобы было что почитать во время обстрела. А обстрелы, так получалось, она в основном заставала по пути на работу или в больнице.

Да, книга, покрытая тонким слоем пыли, лежала в шкафчике в ванной, вместе с фонариком, свечками, спичками и бутылкой питьевой воды. Катя осторожно взяла ее в руки, бережно протерла салфеткой и раскрыла на первой странице свое дорогое детство. Оно не изменилось, оно было прежним и добрым: лорд и леди Гленарван стояли на палубе яхты «Дункан», а молодой красивый капитан Джон Манглс всматривался в даль через подзорную трубу.

И в тот момент все повторилось: громкий взрыв, улетающий из-под ног мир, острый звон бьющегося стекла. Катя ударилась ребрами о край ванны, рухнула на пол и сразу же поняла, что она опять осталась без окон.

Она не понимала, сколько продолжается обстрел. И где ложится, насколько близко. Один раз было очень близко, потому что стены в квартире завибрировали. Телефона с собой у нее не было. Катя сидела на полу, прижав к груди книгу, уткнувшись головой в колени. Где-то в гостиной призывно плакал котенок. Катя несколько раз порывалась выползти из ванной на его поиски. Но потом представила, что будет с папой, если он найдет ее, как она когда-то нашла Джека, – с перебитым горлом в коридоре квартиры. Она закрыла руками уши и про себя читала молитву.

Когда грохот закончился, она подождала немного и осторожно вышла из ванной, порадовавшись, что надела тапки. Вся квартира была в осколках – окна выбило на кухне, в гостиной, в ее комнате. Вокруг летал пепел и обрывки листьев. Неподалеку от их дома что-то сильно горело.

Катя бросилась искать котенка. Нашла под папиным диваном. С трудом его достала – он забился в угол и, защищаясь, расцарапал ей все руки. Потом она побежала к письменному столу, где под мелкими осколками и кусками штукатурки был погребен ее смартфон. Один пропущенный – от папы. Катя перезвонила, но он не ответил. Она позвонила во второй раз.

Потом она одевалась, металась по квартире, стекло хрустело у нее под ногами, она почти ничего не соображала, а холодная, с приступами тошноты тревога нарастала внутри. Она схватила орущего котенка и выскочила на лестничную площадку.

– Катя, жива? – показалось в дверном проеме испуганное лицо тети Дины.

– Да! – выдохнула она. – У вас окна разбило?

– Нет, я же открытыми сейчас держу! – ответила тетя Дина. – А у тебя?

– Вдребезги. Можно у вас котенка оставить? Мне на работу!

– Конечно, давай своего малыша!

До больницы Катя бежала – она бы не смогла дождаться автобуса. Почему она решила, что ей нужно на работу, она не понимала. На бегу она набирала и набирала номер отца: в четвертый раз, в пятнадцатый, в семнадцатый. Он упрямо не отвечал. Катя на него очень злилась. Где-то далеко звонили колокола – был большой церковный праздник.

Она поняла, что попали в их больницу, еще за две улицы. В небе мелькали высокие языки пламени, над ними черно-серой шапкой клубился дым. Горел западный корпус. Вокруг больницы уже было выставлено оцепление, работали пожарные и спасатели.

– Пропустите, пожалуйста! Я тут работаю! У меня смена началась! – врала она девушке в форме МЧС. – Мне только про своих узнать… А может, я нужна!

– Хорошо, проходите, – тихо произнесла русоволосая девочка с веснушками, на вид не старше Кати.

Тетя Таня, низко склонив голову, сидела на скамейке напротив центрального входа больницы. У ее ног спокойно ходил белый голубь, не боясь ни пожара, ни пожарных, ни людских криков. А сама она, казалось, ждала именно Катю. Увидев ее издалека, она встала и медленно пошла ей навстречу.

Катя тоже, от какого-то жуткого предчувствия, замедлила шаг.

– Кто-то из наших? – догадалась она, встретившись глазами с Татьяной Александровной.

– Катенька, в ту часть попало, – Витина мама бережно взяла ее за плечи.

– Ромка? – сразу же поняла она.

– Там был и твой папа, – добавила Татьяна Александровна, внимательно смотря Кате в глаза.

– Как? – недоверчиво переспросила она. – Почему?

– Он приехал утром с каким-то военным, – разборчиво и очень медленно говорила она. – Им нужно было с твоим братом о чем-то срочно поговорить. Я сама видела, как им обоим делали пропуск. Минут через десять туда прилетело.

– И что? И как? Что там?

– Катенька, родная, ты же сама видишь. Там все горит!

Катя набрала номер отца в последний раз. Восемнадцатый. Он не ответил.

Кроме Олега Ковалева и его сына при пожаре в больнице погибли несколько военных и две медсестры. По городу в тот день было много жертв и пострадавших – это был один из самых сильных обстрелов Донецка за последнее время. Одним из погибших был Сергей Петрович – он на такси вместе с решившей ему помочь соседкой ехал в центр за какими-то документами. Соседка и таксист чудом выжили. До Маши несколько дней не могли дозвониться, была страшная жара, и отца похоронили без нее.

Катя, изучая карту прилетов, не могла отогнать от себя мысль, что били в тот раз как-то более осмысленно, целенаправленно. Позже Катя узнала, что в тот же день при попытке вырваться из города была расстреляна машина с украинской ДРГ. Женщин внутри не было. Но Катя интуитивно все эти события почему-то связывала с приездом мамы. Впрочем, правду она не знала и понимала, что вряд ли узнает.

И еще она постоянно думала: могла ли мама знать, что Рому перевезли из колонии в больницу? Конечно, не могла. И, возможно, все это было просто страшным совпадением.

Где-то через полгода ей написал дядя Миша – тот самый, мамин троюродный брат из Кременчуга, единственный из родственников, кто все эти годы не забывал про Катю. Он написал, что в начале лета мама неожиданно приехала в Полтаву и поселилась в доме сестры – та со своей семьей давно перебралась в Польшу. Через несколько недель маму случайно нашел местный почтальон. Она повесилась. Хоронить ее было некому, но дядя Миша приехал и похоронил. Катя трое суток не знала, что ему ответить. Потом написала только одно слово: «Спасибо».

«Папа, я вернулась в наш дом. Какое счастье, что ты его сохранил. Я перевезла сюда все наше богатство: бабушкин альбом, награды деда и прадеда, наши старые книги, твой школьный глобус, рыжего кота. И еще твой кортик. Я решила, что он должен храниться здесь. Иконы – святую Александру и „Неопалимую Купину“ – повесила в комнате, сделала для них специальную полку.

Вернее, не сама сделала… Вчера ко мне приезжали ребята из Смоленска – у нас лечился их командир. Привезли с собой двух саперов – они у меня все проверили, и участок Семеновых тоже. Там столько яблок! В этом году у них огромный урожай, яблоки до сих пор висят на деревьях. А те, что упали, ребята собрали и выбросили. И еще они помогли мне в первый раз растопить печь – я же ничего не умею.

Недавно были Андрей с Ирой и Игорь. Поставили вам памятники. И фотографию твою выбрали сами – привезли с собой. Я ее никогда раньше не видела: ты на ней курсант военно-морского училища – стоишь в сквере, такой красивый, счастливый, и почему-то с гитарой в руках. Папа, ты на ней моложе меня! Они написали на твоем памятнике: „В морях твои дороги“. Я так и буду думать – ты ушел в море. В кругосветное, как всегда мечтал.

А Ромину фотографию мы поставили детскую. И я знаю, что только так правильно.

Больше всего в жизни я боялась твоей смерти. Когда умерла тетя Лена, я, наверное, сошла с ума. Ты не знаешь, а я каждую ночь тихо подходила к твоей кровати и проверяла – жив ли ты. Я не представляла, как останусь в этом мире одна. А сейчас я чувствую, что твоя смерть имеет не меньшее значение, чем твоя жизнь.

Во мне произошла какая-то незримая, пока мне непонятная, но глубокая перемена. В нескольких километрах от меня все грохочет, гремит, штормит – берут Авдеевку. Такого с начала войны не было. А я спокойно прибираюсь в нашем доме. Это не безразличие и не беспечность, папа. Это безмятежность. У меня на душе удивительная тишина. Я ничего не боюсь.

Я только сейчас поняла тебя – до конца. Вчера я ходила по нашему дому, по нашей веранде, трогала эти стены, стояла босиком у окна и смотрела на сад. Мне хотелось врасти в этот пол, в эту землю – как яблони напротив. Ты прав, папа, это необъяснимое, огромное, заполняющее всю душу чувство Родины. Это невозможно предать. Кем нужно быть, чтобы это предать?

Это моя первая осень здесь. В доме холодно, зябко, фонари за окном тусклые и незнакомые. Но это тот самый дом из детства, то самое чудо. Маша говорит, что нельзя возвращаться туда, где был счастлив. Она тоже изменилась после смерти отца, стала взрослой и молчаливой. А я понимаю, что этот дом – воплощенное, осязаемое счастье. Запах сырого дерева, потрескавшаяся краска на оконной раме, скрип половицы. Память и жизнь сошлись в одну точку.

О маме болит сердце. Болит страшно, потому что она – мертвая, и я понимаю, что это непоправимо.

А вы с Ромкой для меня живые. Я смотрю на ваши фотографии и только улыбаюсь. И этот дом для меня снова живой. Я буду здесь ждать весну. Я хочу именно здесь встретить Победу.

А дальше – поплыву куда-нибудь».

[Из дневника Кати Ковалевой, 14 октября 2023 года]