Допетровская Русь

Великий Государь Царь и Самодержец всея Руси

Московское удельное княжество счастливо расположилось по течению реки Москвы. Низовьями своими река Москва связывает город и край с областью Оки, а верховьями забирается в область верхней Волги. Это положение делало реку Москву большой и удобной дорогой с Новгородского края на Рязанский. По реке Москве новгородцы ездили в хлебородную Рязань за хлебом, которого им всегда не хватало. Москва стояла и на перепутье с киевского юга на ростовско-суздальский север; она была пограничным городом этой области; когда северные князья хотели видеться с южными, то выбирали местом свидания Москву; крайнее северное владение южных, черниговских князей, Лопасня, находилось всего верстах в шестидесяти от Москвы. Через Москву пролегали пути между Тверью, Рязанью и Суздалем. Таким образом в Московской области пересекались дороги с севера на юг и с запада на восток; здесь встречают друзей и отражают врагов, идущих с юга; враги Суздальской земли прорываются в ее пределы через Москву; суздальские князья спешат к Москве со своим войском для отражения неприятеля с юга.

Москва впервые и упоминается в летописи (под 1147 годом), как место, где свиделся князь Юрий Долгорукий, княживший в Суздальской области, с южным князем Святославом Ольговичем черниговским. В 1207 году великий князь Всеволод отправился в поход против черниговских князей; сын его Константин вел на соединение с отцовским войском новгородское ополчение и «дождася отца на Москве»; Всеволод, соединясь здесь с сыновьями, двинулся на юг с Москвы. Через Москву прошли и татары Батыя, направлявшиеся из Рязанской области в Суздальское княжество. Можно думать, что Москва возникла, как укрепленный оплот Суздальской земли с ее крайнего юга.

Когда с киевского юга, угрожаемого половцами и раздираемого княжескими усобицами, покатилась волна переселенцев, то первой большой остановкой их в новом краю была Московская область. Здесь многие и оставались жить, потому что река Москва давала заработок, почва края не могла быть названа бесплодной, а жилось сравнительно спокойно: со всех сторон этот уголок русской равнины укрывали от нападения врагов другие княжества – Рязанское, Тверское, Ростовское; на них на первых падали удары неприятеля, вторгавшегося в верхне-волжские страны. Пограничная со степью Рязанская область часто терпела от татарских налетов в течение XIV и XV веков, а Москва после разорения 1293 года не видела татар до самого Тохтамыша (1382). Тверь постоянно страдала от литовских нападений и от усобиц местных князей, Рязанский край опустошали татары, в Ростовской области шли непрестанные ссоры мелких князей-вотчинников, между которыми поделилась эта земля. Жить в Московской области было, следовательно, не только выгодно, но сравнительно спокойно и безопасно. Все это и заставляло население других областей переходить «на Московь».

Окраинный городок-крепость Суздальской земли, Москва с ее округой входила в состав земель великого княжения Владимирского. Великие князья сажали в Москву на княжение кого-либо из своих младших сыновей или родственников. Во время татарского нашествия княжил в Моске малолетний князь Владимир. Около половины XIII века в Москве сидит брат Александра Невского, Михаил, по прозванию Хоробрит, т. е. Забияка. Оправдывая свое прозвище, он сверг с великого княжения своего дядю, Святослава Всеволодовича. Но он недолго просидел в Москве и на великом княжении. Можно проследить, что и после Михаила бывали на Москве князья, но не по долгу, большею частью в военное время, покидая беспокойный окраинный город при всяком удобном случае.

Александр Невский отдал Москву в удел своему младшему сыну Даниилу. Старшие братья Даниила очень не ладили друг с другом, и Даниил принимал деятельное участие в междоусобице братьев. С 1283 года Даниил прочно сидит в Москве. Как младший брат, он не имел надежды когда-либо занять великое княжение по праву; он был слишком слаб и незначителен как владетель, чтобы попытаться силой захватить великое княжение. Тогда задачей жизни Даниил поставил себе расширить свой удел и тем усилить свое положение среди других князей. Он начал усиленно «собирать» земли вокруг Москвы. Все средства для этого казались ему одинаково хороши. В 1301 году напал он врасплох на рязанского князя Константина и «некоей хитростью» захватил его в плен. В следующем году умер бездетный племянник Даниила, переяславский князь Иван Димитриевич, и отказал Даниилу свой удел. Старшие князья были против этого распоряжения переяславского князя, но Даниил оружием отстоял завещанный ему удел. Счеты старшинства были безразличны Даниилу. Он знает только одно, что ему надо быть сильнее других, чтобы не затеряться среди мелких владельцев. Всю жизнь он боролся со старшими князьями, не уступая им ни в чем и ничего, а средствами были для него насилие, хитрость, изворотливость и сознание своих личных выгод превыше всего, выше права и старины. «Московский князь враг всякому великому князю, кто бы он ни был, враг старшинства в княжеском роде, ибо старшинство принадлежит не ему, а другим».

В 1303 году Даниил скончался. Старший сын его Юрий с помощью переяславцев отстоял Переяславль, который захотели присвоить старшие князья, напал врасплох на можайского князя и отнял у него Можайск, у Рязани отхватил Коломну и таким образом овладел всем течением реки Москвы. Так был положен первый камень грядущему могуществу Москвы. В сознании своей утверждавшейся силы Юрий заявил притязание на великое княжение Владимирское. Это втянуло его в кровавую борьбу с сильной Тверью и заставило пристально взяться за устройство добрых отношений с татарами, от которых в конце концов зависела возможность получить великое княжение. Назначаемый татарским ханом великий князь являлся в те времена ответственным перед Ордой сборщиком ордынского выхода со всей Руси; он собирал эту дань с русских князей и земель и вносил ее в ханскую казну; через великого князя шли все распоряжения хана, касавшиеся его русского улуса. Захват великого княжения сулил огромные выгоды московскому князю; с его небольшого княжества дань татарам шла невеликая, наибольшую часть доставляли другие крупные княжества, и в руках великого князя сосредоточивались огромные суммы, часть их можно было временно расходовать на свои нужды – на покупку земель, выкуп пленных для поселения их на своей земле, на устройство войска, на укрепление своего стольного города, на улучшение хозяйства в своих селах и деревнях. Во имя этих выгод Юрий пошел на все: женился на дочери хана, задарил всю татарскую знать, подвел под ханский гнев своего соперника, тверского князя Михаила, и взял на свою душу тяжкий грех смерти Михаила, убитого по его наущению в Орде. Хан дал ярлык на великое княжение Юрию. Но наследники Михаила тверского не хотели уступить свое старшинство московскому князю. Продолжалась борьба оружием на Руси, продолжались интриги, подходы, подкупы и взаимные обвинения соперников при ханском дворе. Юрий был убит в Орде сыном погубленного им Михаила тверского, когда они оба тягались в ханской ставке за старшинство.

Юрий был бездетен, и московское княжение после него перешло к его брату Ивану. При жизни брата, суетливой, беспокойной, требовавшей частых и долгих отлучек в Орду, Иван Данилович управлял Московским княжеством. По смерти брата, сделавшись князем на Москве, Иван Данилович продолжал его политику. Чтобы не выпустить из своих рук великого княжения, он пошел по проторенной братом дороге: поехал в Орду, задарил драгоценностями хана, его семью и вельмож, и уехал к себе в Москву, пользуясь особым расположением и доверием хана и его близких. Скоро представился случай оправдать ханскую доверенность. В 1327 году великий князь Александр Михайлович тверской не сдержал разбушевавшихся тверичей, которые, раздраженные притеснением татар, перебили находившихся в Твери послов хана со всей их свитой. Московский князь Иван Данилович поспешил в Орду и предложил хану поручить ему наказание Твери за самоуправство. Со своими москвичами и отрядом татарского войска московский князь легко овладел Тверью и разгромил город. За это он получил ярлык на великое княжение. В 1340 году смоленский князь не исполнил какого-то распоряжения ханского; московский князь во главе отряда татар опустошил тогда и Смоленскую область. Таким послушанием хану московский князь обеспечивал за собой великое княжение. Со времен Ивана Даниловича великое княжение не выходит из рода московских князей.

Огромные средства, набиравшиеся в руках московского князя, позволяли ему увеличивать свои владения. Московский князь покупал целые княжества у тех князей, которые почему-либо были не в состоянии платить татарскую дань. Вместе с татарской данью московский князь устанавливал по всей земле особые налоги и пошлины в свою пользу, упорно и настойчиво сбивал копейку, был скуп на расходы и умел прижать задолжавших ему или неисправно вносивших доли татарской дани князей. За скопидомство это прозвали Ивана Даниловича «Калита», т. е. денежный кошель. Богатый Ростов навлек на себя гнев великого князя. Он послал в Ростов двух своих бояр, которые, по словам летописца, положили нужду великую на город Ростов и на всех жителей его; не мало ростовцев должны были передавать москвичам имение свое по нужде и, кроме того, принимали от них раны и оковы; и не в одном Ростове так было, но во всех волостях и селах его, так что много людей разбежалось из Ростовского княжества в другие страны. Особенно Иван Калита притеснял Тверь, снял колокола с колокольни соборного тверского храма и перевез их в Москву, что по тогдашнему обычаю означало подчинение Твери Москве. Эту деятельность московского князя ростовский летописец называет насильством. «Наста насилование много, – пишет он, – сиречь княжение великое московское… Увы, увы тогда граду Ростову, паче же князем, яко отъяся от них власть и княжение и именье и честь и слава потягну к Москве»…

Зато московский летописец не знает, как ему выхвалить деятельность своего князя, так высоко поднявшего значение Москвы. Иван Калита заботливо устраивал свой удел, привлекая население и ограждая, как мог, спокойствие труда на своей московской земле. В особую заслугу Калите летописец ставит это мирное строительство его в Московской области и затем то, что Калита, войдя в доверие к татарам и захватив в свои руки сбор ордынского выхода, добился того, что татары, уверенные в исполнительности московского князя, перестали посылать в Русскую землю своих сборщиков дани и перестали держать в русских городах своих баскаков. Летописец, оценивая княжение Калиты, отмечает, что Москва и ее князь – создатели порядка и тишины во всей Русской земле. «Благоверному великому князю Ивану Даниловичу… вся… добре управляя, – читаем в летописи, – злодейственных разбойников и хищников и татьбу содевающих упраздни от земли своея; во дни же его бысть тишина велия христианом по всей земле на многия лета; тогда и татарове престаша воевать русския земли»… Со времен Ивана Калиты на сорок лет прекратились набеги татар на Русь. Это замирение страны было достигнуто путем ловкого и изворотливого обращения Калиты и его ближайших наследников с татарами.

Став в положение верных слуг Орды, засыпая золотом и дарами подозрительность хана и его правительства, Калита и его наследники установили спокойствие и безопасность в стране; это имело огромные по своему значению для дальнейшей жизни Руси последствия; к Москве обратились сердца и упования всей Руси; в условиях созданного Москвой и ее первыми князьями земского мира выросло поколение людей, переставших бояться татар, и только по рассказам стариков, знавших об ужасах нашествия и свирепости данщиков и баскаков; в этом поколении развивается стремление сбросить с родины иноземное иго, растет уверенность, что оно не вечно, и князья все чаще включают в свои договоры условие, как им поступать, «оже ны Бог избавит от Орды».

Удельные и великие князья, после того как Калита стал великим князем и тем самым сборщиком татарской дани и доверенным лицом у хана, оказались в большой зависимости от Москвы. Эта зависимость почувствовалась еще больше после того, как хан признал самым старшим над всеми князьями русскими наследника Калиты, великого князя Семена, прозванного Гордым. Великий князь Семен, по словам летописи, был в великом почтении у хана, и все князья, и рязанские, и тверские, и ростовские, столь подручны ему были, что все по его слову творили. Брат и наследник Семена Гордого, великий князь Иван Иванович Красный, получил от хана право судить всех великорусских князей в их взаимных ссорах, распрях и неудовольствиях.

Очень усилило Москву и подняло значение московского князя перенесение митрополии из Владимира в Москву. Иван Калита умел поладить с митрополитом Петром, который подолгу живал в Москве. С благословения святителя князь Иван заложил каменный соборный храм во имя Успения Пресв. Богородицы. В 1327 году митрополит Петр скончался в Москве. Преемник его, митрополит Феогност, совсем поселился в Москве. Москва стала таким образом церковной столицей всей Руси. «Нити церковной жизни, далеко расходившиеся от митрополичьей кафедры по Русской земле, притягивали ее части к Москве, а богатые материальные средства, которыми располагала тогда русская церковь, стали стекаться в Москву, способствуя ее обогащению. Еще важнее было нравственное впечатление, произведенное этим перемещением митрополичьей кафедры на население северной Руси. Здесь с большим доверием стали относиться к московскому князю, полагая, что все его действия совершаются с благословения верховного святителя русской церкви»… Благодаря такой невольной и вольной помощи митрополита и подчиненного ему всего русского духовенства, московский князь мог успешнее вести борьбу с другими сильными князьями за преобладание в Русской земле; «иным князем, – замечает летописец, – не много сладостно бе, еже град Москва митрополита имать в себе живуща».

Так понемногу умная и расчетливая деятельность наследников Даниила, сумевших ловко использовать и географическое положение своего края и политическую зависимость Руси от татар, подняла значение окраинного городка на первое место среди других городов и земель Великороссии, а перенесение митрополичьей кафедры делало Москву церковным средоточием всей Руси. Эти успехи были достигнуты и давали себя чувствовать в русской жизни уже в первой половине XIV века. Быстрота усиления Москвы встревожила татар. Но внутренние смуты, от которых в это время начала страдать Орда, не позволяли татарам сколько-нибудь властно положить предел усилению Москвы. Наследники Калиты, его братья Семен, Иван и племянник Димитрий Иванович, учитывая в свою пользу ордынские смуты, смелее и независимее держатся по отношению к хану, задерживают выплату дани, дают отпор отдельным татарским шайкам, пробирающимся на русский рубеж за добычей.

Московский великий князь становится в глазах народа охранителем и защитником всей великорусской земли. Это значение его подымается особенно высоко с последней четверти XIV века, когда Москва, в сознании своей силы и значения, отважилась дать вооруженный отпор татарам, решившим смирить свой непомерно усилившийся улус и напомнить Москве и всей Руси Батыевы времена. В 1380 году вся великорусская земля собралась около Москвы ради отпора надвигавшейся туче татарского нашествия. 8 сентября 1380 года на поле Куликовом русское войско, состоявшее из ополчения различных княжеств, но находившееся под начальством московского великого князя Димитрия, одержало первую большую победу над татарами. Татарское иго не было свергнуто. Орда была еще достаточно сильна, но все увидели, что Москва во главе всей земли может бороться, и бороться, надеясь на успех, с татарами, которые до того считались непобедимыми.

Со времени Димитрия Донского особенно усиливается прилив народа в пределы Московского княжества, оно становится все сильнее и богаче; другие князья, видя, что против Москвы не устоять, добровольно уступают московскому князю свои владения, выговаривая себе только кое-какие преимущества на службе у него. Московского князя начинают величать государем. Он сам зовет себя господарем всея Руси. Бояре и простые люди из других княжеств стремятся перейти под его «высокую руку», на постоянное жительство в Москву, и свое стремление объясняют так: «Где межи сошлися с межами и где не изобидят московские люди, то пропало, а где тверичи изобидят, и то князь московский с поношением посылает и с грозами к тверскому и ответам его веры не имет и суда не дает», – говорили жители Тверского княжества, недовольные своим положением и тянувшие к Москве. В своих договорах с другими удельными князьями московские князья настойчивее подчеркивают свое «старейшинство» и зависимость от их воли князей удельных. Удельный князь, признававший себя младшим, должен был выступать в поход по воле великого князя московского, обязывался не сноситься с Ордой без ведома московского великого князя, не мог брать земель, принадлежавших Москве, если бы татары даже давали ему такие земли; «а пойдут на нас татарове или на тебе, битися нам и тобе… всем противу их, или мы пойдем на них и тобе с нами… пойти на них»…

Сильными соперниками Москвы были два княжества: Тверское и Рязанское. Но они не имели тех естественных выгод, какими пользовалась Московская земля: ближе стояли к внешним врагам, а князья их не умели выказать себя в глазах народа защитниками Русской земли. Тверские князья в своих распрях с Москвой заключали союзы с литовцами, а Рязань уронила себя в глазах народа тем, что ее князь не только отказался участвовать в походе против татар, завершившемся Куликовской битвой, но еще и заключил союз с ними.

Так понемногу все выдвигало Москву из ряда других удельных княжеств и делало ее князя верховным главой над всеми князьями. Почувствовав свою силу, московские князья пускают в ход скопившиеся в их руках средства, чтобы завладеть всеми другими княжествами и укрепить их за собой. В способах и приемах для достижения своих целей в Москве не очень стеснялись. В 1363 году, повествует летописец, великий князь московский Димитрий Иванович «сгна с галичского княжения князя Димитрия галичского» и «сгна с стародубского княжения князя Ивана Феодоровича. Тогда вси князи ехаша в Новгород-Нижний к князю Димитрию Константиновичу, скорбяще о княжениях своих». Под 1367 годом летописец отмечает, что князь московский «всех князей русских привожаще под свою волю, а которые не повиновахуся воле его и на тех нача посягати», т. е. силой оружия заставлял их признавать свою волю. В 1391 году сын Донского отправился в Орду и, засыпав подарками хана и его приближенных, получил ярлык на нижегородское княжение, несмотря на то что ярлык на это княжение был только что дан законному нижегородскому князю Борису. Московское войско, в силу ханского ярлыка, заняло Нижний Новгород да кстати прихватило Муром и Мещеру с Тарусой.

В 1386 году произошло соединение Литвы с польским государством, причем литовский великий князь Ягайло вместе с польской короной принял и католичество. Это обстоятельство создало в православной западной Руси, подчиненной Литве, «замятню великую» и посеяло вражду между православными и католиками. Стремление польского правительства «окрестить», как тогда жаловались в Литве, «все наше православное христианство в папёжскую веру» заставило подвластных Литве православных русских князей обращаться за помощью в Москву, ставшую со времен Калиты средоточием духовной жизни всей православной Руси. Мелкие православные князья, сидевшие по верхней Оке и подчиненные Литве – белевские, новосильские, воротынские, одоевские и др., а также более южные – черниговские и новгородсеверские, потянули к Москве и стали бить челом великому князю московскому принять их под его высокую руку. В Москве охотно шли навстречу этим стремлениям и принимали к себе этих князей на условиях, создавшихся в Москве для добровольно подчинявшихся удельных князей. Такие князья сохраняли при себе свои вотчины и дружины, сами управляли своими бывшими княжениями и держали в них суд, но считались и были на самом деле подчиненными и подручными московского великого князя, которого и должны были именовать государем и во всем слушаться беспрекословно.

Это обстоятельство, переход к Москве южных князей в целях охранения своего православия от наступавшего католицизма, вызывало и на севере тяготение к Москве, особенно в Твери и в Новгороде, власти которых часто и много дружественно соприкасались с Литвой при своем соперничестве с Москвой; вот тогда-то московское собирание Руси теряет прежний характер захватов силой или покупок деньгами, а становится выражением определенных национально-религиозных стремлений: объединить под главенством Москвы «всю Русь». В 1503 году литовский князь, при заключении перемирия, жаловался московскому государю, что тот не отдает ему захваченных московским войском земель, что ему, великому князю литовскому, жаль своей вотчины. «А мне, – возразил Иван III, великий князь московский, – разве не жаль своей вотчины русской земли, которая за Литвой: Киева, Смоленска и других городов?» Так московский князь объявляет теперь, что его вотчина – не только области Великороссии, но вся Русская земля.

Московские князья умело пользуются общерусским народным стремлением к национальному объединению; всякое столкновение свое с Новгородом и Тверью объясняют они народу тем, что обвиняют своих соперников и недругов в готовности передаться чужеземцам и врагам православия. К концу XV века Москва вбирает в свои пределы все земли северо-восточной Руси, и владения ее захватывают огромное пространство – от устья Северной Двины, Печоры и гор Северного Урала до устьев Невы и Наровы и от Васильсурска на Волге до Любеча на Днепре. Ни один князь не смеет ровняться с московским, и дело присоединения к себе уделов Москвой подвигается необыкновенно быстро. В 1463 году князья ярославские отказались от своих уделов в пользу московского и перешли к нему на службу в Москву. В 1470-х годах был покорен Новгород, а вместе с ним в распоряжение московского князя отошли огромные пространства земель, составляющие нынешние губернии: Архангельскую, Олонецкую, Вологодскую, Новгородскую, Пермскую, Вятскую. Даже за Урал протянулась власть московского князя. В 1489 году покорилась Тверь.

В среде самих московских князей многочисленного потомства не возникало, и потому московское княжение не дробилось между многочисленными наследниками, как то было, например, в сильном когда-то Ростовско-Суздальском княжестве. А затем московские князья приняли за правило передавать по завещанию старшему наследнику бόльшую часть как имения, так и земли, нежели младшим. Димитрий Донской, например, разделил Московское княжество между пятью своими наследниками так, что старший, Василий I, получил треть всего. Василий II Темный завещал старшему сыну своему Ивану III половину всех городов, а другую половину разделил между тремя остальными наследниками. Пользуясь своим богатством и силой, старший брат обязывал младших договорами с крестным целованием не вступать ни с кем в соглашения и ни с кем не договариваться без его ведома и согласия – «кто великому князю друг, тот и удельному друг, а кто враг великому князю, тот и удельному враг» – так выражалась в договорах эта сторона зависимости; во-вторых, удельные князья обязывались «Орды не знати», т. е. не должны были сноситься с ханским правительством самостоятельно, мимо великого князя; в-третьих, удельные князья должны были являться на войну по первому требованию великого князя: «сядет князь великий на коня, ино и удельным садиться; когда же сам великий князь не пойдет на войну, а удельных пошлет, то им идти без ослушания».

В начале 1500-х годов к Москве отошли Рязань, Смоленск, Псков, и тогда вся великорусская земля, т. е. та часть нынешней России, которую и по сие время обитает великорусский народ, собралась вокруг Москвы, и страна из раздробленной на отдельные части, княжества-уделы, превратилась в одно цельное, населенное одним племенем, управляемое одним князем государство, имеющее одну столицу – Москву. Это новое государство стали называть Московским государством, Русью Московской.

Так как Московское государство выросло из удела московского князя, то вся великорусская земля сделалась как бы его уделом, стала принадлежать одному хозяину. Но этому хозяину нельзя стало жить и поступать так, как жил и действовал прежний удельный князь. Удел московского князя вырос в государство, значит, и прежний князь-хозяин становился не только владетелем земли, но и государем над людьми. Люди удельного времени могли сами выбирать себе хозяев, могли служить или снимать землю у какого хотели из удельных князей и свободно договаривались о плате за службу или оброке за землю. Теперь такого выбора не стало: волей-неволей приходилось служить и платить одному – московскому государю; а так как он теперь один собственник земли и только у него можно найти службу, то незачем и договариваться, потому что, если и не согласишься на его условия, все равно ничего не выиграешь, так как, кроме как от московского князя, не от кого стало получать землю для обработки и не к кому наниматься на службу. Русские люди становятся, таким образом, зависимыми от московского государя, становятся его подданными. Прежние вольные отношения по необходимости стали подневольными. Тех, кто, по старине, продолжал считать себя в праве уйти от московского государя, теперь зовут изменниками, так как уходить, с тех пор как все удельные княжества вошли в Московское государство, стало возможным только в Польско-Литовское государство, к татарам, в Швецию. Но это все враги Русской земли, и переход к ним, конечно, не то, что переход в прежнее время от одного русского удельного князя к другому. С другой стороны, пока Москва была удельным княжеством, она была мало доступна для нападения внешних врагов, не могла и сама задевать их, потому что со всех сторон ее окружали другие удельные княжества; когда же Москва вобрала эти княжества в себя, то московскому государю пришлось взять на себя охрану всей великорусской страны, пришлось заботиться и о том, как бы отбить обратно забранные соседями русские земли.

Это не думы прежнего удельного князя о том, как бы «землицы» себе примыслить, оттягав ее как-нибудь у соседей, таких же удельных князей. Перед московским государем встает более широкая задача: вернуть в Русскую землю те области и города, какие отняли у удельных князей иноземцы, литовцы и поляки; целью его деятельности становится высокая национальная задача: собрать всю Русь; московский государь начинает именовать себя князем великим московским и всея Руси, «господарем всея Руси».

Два события, случившиеся во второй половине XV века, выдвигают московского великого князя далеко выше из ряда простых удельных князей и делают его государем и царем над всей великорусской землей.

События эти – взятие Константинополя турками (1453), сопровождавшееся разрушением Византийской империи, и падение татарского ига (1480).

После падения татарского ига московский великий князь остался во главе всей Великороссии, независимым ни от кого ее владетелем, а после падения Византии он стал единственным на свете независимым православным государем. На Руси издавна привыкли смотреть на Византию, как на колыбель и охрану православия. Русская церковь была только митрополией церкви греческой, константинопольский патриарх был главой всего русского духовенства. Русский митрополит еще так недавно назначался в Константинополе. Византийский император считался главой и охранителем всего православия. Другие православные государи назывались в Византии только его слугами и помощниками. Русских князей византийские императоры считали ниже себя и в знак особого расположения именовали некоторых из них «сродниками». Византийские писатели утверждают даже, что русский великий князь носил звание стольника византийского императора. И императоры включали в свой титул звание царей русских даже в XIV веке.

Греческий писатель XIV века Планудис рассказывает, что когда посол русского великого князя являлся в Царьград, то, представляясь императору, говорил так: «Повелитель мой, царь Руссов, а твоего священного величества стольник, униженно преклоняется перед твоим священным величеством»…

Сын Димитрия Донского, великий князь Василий, не хотел признавать такое главенство византийского императора и стал запрещать митрополиту поминать императора на ектениях.

– Мы имеем церковь, а царя не имеем и знать не хотим! – сказал он.

На это великий князь получил от патриарха грамоту, в которой глава греческого и русского духовенства писал: «Святой царь занимает высокое место в церкви; он не то, что другие поместные князья и государи. Цари вначале упрочили и утвердили благочестие во всей вселенной; цари собирали вселенские соборы, они же подтвердили своими законами соблюдение того, что говорят божественные и священные каноны о правых догматах и благоустройстве христианской жизни, и много подвизались против ересей… За все это они имеют великую честь и занимают высокое место в церкви. И если по Божию попущению язычники окружили владения и земли царя, все же до настоящего дня царь получает то же самое поставление от церкви, по тому же чину и с теми же молитвами помазуется великим миром и поставляется царем и самодержцем ромеев, т. е. всех христиан. На всяком месте, где только именуются христиане, имя царя поминается всеми патриархами, митрополитами и епископами, и этого преимущества не имеет никто из прочих князей или местных властителей. Власть его, в сравнении со всеми прочими, такова, что и самые латиняне, не имеющие никакого общения с нашею церковью, и те оказывают ему такую же покорность, какую оказывали в прежние времена, когда находились в единении с нами. Тем более обязаны к этому православные христиане. И если язычники окружили землю царя, то христианам не следует презирать его за это; напротив, это самое да послужит для них уроком смирения и заставит их подумать, что если великий царь, господин и начальник вселенной, облеченный такой силой, поставлен в столь стеснительное положение, то что могут потерпеть разные другие местные властители и мелкие князья…»

«Один только царь во вселенной… Ибо если и некоторые другие из христиан присвоили себе имя царя, то все эти примеры суть нечто противоестественное, противозаконное, дело тирании и насилия. В самом деле, какие отцы, какие соборы, какие каноны говорят о тех царях? Но все и сверху и снизу гласит о царе природном, которого законоположения, постановления и приказы исполняются во всей вселенной, и его только имя повсюду поминают христиане, а не чье-либо другое».

И вот не стало этого царя, защитника православия, титуловавшего себя «святым». Московскому князю уже раз пришлось выступить защитником православия, когда греки со своим императором, в поисках помощи против теснивших их турок, обратились к папе и поманили его обещанием соединения церквей. Во Флоренции в 1439 году был созван папой собор восточных и западных пастырей церкви. На этом соборе было решено, что католическая и православная церкви могли бы соединиться. Участники собора, католические и православные духовные лица, выработали и условия соединения. Это соглашение известно в истории под именем флорентийской унии. Русский митрополит Исидор, грек по происхождению, был тоже на этом соборе и принял унию. Великий князь Василий Васильевич усиленно уговаривал митрополита Исидора не ездить во Флоренцию на собор, а когда тот все-таки поехал, великий князь молил его много, «да принесет к нам нашего православного христианства благочестие». Исидор принес вместо того унию. За это Исидор был лишен сана и осужден собором русских епископов.

Великого князя Василия стали славить, как «всея русския земли утверждение, а греческия веры подтверждение и поддержателя».

Взятие турками Константинополя русские люди приписали отпадению греков от православия, стали смотреть на это несчастье, как на наказание Божие грекам. В это же время пало тяготевшее над Русью божеское наказание – татарское иго.

Падение Византийской империи от ударов мусульман и освобождение России в то же время от ига мусульман же, конечно, вызывало на размышление; и вот русский митрополит Зосима, составляя в 1492 году «пасхалию», т. е. расчет дней празднования св. Пасхи на восьмую тысячу лет, пишет, как «ныне прославил Бог» «в православии просиявшего благоверного и христолюбивого великого князя Ивана Васильевича, государя и самодержца всея Руси, нового царя Константина новому граду Константина Москве и всей Русской земле и иным многим землям государя».

Так впервые была высказана мысль о перенесении на Москву прежнего значения столицы Византийской империи. Мысль эта продолжала развиваться. Старец псковского Елеазарова монастыря Филофей писал в своих посланиях, что престол вселенския и апостольския церкви после падения Царьграда имеет представительницей своей церковь Успения Пресвятой Богородицы в богоспасаемом граде Москве, просиявшую вместо римской и константинопольской, теперь она «едина во всей вселенной паче солнца светится», так как церкви старого Рима пали «от неверия и ересей», второго же Рима – Константинова града – церкви «агаряне секирами и оскордами рассекоша», «понеже они (т. е. греки) предаша православную греческую веру в латынство». Соответственно этому и московский государь, как «браздодержатель святых Божиих престол» вселенской церкви, явился «пресветлейшим и великостольнейшим государем», «иже во всей поднебесной христианом царь, и во едино царство его сошлись все пришедшие вконец царства православные христианские веры»; «два Рима падоша, а третий (Москва) стоит, а четвертому не быть». Итак, все христианские царства «потопишася» от неверных, и только царство московского государя благодатию Христовою стоит и «иным не достанется». Так Москва стала называться «богохранимым, преименитым царствующим градом, Третьим Римом, благочестием цветущим». Приведенные из послания старца Филофея слова переписывались в сборники, были занесены в государственную летопись – в Степенную книгу, и приведены в Уложенной грамоте об учреждении патриаршества в России.

В 1492 году московский государь женился на племяннице последнего византийского императора Константина Палеолога, Софии Фоминичне Палеолог. Это бракосочетание давало известную возможность говорить в Москве о наследовании павшей Византии по свойству московского государя с последним императором. В ознаменование этого наследия Москва усвоила себе герб Византии – двуглавого орла. Впервые этот герб появился в 1497 году на печати великого князя, скрепившей его договор с наследниками удельного волоцкого князя Бориса.

Московские книжники, отстаивая право Москвы на византийское наследие, стали указывать, что это наследие переходит к Москве, как равной павшему Царю-граду; что Москва и не была никогда ниже Византии, как и русская церковь в происхождении своем равна церкви греческой; они указывали, что христианство пришло на Русь не из Византии, а установлено апостолом Андреем, который, «первее благословивый землю нашу русскую и прообразовавый нам святое крещение истинного благочестия», поставил крест на горе днепровского берега, знаменуя тем крестом священное чиноначалие Русской земли. На предложение римского папы признать, по примеру греков, флорентийское соединение церквей, в Москве ответили: «Мы верим не в греков, а в Христа; мы получили христианскую веру при начале христианской церкви, когда апостол Андрей, брат апостола Петра, пришел в эти страны, чтобы пройти в Рим; таким образом мы на Москве приняли христианскую веру в то же самое время, как вы в Италии, и с тех пор доселе соблюдали ее ненарушимо»…

Тогда же стали в Москве утверждать, что царство Русское тоже «изначала бе», что еще Владимиру Мономаху, великому князю киевскому, сроднику греческих царей, дед его царь Константин Мономах прислал «диадему и венец и крест животворящего древа», как бы переводя тем славу греческого царства на российского царя. «Венчан же бысть тогда в Киеве Владимир тем царским венцом… и оттоле боговенчанный царь нарицается в российском царствии», – говорит сказание… Иван III первый из московских князей стал зваться царем и государем, хотя звался так лишь при случае, не всегда и не постоянно.

Предшественники Ивана III, великие князья московские, просто «садились на великокняжский стол отцов и дедов», – Иван III венчал своего наследника на великое княжение торжественным церковным обрядом и возложил на него венец и бармы Мономаха, а во время венчания митрополит обратился с речью к великому князю и назвал его «преславным царем и самодержцем». Московский государь высоко держит свое достоинство. Германский император просил у Ивана III руки его дочери для одного из своих племянников и предложил московскому великому князю титул короля. В Москве поблагодарили за любезное предложение, но велели передать императору: «А что ты нам говоришь о королевстве, то мы, Божией милостью, государи на своей земли изначала, от первых своих прародителей, а постановление имеем от Бога, как наши прародители, так и мы. Просим Бога, чтобы нам и детям нашим всегда дал быть так, как мы теперь государи на своей земле; а постановления, как и прежде ни от кого не хотели, так не хотим и теперь!»

Свойственное удельному времени обозначение княжеской власти словом «государь» приобретает теперь иной смысл. Тогда слово «государь» значило просто хозяин; произошло оно из сокращения слова «господарь» – так называли всякого хозяина-собственника.

Великие князья были крупными хозяевами, землевладельцами и рабовладельцами, и в этом смысле всеми зависевшими от них и по всему принадлежавшему им именовались государями. Так как в удельное время сколько-нибудь отчетливой границы между службой государственной и службой личной князю не существовало, то и слуги вольные, особенно те, которые долго заживались за одним князем, привыкли титуловать своих князей господарями и государями.

Когда Москва вобрала в свои пределы всю Великороссию, ее государи стали считать, что если их предки были государями на своем удельном столе, то они должны быть государями во всей Великороссии; сообразно с этим и вырастает самое значение слова «государь».

В 1470-х годах у великого князя московского шла большая «нелюбовь» с Новгородом Великим. Новгород давно был вынужден признать над собой покровительство Москвы, но Москва хотела полного господства. В 1477 году новгородские послы, целуя крест на соблюдение нового договора с Москвой, ошибочно назвали великого князя «государем» вместо обычного наименования «господином». Великий князь придрался к этому случаю и послал в Новгород спросить новгородцев: какого они хотят государства? Хотят ли, чтоб в Новгороде был один суд – государя, чтоб тиуны его сидели по всем улицам, хотят ли двор Ярославов очистить для великого князя? Новгородцы всполошились, поняв, куда клонит дело великий князь, казнили сделавших такую ошибку послов своих, а великому князю отвечали: «Вам, своим господам, челом бьем, но государями вас не зовем, тиунам вашим у нас не быть, и двора Ярославова не даем»… С этим ответом великий князь пошел к митрополиту и обвинял перед ним новгородцев в клятвопреступлении. «Я не хотел у них государства, – говорил он, – сами прислали, а теперь запираются и на нас ложь положили»… То же было объявлено всюду, и одновременно начались вооружения против Новгорода. Новгородцам было сказано, что великий князь хочет теперь, после их слов, «такого же государства в Новгороде, как в Москве». Новгородцы спросили – какое же это государство? – и получили вот что в ответ: «Государство наше таково: вечевому колоколу в Новгороде не быть, а государство все нам держать; волостями, селами нам владеть, как владеем в Низовой земле»… Когда новгородцы стали просить о сохранении за ними некоторых льгот и «пошлин», т. е. привилегий, то великий князь увидел в этой просьбе попытку связать его власть и сухо заметил: «Вы сами нонеча указываете мне и чините урок, как нашему государству быти, ино то которое мое государство?», т. е. какое же после этого будет мое государство? Когда великий князь пообещал все же дать Новгороду кое-какие льготы, новгородцы стали просить его, чтобы он «крест целовал». Но это тоже оказывалось несовместным с достоинством московского государя, и он резко отказал: «Не быти сему целованию!» Новгородцы стали просить, чтобы, по крайней мере, бояре великого князя целовали крест, но и тут встретили отказ, сами же все были приведены к присяге на верность государю московскому и всея Руси.

С московской точки зрения государь есть, следовательно, неограниченный хозяин и владетель всей земли, не вступающий с подвластным ему населением этой земли ни в какие договоры. Но так как на договорах князей друг с другом, вольных слуг с князьями вырос весь распорядок государственного строя, то московским государям долго пришлось еще защищать тот новый смысл, какой они дали слову «государь».

Этот титул, впрочем, скоро оказался в тени перед другими блестящими наименованиями: «царь» и «самодержец», причем последнему выражению суждено было впитать в себя весь тот внутренний смысл, который естественно содержался в выражении «государь», как оно определилось к концу XV века.

Слово «царь» – сокращение латинского слова «цезарь», или «цесарь», получившееся от особой манеры древнего написания, когда, в стремлении выиграть место и время, некоторые часто повторяемые слова писали сокращенно; вместо Бог, например, вместо цесарь –; это слово понемногу привыкли еще на славянском юге произносить, как писали, т. е. царь. Так же со стороны пришло к нам и выражеше «самодержец»: это перевод греческого слова «автократор» – одного из титулов византийского императора.

Царем в древней, домосковской, Руси постоянно именовали византийского императора и татарского хана, владевшего Русской землей с половины XIII века до последней четверти XV века.

Св. князь Михаил черниговский, отказываясь исполнить в Орде обряд прохождения между двух огней на пути в ханскую ставку, так обращается к хану: «Тебе, царю, кланяюся, понеже ти Бог поручи царствие». Титул царя считался гораздо более почетным, чем княжеский. Своих князей древние книжники именовали царями только в особую почесть, и все случаи наименования древних наших князей царями, находимые в древней письменности, относятся к эпохе до нашествия татар. Так же и слово «самодержец» встречается в наших памятниках только в приложении к князьям, княжившим до порабощения Руси татарами.

Это обстоятельство, что царем и самодержцем величали в почесть русских князей до татарщины и никогда во время ига, позволяет заключить, какую власть хотели разуметь древнерусские люди, когда произносили слова «царь» и «самодержец». Самодержцем Древняя Русь называла государя, независимого ни от какого другого владетеля, не платящего никому дани, государя суверенного, говоря языком нашей современности.

Великий князь Иван III стал именовать себя самодержцем лишь после того, как было свергнуто татарское иго. Внук Ивана III, Иван IV Васильевич Грозный, торжественно принял в 1547 году титул царя, как единственный, свойственный и приличный московскому государю и великому князю всея Руси, единственному во вселенной самостоятельному, ни от кого независимому православному монарху. Царский титул признали за Иваном Васильевичем византийский патриарх и все восточное духовенство. Это признание имело очень важное значение: с этого времени для всех народов православного Востока московский государь и царь становился главой и защитником всего православия, их единственной и естественной опорой и защитой; от московского царя стали ожидать спасения от рабства все покоренные турками православные народы. Во всех церквах православного Востока стали молиться о здравии московского царя и именовать его царем и государем православных христиан всей вселенной от востока до запада и до океана. «Не только в одной Константинопольской церкви, – писал патриарх царю Ивану Васильевичу, – но и по всем церквам будем молить Бога о имени твоем, да будешь и ты между царями, как равноапостольный и приснославный Константин».

Еще Иван III завел при московском дворе обстановку и церемониал, напоминавшие византийский придворный обиход. Свою столицу Москву он украсил великолепными постройками и заново укрепил Кремль; вызванные из Италии мастера тринадцать лет работали над возведением кремлевских стен и башен, рытьем рва, установкой батарей и превратили к 1508 году скромную деревянную крепость Калиты и Донского в грозный замок-крепость западноевропейского характера. Еще раньше начались постройки в самом Кремле. В 1475 году болонский архитектор Аристотель Фиоравенти разобрал старый Успенский собор, возведенный Калитой, и в четыре года отстроил новый в том виде, как мы его теперь знаем. Вся святыня была поставлена в новом соборе; здесь водрузили и священный палладиум великорусской земли, образ Пресв. Богородицы Владимирския; Успенский собор был расписан превосходною живописью; в иконостасе его были поставлены образа во имя тех святых и праздников, в дни памятования которых совершились события, так высоко поднявшие Москву и ее государя; священная летопись великих событий, начертанная на иконостасе соборного храма, должна была указывать всей Руси новое значение Москвы, как национальной столицы; по мере присоединения отдельных княжений, в Москву переносили главную местную святыню и ставили ее в Успенском соборе, который таким образом сам становился святыней не только Москвы, но и всея Руси. Тогда же были перестроены соборы Благовещенский и Архангельский. Для торжественных приемов иностранных посольств и для других празднеств итальянцы Марк Фрязин и Петр Антоний построили особое здание, названное Грановитой палатой по отделке стен ее снаружи гранями. В 1499 году была начата постройка миланцем Алоизием каменного дворца. Почти все эти постройки были завершены при наследнике Ивана III, его сыне Василии III.

События, расширявшие и возвеличивавшие новое государство, шли одно за другим. На западе был занят Смоленск и положен предел наступлению на русские земли Литвы; ставится вопрос о присоединении к Москве всех русских земель, захваченных Польшей и Литвой; намечается борьба за восточный берег Балтийского моря, как естественную границу нового государства с запада и свободный морской путь; на востоке пали царства Казанское и Астраханское, стала на всем своем течении русской рекой Волга, далеко за Урал начинает распространяться власть царя всея Руси, создается угроза Крыму, подымаются первые отдаленные раскаты грядущей вековой борьбы с Турцией за Черное море, как естественную границу с юга, и за освобождение единоверных и единоплеменных славян. Во второй половине XV века новое могущественное государство развертывает свои силы на восточной равнине Европы. Первый царь нового государства именует себя в торжественных случаях так: «Мы, великий государь, царь и великий князь Иоанн Васильевич, Божиею милостию всея Руси самодержец, владимирский, московский, новгородский, царь казанский, царь астраханский, государь псковский, великий князь смоленский» и т. д., перечисляются владения и княжения, составившие с Москвой во главе «всю Русь».

Иван Васильевич высоко ставил свое царское достоинство, как достоинство древнее и неизменное. Свысока смотрел он на избранного польского короля Стефана Батория и писал ему так: «Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь всея Руси, по Божию изволению, а не по многомятежному человеческому хотению». Другой раз Грозный говорил полякам, что он считает себя выше римского императора и французского короля. «Кроме нас да турецкого султана, ни в одном государстве нет государя, которого бы род царствовал непрерывно двести лет»… «Мы от государства господари, из начала веков, и всем людям это известно»… С этой московской точки зрения польское королевское достоинство считается «убогим».

Стефана Батория Грозный величал «соседом Степаном», а когда победы Батория над московским войском заставили Грозного царя писать в титул польского короля слово «брат», то царь Иван велел при этом случае умышленно унизить свой титул, не велел писать себя царем, заметив, что «которого извечного государя, как его ни напиши, а его, государя, во всех землях ведают, какой он государь».

Ради большей важности московские книжники придумали пышное происхождение для рода государя всея Руси. По этому родословию выходило, что Рюрик был в четырнадцатом колене потомком Пруса, небывалого брата римского императора Августа, который якобы посадил этого Пруса на удел в Пруссии, отчего и страна стала так называться. Когда Стефан Баторий с насмешкой отозвался об этом кичливом родословии, то царь Иван победоносно возразил: «Как не было Пруса? А Пруссия-то откуда же? По Прусу так прозвалась!»

Иностранцев поражала безусловная власть московского государя над его подданными. Но «такая власть, – говорит проф. В.О. Ключевский, – была в Москве XV в. не вчерашним явлением, она прямо развивалась из значения удельного князя-хозяина, окруженного дворовыми слугами, холопами». Власть московского государя складывалась постепенно, вырастая в размер нового властвования из власти удельного князя-хозяина, наследственного собственника всей земли своего княжения и господаря над своими вольными и невольными слугами. Но когда удельное Московское княжество вобрало в себя все другие удельные княжества, «всю Русь», бывшие удельные князья переселились в Москву и здесь должны были вступить в ряды московских бояр. Но эти пришлые князья, добровольно или неволею лишившиеся своих уделов, не могли сразу стать в положение слуг московского государя, такого же, как и они, Рюриковича. Эти бояре-княжата и воспротивились беспрекословному и нераздельному государствованию московского великого князя.

Сознавая себя князьями, хотя и подчинившимися московскому государю, но не потерявшими «отечества», княжата требовали себе первого места в правительстве московского государя. Они хотели, чтобы Московское государство управлялось государем не иначе, как с обязательного для государя совета бояр-княжат. Это требование основывалось на том высоком значении, какое имело в глазах бояр-княжат их княжеское происхождение. Бояре-княжата не были простыми боярами, порядившимися на службу к князю. Эти простые бояре, прежняя дружина удельного князя, были наймитами, слугами своего князя. До того, как перебраться в Москву, прежние удельные князья были в своих уделах такими же князьями, как и московский князь в своем; потомки их не могли забыть, что они одного происхождения с московским государем, не могли забыть и того, что московский князь происходит от младшего поколения Александра Невского, а среди перешедших в Москву князей было много таких, которые происходили не только от старших сыновей Александра Невского, но и от родоначальников еще более старейших.

Вот почему, став в положение слуг и подручных московского великого князя, потомки прежних удельных князей не могли примириться со своим подчиненным значением и, с гордостью указывая на свое княжеское происхождение, требовали себе первого места в правительстве. Они считали себя «старинными властями Русской земли, только прежде они правили землей, сидя каждый в своем уделе, а теперь, собравшись в Москве, хотели править ею все вместе, расстановившись при кормиле правления в порядке строго определенного старшинства, с государем во главе»; «великий государь должен управлять землей, советуясь с нами, потому что предки наши правили ею» – такова была основа требований бояр-княжат.

Но московские государи на престол великого царствия вошли с удельного стола и принесли с собой туда свои удельные привычки. Князья-хозяева в своих уделах, они там не терпели рядом с собой никакой сколько-нибудь связывающей их власти; обычный боярский совет не имел никакого обязательного для удельного князя значения; это был буквально совет тех, кого удельный князь к совещанию призывал. Московское государство выросло из московского удела постепенно и понемногу. Московским князьям трудно было отвыкать от привычек, удельно-хозяйственных взглядов и поступков, действуя и на более обширном поприще и при совершенно изменившихся обстоятельствах. Чувство внешней независимости, чуждое удельному князю, рисовало перед глазами московского государя полноту власти татарского хана; идея об унаследовании мирового значения византийского империума, как власти богоустановленной и священной, тоже не могла мириться с притязаниями княжат на дележ власти, на обязательное для царя участие в ней бояр-княжат. Начиная с Ивана III московский государь стремится показать на деле, что в его воле признавать притязания бояр-княжат, давать им первое место в правительстве, но только пока это государю угодно; бояре-княжата хотя и знатные люди, но такие же слуги великого государя, как и все, а настаивать на противном – это значит «высокоумничать», быть «рабом прегордым и лукавым». Иван III и наследник его явно чуждаются обязательности для них тех советов, какие им навязывают бояре-княжата. Бояре-княжата видят в этом «новшество», «перемену старых обычаев». На «непригожие» речи и «высокоумство» великий князь Василий III отвечал тем, что рубил головы и резал языки, правда, не столько княжатам, сколько их сторонникам из простых бояр и дьяков, но согласия между государем и боярами-княжатами это, конечно, не создавало. Со времен Ивана III начинаются дворцовые смуты, и интрига свивает себе прочное гнездо при московском дворе; знакомым делом становятся в Москве тайные убийства: не своей смертью гибнет мать Ивана Грозного, умирает боярин Оболенский, князь Бельский и другие. Князь Семен Бельский ведет переговоры с крымским ханом, чтобы поднять его на Москву и восстановить великое княжение рязанское, наследником которого считал себя Бельский; по этому делу вскрываются переговоры некоторых бояр с польским королем, после чего московское войско в нужную минуту не оказалось там, где оно должно было бы быть. В 1571 году бояре «навели хана на Москву» изменой сына боярского Кудеяра Тишенкова да Окулы Семенова и других, действовавших несомненно не от себя, а по поручению лиц повыше.

При царе Иване Васильевиче Грозном это обострение взаимных отношений царя и высшего боярства привело к тем кровавым событиям, которыми так полно царствование Грозного.

Грозный царь вырос в обстановке, которая не могла воспитать в нем особого уважения и доверия к боярству. Еще когда он был четырехлетним ребенком, его будили порой крики, стоны, ружейные выстрелы в самом Кремле, всякие неистовства в царских хоромах, когда князья Шуйские воевали за первенство с князьями Бельскими. Из объятий ребенка вырвали любимого его боярина Воронцова и на глазах ребенка занесли топор над его любимцем. От него не скрывали толков по случаю внезапной смерти его матери и очень непочтительно отзывались об отце. С редкой остротой обиды вспоминал Грозный почти через сорок лет о тех оскорблениях, каким подвергал на глазах сына боярин Шуйский память его отца.

Царь Иван был от природы ума острого и прекрасно владел пером и речью. Читать он научился рано и перечитал еще в ранней юности чуть не всю тогдашнюю литературу – летописи, жития святых, хронографы, творения святых отцов, богослужебные книги, книги Ветхого и Нового Завета. С младенчества сознавая себя государем, он в книгах невольно вычитывал и запоминал те места, где говорилось о высоте и святости царской власти, о злых врагах, похищающих ее, о рабах лукавых и ленивых и о добрых царях, пастырях своего народа. Памятью царь Иван обладал огромной: целые страницы и главы знал он наизусть и в споре мог засыпать своего соперника цитатами из книг. На семнадцатом году он торжественно венчался на царство, женился, окружил себя молодыми боярами-сверстниками, особенно сошелся с молодым князем Андреем Курбским и незнатным человеком Алексеем Адашевым. Царь думал, быть может, что ему удалось устроить добрые отношения со своим синклитом. Но скоро настало время разочарования. В 1553 году царь заболел, был при смерти и, лежа на смертном одре, слушал, как в соседней комнате препирались бояре о его наследстве, разделившись на две партии и выставляя каждая своего наследника, хотя все присягали признать царем малолетнего сына заболевшего царя. Царь Иван перемог болезнь.

С того же 1553 года царь Иван начал беспощадными казнями отвечать на проявления боярского «высокоумства» и «самовольства». В 1564 году после неудачного боя с поляками «отъехал» в Польшу, опасаясь казни и опалы, недавний любимец царя, князь Андрей Курбский. Из Польши он написал царю Ивану резкое письмо, упрекая царя за жестокое обращение с боярами. Царь Иван отвечал беглецу. Переписка, правда, не обширная, завязалась и длилась до 70-х годов. Она позволяет нам заглянуть в мысли царя и боярина. Князь Курбский из Польши спросил царя: «Почто, царю, сильных во Израили побил еси? и воевод от Бога данных ти различным смертем предал еси?» Дальше князь указывал на свои заслуги и спрашивал, за что царь преследовал его и принудил уйти из отечества? Князь Курбский перечисляет свои подвиги и труды других воевод – «прегордых царств разорение», «претвердых германских градов покорение».

На это письмо царь Иван ответил обширным посланием, где писал, что, кроме побед над врагами, видел от своих бояр и другое. «Извыкосте, – писал царь, – от прародителей своих измену чинить, яко же дед твой князь Михайло Карамыш со князем Андреем Углицким на деда нашего великого государя Ивана умышлял изменные обычаи; также и отец твой князь Михайло на отца нашего, блаженныя памяти великого государя Василия, многие пагубные смерти умышляли, такоже и матери твоея дед Василий и Иван Тучко многая поносная и укоризненная словеса деду нашему великому государю Ивану износили». На слова Курбского о военных подвигах его и других бояр царь Иван с насмешкой замечает, как же это такие храбрые стратеги в его малолетство 13 лет не могли защитить христиан от Крыма и Казани? В поход пришлось посылать их как в опалу, под Казань сколько раз ни ходили, а все нехотя, с понуждением. Когда под Казанью на третий день ее обложения буря потопила часть обоза, храбрые стратеги сейчас же заговорили о возвращении назад, «вся, яко раби, с понуждением творили есте, а не хотением, паче же с роптанием». Царь упрекает Курбского в бегстве и измене.

Курбский в своем ответе, указав на то, что он, «хотя много грешен и недостоин, однако рожден от благородных родителей, от племени великого князя смоленского-ярославского Федора Ростиславича, а князья этого племени не привыкли свою плоть есть и кровь братий своих пить, как у некоторых издавна обычай ведется: первый дерзнул Юрий московский в Орде на святого великого князя Михаила тверского, а за ним и прочие; еще все помнят, что сделано с углицкими и ярославскими и другими единокровными, как они всенародно были истреблены, слышать тяжко, ужасно… Нас ты называешь изменниками, потому что мы принуждены были от тебя поневоле крест целовать… На это тебе мой ответ: все мудрецы согласны в том, что если кто присягнет поневоле, то не на том грех, кто крест целует, но преимущественно на том, кто принуждает… Если же кто во время прелютого гонения не бегает, тот сам себе убийца». Далее Курбский говорит, что царь должен слушать своих советников, и приводит в свидетельство правоты своей мысли несколько мест из Св. Писания, и затем продолжает так: «Если царь и почтен царством, то все же не может получить от Бога всех дарований и должен поэтому искать доброго и полезного совета не только у советников своих, но и у простых людей, потому что дар духа дается не по богатству внешнему и по силе царства, а по правости душевной; не зрит Бог на могущество и гордость, но на правость сердечную и дает дары, сколько кто вместит добрым произволением»… Если царь хвалится божественным происхождением своей власти, то пусть не забывает, что великородные советники даны ему Богом же.

На притязания княжича, так твердо помнящего, что предки его были великие князья ярославские, царь Иван отвечал, что самодержавства его начало от св. Владимира, что перед его волей не существует утраченных княжатами прав на их уделы, он, царь Иван, своим владеет и владеет изначала, не утрачивая власти и чужого не похищая. Напрасно князь Курбский навязывает ему советников – «русские самодержцы изначала владеют сами всем царством, а не бояре и вельможи». Это «самодержство», повторяет не раз царь Иван, изначала, да и как государь может называться самодержцем, «аще не сам строит». «Строить самому» значит для Грозного «хотение свои творити от Бога повинным рабом», т. е. сводится к праву «государской» власти над подвластными вещами и лицами, как эту власть понимало удельное время; только теперь основой государствования является не частноправовая сделка, а «Божие повеление». И это не каприз со стороны государя – требовать себе от всех безусловной покорности: это его обязанность перед Богом, как обязанность перед ним подданных – «доброхотство» к государю. В своем праве карать и миловать государь и может давать отчет только Богу. Тут вся его царская воля, его самодержство. «Доброхотных своих жалуем великим всяким жалованием, а иже обрящутся в супротивных, то по своей вине и казнь приемлют», – говорит Грозный.

На воспоминание Курбского об удельных временах, когда предки его и других княжат были такими же князьями, как и предки московского государя, царь Иван отвечает, что действительно было так; но если во время Ветхого Завета нужно было обрезание, то в Новом Завете нужен крест, если в удельное время было самовольство, то теперь настало время царского владения… О своей царской задаче царь Иван высокого мнения. «Тщюсь со усердием, – пишет он, – людей на истину и на свет наставить, да познают единого истинного Бога, в Троице славимого, и от Бога данного им государя, и от междоусобных браней и строптивого жития да престанут, которыми царство растлевается. Ибо если царю не повинуются подвластные, то никогда междоусобные брани не прекратятся. Неужели это сладко и свет – от добра удаляться и зло творить междоусобными бранями и самовольством?»

Переписка царя с боярином живо рисует идеалы обеих сторон, как они тогда чувствовались и воспринимались. Жизнь, как она к тому времени сложилась, была не за притязания княжого боярства.

Княжата имели мало сторонников в тогдашнем русском обществе. Против княжат были все высшие незнатные служилые люди, которым бояре-княжата не давали хода в Думу и к высшим должностям; против них были средние и мелкие служилые люди, стесненные большими землевладельцами боярами. Военную силу Московского государства составляли люди, которым правительство давало землю в поместье «для службы», как жалованье за службу, и помещики должны были являться на службу по первому призыву. Большая часть земель, находившихся в местах, наиболее удаленных от неприятельского нашествия, принадлежала боярам, и правительство могло давать служилым людям земли только у границы, где всегда можно было ждать вражеского нападения. Это была одна причина недовольства мелких и средних служилых людей знатным боярством. Другая причина заключалась в том, что мелкое дворянство, бедное и маломочное, сильно нуждалось в средствах и должно было брать деньги взаймы у крупных землевладельцев, которые взимали большие проценты и очень немилостиво относились к должникам, выколачивая с них долги правежом, т. е. при помощи назначенного судом битья неисправного должника по ногам палкой, пока он не уплатит долга. В-третьих, богатые землевладельцы не давали стать на ноги мелким, сманивая с их земель на свои крестьян. Крестьяне подряжались по договору обрабатывать землю у помещиков и были свободны переходить от одного к другому после взаимного расчета. На землях крупных землевладельцев крестьянин чувствовал себя лучше, так как сильный при дворе и в правительстве знатный человек всегда умел выхлопотать много послаблений в сборе казенных повинностей, всегда мог защитить своего крестьянина и от неправедного суда и от всяких злоупотреблений разных мелких властей. Конечно, крестьяне предпочитали уходить с земель мелких помещиков на земли крупных. Земли мелких помещиков обрабатывались поэтому плохо, а это мешало им быть исправными воинами – не на что было ни купить оружия, ни сделать запасов для похода себе и на прожитье семье.

Не были довольны знатью и жители городов, у которых знатные бояре перебивали торговлю, выхлопатывая себе у государя грамоты на беспошлинную торговлю в городах и на рынках.

Большая часть духовенства, особенно те монастыри, которые обладали большими землями, видели в знатном боярстве своих соперников и всячески стояли за сильную единую власть в государстве. Духовенство своими трудами в литературе, устной проповедью, своим значением всенародных учителей, словом, всеми имевшимися в его руках средствами стояло на стороне московского государя, благословляя и оправдывая каждый его шаг. На упреки княжат эта часть духовенства умела отвечать словом и делом. Многочисленными посланиями и другими сочинениями писатели этой части духовенства создали и укрепили самую идею о величии власти московского государя. Это они назвали Москву Третьим Римом, ее государя христоименитым, новым великим Константином нового града Рима – Москвы; они возгласили, что четвертому Риму не быть и что Русскому царству подобает распространяться, шириться и множиться, поборать за все христианство, как и за все православно-русские земли. Во главе этой правительственной части духовенства стоял во времена Иоанна III игумен Волоколамского монастыря преп. Иосиф, поэтому и людей его образа мыслей противники называли «осифлянами». Своих сторонников правительство вознаграждало всеми благами земными, «и потому в осифлянских монастырях, независимо от обычных добровольных жертвований, скопилось много жалованных земель, монастыри получили многие льготы и права, освобождавшие их от суда наместников, от сборов даней и т. п. Это возросшее земельное богатство и накопление денежных средств сделало монастыри опасными хозяйственными соперниками княжат, которые, не всегда располагая средствами, брали взаймы у монастырей, теряли в залоге у них свои земли и имущество. На этой почве и создалось боярское сопротивление «стяжательству» монастырей.

Духовные писатели, происходившие из боярской среды или разделявшие мнение княжат о их первенствующем положении в правительстве, не находили слов для осуждения осифлян, называли их «раболепными ласкателями и потаковниками, исполненными презорства и гордыни с низшими, расхитителями, мздоимцами, шатунами, лихоимцами и пьяницами». Сторонники княжого боярства хотели, чтобы у монастырей были отняты земли, чтобы русская церковь оставалась в строгом подчинении цареградскому патриарху, потому что освобождение ее от греков дало бы слишком много власти в церковных делах московскому государю. На эти речи и упреки правительство царя, его старинные бояре и слуги и духовенство – осифляне отвечали требованием, чтобы власть была сильна, едина, грозна, не стеснялась в средствах, казнила и ссылала без пощады всех супротивных. Осифляне внушали царю Ивану, что если он хочет быть самодержцем, то пусть не держит возле себя советников мудрее себя: «тако будеши тверд на царстве и все имети будеши в руках своих».

От этих рук монастыри и высшее духовенство ждали увеличения своих земельных богатств. Но политика раздачи земли затрагивала весь служилый класс; отдельные представители служилых людей, исходя от этой «обиды», возвысились до рассуждений о характере московского самодержавия, о тех формах, в которые оно грозило воплотиться. Указывая, что инокам не надлежит давать «княжое и боярское мирское жалованье, аки воинам, волости со христианы», автор одного сочинения, называемого «Беседа валаамских чудотворцев», поднял вопрос о самодержавии. Если царь так неоглядно раздает земли монастырям, то это значит он сам не может «воздержати своего царства», как бы должен. Для чего же он тогда пишется самодержцем? Самодержец сам держит свое царство, а теперь царь держит царство с пособниками, «не собою, ниже со своими приятелями, князьями и боярами, но с непогребенными мертвецами (т. е. с монахами)». «Лучше тогда степень и жезл и царский венец с себя отдать и не иметь царского имени на себе и престола царства своего под собою, нежели иноков мирскими суетами отвращать от душевного спасения». Обвиняя таких царей, автор именует их «малосмысленными», «противными Христу». Надо отобрать земли у монастырей и отдалить монахов от совета. «Царю подобает дела делати с своими князи и с боляры и с протчими миряны, а не с иноки».

Царь Иван разделял этот взгляд. И, пожалуй, ни один из московских государей не был так скуп на пожалования земли монастырям, как царь Иван. Указами 1572 и 1580 годов он стремился пресечь переход в монастырские руки и частных земель; монастыри были обязаны доставить царю росписи своих богатств и по этим росписям были обложены особыми сборами.

«Беседа валаамских чудотворцев» имела успех в тогдашнем обществе и, как кажется, вызвала большие разговоры. По тогдашним литературным обычаям явились дополнения и подражания бесед, в которых мысли ее о царской власти получили дальнейшее развитие. Одно такое дополнение, составленное, как кажется, в Новгороде, соглашаясь, что государю подобает «царство объединити во благоденство и распространити его семо и овамо», говорит, что «держать все области» следует не только при помощи «воев», но и путем лучшего устройства управления, и автор предлагает царю устроить «единомысленный вселенский совет» из представителей «всяких мер всяких людей, ото всех градов и от уездов градов тех»; такой совет царю хорошо бы держать при себе «погодно» и каждый день «добре и добре», со смирением, а не высокодумием гордости, расспрашивать про всякое дело мира сего. Кроме этого «вселенского совета», царь должен иметь при себе еще особый совет «из разумных мужей, мудрых и надежных воевод», с которым ему не следует «разлучаться ни на один день». Тогда «царю будет ведомо все» и он сможет «скрепить от греха» своих воевод.

Около 1549 года было написано сочинение под заглавием: «Челобитня, государю царю Ивану Васильевичу» некоего Ивашки Пересветова. Обращаясь к царю Ивану, автор этого труда указывает, что он собрал свой труд «изо многих королевств», которым «дивились и хвалили и славили мудрые философы греческие и дохтуры латинские», и «подобает царю эти речи златом расписати и при себе держать и после себя иному государю оставить».

Основная мысль сочинения та, что царь должен быть грозен и самоуправлив и мудр без воспрашиванья чьих-либо советов, а на Руси вельможи, завладев царством, не дают бедным и беспомощным управы на сильных. Слабому человеку невозможно ни в городе жить, ни от города хоть на версту отъехать. Поэтому многие, чтоб избавиться от бед, отдаются во двор к вельможам. А Бог порабощать друг друга не велел: Бог сотворил человека самовластным и повелел ему быть «самому себе владыкой, а не рабом»… Такой сильный государь, как царь русский, должен со всего своего царства доходы брать прямо на себя, в казну, а из казны платить военным и гражданским чиновникам жалованье, чем им можно прожить «с людьми и с конями с году на год». За заслуги надо вознаграждать, к себе приближать, «жалобы позлащать» и тем сердца утешать, тогда и 20 000 воинов будут сильнее 100 000 теперешних, тогда и вельможи перестанут «неправедным собиранием богатеть, да родами считаться, да местами местничаться и тем царево воинство ослаблять». С воинством в руках царь сможет «вельмож своих всячески искушать и боярами своими тешиться, как младенцами: вельможи начнут его бояться и ни с какими злохитростями не дерзнут к нему приблизиться». Можно себе представить, как близки становились душе царя Ивана такие речи по мере роста его озлобления на бояр.

Царь Иван карал жестокой казнью всякое проявление боярско-княжеской самостоятельности – было ли это неосторожное заявление о своем высоком роде или отказ надеть маску по приказанию царя. Все бояре-княжата были обязаны дать клятвенную запись каждый за себя и друг за друга в том, что никто из них не отъедет из Москвы в чужую землю. За каждый такой отъезд, если бы он все-таки случился, обязанные записью бояре должны были вносить крупные суммы в царскую казну и отвечать перед царем, почему не доглядели за своим бежавшим свойственником.

В 1564 году царь Иван удалился в Александровскую слободу и оттуда через месяц прислал две грамоты; первая, грозная и гневная, была на имя бояр и их потаковников и обвиняла их в расхищении земли и в угнетении народа. «Царь и государь и великий князь от великия жалости сердца, – говорилось в этой грамоте, – не хотя их (т. е. боярских) многих изменных дел терпети, оставил свои государства и поехал инде вселитись, иде же его государя Бог наставит»… Другая грамота, милостивая и приветливая, была на имя всех обывателей города Москвы; в ней царь уверял народ, что опала его не касается простых людей, а только бояр, которые расхищали государственную собственность, раздавая ее своим друзьям и знакомым, а о государстве и о народе не радели, от недругов его не обороняли и сами притесняли народ. Впечатление произвели эти грамоты огромное. В Москве вся жизнь остановилась. К царю было отправлено посольство от всех людей, не исключая и бояр, которое и заявило царю, «чтобы государь государства не оставлял и волкам людей на расхищение не отдавал, избавил бы людей от рук сильных, а за государских лиходеев и изменников никто не стоит, и только пусть государь укажет, все сами их готовы истребить».

Царь Иван, как известно, согласился принять снова свои государства на условии, чтобы ему невозбранно казнить изменников опалою, смертью, лишением достояния, чтобы не было ему за это служения и печалования, т. е. просьб о милости и помиловании, ни от кого, особенно от духовенства.

Царь Иван окружил себя людьми не столь знатными, по преимуществу из старинного московского боярства и второстепенного княжья, дал широкий доступ в Думу средним и лучшим служилым людям, испоместив наиболее заслуженных городовых помещиков землей около Москвы. Этих помещиков он назвал дворянами московскими, и они составили избранный гвардейский корпус при царе, отбывали различные поручения по управлению, а закончить службу им предлагалось в высшем правительственном совете Московского государства, в Боярской Думе, в качестве думных дворян. Назначая в думу людей незнатных, царь Иван рассчитывал их голосами побороть стремления думцев из бояр-княжат к самостоятельности. При царе Иване была ограничена власть и суд наместников по городам, дано было городам и волостям право избирать самим свое начальство и судей. Таким образом в своей борьбе с княжим боярством царь явно опирался на служилых людей и средние состояния московского общества.

Для ослабления и полного подчинения себе боярства царь Иван учредил опричину. В Александровской слободе он построил себе дворец и окружил себя отрядом воинов, получивших название опричников; с их помощью начал он «перебирать» свое государство, выводя из него «измену». На свой опричный двор царь Иван отписал много земель, не считаясь с теми, кто жил на этих землях или кому они принадлежали. Затем началась перемена землевладельцев. «Вотчинников и помещиков, коим не быти в опричнине, – читаем в летописи, – царь велел из тех городов вывести и подавати земли велел в то место в иных городах». По этому повелению вотчинники и помещики целых уездов должны были переселиться в другие уезды, где указывал государь. Понятно, кого заставлял переселяться царь Иван и куда направлял переселение. В опричину он взял земли, где находилось много больших владений потомков прежних удельных князей. Многих из них Грозный сорвал с их старых родовых гнезд, где они еще чувствовали себя владетелями, и поселил подальше. Князья с верхней Оки получили земли к северу за Москвой, князья ростовские были переселены ближе к Оке. Тех из княжат, кого Грозный оставлял на старом гнезде, он брал в опричину, под свой строгий непосредственный надзор. Нечего и говорить, какой сильный удар нанесло княжатам это переселение с земель, где предки их были государями, где их все знали и почитали; они вдруг очутились на новых местах, среди населения, которое их не знало и относилось к ним равнодушно. На прежних землях у бояр-княжат были свои служилые люди, которые получали землю от них и служили у них в отрядах; Грозный обратил этих боярских служилых людей в служилых людей великого государя. После такой «переборки» целые века складывавшиеся хозяйства были разорены. Опалы и казни пресекали всякую тень сопротивления со стороны княжат. Некоторые княжеские роды были истреблены поголовно.

Опричина и все связанные с ней меры подорвали могущество княжого боярства. Преследуя право отъезда бояр, Грозный низводил бояр-княжат в положение простых подданных; лишая княжат права держать от себя служилых людей, царь отнимал у бояр вооруженную силу и указывал, что военную службу можно нести только под самим государем, и бояре-княжата такие же его, царевы, слуги, как все служилые люди; сажая в Боярскую Думу людей незнатных, царь Иван ослаблял силу княжого боярства в правительстве, а мерами опричины лишал бояр-княжат власти и значения на местах и разорял их благосостояние; жестокими казнями царь Иван истребил фамилии знатнейших княжат. После царя Ивана княжатам стало невозможно оправиться и вернуть себе прежнюю силу даже в такую благоприятную для этого рода начинаний пору, как Смутное время. Не удалось им это прежде всего потому, что против боярства был и народ. Но, карая жестокими казнями всякое, даже кажущееся противоречие царской власти, царь Иван по внешности ничего не изменил в государственном устройстве. По-прежнему Боярская Дума и при нем и при его наследниках стояла во главе управления, суда и законодательства в Московском государстве, только эта Дума бояр все более и более оказывалась в подчинении царской власти и, благодаря мерам опричины, не могла ставить себя рядом с царем, как обязательный для государя совет, чего так хотели достичь и утвердить в строе Московского государства бояре-княжата XV и начала XVI века. И при царе Иване и долго после него путь в Думу открыт широко для знатного боярства, но рядом с ним и тоже по назначению государя являются заседать в Думе иногда совсем незнатные думные дворяне и дьяки. Знатному человеку царь Иван считал себя обязанным послать «сказать думу», когда к тому время подходило, но этот знатный думец стал теперь таким же слугой государевым, каким был и заседавший вместе с знатным человеком любой из думных дворян.

После смерти бездетного наследника царя Ивана наступило тяжелое безгосударное время, «великая разруха Московского государства». За время смуты московские люди многое увидели и почувствовали не так, как привыкли видеть и чувствовать прежде. «В эти тяжелые годы, – говорит В.О. Ключевский, – люди Московского государства не раз были призываемы выбирать себе государя; в иные годы государство оставалось совсем без государя, и общество было предоставлено самому себе… Прежде государство мыслилось в народном сознании только при наличности государя, воплощалось в его лице и поглощалось им. В Смуту, когда временами не бывало государя или не знали, кто он, неразделимые прежде понятия стали разделяться сами собой… Прежде из-за государя не замечали государства и народа и скорее могли представить себе государя без народа, чем государство без государя, так теперь опытом убедились, что государство, по крайней мере некоторое время, может быть без государя, но ни государь ни государство не могут обойтись без народа»… Земские соборы из выборных от всей земли избирают государей. Сами государи признают, что без Земского Собора не может состояться избрание царя. Автор одной хроники о Смутном времени рассказывает, как царь Василий встретил ворвавшихся к нему мятежников: «Если вы убить меня хотите, я готов умереть, но если вы хотите свести меня с престола и царства, то не имеете права это сделать, дондеже не снидутся вси большие бояре и всех чинов люди да и аз с ними (так обозначил царь Василий Земский Собор). И как вся земля совет положит, так и аз готов по тому совету творити». По наказу царя Василия его послы в Польше должны были говорить, что московский народ имел право «осудить истинным судом» и казнить за злые богомерзкие дела такого царя, каким был Лжедимитрий. Послы говорили и больше: они доказывали панам, что теперь, хотя бы явился и прямой прирожденный государь, царевич Димитрий, но, если его на государство не похотят, ему силой нельзя быть на государстве.

Тогда же у представителей различных слоев общества появляются первые планы государственного устройства, основанного на политическом договоре государя с подданными. Есть основания думать, что бояре хотели ограничить царя Бориса. Царь Василий дает «запись» и присягает в Успенском соборе, целуя крест: 1) никого не предавать смертной казни без законного суда, не осудя истинным судом с бояры; 2) не отбирать имущества у родственников виновного, если они не были участниками преступления; 3) не слушать ложных доносов. Никаких основ нового государственного устройства эта запись царя Василия не содержит; самое большее, что в ней можно видеть, это разве только некоторую попытку создать обеспечение личной и имущественной неприкосновенности подданных. В этом смысле удельному взгляду на подвластных государю, как на его безответных рабов и холопов, ставилось записью царя Василия первое ограничение, требовавшее обращения власти с подданными не на основе гнева или милости государя, а на почве закона, определяющего взаимоотношение сторон.

Когда в Москве зашла речь об избрании в цари королевича Владислава, то ему предложено было дать подданным за крестным целованием запись более распространенную. Королевич, принимая московское государствование, должен обещать, кроме охраны и обережения православия, не нарушать личных и имущественных прав подданных, не вводить новых налогов без согласия Боярской Думы и не издавать без Совета всея земли новых законов. Таким образом мысль о необходимости обеспечения в законе известных гражданских прав, высказанная в записи царя Василия, дополняется здесь мыслью об участии народного представительства в законодательстве и управлении страной. Королевичу Владиславу быть на московском и всея Руси престоле не пришлось. Земский Собор, собравшийся при войске князя Д.М. Пожарского, взял правление страной в свои руки и постановил, что избрание царя, и непременно из прирожденных русских, должно совершиться только тогда, когда страна будет очищена от иноземных врагов и «своих воров», а пока вручил правительство воеводам земского ополчения, оставив за собой право сменить этих начальников в случае их негодности или неспособности.

Есть известия, что новый, избранный единодушным советом всея земли царь Михаил вступил на престол с ограниченною властью. Повесть о Смутном времени, составленная в Пскове, рассказывает, что бояре, сажая царя Михаила на царство, заставили его целовать крест на том, чтобы ему не казнить смертью за преступления людей боярских родов, а только наказывать заточением. По другому известию, «запись» царя Михаила состояла в том, чтобы быть царю «нежестоким и непальчивым, без суда и без вины никого не казнить ни за что и мыслить о всяких делах с боярами и думными людьми собча, а без их ведома тайно и явно никаких дел не делать». Подкрестная запись царя Михаила неизвестна в подлиннике, незаметна она и в тогдашних официальных документах. Известия о ней выражают, может быть, не столько факт существования ее, сколько желание современников, чтобы такая запись была. Таким образом в начале XVII века и политическая мысль и государственная практика под влиянием событий Смутного времени допускали известную возможность ограничения царской власти в смысле обязательного сотрудничества рядом с нею Боярской Думы и Земского Собора. При царе Михаиле в первые годы его царствования Земский Собор из выборных от населения, вместе с царем и Боярской Думой, составлял правительство Московского государства. Но установилось такое правительство в силу простого житейского удобства или необходимости, никаким законом утверждено не было и так же легко исчезло из жизни, как и появилось.

В Смутное время особенно заметно выдвинулось политическое значение средних служилых людей и посадского населения торговых городов. Эти слои населения не дали развиться попыткам знатного боярства захватить власть в стране, они с Мининым и Пожарским во главе очистили страну от иноземного нашествия и от «своих воров», они избрали нового царя из семьи старинного московского, но не княжеского боярства и посредством земских соборов заботливо поддерживали власть и значение своего избранника от покушений со стороны княжого боярства захватить в свои руки молодого царя и правительство. Цари новой династии Михаил Федорович и Алексей Михайлович открыли широкий доступ в правительство людям незнатным, службу и заслугу ставили выше знатности происхождения, провели обеспечение землей средних служилых людей, обеспечили целым рядом мер городскому торгово-промышленному классу исключительное занятие торгом и промыслами. Все это тесно связывало интересы средних людей с царем и заставляло их стоять за самодержавную власть, как она складывалась. Обессиленное мерами Грозного и Смутой княжое боярство, потерявшее многих самых знатных своих представителей, вынуждено было склониться перед силой, и в XVII веке мы не знаем каких-либо действительных попыток со стороны княжого боярства вернуть свое прежнее значение.

О царе Алексей Михайлович Котошихин рассказывает, как о государе, который «наивысше пишется самодержцем и государство свое правит по своей воле». Начать ли войну или заключить мир, вступить в союз, даже уступить часть земли государства, – все это, по Котошихину, в воле царя Алексея: «что хочет, то учинити может… и всякия великия и малыя дела своего государства учиняет по своей мысли, а с бояры и с думными людьми спрашивается о том мало». Пришлось бы на слово верить Котошихину, если бы не сохранилось документальных свидетельств о том, что царь Алексей без Думы не провел ни одного важного дела, а такие дела, как издание Уложения и присоединение Малороссии, провел через Земский Собор, как провел через церковный собор с участием восточных святителей и своих бояр всю распрю свою с патриархом Никоном и все дела по расколу церкви, вызванному необдуманным и торопливо проведенным исправлением церковных книг и обрядов. Именно царь Алексей, быть может, даже больше других наших царей, работал вместе с боярами по управлению страной. Он готовился к заседаниям Думы, составлял конспекты того, что говорить, обозначая, в чем уступить, на чем настоять.

Царь Алексей так же, как и царь Иван, может наградить кого хочет чином думца, деньгами и поместьями, но родовой чести дать никому не может. Князя Хованского царь Алексей величает дураком в глаза, а боярином в Думу его назначает.

По внешнему виду государственное устройство и при царе Алексее остается таким, каким оно было до опричины и Смуты, но по существу это далеко не прежнее устройство с его явно выраженным аристократическим характером; рядом с родовитым боярством в правительстве становится заметно больше людей худородных; эти новые люди занимают высокие места по милости государевой, по его государскому жалованию за свои заслуги, а не за свое знатное происхождение; знатному человеку теперь тоже приходится для занятия высокого места в правительстве рассчитывать больше на свои заслуги и милость государя, а не на свое прирожденное право. Государственная власть царей новой династии все более приближается к тому идеалу «самодержства», который был провозглашен Грозным.

Но и при новых царях верховная власть царя-самодержца не только допускала обязательное при ней сотрудничество Боярской Думы и Земского Собора, но и делилась в лицах, допускала разделение своих прав между двумя и более лицами. Если не считать за разделение верховной власти случай назначения Грозным в великие князья всея Руси касимовского царя Симеона, причем сам Грозный наименовал себя Иванцом князем московским, первым таким случаем будет единовременное господство великого государя царя и самодержца всея Руси Михаила Федоровича и его отца, святейшего великого государя патриарха Филарета.

Как было считать отца-патриарха: подданным сыну-царю или нет? По «отечеству», конечно, не подданным, а если он не подданный, то, значит, по крайней мере такой же, как и сын, государь. И мы видим, что патриарх Филарет именуется великим государем, забирает в свои руки все управление государством и правит им вместе с сыном, рядом с ним, нисколько не прячась за его царское величие, но и не ставя авторитет царя-сына выше своего патриаршего великогосударского достоинства. Такое положение дела задавало немалую работу московским юристам, так как практического разрешения вопроса требовала сама жизнь. Как было, например, решить спор о том, чье место выше – боярина ли, посланного для встречи иноземного посла от имени великого государя царя, или боярина от великого государя патриарха? Решение было таково: «Каков он, государь, таков и отец его государев, великий государь святейший патриарх, и их государское величество нераздельно». Значит, оба государя не только одинаковы, как носители власти, но и нераздельны, когда их все-таки двое! Все это темно, запутано и, конечно, не решало вопроса существования при великом государе царе другого великого государя, который «таков же», как и самодержец.

При царе Алексее Михайловиче раздвоение власти повторилось, когда патриарх Никон также титуловался великим государем и развивал свою мысль о преимуществе своей духовной власти перед светской властью царя. Наконец раздвоение самодержавной власти наиболее резко обозначилось после смерти царя Федора Алексеевича, когда на московский престол выбрали двух царей – Ивана и Петра, управляло же государством третье лицо – царевна Софья с титулом самодержицы. Когда венецианцы осторожно спросили русского посланника Волкова, как же это служат их царским величествам подданные их, таким превысоким и славным персонам государским? – то Волков ответил, что подданные всех трех персон вместе повеления исполняют.

Для человека XVII века слово «самодержавие» продолжало обозначать внешнюю независимость государя и страны, и только намеками у отдельных лиц проскальзывает мысль о соединении с «самодержавием» полноты прав верховной власти и самостоятельности государя во внутренних отношениях. Если Котошихин и замечает о царе Михаиле, что он, «хоть самодержцем писался, однако без боярского совету не мог делать ничего», как бы придавая слову «самодержавие» значение неограниченного проявления власти, то протопоп Аввакум знает это слово только в его исконном значении: «У нас Божиею милостью самодержство, к нам приезжайте учиться православию, вы, данники турецкого султана» – так колол он глаза греческому духовенству, ставя грекам тех времен на вид их зависимость от турецкого султана и подчеркивая словом «самодержство» независимость Москвы.

«Самодержавие» в его новом смысле абсолютной власти воплощается в русской жизни лишь в XVIII веке, в лице Петра Великого.

Имя государево стояло необыкновенно высоко в сознании русских людей XV–XVII веков. Власть и воля государя над каждым из подданных признавалась неограниченной, и известное противодействие царской воле создавалось только тогда, когда носитель царской власти «нарушал» обычаи. На этой почве возникло первое неудовольствие в народе Лжедимитрием; во времена царя Алексея и после него на сходных основаниях возникло так называемое раскольничье движение.

Иностранцы дивились благоговейной покорности, с которой подданные московского государя относились к его повелениям. Иностранцам русские люди тех времен говорили, что воля государева – воля Божья, и государь – исполнитель Божией воли. Когда иностранцы спрашивали московских людей о каком-нибудь деле, касающемся государя, войны, мира и т. п., то получали затверженный ответ: «про то знает Бог да великий государь», или: «один великий государь знает все»; «что мы имеем, чем пользуемся, успехи в наших предприятиях, здоровье, – все это имеем мы по милости государя»; по словам иностранцев, никто в Московском государстве не считал себя полным хозяином своего имущества, но все смотрели на себя и на все свое, как на полную собственность государя. Если среди беседы упоминалось имя государя и кто-нибудь из присутствующих не снимал при этом шапки, ему тотчас же напоминали эту обязанность. В день именин царя никто не работал. В челобитных царю все писались уменьшительными именами, знатнейшие бояре называли себя холопами, все прочие – сиротами и рабами.

Самое жилище государя, его дворец, отражало на себе величие царского имени. «Честь государева двора» охранялась с благоговейной строгостью. Не только к крыльцу царского дворца, но даже ко двору нельзя было подъехать. Одни лишь высшие сановники – бояре, окольничие, думные и ближние люди имели право сходить с лошадей в расстоянии нескольких сажен от дворца. Люди младших чинов сходили с лошадей далеко от дворца, возле Ивановской колокольни, и во дворец шли пешком, несмотря ни на какую погоду. Наконец люди нечиновные, всякие подьячие, купцы, посадские люди, не смели въезжать в самый Кремль и должны были входить пешком. У тогдашних людей было в обычае еще издали, завидя царское жилище, снимать шапку, «воздаючи честь» государеву дому. Без шапки русский человек тех времен и подходил ко дворцу и проходил мимо его. Свободно входить во дворец могли только служилые и дворовые, т. е. придворные чины, но и для них были установлены границы, строго определенные для каждого чина.

Бояре, окольничие, думные и ближние люди могли входить даже на «верх», т. е. в жилые покои государя. Здесь, по обыкновению, они собирались всякий день в «передней» и ожидали царского выхода из внутренних покоев. Ближние бояре, «уждав время», входили даже в «комнату», т. е. в кабинет государя. Стольники, стряпчие, дворяне, стрелецкие полковники и головы, дьяки и иные служилые чины собирались обыкновенно на Постельном крыльце: это было единственное место во дворце, куда они могли приходить во всякое время. Здесь они стояли и дожидались, не потребуется ли их служба государю. В лютые морозы и летний зной простаивали они тут часами, забегая ненадолго согреться или отдохнуть в одну из ближних к крыльцу палат, да и тут для каждого чина была назначена особая палата. Людям совсем низших чинов не разрешалось быть даже и на Постельном крыльце. Вообще дозволение входить в ту или иную палату дворца считалось знаком особой милости, о которой бьют государю челом.

Величественность и пышность царского дворца выказывались с особым блеском в дни торжественных празднований и приема иностранных послов. В такие дни дворец сиял и горел золотом парадных кафтанов и украшений, пестротой цветных одежд, блеском оружия царской стражи, одетой в особые пышные кафтаны. Зрелище встречи посла производило большое впечатление своей изысканной церемонностью, созданной с одной целью – хранить и высоко нести честь имени государева.

Еще далеко от столицы, с первых шагов на почве Московского государства, посол начинал чувствовать вокруг себя, на людях, которых он встречал, могущественное обаяние царской власти: все разговоры, поступки, действия окружавших посла лиц сводились к одному – беречь честь имени государева.

Подъезжая к московским пределам с запада, посол отправлял в ближайший московский город известить о себе наместника или воеводу. Посол объявлял, какого он звания, как велика его свита и каким он облечен достоинством. Наместник, получив извещение посла, тотчас же посылал известие о посольстве в Москву, к государю, а навстречу послу отправлял более или менее значительного человека с приличной свитой, смотря по званию посла и важности того государя, от которого он шел. Этот посланный, в свою очередь, посылал с дороги кого-нибудь из своей свиты объявить послу, что навстречу ему идет «большой» человек, который ждет посла на таком-то месте. Там «большой» человек встречал посла, стоя со свитой посреди дороги, и ни на шаг не сторонился, так что послы при проезде мимо него должны были сворачивать с дороги. Зимой, когда такой проезд был не очень удобен, подле дороги расчищали снег, чтобы дать послу возможность проехать мимо, не завязнув в снегу.

Сошедшись, обе стороны, прежде чем начать приветствия, сходили с лошадей или из экипажей. Посла просили сделать это ранее, и отговориться от этой церемонии было невозможно, потому что, как объясняли встречавшие, ни говорить ни слушать, что говорят от имени государя, нельзя иначе как стоя. При этом, оберегая честь своего государя, московский «большой» человек тщательно наблюдал, чтобы не сойти с лошади первым. Из-за этого возникали иногда большие недоразумения и споры с послом. Когда все спешивались, «большой» человек подходил к послу с открытой головой и в длинной речи извещал его, что он послан наместником великого государя проводить посла до такого-то города и спросить его, благополучно ли он ехал. Где случалось в этой речи упоминать имя царя, «большой» человек произносил его титул с перечислением главнейших княжеств. Затем «большой» человек протягивал послу руку и, дождавшись, когда тот обнажит голову, спрашивал его уже от себя, благополучно ли посол доехал.

Затем, сев на лошадей или в экипажи, посол со свитой объезжали «большого» человека, стоявшего на дороги. Пока мимо него проезжала многочисленная свита посла, «большой» человек справлялся об имени каждого человека из свиты, его занятии, месте родины, именах его родителей и т. д. – все это подробно записывалось и тотчас же, при особом донесении, отправлялось в Москву. Поезд посла длинной узкой лентой вытягивался по дороге. За послом и его свитой, на некотором от них расстоянии, ехал сам «большой» человек со своими спутниками и во все глаза смотрел, чтобы никто из иностранцев не отставал от своих, чтобы никто из встречных ее смел приближаться к посольскому поезду.

Ехало посольство обыкновенно очень медленно, ожидая ответа и распоряжений из Москвы. Медленность эта иногда выводила иностранцев из терпения, и они начинали крупные объяснения с «большим» человеком вплоть до угроз разбить ему голову, но тот отмалчивался, обещал ускорить, но ничего не делал. Бывали случаи, что послу приходилось на пути от границы до первого большого города, иногда всего на расстоянии 20 верст, заночевывать в пути дня по два, по три.

В первом большом пограничном городе, в Смоленске или Новгороде, смотря по пути, который выбрало посольство, посла встречали пристава из Москвы; они и провожали посольство до столицы. Съестные припасы доставлялись для посольства вместе с приставами из Москвы и следовали за посольством. Это была не лишняя предосторожность даже и помимо забот о гостеприимстве: дорога проходила по стране настолько пустынной, что достать съестной запас на местах остановок было иногда невозможно, к тому же и останавливаться приходилось часто среди поля.

В полумиле от Москвы послу объявляли, что в таком-то месте ждут его важные люди от самого государя, что пред ними всем нужно сойти с лошадей или вылезти из экипажа. Московские придворные, выехавшие навстречу послу, старались более всего повести дело так, чтобы посол первый обнажил голову, первый вышел из экипажа: это значило оберегать честь государя. Послы, особенно польские, знавшие, какое значение придавали в Москве этим церемониям, принимали подобные же меры со своей стороны по отношению к встречавшим, и оттого при встречах происходили бесконечные, часто шумные ссоры.

Окончив церемонные приветствия, обе стороны садились на лошадей или в экипажи, причем вся ловкость московских придворных устремлялась на то, чтобы прежде посла надеть шапку, первым вскочить на лошадь. Иногда, чтобы вернее успеть в этом, прибегали к хитростям – подавали, например, послу очень горячую лошадь, так что он не сразу успевал сесть на коня.

Наконец все было готово, и начинался торжественный въезд посла в Москву. Посольство выступало в сопровождении многочисленного московского почетного конвоя. По мере приближения к городу его встречали один за другим отряды всадников в богатых одеждах разных цветов; они выстраивались по обеим сторонам дороги, по которой двигалось посольство. Последний отряд, встречавший посольство у въезда в город, был самый великолепный: это были «жильцы» – отряд избранных служилых людей, телохранителей государя, на белых лошадях, одетые все в красные кафтаны с особым украшением, вроде серебристых крыльев, на спине. Здесь же встречали посольство сановные бояре. Чтобы обе стороны могли прибыть сюда одновременно, пред посольством взад и вперед скакали гонцы с приказами то ускорить шествие, то замедлить, даже остановить. Посольский поезд двигался поэтому очень медленно: в 1664 году английское посольство, вступая в Москву, трехверстное расстояние должно было ехать около восьми часов. При встрече с боярами повторялись те же церемонии, что и при встрече с придворными чинами, а затем посол вместе с боярами перемещался в экипаж – богатую раззолоченную карету, высланную из дворца.

При въезде в город посольская и московская музыка, не прерывавшаяся с начала шествия, начинала играть громче. По обе стороны улиц, по которым двигалось шествие, стояли рядами стрельцы в парадных кафтанах. За стрельцами толпился народ, во множестве высыпавший из домов; кровли домов, колокольни, заборы, – все было усеяно любопытными. Народу даже приказывали быть при встрече и непременно в праздничных нарядах, чтобы поразить иностранцев многолюдством населения и зажиточностью московских людей. В городе запирали лавки, торговцев и покупателей гнали с рынка, ремесленники должны были бросать свои занятия – все шли на улицу любоваться пышным шествием, а послов удивлять собой, своим скопищем и пестротой.

При царе Алексее Михайловиче для житья иноземным послам был построен особый дом с обширным двором и пристройками, вмещавшими в себе до 1500 человек.

Во все время пребывания послов в Москве их окружали самым бдительным надзором. При дверях посольского дома ставились караульщики. Выходить со двора иностранцам разрешалось лишь в особых случаях, да и то не иначе как в сопровождении караульщиков. Точно так же никому нельзя было, не навлекая на себя подозрения, приходить к послу и говорить с ним. Письма, присылавшиеся из-за границы послам в Москву, вскрывались, прочитывались и уничтожались. Немудрено, что все иностранцы, ездившие в Москву послами, жаловались на дурное обращение с ними, на стеснения, которым они подвергались, на подозрительное обращение с ними, приличное более в отношении к пленникам, а не к послам, представителям дружественного государства.

К концу XVII века эти меры предосторожности были, впрочем, значительно ослаблены, и после первой аудиенции у государя послы могли ходить всюду даже без провожатых.

В первые дни по прибытии посольства в Москву, пока наводились разные справки и шли рассуждения о приеме послов у государя, послы отдыхали. Иногда этот отдых затягивался, и тогда посол настойчиво просил ускорить день приема у государя. После многих проволочек послу наконец объявляли решительный срок. Накануне назначенного дня пристава несколько раз приходили к послу осведомляться, готов ли он предстать пред светлые очи государевы, и внушали ему, какое это «великое дело».

Утром на другой день те же пристава являлись к послу. В сенях посольского дома они надевали принесенные с собой богатые парчовые кафтаны, которые выдавались им на этот случай из казны, входили к послу и объявляли, что едут бояре, которые введут посла к государю. Послу внушалось, что он должен встретить государевых бояр на крыльце. Бояре, подъехав к посольскому дому, сходили с коней, но не входили в дом, а ждали выхода посла, стараясь сделать так, чтобы посол дальше вышел к ним навстречу. Сев на коней или в экипажи, присланные от царя, посол с боярами отправлялся в Кремль через Спасские ворота. Шествие, как и при въезде в Москву, двигалось между рядами стрельцов, выстраивавшихся по обе стороны улицы. Шли медленно, постоянно пересылаясь с дворцом: по московскому церемониалу посла ввести во дворец надо было именно в ту минуту, когда царь садился на престол. Толпы народа по-прежнему наполняли улицы и площади на пути шествия. В Кремле поезд посла встречали служилые люди разных чинов, одетые в богатые кафтаны, тоже выданные из казны, и сопровождали шествие до дворца.

Далеко не доезжая до крыльца, все сходили с коней, вылезали из экипажей и шли пешком. Подле крыльца у послов и у людей их свиты отбирали оружие, с которым никто не смел являться перед государем.

Передние палаты, которые проходил посол, были наполнены князьями, боярами, важнейшими придворными людьми, разодетыми в богатейшие кафтаны; на головах у всех находившихся здесь сановников красовались высокие шапки, так называемые горлатные, «похожие на башни», по выражению одного посла, и вошедшие в моду около половины XVII века.

При входе посла в палату, где находился сам царь, бояре, сидевшие по лавкам в горлатных шапках, вставали и снимали их. Государь сидел на возвышенном месте, на престоле, по правую сторону которого на стене висел образ Спасителя, а над головой образ Божией Матери. Престол помещался в углу, между двумя окнами. По правую сторону, на пирамидальной подставке из чеканного серебра, находилась держава из массивного золота. По обеим сторонам около престола стояли четыре рынды – телохранители, в белых одеждах, с серебряными топорами на плечах. Государь сидел на троне в полном царском облачении. Возле трона на скамье стояла вызолоченная лохань с рукомойником, покрытым полотенцем. Эта лохань неприятно поражала и раздражала послов, так как они знали, что в ней государь моет руки после целования у него послами руки.

Как только посол входил в приемную палату, думный дьяк или один из первостепенных бояр докладывал о нем государю. Став против престола, посол передавал письмо и грамоту от своего государя, при имени которого царь вставал и спускался с верхней ступени престола.

Когда оканчивались первые приветствия, царь осведомлялся о здравии своего брата-государя, приславшего к нему посла, и, пока посол отвечал, садился на прежнее место. Потом, по приглашению дьяка, посол подходил к престолу и целовал руку государя, а царь спрашивал посла, благополучно ли он доехал. Затем, поклонившись сперва царю, а потом на обе стороны князьям и боярам, посол, по приглашению дьяка, садился на скамью, которую ставили против государя. Меж тем к руке государя подходили один за другим лица свиты посла, а затем думный дьяк подносил царю подарки, которые привез посол.

После этого посла отводили в другую палату, где он обсуждал с думными людьми дела, касавшиеся его посольства.

Пока посол рассуждал с боярами, во дворце готовили обед. При входе посла в столовую палату все приглашенные, сидевшие по своим местам, вставали и отвешивали послу низкий поклон; посол тоже отвечал поклоном и садился на место, указанное ему государем. Парадный обед продолжался очень долго и проходил чрезвычайно церемонно. В конце обеда царь вставал и, взяв кубок вина, выпивал его за здоровье государя, приславшего посла. Здравицы самого царя пили все время обеда, сопровождая возглашение их поклонами.

Так церемонно принимал московский государь приходивших к нему послов от различных европейских государей. Прием послам татарским был гораздо проще: меньше делали приготовлений для приема этих послов, а от них требовали больше знаков уважения и почтения. От посла крымского хана требовалось, чтобы он, благодаря за приветствие царя, выражавшееся в вопросе, хорошо ли посол ехал, становился на колени и снимал колпак. К царскому обеду тоже приглашали далеко не всякого крымского посла: бывали ведь из Крыма такие послы, которые только за тем и приезжали, чтобы получить царские подарки – золотые и серебряные сосуды и богатые шубы. Такие послы-промышленники обыкновенно не возвращали посуду, в которой им приносили на подворье кушанье с царского стола. Чтобы не убыточиться очень на таких невежд, московские гофмаршалы заказали в Англии много медной и латунной посуды, сделанной так, как было принято делать золотую и серебряную, и посылали кушанье разным крымским и персидским дипломатам в этой посуде: убыток был не велик, если иной азиат и не возвращал дешевую утварь.

Так свысока обращалось московское правительство с восточными послами, но своим послам требовало от восточных владык особого уважения. Крымский хан должен был принимать московских послов так, как он принимал послов турецкого султана, которому считался данником и подручником.

В сношениях с иностранцами тогдашние русские люди даже самых мелких чинов строго берегли честь государева имени. Рассказывают такой случай. Был в Москве обычай оказывать иностранным послам внимание, посылая им в дар часть добычи с царской охоты. Приехал раз от государя к литовским послам царский псарь и привез им зайцев. Послы угостили псаря вином, но ничего ему не подарили. Тогда пристава при посольстве спросили послов, – зачем они за государское жалованье псаря ничем не одарили? Послы, извинившись незнанием обычая, послали псарю четыре золотых от себя и два от свиты. Посланный их сказал псарю: «Послы тебя жалуют, а посольские дворяне челом бьют!» Псарь взял два золотых от свиты, а четырех от послов не взял: ему показалось несовместимым с его достоинством царского псаря, посланного от государя с почетным даром, принимать чье бы то ни было пожалованье; вот если «челом бьют» – это другое дело, можно взять.

Раз в Дании русские послы поднесли королю дары от своего государя. Датский король отдарил. Но послам показалось, что королевские дары малоценнее тех даров, какие они поднесли королю от имени великого государя. Московский посол, князь Семен Ромодановский, нашел это неладным и не постеснялся вернуть королевские дары обратно, сказав, что эти дары и половины не стоят того, что стоят дары царские, да и царь не так жаловал датских послов, когда они были в Москве. Датские придворные ответили капризному московскому послу, что король пожаловал его, посла, не в торговлю: что у него случилось, тем и пожаловал. Но московский посол ответил: «Я привез королю дары великие, делающие ему честь великую, чтобы и со стороны было пригоже взглянуть, а не в торговлю, и мы в королевском жаловании не корысти хотим!» По мнению посла, отдарок должен равняться подарку, а иначе меньший отдарок ронял лицо одаренного, т. е. посла и пославшего его великого государя.

Так строго, чинно и порядливо хранилась в Московской Руси честь государева имени. Придворный обиход был преисполнен необычайными, крайне сложными и запутанными церемониями. Каждый выход царя, каждое движение происходило по особым правилам, которым все должны были подчиняться. Не в этих церемониях, конечно, была честь государя всея Руси, тогдашние люди этими церемониями хотели только наглядно эту честь выразить, особенно перед иноземцами, и поэтому тщательное соблюдение церемоний ставилось в особую государственную заслугу. Старинного русского посла, например, никак нельзя было уломать отступить хоть немного от выработанного веками церемониала бережения государева имени. Русский посол скорее, бывало, откажется исполнить то дело, за которым прислан, оборвет все переговоры и уедет домой, не отдохнув, рискуя потерять голову за неисполненное поручение, но ни за что не согласится, чтобы иностранный монарх, хотя бы даже император Священной Римской империи, ответил на приветствие его послом во время торжественного приема от имени великого государя сидя или со шляпой на голове.

Главнейшие пособия: С.М. Соловьев «История России», т. XIII; В.О. Ключевский «Боярская Дума в древней Руси»; его же «Курс русской истории», чч. II и III; его же «Сказания иностранцев о Московском государстве»; М.А. Дьяконов «Власть московских государей»; его же «Очерки общественного и государственного строя древней Руси»; В.И. Сергеевич «Лекции и исследования по древней истории русского права»; его же «Русские юридические древности», т. II; П.Н. Милюков «Очерки по истории русской культуры», ч. III; В. Савва «Московские цари и византийские василевсы»; В. Малинин «Старец Елеазарова монастыря Филофей и его послания»; В. Дружинин и М. Дьяконов «Беседа преподобных Сергия и Германа валаамских чудотворцев»; В.Ф. Ржига «Сочинения И.С. Пересветова»; П. Хрущов. «Исследование о сочинениях Иосифа Санина, преп. игумена Волоцкого»; А.С. Архангельский «Нил Сорский и Вассиан Патрикеев»; Н. Устрялов «Сказания князя Курбского»; Е. Белов «Об историческом значении русского боярства до конца XVII в.»; Н. Каптерев «Характер отношений России к православному Востоку в XVI и XVII столетиях»; И. Забелин «Домашний быт русских царей».