Допетровская Русь

Начало христианства на Руси

Развитие торговли по всему Поднепровью, деятельное участие в ней всех славянских племен, сближая их одно с другим, в то же время сближало славян и с теми народами, с которыми они торговали.

С половины X века, после того как пути торговли с арабским Востоком оказались сильно засоренными со стороны степных кочевников – ясов, косогов, торков и печенегов, главное значение приобрела для славяно-руссов торговля с Византией; больше всего, следовательно, знакомились и сходились обитатели Поднепровья с греками, исповедывавшими христианскую веру и стоявшими на высокой степени образованности. Много христиан было и среди варягов; христианами были западно-славянские и немецкие купцы, с которыми славяно-руссам приходилось вести торговые дела.

Торговля знакомила славян с исповедывавшими магометанство арабами и приволжскими болгарами. От хазар, среди которых было очень распространено еврейство, славяне могли познакомиться с основами этого вероучения. Ко всем этим религиям язычники славяно-руссы относились терпимо. Вероятно, как и все первобытные язычники, они признавали, что всякий народ имеет своих богов и что, придя в чужую землю, не лишнее почтить и чужого бога. Они свободно позволяли молиться в своей стране любым богам. В Новгороде с давних пор приезжие немецкие купцы имели свою церковь – «варяжскую божницу». В Киеве издавна существовали особые польские и еврейские кварталы, где постоянно и временно жили иностранцы и, конечно, отправляли обряды своей веры.

Соприкасаясь так близко с людьми разных вер, славяно-руссы не могли не заинтересоваться другими верами, особенно христианством, потому что с христианами-греками им приходилось больше всего иметь дела. Христианство было довольно заметно распространено среди славяно-руссов задолго до Владимира Святого. В самой княжеской семье бывали христиане. Крещение приняла бабушка Владимира Святого – княгиня Ольга. В дружине его деда Игоря было так много христиан, что когда этому князю пришлось заключать мирный торговый договор с греками, то часть его дружины клялась соблюдать мир Перуном, а другая – по христианскому обряду. Уже в то отдаленное время существовала в Киеве церковь Св. Илии, были, вероятно, и другие церкви. Смутное предание указывает на то, что Аскольд и Дир были христиане. По свидетельствам летописи чувствуется, что славяне-язычники настолько не чуждались христианства, что даже вводили в свою семью христиан; так, Святослав дал в жены своему старшему сыну Ярополку греческую монахиню, взятую в плен; среди жен Владимира упоминаются «чехиня, болгарыня и грекиня», которые, наверное можно сказать, были христианками.

Ко времени Святослава христианство оказывается очень распространенным в Киеве. Как можно думать, под покровительством его матери, св. Ольги, христиане из славян деятельно стали проповедовать христианство среди своих соплеменников-язычников. Сама Ольга усиленно склоняла Святослава принять христианство, но он отказывался.

Сторонники язычества косо смотрели на успехи христианства и насмехались над обратившимися; по крайней мере, Святослав, как запомнила летопись, ответил матери на ее увещание креститься: «Како аз хочю ин закон прияти един? а дружина моя сему смеятися начнут!» Суровый, непреклонный воин, каким был Святослав, не понимал учения кротости, любви, всепрощения и воздержания. Ему, вероятно, как говорит летопись вообще об язычниках, «вера христианская уродьство бе», поэтому он и отказывался «во уши принимати» то, что ему говорила мать. Мало того, по преданию, он даже поддался чувству вражды к христианству, когда потерпел неудачу в войне с христианами-греками. Тогда он легко поверил языческой молве, обвинявшей в неудаче похода христиан, и был готов воздвигнуть на них гонение. Но в общем отношение князя-воителя к христианам было скорее равнодушное, и в его время, как свидетельствует летопись, «аще кто хотяше креститися, не браняху (т. е. не возбраняли), но ругахуся ему».

Его наследник был человек совсем другого характера. Святослав, занятый постоянно войной, мало и редко бывал дома, так что воспитание двух его сыновей, Ярополка и Олега, находилось в руках его матери-христианки, св. княгини Ольги. Ясно, какие внушения должны были получать от нее молодые князья. Третий сын Святослава, Владимир, еще малолетним ребенком был отправлен в Новгород, где язычество было гораздо сильнее христианства.

По смерти Святослава в Киеве стал княжить старший сын его, Ярополк. Воспитанный бабушкой-христианкой, женатый на христианке, Ярополк был, судя по летописному преданию, иного нрава, нежели его отец. Он любил христиан, и если сам не крестился, то только из боязни дружины, другим же креститься не препятствовал. Ругавшаяся над христианами и потерпевшая на войне с ними неудачу дружина отца его, Святослава, не любила молодого князя, приверженного к неприятной ей вере, и явно склонялась на сторону княжившего в Новгороде Владимира, которого знала, как ревностного поклонника старых богов.

Киевские сторонники язычества воспользовались возникшей между Ярополком и Олегом распрей и довели дело до того, что Олег был убит. Это обстоятельство поселило вражду между Ярополком и Владимиром. Последний, опасаясь, чтобы его не постигла участь Олега, и желая по обычаю мстить убийце, пошел на брата войной. Когда дело дошло до решительного столкновения между войсками братьев, то киевская языческая дружина стала на сторону Владимира, и Ярополк погиб. Владимир остался тогда единственным представителем княжеского рода и сел в Киеве.

Так как торжество Владимира было торжеством языческой стороны над христианской, то новый киевский князь ознаменовал начало своего княжения сильной ревностью к язычеству. Он поставил идолов на киевских высотах; на холме, вне своего двора, воздвиг статую Перуна, деревянную, с серебряной головой и золотыми усами, поставил также идолов других богов и усердно приносил им жертвы, даже человеческие. Вот что рассказывает об этом летопись.

Когда Владимир победил ятвягов (983 г.), то старцы градские и дружина сказали: «Мечем жребий на отрока и девицу; на него же падет, того зарежем богом!» Жребий пал на сына одного варяга-христианина. Варяг отказался выдать сына. «Не суть то бози, но древо, – говорил он, – днесь есть, а утро изгнееть; не ядять бо, не пьют, не молвять: суть делани руками в дереве; а бог есть един, ему же служат греки и кланяются, иже сотворил небо, и землю, и звезды, и луну, и солнце, и человека, и дал есть ему жити на земли; а си бози что сделаша? сами делани суть! Не дам сына своего бесом!» Народ разъярился на такую отповедь и убил обоих варягов, дом же их разрушили.

Сам Владимир жил по-язычески, без меры предавался всяким излишествам и на войнах отличался неумолимой жестокостью. От природы он был человеком умным, наблюдательным, рассудительным и потому не мог не замечать тех успехов, какие делало и продолжало делать на Руси христианство… В Киев по-прежнему приходили отовсюду по торговым делам люди различных вер: и евреи, и магометане, и варяги, и греки. Владимиру приходилось со всеми ими беседовать. Пришлые гости заводили разговоры о вере, и каждый восхвалял свою. В этих разговорах затрагивались вопросы о будущей жизни за гробом, о наказании за грехи злых, о блаженстве добро творивших, говорилось о грехе, о едином Боге, Невидимом и Вездесущем. Своя языческая вера не знала этих вопросов и не умела дать ответа на них, тогда как христианство давало ответы поучительные и определенные.

У Владимира на советах его с дружиной и старцами градскими заходила речь о христианстве, и тут советники, склонные к христианству, говорили князю: «Аще бы лих был закон греческий, то не бы баба твоя прияла Ольга, яже бе мудрейши всех человек!»

Люди, имевшие случай присутствовать на торжественном христианском богослужении, свое впечатление выразили замечанием, что не ведали тогда, где находились: на земле или на небе.

Увлекаемый волной все шире и шире распространявшегося христианства, Владимир мало-помалу склонился к принятию греческого закона.

Современник сына Владимирова, Ярослава, первый митрополит из русских, св. Иларион, в своем «Слове о законе и благодати» особенно выдвигает то обстоятельство, что Владимир принял христианство, не будучи никем просвещен, не слышав никаких проповедников и руководствуясь только своим наблюдательным и великим от природы умом. «Не видя апостола, пришедша в землю твою, – говорит св. Иларион, прославляя князя Владимира, – не видя (проповедника) беса изгоняюща именем Христовым, болящии здравствующа, огня на хлад прелагаема, мертвых встающе: сих всех не виде, како убо верова? Дивное чудо! Иние цари и властели, видяще все бывающа от святых муж, не вероваша; но паче на страсти и муки предаша их, ты же, о, блаженниче, без всех сих притече ко Христу, токмо от благаго смысла и остроумия разумев, яко есть Бог един, Творец видимым и невидимым, небесным и земленым… И си помыслив, вниде во святую купель; и иже иним юродство мнится, тебе сила Божия вменися». Живший около 1070 года мних Иаков написал «Похвалу» князю русскому Володимеру. В этой «Похвале» мних Иаков говорит о причинах, расположивших Владимира оставить язычество и принять христианство. Ничего не зная о послах от народов разных вер, будто бы приходивших к Владимиру убеждать его оставить идолослужение, автор объясняет поступок Владимира, «во-первых, тем, что Сам Бог, провидев доброту сердца его и призрев с небеси милостию Своею, просветил сердце его принять св. крещение», во-вторых, тем, что Владимир очень чтил бабку свою, княгиню Ольгу, принявшую крещение, и хотел подражать ей.

Опровергая в этом отношении обычный летописный рассказ, составленный много позднее того, как писали св. Иларион и мних Иаков, эти древнейшие авторы разрушают и легенду о принятии Владимиром христианства после войны его с греками, когда он взял город Корсунь. Мних Иаков говорит, что Владимир крестился не в Корсуне, а где-то в другом месте, года за два до похода на Корсунь, который предпринял, уже будучи христианином. Ничего не знают о крещении Владимира в Корсуни и греческие летописцы, хотя и упоминают о женитьбе его на их царевне.

По всем вероятиям, Владимир был расположен к принятию христианства киевскими христианами и крещен славяно-русскими священниками.

Составитель летописи предпочел вместо простого рассказа о крещении Владимира включить в свое повествование разукрашенную легенду, но не мог не считаться с фактами, и ему пришлось самому поставить в подозрение перед нами свой легендарный рассказ; летописец делает для своих современников такое замечание, что это «не сведуще право глаголют, яко крестися есть (Владимир) в Киеве, инии же реша в Василёве, друзии же ино скажють». «Нам кажется, – говорит историк русской церкви Е. Голубинский, – что в этом, по мнению автора повести, неправом на самом деле и нужно искать правого, а именно – нам думается, что вероятнейшим местом крещения Владимира должно считать Василёв… Свое название последний, очевидно, получил от христианского имени Владимира (Василий): не весьма ли естественно предположить, что Василёв получил это название в память крещения там князя?»

Приняв христианство, Владимир воодушевился желанием распространить христианскую веру в стране, в которой княжил. Вслед за князем крестились многие дружинники. В народе все это не могло оставаться неизвестным. Пошли толки. Одни были против «уродьства», другие говорили, что если бы вера христианская была не добра, то князь и дружина не приняли бы ее. Должно быть, вторых было больше, и вот Владимир, приняв Христову веру, решил утвердить христианство в стране. Но прежде, чем сделать это, он вошел в сношение с греками, так как для будущей русской церкви нужны были епископы и весь церковный чин. Получить это правомерно всего естественнее было у ближайших соседей-христиан, у греков, от их царя и константинопольского патриарха. Но греки имели обычай считать всех принявших от них христианство своими подданными. Этого, конечно, не хотел Владимир и потому решил начать переговоры с греками об устройстве у нас церковного чина не иначе, как победителем.

Византийские и арабские историки рассказывают, что около конца 987 года император Василий, не будучи в силах справиться с восставшим против него полководцем, обратился за помощью к киевскому князю Владимиру. Киевский князь согласился помочь императору, но поставил условием выдать за него замуж царевну Анну, сестру императора. Руссы были врагами императора, когда он обратился к ним за помощью. Князь руссов и обусловил свою помощь браком с сестрой императора Василия, чтобы навсегда закрепить добрые отношения с Византией. Греки согласились на это, но потребовали, чтобы Владимир принял христианство. Владимир согласился и крестился вместе с семьей и боярами, «а может быть, и народом». «Уже христианином киевский князь оказал военную помощь императору Василию и спас ему колебавшийся трон. Но, когда пришло время расплаты, со стороны императора Василия, очевидно, произошла какая-то заминка, а может быть, и отказ в выполнении обещаний. Это заставило Владимира прибегнуть к осаде Корсуня, т. е. начать враждебные действия против бывшего союзника». Это произошло в первой половине 989 года. Император должен был уступить, и тогда состоялся брак царевны и киевского князя; вместе с тем согласно с видами Владимира был решен и вопрос об устройстве церковной иерархии на Руси.

О крещении Руси летописец рассказывает, что оглашенные к принятию христианства славяно-русскими и греческими священниками киевляне с радостью и ликованием шли креститься. Несомненно, были среди них и такие, которые крестились только потому, что все это делали; были и такие, которые не хотели креститься. По словам св. Илариона, «благоверие (Владимирово) со властию сопряжено бе»: это значит, что упорствовавших креститься принуждали к этому и силой. Владимир велел истреблять идолов. Перуна привязали к хвосту лошади и поволокли с холма, на котором он стоял, в Днепр. Княжьи приставники колотили идола палками, приговаривая: «Много ты ел и пил, Перунище, будет с тебя». Делали все это «не для того, чтобы дерево чувствовало, а на поругание бесу, который в этом образе прельщал людей; пусть от людей же и возмездие приемлет», замечает в заключение рассказа об этом летопись. Многие из некрещеных бежали по берегу вслед за уплывавшим Перуном и молили его: «Выдыбай, боже, выдыбай (т. е. выплывай)!»

Во главе отдельных городов Владимир поставил в качестве посадников и наместников своих двенадцать сыновей, разослал с ними священников и епископов и повелел крестить всю землю. Не везде это, однако, было легко сделать. В самом Киеве нашлись упорные приверженцы язычества. Страшась мести князя, они бежали в леса и горы и занялись разбоем. По преданию, некто Могута собрал большую шайку таких недовольных, и Владимиру пришлось вести серьезную борьбу с ними.

Чем дальше к северу, тем глуше была страна, тем невежественнее были ее жители и тем приверженнее они были к языческой старине. Самый север Руси, Новгородская земля оказала особенно сильное сопротивление намерению Владимира утвердить здесь христианство. Подстрекаемые волхвом, прозванным за красноречие Соловьем, новгородцы с оружием встретили посланных крестить их Добрыню, дядю Владимирова, и Путяту. Но и в Новгороде были уже христиане и существовала церковь Преображения. Новгородцы-христиане стали, конечно, на сторону Добрыни, и сопротивление язычников было сломлено. Язычников силою тащили к Волхову креститься. Долго потом дразнили новгородцев жители других краев, говоря: «Вас Путята крестил мечом, а Добрыня огнем».

Как думают, Владимиру после того, как он установил «чин церковный», т. е. церковную иерархию, удалось окрестить новгородских славян, всю Русь заднепровскую, начиная с кривичей и кончая частью тиверцев, сидевших на нижнем Днепре, и славян, расположившихся по правой стороне Днепра, т. е. северян. Только вятичи и радимичи не были окрещены при Владимире. Обитая в стране, далекой от днепровского водного пути, окруженные почти сплошь инородческими, преимущественно финскими племенами, вятичи и радимичи остались в стороне от того просветительного движения, которое из Киева шло вверх по Днепру, а соседство с ярыми язычниками и тесное, то мирное, то боевое общение с ними только поддерживало эти два племени в их приверженности к язычеству. Среди вятичей христианство распространялось особенно туго: киево-печерский инок св. Кукша был замучен ими во время своей проповеднической деятельности; есть предание, что жители города Мценска, лежащего в древней области вятичей, окончательно приняли христианство только в XV веке; ростовские язычники прогнали от себя первых епископов, Феодора и Илариона, и едва не убили третьего – св. Леонтия.

Нескоро могло утвердиться христианство и в Муромской земле, несмотря на старания св. Глеба, которому Владимир поручил эту область. Князю Глебу пришлось даже жить вне Мурома, так как муромцы оказались ревностными приверженцами язычества.

В Курской области христианство стало распространяться только в начале XI века, в Вологодском и Вятском краях – в XII веке, а в Олонецком лишь в XIII веке.

И при Владимире и после него вождями сопротивления язычества успехам христианства были волхвы – прорицатели будущего и чудотворцы по представлению язычников.

Под 1071 годом летописец рассказывает, как пришел в Киев волхв и говорил, что ему явились пять богов и сказали ему: «Иди, скажи людям, что в пятое лето потечет Днепр вспять, и земли все переступят на иные места: станет земля греческая на место русской, а русская на место греческой, и все земли также переменятся».

«Невегласи послушахуть его, – замечает летопись, – верьнии же насмехахуться, глаголюще ему: бес тобою играет на пагубу тобе!»

Кончилось все это тем, что волхв «в едину нощь бысть без вести», т. е. исчез; сам ли он ушел, или был устранен христианами, князем и духовенством, мы не знаем.

В 1074 году явился волхв в Новгород, «творился аки бог», говорил, что знает будущее, хулил веру христианскую и в доказательство своей правоты обещал пройти со всеми ему верными по Волхову, как посуху. Новгородцы заволновались, почти все стали на сторону волхва и хотели убить епископа. Епископ, облекшись в ризы и взяв крест, вышел на площадь и сказал: «Кто хочет верить волхву, пусть идет за ним, а кто верует во Христа, пусть идет ко кресту». К епископу подошел только князь Глеб Святославич со своей дружиной, а весь народ, «производя великий мятеж», устремился за волхвом. Тогда князь Глеб, спрятав под полой своей одежды топор, подошел к волхву и сказал: «Знаешь, что будет завтра поутру и во весь день до вечера?» – «Все знаю!» – ответил волхв. «А знаешь ли, что будет сегодня?» – «Сотворю великие чудеса!» – сказал волхв. Тогда князь выхватил топор и рассек ему голову. Тем все и кончилось. Толпа рассеялась.

В сказании летописи под 1071 годом о появлении волхвов в Ростовской области особенно отчетливо выступает столкновение христианства, далеко еще не победившего в своих носителях стародавних языческих воззрений, и язычества, потерявшего веру в свою силу… «Бывши бо единою скудости (т. е. голоду) в Ростовьстей области, – повествует летописец, – въстаста два волхва от Ярославля глаголюща, яко ве свеве, кто обилье держит», т. е. мы знаем, кто скрывает обилье. Пошли они по Волге и в каждом погосте указывали на «лучшая жены», говоря, «яко си жито держит, а си мед, а си рыбы, а си скору» (мясо). И приводили к ним люди сестер, матерей и жен своих. Волхвы «в мечьте», т. е. делая вид, прорезывали у приведенных к ним женщин за плечами одежду и вынимали то жито, то рыбу. Таких уличенных в сокрытии «обилья» убивали, а именье их брали себе. И пришли волхвы на Белоозеро, и было с ними людей более 300 человек. В это время на Белоозере собирал дань посадник князя Святослава, Ян Вышатич. Белозерцы пожаловались ему на волхвов: вот-де два кудесника сгубили уже много женщин по Волге и по Шексне, а теперь сюда пришли. Ян спросил, чьи эти кудесники смерды, и, узнав, что его князя, послал к спутникам волхвов приказание: «Выдавайте мне волхвов, ибо они смерды мои и моего князя». Но увлеченные волхвами люди не послушались приказания Яна. Тогда Ян сам пошел к ним, не взяв с собой оружия. Отроки Яновы говорили ему: «Не ходи без оружия, осоромять тя!» Ян послушался доброго совета, велел 12 отрокам взять оружие и пошел с ними в лес. «Они же сташа, исполчившеся противу Яна». Ян один с топорцем вышел вперед; к нему навстречу выступило трое и, подошедши к Яну, сказали: «Разве не видишь, что идешь на смерть? Не ходи». В ответ на это Ян велел своим отрокам бить этих доброжелателей, а сам пошел к толпе. Один из толпы бросился на Яна с топором, но Ян отразил удар, ударил нападавшего топорцем и велел отрокам «сещи я». Началась схватка, во время которой был убит «попин Янев». Волхвы бежали в лес, а Ян вернулся на Белоозеро. Войдя в город, он сказал белозерцам: «Аще не имате волхву сию, не иду от вас и за лето», т. е. останусь у вас на все лето. Белозерцам это грозило большими расходами, так как им пришлось бы кормить все лето Яна и его дружину. Они снарядили экспедицию, поймали волхвов и привели их к Яну. Ян спросил волхвов: «Чего ради погубили столько людей?» – «Да ведь они держат обилье, – отвечали волхвы, – и если мы истребим и перебьем их, то будет всего вдоволь; хочешь, мы при тебе вынем из них жито или рыбу и еще что иное?» – «Поистине лжете, – ответил им Ян, – Бог сотворил человека от земли, есть в человеке кости, и жилы, и кровь, и больше ничего в нем быть не может». – «А ты знаешь, как сотворен человек?» – спросили волхвы. «Как?» – спросил Ян. «А вот слушай! – сказали волхвы. – Мылся Бог в бане, вспотел, отерся полотенцем и бросил его с неба на землю. И стал спорить сатана с Богом, кому из этого полотенца сотворить человека, и сотворил человека дьявол, а Бог душу в него вложил; вот почему если умрет человек, то в землю идет тело, а душа к Богу». – «Ну, как же не бес прельстил вас, – возразил Ян, – какому же это богу вы веруете?» Они отвечали: «Антихристу!» – «Где же это он?» – спросил Ян. «Сидит в бездне!» – отвечали волхвы. «Что же это за бог, сидящий в бездне, – сказал Ян, – то не бог, а бес. Бог же сидит на небесах на престоле, славимый ангелами, которые предстоят Ему со страхом и не могут взирати на Него. Тот же ангел, которого вы назвали антихристом, за величанье свое был свержен с небес и действительно сидит в бездне, как вы утверждаете, ожидая, когда снизойдет Бог с небес, свяжет его узами и посадит в огонь вечный с слугами его, которые в него веруют: и вы здесь муку от меня примете, а там по смерти». – «Нам боги сказали, что ты ничего не можешь нам сделать», – возразили волхвы. «Лгут вам ваши боги!» – сурово заметил Ян. «Веди нас на суд к князю Святославу, – потребовали волхвы, – ты нам ничего не можешь сделать». В ответ на это Ян приказал бить волхвов и повыдергать им бороды. Когда это было исполнено, Ян снова спросил волхвов: «Ну, что вам боги говорят?» – «Веди нас к князю Святославу», – повторили волхвы. Ян велел вложить им деревянные обрубки в рот, связать, привязать к лодкам и «пусти пред собою лодья, и сам по них иде». Когда приплыли к устьям Шексны, Ян подошел к волхвам и снова спросил: «Ну, что вам боги говорят?» – «Вот что нам говорят боги: не быть нам живыми от тебя!» – «Вот это вам правду боги сказали!» – перебил их Ян. «Но если пустишь нас, – продолжали волхвы, – много тебе добра будет, а если погубишь нас, много печали и зла приимешь». – «Если я пущу вас, – возразил Ян, – то накажет меня Бог, если же погублю вас, то великую мзду получу от Бога!» И, обратившись к «повозникам», Ян спросил: «Не убили ли у кого из вас эти двое родных?» – «У меня сестру, у меня жену, у меня мать, у меня дочь!» – закричали спрошенные. «Так мстите за своих!» – решил Ян. Обиженные волхвами бросились на них, убили обоих, а трупы повесили на дубе; «тако отмьстие приимеша от Бога по правде», – замечает летописец, сам, очевидно, вместе с Яном далеко еще не отрешившийся от языческого взгляда на необходимость мести.

Что же это были за волхвы? В приведенных рассказах они выступают, как противники христианства и поклонники тех богов, идолы которых пали под секирами христиан, считавших этих богов за бесов.

Язычество славян находилось еще в той поре развития, которая не знает жречества. Но, конечно, у славян были особые ведуны воли богов, знатоки всего чудесного и сверхъестественного, что древняя мудрость присвояла всякой близости к божеству. Это были старцы, от своих дедов навыкшие к обращению с сверхъестественной, как им казалось, силой, познавшие, по преданию, значение примет и признаков, в которых выражалась воля божеств; это были знатоки тайных врачебных и ядовитых сил травы, произрастающей на благо и зло людям; таких людей боялись и уважали: боялись за зло, которое они могли делать, благодаря своему ведовству, уважали за близость к божествам, за ведовство тайных сил природы. Вероятно, это были люди с той же психической и физиологической организацией, какой обладают шаманы у теперешних инородцев Сибири. Черты шаманизма у волхвов вскрываются из другого рассказа летописи под 1071 годом с особенной отчетливостью. «Приключилось, – читаем в летописи, – некоему новгородцу прийти в землю чуди, и пришел он к кудеснику, желая волхованья от него; тот же, по обычаю, начал призывать бесов в храмину свою. Пока новгородец сидел на пороге храмины, кудесник лежал, оцепенев, и ударил им бес; кудесник же, встав, сказал новгородцу: “боги не смеют прийти; нечто имеешь на себе, чего они боятся”. Новгородец вспомнил на себе крест и, отойдя, положил его прочь (в стороне) от храмины той; а волхв начал призывать бесов, бесы же трясли его и поведали, чего ради пришел новгородец. Затем начал он спрашивать кудесника: “Чего ради боятся боги, что носим мы на себе крест?” А тот сказал: “Это знаменье небесного Бога, его наши боги боятся”. – “Какие же ваши боги, где они живут?” – спросил новгородец. А тот сказал: “В безднах; суть же образом (с виду) черны, крылаты, хвосты имеют, восходят же и под небо, слушаясь ваших богов; ваши ангелы на небесах находятся; если кто умрет из ваших людей, то его возносят на небо, а если из наших кто умирает, его относят к нашим богам в бездну”»…

Чудь славилась своим волхованием, уменьем призывать себе на помощь своих богов. Этих богов христианин-летописец отожествил с бесами, вражьей силой. В этом качестве определились и свои славянские боги, когда христианство окончательно утвердилось у славян.

Приведенные рассказы летописи позволяют заключить, что христианство в низших слоях народа, особенно в разных медвежьих углах, в лесах и болотах севера и северо-востока, распространялось с большими, сравнительно, затруднениями. Среди принявших новую веру было много таких, которые крестились, но христианами все же не делались, оставались двоеверами: ходили в церкви и к христианским священникам, но и старых богов не забывали. А так как вообще человек трудно расстается с теми верованиями и обрядностью, в которых вырастал и воспитывался, то известного рода двоеверие долго еще существовало в народе.

Многие из языческих верований и обрядов продолжали жить до самых московских времен, среди принявших крещение. Даже при царе Иване Грозном духовенству приходилось жаловаться на приверженность простонародья к несомненно языческим верованиям. Кое-что из этих верований, правда, потеряв весь свой религиозный смысл, сохранилось и дожило до наших времен в разных обычаях, поверьях, празднествах.

В первое же время распространения христианства «язычество» и «языческое» жило в народе и как верование. «В первое время после принятия христианства, – говорит проф. Е. Голубинский, – наши предки в своей массе или в своем большинстве, буквальным образом став двоеверными и только присоединив христианство к язычеству, но не переставив его на место последнего, с одной стороны, молились и праздновали Богу христианскому с сонмом Его святых, или, по их представлениям, богам христианским, а с другой – молились и праздновали своим прежним богам языческим. Тот и другой культ стояли рядом и практиковались одновременно: праздновался годовой круг общественных праздников христианских и одновременно с ним праздновался таковой же круг праздников языческих; совершались домашние требы чрез священников по-христиански и в то же время совершались они через стариков и через волхвов и по-язычески; творилась домашняя молитва Богу и святым христианским и вместе с ними и богам языческим»… «Как долго продолжался у нас период открытого и настоящего двоеверия[12], это один из тех вопросов, на которые нельзя отвечать прямым и положительным образом. В различных местах он кончился в разное время, имев разную и весьма разнообразную продолжительность, от сравнительно очень недолгой до сравнительно весьма долговременной»…

Постепенно, по мере того как поколение сменялось поколением и люди воспитывались и росли в законе христианском, древние боги отходили все дальше в глубь прошлого, и почитание их прекратилось само собой, как бы умерло. Но совершавшиеся в честь этих старых богов празднества, составлявшие языческий культ, религиозные обычаи и обряды, оставались в виде празднеств, обычаев и обрядов народных, причем слились и смешались с празднествами и обычаями христианскими. Народный быт нашего времени полон такими остатками язычества, как бы вкрапленными в обиход христианской жизни.

Языческий праздник коляды, или нового года, первый в году из праздников солнцу, которое с декабря начинает долее оставаться на зимнем небе, соединился с христианским праздником Рождества Христова. Народные обряды, игры и увеселение наших «святок» полны забытыми уже в их происхождении остатками язычества. Самое слово «святки» очень старое и значило в языческой древности просто – праздники. Народная встреча Рождества особой обрядовой трапезой является отзвучавшим отголоском языческой трапезы Солнцу и Перуну, которым приносились жертвы в эти дни, когда прибывало солнце, с молением о плодородии и благополучии; гаданья святочные выражают желание людей узнать свою судьбу в наступающий год. На святках принято «рядиться»; в языческую старину переряживанье имело символический смысл – под чужим видом и искаженной внешностью язычник думал укрыться от злых богов, которые зимой одолели солнце и становятся особенно злы, когда солнце начинает прибывать, и они видят, что их козни не удались.

Праздник наступления весны и торжества Солнца и Перуна, приходившийся на Великий пост, был перенесен на неделю, предшествующую посту, и напрасно церковь старалась внушить, что неделя мясопустная есть неделя подготовления к посту молитвой, и в воскресенье этой недели во всех храмах читалось то место Евангелия, где говорится о Страшном суде Христовом; народная память не поддавалась этому церковному внушению, и мясопустная неделя всегда была и осталась неделей особого веселья и разгула. Пасха соединилась с языческим торжеством весны, когда и посейчас поют «веснянки», особые весенние песни, играют свадьбы: «женить на Красную горку» – это значить повенчать молодых после Пасхи, когда все горки и пригорки становятся «красны», т. е. красивы, от одевающей их свежей травы и весенних цветов. Летний праздник Солнцу соединился с празднованием дня Иоанна Крестителя (24 июня). Праздник богу Велесу, «скотьему богу», отожествился с днем памяти великомученика Георгия (23 апреля), когда впервые после долгой зимы выгоняют в поле на свежую траву оголодавшую за зиму скотину. Все случаи домашней жизни русского народа – рождения, свадьбы, похороны – в своей обрядности полны остатками языческих религиозных обрядов.

«Праздновав и празднуя все помянутые языческие праздники и совершая при всех указанных случаях религиозные языческие обряды, – говорит проф. Е. Голубинский, – народ язычествовал и язычествует нисколько не сознательно: но языческое тем не менее остается языческим»… И чем далее заглянуть в прошлое народа, тем яснее, живее, жизненнее представится историку этот переживший язычество языческий быт и тем в меньшей степени он окажется слитым с христианством. «Был отдел верований языческих, который целиком должен был перейти в христианство и навсегда остаться в народе в своем подлинном виде. Это вера в богов черных. В богах черных язычество признавало начало зла, подобно тому, как христианство признает его в демонах. По общему признаку носителей зла, черные языческие боги были отожествлены с христианскими демонами, а потому и вполне остались в верованиях народных, как будто бы даже признаваемые учением христианским»… В приведенной выше беседе Яна Вышатича с белозерскими волхвами это отожествление сказалось особенно ярко. «Удерживая языческие понятия и представления, простой народ и до настоящего времени верит, что физические бедствия являются действиями нечистой силы, прежних богов черных, и сообразно с этой верой борется с болезнями и бедствиями старыми языческими средствами – заклинаниями, заговорами, совершением языческих обрядов; стоит вспомнить одно опахивание селений во время моровых поветрий». Вместе с самими черными богами осталась и дожила до наших дней вера в их орудия – колдунов, ведьм, оборотней, вампиров и упырей. В домашней жизни старый покровитель рода-семьи, домовик, дух предка основателя семьи, дожил до нашей поры под именем домового, хотя подчас и проказливого, но в общем расположенного к живущим в доме духа. Так прочны и долговечны оказались старые верования в нашей жизни домашней и общественной, сохранившись в ней, как пережитки седой языческой старины.

Замедленное распространение христианства и слабое в первое время вкоренение начал его в жизни русского народа во многом объясняются и состоянием христианского вероучения в тех формах и толкованиях, в каких Русь приняла его от греков, и довольно низкой степенью развития русских людей той отдаленной эпохи.

Благая суть Христова учения плохо воспринималась язычниками. Язычники-славяне чтили своих богов больше за страх, нежели за совесть. С языческими богами можно было торговаться, и за обильные жертвы, как думали язычники, боги охотно давали свое благоволение; если же они не исполняли мольбы жертвователя, то он не стеснялся и наказать своего бога-идола. Зато какими нарядами украшал он его, какие тучные жертвы приносил, если бог помогал молившемуся в его просьбе! А бог, по тогдашним верованиям, помогал всегда, если его молили много и долго и при молении строго соблюдали все обычаи и приметы.

Принимая христианство, далеко не все русские люди того времени понимали, что христианский Бог хочет милости, а не жертвы. Мало доступны были тогдашнему славянину и заветы Христа: любить ближнего, как самого себя, полагать душу свою за други своя.

Для большинства тогдашних людей евангельское учение оставалось мало понятным. Доступнее и понятнее были строгие требования церкви хранить и исполнять обряды, те внешние формы, в каких выражается христианское учение. Ничто так не действовало на чувство новокрещенов, как христианский храм: он поражал своим благолепием, позолотою, освещением, иконами, торжественностью службы. При тогдашней простоте построек и незатейливости домашнего обихода, человек не видел вокруг ничего, что по величию и красоте могло бы сравниться с церковной обстановкой. Мысль невольно поражалась видимым и, ослепленная им, не умела заглянуть за видимые формы. Бывавшие в Византии люди тех времен больше всего поражались величием и красотой христианских храмов, торжественностью и блеском патриаршего служения в храме Св. Софии. Во внешнем величии и блеске церковного благочиния тогдашние люди увидели всю суть новой веры и как прежде хранили языческие обряды, так теперь, по принятии христианства, сделались хранителями обрядов церковных. То обстоятельство, что в тогдашней греческой церкви, давшей Древней Руси свет Христова учения, вопросы церковной обрядности и догматики имели особенно важное значение, только способствовало тому, что мысль новокрещенов-славян крепче уцепилась за внешние формы, в которых вероучение выражается.

В Византии с давних пор все, от императора до последнего раба, были заняты богословскими и обрядовыми спорами. «Византия, – говорил еще св. Григорий Богослов, – наполнена ремесленниками и рабами, глубокомысленными богословами, которые проповедуют в своих мастерских и на улицах. Если ты придешь к меняле разменять серебряную монету, то он не упустит случая объяснить тебе, чем, по его мнению, в Троице отличается Отец от Сына; если ты у булочника спросишь, что стоит фунт хлеба, он тебе ответит, что Сын стоит ниже Отца, а на вопрос, спечен ли хлеб, ответит, что Сын сотворен из ничего». Так обстояло дело в Византии и после. Возникали бесчисленные ереси, расколы; шли постоянные утомительные толки и споры, созывались соборы для решения недоумений, но, как только принималось соборное решение по одному вопросу, немедленно возникали тысячи новых, и тогда на почве религиозных разногласий начинались преследования, казни, война одних против других.

Конечно, мысль новокрещенов не могла обратиться сразу к сложным богословским вопросам, но тем усиленнее обратилась к вопросам обрядности. Эти вопросы были ближе уму тогдашних людей и по сходству их с языческими взглядами на обрядность. Были, конечно, светлые исключения, для которых внутренняя, духовная сторона учения не заслонялась обрядовой, но большинство, люди рядового ума и способностей, по старой языческой привычке, на первое место поставили обрядность. У священников и епископов они меньше допытывались объяснения каких-либо вопросов вероучения, а больше спрашивали, что надо есть и пить в тот или другой день поста, какие поклоны творить, очень ли грешно до обедни постучать яйцом о зубы, можно ли есть удавленнику, можно ли служить обедню на одной просфоре, можно ли служить священнику в одежде, в которую вшит женский плат, и т. д.

От греков научиться иному пониманию вероучения было нельзя. Источник свободного знания и мысли давно иссяк в Византии, и греки тех времен не были греками времен расцвета Эллады, когда греческая мысль, греческая образованность царили в мире, двигали вперед науку и знание. Смешение с другими племенами испортило самый язык греческий, увлечение церковно-обрядовыми вопросами сосредоточило на них всю мысль, заставило греков византийских времен даже презирать прежнюю языческую образованность. «Не по незнанию того, чем восхищались древние философы, но по презрению к таким бесполезным трудам, мы мало думаем об этих вещах и обращаем душу к лучшей деятельности», – говорил один византиец. Богатейшие собрания древних рукописей просто сжигали. Плоды древней мысли и знания признаны были ненужными. «Языческие мудрецы, – говорит преп. Исидор, – хотели решить, что такое справедливость, что приличное, что законное, что истинное на свете. Но длинными, противоречивыми суждениями своими они водят как бы в лабиринте читателей своих и оставляют их еще в больших недоумениях. Сколько ученейший Платон написал разговоров, стараясь объяснить, что такое справедливость? Однако же не убедил никого. Сколько написал Аристотель против Платона, обращая в шутку мысли его? Но и сам не принес пользы, а только увеличил словопрение. Как много писали другие философы, опровергая Аристотеля, но и их учение пало. Пусть считающиеся мудрыми сравнят со всем этим ясность божественных слов и да перестанут пустословить и да примут учение божественное, имеющее целью не удовлетворение тщеславию, но пользу слушателей». Сосредоточившись на вопросах церковных и обрядовых, греческая мысль византийских времен почти совсем оставила другие области знания, стала относиться к ним пренебрежительно. «Разыскивать причины естественных вещей, – говорит один византийский писатель тех времен, – исследовать: так ли велико солнце, как оно кажется, выпукла луна или вогнута, остаются ли звезды неподвижными на небе или плавают свободно в воздухе; как велико небо и из чего оно сделано, остается ли оно в покое или движется; как велика земля, на каких основаниях она повешена в воздухе и находится в равновесии, – спорить и делать предположения об этих предметах значит совершенно то же, как если бы мы стали рассуждать, что мы думаем о каком-нибудь городе в отдаленной стране, о котором мы не знаем ничего, кроме его имени».

Подводя итоги своей оценке византийской образованности, знаменитый историк Гиббон говорит: «Константинопольские греки держали в своих безжизненных руках богатства своих предков, не заботясь о приобретении того духа, который создал и облагородил доставшееся им сокровище знания. В течение десяти веков они не сделали ни одного научного открытия; ни одно историческое, философское или поэтическое творение их не было свободно от недостатков в красоте языка, чувства, не страдало отсутствием фантазии».

Понятно, как и чему должны были поучать такие учителя своих учеников. Нужды богослужения и церковного обихода заставили новокрещенов переводить с греческого богослужебные и церковные книги. Эти книги и остались долгое время на Руси единственными проводниками знания и образованности. В силу этого знание и образованность Древней Руси, исходя из церковного источника, не могли быть иными, как только церковно-религиозными.

Но если византийская церковная образованность покоилась на наследственной от древности культуре, передавшей византийцам способность и уменье мыслить, разработанный язык, навык и потребность к мышлению, заставлявшие их творить в этой области, создавать новые и новые сочинения, то в Древней Руси, стране, где в X веке многие обитатели едва переставали жить «зверинским обычаем», церковная образованность приняла другой характер: характер веры в книгу, в то, что написано «богомудрыми мужи». В этом смысле Древняя Русь не поднялась выше ученика, принимающего на веру все то, что говорил учитель, да еще по-своему упрощавшего слова учителя, доводя их до уровня своего мало развитого понимания. Если грек-византиец отметался от языческой философии и ставил на ее место христианское учение, то русский его ученик проклинал эту философию. «Братие, не высокоумствуйте, – гласит одно старинное поучение, – но во смирении пребывайте, по сему же прочая разумевайте… Аще кто тя вопросит: веси ли всю философию? – ты же ему противо того отвещай: учился буквам благодатного закона, еллинских же борзостей не текох, риторских острономов не читах, ни с мудрыми философы в беседе не быках; философию ниже очима видех. Учуся книгам благодатного закона, аще бы мощно моя грешная душа очистити от грех». В другом поучении еще решительнее отвергается всякая свободная наука и знание. «Богомерзостен пред Богом, – читаем здесь, – всяк любяй геометрию и прочая таковая; се душевнии греси: учитися астрологии и еллинским книгам… проклинаю прелесть тех, иже зрят на круг небесный; своему разуму последующий удобь впадает в прелести различныя; люби простыню (простоту) паче мудрости; величайшего себе не изыскуй и глубочайшего себе не испытуй, а елико ти предано от Бога готовое учение, то содержи».

Прежняя языческая вера в приматы процветала во всей своей силе, и пастырям церкви приходилось не мало бороться с ней. «Не язычески ли мы живем, – говорил еще на самой заре христианства на Руси преп. Феодосий Печерский, – веруя во встречу? Если кто встретит чернеца или свинью, то возвращается назад»… В борьбе с язычеством подвижники христианства указывали новокрещенам на высоту новой веры греческого исповедания. Но греческая церковь того времени сводила свои счеты с церковью римской; православный Восток разделялся с католическим Западом, и этот раздел происходил среди ожесточенных и ярых споров, взаимных упреков в еретичестве и неправославии. Это обстоятельство тоже сказалось в понимании новокрещенами христианства. Один из первых проповедников и подвижников христианства на Руси, преподобный Феодосий учил свою паству бегать «учения веры латинской, гнушаться латинских обычаев, не давать за католиков своих дочерей, не брать у них, не брататься с ними, не кланяться, не целоваться, не есть из одной чаши, не принимать от них пищи, им давать, если попросят, но в их сосудах, а в своих только тогда, если у тех не будет, но после непременно вымыть чаши и дать им молитву»… все это потому, что католики «не право веруют и не чисто живут»… «Нет иной веры лучше нашей по своей чистоте и святости, – говорил преп. Феодосий, – в этой вере живучи спасемся, увидим царство Божие, а армяне и латиняне не увидят жизни вечной. Не подобает, чадо, даже хвалить чужую веру: кто хвалит чужую веру, тот, значит, хулит свою, а кто хвалит обе, тот двоеверец». Только в самом конце поучения смягчаются эти суровые требования, и проповедник предлагает миловать не только людей своей веры, но и чужой. «Если видишь нищего или голодного, – говорит он, – или на холоде кого, или одержимого какой-либо бедой, то помоги ему, хотя бы он был еврей, сарацин или еретик».

На таких поучениях воспитывались у русских людей, только что принявших христианство, привычка подозрительно глядеть на инославных чужеземцев-христиан и избегать сходиться с ними: все за тем, чтобы сберечь свое православие, сохранить свою чистоту. Такое отчуждение, при очень невысоком уровне образованности тогдашней Руси, не замедлило дорасти до простой кичливости своим православием, до презрения ко всему, думающему и верующему иначе, чем на Руси.

Тем не менее укоренение христианства на Руси во многом изменило как внешний обиход, так и строй внутренней жизни общества и отдельных людей; вошло множество перемен в самую жизнь, как она была, и в народные взгляды на то, какою жизнь должна быть; иными становятся и действительность и идеалы, в языческой действительности и идеалах заметно торжествует христианство. Проводником нового христианского просвещения становилось духовенство, церковная иерархия.

В Киеве стал жить русский митрополит, поставляемый константинопольским патриархом; таким образом русская церковь считалась одной из митрополий константинопольского патриархата. В городах были поставлены епископы, подчиненные киевскому митрополиту; церковная власть митрополита объединяла, следовательно, духовенство всей Руси, а через духовенство объединяла в церковном отношении всю Русь. Это объединение, привязывая к церкви людей различных славянских племен и различных городовых волостей, заставляло их постоянно ощущать взаимную связь; отдельные края, исповедуя одну веру, ближе сливались друг с другом, сплачиваясь в один православный народ. В этом смысле христианство много сделало для роста и объединения Русской земли, и недаром эта земля издавна привыкла называть себя православной Русью, свято-русской землей, обозначая этим христианство, как одну из основных черт своего бытия.

В Киеве и других городах возникли церкви и монастыри. На холме, где стоял идол Перуна, Владимир построил церковь Св. Василия, т. е. в честь святого, имя которого принял во св. крещении. В 991-м году Владимир призвал мастеров из Царя-града и заложил в Киеве храм во имя Успения Пресвятой Богородицы на том месте, где был двор варяга-мученика. На содержание этой церкви Владимир определил десятую часть своего именья и доходов, отсюда храм получил название «Десятинного». Десятинная церковь была разрушена татарами Батыя в 1240 году. Сохранившиеся и найденные при раскопках остатки свидетельствуют, что это была церковь, богато построенная и разукрашенная по образцу византийских храмов. Стены ее снаружи и внутри были выложены дорогими цветными мраморами, своды поддерживались мраморными и порфировыми колоннами. Купола и стены покрывала мозаика и стенная живопись, фрески, обыкновенно на золотых, темно-синих и голубых фонах. Поля стен, простенки, оконные арки были украшены мозаичным и фресковым, очень красивым орнаментом, обрамлявшим отдельные изображения святых и целые картины-образа. В куполе был, вероятно, изображен, по византийскому обычаю, Господь Вседержитель, а на алтарной стене – Божия Матерь: по византийскому обычаю, церковная живопись имела задачей изобразить ветхозаветную историю рода человеческого, искупление его крестною смертью Спасителя и торжество Христовой веры и церкви. На эти темы и была вся стенопись и мозаика; колонны, державшие своды, несли на себе изображение св. мучеников с крестами в руках и учителей церкви – это было символическим указанием на значение их, как столпов и утверждения церкви. В Василёве Владимир построил церковь во имя Преображения Господня.

Сын Владимира, Ярослав Мудрый, продолжал дело отца. В 1037 году, рассказывает летописец, «заложил Ярослав город великий, у него же града суть златые врата; заложи же и церковь святая Софья, митрополью и посем церковь на золотых воротах святыя Богородицы Благовещенье, посем святого Георгия монастырь и святыя Ирины». На место прежних деревянных и земляных стен, окружавших центральную часть Киева, Вышгород, Ярослав построил каменные; главные ворота своего замка Ярослав назвал Золотыми, как назывались главные ворота Византии; в Царь-граде над Золотыми воротами была церковь Благовещения, и над киевскими Золотыми воротами тоже была поставлена церковь Благовещения.

Храм Св. Софии, или Премудрости Божией, названный так потому, что и главный храм Царя-града носил это же имя, конечно, не мог быть построен в смысле точного подражания Юстиниановой Св. Софии. На это не хватило бы ни средств князя Ярослава ни уменья греческих и русских мастеров, но это все же был великолепный и богато украшенный храм. Он не сохранился до нас в своем первоначальном виде. Позднейшие перестройки и надстройки совершенно исказили основной вид киевской Св. Софии. Из внутренних украшений, фресковой живописи и мозаичных изображений тоже немногое дошло до нас, но то, что сохранилось, позволяет судить о величии и великолепии Ярославова здания. В куполе сохранилось мозаичное изображение Господа Вседержителя внутри радужного круга; уцелел образ одного из четырех архангелов, окружавших образ Вседержителя; уцелели некоторые изображения под куполом и в арках; в алтарной стене сохранилось огромное, в 7 аршин высотою, мозаичное изображение Пресвятой Богородицы, так называемой Нерушимой Стены; сохранились и еще некоторые изображения, из которых особенно интересны фрески, украшающие стены хода, ведущего на хоры. Это изображение светского, а не духовного содержания: сцены охоты, скоморохи, музыканты, акробаты, танцоры, царь, сидящий на троне, выход царицы со свитой, ипподром с колесницами, узник в тюрьме. Конечно, это все изображение скорее византийского придворного быта, нежели русского княжеского, как видно по темам рисунков, а главное – по одеждам. Этот ход соединял, как можно думать, княжеский дворец и собор, был как бы вне церкви, – отсюда и изображения светского характера.

По образцу киевских храмов строились большие каменные церкви по другим городам. Из них особенно замечателен храм в Овруче, теперь реставрированный. В 1045 году сын Ярослава, Владимир, по поручению отца заложил храм Св. Софии в Новгороде. У греческих мастеров, строивших первые храмы, учились каменному созиданию русские; от греков-мастеров перенимали они мозаичное и живописное искусство. В создании храмов, возникших при сыновьях и внуках Ярослава, русские мастера принимают очень заметное участие. Работа их, менее искусная, грубоватая, видна в живописи и мозаике киевского Михайловского Златоверхого храма, построенного внуком Ярослава, Святополком, и в Печерском Успенском храме, построенном в 1089 году, где над стенописью трудился первый русский иконописец, печерский инок, преп. Алипий. Князья строили себе каменные дворцы, «златоверхие терема», но ни одного из них не сохранилось до наших дней. В настоящее время ведутся в Киеве раскопки на месте одного из княжеских дворцов; находимые там остатки позволяют судить относительно общих очертаний бывшего дворца, его обширности и богатства отделки.

Перенимая греческую архитектуру и живопись, князья и их старшие дружинники стали носить и одеяния греческого образца; византийские украшения, парча, шелк получили еще большее распространение.

Вместе с этим усвоением внешней византийской культуры шло водворение в русскую жизнь христианских нравов в византийской же передаче. В этом отношении церковь и духовенство имели очень большое влияние. Идеалы тогдашней христианской жизни воплощались в монастырском подвижничестве, в отрицании от благ и богатства мира сего во имя достижения благ небесных. Первые монастыри в Киеве были построены князьями. Но эти монастыри скоро затмил один – Киево-Печерский, возникший трудом самих подвижников около половины XI века. Основателем Киево-Печерского монастыря был преп. Антоний, уроженец города Любеча. Он жил долго на Афоне. Там его убедили вернуться на Русь ради насаждения монашеского чина и установления монастырского жития. Антоний вернулся в Киев и поселился под городом в пещере, которую ископал себе для подвига созерцательного отшельнического жития священник Иларион, ставший потом первым митрополитом из русских. К Антонию присоединился скоро Феодосий, уроженец Курска. Около пещер преподобных подвижников поселились другие отшельники, и так создался монастырь. Первым игуменом Печерского, т. е. пещерного монастыря был преп. Феодосий. Для своей обители преп. Феодосий принял строгий устав Студийского монастыря; по этому уставу монахи не могли иметь собственности, все должно быть братское, жить должны все своим трудом, от плода рук своих, отдавая все время труду, молитве, подвигам благочестия, питая трудом своим сирых, покоя убогих и больных, во всем беспрекословно повинуясь игумену. Так сначала и было. Братия жили единым духом и сердцем, имея все общее – и труд, и молитву, и подвиг, повинуясь наставлениям своего игумена. Если брат впадал в прегрешение, другие утешали его и разделяли положенную на прегрешившего эпитимию; если кто из братьев покидал монастырь, вся братия печалилась об ушедшем; возвращавшегося принимали с радостью и молили игумена простить его.

Первые подвижники наполняли свою жизнь не заботами о материальных выгодах, о богатстве и величии мира сего: все это был для них прах земной, тлен и мерзость; они уходили в стремление постичь высокие истинные цели и назначение жизни человеческой; путем личного совершенствования и примером своей трудовой жизни и подвига духовного указывали языческому обществу, что цель жизни не может и не должна состоять только в достижении богатства и благ материальных для удовлетворения личных чувственных страстей. Все это производило сильное впечатление в тогдашнем обществе, духовная, идейная жизнь которого строилась на совсем иных моральных основах. Это было общество варварского склада, общество вооруженных торговцев и промышленников, добычников, которые понимали жизнь, как устройство своего личного благополучия, «хотели жить и наслаждаться чужим трудом, старались насытить чувственные страсти, руководились личными расчетами и пускали в ход для выполнения их неправду и насилие, обман и коварство»; это было рабовладельческое общество, в котором господствовали кровавая месть, умыканье жен, многоженство и разгул. «Руси есть веселие пити, без того не можем быти», – сказал будто бы Владимир Святой, когда был язычником. «В монастыре, напротив, народ видел добровольные лишения, презрение к богатству, страшную борьбу с желаниями, неумолимую строгость к своему самолюбию, встречал правый суд и готовность к самообвинению пред вечною истиною и бесконечным благом».

Взгляд на эту чудную жизнь приводил в изумление посетителей монастыря, а строгие уроки, осуществляемые в жизни, возбуждали к возможному подражанию. Подвижники учили новой жизни и личным примером и словом. В «Патерике» киево-печерском, т. е. описании жизни и подвигов первых иноков, содержится много случаев такого поучения делом и словом. «Однажды, – рассказывает монастырская повесть, – воды не бысть в поварне», дело же было вечером под праздник Успения Пресвятой Богородицы. Келарь пришел к игумену, преп. Феодосию, и сказал: «Яко несть кому воды носити». «Тогда преподобный абие востав нача от кладязя сам воду носити. И се един от братий, видев его тако труждающася, скоро шед возвести прочим; они же, со тщанием притекше, наносиша воды до избытка». Другой раз пошел преподобный Феодосий к князю Изяславу, «далече тогда сущему от града, и тамо до вечера умедли». Князь распорядился тогда отвезти преподобного на колеснице «нощного ради успокоения». Повозник, видя монаха «в худой суща одежде», не сообразил, что везет прославленного игумена, и, отъехав немного от двора княжого, сказал преподобному: «Черноризче! ты по вся дни празден еси, аз же в трудех присно и ныне не могу на кони ехати; се убо аз да почию на колеснице, ты же, могий на коне ехати, всяди на коня!» Преподобный сел на коня и повез своего повозника, удобно расположившегося в княжьей колеснице; когда преподобного одолевала дрема, он слезал с коня и шел возле, а уставши, снова садился на коня. «Озаряюще уже дню, начаша вельможи ехати ко князю и, издалече познавше преподобного, сседаху с коней и покланяхуся ему». Когда повозник проснулся и увидел, какой почет оказывают все встречные везущему его монаху, «ужасеся сердцем и трепетен сый», скорее усадил преподобного в колесницу, а сам занял подобающее место. Чем больше приближались они к городу, тем больше было встречных, кланявшихся печерскому игумену, и тем трепетнее становился повозник. Когда подъехали к монастырю, вся братия вышла встретить своего игумена и поклонилась ему до земли. «Повозник же паче ужасеся, помышляя в себе: кто сей есть, яко вси покланяются ему». Преподобный же взял его за руку, повел в трапезу, велел накормить своего сердитого присно труждающегося повозника, одарил его и отпустил с миром. Конечно, этот повозник вернулся к своему делу другим человеком.

При монастыре преподобный построил богадельню и странноприимницу для нищих, слепых, хромых, прокаженных, где их и содержали монастырским трудом. Каждую субботу посылали из монастыря воз хлеба «к сущим в темницах и во узах». Пришел преподобный раз к князю Святославу и попал на пир, музыку и пение; увидел играющих пред князем «оных гуслные гласы испущающих, иных органные писки гласящих, иных же иные мусикийские и тако всех веселящихся яко же обычай есть пред князем». Преподобный сел подле князя и «мало восклонся рече к нему: будет ли сице во оный век грядущий?». И князь велел перестать играющим, и с тех пор, когда ему докладывали о приходе преподобного, всегда распоряжался «тихо стати и молчати» музыкантам. Этот князь Святослав согнал с киевского стола своего брата старейшего Изяслава, и преподобный много и настойчиво укорял Святослава, писал ему эпистолии и словами призывал вернуть брату неправедно отнятый у него Киев. Святослав не слушался преподобного, но никак не мог заградить ему уста, и Феодосий на ектениях поминал всегда князя Изяслава, «яко стольного князя и старейша всех», а Святослава «аки не по закону седша» не велел поминать в своем монастыре.

Таким образом монастырская жизнь не отделялась от жизни светской. Инок уходил в монастырь от греха и соблазнов жизни мирской. Но, покорив себя духовному подвигу, стремился личным примером и поучением внести в среду мирян смирение, любовь к правде, справедливое отношение всех к каждому и каждого ко всем, учил жить благочестиво здесь на земле, чтобы быть достойным царства небесного и жизни вечной.

Печерский монастырь был образцом для всех других монастырей. В XII веке патриарх дал монастырю наименование лавры, и печерский игумен Поликарп, первый из русских иноков, получил достоинство архимандрита. Выходцы из Печерского монастыря хранили трогательную любовь к своей обители и стремились, как бы далеко ни занесла их судьба и как бы высоко ни вознесла в чести людской, вернуться на склоне дней в киевские пещеры. Епископ владимирский Симон, постриженник Печерского монастыря, в своем послании к преп. Поликарпу (около 1225 г.) трогательно выразил эту любовь к родному монастырю. «Кто не весть, – писал он, – мене грешного епископа Симона и сеа соборные церкви красоты, владимирские и другие суздальские церкви, яже сам создав? Колико же имеета градов и сел и десятину сбирают по всей земле той и тем всем владеет наша худость!» И вот епископ готов всю эту славу вменить в прах, если бы Господь привел его хоть бы хворостиною торчать у врат обители или сором валяться на дворе обители Печерской. «Лучше день един провести в Печерском монастыре, нежели 5000 лет вне его».

Вместе с церковью, в ней и около нее образовался новый общественный слой – люди церковные: белое и черное духовенство, иноки и инокини, все, кто служили на клиросе, просвирни, свещегасы, дети священников и дьяконов, люди, поставленные во главе благотворительных церковных учреждений, лекаря, учителя, призреваемые церковью люди убогие и богаделенные, сироты и вдовы, прощенники (получившие чудесное исцеление), задушные люди (рабы, отпущенные на свободу по духовному завещанию господ), все те, кого жизнь и неудача выбросили из тех разрядов общества, к которым они принадлежали по рождению; таких людей называли тогда изгоями: попов сын грамоте не умеет, купец проторгуется, холоп из холопства выкупится – все это изгои, которые суд и правду, убежище и помощь могли найти у церкви, и церковь становится их защитницей. Всех этих людей судят и оберегают церковные власти. Церковная власть судит и вообще всех людей по таким их делам и преступлениям, как развод, бракосочетание в близких степенях родства, кощунство, ведовство, имущественный спор между мужем и женой, раздор между родителями и детьми. Таким образом освящаемые церковным поучением и толкованием новые начала жизни тысячами путей и многоразличными влияниями входят в сознание русского общества.

Церковь учила новому пониманию взаимоотношений между властью и подвластными, провозглашая, что верховная власть, власть князя поставлена от Бога «на казнь злым и на милованье добрым». Князь-военачальник и князь-судья, берущий дань за свою службу земле, становится, по учению церкви, оберегателем веры христианской, источником нового закона, трудолюбцем во имя общего блага. Под влиянием церкви княжеская власть приобретает характер власти государственной по Божьему изволению, и когда князья в своих «которах» и «коромолах», в ярой борьбе за старшинство и выгоды, роняют сами свое высокое значение, церковь строгим и властным поучением побуждает ссорящихся князей чтить старейшего, соблюдать право и справедливость во взаимных отношениях, не преступать чужого предела, помнить, что им придется дать ответ Богу, от Которого они имеют свою власть. Народу внушается, что князя надо чтить, как Божьего ставленника, что нельзя идти с оружием на князя, как древляне пошли на Игоря, – то все зверинский обычай.

Церковь не имела рабов. Раб, подаренный церкви, становился на положение свободного, и церковь своими поучениями стремилась внушить тогдашнему обществу, что и рабы – люди, учила не томить их голодом и многотрудной работой, соблюдать меру и человеколюбие в наказаниях, осуждала за убийство раба, как за убийство человека. Умыканье и покупка жен, многоженство под влиянием церкви отходят постепенно в область преданий, становятся для людей-христиан «поганским» обычаем. Церковь ратовала против кровавой мести, которая и была при сыновьях Ярослава заменена денежным выкупом в пользу родственников убитого и штрафом в пользу князя.

Распространению христианства в стране восточных славян очень мешало то обстоятельство, что первыми учителями-проповедниками были греки, плохо знавшие язык и нравы тех, кому они несли Христово учение. Надо было создать своих проповедников, свое духовенство. Еще Владимир Святой почувствовал необходимость этого и основал в Киеве и других городах училища. О Ярославе летопись повествует, что он «книгам прилежа и почитая е часто в нощи и в дне; и собра писцы многы и прекладаше (переводили) от грек на словеньское письмо и списаша книгы многы, ими же поучашеся вернии людье наслаждаются ученья божественного».

Так новая вера не только создавала новое христианское просвещение, но и самые задачи бытия государственного и общественного осенялись христианским идеалом. Все это новое, вносимое в русскую жизнь христианством и церковью, сплетало основную связь единению Руси с христианскими цивилизованными народами Запада. Когда в 1054 году произошло разделение церквей восточной и западной, Русь, принявшая христианство от греков, осталась вместе с Византией, и русское христианское просвещение продолжало хранить в себе византийские начала. В 1453 году Византия пала под ударами турок, и тогда Русь сделалась единственным на свете независимым хранилищем православия, восточного исповедания христианства.

Главнейшие пособия: С.М. Соловьев «История России», т. I; Е.Е. Голубинский «История русской церкви», т. I; М.Д. Приселков «Очерки по церковно-политической истории киевской Руси X–XII вв.»; «Патерик киевского Печерского монастыря»; П. Знаменский «Руководство к русской церковной истории»; Н.Я. Аристов «Первые времена христианства в России по церковно-историческому содержанию русских летописей»; Преосв. Макарий «История русской церкви», тт. I–III; В.И. Иконников «Культурное значение Византии в русской истории».