Дорога на Даннемору (СИ)

7

Всю ночь — вернее, всё то время, что мы отвели себе для сна — мне снился Бартаглион. Вовсе не потому, что дед Мазай-Банзай очень хорошо мне его описал, поскольку даже при наличии богатой фантазии довольно трудно описать то место, в котором никто никогда не бывал. Просто рассказ старика о Бартаглионе повернул все мои размышления о загадочном Ксанфе и создателях «машины времени» совершенно в иное русло.

Само это слово, согласно рассказу старика, появилось давным давно — ещё в двадцать третьем веке. Оно оказалось аббревиатурой от фамилий трёх русских физиков-теоретиков — Барташевича, Гликарина и Онегина — предложивших совершенно еретическую для своего времени концепцию строения мира. Согласно их теории, наша Вселенная представляла собою сферу, на поверхности которой располагались все материальные объекты — звёзды, планеты, галактики. Ввиду огромных размеров этой сферы и малой кривизны поверхности, в субъективном человеческом восприятии мир казался плоским и полностью оправдывавшим постулаты евклидовой геометрии. В трансгалактических же масштабах уже работали законы римановской геометрии; Вселенная наша в любой момент была одновременно и бесконечна в том смысле, что не имела начала и конца, но конечна в том отношении, что площадь и объём её были безусловно ограничены. Впрочем, все эти вещи стали очевидны много раньше, ещё до того, как Барташевич, Гликарин и Онегин вообще появились на белом свете. Этих же учёных заинтересовала природа того мира, который мог бы находиться вовне той самой сферы, которую мы традиционно воспринимаем как материальный мир.

Так родилась теория Бартаглиона — мира с особыми физическими свойствами, воротами в который являлись чёрные дыры, другими словами, сверхмассивные объекты, сконцентрированные в небольшом объёме. Согласно постулатам трёх физиков-теоретиков, вещество Бартаглиона могло бы напоминать вещество нашего мира времён так называемой «Планковской эры» эволюции Вселенной. Этот континуум должен обладать одним фундаментальным свойством, которого лишилась наша Вселенная в момент зарождения, а именно — отсутствием гравитационного, а также сильного, слабого и электрослабого видов взаимодействий. Строго говоря, Бартаглион должен напоминать вещество нашей Вселенной до момента «Большого взрыва» и в первые десятимиллиардные доли секунды с начала этого процесса, другими словами — до того, как появилось время. Ведь, как известно, появление понятия «время» и разделение вещества и антивещества произошло вовсе не одномоментно и отнюдь не сначала Большого взрыва, породившего нашу Вселенную.

Сколь я мог понять из весьма путаного рассказа деда Мазая-Банзая, Бартаглион должен был обладать свойствами совершенно необычными с точки зрения живущего в нашей Вселенной человека. Там не существовало атомов, а время было обратимо, другими словами, оно не имело однонаправленной заданности течения, характерной для нашего мира. В любой момент времени в мире Бартаглион можно было оказаться в любой его точке: пространственные перемещения не имели там протяжённости подобно тому, как в нашем мире не имела протяжённости во времени передача давления в идеальном газе.

Все рассуждения трёх физиков-теоретиков имели характер хотя и небезынтересный, но всё же весьма абстрактный, поскольку ни при каких условиях материальный объект нашего мира не мог попасть в Бартаглион: при попытке опуститься под гравитационный радиус чёрной дыры он неизбежно оказался бы разорван приливными силами. Сверхсветовой прыжок, осуществляемый при помощи хронотипического двигателя, являлся своеобразными «проколом» Бартаглиона. Тогда космический корабль из нашей Вселенной попадал в другую часть нашей же Вселенной как бы срезая кривизну пространственной сферы подобно тому, как хорда срезает дугу окружности; при этом остаться в Бартаглионе материальный объект нашего мира никак не мог.

В целом, теория субатомного мира, лежащего рядом с нами и при этом вне нашего времени и вне нашего восприятия, казалась интересной, но абсолютно абстрактной и лишённой практического смысла. С течением столетий изыскания трёх физиков-теоретиков оказались позабыты, подобно теории Лесажа о гравитационных частицах или предположению Хойла о существовании «поля отрицательного давления», а также же множеству других оригинальных идей. Во всяком случае ни я, ни прочие казаки, заканчивавшие учебные заведения на пороге тридцатого столетия, ничего о Бартаглионе уже не знали.

Как бы там ни было, всю ночь в своём сне я метался по Баротаглиону, оказавшемуся, почему-то, туманом зелёного цвета и старательно отстреливал злобных альбиносов. Отчего-то я решил, что они враждебны мне и казачеству в целом; так надо ли говорить, что месть моя во сне оказалась ужасна?

Короче, проснулся я морально и телесно истерзанным. Конечно, на общем моём состоянии сказались не только зверские сновидения, но и события предшествовавшего дня.

Ночь в экваториальной части Даннеморы длилась тринадцать часов, понятно, что мы не могли бездействовать так долго. Поэтому за четыре часа до восхода, я, демонстрируя нарочитую бодрость, принялся будить своих десантников. Для каждого у меня нашлось доброе слово, пинок и стимулировавшее мозговое кровообращение щекотание ножом горла. После завтрака на траве, во всём напомнившего недавний ужин, мы попробовали отыскать гостеприимного хозяина скалы дабы попрощаться. Но не тут-то было. Мазай-Банзай так и не вылез из той щели, в которую забился давеча; полагаю, что сломленный алкоголическим угаром, он просто-напросто проспал час нашего отлёта.

Если считать, что карта Свена Борцля верно передавала пропорции континента Ист-Блот, то до ранчо Коррехидор нам оставалось куда меньше того расстояния, что мы покрыли накануне. Нам надлежало перевалить через южную часть Бэлд Маунтайнз, немного пролететь над лесостепью, достигнуть побережья и двинуться вдоль береговой линии на юг. Где-то там и должен был находиться искомый Коррехидор. Всего нам надлежало преодолеть менее двухсот километров, разумеется, в том случае, если расстояния по карте Свена Борцля коррелировались с действительностью.

Геликоптер с Нильским Крокодилом ушёл в разведку, мы же потянулись следом. Поскольку тёмное время суток ещё не кончилось, нам пришлось надвинуть маски фотоумножителей. Я опасался, что полёт при помощи заплечных реактивных двигателей в горах да притом ещё в тёмное время суток, может привести к травмированию кого-либо из членов команды, однако, этого не случилось. Мы очень спокойно, без лишней суеты, менее чем за час преодолели предгорья Бэлд Маунтайнз и вновь спустились на тёмную равнину.

Двигаться через неё ночью не очень-то хотелось. Ещё слишком свежи оставались впечатления от скоротечной схватки с геноцвалами. Вторичное искушение судьбу представлялось неразумным, все прекрасно понимали, что исход новой схватки мог оказаться совершенно иным.

После пятиминутного обсуждения мы выработали план, который позволял с одной стороны, избежать ненужного риска, а с другой — не потерять времени в ожидании рассвета.

Мы разделились.

Нильский Крокодил перебросил меня к океану на геликоптере. Перелёт занял всего двенадцать минут, что означало ширину лесостепной зоны примерно сорок пять километров. На побережье мы извлекли из контейнера надувную лодку и я принялся готовить её к спуску на воду. Нильский же Крокодил отправился назад, чтобы забрать Сергея Лазо: нам предстояло изобразить людей, приплывших в Коррехидор с соседнего континента Сентрал-Блот. Обнаружив ранчо, мы бы поставили рядышком с ним радиомаяк, ориентируясь по которому, остальная группа должна была прибыть прямиком в окрестности Коррехидора.

План предусматривал несколько вариантов наших действий в зависимости от того, как станут развиваться события. Ведь мы решительно не знали какой приём мог ожидать нас в Коррехидоре.

К тому моменту, когда геликоптер доставил на побережье Сергея Лазо, я надул портативным компрессором лодку, привесил на корму мотор с ионной батареей и проверил всё, что могло нам понадобиться в ближайшие часы. Вдвоём с китайцем мы столкнули посудину в чёрную воду и и взяли курс прочь от берега.

Если верить карте Свена Борцля, мы находились у северного входа в Гудзонов пролив, разделявший континенты Ист-Блот и Сентрал-Блот. Ширина пролива в этом месте превышала сто километров. К югу он сужался до семидесяти километров, а затем опять расширялся. Где-то там, в самой узкой его части и должен был находиться Коррехидор.

Океан оказался спокоен. Бриз гнал в сторону берега довольно высокие, но редкие волны и, преодолев прибрежную полосу, мы попали в зону ленивой зыби, которая нашей лодке, имевшей борт метровой высоты, ничем не грозила. Не упуская берег из вида, мы пошли к югу, надеясь на то, что нам удастся увидеть нужный посёлок, когда тот появится.

Едва только молочный рассвет забрезжил над горизонтом, по небу поползли облака, которые скоро затянули небосвод от края до края. Переход от ночи к утру долгое время оставался совершенно незаметен — такой плотности оказался спустившийся облачный покров. Наконец, когда рассвет всё же начал пересиливать ночь, Сергей Лазо ткнул пальцем куда-то в сторону береговой полосы: «Кажись, вот он!»

Я ничего не увидел ничего, даже отдалённо напоминавшего человеческое жилище. Гряда меловых утёсов стеной обрывалась в океан, а там, где эта гряда заканчивалась, открывался низкий отлогий берег, поросший густым лесом. Никаких построек, освещённых окон — ничего такого, что выдавало бы присутствие здесь человека.

— Ты уверен? — уточнил я на всякий случай.

— Уверен, потому как помню этот вид. Там, где ты видишь пологий берег колонисты углубили дно: туда причаливают корабли. А само ранчо отстроено наверху утёсов, так безопаснее.

Я направил лодку к берегу, немедленно связавшись по закрытому радиоканалу с остальной группой. Если с нами что-то случится, казаки будут примерно представлять, откуда начинать поиски.

Не прошло и десяти минут, как наше утлое судно, пройдя вдоль грубо сколоченного наплавного пирса, ткнулось носом в берег. Я включил радиомаяк, спрятал его в рундук под непромокаемую ткань, брошенную в носовой части лодки, и шагнул через борт. Вокруг ни души. В расселине скалы можно было видеть грубо вытесанные ступени, идущие наверх. Пока я стоял на берегу, оглядываясь, Сергей Лазо сноровисто привязал лодку к пирсу и, выпрыгнув из неё, стал подле.

Смотрелись мы, должно быть, комично: я практически на две головы был выше потомка китайцев и в своём широченном селенитовом сари со спрятанной под ним абляционной подложкой, выглядел, должно быть, раза в три шире. Лазо отправился на дело в массивном керамо-металлическом панцире, придававшем ему весьма воинственный вид, но рядом с моим пропорциями, он всё выглядел жидковато.

— Who you such? — донеслось сверху.

Задрав головы, мы увидели человеческую фигурку на краю утёса. Вопрошавший товарищ интересовался кто мы такие. Что ж, у нас был ответ на этот вопрос.

— We — «gynecologists» from Peking! — сложив ладони рупором, гаркнул Лазо. Получилось это у него неожиданно зычно.

Согласно выработанной легенде мы решили представляться членами банды «гинекологов» из ранчо Пекин на континенте Вест-Блот. Такой ответ, во-первых, очень трудно было оперативно проверить, а во-вторых, он автоматически снимал массу лишних вопросов, неизбежных в том случае, если бы мы принялись рассказывать о своём прилёте на звездолёте.

Человек на краю обрыва, удовлетворившись, видимо, услышанным, исчез.

— Побежал докладывать местному «капо», — прокомментировал негромко Лазо. — Пошли, что ли, познакомимся с публикой.

По грубо вырубленным ступеням мы поднялись на верх скалы и я увидел то, что называлось ранчо Коррехидор. Прямо скажем, местечко оказалось самобытным. Сравнить увиденное можно было со степью, сплошь изрытой змеиными норами — если кто видел, тот поймёт, о чём это я. Довольно просторная площадка на верхушке скалы вся была изрезана зиявшими провалами и уходившими вниз ступенями. Для того, чтобы дождевая вода не заливала эти ходы, над ними помещались разнокалиберные навесы, подчас очень ветхие и сколоченные сикось-накось. Чуть поодаль виднелась площадка с установленными на ней скамьями и столами — очевидно, местный аналог пивного заведения. Там за рядом бочек, игравших роль барной стойки, внаклонку трудился мужчина, перекладывавший дрова. Подле бочек лениво курился мангал, а через прозрачную дверь холодильника, установленного рядышком, виднелись ряды пластиковой посуды и канистр с пойлом. Из недр скалы доносился приглушённый визг перфоратора, не иначе, кто-то уже принялся в этот утренний час расширять территорию посёлка.

Нас поджидали: колоритная компания из четырёх человек в примитивных самодельных доспехах и с разнообразным холодным оружием в руках стояла прямо напротив лестницы, по которой мы поднялись. То ли почётный караул, то ли ночной дозор, то ли просто конвой — предполагать можно было всякое. Я ломать голову не стал и сразу взял быка за рога.

— Здравствуйте, люди добрые! — поприветствовал я публику. — Мы — из бригады «гинекологов», что живёт в Пекине, на Вест-Блот. Ищем тут кой-кого. Из вас, баранов, по-русски кто-нибудь понимает или вы, как чурки безмозглые, только глазами хлопать умеете?

— Все понимают, — отозвался самый представительный из четвёрки с бумерангом в руке и зловещего вида кистенём на поясе, — хотя у нас говорят по-английски, но вы наши гости и можете говорить как угодно.

— Кто у вас главный «капо»?

— Нашего почтенного «капо» — да будет благословенно его имя во всех полусферах, периодах и циклах — зовут Марцинкус Падль. Именно его попечением мы живы и замечательный Коррехидор богатеет день ото дня! — неожиданно выспренно изрёк обладатель кистеня и бумеранга.

— А мы можем с ним поговорить?

— Я доложу о вашем прибытии. Если господин уже встал ото сна, то он выйдет к вам. Можете подождать его в нашем баре.

Последовал приглашающий жест в сторону площадки со скамьями, мангалом и рядом бочек.

Мы прошли в указанном направлении, сели за крайним столом и попросили бармена принести местного пойла, которое, как оказалось, носило красноречивое и многообещающее название: «мочегонное светлое». Заплатив за этот мутный, пахнувший помойкой, напиток шесть УРОДов, мы попробовали было поговорить с барменом, но из затеи нашей ничего не вышло: выразительная жестикуляция и открытый рот продавца выпивки со всей очевидностью убедили нас в отсутствии у последнего языка. Похоже местный босс Марцинкус Падль не без умысла поставил безъязыкого человека на столь ответственный пост — теперь «капо» мог быть уверен в том, что бармен не скажет о нём ни единого лишнего слова даже за самые щедрые чаевые.

Разместившись за столом с краю, мы отставили каменные кружки в сторону, даже не притронувшись к ним. Никто не знает как здесь принято встречать незнакомцев и что подмешивать в их питьё. Хотя на Даннеморе вроде бы не было сильных наркотиков, но ведь можно свалить человека и банальным ядом; с точки зрения местных жителей у нас было что взять, хотя бы ту же лодку с ионной батареей, так что бдительности терять не следовало.

С площадки открывался прекрасный вид во все стороны. Высота её над уровнем океана составляла метров тридцать, вряд ли меньше. Так что, глядя в одну сторону, можно было видеть бескрайнюю водную гладь, а если поглядеть в другую, то взору открывался громадный зелёный массив, уходивший к горизонту. Скала была высока, так что кроны деревьев шумели где-то ниже наших ног. Что ж, несмотря на общее убожество обстановки следовало признать, что место для поселения оказалось выбрано аборигенами на редкость живописное.

— Ты этого Падля знаешь? — спросил я Серёжу Лазо, пока мы сидели перед полными кружками.

— Нет, в мою бытность тут был за главного другой гнус… Сракидоном звали, — вздохнул потомок китайцев. — У «капо» здесь жизнь переменчивая: сегодня он народ прессует, а завтра, глядишь, уже его собственную прямую кишку энергично рихтует какой-нибудь новобранец. «Цивилизаторы» каждый месяц энергичных ребят сюда засылают, так что «капо» меняются тут быстро и часто. Ротация называется. Как в шахматах. Ты играешь в шахматы, атаман?

— В шахматах это называется «рокировка». А ротация — это в роторных машинах, — авторитетно поправил я собеседника. — Что же касается шахмат, то я это баловство не уважаю. Исключение делаю только для силовых шахмат.

— Никогда о таких не слышал. — признался Лазо.

— Есть такая модификация шахмат на планете Крынинг. При постановке шаха можно снять с доски любую фигуру и, действуя ею, как кастетом, провести атаку противника. Фигурки непростые, из иридия: пешка — два кило весит, ферзь — шесть с половиной. Нормальный такой кастет, в принципе, можно и убить, сие, кстати, правилами не возбраняется, а напротив даже, поощряется и приветствуется. После атаки фигура на доску уже не возвращается. Ты бы видел их чемпионаты: редкая партия длится больше десяти минут! Разрешены все удары, а также добивание противника. Технический нокаут — это редкость, в основном валят «вчистую». Вот это шахматы, я понимаю! Сочетание интеллекта и мужества. Никто, правда, в шахматы толком играть не умеет, обычно учат первые десять ходов, типа, «е-два» — «е-четыре» — «урокен» в челюсть — обратный «маваси» в затылок. Зато народ дерётся шикарно, за что всяческая ему уважуха! Кровавые сопли и выбитые зубы по всему татами, в смысле — по всей шахматной доске! После чемпионата печень можно сразу выбрасывать на помойку ввиду её полной неработоспособности. И имплантировать новую. Кстати, пересадка печени, челюстей и гендерных органов включается в обязательный перечень минимальной оплаченной страховки спортсмена.

Я не успел закончить красочное описание: на площадке появился крупный мужчина неопределённого возраста — ему можно было дать от тридцати до семидесяти лет. С крепкими руками слесаря, маленьким плешивым теменем и непропорционально большой и тяжёлой нижней челюстью, он забавно переваливался на кривых ногах. В ночи такой тать мог сойти за поедателя детей, на свету же он производил впечатление истинного забулдыги. Его мешковатый синий рабочий комбинезон — как я успел заметить, это была одежда всего местного контингента — украшала широкая колба из небьющегося хризолита, подвешенная к пуговице платиновой цепью. Использование инструмента из химической лаборатории в качестве элемента одежды имело определённую смысловую нагрузку: в колбе, залитые каким-то консервантом, лежали четыре человеческих глазных яблока. Думаю, настоящих.

На плечи этого дивного образчика кабаньей породы была наброшена какая-то кожаная накидушка, то ли плащ, то ли банальное одеяло — уж даже и не знаю! Когда кривоногий обладатель тяжёлой челюсти подошёл поближе, я разглядел на этой накидке бледно-голубые рисунки, не иначе, как татуировки. У меня появилось стойкое подозрение, что сия странная деталь туалета сделана из дублёной человеческой кожи.

Что ж тут сказать! Если человека назвали Марцинкусом Падлем, именно так он и должен выглядеть. Как и положено большой сволочи, местный «капо» вышагивал во главе представительной банды рыл, эдак, с дюжину. Разноформатные хлопцы, по преимуществу кряжистые и мускулистые, в визитках, судя по всему, никогда в своей жизни не нуждались: их лица, лишённые даже малейших потуг на отражение мыслительных процессов, характеризовали малопочтенных ребят лучше и красочнее любой визитной карточки. Если Марцинкус выступал без оружия, то его рыловороты не таясь тащили разнокалиберные мачете и короткие копья, не иначе, как разновидность дротиков. Воинство таращилось на нас откровенно недружелюбно, Марцинкус, напротив, улыбался широко и насквозь фальшиво.

Я поднялся из-за стола навстречу забавной процессии и, встретившись глазами с «капо», поприветствовал его кивком головы. Краем глаза я видел, что Сергей Лазо тоже встал. Мне как гостю, надлежало представиться.

— Мы прибыли из Пекина, расположенного на Уэст-Блот. — начал я. — Нас послала бригада «гинекологов», так мы именуем сами себя. Зовут меня просто: Тренкеджукес Стратозвонис, а напарника моего ещё проще: Айдзувакамацу Танегасима-Мияки. А ещё меня называют «Раз», а его «Два».

Улыбка «капо» сделалась ещё шире:

— Далеко же вас занесло! А я — Марцинкус Падль — живу тут потихоньку, никого не трогаю, ребятам — вон! — помогаю…

Последовал кивок в сторону вооружённого мачете конвоя.

— У нас к вам дело, господин Марцинкус, — я заговорщически понизил голос. — Мы вас отблагодарим, если вы нам поможете.

— Что ж, давайте поговорим, ребятки, — «капо» жестом указал на стол и скамьи, стоявшие рядом с теми, на которых мы сидели прежде. Я отметил то, что Марцинкус не стал садиться на наши места и понял, что забулдыга не лишён определённой предусмотрительности. В самом деле, а вдруг мы ему под зад накидали кнопок?

Церемонно опустившись на занозистые скамейки, мы выдержали многозначительную паузу, после которой я сделал комплимент главному ублюдку:

— У вас шикарный плащ, господин Падль, не иначе как из шкур горлодёров сделан…

Боевая психология требует начинать конфликтные переговоры с комплимента противной стороне, мне ли не знать всех этих премудростей! Вот так, с присущей мне находчивостью я ловко обезоружил главного местного хама.

— Да ты чё гонишь! — с обидой в голосе неожиданно воскликнул Марцинкус. — Это настоящие горлохвосты! Что бы я надел шкуру горлодёра?! Да я скорее выпью яду с гуталином и ацетиленом, а потом убью себя об утёс, чем надену мех горлодёра! Пусть эти идиоты «осси» и «весси» их носят! А мне в падлу! Ха! надо ж такое брякнуть!

— Понятно, понятно, господин Падль…

— А это настоящий, блин, горлохвост. Тут и татуировки есть. Вот тут, счас покажу… — Марцинкус выдернул из-под зада подол накидки и воздел его над головою. — Вот читай: «не забуду мать родную, а забуду — неродную» и вот ещё «не шушера, а подонок!»

— Всё ясно, господин Падль… — я не знал как успокоить неожиданно возбудившегося «капо». — С этим всё понятно, хорошо…

— У нас тут в загоне целый выводок горлохвостов сидит. Мы машинку специальную купили, чтобы татуировать их, — никак не мог угомониться начальник бандитов. — Мы ничего для них не жалели, мы же не какие-то там позорные «осси» или «весси», чтобы на почётной шкуре экономить, мы реальные пацаны, мы же понимаем: встречают по шкурке, провожают по татушке!

— Всё понятно, господин Марцинкус, теперь всё с этим ясно, конечно же, горлохвост всегда был и будет почётнее горлопана, или — как его там? — горлодёра, никто с этим не может поспорить, — продолжал я увещевать своего собеседника, понимая, что не с той буквы начал конфликтные переговоры и будучи не рад, что вообще затронул столь болезненную для бандитского самолюбия тему.

Постепенно Падль успокоился, выпустив пар, и разговор перешёл в более спокойное русло.

— Мы ищем людей, которые, возможно, высаживались на Ист-Блот не более полутора месяцев назад. — проговорил я. — Хотелось бы знать, показывались они здесь или нет…

— Секундочку, — «капо» щёлкнул толстыми жирными пальцами, не иначе, как испачканными о собственные волосы; по этому щелчку к нашему столу подскочил один из охранников с мачете, — Некросперм, а ну-ка позови сюда нашего Трицератопса. — как только обладатель незаурядной клички Некропсперм отошёл, «капо» важно пояснил, — На Ист-Блот невозможно попасть минуя нас. Мы ближе всего расположены к Сентрал-Блот, поэтому все лодки рулят к нам! А у нас здесь социализм. А «социализм» знаете что такое? Социализм — это учёт!

— Прямо по Ленину, — восхитился я, — Осталось заняться электрификацией.

— У нас тотальные списки на всё, — важно продолжал «капо», проигнорировав моё замечание, — Чего доставлено, когда, кому передано, кто куда направился — всё отражено. Я ж говорю: учёт! Сейчас попросим нашего Трицератопса свериться с журналом…

Я увидел, как из какой-то норы появился тщедушный головастик с крючковатым носом и согбенной спиною. Почему-то он не имел штанов, длинная балахонка, наподобие тех, какие носят жители анархичного Эрципода, свисала у него чуть ли не до пят. Странный мужичонка держал в руках большую тетрадь, подобную тем, что использовались нашими предками для письма много столетий назад. Впрочем, подобной архаике удивляться не приходилось: «цивилизаторы» очень старались, дабы заключённые на Даннеморе не имели современной электроники и оружия. Понятно, что поставки всех средств накопления и обработки информации, а также персональной связи, максимально ограничивались.

Тщедушный человек с журналом наперевес приблизился к «капо» и почтительно склонился перед ним, едва не стукнув лбом собственные колени. Оказывается, главная местная сволочь не была лишена определённых представлений об этикете.

— Hay you, swine, give to people pencil and piece of paper! — распорядился местный начальник. Приказал, значит, чтоб Трицератопс дал нам лист бумаги и карандаш.

Получив указанные предметы от сутулого носителя балахонки, я покрутил в руках карандашик, не зная, что с ним делать.

— Напишите имена и фамилии, а также клички тех, кто вам нужен, — елейным голоском проговорил «капо», обратившись ко мне. — А Трицератопс сверится по журналу.

Верный древнему правилу ведения допросов, согласно которому никогда не следует начинать разговор с интересующей персоны, я печатными буквами написал наобум три вымышленные фамилии и лишь четвёртым в списке указал Циклописа Хренакиса. Вернув письменные принадлежности Марцинкусу Падлю, приготовился ждать.

— To read you are able? — спросил «капо» своего сутулого счетовода, ткнув пальцем-сосиской в лист бумаги.- Look in to the book these people. The answer tell to me on ear.

Не знаю, для чего он обращался к Трицератопсу по-английски, может, думал, что мы не знаем этого языка? Однако, я без затруднений понял, что Падль приказал подчинённому свериться с записями в журнале и результат доложить ему шёпотом на ухо. Трицератопс принялся листать свой журнал, шурша страницами, и водить по строкам скрюченным артрозом указательным пальцем с криво обгрызаным ногтем. Интересно, есть ли у них тут глисты и как они с ними борются?

Через минуту Трицератопс, склонившись к самому уху «капо», что-то зашептал. Главная сволочь покивал многозначительно, затем весело поглядел на меня:

— У нас кое-что для вас есть.

— В самом деле? — удивился я.

— Хотелось бы узнать, что вы можете предложить мне взамен.

— А что бы вы хотели? У нас есть унифицированные атомные батареи для электробытовых приборов, есть широкополосный радиоприёмник…

— Оружие есть огнестрельное? — перебил меня Марцинкус.

— Нет, оружия нету! Есть немного золота в мелких слитках.

— На хрена мне тут золото! — отмахнулся Падль. — Оружие нужно.

— Есть топопривязчик на фотонном гироскопе. Очень точная штука. Полезная вещь для ориентирования на местности и составления карт.

— А мы тут карты не составляем. Хотя… хотя для обмена штука полезная. «Осси» или «весси» согласятся взять. Прибор-то исправен? — с сомнением в голосе поинтересовался Марцинкус Падль.

— Конечно, исправен.

— Тогда договорились. Давайте топопривязчик.

— Сей момент! — кивнул я. — Только хотелось бы знать, что там с нашими фамилиями?

— А-а, с фамилиями… — «капо», похоже, просто забыл что служило объектом торга; впрочем, следует признать, что к этому моменту я уже практически не сомневался в том, что торг — всего лишь фикция и Марцинкус Падль пожелает забрать наши вещи силой. Мне лишь представлялось интересным, в какой момент наши переговоры перейдут в силовую фазу.

— Господин Падль, хочу добавить… — негромко проговорил я и пощёлкал пальцами, привлекая внимание толстяка. — Не надо пытаться обмануть нас, хорошо? Знаете, почему меня называют «Раз», а моего друга «Два»?

— Почему? — озадачился Марицинкус.

— Я убиваю на «раз», а он — на «два».

«Капо» призадумался, покрутил, видимо, в мозгу услышанное и так, и эдак, но ни до чего путного не додумавшись, наконец изрёк:

— Это дело мы тоже любим…

— Ну и хорошо. Так что там у нас с моим списком?

— Та-а-ак. Значит, номер первый, Наполеон Буонапарте, высадился у нас тут три недели назад. Номер второй — Марчелло Мастрояни — с ним вместе. Они отправились в Новую Каледонию — это такое ранчо к югу от нас. А двое других — Лучано Паваротти и Циклопис Хренакис — приехали чуть позже, через неделю и далее двинулись на ранчо под названием Париж. Это вглубь континента.

— Угу, — кивнул я, — Всё понятно. Просил я тебя, как человека, не врать, но видно ты не человек, а свинья, хряк, боров — не знаю даже кто, выбери сам себе эпитет по собственному разумению. Как же ты мог записать Марчелло Мастрояни и Наполеона Буонапарте в свой журнал, коли я этих чуваков выдумал минуту назад?

Глазки «капо» заметались из стороны в сторону, через пару мгновений он гневливо сощурился и с гаденькой ухмылкой воскликнул:

— Ах ты! Хитрожопый, стало быть!

Ловким движением фокусника он выдернул из-за спины телескопическую дубинку, явно подвешенную за плечом на какой-нибудь скрытой «подтяжке». Знаем мы эти фокусы с извлекаемыми из скрытых мест тяжёлыми предметами, сами умеем такое!

Поэтому едва только над головой «капо» блеснул металл дубинки, я оттолкнулся от стола и опрокинулся назад, вместе со скамейкой и сидевшим подле Сергеем Лазо. В падении я, разумеется, ударил стол снизу вверх ногами, так что тот полетел прямо в рожу Марцинкусу. Старый как мир приём, ещё в монастырской школе тюремного типа мы подобным образом метали друг в друга столы, так что их, в конце-концов, администрация приказала привинтить к полу. Что б было совсем как в настоящей тюрьме! Упав спиною на грунт, я легко совершил переворот через голову и непринуждённо поднялся во весь рост.

Улыбнулся.

Марцинкус Падль, отшвырнув в сторону стол, который, кстати, весьма удачно впечатался ему в сопатку и разбил нос в кровь, поднялся со своего места, злобно щерясь и недобро поигрывая дубинкой.

— Умный, да? — спросил он у меня.

— Ага, — согласился я, — да ты и сам сейчас убедишься.

Ребятки его живо рассыпались в стороны, как бы охватывая нас с боков и тем самым заставляя отступить к обрыву. Серёжа Лазо, также вскочивший на ноги, встревожено поглядел на меня; впрочем, оружия он не обнажал, дожидаясь моей команды. Молодец, китаец, знает свой манёвр!

— Мы тут умных не любим! — заявил Марцинкус Падль. — Зато мы любим тотализатор. Для слишком быстрых у нас есть весёлое предложение: маленькая драка без правил с нашим мастером.

«Капо» махнул рукой и из группы его охранников выступил здоровенный, ширококостный чернокожий мужчина, весьма смахивавший на молодого гамадрила. И широчайшими мышцами спины, и строением челюстей, да и общим выражением лица, по-моему. Поигрывая рельефными мышцами, чернокожий гамадрил сдёрнул с себя рубаху, демонстративно высморкался посредством двух грязных пальцев с обгрызанными ногтями и, ткнув пальцем в мою сторону, гаркнул:

— You, russian, be going ass! Моя пэрэц бесчестить твой папа, мама, лубимый собак и тэлёнок!

Товарищ гамадрил, похоже, не дружил с великим и могучим языком Муму и Герасима. А жаль, поскольку он из-за этого он, видимо, так и не смог понять значения моих слов, сказанных в ответ:

— На моей планете зоофилы умирают первыми!

Урки принялись хлопать в ладоши, перебрасываясь фразами о величине ставок на предстоявший бой, а Марцинкус Падль отступил от меня подальше, освобождая место для драки. Чернокожий обезьян вразвалочку, лениво пританцовывая, типичной дембельской походочкой вышел в центр образовавшегося круга; примерно так, вихляя задом, ходят пассивные педерасты на дискотеках. На меня он поглядывал снисходительно, покрутился и так, и сяк, показал себя и свои гипертрофированные мышцы со всех сторон, наверное, для того, чтобы я испугался; по всему чувствовалось, что он весьма уверен в собственных силах. Задорно скалясь, он смешно поклацал зубами, я же не сдержал ответной улыбки и дал чернокожей обезьяне добрый совет:

— Щёлкни в прыжке челюстями — может, получится откусить моё ухо?

— Если ты так хочэш! Обэшаю откусыть тэбэ ухо! — прорычал негр.

— Ага, счас… Хотел карась щуку сожрать — никогда больше голодным не был, — ответил я.

— Шеф, гони эту обезьяну с ринга на мороз, чёго тянешь? — мрачно посоветовал Ху-Яобан, предусмотрительно отступивший за мою спину.

Сполна насладившись всеобщим ажиотажем, я разжал левую ладонь и мысленно приказал пистолету приготовиться к стрельбе. Усилитель нейротоков расшифровал немую команду и выдал исполнительный сигнал доводчику; доводчик расклинил ложемент и бросил «чекумашу» из рукава сари в ладонь; теплом ладони активировался логический блок, который, сверив папиллярный рисунок моей кожи и кислотность выделяемого ею пота, снял все три ступени предохранения и замкнул стрельбовую цепь. Последовательность всех этих операций заняла пятнадцать сотых секунды. Через пятнадцать сотых секунды с момента мысленной отдачи приказа, в моей левой руке находилась готовая к стрельбе «чекумаша» — оружие звёздной пехоты, предназначенное для ведения боя против врага, скрытого бронёй крейсеров и индивидуальных доспехов. Десять пуль из иридия на скорости девять километров в секунду могли без труда разрушить любой дом, спилить любое дерево и убить любой живой объект в нашей Вселенной.

Я направил пистолет в лобок чёрного гамадрила и без лишних слов выстрелил. Девятнадцатое правило ведения конфликтных переговоров предписывает вести таковые лишь до момента принятия решения о применении оружия; другими словами, как только решение принято — стрелять надо без разговоров. Потому я и выстрелил.

Чернокожий боец свалился снопом, даже не успев вскрикнуть. Пуля «чекумаши», пройдя навылет, попала в ногу одному из бандитов, стоявших позади него; он-то и заорал, упав подле негра. Получилось шумно и презанятно, я в некотором роде даже перевыполнил план: хотел пристрелить одного урода, а по факту завалил двух! Что тут скажешь: хорошее начало дня!

В скрытый микрофон я услышал взволнованный голос Нильского Крокодила: «Шеф, мы всё слышим, твой радиомаяк уверенно пеленгуется, спешим к тебе. Я буду через пять минут, от силы! Держись!»

В общем-то ничего другого мне и не оставалось.

Я навёл ствол на Марцинкуса Падля. Всеобщий ажиотаж вокруг сменился вдруг упадком настроения: смолкли задорные хлопки в ладоши, отчего-то сам собою прекратился процесс принятия ставок на исход боя, народ вмиг поскучнел и смущённо потупился. Местным жителям стало неловко за собственное недостойное поведение… или это мне только показалось?

— Не надо было пытаться меня обманывать, — ласково сказал едва живому от ужаса «капо». — Я ведь тебя предупреждал. А ты меня не послушал.

— Не надо… прошу… я всё исправлю… — путано заблеял Марцинкус и в глазах его неожиданно навернулись слёзы. — Я не знал, что у тебя… у вас… есть «чекумаша», — простодушно признался он, — Я отвечу на все вопросы.

— Уже не надо. У казаков есть пословица: даже самый глупый ишак в последний день жизни поймёт, что означает слово «живодёрня». Эта пословица как раз про тебя, — я выстрелил в «капо», тот взвизгнул и завалился на спину, схватившись обеими руками за живот.

Бандиты ахнули и на всякий случай побросали мачете и дротики. Что ж, весьма похвальная предусмотрительность, способная реально помочь дожить до глубокой старости.

— Может, добить его? — участливо спросил у меня добряк Ху-Яобан, кивнув в сторону «капо».

— Зачем это? — не понял я. — Он и так сейчас кровью истечёт!

Внимательно оглядев оставшихся бандитов — а всего их оказалось девять единиц — я приказал:

— Всем на колени! Трицератопс — ко мне!

Бывшие охранники Марцинкуса Падля услужливо ударились маслами оземь, а тщедушный счетовод со своим журналом — также опустившись на колени — поспешил в мою сторону. Поскольку в балахонке перемещаться таким способом было очень неудобно, он стал на четвереньки.

— Не придуривайся, ты можешь идти в полный рост. — разрешил я Трицератопсу и, обращаясь к остальным бандитам, произнёс. — Господа подонки! Третье правило обращения с заложниками гласит: всегда надлежит поощрять исполняющих требования и наказывать противящихся. Ваш бывший «капо» противился мне, за что и поплатился.

Марцинкус Падль скрежетал зубами и рефлекторно подёргивал ногами. По-моему, у него уже началась агония. Я искоса наблюдал за ним, но едва передо мной стал Трицератопс, переключил внимание на тщедушного карлика.

— Что скажешь насчёт фамилий из моего списка? — спросил я у него.

— Этих людей нет в моём журнале, — признался он. — А значит, они не бывали в Коррехидоре. Я клянусь вам, что это истинная правда! Не убивайте меня!

— Молодец, хвалю за честность! Если бы Марцинкус мне так ответил, остался бы жив…

Я не закончил мысль, поскольку где-то высоко в небе раздался хорошо знакомый шум соосных винтов геликоптера. Нильский Крокодил заходил на посадку, спускаясь практически по баллистической кривой. Ай, молодец, вот же мастер экстремального пилотажа!

От меня не укрылось то изумление, с каким господа местные бандиты воззрились на летающий аппарат. Из нор на вершине скалы вылезли ещё какие-то аборигены, привлечённые в высшей степени необычным стрекотанием. Что примечательно, крики раненых не вызвали перед тем их любопытства, из чего я заключил, что здесь привыкли к расправам Марцинкуса Падля над приезжими. Местные жители твёрдо знали, что на Даннеморе нет людей с огнестрельным оружием и тем более нет современных летательных аппаратов. Теперь же, буквально в течение десяти минут, им пришлось убедиться прямо в обратном. Было отчего впасть в ступор.

— Вот что, Трицератопс, скажи мне, — заговорил я снова, убедившись, что Нильский Крокодил успешно посадил геликоптер, — вы человечину едите?

— Человечину? — сутулый счетовод с опаской воззрился на меня, подозревая, видимо, очередной подвох. — Н-н-нет, не едим.

— Ну, тогда прикажи своим друзьям сбросить со скалы в океан этих ублюдков, — я указал на тела подстреленных, — Хотел я было угостить вас филеем из Марцинкуса Падля, но раз вы брезгуете своим бывшим «капо», то тогда и не надо. На «нет», как известно, и жрать будет нечего!

— Ну, отчего же… — Трицератопс замялся и в нерешительности оглянулся на сотоварищей, всё также стоявших на коленях. — Дело такое… Уж больно соблазнительно покусать «капо»… Да и примета хорошая… Ребята, я думаю, не отказались бы отъесть отбивную из его задницы.

— Ну тогда тащите его скорее на кухню, пока я добрый! — милостиво разрешил я и подал знак бандитам, разрешая подняться с колен.

— А с раненым что делать? — взволнованно поинтересовался у меня Трицератопс. — С тем, которому пуля коленку пробила…

Алчный блеск в глазах тщедушного бухгалтера красноречиво свидетельствовал о его плохо скрытых намерениях.

— Его вы тоже можете съесть.

— Слава нашим великодушным гостям! — заорал Трицератопс, обернувшись к бандитам. — Благодаря их великодушию мы можем добить Вонючку! Теперь у нас будет много мяса! Кто-нибудь, перегрызите ему глотку!

Местные подонки восторженно заревели. Похоже, Коррехидору сегодня было назначено пережить настоящий праздник. Я бы даже сказал каннибалический катарсис.

Ко мне приблизился Нильский Крокодил, до того наблюдавший за разговором с Трицератопсом со стороны.

— Я вижу, атаман, ты тут занимаешь социальной политикой. — заговорил он вместо приветствия. — Покровительствуешь, так сказать, коллаборационистам. Если не ошибаюсь, правило «четырнадцать-бэ» из «Примерного положения по социальной адаптации и формированию благоприятной социальной среды».

— Ну да, — кивнул я, — все мы учились в монастырской школе тюремного типа по углублённому изучению подрывной деятельности. Как ваши результаты?

— С рассветом основная группа двинулась через лесостепь. Я прикрывал движение сверху. Всё нормально, никаких происшествий. Основная группа прибудет в Коррехидор через четверть часа. — доложил Нильский Крокодил и в свою очередь поинтересовался. — А как ваши результаты?

— Циклописа Хренакиса тут не видели. Полагаю, на Ист-Блот он вообще не появлялся. — подвёл я итог. — Надо двигаться дальше, на центральный континент и наводить справки в Чек-Пойнт. Там-то точно должны остаться его следы.

— У меня есть новость, — негромко проговорил Сергей Нилов, выслушав меня. — Только для тебя, другим казакам я пока не говорил…

— Что за новость? — встревожился я; уж больно заговорщически Нильский Крокодил понизил свой сипатый голос.

— Как ты знаешь, я периодически разбрасываю по курсу нашего движения виброакустические датчики и сканеры радиочастот для того, чтобы своевременно обнаружить погоню, ежели таковая пойдёт по нашему следу…

— И что же?

— Полчаса назад пришёл зашифрованный сигнал пары таких датчиков. Виброакустический — зафиксировал перемещения по меньшей мере восьми объектов весом триста пятьдесят условно-земных килограммов…

— Может, это геноцвалы?

— … а сканер — перехватил их переговоры на частоте две тыщи пятьсот мегагерц. Расшифровать, разумеется, не смог; там эвристический ключ неопределённой длины. Сечёшь, атаман? Это тюремный спецназ «цивилизаторов» идёт по следу.

— Не иначе, как в роботизированных доспехах, если вес у каждого такой. А где сработали датчики?

— Если верить карте, составленной топопривязчиком, то вот здесь, — Нильский Крокодил указал пальцем на мерцавшую на экране лап-топа точку. — В пятидесяти километрах от того места, где вы расстреляли стадо геноцвалов.

— Это ж какой у нас запас времени? — я вздохнул. — Хорошо если четыре часа есть…

— Боюсь, Ваня, что этот «запас» ты посчитал с большим запасом. — вздохнул, копируя меня Сергей Нилов.

А ведь я боялся того же самого.