Дорога на Компьен

ДЕЛО ДАМЬЕНА

Такой холодной зимы французы еще не знали. Даже реки замерзли, а люди не только во Франции, но и по всей стране умирали от голода и холода.

А тут еще война. Хлеб дорожал с каждым днем, все ввозимые в Париж продукты облагались налогом.

Общественное мнение было настроено против войны. Французы отказывались считать австрийцев своими союзниками. На улицах толковали о том, что это маркиза де Помпадур склонила короля на такой союз, потому что ей льстила дружба с Марией Терезией: ведь императрица называла маркизу «дорогим другом и кузиной». Поговаривали также, что к такому союзу Луи подтолкнуло желание заключить брак между своей внучкой - дочерью мадам Первой — и сыном Марии Терезии Иосифом.

Машо и д'Аржансон были категорически против союза с Австрией. Машо проявил себя усердным министром финансов — он унаследовал этот пост от Орри. Он планировал провести реформы, однако церковники объявили его «нечестивцем», поскольку он осмелился позакрывать множество мелких монастырей и препятствовал созданию новых — он заявлял, что для страны гораздо важнее развитие торговли и сельского хозяйства. Луи пришлось отозвать его с поста и перевести в министерство флота; этот перевод положил конец всем финансовым реформам во Франции. Луи очень уважал этого человека, однако в вопросе о союзе с Австрией поступил вопреки его мнению.

И д'Аржансон, который был тогда военным министром, тоже долгое время пользовался благосклонностью короля. Он был настоящим придворным и весьма выгодно отличался от своего старшего брата графа д'Аржансона, королевского хроникера. Того называли д'Аржансоном простаком, чтобы не путать с красавцем младшим братом, маркизом д'Аржансоном.

И поскольку вину за войну возложить на плечи этих двух популярных министров было невозможно, она легла дополнительным бременем на королевские плечи и еще более ухудшила отношение к нему народа.

Хранить в полной тайне существование такого заведения, как домик в Оленьем парке, тоже было невозможно. А то, о чем не знали, люди дополняли своим воображением.

Слишком многим матерям нечем было кормить свои семьи, и они искали для дочерей прибежища, где было бы тепло и сытно. Большинство девушек было обречено на уличную проституцию, однако иным матерям виделось и другое предназначение. Как было б славно, думали они, если б их дочки попали в королевский бордель. Там к ним хорошо относились, а потом награждали приданым.

Таким образом, хотя парижане и выражали свое недовольство Оленьим парком, многим из них все же хотелось, чтобы их дочери туда попали, и когда этого не происходило, их недовольство королем становилось более острым. По столице ходили невероятные слухи.

— Горожане, оберегайте своих детей! —раздавались крики. — Их крадут, чтобы удовлетворить похоть старого развратника!

— Ему нужны самые юные! Говорят, он предпочитает десятилетних. Десятилетних! Какой скандал!

— Как вы думаете, столько стоит содержание такого заведения? Миллионы! Ах, дорогая моя, вы проливаете слезы из-за того, что хлеб подорожал на несколько су, а король тратит миллионы на свои удовольствия!

Ещё никогда народ не был так настроен против своего короля. Он перестал приезжать в Париж даже тогда, когда этого требовали государственные вопросы. У Аделаиды все чаще стали случаться истерики, и она более чем когда-либо боялась неведомых убийц. Она пыталась возродить средневековый закон, по которому приближаться к королю разрешалось только тем, кто мог доказать, что их благородный род насчитывает не менее трех веков.

Но над ней только посмеялись и сказали, что родовитые аристократы заслуживают не большего доверия, чем все остальные.

Слухи множились. Теперь, по слухам, в Оленьем парке проживало не менее двухсот девушек, и король рисовался эдаким султаном.

А на содержание такого гарема требуется все больше и больше денег.

— Граждане, чем дороже мука, тем больше ваших денег тратит он на девиц!

Король не обращал на слухи никакого внимания. Он продолжал поиски интеллектуальных радостей в апартаментах маркизы, а плотских — в Оленьем парке.

В кабачках в открытую обсуждались государственные проблемы. Война эта никому не нужна, цены растут, горожане с тоской смотрят в будущее, хотя на парижских улицах уже привыкли и к голодным обморокам, и трупам на мостовых.

И был один человек, который кочевал из кабачка в кабачок, подсаживался за столики, слушал разговоры. Глаза его горели, он поддакивал, кивал головой, вставлял словечко-другое.

Однажды, когда он по обыкновению сидел за чьим-то столиком, один из участников беседы повернулся к нему и спросил:

— А вот вы, что вы можете сказать? Вы согласны? Что вы думаете о положении Франции? Что вы думаете о короле, который тратит миллионы на свои удовольствия и посылает людей, чтобы они воровали для него детей?

Человек встал. Кулаки его были стиснуты.

— Вот что я думаю, — объявил он. — Я думаю, что так продолжаться не может. Этому надо положить конец.

— И кто же положит конец?

— Тот, кто будет избран для этой цели.

— Подождите! Вы что, советуете нам всем собраться и избрать того, кто преподаст королю урок?

— Может быть, этот человек будет избран Богом. Собеседники с усмешкой переглянулись — явный фанатик.

Забавно, что он еще скажет.

— Мой друг, вы сказали — Бог?

— Да, — последовал ответ. — Я назвал Господа нашего, — он повернулся к притихшим слушателям. — Я видел в жизни много несправедливого. Когда-то я служил у мсье де Ла Бур- донне, слыхали ль вы о нём, господа? Он был губернатором Индии, он честно служил своей стране. И что он заслужил? Полнейший крах всех его дел — после трехлетнего заточения Бастилии. Я служил у мсье Безе де Лиса, это был хороший человек, он пытался положить конец этой ужасной традиции lettre de cahcet. И каков результат? Он получил свое lettre de cahcet и отправился в Пьер-Энеи. Вы, парижане, знаете, что такое Пьер-Энеи? Это место находится неподалеку от Лиана, Пьер-Энеи - одна из самых ужасных тюрем.

— Вы были свидетелем многих несправедливостей! — вскричал человек за столом. — Но и мы тоже! Только взгляните, только пройдитесь по парижским улицам. Неужто вы можете сказать, что страдания парижан можно сравнить со страданиями названных вами людей?

— Ах, мой друг, короля следует предупредить. Вполне возможно, что он будет править нами еще много лет, если предупредить его сейчас, пока не стало слишком поздно... Да, вот что ему нужно!

— И кто передаст это предупреждение султану, который ни о чем, кроме своего гарема, не думает?

— Кто-то должен, — последовал тихий ответ. И человек встал и вышел из трактира. Он отправился на службу — теперь он служил в доме некоей дамы, любовницы маркиза де Мариньи, который, в свою очередь, приходился братом мадам де Помпадур.

— Почему ты так поздно, Дамьен, — спросил один из его приятелей-слуг. — Где ты был?

— Я зашел поговорить в трактир.

— И о чем сейчас там болтают?

— О том, что заставит твою кровь кипеть, а сердце — рыдать от жалости к людям.

— Ох, ты всегда все так ярко живописуешь! Если хочешь есть, то суп уже готов.

Дамьен сел за стол и макнул в суп кусок хлеба.

— Только посмотри,— с горечью произнес он,— мы сыты только потому, что служим брату самой мерзкой из женщин Франции. А люди там, за этими стенами, голодают.

— Тогда тебе следует поблагодарить свою счастливую звезду, которая привела тебя в такое место.

— Это несправедливо... Это страшно несправедливо,— прошептал Дамьен. — Что-то надо делать. И Господь укажет нам путь.

Его приятель ушел сообщить остальным слугам, что Дамьен, похоже, спятил совсем.

e/>

В эту холодную и ветреную зиму обширные помещения версальского дворца прогреть было не так-то просто, и король решил, что двор переберется в Трианон.

К отцу в сопровождении Софи явилась Аделаида. Король удивленно вздернул брови: теперь Аделаида редко когда появлялась не в компании сразу обеих своих сестер. Они держались позади, словно ее фрейлины, и обращалась она с ними совершенно отвратительно.

— А где сегодня наш Поросенок? — осведомился король.

— Мадам Виктория осталась в постели, — ответила Аделаида. — Боюсь, что она не сможет ее покинуть, по правде говоря, я ей запретила. Она простудилась, и холодный воздух ей вреден.

— Бедный маленький Поросенок, — сказал Луи. — Как же она останется в Версале одна, без ее верных Оборванки и Обжоры?

— Мы будем ежедневно ее навещать.

— Рад слышать это. А вы готовы к путешествию?

— Совершенно готовы, сир.

И двор в этот ужасный январь перебрался в Трианон, а Виктория осталась в Версале лечиться от насморка.

e/>

Ребер Франсуа Дамьен знал, что он избран Богом. Он пока не понимал, с какой целью, но верил, что придет время — и ему откроется истина.

Больше он не мог оставаться в доме любовницы Мариньи, теперь, когда народ голодал, он не мог есть пищу, предоставленную братом мадам де Помпадур.

Он оставил Париж, и ноги сами собой вынесли его на дорогу, ведущую в Версаль.

В Версаль он пришел уже затемно, нашел гостиницу, в которой можно было переночевать. Он спросил у хозяев, где сейчас король.

— Король сейчас в Трианоне, — сказали ему. — В Версале из всей королевской семьи осталась только мадам Виктория. В Трианоне теплее, вот все туда и перебрались.

— Трианон? Это далеко?

— Нет, через парк отсюда, — ответила хозяйка.

— Тогда я смогу увидеть короля.

— Мсье, вы странно выглядите, вы не заболели?

— Я чувствую себя ужасно, — ответил Дамьен. — Наверное, мне надо отворить кровь. У меня очень шумит в голове, наверное, это признак лихорадки. Да, надо отворить кровь.

Хозяйка пощупала ему лоб.

— Нет, лихорадки у вас нет, — сказала она. — А отворять кровь в такой холод нехорошо. Все, что вам нужно, мсье, это горячее питье и теплая постель. Вам повезло, в этой гостинице вы найдете все необходимое.

Дамьен взял свечу, отправился в постель. Проснулся он рано, но все утро никуда не выходил, а днем ноги опять как бы сами собой повели его в парк.

В парке было пустынно, ветер кусал за щеки, но возле дворца он встретил человека, который, казалось, тоже кого-то ждал. — Доброго вам дня, мсье, — приветствовал его незнакомец. —Какой ужасный холод!

— Я надеялся увидеть короля, — ответил Дамьен.

— Я тоже поджидаю Его Величество. Я изобрел кое-что и хочу показать свое изобретение королю. Король такими вещами интересуется.

— Значит, вы ждете короля здесь, а мне сказали, что двор перебрался в Трианон.

— Так-то это так, — ответил изобретатель, — только, как мне сказали, он немного попозже приедет сюда — навестить мадам Викторию, которая заболела и осталась в Версале. Боюсь, я и сам заболею, если еще простою здесь, на эдаком ветру. Может, Его Величество вообще сегодня не приедет — ни в чем ведь нельзя быть уверенным. А у вас тоже к королю дело?

— О да, — ответил Дамьен, — дело. Изобретатель повнимательнее взглянул на человека в длинном коричневом сюртуке и шляпе, которая почти полностью скрывала лицо.

— Вы хотите попросить его о помощи? — спросил изобретатель.

— Нет, я пришел сюда, чтобы помочь ему. Странный тип, подумал изобретатель.

— Вряд ли я буду ждать еще, — пробормотал изобретатель. — Его Величество наверняка в такой ветер из дома не выйдет. Желаю вам, мсье, всего хорошего.

— Спасибо, друг мой, — ответил Дамьен, — и да хранит вас Господь.

Дамьен остался в парке один. Он ходил взад-вперед, чтобы согреться, прятался от ветра за деревьями, тер руки. Потом достал из кармана перочинный нож. У ножа было два лезвия — большое и маленькое.

И вдруг он услыхал стук колес. Торопливо сунул нож обратно в карман и со всех ног кинулся за экипажем, который, как он теперь видел, направлялся к дворцу.

Было уже полпятого вечера, темнело. К тому времени, как Дамьен добежал до дворца, король уже вышел из экипажа и в сопровождении своей свиты направлялся во дворец. Во дворе собралась небольшая толпа любопытных.

Экипаж стоял здесь же. В слабом свете фонарей форейторы болтали с людьми.

— Он ненадолго, — сказал один форейтор, — только взглянет на мадам Викторию и назад.

Кто-то пробурчал, что если бы болела мадам де Помпадур, он остался бы надолго. Дамьен прислонился к стене. Он ждал.

e/>

Луи ужасно скучал: больная Виктория была еще невыносимее, чем Виктория в добром здравии. Она лежала в постели неподвижно и лишь слабо улыбалась визитерам, так что, слава Богу, не надо было пытаться завязать с ней беседу.

Чтобы было хоть немножко повеселее, король взял с собой Ришелье и герцога Айенского, тот был близким другом короля и занимал пост капитана гвардии. Дофин также присутствовал. По правде говоря, король-то и поехал из-за дофина — он не хотел, чтобы этот самоуверенный господин снова выставлял себя образцом для подражания: как же, он отправился навестить больную сестру вопреки ветру и холоду! Король считал, что он должен всем показать, какой он хороший отец, если дофин стремится всем продемонстрировать, какой он хороший брат.

Он проболтали у постели Виктории два часа, в Трианон они собрались только в половине седьмого. Король спустился по малой дворцовой лестнице в восточной части дворца, в расположенную в первом этаже залу....

Дофин шел рядом с ним. Ришелье и герцог Айенский — на шаг позади, их сопровождали четверо стражей.

Король остановился перед поджидавшей его группой, вдруг от толпы отделился какой-то человек и бросился вперед. Луи закричал:

— Меня кто-то ударил!

Он приложил руку к месту удара и почувствовал, что пальцы стали липкими и мокрыми.

— Меня ранили! Это сделал вот тот человек, в шляпе! Стражники уже схватили Дамьена, кто-то сбил шляпу у него с головы.

— Это тот самый человек! — объявил дофин. — Я его заметил, потому что он не снял шляпы при появлении короля.

Дамьена увели.

Дофин, Ришелье и герцог перенесли короля вверх по лестнице, в малые апартаменты.

— Значит, они решили меня убить! — стонал король. — Ну почему? Что я им плохого сделал?

— Сир, — убеждал его Ришелье, — молчите, вам следует беречь силы.

— Пошлите за врачом, — приказал дофин. — Без промедления, дорог каждый миг.

Король лежал на постели, камзол вокруг раны разрезали ножницами. К тому моменту, когда прибыл первый доктор, стало понятно, что рана неглубокая: нож наверняка был небольшим, а из-за холодной погоды на короле было много одежды.

Луи был убежден, что напали на него по политическим причинам. Он вспомнил, как умер его предок, Генрих Четвертый, — его зарезал сумасшедший монах по имени Равальяк. А ведь король был в расцвете сил.

— Такова участь королей! — в глазах Луи стояли слезы. Приехали еще несколько врачей, королева и принцессы, извещенные о том, что случилось, толпились в приемной.

Королю следует отворить кровь — таков был вердикт врачей, что и было сделано. А слухи уже неслись из Версаля в Париж.

— На Луи было покушение! Сегодня в Версале на него напал убийца!

Новость распространялась от дома к дому, и, несмотря на холод, люди выбегали на улицы. Теперь, когда королю грозила смерть, они обнаруживали, что уже не ненавидят его так, как ненавидели еще вчера, и сами этому удивлялись.

Припомнив все свои грехи, Луи впал в панику и попросил отпущения грехов. Все это походило на воплотившийся кошмар: удар, настигший до того, как он успеет покаяться.

— Сир, — сказали доктора, — вы выздоровеете. Рана неглубокая, и никто из врачей не считает ее роковой.

— Вы ошибаетесь, — твердил Луи, — кинжал наверняка был отравлен.

— Сир, тому нет никаких доказательств.

— Я предчувствую близкую смерть, пошлите за моим духовником.

Королевский егерь Ламарт, презрев все условности, ворвался в опочивальню и рухнул на колени возле постели.

— Сир, — рыдал Ламарт, — этого не должно было случиться, этого не могло случиться!

— Однако это случилось, друг мой, — ответил ему король. Несмотря на возражения врачей, Ламарт потребовал, чтобы ему показали рану. Он давно был на дружеской ноге с королем и во время охоты часто вел себя так, будто они вообще были на равных.

— Ах, сир, — лицо Ламарта расплылось в улыбке, — рана не смертельная. Через четыре дня мы с вами отправимся охотиться на оленя.

— Мой добрый друг, вы хотели меня порадовать, и я это ценю. Против меня все время строились заговоры, и это результат одного из них. Рана неглубокая, но кинжал отравлен. Мы с тобой уже затравили нашего последнего оленя. Прощай, мой верный егерь; мне осталось только помириться с Господом нашим.

Дофин знаком приказал Ламарту уйти, и король подозвал сына к постели:

— Оставляю вам королевство, которое переживает большие трудности. Молю Господа о том, чтобы вы правили им лучше, чем я. Пусть знают, что я простил убийцу. А теперь... Молю вас, пришлите священника, чтобы я мог в мире прийти к Господу.

Одна из девиц — она гуляла под присмотром своего слуги — принесла новость в Олений парк.

— Кругом такое волнение! Я такого еще никогда не видела. Толпы везде... Все друг на друга кричат. Я спросила, что случилось, и, как вы думаете, что мне ответили? На короля совершено покушение.

Мадам Бертран побледнела, но не произнесла ни слова. Луизон смотрела на вестницу, но не видела... Перед ее мысленным взором стоял он... польский граф... и из груди его торчал огромный кинжал.

Она не могла выдавить из себя ни слова, она даже думать не могла. Девушка тихо повернулась и поднялась к себе в комнаты.

Мадам Бертран была слишком расстроена сама, чтобы обратить внимание на Луизон.

Луизон закрыла дверь, легла на постель и так и пролежала, отказываясь даже принимать пищу.

— У нее грипп, — говорили девушки, — сейчас эпидемия гриппа. Вот и мадам Виктория заболела — это ее в тот день навещал король.

e/>

Маркиза была потрясена. Нет, это даже было не потрясение — это было нечто большее.

Луи умирает?! Она не могла в это поверить. Она не смела в это поверить — она всегда считала, что умрет раньше него.

Ее любезный друг умирает! Что же будет с ней без его защиты, ведь она со всех сторон окружена врагами... Ее словно бросили своре голодных псов, жаждущих ее крови.

Печальное известие принес ей аббат де Берни: он был ее другом с самых первых дней, это ему король поручил деликатную миссию — подготовить ее к роли королевской возлюбленной.

Она рыдала вместе с ним, потеряв свою обычную сдержанность.

— Вы должны подготовиться ко всему, — сказал ей аббат, — и когда это произойдет, покориться провидению.

— Я должна сейчас же ехать к нему! — кричала она. — Я должна быть рядом с ним!

— С ним его духовник, мадам, в такое время там вам нет места.

Она осознала всю справедливость его слов, но согласиться с ними не смогла.

— Я просто его хороший друг! В наших отношениях больше нет греха.

— Боюсь, мадам, что при вашем появлении духовники уйдут. А он посылал за ними, не за вами.

Маркиза закрыла лицо руками. Она плакала — вот и наступил конец всему тому, что составляло смысл ее жизни.

— Мадам, — продолжал аббат, — успокойтесь. Я буду постоянно вас информировать, вы можете на меня положиться. Я готов делить свое время между службой и требованиями дружбы.

— Спасибо, — прошептала она, — вы мой самый лучший друг. Когда он ушел, к ней вбежала мадам дю Оссэ с сообщением,

что ее хочет видеть доктор Кенэ.

Его сразу же проводили к ней, она взяла его руки в свои и подняла к нему свое измученное лицо.

— Успокойтесь, успокойтесь,— сказал Кенэ,— причин для такого горя нет. Это всего лишь царапина, уверяю вас.

— Вы думаете, он поправится? — Убежден. Однако в нашем мире, мадам, болезнь короля весьма отличается от болезни его подданного. Если б он не был королем, он бы уже через день-другой отправился на охоту или на бал.

— Вы обрадовали меня, мой дорогой друг. Зачем вы мне все это сказали? Только чтобы успокоить?

— Нет, мадам, если бы я думал, что ему грозит опасность, я бы так и сказал. Но, заверяю вас, ничего страшного нет. Дофин все время с ним, вместе с духовниками. Они убеждают его изменить образ жизни.

— Вы думаете, они хотят убедить его изгнать меня прочь?

— Я вспомнил о Метце, мадам.

— Да, я знаю. Мадам де Шатору последовала за ним на войну, но ее к нему не допустили и отослали прочь, она претерпела большие унижения. Я не позволю, чтобы такое случилось со мной. До того, как мне прикажут уйти, я уйду сама.

— Ничего не делайте в спешке, — сказал доктор, — подождите. Всегда лучше проявить осторожность.

Маркиза согласилась:

— Я подожду. Я знаю, пройдет время, и он позовет меня. Дофин... священники... Они доведут его до депрессии. И вскорости, уверяю вас, он пришлет за мной. Да, надо ждать. Только ждать. И потом все вернется на круги своя... Будто этот безумец никогда к нему и не приближался.

Доктор улыбнулся — она ему очень нравилась. А потом высыпал в бокал какой-то порошок и дал его мадам дю Оссэ:

— Добавьте немного воды и дайте своей госпоже. Это поможет мадам заснуть сегодня ночью, ей надо отдохнуть. И... заботьтесь о ней. Ей нужна ваша забота.

Мадам дю Оссэ кивнула и отвернулась, чтобы врач не видел выражения ее лица, но он прекрасно понимал, что она чувствует.

e/>

Машо и д'Айен прошли в помещение стражи, где содержался Дамьен.

Герцог д'Айен был особенно зол — ведь покушение произошло в его присутствии, в присутствии капитана королевской стражи, и он никак его не предотвратил. Он твердо решил продемонстрировать королю и всем остальным, что считает этот акт чудовищным, что подлому предателю пощады не будет. Герцог д'Айен, сын маршала Франции, герцога де Ноайля, поддерживал иезуитов и потому решил, если получится, выудить у Дамьена информацию, компрометирующую янсенитов.

Машо же, со своей стороны, терпеть не мог иезуитов и потому решил, что Дамьен действовал от имени этого ордена. Он видел в Дамьене орудие заговора с целью возвести на трон дофина, а поскольку дофин всегда твердо придерживался того, что говорили иезуиты, следовательно — Дамьен их агент.

Таким образом оба эти могущественных господина вошли в узилище несчастного Дамьена с твердой решимостью получить показания, компрометирующие противоположные стороны.

Дамьен встретил их спокойно. Он тихо улыбался — хотя стражники уже разукрасили его физиономию ссадинами и синяками.

— Ответьте, — начал Машо, — было ли лезвие отравленным?

— Клянусь, что нет! — вскричал Дамьен.

— Так как же вы рассчитывали убить короля... таким маленьким перочинным ножиком?

— А я и не собирался убивать короля, я только хотел преподать ему урок.

— Какой урок?

— Чтобы он вырвал из своего сердца зло и гадких советчиков и начал править своим народом мудро.

— Кто вам приказал сделать это? — спросил д'Айен.

— Никто.

— Вы лжете.

— Я не лгу! Я сделал это по велению Господа и народа.

— Вы совершили это преступление из религиозных побуждений? — прицепился д'Айен. — Каковы же они?

— Народ голодает. Он умирает в горе и нищете.

— Вам заплатили, — вмешался Машо. — Кто вам заплатил?

— Я же говорю, я сам это сделал, ради славы Господа и счастья народа. Я не собирался убивать. Если б я хотел убить, я бы так и сделал.

— Вам приказали иезуиты? — продолжал Машо.

— Клянусь, нет.

— Тогда, может быть, янсениты, враги иезуитов? — предположил д'Айен.

— Никто из смертных мне не приказывал. Я сделал все по велению Господа.

— Почему вы говорите о нищете? Разве вы не служили в домах, где было достаточно еды?

— То, что добро лишь для одного, не есть добро ни для кого, — таков был ответ Дамьена. — У него есть сообщники, уверен в этом,— сказал д'Айен.

— И мы их найдем, — пробормотал Машо.

— Вы вольны сделать со мною все, что вам будет угодно, -вскричал Дамьен. — Вы можете меня пытать!.. Вы можете распять меня на кресте! И я умру с гимном радости на устах, ибо так умер Господь наш!

— Все это пустая бравада, — разозлился Машо. — Давайте посмотрим, как он держит свое слово.

И он приказал, чтобы узника раздели догола, привязали к кровати и принесли плетки и раскаленные щипцы.

Машо и д'Айен наблюдали; как раскаленные щипцы сжигали плоть узника, а он лишь кричал:

— Я один совершил это... Один!.. Ради вящей славы Божьей!

e/>

Луи приказал опустить полог постели — он хотел остаться в одиночестве.

Тринадцать лет прошло с тех пор, когда он вот так лежал, в ожидании смерти, в Метце; тринадцать лет с тех пор, как он поклялся своим духовникам, что, если выживет, будет вести жизнь, достойную. И верно, некоторое время после выздоровления он пребывал в раскаянии, но потом все вернулось на круги своя.

За эти тринадцать лет он изменился. В те дни он был предан мадам де Шатору, верен своей метрессе. С тех пор он потерял своим любовницам счет — он даже не представлял уже, сколько именно девушек прошло через Олений парк. Он презирал себя и свою жизнь, но с годами стал более циничным, и, как умный человек, понимающий, что может с легкостью себя обманывать, сознавал, что сколько бы он ни каялся, раскаяние его все равно не будет истинным.

Вот почему размышления его о будущем были такими горькими.

Он также понимал, что эти его страдания были скорее духовными, а не физическими, поскольку стало ясно, что лезвие не отравлено и что нападавший оказался обыкновенным фанатиком.

И все же он должен попытаться начать жить по-другому, он должен слушать священников, он должен регулярно посещать церковь... Придется на время отложить визиты в Олений парк, и за мадам де Помпадур он тоже посылать не станет. Конечно, фактически она уже перестала быть его любовницей, однако она остается его другом, и церкви это не нравится, что затруднит его покаяние.

Пришли врачи перевязать рану. Они выразили радость тем, что она так быстро затягивается.

— Благодарите небеса, сир, — сказали они, — рана оказалась неглубокой.

И Луи ответствовал им голосом, полным черной тоски:

— Ах, вы ошибаетесь, эта рана гораздо глубже. Она задела мое сердце.

Казалось, в эти дни дофин приобрел новый вес. Он постоянно был у одра короля, он выказывал огромное сожаление и сыновью привязанность, и те, кто об этом не знал, и догадаться не могли, какие напряженные отношения сложились в последнее время между королем и его наследником.

Опять-таки казалось, что дофин позабыл об этих сложностях. Он вел себя с таким достоинством, словно был временным королем Франции, однако всем своим видом давал понять, что положение это — временное и что реальным королем он станет только после смерти родителя.

Он испрашивал королевского совета по каждому вопросу, серьезно все выслушивал и был так скромен, что министры начали верить, будто дофин станет тем самым королем, который Франции и нужен.

Народ его обожал. Он слыл благочестивым, и народ простил ему его единственную любовницу, мадам Дадонвиль, которой он был по-прежнему верен. Ведь супруга дофина была вовсе не красавицей, хотя и ее уважали за благочестие, равное благочестию дофина, и скромность — ах, в один прекрасный день она станет очень хорошей королевой. И все-таки при всех его достоинствах не все жаждали видеть дофина на престоле. Вполне возможно, он неглуп и, совершенно очевидно, благочестив, однако многие боялись, что в качестве короля он будет слишком нетерпим и фанатичен; вместе с ним на престол взойдут иезуиты, и они-то и будут править страной. Роль парламента сойдет тогда на нет, а Гревская площадь будет залита кровью казненных.

Страна, в которой разрешается говорить философам, куда более здоровое место, чем та, где правят фанатизм и нетерпимость. И поэтому легкомысленный, жаждущий удовольствий король, возможно, представляет собою меньшую угрозу, чем мрачный и суровый фанатик.

И дофин продемонстрировал, чего от него можно было бы ожидать, когда, опасаясь, что Дамьен все-таки действовал по указке иезуитов, приказал не устраивать открытого процесса; более того, процесс будет вести не парламент, а тайная комиссия.

Такое решение, направленное на защиту иезуитов, на самом деле сработало против них: народ, убежденный, что дофин и так уже слишком поддерживает иезуитов, увидел в этом решении стремление скрыть, что Дамьен являлся их орудием. Следовательно, за его спиной действительно стояли иезуиты, и они действительно составили против короля заговор.

Прежде, когда король проезжал через Париж, они хранили угрюмое молчание, они не кричали: «Да здравствует король!». Зато теперь прежнее теплое отношение вернулось — ведь он выздоравливал после покушения. Оголодавший народ, и так готовый к бунту, искал лишь козла отпущения, на которого он мог бы вылить все свое негодование и таким образом хоть ненадолго скрасить свое убогое существование. И тут и там по столице начали разноситься возгласы: «Долой иезуитов!»

И толпы уже собирались идти маршем на коллеж иезуитов, коллеж Людовика Великого.

Перепуганные родители тех, кто учился в этом коллеже, помчались туда спасть своих чад. Две сотни мальчиков были спешно эвакуированы, а скопившаяся тем временем вокруг монастыря толпа выкрикивала оскорбления иезуитам.

Однако Париж еще не впал в такую ярость, которая заставила бы людей крушить все подряд и убивать, но настроение царило мрачное, и родители объявили, что их мальчики в коллеж не вернутся. Это было серьезным ударом для монастыря Людовика Великого, одного из богатейших иезуитских институтов.

e/>

Нетерпение и беспокойство маркизы росли: дни шли за днями, а король так ни разу за нею и не послал, других же способов добиться встречи с ним у нее не было.

Друзья пытались ее успокоить. К ней частенько заглядывали. Кенэ так же как и аббат де Берни, герцог де Гонт, принц де Субиз и герцогиня де Мирепо.

— Судя по всему, — говорила мадам де Мирепо, — он сейчас всецело в руках дофина и его партии. Он пошлет за вами, как только избавится от них.

— Я тоже так думала, — ответила маркиза, — но должна признаться вам, дорогой мой друг, что время идет, и я беспокоюсь все сильнее.

— Но вы не должны предаваться волнению, волнение вам вредит. Все эти годы вы сохраняли свое положение именно благодаря собственному здравому смыслу, и вряд ли вы утратили хоть толику этого замечательного качества. Более того, мне кажется, что вы его даже упрочили.

Мадам де Мирепо была дамой веселой, и маркиза, которая издавна считала ее своей хорошей подругой, любовно называла ее «милой болтушкой».

— Ах, — вздохнула она, — даже выразить не могу, как я счастлива, что в эти трудные дни меня поддерживают мои добрые друзья. Только в тяжелые времена мы и узнаем цену дружбе. Что бы я делала без вас, моя милая болтушка, а также без Берни, Кенэ и остальных! И преданность настоящих друзей заставляет нас размышлять о тех, кто только казался таковым.

— Дорогая мадам, кого вы имеете в виду?

— Ни д'Аржансон, ни Машо так ни разу и не заглянули ко мне с той поры, как на короля было совершено покушение. Это невозможно не заметить.

— Но д'Аржансон никогда и не числился у вас в друзьях.

— Верно. Я никогда не забуду о той роли, что он сыграл в истории с Шуазель-Бопре. Так что вряд ли стоит ожидать его визитов. Но Машо! Я-то полагала его своим настоящим другом. Разве не я постоянно ему помогала? И что теперь? Почему он меня избегает?

— Это может означать лишь одно: он переметнулся к вашим врагам. Возможно, он полагает, что король уже не жилец, и спешит заручиться поддержкой дофина.

— Наверняка так оно и есть! Вот какой он друг!

— Мадам, умоляю вас, отбросьте мрачные мысли. Король поправится, и первой, кого он пожелает увидеть, будет его драгоценная маркиза!

e/>

И наконец Машо нанес маркизе визит. Он принял решение. Дело в том, что он не решался говорить о ней с королем, но пока она оставалась в Версале, он чувствовал себя весьма неловко.

Если маркиза останется в фаворе, дни его будут сочтены — это-то он ясно понимал. Он зашел слишком далеко в демонстрации недружественных чувств — в первые часы после нападения он уверился в том, что дни короля сочтены и что менее чем через неделю королем станет дофин. И в стремлении показать свою преданность дофину он полностью предал маркизу.

Вскоре он понял, что поторопился, однако надежд не потерял. Если мадам де Помпадур убедят покинуть двор, король в конце концов с этим согласится. Луи был человеком привычки, и многие полагали, что он посещает маркизу только потому, что она находится поблизости. Если же ее не будет, он, возможно, скоро утешится и станет уделять больше времени другим своим друзьям.

В Метце, когда король тоже полагал, что смерть его близка, враги мадам де Шатору организовали ее отставку. Сейчас приспел срок столь же смелых действий в отношении мадам де Помпадур.

И вот маркизе, которая проводила время в окружении своих добрых друзей, доложили, что Машо собирается нанести ей визит. Она попросила друзей оставить ее в одиночестве и собрала все свои силы для достойной встречи.

— Итак, мсье де Машо, — сказала она, когда он наконец предстал перед нею, — давно я вас не видела.

— Мадам,— ответил хранитель королевской печати,— я глубоко сожалею о той миссии, с которой явился к вам. — О какой такой миссии?

— Я вынужден просить вас оставить Версаль.

— Вы вынуждены просить?

— Я действую по поручению короля, — солгал Машо. Маркиза была так потрясена, что побоялась выдать свои чувства. Перед человеком, которого она отныне по праву считала своим врагом. Она лишь молча склонила голову.

— Поверьте, мадам, — продолжал Машо, — мне трудно было выполнить это поручение. Но вы помните, как это было с мадам де Шатору в Метце. Король пожелал полностью изменить свой образ жизни, а вы, увы, представляете собою ту часть его жизни, которую он хотел бы оставить в прошлом.

— Что я должна делать? — спросила она, отчаянно пытаясь справиться с дрожью в голосе.

— Мадам, всего лишь без промедления покинуть Версаль. Послушайтесь моего совета: уезжайте как можно дальше отсюда. Тогда вы поступите мудро.

Маркиза не отвечала. Она словно замерла и не видела стоявшего перед ней хранителя королевской печати. Перед ее мысленным взором представали прежние времена: ее первая встреча с королем в Сенарском лесу, первые дни их любви, та ярмарочная гадалка, которая предсказала ей, девятилетней девочке, что она станет возлюбленной короля, и это предсказание определило ее судьбу.

И все это ради того, чтобы пережить такой ужасный момент! Теперь, когда молодость миновала, когда она превратилась в слабую, больную женщину — ее вышвыривали вон из той жизни, которая значила для нее все! Машо склонился к ее руке и вышел.

— Прощайте, — сказала она вслед. — Прощайте, друг мой.

e/>

В комнату вбежала мадам дю Оссэ.

— Мадам, дорогая маркиза, что случилось? Что совершил этот человек?

— Он сообщил мне о моей отставке, Оссэ. Вот и все. Все кончено. Я больше не подруга короля.

— Но это невозможно, мадам!

— Нет, Оссэ. Он принес мне приказ короля. Думаю, вам следует сразу же начать паковаться. Мы покидаем Версаль.

— И куда мы отправимся?

— Мы едем в Париж.

— Париж?! Мадам, но вам же знаком характер жителей этого города. Они ненавидят вас.

— Возможно, утратив любовь короля, я утрачу и ненависть парижан.

— О, мадам... Мадам, позвольте, я помогу вам лечь в постель. Вам надо отдохнуть. А то вы снова раскашляетесь, и тогда...

— И тогда, тогда... — с горечью повторила маркиза. — Ах, Оссэ, теперь это не имеет значения. Сколько еще недель мне осталось, как вы думаете, Оссэ?

— Много, много недель, и много лет, если вы будете заботиться о себе, мадам.

— У меня еще остались друзья, Оссэ. Возможно, эти недели послужат испытанием и для них.

— Кое-кто уже сейчас ждет вас у порога.

— Пойдите и посмотрите, кто это.

Мадам дю Оссэ вернулась с мадам де Мирепо.

— Что происходит? — спросила посетительница.

— Присядьте со мной, моя милая болтушка, — сказала маркиза. — Дело в том, что я покидаю Версаль.

— Но почему?!

— Потому что таков приказ, моя дорогая.

— Приказ короля?

Мадам де Помпадур кивнула.

— Вы получили письмо об отставке?

— Почти что то же самое. Час назад здесь был Машо, он и объявил желание короля: я должна не медля уехать.

— Машо! Этот лис!

— Но он хранитель печати.

— Дай ему Господь сохранить хотя бы собственную голову! Скажите, вы получили какое-либо письменное предписание короля?

— Нет, никакого.

Мадам де Мирепо саркастически расхохоталась.

— Тогда это просто происки Машо! Поверьте, Луи об этом ничего не известно. Разве он мог бы вот так просто расстаться с вами, не сказав, не написав ни слова?

— Но вы же знаете Луи! Он пойдет на что угодно, лишь бы избежать неприятной миссии.

— До того, как все это случилось, он проявлял к вам ту же теплоту и привязанность, что и прежде?

— Да, чувства его не изменились.

— Сначала они запугали его разговорами о покаянии, к тому же он не мог с вами видеться. Теперь ему лучше и, будьте уверены, через несколько дней он за вами пришлет. Вспомните мадам де Шатору.

— Которую изгнали!

— И которая вернулась. И вскорости врагам мадам де Шатору пришлось очень несладко.

Мадам дю Оссэ объявила, что к маркизе пришел доктор Кенэ. — Правда ли то, что я слышал? — спросил он.

— Мой Бог, значит, они уже вовсю об этом болтают! — воскликнула маркиза.

— Машо был здесь, — пояснила мадам де Мирепо, — и заявил, что он пришел от имени короля просить маркизу оставить Версаль.

— Машо — тот самый лис на праздничном ужине, — сказал доктор, — который объявил своим сотрапезникам, что надвигается опасность и что им надлежит разбегаться. И все для того, чтобы лакомые куски остались ему одному.

— Доктор прав, — согласилась мадам де Мирепо. — Король не давал Машо никаких полномочий. Он действует исключительно по собственной инициативе. Не обращайте на него внимания. Оставайтесь. Помните: тот, кто выходит из игры, всегда в проигрыше.

— О, мои друзья, дорогие мои друзья! — вскричала маркиза. — Как вы меня успокаиваете... И, что гораздо важнее, даете мне ценный совет. Я верю — король никогда меня не покинет. Оссэ, если вы уже что-то успели упаковать, быстро распакуйте. Мы остаемся в Версале!

Все теперь были уверены, что опасность, нависшая над королем, миновала. Однако он сам продолжал пребывать в унынии. И ничто не могло его отвлечь. На приемах он сидел молча, уставившись в пространство. Он решил изменить свой образ жизни и предаться благочестию, однако эта новая жизнь нисколечко ему не нравилась.

Придворные уже головы сломали, придумывая реплики, которые могли бы ему понравиться. Но ни одна из острот не вызывала на лице короля улыбки и даже самые блестящие замечания порождали лишь слабое ворчание, после чего король снова погружался в прострацию.

С этой задачей не мог справиться даже сам Ришелье. Он живописал свои многочисленные любовные приключения, и хотя с каждым разом истории становились все рискованнее, король не реагировал на них никак.

Было два часа дня. В частных апартаментах короля собралась маленькая компания, присутствовал и король, облаченный в халат и ночной колпак. Здесь были и дофин с супругой, и хотя пришло время обеда, покинуть апартаменты без позволения короля никто не мог. Он же, казалось, забыл о времени и, опираясь на палку, стоял у окна.

Ришелье расположился рядом, тщетно пытаясь развлечь короля очередным своим повествованием.

— Это, сир, произошло с мадам де Попелинье. Ее муж прознал о нашей интрижке и твердо решил положить ей конец. Так что он отправил ее в Париж, окружил стражами и был твердо уверен, что уж теперь она в безопасности. Ах, сир, пробраться в дом было совершенно невозможно. Преданные слуги тщательно охраняли все входы и выходы. Многие другие признали бы свое полное поражение, но только не я.

Король зевнул и продолжал смотреть в окно. Но Ришелье это смутить не могло.

— И что я сделал, сир, спросите вы?

— Я не собираюсь спрашивать.

— Сир, вы ослабли после недавнего печального происшествия, а то непременно спросили бы. Так что сделал Ришелье? Сир, он купил смежный дом. Узнал, где располагается спальня прекрасной дамы. В этой комнате был огромный камин. В моей комнате также был камин. Я пригласил рабочих, и вскорости наши камины превратились в дверь, ни для кого незаметную и известную только нам обоим. Это было замечательное приспособление! Оно позволило нам видеться друг с другом в любой час дня и ночи. Поверьте мне, сир, в Париже сейчас продают камины в стиле «мадам де Попелинье»!

— Я вам верю, — сказал король, — потому что вы способны на любое злодейство.

— Сир, готов заложить свою жизнь, что когда вы окончательно выздоровеете, вы попросите меня снова рассказать эту историю и с удовольствием посмеетесь.

— Таких историй множество, — возразил король. — Я прекрасно осведомлен о том, что дамы считают, что быть любовницей герцога Ришелье — одна из непременных обязанностей жизни при дворе.

— Возблагодарим святых за то, что этого не говорят о короле, который так верен предметам своей любви.

Король не улыбнулся и не выбранил Ришелье он продолжал скучать. Потом объявил:

— Я вижу, супруга дофина проголодалась. Пора вам отобедать, моя дорогая.

— Благодарю вас, сир, — сказала Мария Жозефина и удалилась. Король мрачно смотрел ей вслед и вдруг, казалось, принял какое-то решение.

Он оглядел собравшихся и увидел на одной издам, на герцогине де Бранка, длинный плащ.

— Мадам, вы не одолжите мне свой плащ?

Она удивленно протянула плащ королю. Он набросил плащ на плечи и пошел к двери. Все собравшиеся в потрясении глядели на него. Дофин двинулся следом, но Луи повернулся к сыну и сказал:

— Я хотел бы остаться один!

Дофин поклонился и вернулся к остальным придворным. В апартаментах царило молчание. Но никто не сомневался в том, куда направился король. Мадам дю Оссэ объявила:

— К вам посетитель!

Маркиза вскочила — она не могла сдержать крик радости.

— Дорогая моя, — заявил король, — как же давно мы с вами не виделись... Слишком давно.

Она встала перед ним на колени и принялась целовать ему руки, и вскорости они стали влажными 6т ее слез.

— Но почему вы в халате?! — воскликнула она, поднявшись. — И какой-то тоненький плащ на плечах! В такую погоду...

— Возлюбленный друг мой! Пусть это вас не тревожит, я уже совсем здоров.

— Хвала всем святым! О, сир, это время было для меня самым страшным в жизни.

— Сожалею, что доставил вам такие огорчения.

— Ах, сир, сейчас это уже неважно, сейчас я снова счастлива.

— Давайте поговорим, — предложил король, — это доставит мне удовольствие.

— Все, что доставит удовольствие моему королю, будет радостью и для меня.

— Знаю, знаю. Они пытались превратить меня в монаха! Она засмеялась и он засмеялся вместе с ней.

— Жизнь короля не всегда полна радостей и. счастья, — прокомментировал он, — однако я все же предпочту ее монашеству.

— Ваше Величество... монах! О нет! Мы этого не позволим!

— Согласен. Мы этого не позволим.

— Ах, видеть вас вновь... Я просто не могу прийти в себя от счастья.

— Я просто сбежал от своих собеседников, — объявил король. — Они такие скучные! А теперь, когда я с вами, настроение у меня улучшается и я снова могу улыбаться.

— Сир, могу ли я пригласить вас сегодня вечером отужинать со мной?

— Приглашение принято с большим удовольствием.

— Тогда это будет наш интимный ужин! Мы пригласим только тех, кто сможет нас порадовать. Какое счастье, что я не позволила мсье де Машо изгнать меня из Версаля!

— Машо пытался вас прогнать?

— Он стал так важничать, сир. Разве что не провозглашал: «Король мертв!» — и поспешил засвидетельствовать свою преданность дофину.

— Я разочарован в Машо.

— Он и д'Аржансон доставили мне немало беспокойств и страхов.

— Это непростительно, — заявил король. Глаза маркизы победно сверкнули, но больше о своих врагах она не произнесла ни слова. Это был очень важный момент — ни жалоб, ни упреков, только планы на будущие радости и развлечения.

Она видела, что он растревожен всем, что ему пришлось пережить, и первейшей ее задачей было возродить его уверенность в себе. Он взял себе за правило не обращать внимания на нелюбовь к нему его народа, но то, что народ ненавидел его до такой степени, что кто-то решился на покушение, глубоко его поразило. Она поспешила развеять его мрачные мысли.

— Вы знаете, сир, что многие хотели бы уверить вас, будто этот чудовищный поступок был совершен по воле народа. Но это вовсе не так. Этот Дамьен просто безумец, никакого заговора не существует.

— О, если бы я мог быть в этом уверен!

— Но, сир, это же очевидно! Когда люди узнали о том, что произошло, они перепугались. Я посылала своих слуг в Париж, послушать, о чем там говорят. Не было никого, кто не был бы разгневан и возмущен происшедшим. И о вас все говорили с такой любовью! О Боже, да разве не подвергся нападению иезуитский коллеж Людовика Великого? Париж был потрясен, как и парламент.

— Вы как всегда дарите мне успокоение.

— Ах, сир, в том, что случилось, есть и свой смысл: теперь будут приняты все возможные меры, дабы подобное не повторилось.

Король кивал, улыбался и слушал планы маркизы на вечер. Это будет очаровательный вечер, такой, какими король давно уже не наслаждался. Нет, без карт — он, может быть, больше не будет больше играть в карты. И никаких балов — он еще не совсем окреп для танцев. А пьеса? О, пьеса — это замечательно. Да, пьеса ему подойдет, в особенности если она будет играть главную роль.

Мадам дю Оссэ слышала смех своей госпожи, перекликавшийся со смехом короля.

Нет, мадам маркиза — положительно гений, подумала она. Она снова прошла через тяжелейшие испытания и вышла из них без потерь.

И когда король вернулся к себе в апартаменты, все увидели, что скука исчезла из его взгляда и что он чему-то улыбается. Новости распространялись быстро.

— Маркиза снова в фаворе, а король предан ей, как и прежде, — шептались придворные.

Д'Аржансон и Машо услышали эти разговоры и содрогнулись от ужаса. Теперь перед маркизой стояло две задачи. Нельзя сказать, что их решение доставляло ей удовольствие, ибо маркиза старалась, насколько это было в ее силах, не наживать себе врагов. Но могла ли она сомневаться после всего случившегося, что дальнейшее пребывание при дворе этих двоих людей будет. постоянно грозить ей опасностью?

Добиться у короля отставки д'Аржансона не составляло особого труда. Но в то же время король очень дорожил таким человеком, как Машо.

Тем не менее пренебречь оскорблениями и обидами, которые эти люди причинили ей, маркиза не могла, и король, столь быстро избавившийся от грусти и уныния, преисполнился желанием вознаградить маркизу за то, что она вернула ему способность снова радоваться жизни.

Шла война, положение Франции было не из легких, и страна нуждалась в проницательных и опытных государственных деятелях. Все так, но не оставлять же без внимания обиду, причиненную маркизе. Первого февраля д'Аржансон получил от короля lettre de cachet: «Монсеньор д'Аржансон, ввиду того, что ваша служба больше не нужна мне, я освобождаю вас с поста военного министра и от выполнения прочих служебных обязанностей и приказываю вам отбыть в ваше поместье в Орме».

Такой отставки боялись все, кто надеялся сделать карьеру при дворе короля.

Д'Аржансон был взбешен. Свершилось! Он знал, с каким нетерпением ждала этого маркиза. И вот победила! А ведь месяца еще не прошло с тех пор, как победа в единоборстве между ними, казалось, улыбнулась ему.

Мадам д'Аржансон пыталась утешить своего супруга.

— Еще не все потеряно, — сказала она ему. — В конце концов не сошелся же свет клином на Версале, можно жить и за его стенами.

— Мадам, — ответил он ей. — Король приказал мне удалиться в Орме. Вам же не обязательно отказываться от жизни здесь. Никто не отправляет вас в ссылку.

Мадам д'Аржансон отвернулась, чтобы скрыть от мужа свое огорчение. Она все поняла. Она не нужна своему мужу. Его любовница, графиня д'Эстрада — вот кто разделит его участь в изгнании.

e/>

Получил королевский указ об изгнании и Машо. На сей раз слова короля свидетельствовали о том, что Луи не без сожаления расстается с этим человеком.

«Я нисколько не сомневаюсь в вашей преданности, но обстоятельства вынуждают меня просить вас об отставке. За вами сохраняется жалованье и все ваши привилегии. Можете и впредь рассчитывать на мою дружбу и поддержку, а также на покровительство вашим детям».

Король был явно огорчен тем, что отправляет в отставку Машо — человека, которого он ценил очень высоко. Однако это лишь доказывало, сколь высоко ценит Луи мадам де Помпадур. И как ни дорог был королю Машо, того, в чем провинился он перед самым дорогим другом Луи, было достаточно, чтобы отправить Машо в отставку.

Для всех это был урок. Всякий, кто посягнет на спокойствие маркизы и вздумает удалить ее от короля, потерпит неудачу.

Итак, остались позади долгие дни тяжелых испытаний. Маркиза преодолела их, приобретя еще большую, чем когда бы то ни было прежде, силу.

Скоро, очень скоро Луи позабыл о своем желании начать новую жизнь. И вот уже он отправился в Олений парк.

e/>

Мадам Бертран радостно приветствовала его, заявив, что это один из самых счастливых дней в ее жизни. В общем-то она не кривила душой, несколько измученной страхом потерять такое теплое местечко.

— Кого бы вы хотели увидеть сегодня, сир? — спросила мадам Бертран.

— Скажите мне, как они тут без меня? Что они думали о моем долгом отсутствии?

— Они думают, сир, что вы где-то далеко. Так я им сказала. Им не терпится поскорее услышать о вашем возвращении, каждый день спрашивают меня, когда вы вернетесь. Все они очень милы... кроме Луизон. Она плохо себя вела.

— Очень жаль, — сказал Луи, решив, что в это свое посещение он с Луизон не повидается.

Но тут за дверью послышались чьи-то шаги, и, оглянувшись, он увидел Луизон.

Мадам Бертран выпрямилась, приняв суровый и неприступный вид. Девушкам не разрешалось входить в эту комнату.

Луи сразу заметил, что Луизон изменилась: похудела и глаза у нее стали огромными. Но она стала еще красивее, когда счастливая улыбка озарила ее лицо.

— Мой господин, мой король, вы снова здесь, вы здоровы, — крикнула Луизон. — Этот убийца не причинил вам вреда!

Мадам Бертран лишилась дара речи. Однако король, как обычно, снисходительный, ничем не выдал своей обеспокоенности тем, что эта девушка знает, кто он.

Луизон же бросилась к его ногам и, безудержно рыдая, целовала его руки. — Встаньте, — вновь обретя дар речи, приказала девушке мадам Бертран, — встаньте и немедленно идите к себе.

Луизон, не переставая рыдать от радости, как будто не услышала обращенных к ней слов. Мадам Бертран грубо подняла Луизон с пола и поставила на ноги.

— Вы с ума сошли,— сказала она,— сами не знаете, что несете. У вас галлюцинации.

— Не браните так строго ребенка, — сказал Луи. — Ну-ну, голубушка, — обратился он ласково к Луизон, — успокойся.

— Я знаю... вы — король, — всхлипывала Луизон. — Я видела письма у вас в кармане. Я чуть не умерла, когда узнала что этот негодяй хотел убить вас.

— Не надо так убиваться, — сказал Луи. — Пойдем к тебе, посидим вместе за легким ужином, и ты расскажешь мне о своих горестях, которым пришел конец. Согласна, а?

— Вы снова здесь! — радостно воскликнула Луизон. — Вы здоровы. Я больше не хочу умирать!

Жестом король отпустил мадам Бертран, а сам вместе с Луизон отправился в ее апартаменты.

Их легкий ужин затянулся на несколько часов. Когда король ушел, Луизон казалась обретшей великое утешение.

Мадам Бертран помогала королю, когда он готовился покинуть дом в Оленьем парке.

— Сир, — воскликнула она, вся трепеща от охватившей ее тревоги, — я понятия не имела о том, какая скверная эта девушка.

—Да, досадно, конечно, — сказал Луи, — но виноват во всем я сам. Нельзя было так беспечно оставлять свой камзол в таком месте, где она сумела обшарить мои карманы.

— Я сделала все возможное, чтобы сохранить инкогнито Вашего Величества.

— Знаю, — сказал король. — Я бы не хотел, чтобы эти девушки оставались здесь и болтали о том, что с ними произошло. Польский граф... превосходная была идея. — Луи всплеснул руками, всем своим видом выражая сожаление.

— Ее нельзя больше оставлять здесь?

— Ничего другого не остается.

— Она сказала, что сойдет с ума, если никогда больше не увидит вас.

— С ума, — отозвался король. — Этой ночью с ней была истерика. Я бы охотно поверил, что с головой у нее не все ладно.

Мадам Бертран промолчала, и король продолжал:

— Вы славная женщина, мадам Бертран, и хорошо делаете свое дело. Думаю, для меня было бы лучше, если, придя сюда в следующий раз, я не найду здесь нашей юной подружки.

Мадам Бертран наклоном головы выразила свое полное понимание и готовность выполнить волю короля. С этими необузданными малышками из низов не было никакого сладу. Рыдают, рвут на себе волосы, кричат о самоубийстве, а королю такое поведение несносно. Еще бы! Какая пропасть между этими воплями и версальским этикетом.

Из Версаля Дамьена доставили в камеру в Консьержи. Несмотря на все перенесенные пытки, он пребывал в состоянии экстаза.

Его заковали в кандалы так, что он не мог даже лечь на пол. Зря старались его мучители. С того памятного, ветреного дня, когда с перочинным ножом в руке он шагнул к королю, его старательно пытали, упрямо добиваясь, чтобы он во всем сознался, а он смеялся в лицо своим палачам и не сказал им ничего, кроме правды.

— Я сделал это ради народа и во славу Божию, — твердил он как заклинание.

Суд над Дамьеном проходил в Высшей Палате парламента. Дамьен держался на суде с достоинством. Он искренне уверял своих судей в том, что не испытывает к королю враждебных чувств, что хотел лишь выразить свой протест против распущенности короля и против тяжких условий, в которых живет простой народ.

Дамьена приговорили к самой мучительной смерти, какую только сумели придумать для него судьи. К четвертованию на Гревской площади.

Десять тысяч человек столпились на улицах Парижа, чтобы увидеть казнь Дамьена. Люди стояли на крышах, выглядывали из каждого окна, взбирались на возвышения...

Сюда, на Гревскую площадь, привезли из тюрьмы Дамьена, чтобы подвергнуть его пыткам и варварской казни, но сначала дать ему увидеть приготовления к ней.

Полчаса на глазах у смертника разводили огонь, готовили лошадей, которым предстояло разорвать его тело на части, устанавливали скамью...

Толпа ждала, охваченная пугливым любопытством, незримо содрогаясь и словно затаив дыхание в предвкушении жуткого зрелища. Такой приговор никого не удивил бы во времена Генриха Четвертого, когда вот так же пытали и казнили Равальяка за то, что он убил короля. Но теперь люди стали более чувствительными, более цивилизованными, и для многих происходившее на площади было тяжелым испытанием. Дамьен застонал, когда в его тело впились раскаленные докрасна щипцы. Эта пытка длилась целый час, и в раны одна за другой медленно срывались капли расплавленного свинца, доводя до предела страдания жертвы и затягивая их.

Почти уже мертвого Дамьена приковали железными кольцами к скамье, где должно было совершиться четвертование. К его рукам и ногам привязали канаты, которые лошади потянули в противоположных направлениях.

Но лошади так и не довели дела до конца. Палач, внезапно преисполнившись сочувствия к своей жертве, отрубил судорожно дергающуюся руку от истерзанного тела, которое тут же поглотило пламя.

Это было невыносимое зрелище, и толпа притихла от леденящего кровь ужаса. Слышен был лишь чей-то одинокий голос. Невероятно, говорил кто-то, что такое варварство происходит в 1757 году.

Король категорически отказался выслушать сообщение о совершившейся казни. Это была одна из тех неприятных тем, которых он всегда стремился избегать.

Когда же королю рассказали, что какая-то женщина, надеясь угодить ему, расположилась вблизи места казни и разглядывала все до мельчайших подробностей, он закрыл лицо руками и воскликнул: «Мерзкая тварь!»

Так закончилось «дело Дамьена».

Когда толпа почти уже рассеялась, какой-то экипаж, грохоча, пронесся по улицам Парижа. В нем сидела мертвенно-бледная от страха девушка и рядом с ней какая-то женщина.

Это мадам Бертран увозила в дом для умалишенных Луи-зон, которой не суждено было никогда больше увидеть Олений парк и своего возлюбленного, о котором она узнала, что он король Франции.