«UNIGENITUS»

Пока король старался забыть все перипетии, связанные. буллой «Unigenitus», в обществе мадемуазель О'Мерфи, парламент не бездействовал. Глава парламента добился аудиенции; у Людовика, чтобы уведомить — тревожные события в стране могут обернуться большой опасностью.

— Сир, — сказал он, — подобные раскольнические движения могут с легкостью лишить трона самого великого из королей, какие бы могучие армии их ни охраняли.

— Мне надоела эта история, — ответил Луи.

— Сир, скука и усталость — это то, что вы позволить себе не можете.

Но король по-прежнему не предпринимал никаких действий, сторонники буллы продолжали отказывать в причастии янсенитам, а янсениты продолжали протестовать.

Многие из королевских министров считали, что ситуация созрела революционная. Их страхи так впечатлили короля, что он; наконец-то решил действовать. Он был твердо убежден, что корона — суть средоточие высшей государственной власти, и решил разобраться с назревшим вопросом с этой своей точки зрения.

Подобную энергичность он проявлял нечасто. В один из майских вечеров мушкетеры доставили всем членам парламента lettres de cachet — им предписывалось немедленно покинуть Париж, каждому было указано его собственное место ссылки.

Члены Большой Палаты в список изгнанников включены не были, однако они пришли к решению последовать за парламентом в знак протеста. Всем составом они отправились в Понтуа.

Оттуда они и заявили о себе во весь голос — были написаны и опубликованы так называемые «Поправки». После этой публикации те, кто подальновиднее, горестно качали головами — на горизонте явно замаячил призрак революции.

Суть «Поправок» заключалась в следующем: если подданные должны подчиняться королю, то король должен подчиняться закону. Раскол торжествовать не может, ибо это нанесет удар не только по религии, но и по суверенитету государства. Они полны решимости хранить верность государству и королю, чего бы им эта верность ни стоила.

Теперь уже в открытую вспоминали участь Карла Первого Английского — особенно тот факт, что парламенту тогда удалось отправить короля на эшафот. Король противопоставил себя государству, и народ Франции начал поговаривать о том, что нация превыше короля. Это уже были по-настоящему революционные настроения: нация превыше короля. Церковь превыше Папы. И эти настроения распространялись все шире и шире.

Особенно остро напряжение ощущалось в Париже. Один неосторожный шаг — и на улицах возникнут баррикады. Революция?!


***

Маркиза пристально наблюдала за развитием конфликта. Здоровье ее в последнее время значительно улучшилось, и она поздравила себя — все-таки ее решение оказалось мудрым. Теперь она имела возможность спокойно спать по ночам, зная, что король в безопасности — в объятиях какой-нибудь очередной девчонки, которая и имя-то свое толком написать не могла.

Последняя из этих девушек, Луиза О'Мерфи, держалась уже довольно долго, что было крайне необычно для короля. Впрочем, чему удивляться? Девушка была очень красива, а ее почерпнутая на улице мудрость немало забавляла Луи.

Она больше не пряталась в тайных апартаментах, в «гнездышке» — король поселил ее в маленьком домике неподалеку от дворца. Ей даже дали собственных слуг. Теперь король мог посещать ее, когда ему было угодно, а в «гнездышко» время от времени залетали другие птички.

Держать такие длительные отношения втайне было невозможно, и при дворе уже поговаривали об этой девице, «маленькой Морфизе», так ее прозвали здесь. Что же до Луизы, то она просто наслаждалась жизнью и вся бурлила от радости. У нее был собственный экипаж, и она выезжала в нем каждый день, разодетая в пух и прах, вся увешанная драгоценностями. И красота ее расцветала день ото дня.

Она была так благодарна судьбе, что ежедневно посещала церковь Святого Луи и возносила хвалы святым за то, что они отправили ее в королевские объятия.

К тому же недавно она родила ребенка, и это радовало ее несказанно.

Маркизе нравилась «маленькая Морфиза» — девушка была достаточно умна, чтобы понимать, что на роль королевской метрессы она претендовать не может, потому она и не пыталась. Однако народная мудрость подсказывала ей не полагаться на бесконечную милость короля, и она старалась припасти побольше.

Да и маркиза все чаще думала о том, что ее опасный шаг оказался весьма мудрым.

Мадам дю Оссэ приносила ей известия об отношениях короля с «маленькой Морфизой», а также о тех пташках, которыми продолжал снабжать «гнездышко» неутомимый Ле Бель.

— Единственная опасность, — призналась маркиза мадам дю Оссэ, — если вдруг вместо этих девиц появится придворная дама.

— Да, мы должны оставаться бдительными, — согласилась дю Оссэ.

— Однако в данный момент король слишком занят этим делом с буллой. Он решил проявить твердость, и я считаю, он прав.

— Мадам, короли, распускающие парламент, ставят себя в крайне опасное положение.

— Если Луи проявит твердость, он из этого положения выйдет. Вы знаете, Оссэ, я часто думала, что Луи не хватает испытаний, чтобы проверить свои силы. Он умен, спокоен... Он обладает всеми качествами правителя, но дело в том, что у него пока не было случая их проявить.

И маркиза нежно улыбнулась.

— Вы любите его не меньше, чем в тот день, когда впервые появились в Версале, — сказала мадам дю Оссэ.

— А разлюбить Луи невозможно. Мне кажется, что в результате этой истории нам удастся избавиться от некоторых из наших министров и назначить на их места новых. И я бы хотела, чтобы мсье де Станвиль занял подобающий ему пост.

— Он станет вашим другом. Непременно.

— Он уже им стал.

— Но и вы доказали свою дружбу, мадам. Какую блестящую невесту вы ему подобрали!

— А, эту малышку Креза? Она одна из самых богатых наследниц во всей Франции, а мсье де Станвиль... Он склонен к некоторым излишествам. Он такой отчаянный игрок! Ему очень по душе этот брак, и хотя ей всего двенадцать лет, она, как я слышала, уже его обожает.

— Бедное дитя! — пробормотала мадам дю Оссэ.

— Это бедное дитя вышло замуж за человека, который — попомните мои слова, Оссэ, — через несколько лет станет одним из самых сильных министров Франции.

— Да, и любовниц он себе заведет великое множество. Он такого склада человек.

— Она его простит — он такой обаятельный. Жаль только, что ему пришлось поехать в Рим. Но он так хотел получить пост поcла! Думаю, он имел в виду Вену, он готов налаживать дружеские отношения с австрийцами. Я уверена, он справится со своими задачами, но мне жаль, что его нет в Париже. У нас не так много друзей, чтобы мы могли расставаться с ними без сожалений.

В дверях появилась одна из приближенных маркизы и сообщила, что некий посланец желает видеть ее по делу чрезвычайной важности.

— Просите же его! — вскричала маркиза и, увидев, что этот посланец не «он», а «она», — монахиня из монастыря Успения, побледнела от страха.

— Александрина... — прошептала маркиза.

— Мадам, ваша дочь тяжело заболела, мы полагаем, вам следует не медля ехать к ней.


***

Маркиза стояла у постели десятилетней дочери. Она не плакала — слезы не могли вернуть ее дитя к жизни.

Александрина, единственное ее дитя, средоточие всех ее надежд... У нее больше никогда не будет детей, судя по всему, Кенэ был прав. Мать настоятельница стояла рядом.

— Мадам маркиза, — обратилась она, — я понимаю, это страшный удар. Позвольте мне увести вас отсюда, вам нужно отдохнуть.

— Нет, оставьте меня с ней. Одну.

Когда мать настоятельница и монахиня вышли, маркиза взяла на руки маленькое тельце.

Еще вчера ее дочь была совершенно здорова. А сегодня она мертва. Но почему, почему?! Такого страшного удара жизнь маркизе еще не наносила. У, казалось бы, совершенно здоровенького ребенка вдруг начались конвульсии, и через несколько часов она скончалась!

— Почему, за что должна я так страдать? — вопрошала маркиза.

Парижане, конечно же, скажут, что это — наказание за ее грехи. Ради короля она оставила отца своей дочери. Поэтому ли она потеряла и сына, и дочь? Может быть, парижане будут правы, когда скажут— а что они скажут так, она не сомневалась, — что это наказание грешнице?

— Нет, — шептала маркиза, прижавшись губами к холодному лобику дочери, — это судьба. Это было предопределено мне от рождения. Александрина, любимая, это случилось бы все равно, даже если бы мы жили с твоим отцом в отеле де Жевре, даже если бы я никогда не видела Версаля.

Она сидела у кровати, сжимая в объятиях тело дочери, и думала о том будущем, которое она ей уготовила, и которому не суждено было сбыться.

Больше никогда она не будет строить планов насчет маленькой Александрины, больше никогда она не будет думать о том, что девочке повезло — ведь она родилась не красавицей, больше никогда она не будет размышлять о покое, который сулило бы будущее ее дочери, и которым она сама была обойдена. Потому что будущего у маленькой Александрины нет.


***

Оплакивать дочь маркиза отправилась в Беллевью, сопровождала ее только верная мадам дю Оссэ. Похороны были пышными. Это было необходимо, иначе подумали бы, что маркиза теряет власть. А она, хоть и пребывала в глубоком горе, все же не забывала о собственном будущем. Следовательно, церемония прощания с дочерью всемогущей маркизы была такой, какой и должна была быть. Теперь Александрина покоилась в церкви Капуцинов на Вандомской площади. Луи приехал к ней в Беллевью.

Она была глубоко тронута — уж она-то знала, как он боялся мыслей о смерти и как старался избегать всяческих осложнений.

— Дорогой, дорогой мой друг, — обнял он ее, — я приехал, чтобы разделить вашу скорбь.

В глазах у нее стояли слезы.

— Значит, вы действительно мой друг, — сказала она.

— А разве вы в этом сомневались?

— Я и не смела надеяться, что вы приедете поведать меня в такой тяжелый час.

Луи самолично вытер ей слезы.

— Пойдемте, прогуляемся по саду. Мне хочется посмотреть на цветы, — предложил он.

Она шла рядом и заставляла себя не думать о маленьком тельце, лежащем в сырой земле. Луи приехал, он пожелал ее утешить, но ему было бы неприятно заниматься этим слишком долго.

— Мы в Версале скучаем по вас, — сказал он. — Возвращайтесь поскорее.

Это был приказ. И ей следовало ехать — если она не будет по-прежнему сражаться за свое место, она его потеряет. И через две недели она вернулась в Версаль.


***

Маркиза отчаянно старалась забыть о своем горе. Еще отчетливее, чем прежде, видела она теперь, в какую бездну может ввергнуть страну конфликт между ультрамонтанцами и янсенитами. Она слышала раскаты революционного грома, и хотя вряд ли этот гром мог потрясти солидный версальский фундамент, неприятностями он грозил изрядными.

Она сама была самой нелюбимой в королевстве женщиной и мечтала заслужить уважение народа мудрыми советами, которые она могла бы дать королю.

Дофин и его партия были за ультрамонтанцев, парламент — за янсенитов, король никак не мог принять какую-то определенную сторону: он был твердо убежден, что Франция не должна превращаться в придаток Ватикана, но и игрушкой в руках парламента он тоже становиться не желал.

Жарким августом у дофина родился еще один сын — его нарекли герцогом Беррийским. Но страна пребывала в таком хаосе, что празднования по случаю рождения возможного наследника трона прошли как-то незаметно.

А поскольку Кристоф де Бомон, архиепископ парижский, твердо решил давить всех, кто не поддерживал папскую буллу, стало ясно, что придется предпринимать строгие меры. Начал епископ с того, что лишил тех священнослужителей, которые не столь уж яростно выполняли его указания, права принимать исповедь. Затем один из бесчисленного легиона иезуитов, отец Ложье, отправился в Версаль: ему было приказано в присутствии короля проклясть парламент и потребовать его роспуска. Французские протестанты увидели в этом признак приближающихся несчастий, вспомнили о Варфоломеевской ночи, и многие гугеноты приготовились покинуть страну.

Конфликт принимал самые причудливые формы — так, когда в Париж из Италии приехала опера-буфф, разгорелись споры о достоинствах французской и итальянской музыки. Это тоже было отражением дискуссий о том, надо ли Франции сохранять независимость от Рима или же лучше, чтобы страной правил Ватикан.

Король часто посещал апартаменты маркизы — «маленькая Морфиза» и посетительницы «гнездышка» лишь ненадолго могли отвлечь его от горестных размышлений, он жаждал компании и советов маркизы.

Де Мопо, шеф-президент парламента, попросил аудиенции, маркиза поддержала решение короля встретиться с ним, и в результате этой встречи парламент вернулся в Париж. Луи видел, что такое положение долго сохраняться не может и что куда разумнее вновь призвать парламент, чем принимать сторону Рима. Итак, отношения с парламентом были налажены при условии, что он будет хранить молчание по поводу буллы «Unigenitus», а с теми, кто это молчание посмеет нарушить, магистраты будут поступать соответствующим образом.

Таким образом Луи смог сохранить отношения с обеими враждующими сторонами: он вернул к власти парламент, но в то же время не поссорился со священнослужителями, которые поддерживали буллу.

Это был мастерский ход, и король понимал, кто оказал ему главную услугу в нахождении такого решения — его дорогая маркиза.

Однако, хотя парламент и вернулся на свои позиции, ультрамонтанцы не собирались молчать о булле, по-прежнему отказывая в последнем причастии умирающим янсенитам, и это cнова начало волновать людей.

На этот раз Луи действовал решительно. Кристоф де Бомон, получил lettre de cachet, предписывающее ему немедленно от правиться в отставку, в свое имение под Конфланом.

Это был сильнейший удар — ультрамонтанская партия еще таких никогда не получала. Дофин впал в ярость, королева — в печаль. Они оба винили в этом мадам де Помпадур и объявили, что дело уже не в ее принципах (это-то еще можно было бы простить), а в том, что эта особа боялась влияния церкви, которая требовала ее изгнания.

Епископ Шартрский явился в Версаль протестовать против изгнания Кристофа де Бомона.

— Сир, — епископ пылал благородным негодованием, — пастырь обязан быть рядом со своею паствой.

Луи холодно взглянул на него:

— В таком случае предлагаю вам немедленно вернуться к своей.

После чего парламент объявил, что булла «Unigenitus» вовсе не является заповедью и священнослужителям запрещено трактовать ее подобным образом.

Архиепископ отправился в изгнание. Парламент вернулся в Париж, и напряжение начало спадать.


***

Мадам Аделаида почему-то стала очень тихой и подавленной, и хитрющая графиня д'Эстрада, правительница ее гардеробной (та самая особа, которая тщетно пыталась заменить мадам де Помпадур на графиню де Шуазель-Бопре), решила извлечь из этой ситуации выгоду. А после того, как на представлении в Фонтенбло мадам Аделаида вдруг потеряла сознание, по дворцу пошли всякие пересуды. Мадам д'Эстрада полагала, что она знает причину внезапных болезней Аделаиды.

— Жара стоит просто невыносимая,— стонала Аделаида. Однако другие дамы, по наблюдениям мадам д'Эстрада, прекрасно переносили эту жару.

Аделаида носила очень пышные юбки, так не могли ли они скрывать то, из-за чего при дворе может разразиться премиленький скандальчик?

Мадам д'Эстрада не единственная заметила эти перемены, и когда Аделаида на месяц или более того вдруг покинула Версаль, слухи переросли в уверенность.

— Да такое непременно должно было случиться, — говорили некоторые, — Аделаида — особа решительная, любит приключения, а король все отказывался выдать ее замуж... Учитывая обстоятельства, такое и должно было ожидать. Но скандал! Особенно если...

И тут даже самые неосторожные умолкали. Другие рядили иначе:

— Скорее всего, это де Субиз. Они с Аделаидой очень подружились.

— Де Субиз?! Какое скандальное предположение.

— Не более скандальное, чем...

Лбы морщились, пальцы подносились к губам — думать можно было что угодно, но произносить это вслух — нет, такие словечки могли стоить головы.

И вот Аделаида вернулась во дворец — несколько менее оживленная и несколько более осторожная, чем прежде.

Отношение к ней короля тоже изменилось — было заметно, что он уже не так горячо ее любит. Может быть, потому, что она как-то поскучнела, а может, потому, что стала старше — эксцентричность, радующая нас в людях очень молодых, начинает надоедать и раздражать, когда они становятся постарше.

Луи припомнил прозвища, которые дал своим дочерям в детстве. Аделаида была Оборванкой, Виктория — Поросенком, Софи — Обжорой, а Луиза Мари — Тряпочкой. В детстве в этих прозвищах не было ничего унизительного — они скорее говорили о любви короля к его дочерям. Сейчас же они приобрели новое значение: они говорили о его к ним презрении.

Отношение короля при дворе заметили сразу же, и многие перестали выказывать мадам Аделаиде прежний респект.

У короля вошло в обычай приглашать ее поиграть на музыкальных инструментах для увеселения своих гостей. Подобно матери, Аделаида была музыкантшей никудышной, и, подобно матери, была твердо уверена в своих музыкальных способностях.

Аделаида играла весьма энергично и создавала немалый шум, а король ей аплодировал, и чем негармоничней был этот шум, тем громче были его аплодисменты. Придворные следовали примеру короля, а Аделаида улыбалась довольная — ей и в голову не приходило, что над нею просто издеваются.

Луиза Мари умоляла сестру не выставлять себя на посмешище, но Аделаида лишь шипела в ответ: вам следует обуздать свою зависть и ревность! Луиза Мари пожимала плечами и отходила в сторону.

Это был лишь один из примеров, демонстрировавших, до какой степени король изменил свое отношение к старшей дочери. И мадам д'Эстрада решила воспользоваться сложившейся ситуацией.

Ее любовник, вечный интриган граф д'Аржансон, не отказался от идеи изгнания мадам де Помпадур, графиня разделяла его решимость. И они увидели в Аделаиде инструмент для осуществления своих замыслов. А тем временем мадам д'Эстрада осторожненько начала прощупывать варианты воздействия на принцессу — у правительницы гардероба возможностей было немало.

Однажды Аделаида выразила намерение надеть одно из своих самых дорогих платьев — из розового шелка, расшитого звездами и украшенного золотым орнаментом. Но платья в гардеробной не оказалось.

— Где же оно? — потребовала Аделаида,

— Вы забыли, мадам,— ответила мадам д'Эстрада,— вы подарили это платье мне.

— Вам? Я отдала его вам? Но я такого не помню.

— О, мадам,— графиня потупила очи,— это было, когда вы собирались... ненадолго покинуть Версаль. Платье стало вам тесновато в талии, и вы...

Глаза Аделаиды вспыхнули — совсем как в старые времена, но она сдержала себя.

— Да, да, я... Я просто забыла.

И после этого из гардеробной начали пропадать наряды, и хотя Аделаида ненавидела мадам д'Эстрада, прогнать ее она опасалась.


***

Такое положение дел продолжалось довольно долго, Аделаида вдруг перестала носить роскошные платья, — а одеться она любила всегда. Мадам де Помпадур заметила, что ботинки на принцессе тоже довольно поношенные, а порой она выходит и без чулок.

Выяснить, в чем дело, маркизе труда не составило. К тому же она презирала мадам д'Эстрада и не забыла, какую роль сыграла та в истории с графиней де Шуазель-Бопре. Отомстить ей сразу же после той истории она не могла — двор должен был считать, что приключение это было столь незначительным, что и обсуждать его не стоит. Теперь же она увидела возможность изгнать одного врага и превратить в друга другого.

Она испросила у мадам Аделаиды разрешения на встречу. Уже сам тот факт, что Аделаида согласилась принять маркизу, говорил о том, что принцесса весьма изменилась. И при встрече маркиза увидела совсем другую мадам Аделаиду — вовсе не экспансивную, глуповатую и своенравную девушку, которой та прежде была.

Маркиза вела себя так, словно после долгой разлуки встретились давние приятельницы, и Аделаида, доведенная мадам д'Эстрада почти до нервного истощения, была Помпадур за это даже благодарна.

— Простите меня за назойливое вторжение, — начала мадам де Помпадур, — но мне показалось, что вас что-то расстраивает, и я хотела бы предупредить вас о некоей злобной особе, находящейся вблизи вас.

— Продолжайте! — с энтузиазмом воскликнула Аделаида.

— Я имею в виду мадам д'Эстрада. Аделаида стиснула руки — казалось, она вот-вот то ли вспыхнет от ярости, то ли разразится слезами.

— Я считаю, что она и ее любовник — бессовестные интриганы, — продолжала мадам де Помпадур. — И ей не следует доверять. Но она — правительница вашего гардероба, и без вашего дозволения я не решаюсь воспользоваться своим влиянием и сделать так, чтобы эту особу отставили.

Аделаида изо всех сил старалась сохранить достоинство:

— Если эта женщина — интриганка, я не буду препятствовать ее изгнанию.

— Значит, Ваше Высочество позволяет мне продолжить расследование, и если мои подозрения окажутся обоснованными, потребовать ее отставки?

— Я дарую вам разрешение, — Аделаида обрадовалась: вот шанс выйти из ситуации, которая становилась все невыносимее.

Через несколько недель король приказал мадам д'Эстрада покинуть Версаль и отправиться в Шайо. Отставка ее была обставлена со всей осторожностью — ведь она была подружкой могущественного графа д'Аржансона и обладательницей тайн мадам Аделаиды. Поэтому ей определили щедрый пенсион и в изгнание она отправилась как бы особой значительной.

Освободившись от графини, Аделаида обрела былую жизнерадостность, но все же прежнее положение занять она не смогла. Переживания последних месяцев наложили на нее свой отпечаток, красота ее поистерлась, а влияние на безвольных сестер уменьшилось. Бедняжечки Оборванка, Поросенок и Обжора стали темой для дворцовых шуток. Что же касается Тряпочки, то ее уродство возбуждало только жалость.

Теперь семейство не доставляло королю вообще никаких радостей. Оно его только раздражало, и ему приходилось искать успокоения на стороне.

Загрузка...