Дорога соли

Глава 32

Когда я снова открыла глаза, уже совсем рассвело, и в палатке, кроме меня, никого больше не было. Я с наслаждением потянулась, ощущая во всех членах странную негу. Уже несколько лет я не спала так хорошо. Я вышла на воздух и огляделась. Мы находились в сухой долине, где река, давно уже пересохшая, прорезала широкую впадину, заполненную десятками шатров и сотнями людей. Старики в туго намотанных тагельмустах. Их халаты, развевающиеся на ветру, скрывали тощие ноги и кости, обтянутые кожей. Дети с раздутыми животами и огромными глазами. Головы малышей были выбриты, оставлены только одна или две тонкие косички. Группа старух, колдующих возле костров над кастрюлями с едой. Женщины помоложе, ритмически что-то толкущие в деревянных ступках.

За спиной раздался шум моторов. Я оглянулась. Вдали показалась вереница покрытых пылью грузовиков. Женщины побросали свои пестики, подобрали одежды и направились к ним. Эти стройные особы держали спины прямо и горделиво, не позволяли себе бежать со всех ног. Мужчины подавали им из грузовиков мешки с едой, наверное зерно, рис, овощи, растительное масло, финики. Каждая терпеливо ждала очереди получить свою долю.

— Доброе утро, мисс Фосетт. Надеюсь, вы хорошо выспались.

Я оглянулась и совсем рядом с собой увидела вождя туарегов, а с ним и Таиба. Тот смотрел на меня, и глаза его сияли, как две звезды.

— Как вы тут, Иззи? — спросил он.

Я была очень рада видеть его. На душе сразу стало так спокойно, что я поначалу не нашлась что ответить. Мне вдруг захотелось потрогать Таиба, чтобы убедиться, что это действительно он. Меня удержало лишь присутствие Феннека. Я надеялась, что улыбка и так откроет все мои чувства.

— Спасибо, хорошо.

Мы никак не могли оторвать глаза друг от друга.

Наконец я взяла себя в руки, повернулась к вождю туарегов и спросила:

— Где это мы? Уж очень похоже на лагерь беженцев.

— Можно сказать и так. Эти люди действительно нуждаются в убежище.

— Им что, негде жить? Они потеряли дома?

— Все, за исключением жизни и собственного достоинства. Им угрожает засуха и голод. Пойдемте, я хочу вас кое с кем познакомить.

Он привел нас в ту часть лагеря, где сидела женщина примерно моих лет. Одной рукой она чесала шерсть, помогая себе при этом ногой. Другая ее рука кончалась культей, смуглая кожа в этом месте лоснилась отвратительным фиолетовым оттенком. Лицо и открытую часть шеи избороздили глубокие шрамы, за плотно сжатыми веками не хватало одного глаза. Феннек встал на колени и обменялся с ней приветствиями. Она положила шерсть, протянула здоровую руку и коснулась его пальцев. Этот жест, установленный этикетом, был полон искренней нежности. Потом она по-королевски пригласила меня и Таиба присесть. Мы повиновались, словно были ее придворными.

— Келла сейчас расскажет вам о себе, — обратился ко мне Феннек. — Все мы воспитаны так, что никогда не жалуемся и не обнаруживаем своих слабостей, поэтому она опустит подробности и изложит только самое главное. Вам придется, так сказать, читать между строк.

Келла начала говорить длинными ритмическими фразами, очень похожими на пение, здоровой рукой для выразительности похлопывая по земле. Ее голос то взлетал вверх, то опадал.

Контрапунктом ее мелодичному, как флейта, рассказу звучал перевод Феннека:

— Я родом из племени, владеющего наследственными правами на пастбища в районе Тамазалак. Однажды пришли солдаты и забрали у нас всех верблюдов. Они сказали, что имеют бумаги, дающие право их реквизировать. Молодежь племени стала протестовать, тогда юношей посадили в грузовики и увезли. Больше мы их не видели. Солдаты вернулись, застали только женщин, детей и стариков, но все равно стали нас всех избивать. Они говорили, что в нашем селении смутьяны плодятся, как скорпионы, двоих детей бросили в колодец. Это были сыновья моей двоюродной сестры Мины. Мальчики переломали себе все кости. Они кричали от боли и замолчали лишь тогда, когда мы пошли спать. Все, кто остался в живых, убежали в пустыню вместе с козами и овцами. Но была засуха, и животные пали одно за другим. Потом я наконец пришла сюда. Алхамдулиллах.

Пока Феннек благодарил ее, я потрясенно молчала. Таиб тоже прикоснулся к руке женщины. Видно было, что он глубоко тронут ее историей.

— Большое спасибо, — сказала я.

Келла безмятежно улыбнулась, кивнула, давая понять, что отпускает нас, и продолжила чесать шерсть.

Потом Феннек познакомил нас с молодой женщиной в яркой накидке, сидевшей среди других, одетых в темные платья. После обмена приветствиями Феннек перевел рассказ о том, как на стоянку пришли солдаты и увели ее мужа, а потом убили, обвинив в том, что он мятежник.

— Такое происходит постоянно, — закончила она и едва заметно пожала плечами.

Говоря о муже, которого повесили на дереве в тени горы Тамджак, женщина старалась казаться бесстрастной, но я увидела боль в ее темных глазах.

Мы распрощались, и Феннек повел нас дальше.

— Это ад, — сказал Таиб.

Лицо его застыло, он явно сдерживал свои чувства. Мы шли следом за вождем туарегов. Таиб протянул руку и провел кончиками пальцев по тыльной стороне моей ладони. Прикосновение было легким, и сделал он это тайком, чтобы никто не заметил, но мне показалось, что руку мою охватило пламя.

Мы шли дальше по лагерю, и Феннек сам продолжал рассказывать про несчастья своих людей:

— Вон там, видите?.. Это Хабте, он круглый сирота, вся его семья была убита в Адаг дез Ифорас. Так называется плоскогорье в Мали. Это Нама, ее захватили солдаты, долго насиловали в своих казармах, потом увезли в пески и бросили. Но пустыня заботится о своем народе. Мы нашли ее живой и привезли сюда. Три недели она пролежала в коме. Этого человека зовут Моктар, он из племени, наследственные земли которого в Арлите, что на севере Нигера, отобрали французы, когда обнаружили там уран. Люди не смогли найти пропитание и рассеялись. Кто-то бежал в Алжир, а потом был изгнан оттуда. Теперь они просят подаяние на улицах Бамако, столицы Мали. Там многие нас ненавидят. Они говорят, что их предки были нашими рабами, а теперь все пойдет по-другому, пользуются этим как поводом для раздувания поистине невероятной злобы. — За грузовиками Феннек показал на какого-то одноглазого человека в пыльной солдатской одежде и черном тагельмусте. — Элага остался в живых после резни в Чин-Табарадене. Это в Нигере. — Он повернулся к нам и спросил: — Вызнаете что-нибудь об этом?

— Я немного знаю, — отозвался Таиб со страдальческим лицом. — Но с очевидцами не встречался.

Я покачала головой и прислонилась к машине. Мне было и жарко, и холодно.

— Если вы, Изабель, будете писать про нас статью, то вам следует знать факты, — сказал Феннек и глубоко вздохнул, глядя не на меня, а на очередь женщин, протягивающих руки за едой. — Когда-то мы были самыми свободными людьми на земле, теперь стали чуть ли не самыми бедными и угнетаемыми. Мы потеряли пастбища, и теперь на нас одно за другим посыпались несчастья. Засуха и голод уничтожают наших людей. Продукты, посылаемые гуманитарными организациями, разворовываются властями и продаются на черном рынке. Поэтому сейчас я предпочитаю сам помогать своему народу. На территориях, где веками обитали наши племена, теперь добывают уран и нефть. Богатства пустыни расхищаются, нам не дают никакой компенсации за такой вот ущерб. Вместо этого подходы к шахтам Арлита охраняются иностранными военными, которые стреляют в каждого, кто посмеет приблизиться. Вы думаете, нам перепадает хоть что-нибудь из огромных прибылей, получаемых в результате эксплуатации наших земель? Нет, ни единого су. Для нашего народа не было построено ни одной школы и ни одной больницы. Нам не предоставили ни одного рабочего места. У нас нет своих представителей в правительстве Мали или Нигера. А наша молодежь? Их сажают в лагеря, или же они становятся добровольными изгнанниками, чтобы старикам и детям досталось больше еды. Мы с Элагой стали ишумар — безработными, нежелательными элементами, нас вырвали с корнем из родной почвы, изгнали с наших земель. Мы опрометчиво приняли предложение Каддафи приехать в Ливию и начать подготовку к образованию будущей Туарегской республики. Это случилось в восьмидесятые годы. Элага был еще совсем молодым человеком, я — достаточно взрослым и более осторожным. Но у меня была та же мечта, что и у моего предка Каоцена. Настанет день, все наши племена объединятся и создадут Азавад — республику, в которой все будут свободно кочевать, вести наш традиционный образ жизни. Обещания Каддафи оказались пустыми, но какое-то время я верил этим иллюзиям. Чтобы содержать себя, я воевал в его армии в Западной Сахаре, в Чаде, в Ливане. Я так разозлился на весь мир, что готов был драться с кем угодно. Но эти войны он вел из собственного тщеславия. Ему нравилось посылать своих солдат помогать арабским братьям в их борьбе, но в конце концов все сводилось к деньгам и особым услугам. Туарегам снова ничего не досталось. Обещания повисали в воздухе, не выполнялись, и это было неудивительно. Мне следовало помнить слова Каоцена о том, что у таурегов нет друзей в этом мире. В девяносто первом году нас изгнали из Алжира. Остатки нашего народа никто и нигде не ждал с распростертыми объятиями. Правительство Мали заявляло, что это проблема Нигера. Правительство Нигера кивало на Мали. В конце концов они заключили соглашение, и Нигер принял обратно восемнадцать тысяч человек. Мы думали, что вернемся на наши родные земли в Аир и Тамесну, но вместо этого нас интернировали в Чин-Табараден. Место было ужасное, грязное, переполненное людьми, много заразных больных. С нами обращались бесчеловечно и жестоко. Военные ликовали, что знаменитые туареги, которых все боялись, наконец-то в их руках. Наших женщин насиловали, нас избивали, подвергали ритуальным унижениям. Стариков раздевали донага прямо на улицах, впервые в жизни заставляли снимать тагельмуст и открывать лицо. На потеху солдатни подростков за кусок хлеба заставляли ползать как собак. — Феннек посмотрел мне прямо в глаза. — Я смеюсь, когда слышу крики про зверства в иракском Абу-Грейбе или кубинском Гуантанамо. Если бы люди Запада видели хоть десятую часть того, что сделали с нами в Чин-Табарадене, они заплакали бы от стыда за то, что такие вещи происходят в так называемом цивилизованном мире. Но Африка — всеми забытый континент, а мы — один из самых отверженных ее народов.

Я вдруг почувствовала, что крепко сжимаю под рубашкой амулет и словно иду по минному полю, где взрываются слова, которые способны покалечить и даже убить.

— Нам не позволяли покидать наш лагерь, отправлять детей в школу. Наконец несколько молодых людей устроили демонстрацию протеста возле отделения. Одного солдата убили из его собственной винтовки. Власти только этого и ждали. Мы были не вооружены, обессилены, умирали от болезней и плохого питания. Но за смерть одного солдата на нас бросили мощь целой армии, объявили в стране чрезвычайное положение, прислали несколько батальонов, травили нас слезоточивым газом. Потом появились воздушные десантники. Лагеря были уничтожены, колодцы отравлены или засыпаны. Они пришли ночью, вооруженные длинными ножами и канистрами с бензином. — Голос его вдруг оборвался.

Я бросила на Феннека быстрый косой взгляд и увидела, что глаза его пылают гневом. Таиб стоял неподвижно, как статуя, и ждал продолжения.

— Мне и еще нескольким из наших удалось бежать. Меня и сейчас мучит совесть. Да, я не остался, но видел такое и раньше и знал, чем это кончится. Элага не стал уходить. У него там были жена и трое детей. У меня никого, и я бежал. «Бейтесь с ними, как шакалы» — вот что всегда говорил Каоцен, и я убеждал моих людей действовать именно так. Для нас гораздо лучше напасть и потом скрыться, чем драться лицом к лицу, как делает лев. Но не всем нравится такая тактика. Некоторые считают ее трусливой, а тут чистый прагматизм. Эти люди преклоняются перед теми, кто в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году верхом на верблюдах бросался против танков малийской армии. Все тогда полегли, ни одного не осталось в живых. Жест великолепный, настоящий подвиг, но бессмысленный и обреченный. Меня за такие речи не поблагодарили. Те, кто остался тогда в Чин-Табарадене, погибли или были тяжело ранены. У Элаги убили всю семью, он потерял глаз, чуть не расстался с жизнью. Многие были убиты во время первой вспышки насилия, но потом началось планомерное истребление. Поговаривали даже об окончательном решении туарегского вопроса. Да-да, они употребляли именно это выражение, вещали о необходимости произвести отбор, селекцию туарегов, вычеркнуть их из цивилизованного общества. Сотни туарегов были погружены в грузовики и вывезены в пустыню по направлению к оазису Бильма. Мы хорошо знали этот маршрут. В стародавние времена здесь проходил так называемый соляной путь. Большинство из тех, кого в военных грузовиках отправили по старому караванному маршруту в качестве пленных, пропали навсегда.

— Боже мой, — шепотом сказал Таиб. — А я ничего этого не знал.

Он провел рукой по лицу, и я увидела, как его мокрые пальцы блестят в лучах солнца.

— Мы потеряли почти две тысячи человек, но власти заявили, что число погибших не превышает шестидесяти. Те из нас, кто избежал этой участи, сформировали объединение. Мы подали формальный протест старым колониальным властям, но Франция отвернулась от нас. Французы слишком глубоко увязли в своих делишках с поставщиками нефти и урана и не хотели совать нос в разборки, даже когда ООН приняла нашу сторону. Подчиняясь дипломатическому давлению, правительство Нигера провело судебное разбирательство, но это был всего лишь обман, фарс. Когда главный палач в Чин-Табарадене давал показания, он хвастался, как своими руками задушил какого-то старика, а публика, сидевшая в зале суда, смеялась. Мы пытались использовать дипломатические каналы, но бесполезно. Нашей последней и окончательной надеждой стало прямое действие. Несколько лет я руководил повстанческой группировкой в горах, но наши рейды для противника были лишь комариными укусами. — Он глубоко, протяжно вздохнул и продолжил: — С тех пор бывали и перемирия, которые постоянно нарушались, и соглашения о прекращении огня, и попытки ассимиляции, но в сущности ничего не изменилось. Теперь я пытаюсь делать все, что в моих скудных силах, чтобы помочь моему народу и донести информацию о его положении до мировой общественности. — Феннек снова повернулся и долго смотрел мне в глаза. — Так вот, может быть, теперь вы, Изабель Треслов-Фосетт, хоть немного поймете, зачем я делаю все это, и проявите снисхождение к моим грубым методам.

Под впечатлением его рассказа, разрываемая собственными переживаниями, я не выдержала и расплакалась. По сравнению с мрачной историей туарегского народа мои несчастья казались мизерными, но в то же самое время почему-то огромными, всепоглощающими. В моей душе будто поднялась громадная волна сочувствия и понимания.

Мои слезы смутили Феннека. Он отвернулся и вдруг снова посмотрел на меня, но не в глаза, а куда-то в район груди. Я невольно протянула руку и поняла, что на моей рубашке расстегнулась пуговица.

Как только я попыталась застегнуть ее, чтобы не демонстрировать свои прелести, Феннек одной рукой схватил меня за плечо, другой вцепился в амулет и спросил:

— Откуда это у вас? — Глаза предводителя туарегов гневно сверкали, он повернулся к Таибу. — Вы сняли амулет с тела умершей женщины, которую похоронили?

— Конечно нет! — крикнул Таиб, явно шокированный таким предположением. — Он принадлежит Изабель. Расскажите ему, Иззи.

Феннек потянул на себя шнурок, чтобы вытащить амулет полностью, а я как раз в эту секунду сделала шаг назад. Кожаный шнурок, тот самый, который на Львиной Голове удержал вес моего тела и спас мне жизнь, оборвался, и амулет упал в пыль у наших ног. Несмотря на возраст, вождь туарегов оказался проворней меня. Словно атакующая змея, он бросился к нему, схватил, стал вертеть в руках и разглядывать со всех сторон. Потом, словно обладая сверхъестественным чутьем и поняв его устройство, Феннек щелкнул кнопкой, и потайное отделение открылось. Пергаментная трубочка выпала ему в руку.

— Как к вам это попало? Отвечайте! — хрипло потребовал он.

— От моего… отца, — запинаясь, ответила я. — Он завещал мне амулет. — Я рассказала про коробку на чердаке и про ее странное содержание. — Понимаете, отец был археологом. В моей сумочке лежат бумаги, которые были в этой коробке.

Феннек зыркнул на меня злыми глазами, но тут же отвернулся, будто амулет с таинственным содержимым притягивал его взгляд. После долгого раздумья он широко и быстро зашагал прочь.

— Идите за мной, — бросил через плечо Феннек, словно эта мысль пришла ему в голову не сразу.

Я засеменила за ним, без амулета ощущая себя странно раздетой, легкой, словно сейчас же могла взлететь на воздух, как семечко одуванчика.

В палатке, той самой, где я была день назад, чудесным образом восстановленной на новом месте, словно телепортированной оттуда сюда со всеми самыми точными и мельчайшими деталями, Феннек жестом пригласил нас присесть, а сам полез рыться в какой-то коробке. Вскоре на свет божий явилась моя сумочка.

— Покажите, — приказал он, бросив ее мне.

Феннек был словно в лихорадке, часто тер ладонью лицо. Его самообладание куда-то испарилось.

Я нашла сложенные пополам бумаги и протянула ему. Он раскрыл их. На пол упал зеленый бланк с неразборчивой надписью. Феннек подхватил его и внимательно осмотрел.

— Что это?

— Понятия не имею, — честно ответила я.

Отшвырнув бланк, Феннек все свое внимание обратил на стандартный листок с машинописным текстом, бесконечно долго изучал его.

Наконец он бросил бумажку мне, словно обличая меня в чем-то, ткнул пальцем в два слова и заявил:

— Тин-Хинан! Что тут говорится про Тин-Хинан?

Я поняла, что это единственные слова, которые он разобрал, да и то с трудом, поэтому приблизительно перевела ему этот отцовский текст, спотыкаясь только там, где не знала, как по-французски будет «могила», «сердолик» и «амазонит». Поразительно, но оказалось, что эти слова знает Таиб.

— Значит, амулет был найден в могильнике Тин-Хинан?

— Так тут написано.

Я чувствовала себя явно не в своей тарелке. По всему выходило, что мой отец украл из могилы царицы туарегов очень важный исторический артефакт. Значит, он просто гробокопатель, человек, который грабит чужие могилы, а я, выходит, дочка такой вот персоны.

— Мне очень жаль, — промямлила я. — Я не знаю, зачем он это мне оставил. Мой отец любил всякие тайны, обожал мистифицировать людей, мучить их загадками, дразнить своими огромными знаниями. — Я рассказала про письмо, которое отец написал мне, пытаясь манипулировать мной даже из могилы. — Он знал, что я не смогу просто так оставить все это валяться на чердаке. — Я помолчала, потом наклонилась вперед и спросила: — А вы можете прочитать, что там написано? Вы знаете тифинаг?

— Конечно. — Он даже обиделся. — Все дети, которые воспитываются как истинные туареги, учат тифинаг на коленях матери.

Они с Таибом обменялись воинственными взглядами. Потом Феннек вышел из палатки, присел на корточки перед входом и ладонью выровнял квадрат песка. Ключом зажигания он написал на нем ряд символов, сверяя их с тем, что было написано в пергаменте, потом покачал головой, что-то пробормотал себе под нос и стер все, что изобразил. Феннек повернул пергамент боком, снова внимательно его рассмотрел и повторил свои действия. После нескольких таких неудачных попыток он издал разочарованное восклицание, вскочил и пнул ботинком песок.

— Следуйте за мной! — властно приказал нам Феннек, и мы снова поплелись вслед за ним, как собаки за хозяином. В тени какого-то дерева он нашел старуху, которая накануне была в той палатке, где я провела ночь. Они начали проделывать такой длинный ряд ритуальных приветствий, что мне захотелось выхватить у него пергамент и швырнуть ей в лицо. К счастью, хорошее воспитание и английская сдержанность не позволили этого сделать. Мне удалось удержаться в рамках приличия, если не говорить о том, что все это время я нетерпеливо переминалась с ноги на ногу. Наконец Феннек как будто вспомнил, зачем мы, собственно, сюда пришли, и нам пришлось выдержать еще одну длительную пантомиму, пока старуха изучала мельчайшие подробности узоров, вытравленных на амулете, круглые красные камешки, шишечку, выступающую по центру, и кожаный ремешок, сплетенный каким-то хитрым образом, но теперь уже порванный. Когда Феннек показал ей, как открывается потайное отделение, она что-то залепетала как ребенок, поднесла амулет к глазам и с радостным восхищением принялась двигать кнопкой взад-вперед. Потом они пустились обсуждать искусство, с каким была изготовлена эта вещица, и происхождение амулета. Лишь вслед за этим Феннек наконец-то расправил на ладони кусочек пергамента, хранившегося в нем, и протянул ей, чтобы она хорошенько его рассмотрела. Старуха прищелкнула языком, склонила голову в одну сторону, потом в другую, не переставая что-то бормотать. Она ткнула пальцем в одну строчку, потом прошлась им по пергаменту снизу вверх. Таких столбиков было три, еще столько же шло поперек.

— Мариата, — сказала старуха.

Феннек сделал глубокий вдох, выпустил воздух с таким шумом, словно перед этим бесконечно долго задерживал дыхание.

Она коснулась пальцем второй строки и заявила:

— Амастан.

Оба эти слова для меня ничего не значили, но воздух был заряжен таким эмоциональным напряжением, что я почувствовала, как у меня на шее зашевелились и встали дыбом все волоски. Непостижимо как, но я поняла, что означает третья вертикальная строка.

— Лаллава, — прошептала я, и все сразу уставились на меня.

Меня бросило в жар, потом в холод. Я непроизвольно стала раскачиваться из стороны в сторону.

— Эй-йей, — сказала старуха, голос которой будто пришел откуда-то издалека. — Лаллава.

Таиб положил руку мне на талию и попытался меня успокоить. Его дыхание согревало мою шею, и это чуть не привело к противоположному результату.

— Вы смогли прочитать это? Лаллава? Или просто угадали?

Я молча покачала головой, потому что и сама не знала, как это получилось.

Феннек так и трепетал, наблюдая за происходящим. Я видела, как дрожат его руки, когда старуха повернула листок пергамента на девяносто градусов. Но как бы она его ни разглядывала, похоже, запись поставила ее в тупик. В конце концов старая женщина воздела обе руки в жесте, понятном каждому, признавая свое поражение, и жалобным голосом что-то проверещала. Феннек попытался свернуть пергамент, но его руки так тряслись, что из этого ничего не вышло. Тогда старуха взяла у него пергамент, аккуратно вложила его в гнездышко и задвинула над ним центральную шишечку. Тайна так и осталась нераскрытой.

Мы снова зашагали через весь лагерь с такой скоростью, что я даже запыхалась, когда оказалась у палатки Феннека.

— Что такое… или, может быть, кто такая Мариата? — спросила я.

Седеющие брови этого уже немолодого человека сдвинулись, словно он хотел отгородиться от этого вопроса, потом он вдруг отвернулся и схватился руками за голову. Вслед за этим контрабандист, предводитель мятежников, старый вояка, вождь туарегов и все такое, который только что спокойно рассказывал мне душераздирающие истории про жестокие гонения и зверства, и голос его при этом ни разу даже не задрожал, горько и безутешно разрыдался. Он ломал пальцы с таким страшным треском, что все маленькое пространство палатки будто наполнилось его безмерной болью.

Я испугалась, меня охватило смятение. Мне казалось, что я никогда не смогу выбраться из этого замкнутого пространства, насыщенного таким неистовым чувством. Мне хотелось выскочить вон и бежать куда глаза глядят, но я почему-то не могла сдвинуться с места. Мне вспомнилось, как он говорил, что его народ с детства привыкает никогда не жаловаться, не показывать свою слабость. Я ломала голову, как могло случиться, что обыкновенный, пусть и красивый, туарегский амулет со своим тайным заклятием так подействовал на этого крепкого, сильного человека. Но какие бы мысли ни приходили мне в голову, я уже знала то же самое, что и всегда. Мой амулет обладал громадной магической силой, отягощенной его собственной глубокой и трагической историей.