Дорогами Чингисхана

Глава 2. Сердце материка

Монголия имеет 5000 миль (около 8000 км) охраняемой границы; она заперта между Китайской Народной Республикой и Советским Союзом, по площади — пятая по величине страна в Азии. Территория ее составляет более 604 тысяч квадратных миль (1 564 360 квадратных километров), что более чем вдвое превышает площадь Турции и в четыре раза — Японии. Тем не менее ее настолько затмевают приграничные государства, что часто ошибочно полагают, что Монголия — одна из советских республик или же район Китая. В XIX веке, когда пренебрегаемая страна находилась в китайской зависимости, европейцы переняли у китайцев высокомерное разделение «Внешней», или Дальней, Монголии — то есть современной Монголии — и «Внутренней», или Ближней, которая располагалась ближе к трону Поднебесной, хотя китайцами все равно воспринималась как край чрезвычайно дикий и далекий.

Географы также не стремились польстить Монголии, поместив ее в центре так называемого «мертвого сердца Азии». В соответствии с их классификацией Монголия является холодной пустыней. Эти унылые, суровые и пустынные края настолько далеки от побережья, что океан не смягчает климата, так что все живое вынуждено приспосабливаться к крайне континентальным условиям. Вегетационный период составляет всего четыре месяца, и на более чем половине территории сохраняется вечная мерзлота. Зимой температура падает до минус тридцати пяти градусов Цельсия и до марта не поднимается выше нуля. Вследствие этого у некоторых видов грызунов и копытных беременность продолжается на месяц дольше, чем в нормальных условиях, а пушистый сурок (о котором мы подробнее расскажем позднее) до июля ходит в зимней шерсти, а затем линяет и вскоре вновь отращивает теплую шубку. В декабре небольшие реки вымерзают до самого дна, а в долинах собирается тяжелая масса очень холодного воздуха, из-за чего в высокогорных районах часто оказывается теплее, чем в долинах, где были зафиксированы температуры до минус 55 градусов. По статистике, среднегодовая температура в Улан-Баторе, расположенном в центральной части северной Монголии, на берегах реки Туул, составляет 3 градуса ниже нуля.

Лето часто пугает резкими и неожиданными изменениями погоды. Чарльз Боуден, первый англоязычный автор, написавший историю современной Монголии[1] (книга появилась не так давно, в 1968 году), цитирует русского географа, описавшего период продолжительностью в пятнадцать часов в столице страны в июне 1942 года. Был теплый, спокойный солнечный вечер, неожиданно налетел ветер со скоростью 60 миль в час (97 км/ч), который принес с собой пыль и туман, и почти все небо затянуло облаками. Буря продолжалась всего час. Потом небо прояснилось, ветер прекратился и стали видны звезды. Между часом и двумя часами ночи прошли ливневые дожди, и на следующее утро небо снова было покрыто тучами. К 9 утра стало туманно, пошел снег, а температура была 1 градус.

За семьсот лет до этого первый из европейцев, оставивших письменные отзывы о Монголии, францисканский монах Джованни дель Плано Карпини лично пережил суровость монгольского лета, совершая вместе с монгольскими проводниками форсированный переход через степи, — они стремились успеть в Монголию к моменту провозглашения внука Чингисхана каганом, чтобы Карпини мог наблюдать церемонию. Тучный шестидесятилетний монах с трудом переносил долгие верховые переходы. Он заболел еще в самом начале путешествия, и ему пришлось пересечь материк, страдая от тряски на низкорослых монгольских лошадках, из которых, как он впоследствии отмечал, ему часто подбирали наихудших. Карпини отправился в путь в пасхальное воскресенье 1245 года, направленный папой Иннокентием IV под предлогом передачи послания монгольскому императору. В действительности же задача Карпини состояла в том, чтобы провести разведку и узнать о военных и политических намерениях монголов. Двумя годами позже монах благополучно вернулся и проехал по всей Северной Европе, где выступал перед публикой, предостерегая об опасностях монгольского вторжения. Карпини был весьма проницательным наблюдателем. «Погода там поразительно неустойчива», — сообщал Карпини в своей работе «История монгалов, именуемых нами татарами».

Когда Карпини и его спутники наконец добрались до лагеря императора, им пришлось пригнуться к земле, а потом и лечь ничком: «от силы ветра лежали распростертые на земле и вследствие обилия пыли отнюдь не могли смотреть». Между избранием кагана и собственно церемонией коронации разбушевалась страшная гроза с градом. Внезапное таяние огромного количества града привело к ливневому паводку, в результате которого утонули 160 человек; кроме того, потоком смыло несколько жилищ и пострадало много имущества. «И чтобы сделать краткое заключение об этой земле, она велика, но в других отношениях, как мы видели собственными глазами (так как странствовали по ней, ездя кругом, пять месяцев с половиной), гораздо хуже, чем мы могли бы высказать».

Из-за удаленности от моря влажность воздуха в Монголии очень низкая. Поэтому, несмотря на то что зимы стоят весьма суровые, снега выпадает сравнительно мало, как правило, менее трех футов. Как с удивлением отмечали иностранные путешественники еще со времен Карпини, здешние лошади научились разгребать снег копытами, чтобы добыть себе пищу. Там мало что удается откопать — жалкое количество промерзшей жухлой травы, — но им этого достаточно. Естественный отбор приводит к тому, что выживают самые выносливые животные, и ни одному монгольскому пастуху и в голову не придет гнать коней в укрытие просто потому, что стоит суровая зима и температура ниже нуля. Опасения пастухов вызывают в основном снежные бураны поздней весной, когда лошади после нескольких месяцев полуголодного существования ослабели так, что им уже не расчистить копытами снег. Это становится настоящей катастрофой, и тысячи лошадей погибают.

Облачность бывает редко, в силу пониженной влажности воздуха, поэтому в пользу монгольского климата, в целом неблагоприятного, можно сказать, что в стране необычно много часов в год сияет солнце, — на 500 часов больше, чем в других регионах на той же широте, например в Швейцарии или в горных штатах США. Щедрый солнечный свет и ясное, чистое небо оказывали огромное психологическое влияние на монголов эпохи Чингисхана. Им огромный голубой небосвод представлялся верховным божеством, Тенгри, которому поклонялись шаманы, жрецы этих племен. Тенгри объединял в себе сотни всех остальных менее могущественных богов и духов, населявших землю, воды, ветра и горы, и по сей день небесно-голубой считается в Монголии цветом удачи. Именно всемогущий Тенгри повелел Чингисхану отправиться на покорение мира.

Сочетание кристально-чистого воздуха Монголии, бесконечных просторов и безжалостно огромных расстояний повлияло также и на мышление современных монгольских жителей, обитающих за пределами городов. Титул, присвоенный Чингисхану, означает «Правитель океана», то есть вселенной, да и пейзаж — простирающаяся от горизонта до горизонта степь — по-прежнему располагает описывать страну теми же образами, которыми обычно описывают море. Когда я попытался объяснить монгольским пастухам, желавшим проскакать верхом до Европы, с какими сложностями придется столкнуться, то понял: некоторые из них убеждены в том, что их родная холмистая степь продолжается бесконечно, до самых берегов Атлантики. Они совершенно не представляли, что на пути попадутся такие препятствия, как широкие реки, например Волга, или огромные города и современные автострады. По их мнению, монголы могут отправиться верхом куда угодно и сделать что угодно, при условии что о лошадях должным образом будут заботиться. А закончив свой путь — так с полной убежденностью рассказывали мне пастухи, — даже добравшись до самой дальней точки Европы, монгол может пустить лошадей, и они без помощи человека найдут дорогу назад, в Монголию. Они, подобно почтовым голубям, вернутся на родные пастбища, поскольку монгольскому коню хорошо только в Монголии. Ведь именно так недавно и произошло, говорили они, когда несколько монгольских коней отправили в северный Вьетнам. Животные убежали от новых хозяев и прискакали на родину.

Понятно, откуда происходят такие наивные убеждения. Монголия, по площади превосходящая Британские острова, Францию, Германию и Италию вместе взятые[3], не только огромна, но еще и изолирована физическими барьерами. На севере простирается непроходимая сибирская тайга. На западе и на юге возвышаются горные цепи Алтая, а с востока и с юга огромной дугой страну охватывает Гоби, представляющая собой не сплошную просторную пустыню, а множество пустынных впадин, покрытых булыжниками, камнями, пылью и песком. Полагают, что эти впадины возникли за миллиарды лет под действием ветра, весной поднимающего пыльные бури, которые продолжаются одну-две недели, а однажды шли без перерыва пятьдесят семь дней. Но после дождей некоторые участки Гоби покрываются мелкими солонцеватыми болотцами. Кажется, само время тут искривилось.

Здесь как будто кладбище Затерянного мира: множество скелетов динозавров так и остались лежать на поверхности земли там, где упали, а два из них — один хищный, другой травоядный — так и остались сцепившимися в смертельной схватке. Здесь обнаружены узнаваемые останки таких чудовищ, как дейнохерус, «ужаснорукий», с когтями длиной 60 сантиметров, или авираптор — летавшая некогда протоптица, обладавшая массивным клювом, как у попугая, и гребнем на голове, как у казуара. В мезозойскую эру все эти гротескные существа жили, размножались и погибали на той территории, которая сейчас является пустыней Гоби, где ныне сохранились их окаменевшие гнезда. В некоторых обнаруживаются кладки окаменевших яиц динозавров — удивительно думать, что из таких маленьких яиц вылуплялись существа, выраставшие гигантами. В других местах можно найти то, что осталось от целых выводков, — они погибали, цепляясь друг за друга, сбиваясь в кучки по восемь-десять особей.

Ожидая начала нашего верхового похода, я совершил вылазку в монгольскую Гоби и вскоре отметил, что монголы занимаются не только разведением лошадей, как это может представляться на основе исторических знаний об этом народе. В аймаке (районе) Гоби, который мне показался самым унылым и негостеприимным уголком Земли, одна-единственная монгольская семья держала 400 верблюдов — непрерывно ревущее, стонущее, визжащее и испражняющееся стадо. Живущим здесь приходится довольствоваться лишь самым необходимым. Отец семейства загорел до черноты — он постоянно находится под лучами солнца на ветру. Крупный, молчаливый мужчина показался мне на первый взгляд стариком — он был сутул и кривоног, — тогда как в действительности ему было, пожалуй, немного за сорок. Его круглое спокойное лицо иссушили несущие пыль ветра; одет он был в выцветший ватник цвета хаки, правое плечо испачкано недавними ярко-зелеными верблюжьими испражнениями. Трое его сыновей, младшему из которых было 6, а старшему — 14 лет, бегали туда и сюда, криками подгоняя верблюдов; дойных верблюдиц отделяли от яловых. Беспокойные верблюжата, отнятые от матерей, пронзительно кричали — ни одно существо, должно быть, не издает звуков настолько горестных и жалобных.

Дети держали в руках длинные палки с прикрепленными к ним короткими веревками, которыми они пользовались как хлыстами. Иногда кто-нибудь из мальчиков вскакивал на лошадку и пускался вдогонку за отбившимся от стада верблюдом. Женщины в этой семье много трудились и стойко переносили невзгоды; жена хозяина была одета в бесформенное одеяние из голубого шелка, а волосы повязала косынкой, защищающей от пыли и песка; иссохшая бабушка, временами появлявшаяся из юрты, двигалась по-черепашьи медленно, а ее темное лицо так сморщилось от возраста и немилосердных условий, что казалось, будто под сухой кожей уже рассыпаются кости. Все, что открывалось взгляду, казалось выветренным. Равнина, покрытая мелкими камнями, острыми и угловатыми, незаметно переходила в песчаные дюны, где местами попадались пучки травы и пыльные кусты серо-зеленого цвета. Верблюды сбросили зимнюю шерсть — кожа их смотрелась неуместно, напоминая по фактуре и цвету шкуру слона или буйвола.

Эти животные, как объяснил мне скотовод, лучше всего совершают переходы поздней осенью или в начале зимы. За время, которое животные провели летом на пастбище, в их горбах накопилось достаточно жира, чтобы тридцать три дня пройти без еды и девять дней — без воды. Каждое животное может нести груз до 550 фунтов (249,7 кг) и проходить до тридцати двух миль в день. Иными словами, верблюд по скорости не уступает лошади и способен нести еще больше груза — я понял, что Гоби, кажущаяся остальному миру преградой, для монголов ничем подобным не была. Китайцы, возможно, надеялись, что Гоби представляет собой гигантский сухой крепостной ров, проложенный самой природой у подножия Великой Китайской стены, который поможет им защититься от степных варваров. Великие культуры оазисов, города Бухара и Самарканд, располагавшиеся с другой стороны от Монголии, также, возможно, считали, что их надежно ограждают окружающие пустыни. Но и те и другие заблуждались. Никакая пустыня не могла стать преградой на пути этих выносливых людей с их большим запасом жизненных сил. Полковник Пржевальский вместе с монголами пересек Гоби и наблюдал, как они умеют переносить повседневные трудности, с которыми сопряжены регулярные поездки из Монголии в торговые города Китая:

«Целый месяц сряду, без отдыха, идет монгол в самую глубокую зиму с караваном верблюдов, нагруженных чаем. День в день стоят 30-градусные морозы при постоянных северо-западных ветрах, еще более увеличивающих стужу и делающих ее нестерпимой. А между тем номад, следуя из Калгана в Кяхту, постоянно имеет ветер навстречу и по 15 часов в сутки сидит, не слезая со своего верблюда. Нужно быть действительно железным человеком, чтобы вынести такой переход; монгол же делает в продолжение зимы взад и вперед четыре конца, которые в общей сложности составляют 5000 верст»[4].

По воле Чингисхана пастухи, выращивавшие верблюдов, обеспечили снабжение средневековой монгольской армии.

За юртой верблюжатников взгляду предстал поразительный контраст. Еще мили четыре продолжалась равнинная Гоби, а дальше стеной стояли горы. Предгорья как такового не было — лишь небольшие участки глубоко выветренных склонов, а затем — голые скалы. Дальше поверхность резко вздымалась, и высокая стена простиралась налево и направо, до самого горизонта. Это была северная сторона расположенной в Гоби части Алтая — лишь малый участок цепи, протянувшейся на тысячу миль. С другой стороны гор лежит Китай. Мне, стоявшему в пустыне, на бархане, среди крикливых верблюдов, было странно, подняв взгляд, увидеть на главном гребне ближайшей горной цепи белую полосу — вечные снега. Этот контраст подчеркивала линия барханов, восемью полумесяцами лежавшая у подножия каменной стены. В вечерних лучах солнца они сияли ярко-желтым. Вдалеке, на юго-востоке, сотни таких же песчаных холмов сливались в песчаное море; высота их гребней достигает 250 футов (75 метров). Когда в барханах дует сильный ветер, пески движутся и издают стоны, складывающиеся в мелодии. Марко Поло полагал, что это завывают демоны, желающие заманить караваны на верную смерть.

Уже само сочетание гор, пустыни и снегов поражало воображение, но еще удивительнее было видеть возле барханов сверкающие воды озера. Это оказался мираж. Свет отражался от засохшего соленого ила, твердого, как цемент; сетка трещин покрывала его огромную белую поверхность, напоминавшую из-за этого тротуар, выложенный плиткой самых безумных форм. Тридцать пять Лет назад здесь действительно плескалось озеро, были рыбы, чайки и заросли тростника. После сезона дождей оно простиралось от подножия гор на десять миль. А потом случилось землетрясение. Местные жители говорили, что, должно быть, треснула земная кора, потому что вода ушла вниз, и в пустыне остались умирать рыбы. Мне вспомнилась история о первой американской экспедиции, занимавшейся в Гоби научными исследованиями в 1920-е годы. Вечером они разбили лагерь на берегу одного из мелких озер. Ночью ветер, собиравший воду на одном краю озера, изменил направление и согнал воду, подув с другой стороны, так быстро, что сотни и сотни серебристых рыбешек остались лежать на влажной почве. В лунном свете исследователи увидели, как рыбы бьются в предсмертных муках. Обреченный на гибель косяк хлопал хвостами, и звук этот напоминал негромкие аплодисменты.

Хотя в течение последних ста лет Западу приходилось довольствоваться довольно искаженными представлениями о Монголии, эти неполные знания все равно были хоть чем-то, если сравнить со временами Чингисхана, когда Запад пребывал в полном неведении до того самого времени, когда из Европы в степь отправились первые путешественники, например Карпини. В Европе никто даже и не слышал о Монголии и не имел представления о ее жителях до того самого момента, когда на западные страны обрушились передовые отряды конного войска Чингисхана. Откуда появились эти свирепые всадники, было настоящей загадкой. Утверждали даже, что они, будто исчезающее под землей озеро — только наоборот, — явились из самого ада, проскакав верхом через трещину в земной поверхности. Европе пришлось иметь дело далеко не с бездарными дикарями. Первое вторжение возглавил Субудай, простой человек из монгольского племени, ставший большим военачальником, — именно ему Чингисхан поручил глубокую разведку. Военный историк Лидцел Гарт полагал, что по стратегическим способностям с полководцем монгольского племени и его повелителем мог сравниться лишь Наполеон. Отряды Субудая два года сражались вдали от своей страны без поддержки, обогнули Каспийское море, совершив переход в 5000 миль, разгромили двадцать государств, одержав при этом победу и над войском, собранном русскими князьями, а затем организованно отступили столь же загадочно, как и появились, оставив за собой мрачные легенды о монгольской орде. Потрясенные европейцы, пережившие вторжение, рассказывали, что монголы — каннибалы, едят сырое мясо и ездят на гигантских конях.

Спустя почти восемь столетий страхи развеялись не до конца. При упоминании монголов или Монголии первыми ассоциациями могут быть «желтая угроза» — вторжение жестоких варваров; кто-то вспомнит и о монголизме, как называют иногда болезнь Дауна (врожденное заболевание, связанное, как теперь известно, с присутствием лишней хромосомы, приводящее к нарушениям в развитии). Неудивительно и то, что врач викторианской эпохи, впервые идентифицировавший это отклонение, назвал его так именно потому, что больные напоминали ему карикатурное изображение монгольского лица.

Эти опасения не особенно развеялись и после того, как в конце XIX и начале XX века в Монголии побывали немногочисленные западные путешественники. В целом они описывали монголов как народ вырождающийся и грязный. Авторы ужасались чудовищной запущенности и нищете, апатичности жителей, а также огромному количеству жрецов (лам), бродящих по стране, попрошайничающих и распространяющих сифилис, в результате чего заражено 90 процентов населения. Иностранные путешественники утверждали, что монголы неспособны усердно трудиться. Пржевальский, по фамилии которого названа дикая лошадь, напрямую заявлял, что «наиболее поразительной чертой их характера является леность».

Почти такое же впечатление сложилось и у англичанки Беатрис Балстрод, побывавшей в Монголии перед началом Первой мировой войны. «Монголы никогда не работали, и, скорее всего, никогда и не станут», — утверждала она в своей книге «Путешествие по Монголии», совершив две вылазки в Монголию из Китая, где уже успела много попутешествовать[5]. Первый раз она ездила на запряженной волами повозке и верхом и добралась до Внутренней Монголии, а во второй раз через Сибирь прибыла в столицу, называвшуюся тогда Ургой. Представления о беззакониях и междоусобицах в тогдашней Монголии были таковы, что во вторую экспедицию она взяла целых четыре единицы огнестрельного оружия: охотничье ружье, разобранное на части и спрятанное в чемодане среди белья, маузер, большой револьвер кольт под непромокаемым плащом и «еще один пистолет поменьше в кармане». Эта женщина, напоминавшая ходячий арсенал, убедила корреспондента «Таймс» в Пекине Дэвида Фрейзера написать предисловие к ее книге, и он выказал искреннюю поддержку представлению мисс Балстрод о монгольском народе: «Она особенно ярко раскрывает особенности характера монголов. Монгол простодушен, доволен жизнью, добросердечен, чрезвычайно ленив и, судя по всему, полностью лишен практических способностей. Сам по себе его характер служит причиной его бед, как прошлых, так и нынешних. Короче говоря, он не приспособлен для конкуренции с внешним миром».

Корреспондент «Таймс», мисс Балстрод и другие, критиковавшие монголов, не осознавали, что по самой своей культуре этот народ не выносит усердной и однообразной работы. Единственным достойным, с их точки зрения, занятием является выращивание овец, крупного рогатого скота, верблюдов и лошадей на пастбищах, когда пастух свободен направляться, куда пожелает, подчиняясь только переменам времен года. Сама мысль о земледелии вызывала ужас. Пахарь, идущий за плугом, представлялся монголам человеком связанным, склоняющимся над грязью, как раб. Когда в начале 1920-х годов в стране в качестве эксперимента попробовали внедрить пахотное земледелие, монгольские араты проявляли удивительное беспамятство: засеяв поле, они уходили и не возвращались за урожаем.

Тем, кто смотрит на Монголию с высоты, она и сегодня может показаться огромным пустым пространством. Страна раскинулась на три часовых пояса, при этом в ней имеется лишь один крупный город и всего 500 населенных пунктов имеют более 500 жителей. С самолета видны унылые голые степи, и ничто не выдает присутствия человека, за исключением маленьких точек — это стада овец, пасущиеся на каменистых склонах. Через каждые тридцать-сорок миль видны аккуратные белые шарики, похожие на шампиньоны; это гыры пастухов — круглые войлочные шатры, в которых монголы жили задолго до времен Чингисхана; на Западе гыр чаще называют юртой, и именно последнее название предпочитал полковник Пржевальский. В Улан-Баторе, где с жильем постоянные сложности, сотни гыров расположены так, что образуют улицы, кварталы, целые пригородные районы. Каждый гыр электрифицирован, но ни водопровода, ни канализации в них нет; по ночам эти жилища заливает яркий белый свет телеэкранов. Гыр, который может показаться анахронизмом, в современном городе в некоторых отношениях оказывается более удобен, чем унылые многоквартирные здания советского вида, обшарпанные фасады которых обезображены потеками ржавчины от железных балконов, повсюду свисают уродливые плети наружной электропроводки, за исписанными хулиганами дверьми — грязные лестницы. Пусть в квартирах в бетонных зданиях есть центральное отопление и водопровод, но с наступлением зимы обитатели и городских, и сельских юрт (гыров) покрывают крышу и стены своих жилищ дополнительными слоями войлока, чтобы защититься от обжигающего холода. На протяжении последних семидесяти лет коммунистический режим вынуждал простых монголов отказываться от привычного образа жизни, и эти однообразные многоквартирные дома можно считать наиболее удручающим его наследием.

Коммунисты пришли к власти в 1921 году, когда Монголия ненадолго обрела независимость; после многовекового китайского господства страна была совершенно неразвитой, замерев в феодальном состоянии. Независимое монгольское государство не успело окрепнуть и не выдержало волны потрясений, последовавших вслед за русской революцией по всей Центральной Азии. С севера, из Сибири, в страну вторглись шайки головорезов, возникшие после крушения царской империи.

Из всех вторгавшихся в страну самым эксцентричным и самым разрушительным был «безумный барон», чьи выходки возможны только в таком глухом уголке Земли. Представитель древнего прибалтийского рода, младший офицер Белой армии, покинувший затем ее ряды, барон фон Унгерн-Штернберг прибыл в Монголию и захватил власть при помощи отребья царской армии — это боевое формирование он с размахом окрестил Азиатской конной дивизией. На портрете мы видим мужчину лет сорока, и во внешности его читается сумасшествие; у него высокий лоб, переходящий в залысины; безумно куда-то уставились светлые глаза. Одет он в монгольский национальный костюм, высокий воротник которого застегнут на традиционные «косички». На плечах у барона эполеты, на груди — Георгиевский крест. Неожиданная смесь восточного и западного в его костюме напоминает его планы, также представлявшие собой сочетание разнородных элементов. Он намеревался вернуться в Сибирь во главе монгольской армии, прогнать красных и основать восточноазиатское государство, преданное царю. Во время его недолгого правления по Урге прокатилась волна казней, грабежей и поджогов. Возглавляемые им бандиты убивали любого, принятого за большевика. Они пробудили к себе такую ненависть, что, когда на монгольскую столицу стала наступать Красная армия, безумному барону и его приспешникам пришлось поспешно отступить из города в сопровождении немногочисленных присоединившихся сторонников его имперских замыслов. 21 августа 1921 года он был схвачен солдатами Красной армии и увезен в Новосибирск, где его и расстреляли месяц спустя. Рассказывали, что судья предложил ему свободу при условии, что барон споет первый куплет «Интернационала». Он ответил, что готов это сделать при условии, что сначала судья споет гимн царской России. К тому времени, благодаря работе засланных из Сибири агентов, владевших монгольским языком, Красной армии удалось надежно взять под контроль Ургу — город, переименованный позднее в Улан-Батор. Красные «присматривали из-за кулис» за тем, как едва оперившаяся монгольская компартия провозгласила новый режим, — так Монголия стала вторым по счету коммунистическим государством.

Начиная с этого момента история Монголии копировала то, что происходило в Советском Союзе. Коммунисты Монгольской народно-революционной партии старательно повторяли за Москвой все политические перемены — сначала сталинизм, затем эпоху Брежнева, а в последние годы — громкие призывы к реформам. Теоретически, Монголия претерпела модернизацию и индустриализацию, а также «советизацию». Это было новое, прогрессивно настроенное государство, отринувшее феодальное прошлое и двигавшееся к светлой заре новой, социалистической жизни. И все же, по сообщениям западной прессы, весной 1990 года, на первой же демонстрации в Улан-Баторе с призывами к демократизации, в толпе монголов шел человек с плакатом: «Мужчины и женщины Монголии! На коней!!!»