Дорогами Чингисхана

Глава 7. Эрдени-Дзу

В целом наша пробная поездка по Хэнтэю оказалась очень многообещающей. Мы с Полом согласились, что испытали захватывающие впечатления от совместного конного похода вместе с аратами, такими как Дампилдорж. Мы собственными глазами увидели ошеломляющие пейзажи диких мест Хэнтэя, увидели, как он пробуждается после шести месяцев зимней стужи. Уклад жизни ярко разодетых пастухов, святилища-обо, искренняя и естественная церемония, которой почтили память Чингисхана на вершине Бурхан-Халдуна, даже не очень-то приятная диета — все было экзотичным и запоминающимся. На техническом уровне можно было указать на недостатки в организации экспедиции и на слабое планирование, что приводило к тому, что мы продвигались неравномерно, рывками, что кончалась еда и что, как кажется, никогда нельзя было быть полностью уверенным в том, что случится в следующие двадцать четыре часа. В Монголии трудно, если не невозможно, дополнительно запастись чем-то или найти качественные палатки и снаряжение, а система централизованных государственных организаций крайне неповоротлива, и что бы вы ни пытались заранее подготовить, все происходит очень медленно. Однако, в конце концов, все недостатки не имели значения. Определенно они не удержали нас от пробной поездки по Хэнтэю, и своей цели мы достигли, даже с некоторым щегольством. Герел, который был в походе старшим, показал себя, как я и надеялся, с лучшей стороны, а Байяр, веселый и знающий, был подлинной находкой. Ветеринар и доктор с «конским хвостом», как убедились Ариунболд и Герел, оказались плохими командными игроками и нам не подходили. Но для меня сам Ариунболд оставался загадкой. Он был лидером в очень амбициозном проекте похода во Францию, к чему он и Герел страстно стремились, однако пока мы совершали поход к Бурхан-Халдуну, он словно бы всегда шел не в ногу с прочими членами группы. Он немедленно оказывался рядом, если дело касалось проведения церемонии передачи экспедиции лошадей или когда местные коммунистические чиновники произносили свои речи. Но когда требовались практические решения, он не был лидером. Герел брал на себя ответственность не колеблясь, а Ариунболд держался наособицу, однако все равно давал понять окружающим, что тоже облечен властью. Поведение Ариунболда вызывало у меня обеспокоенность.

Опыт пробной поездки встревожил меня еще в одном отношении: ни Герел, ни Ариунболд не продемонстрировали какого-либо подлинного понимания того, с каким разнообразием географических условий им предстоит столкнуться, если предполагаемая экспедиция покинет Монголию. Отчасти это было результатом неопытности, так как они мало бывали за пределами своей страны, а зарубежные путешествия были поездками в большие города, но подобное отношение коренилось в их возросшем шовинизме. Они непоколебимо были убеждены: то, что правильно в Монголии, будет верно и тогда, когда они покинут свою страну, каковы бы ни были обстоятельства. Я бы назвал это зловещей смесью упрямства и чувства собственного достоинства. Иногда их неуступчивость проявлялась в относительно второстепенных практических вопросах.

Например, я порекомендовал подковать экспедиционных лошадей, если животным предстоит путешествие на действительно большое расстояние. Но ни Герел, ни Ариунболд не прислушались к моему совету. Монгольских лошадей никогда не подковывают, категорически заявляли они. В действительности, как я позднее заметил, это не так — перегонщики скота на западе Монголии, которых Герел с Ариунболдом никогда не видели, подковывают своих коней, когда им нужно проскакать три или четыре сотни миль вместе со стадами, чтобы перегнать бычков на продажу мясокомбинатам в Советском Союзе. Но Герел с Ариунбодцом смотрели на проблему совершенно иначе. Они знали, что так будет лучше, потому что именно таким образом — как они думали — традиционно поступают монголы.

Говоря шире, их непримиримость выходила за рамки разумного, порождая тенденцию считать предполагаемую ими экспедицию сугубо монгольским предприятием, каковое неким образом окажет честь людям, с которыми ей предстоит встретиться. Несколько раз я пытался объяснить, что пока они будут двигаться в сторону Европы, им понадобится помощь представителей различных национальностей и культур — казахов, русских, украинцев и так далее. Успеха можно добиться только одним способом — все члены экспедиции должны всячески приветствовать местных жителей, включать их в свой состав в возможно большем числе, превратив поход в подлинно интернациональный. Но вновь я столкнулся с противным течением. Это должна быть монгольская экспедиция, отмечающая исторические достижения монголов, и люди, с которыми она встретится, должны быть благодарны за предложенную им уникальную возможность контакта. Короче говоря, по-моему, они не были готовы разделить с другими народами общее наследие великих трансконтинентальных торговых путей, и у меня зародилось ощущение, что мне отводится не самая значительная роль — через меня осуществлялась связь с Западом, что открывало возможности получать снаряжение, добиться известности и разрекламировать себя и извлечь личную выгоду из предприятия. Герел не сомневался, что художественные галереи на Западе непременно захотят купить его скульптуры; Ариунболд был уверен, что газеты и журналы наперебой станут просить его написать о своих впечатлениях; Байяру представало в мечтах, как он создает документальный фильм, который непременно завоюет множество премий. Тщетно было предостерегать, что мир за пределами Монголии, возможно, и не оценит высоко их усилия. Заглядывая вперед, я видел опасность того, что они падут жертвой своего слишком большого самомнения.

Основная часть нашего трансмонгольского похода должна была начаться через шесть недель после путешествия по Хэнтэю. За это время мы с Полом ненадолго съездили обратно в Лондон, чтобы проявить и оценить качество наших кинопленок и фотографий и кое-что приобрести, например побольше полароидных кассет и с полдюжины армейских спальных мешков, которыми я мог бы снабдить монгольскую конную группу. Потом мы вернулись в Улан-Батор и жили в гостях у Дока и его семьи в его трехкомнатной квартире на верхнем этаже одного из обшарпанных многоквартирных домов. Прежде правительство запрещало частным лицам принимать у себя иностранных гостей. Все туристы с Запада обязаны были жить в условиях квазикарантина в одной из двух унылых гостиниц Улан-Батора. Это означало, что за ними будут надзирать неусыпные глаза, завышенные гостиничные цены дадут значительную прибыль, а местные жители будут избавлены от соблазна получить оплату в иностранной валюте, хранить которую им запрещено. Док бы и не принял никакой платы, и поэтому мы преподнесли ему в подарок виски и рыболовные снасти, которые были встречены с радостью. В действительности большую часть нашего шестинедельного ожидания мы провели в обществе Байяра и веселой команды Монгольской киностудии — мы тряслись на ухабах по степи в списанном советском джипе, побывали на местных лошадиных праздниках и в гостях у аратских семейств, совершили поездку в пустыню Гоби, где посмотрели верблюжьих пастухов.

За эти дни я по крупицам собирал обрывочные сведения о происхождении и жизненном пути Ариунболда. По монгольским меркам Ариунболд родился, так сказать, с серебряной ложечкой во рту. В последние годы диктаторского правления Чойбалсана он был еще ребенком и большую часть жизни прожил при режиме преемника Чойбалсана, Цеденбала, который придерживался жесткой линии предшественника, поощрял культ своей личности, и у него была русская жена. По слухам, Ариунболд и сам отчасти был русским, и его семья, несомненно, пользовалась немалым уважением в партийных кругах. В суровом коммунистическом обществе это означало, что у мальчика есть все преимущества. После окончания школы Ариунболд в числе избранных был отправлен на учебу в Высшую партийную школу в Ленинграде — в этот учебный центр для многообещающей одаренной молодежи из стран-сателлитов СССР желали попасть многие. Там он изучал партийную теорию и науку управления, приобрел свой элегантный и профессиональный стиль и усовершенствовал владение русским языком, на котором говорил практически без акцента. После возвращения в Улан-Батор он был вознагражден, получив самую желанную для молодого человека должность в монгольской властной иерархии — его назначили секретарем при председателе президиума, самом Цеденбале. Молодой, обладающий приятной внешностью, с хорошим образованием и из безупречной семьи, Ариунболд был готов к восхождению на самые высокие ступени партийного аппарата.

Однако что-то пошло не так, ходили слухи, что он ленив и несерьезен и вдобавок бабник. Его последующая карьера, насколько могу судить из того, что всплыло в случайном разговоре, по-видимому, только подтверждала эти сообщения. Он так и не реализовал свой потенциал. Он потерял место секретаря Цеденбала и был отправлен за границу, работал дипломатом в монгольском посольстве в Софии, а в дальнейшем его вновь понизили в должности, и он стал журналистом. В Болгарии, поговаривали, его донжуанство стало причиной серьезных проблем. Когда Ариунболда отозвали в Улан-Батор, его жена, музыкант по профессии, осталась в Софии. Мне было понятно, что на посту секретаря Монгольского национального комитета по реализации проекта ЮНЕСКО «Шелковый путь» Ариунболд находится в идеальном положении, чтобы стать препятствием для какой-либо поддержки предприятия со стороны государства и обеспечить, чтобы именно его выбрали возглавить подготовку на территории Монголии. Нехотя я также вынужден был признать, что планируемую экспедицию он может считать возможностью изменить свою карьеру, пока идущую по нисходящей. Как-то он неосмотрительно проговорился, что намерен воспользоваться своим положением, чтобы приобрести известность в Монголии, а затем заняться политической деятельностью.

Отношение Ариунболда к организации новой фазы экспедиции было пугающим. Он исчез из Улан-Батора сразу на несколько недель, не известив никого и не связываясь ни с Герелом, ни с Байяром, которые не знали, где его искать. Он также не убедился в готовности нового снаряжения, необходимого для поездки. Было понятно, что требуется новая палатка на замену той изорванной, которую брали в Хэнтэй. Ариунболд похвалялся, что от японской телевизионной компании получил какую-то специальную облегченную ткань и устроит так, чтобы из нее пошили новую палатку. Но потом, когда палатка еще не была закончена, он пропал, а вернувшись, приказал трио веселых монгольских портних немедленно заняться пошивом прихотливых нарядов для монгольских членов команды. Я с Полом отправился на квартиру, где они занимались стачиванием. Представшая нашим глазам картина ничуть нас не обнадежила. Ариунболд, которого мы не видели несколько недель, заглянул сюда для примерки своего костюма. Принарядившись, он с самодовольным видом красовался перед зеркалом: было слишком очевидно, что его больше интересует внешний блеск, а не сущность проекта. Заказаны были также и три особых седла, точные копии средневековых монгольских седел. Но я был удручен, увидев, что Ариунболда волнует лишь, чтобы его собственное седло было готово вовремя. По-видимому, он эгоистично не замечал, что всего за день до того, как экспедиция должна покинуть Улан-Батор, седла его монгольских спутников все еще оставались кусками дерева и кожи. Я ничего не сказал, потому что считал, что не мое дело вмешиваться в то, что по-прежнему было организованным монголами предприятием на территории Монголии. Между тем быстро приближался тот день, когда мы все должны отправиться на точку старта основного маршрута — в бывшую имперскую столицу Каракорум.

Каракорум расположен там, где фактически находится центр Большой Монголии. Если крест-накрест провести линии через основную область расселения монголоязычных народов, они пересекутся в холмистой местности в верховьях реки Орхон, недалеко от нынешнего Каракорума. Подобное центральное расположение раскрывает причину того, почему на протяжении столетий Каракорум был национальным, пусть и не всегда реальным, центром Монгольской империи. У самого Чингисхана так и не нашлось времени, чтобы устроить тут столицу, потому что его ставка оставалась мобильной, кочуя вслед за сезонными миграциями и перемещаясь вместе с ханом, когда он отправлялся в военные походы на завоевание чужих стран. Но, должно быть, главное кочевье регулярно устанавливало свои юрты в видимости Каракорума, и когда его сын Угэдэй стал в 1229 году каганом, было принято решение возвести там постоянные сооружения, где бы останавливались и вели торговлю имперские караваны и где — не в последнюю очередь — можно было принимать иноземные посольства и вождей, которые прибывали из многих областей громадной империи. Именно в район Каракорума спешили доставить Карпини проводники, чтобы их подопечный, пожилой, грузный и измученный дорогой францисканец, оказался при дворе при возведении на престол наследника Угэдэя, Гуюка. И сюда в 1254 году пришел тот, кто следующим оставил для европейцев описание монгольской империи, — собрат Карпини по францисканскому ордену, Вильям Рубрук, с которым мы вскоре встретимся. Даже когда каганом стал в 1259 году знаменитый внук Чингисхана, Хубилай, предпочитавший держать свою столицу в Китае, Каракорум номинально оставался центром Монгольской империи и центром отчизны, к которому все монголы были эмоционально привязаны тогда и с которым сохраняют эту связь по сей день.

За три недели до официального старта основного отрезка экспедиции, намеченного на июль, мы с Полом отправились в Каракорум на рекогносцировку. Сам город был образчиком маленького скучного монгольского сельского городка, какие мы еще не раз увидим в следующие несколько недель. У главной площади возведена пара уродливых бетонных муниципальных офисных зданий, над устаревшей электростанцией, работающей на угле, торчали проржавевшие металлические дымовые трубы, удерживаемые тросами-оттяжками, на окраине имелась цистерна, предназначенная для слива топлива с проезжающих джипов и грузовиков. Несколько сотен гыров образовывали городские кварталы, разделенные ухабистыми дорогами. Каждый квартал был окружен расшатанным деревянным забором, поскольку бюрократические предписания требовали, что только если гыр обнесен оградой, ему можно присвоить номерной знак и, следовательно, тогда у него будет адрес и жителей можно обеспечить почтовым обслуживанием и всем прочим. Предположительно, это правило придумал кто-то в центральном правительстве, возможно, в очередной попытке искоренить кочевнические наклонности населения, которые не очень-то хорошо уживались с социалистической доктриной.

Менее чем в миле от городской окраины стоит самый старый и некогда самый грандиозный во всей Монголии буддистский монастырь, громадный ламаистский комплекс Эрдени-Дзу. В годы его расцвета здесь находились 10 000 лам, которые проводили службы не менее чем в шестидесяти храмах, обнесенных внушительной внешней стеной. Ни одно другое здание не символизировало лучше былую славу Монголии и то, по какому неверному направлению до недавнего времени шла жизнь монголов.

Когда в 1921 году Монгольская народно-революционная партия взяла власть в свои руки, ей в наследство досталась страна, в которой возник один из самых необычных общественных укладов на Земле. Здесь выросло гротескное государство-церковь. В краю, где было от силы с полдюжины постоянных городов, насчитывалось 700 крупных монастырей и еще, по меньшей мере, 1000 помельче. Царем этой причудливой страны тоже был ее верховный священнослужитель. Более того, он был Живым Буддой, и выше него стояли только «Два Сокровища» — Далай-лама и Панчен-лама в Тибете. И не имело особого значения даже то, что этот царь-священник был извращенцем и страдал от сифилиса, а слепнущие из-за болезни глаза прятал за закопченными стеклами. По оценкам, из десяти мужчин-монголов четверо было ламами или рабами церкви, и набожность рядовых монголов пустила настолько глубокие корни в их душах, что своего повелителя, восьмого Джебцзундамбу-хутухту, или «Возвышенное Откровение», они почитали как духовного и фактического главу страны, несмотря на то, что ему нравилось меняться одеждой и ролями с одним из слуг-мужчин, что порой он целыми неделями бывал мертвецки пьян и невменяем и что в качестве второй супруги, или «Священной Богини», взял бывшую жену борца, печально известную своими сексуальными забавами с другими ламами, в том числе и с парикмахером, для которых была отведена так называемая «юрта предсказателя».

Неудивительно, что первый предшественник Джебцзундамбы-хутухты в седьмом колене утверждал, что является прямым потомком Чингисхана. Первое «Возвышенное Откровение» заполнил собой вакуум власти, возникший, когда в середине XVI века соперничающими группировками был изгнан из страны последний император объединенных монголов, во многом слабая тень Великого Хана, и отчизна монголов за последующие 100 лет выродилась в арену борьбы между воинственными военачальниками. К тому времени громадная мировая Монгольская империя, созданная Чингисханом и его ближайшими наследниками, должна была казаться фантастикой. В 1368 году китайцы изгнали монгольскую династию Юань, которую при Хубилае навязал им в Пекине Золотой род.

Через двадцать лет китайские армии вступили в сердце страны монголов, сожгли Каракорум и разгромили монгольские племена. Последний монгольский император пытался бежать, захватив реликвии из святилища Чингисхана в Ордосе, в надежде, что обладание ими станет гарантом его возвращения. Он умер при загадочных обстоятельствах, и реликвии были возвращены на место, но для китайцев стало делом принципа, чтобы никогда больше Монголия бы им не угрожала. Они с успехом обуздали вождей Монголии, низведя тех до роли китайских вассалов, вынудив выплачивать ежегодную дань, принять китайских губернаторов и китайскую администрацию и периодически совершать путешествия в Китай, чтобы принести клятву верности. Один монгольский принц взял с собой в Пекин шесть верблюдов, нагруженных льдом, предположительно для того, чтобы охлаждать свою пищу и питье. Подобное показное роскошество, должно быть, порадовало китайских хозяев, так как оно еще больше обедняло простых монголов, вынужденных платить за подобную экстравагантность. С Монголией обращались как с пустым задним двором Китая, обширной зоной, которую намеренно держат в небрежении, исходя из принципа, что чем хуже ее развитие, тем лучше это отвечает китайским интересам.

В соответствии с одной теорией, китайцы привнесли тибетский ламаизм в Монголию для того, чтобы подорвать воинственный дух монголов. Но фактически ламаизм появился в монгольской истории задолго до того, и преемник Карпини, Вильям Рубрук, обнаружил в Каракоруме уже основанный ламаистский монастырь. Брат Вильям (или Гильом) отправился в Монголию по заданию короля Франции Людовика IX, который хотел сделать его своим неофициальным посланником. Самого же Рубрука больше интересовало другое: он искал группу немцев, захваченных монголами в плен, чтобы позаботиться об их душах. Он путешествовал вместе с другим монахом-францисканцем, Варфоломеем из Кремоны, о ком нам известно мало, не считая того, что иногда он жаловался, что так голоден, что чувствует, будто никогда не ел в своей жизни. Когда наконец-то настало время отправляться домой, Варфоломей не нашел в себе сил переносить невзгоды обратного пути и предпочел остаться в Каракоруме и окончить свои дни там, а не отправляться во второй раз в путешествие через весь континент.

В Каракоруме Рубрук провел немало времени, с любопытством он заходил и в ламаистские храмы, и в юрты шаманов, приставал к ним с расспросами о местных верованиях. Его немало сердило, что ламы нередко соблюдали обет молчания и отказывались отвечать на вопросы, но тем не менее именно он дал Европе первое выразительное описание буддизма. «Все жрецы их, — писал он в своем отчете о путешествии, который приготовил для короля Людовика, —

Ламаизм легко смешался с ранними монгольскими представлениями о мире духов, и весьма вероятно, что первый Джебцзундамба-хутухта считался главным колдуном или шаманом. За ним последовали шесть Великих Воплощений, и во время их правления власть и богатство церкви резко возросли. Поколения за поколениями набожные монголы передавали земли и стада и десятины ламам или становились при них рабами, то ли из благочестия, то ли чтобы избежать огромных налогов, налагаемых монгольской знатью, которая, в свою очередь, обязана была выплачивать дань китайским губернаторам или задолжала китайским купцам. Богатства и популярность церкви возрастали, в стране строилось все больше монастырей, а те, в свою очередь, приобретали все больше пастбищ и пополнялись новыми монахами. В краю кочевников ламаистские монастыри были единственными постоянными сооружениями, и именно они превратились в зародыши городов, какими бы убогими те ни были. Потому-то до революции Улан-Батор носил название Урга, что значит просто «храм».

В своих уделах главные ламы обладали большей властью, чем какой-либо средневековый аббат в Европе. Они мало зависели от гражданского права и в своих уделах были властны над жизнью и смертью любого. В сущности, по всей обширной стране только в ламаистских монастырях можно было получить образование, квалифицированную работу, научиться читать и писать, но правление лам вовсе не представало всеобщим благоденствием. Жизнь в монастырях зачастую была чудовищно жестокой. Нарушителей установленных правил иногда забивали до смерти или, чтобы на братьев не легло пятно убийства, виновника, связав, могли оставить зимней ночью голым на морозе, и к утру он превращался в застывший труп. Грамоте могли учить ламы-садисты, которые острыми бамбуковыми перьями выцарапывали письмена тибетского алфавита на бритых головах детей. Попустительствуя гомосексуализму, старшие монахи держали катамитов, эвфемистически называемых «учениками». Некоторые ламы выступали в качестве ростовщиков, давая взаймы стада из расчета до 200 процентов годовых. Когда же восьмой и последний носитель титула «Возвышенное Откровение» был вдобавок сделан царем, ламы из высших кругов — в то время в Урге проживало поразительное число Воплощений Будды, сорок семь, — наряду с церковными титулами и привилегиями жадно расхватали и новые гражданские. По сравнению, весь аппарат гражданского правления на этом этапе насчитывал 300 человек, в том числе и стражников-привратников, посыльных и кладовщиков.

Находившиеся на другом конце весов простые ламы, число которых было огромно, не были ни набожны, ни честны. Они бродили по стране, нищенствовали, зарабатывая на жизнь тем, что предсказывали доверчивым скотоводам будущее и продавали им индульгенции. И эти мелкие ламы придерживались обета безбрачия ничуть не строже, чем те, кто стоял на высших ступенях иерархии. На них лежит ответственность за необычайно высокий уровень венерических заболеваний, главную медицинскую проблему страны в начале XX века.

Эрдени-Дзу был естественным выбором для строительства в Монголии первого ламаистского монастыря. Он был сооружен вблизи того места, где Угэдэй, Гуюк и Мункэ — второй, третий и четвертый каганы из династии Чингисидов — проводили великие курултаи. Ко времени посещения Монголии Рубруком тут вырос маленький городок, где нашли приют сотни торговцев и дипломатов, прибывших к монгольскому двору из Китая, Средней Азии, с Ближнего Востока и даже из Кореи. В 1940-х годах русская археологическая экспедиция обнаружила, что камни, из которых сложены древние имперские здания и средневековый город, были использованы при сооружении этого ламаистского монастыря. Религиозный анклав, который монахи возвели для себя, растащив древние камни, был громаден. В каждой стороне внешней стены помещалось 108 ступ, оплаченных пожертвованиями верующих. Священные изображения внутри храмов Эрдени-Дзу, как говорят, были созданы первым Хутухтой, который был знаменитым скульптором. Кстати, он был женат, и есть фольклорный рассказ о том, что когда некоторые выразили недовольство тем, что у него есть жена, он вызвал ту из своей юрты. Она вышла, держа в голых руках расплавленную бронзу, и, пока критики глядели на нее, вылепила из мягкой болванки статуэтку Будды. Это заставило критиканов замолчать.

Сегодня внешняя стена Эрдени-Дзу стремится вернуть себе некое подобие былой славы, и побелена она не из почтения, а потому, что нынешнее правительство отчаянно нуждается в иностранной валюте и понимает, что монастырь будет уникальным туристическим аттракционом. Внутри, однако, огороженная периметром стен территория по большей части представляет собой поросшую травой пустошь. В отдалении, напротив главных ворот с надвратной башней, стоят несколько храмов с синими крышами и одна-две ступы, кажущиеся маленькими из-за разделяющего их открытого пространства. Некогда территория за стенами была тесно застроена зданиями — храмы, монашеские спальни, трапезные, склады; высказывалось предположение, что, исходя из сегодняшней картины всеобщего уничтожения, большинство первоначальных зданий монастырского комплекса должны были снести при помощи взрывчатки. Но нет ни единого документа, который мог бы поведать о случившемся. Уничтожение теократического государства в Монголии, пик которого пришелся на конец 1930-х годов, остается одной из самых хорошо охраняемых тайн современного вандализма.

Коммунисты дождались, пока умрет последний царь-Хутухта; случилось это в 1924 году, когда ему было 54 года. Потом с возрастающей жесткостью и удивительной переменой в своих чувствах они набросились на церковь, точно акулы, рвущие куски плоти из тела беспомощного кита. Сначала ламаистские монастыри лишились земельных владений и привилегий. Затем монахов обложили непомерными налогами. По одной из циничных придумок лам призывного возраста заставили платить особый штраф за то, что они не служат в армии. Монастыри один за другим терпели финансовый крах. Некоторые монастыри силой переносили на другие места, подальше от паствы, и, лишенные поддержки местного населения, они зачахли. Многие ламаистские монастыри были закрыты делегациями фанатичных партийных работников, чьи приказы подкреплялись армейскими отрядами. Только из одного монастыря в один день было изгнано 400 лам, и многие из самых жестоких репрессий были осуществлены зимой, что обрекало выселенных на смерть от холода. Несколько монастырей снесли бульдозерами, чтобы ламы не смогли выбраться. В 1937 году около 97 000 монахов были «реклассифицированы». Большинство переселили в города или распределили по рабочим бригадам; некоторых, отправил и в трудовые лагеря, и больше их не видели. Немногие были ликвидированы. Книги лам, среди которых были уникальные рукописи, привезенные из Тибета, бросили в костры. Святилища-обо сравнивали с землей, и даже вмурованные в ступы священные мощи выдалбливали и разбивали. В качестве подачки звучавшей из-за рубежа критике был сохранен «выставочный образец» религии.

Часть величественного монастыря Гандан в Улан-Баторе отвели под так называемую «религиозную школу», отыскав для нее услужливого настоятеля и горстку монахов, а малый Оракульский дворец превратили в окаменелый и неинтересный государственный музей. Казалось, у религии в Монголии уничтожены и корни, и побеги.

Потом, два года тому назад, «перестройка» и «гласность» в Советском Союзе оказали свое влияние и на Монголию, стал формироваться новый взгляд центрального правительства на религию. Хотя никто не уверен, какова именно официальная политика по отношению к ламаизму, есть намеки, что религиозные богослужения будут снова разрешены. Для начала предполагалось возобновить деятельность громадного монастыря в Эрдени-Дзу, призванного стать действующим религиозным центром, а не просто приманкой для туристов, — в случае, если найдутся ламы. Ламы отыскались, что не удивило никого, кроме большинства недалеких партийных сановников. Не со всеми монахами было покончено, не все бежали из страны во время массовых чисток. Кое-кому удалось потихоньку ускользнуть, и они обрели убежище среди сельского люда. Полвека они, не бросаясь в глаза, прожили среди пастухов. Они носили обычную одежду, как у всех, но хранили свои ламаистские облачения, и большинство втайне отправляли обряды. Словно экзотические цветки, проросшие сквозь трещины в государственном монолите, вдруг появились эти выжившие ламы, вновь облачившиеся в ярко-красные одежды и желтые шапки. Они достали длинные и тонкие деревянные ящички, похожие на длинные пеналы, где хранились священные тексты, написанные на пергаменте. Они подновили свои барабаны, колокольчики и курительницы и принесли их в Эрдени-Дзу, хотя большинство святилищ должны были найти уничтоженными, а священные изображения — в ужасном состоянии.

Двадцать или тридцать лам снова поселились за монастырскими стенами. Они вычистили и отремонтировали маленькое здание на дальней стороне площади, вновь вывесили там священные флаги. Они подновили помост, с которого стали трубить в раковины, призывая к молитве, зазвучали молитвы о благополучии народа. Картина исключительная: ни одному из этих старых и сморщенных лам не меньше 70 лет, и лица у них такие, будто бы они явились из мира «Хоббита» Толкина.

Главный лама был рад помочь нам. Для организации официальной церемонии прощания либо Герел, либо Ариунболд должны поддерживать связь с местной коммунистической бюрократией города Каракорум, и уже через тех они смогут связаться с ламаистским монастырем, поэтому главный лама отослал сообщение, что он и его монахи готовы благословить нашу экспедицию. Кроме того, ламы одобрительно отнеслись к гороскопу, который показал, что наилучшим для их ритуалов будет час Серебряной Лошади в день Черной Лошади в месяце Лошади.

Обескураживающая неспособность Ариунболда проследить за практическими деталями едва не сказалась самым катастрофическим образом на нашем счастливом календаре. Он не только забыл заранее получить новое снаряжение для экспедиции, но даже не побеспокоился организовать транспорт для перевозки членов команды в Каракорум, куда были отправлены подаренные нам лошади и где мы надеялись их найти. Всем членам команды — Герелу, Байяру, Доку, который добровольно вызвался вновь переводить, Полу и мне — было совершенно очевидно, что раз Герел организовывал пробный конный поход в Хэнтэй, то теперь Ариунболд должен контролировать подготовку путешествия на запад от Каракорума в сторону советской границы. Идея состояла в том, что мы проследуем по монгольскому средневековому торговому пути до Баян-Улэгэйского аймака, в Алтайских горах, примерно в 600 милях от Каракорума. Там лошадей предполагалось оставить на зиму, и — если Монгольский национальный комитет по реализации проекта ЮНЕСКО «Шелковый путь» не откажет в поддержке — команда, состав которой пока еще не окончательно определен, продолжит движение в сторону Франции. Однако официальная дата нашего выступления из Каракорума приближалась, и мы нетерпеливо ждали в Улан-Баторе Ариунболда, тщетно пытаясь выяснить, куда тот подевался.

Поскольку Ариунболд не появлялся, то до последней минуты было неясно, где взять транспорт, чтобы добраться до Эрдени-Дзу, до которого было восемь часов езды по бездорожью. Было много суеты и суматохи, в конце концов на Монгольской студии телевизионных фильмов предложили старый джип и на нем решили отправить вперед Пола и Байяра. В машину загрузили дюжину седел и всякие личные вещи, и на ней, не считая водителя, уехали Пол с Байяром и еще двое неизвестных мне монголов. Им было поручено отыскать подаренных лошадей, которые паслись где-то у Каракорума, и вовремя привести их к монастырю к прощальной церемонии. Я смотрел, как Пол, прижимая к себе камеры, втискивается на переднее сиденье рядом с Байяром, а тот бережно прижимал к груди недопитую бутылку водки. Наш бесшабашный монгольский кинооператор находился в состоянии блаженного и абсолютного опьянения. Он был в джинсовых куртке и штанах с нашитыми кожаными заплатками, что, по-видимому, будет его рабочей одеждой в экспедиции, и вид у него был как у подвыпившего китайца-рабочего.

Ариунболд всплыл на поверхность в тот же день, позже — и по-прежнему никак не объясняя своего отсутствия, — но к тому времени Док уже взял дело в свои руки и связался с министерством иностранных дел, где согласились на время одолжить нам еще один автомобиль повышенной проходимости. В Каракорум мы выехали втроем, четвертым пассажиром с нами отправилась привлекательная женщина, которая была, по всей очевидности, нынешней любовницей Ариунболда. У нее хватило ума большую часть поездки сохранять крайне смущенный вид и стараться вообще не попадаться на глаза во время остановок, потому что во второй машине нас сопровождал заместитель министра иностранных дел Монголии — на него возложили роль официального представителя на церемонии старта нашей экспедиции. Этот умный, проницательный человек был в высшей степени полезен на посту председателя Монгольского национального комитета проекта «Шелковый путь». Он явно был потрясен, когда увидел спутницу Ариунболда, и потом смотрел сквозь нее ледяным взглядом. Ситуацию усугубляло еще и то, что замминистра путешествовал с женой и престарелыми родителями, которые раньше никогда не бывали в монастыре Эрдени-Дзу и хотели своими глазами посмотреть на лам. Мне пришло в голову, что если член монгольского кабинета министров будет готов посетить религиозную службу в ламаистском монастыре Эрдени-Дзу, то колесо монгольской политики совершит полный оборот.

Шли летние дожди. В это время года Монголия получает практически весь годовой объем осадков, и здесь часты внезапные и сильные ливни. Все было залито водой, реки вышли из берегов. На пути к Каракоруму не было ни одного моста, а большинство бродов были непреодолимы. С плеском разбрызгивая лужи и пробуксовывая, мы двигались сквозь ночь и наконец, почти под самое утро 16 июля, прибыли на место. Остановились мы в официальной городской гостинице, замминистра с семьей отправился в номер на верхнем этаже, а Ариунболд, решив отыскать наш непонятно где находящийся лагерь с дареными лошадьми, тактично исчез вместе со своей подружкой. Мне с Доком отвели комнату внизу. Там нас радушно встретил единственный постоялец, очень дружелюбный и разговорчивый монгол. Я предложил ему глоток виски и с опозданием сообразил, что мое предложение совершенно излишне. Он уже был совершенно пьян и вскоре завалился на свою кровать, шумно прохрапев остаток ночи.

Пол появился на следующее утро, не зная, то ли смеяться, то ли плакать. Он провел ночь в шести милях отсюда, где семья скотоводов присматривала за нашими дареными лошадьми. Походная пища вызвала у него серьезные желудочные колики, но корчился он не только от несварения желудка, но и от хохота. Оказалось, прошлым вечером ему показали знаменитую новую палатку, которой так хвастался Ариунболд. Раньше ничего в ней не проверяли и не испытывали, и неизбежно выяснилось, что ни одна из распорок не подходит, а вся конструкция — просто катастрофа. Палатка провисала и перекашивалась и выглядела как сдувшийся воздушный шар.

Когда днем того же дня мы отправились к монастырю, где была намечена официальная церемония старта, было холодно и ветрено и хлестал дождь. Миновав громадные деревянные ворота, мы увидели, что из-за мерзкой погоды собралось совсем немного народа. Пока замминистра произносил речь перед маленьким храмом, крытым зелено-голубой черепицей, что в народе был известен как «храм Угэдэя», собравшиеся ежились под зонтами и пластиковыми дождевиками. Здесь не было ни громкоговорителей, ни системы трансляции, ни ограждений, поэтому, чтобы получше расслышать речь, люди подходили все ближе и ближе, и вскоре участники экспедиции оказались в центре промокшей толпы. Затем мы прошлепали к ламаистской часовне, где с чувством благодарности укрылись от дождя и где монахи провели для нас особенный обряд благословения.

Эту экзотичную церемонию проводов, происходившую в полумраке часовни, Вильям Рубрук непременно узнал бы. Два ряда высоких широких скамей образовывали центральный проход. На каждой скамье, лицом друг к другу и скрестив ноги, сидели рядком престарелые ламы в ярко-красных облачениях. Перед каждым из них лежали книги с мантрами и маленькие бронзовые молитвенные колокольчики. Они беспрестанно бормотали молитвы, каждая фраза повторялась вновь и вновь, постепенно повышаясь в тоне, пока наконец не достигала потрясающей кульминации. В этот миг самый старый, но очень энергичный лама в конце ряда схватил изогнутые барабанные палочки и резво застучал в барабан, висевший у него на левом плече, а остальные принялись дуть в трубы из раковин и звонить в бронзовые колокольчики. Эта оглушительная какофония звона, грохота и рева труб призвана была отогнать от нашего предприятия всех злых духов. Затем шум разом стих, и вновь зазвучало монотонно-напевное бормотание, теперь приглушенное, на низких тонах, и все повторилось сначала.

Тем, кто отправлялся в путь, предназначались места во втором ряду скамей, позади монахов, и слуги-миряне в коричневых одеждах обнесли нас большими блюдами с кусками священного хлеба: этот сладкий хлеб пекли из белой муки, и его формовали так, чтобы наверху образовывалось маленькое углубление, которое заполняли кусками сахара и темно-желтыми кубиками сушеного варенья. Из громадного медного чайника наливали соленый чай. В честь нашего отбытия на маленьком алтаре мигали пламенем свечи, в металлической ванночке курился ладан. Все вокруг было красным: плащи монахов, выкрашенные красной краской столбы и потолок, свисавшие с потолка знамена, красные кисточки, красное пламя, красные отсветы, отражающиеся на сморщенных лицах лам и на их бритых блестящих черепах.

Настоятель вручил нам талисманы на счастье, дешевые бронзовые рамочки с изображениями индийских божеств, ничем не отличающиеся от тех, какие продаются в ларьках на базарах, и я повесил свой на шею под рубашку. Затем нас проводили через дверь часовни и через скопление любопытных, заглядывавших внутрь. Дождь ослабел, и хотя он по-прежнему моросил, возле наших лошадей, которых привела группа пастухов, собралась приличная толпа. Животные стояли в ряд, нервно переступая копытами, и монголка в национальном костюме предлагала по очереди каждому наезднику ковш кобыльего молока из деревянной бадьи. При этом она опускалась на колени в мокрую траву, потом, после того, как мы отпивали, вставала и окропляла молочным ручейком голову коню, потом — стремя, а затем — мокрый лошадиный круп. Мы сели в седла, и молоко по-прежнему капало с наших несчастных лошадей. Ведомая юным монахом-послушником, несущим ярко-красное знамя на древке, неровная колонна проехала через заросший травой монастырский комплекс к громадным двойным воротам под надвратной башней. Кто-то потянул за створки, открывая их, петли издали вполне уместный драматический скрежет и скрип, и мы направились по уклону сквозь очередную толпу зевак. Когда мы повернули направо, в счастливую сторону, еще один лама в красном окунул свой черпак в ведро с кобыльим молоком и плеснул им в небеса, дабы умилостивить духов. Смешавшиеся с дождинками капельки молока обрызгали нас.

Через десять минут небеса вновь разверзлись, и за сильным ливнем даже не было видно дорогу впереди. Мокрые и продрогшие, мы передали наших лошадей проводникам, а сами залезли в принадлежащий местной коммуне протекающий джип, который и отвез нас в лагерь. Нам с Полом хватило одного взгляда на новую официальную экспедиционную палатку, кособокую и обвисшую, чтобы счесть за лучшее снова установить нашу маленькую горную палатку, предварительно осушив для нее ровный участок земли. Там мы и пережидали дождь, пока нас не позвали в пастушеский гыр на пир. В качестве взноса в экспедиционные запасы Ариунболд просил меня взять четыре дюжины бутылок местной водки. «Пригодятся как подарки для проводников-пастухов», — сказал он мне, когда я заметил, что для вьючных пони четыре ящика водки будут тяжелым и очень хрупким грузом.

Волновался я напрасно. Этим вечером была выпита половина водочных запасов, предназначенных для всего путешествия. Наследующее утро монголы встали поздно и с жалким и недовольным видом слонялись по лагерю. Мы с Полом спать легли рано, поэтому были в сравнительно хорошем настроении. Остальные были вялыми и страдали от похмелья.

Под ночным дождем знаменитая новая палатка Ариунболда осела еще больше, и вода просачивалась через ткань. По-видимому, перед тем как начать шить палатку, никому и в голову не пришло проверить, водонепроницаем ли сам материал. Как выяснилось, этим свойством он не обладал. Поэтому остаток следующего дня лагерь был украшен всем экспедиционным имуществом — повсюду развесили на просушку причудливые рубахи, дээлы, джинсовые куртки, с которых стекала краска. Все это отняло то малое время, какое Ариунболд отвел для последних приготовлений.

Из всей монгольской команды только у Байяра средневековый костюм оказался сухим. О предварительной примерке никто в Улан-Баторе не побеспокоился, и в его случае с размером сильно промахнулись. Когда он оделся на церемонию проводов, рукава его дээла висели на фут ниже пальцев, а подолом он почти подметал землю. Байяр выглядел в точности как цирковой клоун в слишком большом наряде, а когда он попытался подпоясать дээл кожаным патронташем с карманчиками для батарей кинокамеры, это была пародия на тему «Монгол на Диком Западе». Скорчив гримасу и подмигнув мне с Полом, он снял нелепый наряд и больше ни разу его не надевал.

Старт той части проекта, за которую отвечал Ариунболд, был омрачен сыростью и грязью, и я поймал себя на мысли, что гадаю, пойдут ли дела лучше, как было во время пробного похода по Хэнтэю, или нет. Ариунболд хвастался, что славные монгольские лошади доберутся до Баян-Улэгэя самое большее за четыре недели. Но я был полон сомнений. По моим оценкам, на дорогу должно уйти по меньшей мере два месяца, с учетом дней отдыха. Если только дилетантское поведение Ариунболда не изменится к лучшему, есть риск упустить драгоценную возможность для более глубокого изучения традиционной Монголии.